— О, Боже мой! — воскликнула горничная Роза.
Она убирала комнату и складывала обрывки бумаги в корзину.
Вера лениво обернулась и посмотрела на толстую немку, стоящую на коленях. Роза изумленно рассматривала фотографическую карточку, почти разорванную пополам. Вера вспыхнула.
— Почему порваль? — сказала немка. — Такой красивый господин, такой умный… Почему порваль?
Вера порывисто подошла к немке, вырвала у нее карточку и бросила в корзину.
— Это надо выбросить… сжечь! Понимаете?
Роза лукаво посмотрела на красную от гнева и смущения Веру.
— О! — фамильярно проговорила она. — Я понимай! Раньше люпил этта господин, теперь не люпил. Теперь карточка не нужно — порваль. Да?
— Идите отсюда! — воскликнула Вера. — Вы говорите глупости.
— Глюпости, глюпости! Вы всегда так говорит: глюпости. Совсем не глюпости…
Роза вздохнула, добродушно посмотрела на полуотвернувшуюся Веру, потом подняла надорванную карточку, украдкой положила ее на стол и, взяв корзину, вышла из комнаты.
Вера видела маневр немки. Молодая женщина медленно подошла к столу и взяла карточку. С прекрасно сделанной сепии на Веру взглянули умные, насмешливые глаза Зибера. Тонкие губы, твердый подбородок… Она перевернула карточку и прочла:
«Никогда не думай обо мне дурно, Вера. Если и делал зло, — только во имя других. Я предвижу, что наши пути встретятся. Ты не умрешь, а разочарование во мне исчезнет. Ты простишь мне все и снова вернешься ко мне. Так говорит мне знание жизни, так говорит мне мимолетное прикосновение к твоей нежной душе. Я знаю тебя. Прости мне те тяжелые минуты, что я доставил тебе».
— Правда ли это? — прошептала Вера.
Вера поселилась на одной из маленьких улиц, выходящих к Ландвер-каналу, около Тиргартена. Молодая женщина заранее, из Москвы, списалась с фрау Бертой Эрдманн.
Когда в Москве было решено, что Вера останется в Германии, она вспомнила о фрау Берте и написала ей — впрочем, без особой надежды, что письмо дойдет по назначению: со времени бегства немки прошло уже много лет. Но письмо дошло и Вера получила ответ. Фрау Берта сообщала, что ей пришлось испытать много невзгод, ее возлюбленный, доктор Лемке, обманул ее и скрылся с частью ее денег. После этого она бралась за различные дела с переменным успехом и, наконец, остановилась на амплуа содержательницы небольшого пансиона. Она скорбела о кончине Шаменина, вспоминала счастливые дни далекой жизни в Москве и в заключение выражала готовность приютить «свою дорогую Верочка».
И вот Вера в Берлине.
Тихо и монотонно текла жизнь в пансионе фрау Берты. Населяли пансион благообразные старички, отставные чиновники, старые девы, два ветерана Великой войны и какой-то инженер. Последнего фрау Берта почему-то особенно уважала и считала самым солидным жильцом. С ним она советовалась, ему доверяла свои дела, ему жаловалась на дороговизну, на гнилой картофель, на новую войну с Францией. Через него же она устроила Вере уроки русского языка в двух богатых берлинских семьях.
В то утро, когда Вера с таким грустным вниманием рассматривала фотографию Зибера, фрау Берта, волнуясь и размахивая толстыми руками, жаловалась своему любимцу-инженеру на испорченное в доме электричество.
— Вы понимаете, это для меня разорение! То лопаются трубы, то звонит звонок, который никто не трогает, то привозят вместо угля торф. Они там, наверху, только воюют и не думают о населении! Они довоюют до того, что ко мне в пансион придут эти проклятые большевики! Тоже, союзников нашли!
Она возмущенно погрозила рукой центру города. Инженер кротко мигал красными веками и о чем-то думал. Потом дотронулся до руки фрау Берты:
— У меня есть два монтера — русских. Они получают на заводе гроши и будут рады маленькому заработку. Через час я пришлю их. Не волнуйтесь, милая фрау. При вашей полноте вам вредно волноваться.
— Вы один меня понимаете, — растрогалась фрау Берта. — О, если б был жив мой бедный Генрих! Я не знала бы тогда ни проклятого торфа, ни пансиона, ни тухлых яиц, которые вечно подсовывает мне бесстыжая Эмма с рынка, ни моей глупой Розы, которая не умеет сварить кофе. Так вы пошлете мне монтера?