Что может быть лучше плохой погоды. Тайфуны с ласковыми именами

Эдит. Теперь она торопливо шагает в направлении вокзала.

Притягательная сила ее стройной фигуры заставляет меня идти за нею следом не приближаясь. Достигнув привокзальной площади, женщина заходит в кафе. Из-за столика на террасе встает худой седоволосый мужчина средних лет, здоровается с Эдит за руку и предлагает ей место рядом с собой. Вот он, недостаток красивых женщин. Вокруг них вечно толпится народ.

На следующий день, точно в десять тридцать, вхожу в приемную директора «Зодиака». Сейчас здесь пусто, и секретарша тут же вводит меня в кабинет коммерческого директора. Кабинет огромный, внушительный. Директор –

тоже. Типичный капиталист со старых карикатур – двухэтажный затылок, отвислые щеки, только сигары недостает. Однако выражение лица любезное, насколько это возможно.

Человек делает вид, будто приподнимается со стула, но только делает вид и протягивает свою полную расслабленную руку, затем, пробормотав «прошу», указывает мне на кресло, стоящее у письменного стола. Я сажусь, закуриваю предложенную сигарету и, улыбнувшись в свою очередь, деловито и кратко излагаю предложение, с которым пришел. Директор выслушивает меня не прерывая.

Моя краткость явно производит на него впечатление. Это не мешает ему заметить:

– Не знаю, известно ли вам, что мы располагаем почти всей гаммой, от «Филиппа Патека» и «Зенита» до весьма посредственных изделий «Эркера».

– Верно. Однако именно того, что я вам предлагаю, вашей гамме недостает; по качеству это «Зенит», а по цене

– «Эркер».

– Понимаю, – кивает директор. – Но это еще надо проверить.

– Проверяйте.

– Что касается нас, то мы это сделаем быстро. А вот проверка на рынке требует времени. Покупатель в наши дни недоверчив. Предлагаешь ему дорогую вещь – он воздерживается: дорого. Если предлагаешь что-то подешевле, опять воздерживается, считая, что ему суют низкопробный товар. Нужно, чтоб прошло время, притом много времени, пока он поймет, что ваши часы не только дешевы, но и неплохие.

Я пытаюсь возразить, но человек за письменным столом меня останавливает:

– В общем, ваша выгода от предложенной сделки очевидна. А мы на что можем рассчитывать?

– На обычную прибыль.

– Обычную прибыль нам дают известные марки. Прибыль не так уж велика, зато никакого риска.

– Я бы мог несколько увеличить вам процент… – нерешительно вставляю я. – Но очень немного, потому что мои цены и без того, как говорится, на пределе.

Директор качает своей большой головой.

– Если речь пойдет о каких-нибудь пяти-шести процентах, то я не верю, что это изменит положение.

– На большее не рассчитывайте.

Он кивает.

– Ладно. Шлите нам предложение. Я доложу о нем главной дирекции. Но вы особенно не обольщайтесь…

На простом языке это означает: «вовсе не рассчитывайте». Но я и не надеялся на большее. Куда важнее то, что я вошел с ним в контакт в качестве представителя делового мира и что у меня есть повод заглянуть в «Зодиак» повторно, если возникнет необходимость. Весьма возможно, что в один прекрасный день мое предложение будет извлечено из архива, куда его, несомненно, отправят. В том и состоит положительная сторона пессимизма, что даже маленькие успехи доставляют тебе радость.

Когда я заканчиваю обед, меня приглашают к телефону.

– Здравствуйте, – слышится в трубке голос Эдит. –

Простите, что беспокою вас в неурочное время, но это не моя вина – утром вас не было. Если ваше предложение все еще остается в силе, я с удовольствием принимаю его.

– Отлично. Когда вы можете приступить к работе?

– Хоть сейчас, если нужно.

– К чему такая спешка?. Но, может, вы смогли бы заглянуть в магазин и снабдить себя портативной машинкой и другими нужными для работы мелочами. Счет пускай пришлют в отель на мое имя.

Она обещает сегодня же купить что надо. Затем мы договариваемся относительно работы на завтра. Разговор кончается добрыми пожеланиями.

Вот и секретарша у меня есть. Но, не довольствуясь этим, я сажусь за стол и строчу на листке бумаги объявление: «Владелец предприятия ищет личного секретаря.

Английский, немецкий, стенография, машинопись. Телефон такой-то, с такого-то часа по такой-то». И отправляю его с рассыльным отеля в «Журналь де Женев» для однократной публикации.

Если Эдит полагала, что я беру ее к себе главным образом из-за ее фигуры и что наши служебные взаимоотношения будут сводиться к флирту, то уже на следующее утро она имеет возможность убедиться, что ошиблась. Я

принимаю ее у себя в номере и после коротких приветствий предлагаю сесть за небольшой письменный стол, где уже разложены бланки и конверты, только что доставленные из типографии. Затем без лишних слов начинаю диктовать:

«Господин директор, настоящим письменно подтверждаю условия, изложенные в нашем разговоре относительно…»

Составление письма отнимает около получаса. Эдит пишет быстро и грамотно. Так что, если у меня возникали сомнения по части ее квалификации, я тоже имею возможность убедиться в ее достаточном профессионализме.

Когда письмо подписано и аккуратно вложено в конверт, я заказываю кофе. И мы начинаем оформлять назначение.

Женщина подает мне свою трудовую книжку, и я, как работодатель, в соответствующем месте ставлю подпись.

– В сущности, у «Фишер и Ко» вы работали только шесть месяцев, – замечаю я, бегло просмотрев книжку. – А

до того где вы служили?

– Нигде. Изучала французскую литературу, а когда закончила, поняла, что французской литературой мне не прожить, и пришлось поступить на курсы секретарей-машинисток, так как родителей у меня нет, а мои близкие не выказывали желания содержать меня дальше.

– Понимаю. У Фишера, как я вижу, вас сократили. И вы решили покинуть родной город?

Она кивает головой.

– Цюрих – город красивый, – продолжаю я. – Там тоже есть дивное озеро. И вообще виды изумительные.

– Да, но одними видами сыт не будешь.

– А разве у людей вашей специальности наблюдается кризис?

– И еще какой.

Она тянется к сумочке, но я угадываю ее намерение и услужливо предлагаю ей пачку «Кента». Женщина закуривает, пускает густую струю дыма и смотрит на меня, как бы ожидая, о чем я еще спрошу. Взгляд у нее спокойный, открытый, хотя несколько выдает ее напряженное состояние.

– Где вы испытывали свою судьбу, прежде чем идти в

«Зодиак»?

– Нигде. Первое, о чем я узнала по приезде сюда, было вакантное место в «Зодиаке».

– Должно быть, от вашей приятельницы…

Она кивает, глазом не моргнув.

– Значит, вы здесь недавно?

– Дней десять.

Хотя разговор ведется в духе дружеской беседы, оттенок допроса в нем неизбежен. Имеет же право работодатель кое-что знать о своем служащем.

В это время раздается телефонный звонок. Знакомый голос телефонистки сообщает, что меня спрашивала какая-то женщина по моему объявлению в газете.

– Я действительно дал объявление, но место уже занято. Так что, будьте добры, говорите об этом всем, кто станет меня спрашивать.

На другом конце провода слышится отчаянный вздох:

«Но ведь они будут теперь звонить целую неделю!»

– Не беспокойтесь. Я распоряжусь, чтоб объявление больше не помещали.

– Вы давали объявление насчет секретарши? – вскидывает брови Эдит, когда я кладу трубку.

– В сущности, я его дал три дня назад, только непонятно, почему они медлили с ним. Плохой из меня ясновидец, не подозревал, что встречу вас. Но почему вы так на меня смотрите?

– Просто так. До сих пор мне казалось, что мое назначение не что иное, как случайный каприз.

– Это заблуждение. По крайней мере что касается каприза. А случайность пошла мне на пользу. Вы просто чудесная. Как машинистка, я хочу сказать.

Она едва заметно улыбается, без тени теплоты.

– Надеюсь, и мне будет польза от этой случайности.

– Не надейтесь, а будьте уверены. Первое преимущество службы у меня состоит в том, что от работы вы преждевременно не состаритесь. Сейчас, к примеру, вы можете быть свободны. Оставьте только номер вашего телефона. Если вы будете мне нужны, я позвоню вам завтра до десяти утра.

Поняв, что ее рабочий день окончился, она встает, а я, не провожая ее, на прощанье лишь поднимаю руку. Не хватало еще провожать свою секретаршу.

Последующие дни проходят в разнородных занятиях: изредка наведываюсь в «Хронос» к этому сумасшедшему, моему директору; дважды захожу затем к нотариусу, чтобы окончательно оформить сделку; полдня просиживаю в библиотеке с целью самообразования; затем скитания по городу и размышления. Женева в целом красивый город, но есть у него своя особенность, которую с одинаковым успехом можно считать и преимуществом, и недостатком: и тут, как в Венеции, многовато воды, но, в отличие от итальянского города, здесь она собрана в одно место –

Женевское озеро. Это вынуждает по десять раз в день переходить с одного берега на другой по бесконечно длинным мостам, которые наводят меня на мысль о пользе автомобильного транспорта. Весь вопрос в том, что сейчас у меня нет времени возиться с машиной. Хватит с меня забот о секретарше. Верно, пока что мои дела не требуют ее присутствия, и я стараюсь ее не беспокоить. А вот она меня беспокоит, притом основательно.

Помимо того, что ее роскошные формы вызвали у меня смущающие видения, мысли об Эдит не оставляют меня и по ряду других причин. Например, из-за ее манеры смотреть тебе в лицо и беззастенчиво лгать, глазом не моргнув.

Сомнения насчет этой женщины возникли у меня в первые же часы нашего знакомства и с тех пор все углубляются.

Кроме невинной, казалось бы, лжи по поводу своей встречи с «приятельницей» Эдит лихо лгала мне и в более важных случаях. Впрочем, это нетрудно объяснить, если принять во внимание определенную гипотезу о роли и характере моей секретарши. Но поскольку, как говорит мой шеф, в нашем деле надо не фантазировать, а опираться на глубокий анализ фактов, я сторонюсь гипотез, хотя это ничуть не мешает мне принимать их в расчет.

Второе, что я не выпускаю из виду, – это расписание поездов. Хотя в последнее время я весьма стремительно поднимался по иерархической лестнице, мне снова приходится заниматься черновой работой, состоящей в том, что я подолгу торчу на перронах и слежу за движением поездов. Правда, от полуденного зноя на сей раз я не страдаю, так как объект моего наблюдения – ночной поезд

Венеция – Лозанна – Женева. Ночные дежурства имеют и другое преимущество – позволяют мне заполнить некоторые пробелы в моем эстетическом воспитании, главным образом по части киноискусства. Вечерние сеансы кончаются за полночь до прибытия поезда и служат удобной, не бросающейся в глаза формой времяпровождения. Так что в течение трех недель я успеваю посмотреть две дюжины шедевров, в том числе целую серию «шпионских». Впрочем, должен сознаться, что именно шпионские фильмы больше всего повергают меня в недоумение, потому что, хотя в глазах моего шефа я фантазер, фантазия должна во всем присутствовать в разумных пределах.

Просмотром двух дюжин шедевров мое кинообразование в основном завершается. Однажды вечером, после фильма «Опасная встреча», я почти сталкиваюсь на вокзале с Моранди. Со спесивым видом он бойко вышагивает все в той же своей смешной шляпе, сдвинутой на затылок. Этот человек, должно быть, очень плешив, раз никогда не снимает шляпу, а если не плешив, то неизбежно оплешивеет в скором времени, день и ночь таская ее на затылке.

Преследование длится три минуты. Моранди пересекает привокзальную площадь, сворачивает на Рю дез Альп и заходит в отель «Терминос».

Стучусь, жду, как приличествует, приглашения «Войдите!» и резко распахиваю дверь. Я не ошибся, человек этот в самом деле плешив, дальше некуда.

Вначале Моранди глядит на меня с недоумением, полагая, что я попал не в тот номер. Но когда я закрываю дверь и даже поворачиваю ключ, недоумение сменяется страхом, смешанным с яростью.

– Кто вы такой, зачем запираете дверь? – непроизвольно спрашивает он на своем родном языке.

– Терпение, – отвечаю я по-французски, чтоб напомнить ему, что мы не в Италии. – И потише. Это в ваших интересах.

Положив ключ в карман и пододвинув телефон, чтоб был у меня под рукой, я располагаюсь в кресле.

– Но как вы смеете! – кричит человек, теперь уже по-французски.

– Тихо! – останавливаю я его. – Я буду краток. Речь пойдет о вашей работе. Имеется в виду разведывательная работа.

Моранди понимает, что здесь аффектация не поможет, и опускается на стул. Тонкие усики над полуоткрытым ртом оглупляют его. Некоторые суетные плешивцы, желая показать, что они не лишены такого природного дара, как волосатость, отращивают усы.

– Вы неоднократно совершали поездки в социалистические страны, где под видом торговых операций устанавливали связи с местными агентами иностранной разведки. Во время последней поездки в Болгарию вами восстановлена связь с агентом по имени Ставрев, при этом вы снабдили его рацией и соответствующими инструкциями.

Ваша шпионская деятельность в социалистических странах доказана, и я уполномочен сообщить вам об этом.

– Мерси, – с иронией говорит Моранди, видимо успокоенный таким развитием событий.

– Но эта одна сторона вопроса, а человек вроде вас обязан не выпускать из виду обе стороны: где он шпионит и кто послал шпионить.

Лицо усатенького напряглось.

– С целью выяснения кое-каких деталей соответствующей организацией в Венецию был направлен человек по имени Альбер Каре: он вошел в контакт с вашей приятельницей Анной Феррари и получил от нее исчерпывающие сведения, касающиеся ваших, с позволения сказать, коммерческих командировок…

– Это ложь! – кричит Моранди.

– Это подтверждает магнитофонная запись. Документированы и ваши разговоры с упомянутой Феррари. Разговоры, в ходе которых вы доверяли ей сведения секретного порядка, не предназначавшиеся для нее. В одном из таких разговоров, недели три назад, она вам сообщила, как познакомилась с Каре, а вы в свою очередь уведомили ее, что убийство вашего приятеля Артуро Конти было совершено не с целью ограбления, а за его болтливость.

– Приоткройте окно, – просит Моранди.

В комнате в самом деле душно. На лице усатого появились капельки пота.

– Открою, успеется! – отвечаю я, закуривая сигарету. –

Продолжим. Вы прекрасно понимаете, если документация об упомянутых разговорах вместе со сведениями о провале вашей миссии в Болгарии попадет в руки тех, кто вам платил, вас постигнет участь Артуро Конти.

– Что вы от меня хотите? – спрашивает Моранди, вытирая носовым платком пот на голом темени.

– Чтобы вы рассказали все: сжато, конкретно и правдиво. С указанием имен и дат.

– Чтобы вы потом отправили меня ко всем чертям?

– Те, кого я в данный момент представляю, не имеют ни малейшего намерения отправлять вас ко всем чертям.

– Что может служить мне гарантией?

– Здравый рассудок. Ваше убийство явилось бы лишним осложнением. Вы раскрыты, следовательно, безопасны. А что касается вашей дальнейшей участи, то это уже ваше дело.

– Где гарантия, что и этот разговор не записывается?

– Такой гарантии нет.

– И что упомянутые записи будут мне возвращены?

– Таких обещаний я не давал. И потом, записи вам ни к чему. Мне ничего не стоит послать их вам, чтобы вы утешились, но, сами понимаете, вы получите копии.

– Вот именно. Тогда какую же выгоду я буду иметь?

Любая сделка основывается на взаимной выгоде.

– В торговле. Но только не в вашей профессии.

– Это не моя профессия.

– Кто же вы? Любитель?

– И не любитель. Но когда мне, с одной стороны, суют деньги, а с другой – угрожают увольнением, я, за неимением иного выбора, хватаю деньги.

– Верно. Сейчас вы в таком же положении. С той разницей, что угрожают вам не увольнением, а пистолетом.

– Но поймите же, ради бога, что я вне игры. Я уже вне игры. Давным-давно никто никаких заданий мне не дает.

Мало того, меня подозревают. Особенно после истории с

Конти. Они меня оставили в покое. Оставьте же и вы. Я вне игры, понимаете?

Моранди разгоняет рукой табачный дым, от которого он задыхается, и снова вытирает пот.

– Видите ли, Моранди, в таком деле, раз уж человек в него включился, он никогда не может оказаться вне игры.

Шпионил, шпионил и отошел в сторону – это невозможно.

Не позволят. Совсем как в покере. Не участвуешь в игре только тогда, когда тебе досталось четыре туза. Но, играя в покер, ты хранишь некоторую надежду на выигрыш, тогда как здесь это исключено – ты связан. И вот сейчас я предлагаю вам откупиться. В отношении ваших шефов я вам гарантий дать не могу. Сами выкручивайтесь. Что касается людей, которые меня послали к вам, то они оставят вас в покое. Раз и навсегда. При единственном условии: вы расскажете все.

– Но скажите, где гарантия, что завтра вы снова не припрете меня к стенке и не станете требовать еще каких-то сведений? Или не используете рассказанное мною мне во вред? – снова принимается он за свое.

– Я уже сказал: здравый рассудок. Новых сведений никто от вас требовать не станет, потому что вы больше никогда не будете располагать интересными сведениями. А

выдавать вас не имеет смысла. Это может случиться лишь в одном-единственном случае: если проговоритесь вы. Будете хранить молчание вы, и мы будем молчать. Сболтнете

– подпишете себе смертный приговор.

Я смотрю на часы: без пяти час.

– Ну говорите, время не ждет.

Моранди пыхтит и бросает на кровать мокрый платок.

– Странный вы человек! Другие хоть деньги предлагали…

– Будут и деньги, – успокаиваю я его. – В этом отношении мы без труда договоримся. А теперь начинайте: сжато и конкретно.

– Нельзя ли начать с вопросов?

– Вопросы – потом. Рассказывайте.

Рассказ не очень богат фактами, но длится он около часа. Всплывает ряд существенных моментов: становится известным имя того, кто давал задания, имена людей на местах; проясняется характер заданий – всего их было шесть, выполнявшихся в различных странах социализма во время командировок.

Затем идут вопросы. Они касаются пробелов, даже самых ничтожных, в рассказе Моранди; с учетом смысловой связи ставятся новые вопросы, обрываются ответы, возникают вопросы, подсказанные услышанным.

– Откройте окно, ради бога! – умоляет Моранди упавшим голосом.

Лицо его залито потом, веки отяжелели. Куда девалась его спесь? Ни колебаний, ни страха – весь его вид говорит только о смертельной усталости.

Вопросы заканчиваются к половине пятого. В комнате покачиваются пласты табачного дыма – не продохнешь. У

меня адски болит голова – совсем как в Венеции. Я подхожу к окну и распахиваю его. Моранди, откинувшись на спинку стула, какое-то время жадно вздыхает льющуюся в комнату прохладу, шевеля, как рыба, толстыми губами.

– А теперь по части финансов, – говорю я после небольшой паузы, когда окно снова закрыто. – Должен вам сказать, что дело, которым мы только что занимались, является для меня совершенно случайным. Гораздо более случайным, чем для вас. Я мирный гражданин и если дал согласие оказать кое-кому услугу, то лишь в силу того, что меня примерно так же зажали в тиски, как и вас. По профессии я фабрикант.

Моранди поднимает свои сонные глаза и смотрит на меня с некоторым удивлением.

– Фабрикант?

– Именно. Часы «Хронос». В настоящее время моя продукция не находит сбыта. Моя судьба целиком зависит от рынка. Предложил сделку «Зодиаку», но мне ответили весьма уклончиво. А вы там работаете.

– Я в «Зодиаке» мелкая сошка.

– Но поддерживаете связи с теми, что покрупней.

– Чисто служебные. И вам не мешает знать, что «Зодиак» – тяжелая машина. Пока раскрутится…

– Мы могли бы предложить комиссионные лично директору.

Моранди скептически усмехается:

– Не настолько вы богаты. А мне что вы предлагаете?

– В зависимости от вашей услуги.

Он слегка морщит лоб и смотрит на меня задумчиво, как бы соображая что-то.

– Давайте мне пять тысяч, и ваша сделка обеспечена. С

«Зодиаком», но без участия его людей.

– Пять тысяч франков?

– Пять тысяч долларов.

– Это выше моих возможностей. Но если согласитесь на три тысячи…

– Вы злоупотребляете тем, что я в ваших руках, – бормочет Моранди. – Так и быть, четыре тысячи.

– А где гарантия, что сделка состоится?

– Странный человек! – устало вздыхает усатый. – Вы мне жизнь не гарантируете, а хотите, чтобы я гарантировал вам сделку.

– Ладно, – уступаю я и достаю бумажник. – Кто он?

– Рудольф

Бауэр, экспортно-импортная контора,

Мюнхен. Сейчас я напишу вам письмо.

– Только не вздумайте писать, что и ему перепадет четыре тысячи.

Моранди снова страдальчески вздыхает, затем встает, вынимает из ящика стола бумагу, конверты со штампом отеля и принимается за письмо, исторгая время от времени мучительные вздохи. Неврастеник.

4

– Последний раз, помнится, у вас были каштановые волосы…

– Да, а теперь я брюнетка. Вам нравится?

– Наоборот. Так вы кажетесь экзотичней… и более зрелой.

Разговор ведется между мною и моей секретаршей, происходит он на вокзале, где мы только что встретились.

В этот вечер Эдит, судя по всему, не в лучшем настроении, и замечание по поводу зрелости едва ли нравится ей.

– Да и вы не кажитесь юношей, – отвечает женщина, не считаясь с тем, что имеет дело со своим шефом.

Очевидно, она права. После того как ты провел бессонную ночь и целый день на ногах, не так-то просто казаться молодым, особенно в моем возрасте. Зато самочувствие у меня превосходное.

– Что ж, будем садиться. Для приятных бесед у нас времени хватит, в нашем распоряжении целая ночь.

И, желая умилостивить экзотическую брюнетку своей галантностью, я беру у нее чемоданчик.

Наши купе рядом. Притом сообщаются дверью. Это обстоятельство, вероятно, рождает в голове Эдит кое-какие предложения, но она молчит. Мы стоим в коридоре, возле окна, давая возможность проводнику приготовить постели.

На перроне оживление – через три минуты поезд трогается.

– Вы бывали в Мюнхене?

– Никогда.

– Жалко.

Однако она не спрашивает почему и рассеянно глядит в окно.

– Вы не в настроении.

Эдит бросает на меня острый взгляд.

– Заметно?

– Не очень, но догадаться можно.

– Я редко бываю в настроении. Хорошее настроение у человека, как мне кажется, бывает не без причин.

– Так могут рассуждать только алкоголики, – возражаю я. – Женщине вашего возраста нужна причина лишь для того, чтобы быть не в настроении.

– Я могу быть не в настроении и без особых причин. С

меня хватает постоянных. Впрочем, оставим это.

Помолчав, она снова бросает на меня взгляд и добавляет:

– Завидую людям вроде вас.

– Почему? Потому что я владелец «Хроноса» или…

– Потому что вы не унываете даже в тех случаях, когда дела ваши далеко не радуют вас.

– Мои дела идут отлично.

– Вы имеет в виду переговоры с фирмой «Зодиак»?

Ирония ясна и без шестого чувства.

– Да, и это, – спокойно отвечаю я.

Женщина смотрит на меня недоверчиво, но возражать не намерена.

– Дорогая Эдит, – миролюбиво говорю я. – Поскольку нам с вами вместе работать, мне хочется, чтобы вы уже сейчас уяснили для себя некоторые вещи: обычно чем выгоднее сделка для тебя, тем она менее выгодна для другого.

Следовательно, тем больше усилий нужно потратить для того, чтобы эту сделку заключить. С фирмой «Зодиак» я могу начать работать с завтрашнего дня. Имеется в виду работа, рассчитанная на продолжительное время. Но такая поспешность чувствительно отразится на моих прибылях и отнюдь не в мою пользу. Поэтому я предпочел потерять еще несколько недель и получить больше денег. Я понимаю, что время тоже деньги, а вот время или деньги – это уже вопрос вкуса.

С перрона доносится приглушенный свист локомотива.

Две девушки, стоящие под окном, машут руками, только не нам. Лично меня никто никогда не провожал. Поезд мягко трогается, и лента перрона уползает назад, чтобы уступить место цепочке товарных вагонов, семафорам и ночным призракам.

– Спасибо за урок, – благодарит Эдит. – Тем более что я вас о нем не просила. У меня не было намерения вмешиваться в ваши дела.

– Почему же? Это куда лучше, чем если бы вы заботились только о своем жалованье. Ваше участие послужит мне доказательством, что я могу на вас рассчитывать.

Она смотрит на меня испытующим взглядом, потом говорит:

– В таком случае наградите меня сигаретой.

Проводник закончил возиться с постелями в наших купе и ушел. Эдит курит и смотрит в окно, хотя за окном непроглядная темнота: ночь и массивы Альп закрывают все небо. Выкурив сигарету до половины, женщина бросает ее в пепельницу.

– У меня ужасно болит голова. Можно, я лягу?

– Разумеется. Покойной ночи.

Я тоже ухожу в купе. Закрывая за собой дверь, слышу, как в двери, соединяющей купе, осторожно перемещается задвижка. Такое недоверие, да еще со стороны личного секретаря… Хотя я могу и не обидеться – сейчас у меня другие заботы.

Сняв пиджак, надеваю пижаму, закуриваю предпоследнюю в этот день сигарету и вытягиваюсь на постели.

Меня занимают вопросы, которые преследовали меня весь день, пока длилась суета, связанная со сборами в дорогу.

Их два, и оба они жизненно важные. Первый: правдивы ли показания Моранди? Второй: станет ли Моранди молчать?

Ответ на второй вопрос с практической точки зрения для меня особенно важен; кажется, я сделал все необходимое, чтобы он был положительным. Заставить человека заговорить в иных случаях очень нелегко, но куда трудней заставить его продолжительное время хранить молчание.

Хитрость не в том, чтобы, размахивая у человека перед носом пистолетом или пачкой банкнотов, вырвать у него какие-то сведения и чтобы на следующий же день поставили крест и на тебе, и на всей операции. Важно создать вокруг этого человека такую обстановку, чтобы он не мог делать ничего другого, кроме того, что ты пожелаешь, – в данный момент и в дальнейшем. Моранди будет молчать, потому что отныне его безопасность находится в прямой зависимости от моей. Он понимает, если уберут меня, решительно ничего не изменится, однако это явится прелюдией к тому, что уберут его самого. Ведь компрометирующий материал существует и будет пущен в ход.

Компрометирующий материал в данном случае был, разумеется, чистейшим блефом. У меня не было записи разговора между Моранди и Анной Феррари, теперь же я располагаю записью разговора куда более важного – между

Моранди и мной. И запись эта уже находится в надежном месте, так что моя возможная смерть бремени с плеч Моранди не снимет, если не считать бременем его собственную голову.

Моранди должен осознать и другую истину: он больше не может рассчитывать на своих хозяев. Ничего хорошего ждать ему от них не приходится. Об этом красноречиво говорит не только убийство Конти, но и то, что за ним самим была установлена слежка, и если его пощадили, то не столько из особого доверия к нему, сколько из желания использовать его как приманку. Теперь шефы убедились, что приманка не сработала, и махнули на Моранди рукой.

Но если кто-то снова проявит к нему интерес, как тут же исчезнет и этот кто-то, и сам Моранди, и пусть грубо, зато надежно следы будут заметены.

Следы, ведущие куда? Эта мысль снова возвращает меня к вопросу, самому важному для дальнейшего развития операции: правду ли рассказал Моранди или он преподнес мне некое рукоделие, связанное из полуправды и чистейшей лжи? Пока что у меня не было времени тщательно обдумать данные, полученные от него. Однако периодические раздумья и прежде всего прояснившиеся в ходе самого допроса факты дают основание полагать, что

Моранди рассказал правду, и, вероятно, всю правду, какую знает. К сожалению, он знает лишь незначительную часть из того, что меня интересует. И все же впервые с момента моего вступления в игру, за два месяца выжидания, топтания на месте, неизбежного риска я добрался до чего-то существенного, до чего-то, что стоит за Моранди и позволяет проникнуть глубже в эту усложненную систему.

Мне известно, кто давал Моранди инструкции и материалы. Так же как Конти и усатый, человек этот работает в

«Зодиаке». Эта крупная, пользующаяся хорошей репутацией фирма слишком уж пронизана пользующимися не столь хорошей репутацией шпионскими системами, что подтверждает мою изначальную гипотезу: «Зодиак» плюс разведывательное управление, хотя я в свое время твердо решил избегать поспешных гипотез.

Так или иначе, налаживание деловых связей с фирмой

«Зодиак» становится сейчас моей первоочередной задачей; Моранди – карта битая. Надо искать подходы к очередному трамплину.

Одним из неизвестных в задаче по-прежнему остается человек в зеркальных очках. Бледное продолговатое лицо, нагоняющее страх своим спокойствием, преследует меня, словно навязчивая идея. Моранди, по его словам, понятия не имеет, кто это может быть, хотя я дал ему подробнейшее описание. Вообще о Конти Моранди знает немного: шеф познакомил его с этим делом, явно шантажируя.

«Нашего Конти, – сказал шеф, – безнадежно испортили карты. Он все связывал с карточной игрой, даже самые серьезные вещи. О предложении фотографа он мне, конечно, сообщил, но всего лишь за час до решающей встречи. Он, как видно, струсил в последний момент и подумал укрепить свой тыл. Даже из этой информации пытался извлечь выгоду – просил вознаграждения. И, как ты знаешь, мы ему не отказали. Сработали мы, конечно, грубовато, обычно это делается чище, но виноват в этом опять-таки сам Конти. Согласно инструкции, он должен был привести фотографа к себе домой и там передать ему сведения. Они сами уничтожили бы друг друга и разделили бы между собой ответственность за двойное убийство. Но

Конти оказался подлецом. Он, видимо, так повел разговор, что собеседник усомнился и сказал „до свидания“. Благо, поблизости оказались наши люди. Вообще-то нам порой приходится менять план действия. Но только не решения.

Потому, что отказ от решения означал бы отказ от принципа. А принцип установлен раз и навсегда, и тебе он хорошо известен: за честную работу – деньги, за нечестную –

пуля».

Для дальнейшего хода операции это уже не имеет значения. Но мысли человека нельзя втиснуть только в операцию, как бы ни велики были ее масштабы. Что-то неизбежно останется вне ее – какие-нибудь частности, утратившие всякое значение, воспоминания, картины, которые давно следовало бы выбросить из головы, вроде той, на мосту: скорчившееся возле парапета тело с раздавленными, подрагивающими ногами и с разбитой головой, скомканная белая панама, пропитанная кровью.

«Довольно, пора спать!» – бормочу я, надеясь трезвым приказом прогнать видение, отвлекающее от реальности.

Однако чем больше я устаю, тем труднее мне уснуть; чем больше меня одолевает усталость, тем упорнее продолжает работать моя голова, правда на холостом ходу, затуманенная смутными видениями прошлого, неприятными картинами настоящего и всякого рода предчувствиями.

«День был весьма напряженным, но прошел не без пользы», – подвожу я итог. Кроме беготни, связанной с оформлением визы, надо было отобрать образцы товара, подготовить ценники, пришлось позаботиться о собственном гардеробе – должен же я хоть немного походить на бизнесмена, черкнуть несколько строк на родину близким и еще раз навестить господина Георга Росса, хотя подобные визиты в принципе запрещены и допускаются лишь в исключительных случаях.

Случай оказался исключительным. Приобретенный в свое время миниатюрный магнитофон убедил меня, что он стоит больших денег. Вообще-то я не люблю иметь дело с такого рода техникой: носить микрофон вместо галстучной булавки, устраивать проводку под рубашкой, продырявливать карман, чтоб просунуть в него тонюсенький кабель, а потом шарить по карманам, как бы в поисках чего-то, включая и выключая аппарат. Но подчас без подобных ухищрений не обойтись. Крохотная катушка, сунутая в конверт и предназначенная для дорогого Мерсье, в состоянии сделать мою возможную безвременную кончину не столь пагубной для дела, а то и вовсе отложить эту кончину до более подходящего возраста.

– Извините, ради бога, что я снова беспокою, господин

Росс. Я понимаю, это не совсем по правилам.

– О, что вы, что вы, – улыбается хозяин. – Я человек старый. Мне бояться нечего.

«И тебе тоже, – говорю я себе. – Так что уймись и спи.

И вообще следуй примеру своей секретарши». Удивительно, как эти видения другого порядка до сих пор не подчинили меня к себе и не заставили сломить хрупкую преграду, противоестественно отделяющую мужчину от женщины.

Напряженные размышления и попытка вызвать более приятные образы незаметно сменяются сновидениями, и я очень смутно слышу словно издалека стук в дверь.

– Подъезжаем! – оповещает проводник.

Спустя четверть часа, гладко выбритый и благоухающий, я выхожу в коридор. У окна стоит Эдит – волосы ее цвета воронова крыла безупречно уложены – и рассеянно наблюдает, как пролетают мимо унылые серые здания, склады и пустыри, предвещающие скорое прибытие в

Мюнхен.

– Как спалось? – спрашиваю я в соответствии с правилами хорошего тона.

– Прекрасно, мерси, – отвечает она.

Однако лицо, несмотря на свежий грим, говорит о другом. Оно усталое и бледное.

– Вы и тайны косметики успели постичь. До сих пор, если не ошибаюсь, вы не пользовались косметикой.

– Вы хотите мне запретить?

– Почему же? Только позвольте дать вам совет: не слишком злоупотребляйте зеленью и синевой под глазами.

Художники считают, что эти краски больше годятся для пейзажа, чем для портрета.

– Вы и в искусстве разбираетесь?

– Да. Я читал книгу «Ван Гог – художник солнца и безумства». Читал тоже вот так, в пути – кто-то забыл ее в купе. К сожалению, за всю дорогу я едва добрался до пятой страницы. Подобные книги весьма поучительны, только трудновато читаются.

Явно пропуская эти глупости мимо ушей, женщина продолжает смотреть в окно. Замедлив ход, поезд въезжает на станцию, о чем свидетельствуют вереницы вагонов.

– Ну, какие же планы на сегодня? – обращается ко мне

Эдит, когда поезд подходит к перрону.

– Сейчас скажу. Первым долгом надо найти отель.

– Я была бы вам очень признательна, если бы мы остановились где-нибудь поближе к вокзалу. Я и в самом деле неважно себя чувствую.

Отель, в котором мы остановились, вполне современный, приветливый и совсем близко от вокзала.

– Один номер? – спрашивает человек в окошке.

– Два, – торопится ответить Эдит.

– Два отдельных номера, – подтверждаю я. – Дама –

мой секретарь.

Чуть позже, в лифте, она говорит мне:

– Вы никогда не упустите случая подчеркнуть, что вы мой шеф.

– Я это делаю лишь в тех случаях, когда хочу дать вам понять, чтобы вы не забегали вперед.

Мы разместились в соседних номерах. Выждав для приличия полчаса, я вежливо стучусь в дверь Эдит.

– Зайдите ко мне, если вы отдохнули. Нас ждет небольшая работа.

Работа состоит в том, что мы звоним Рудольфу Бауэру в экспортно-импортную контору. Эдит набирает соответствующий номер и от имени своего шефа церемонно обращается к секретарше на другом конце провода; та, соответственно, докладывает своему шефу, и в итоге этого ритуала я непосредственно связываюсь с нужным мне человеком.

– Доброе утро! Я обращаюсь к вам от имени вашего друга. Мне необходимо кое-что передать вам от него.

– Очень приятно, – отвечает энергичный молодой голос. – Когда вы могли бы зайти?

– Когда вам будет угодно.

– В двенадцать вас устроит?

– Отлично.

Эта оперативность и удачно закончившийся разговор вызывают у моей секретарши некоторое удивление. Чтобы это ее чувство не иссякло, я достаю из чемоданов тщательно упакованные образцы, деловые бумаги и кладу все это в элегантный кожаный портфель; смотрю на свои ручные часы – естественно, «Хронос» – и говорю:

– Время позволяет нам совершить прогулку по городу.

– Если это не в порядке служебной обязанности, я бы попросила отложить прогулку до следующего раза.

– Как вам угодно, – холодно бросаю я и, взяв портфель, ухожу.

Мюнхен, быть может, чудесный город, но только не в летний зной. Поэтому, вместо того чтобы знакомиться с городом, я после некоторого колебания принимаю решение познакомиться с его пивом. Пиво отличное. Особенно в жару.

В двенадцать без одной минуты я предстаю перед секретаршей Бауэра, а минутой позже – перед самим Бауэром.

Пусть знает, не только немцам свойственна точность, но и другим народностям, таким, скажем, как швейцарцы.

Как ни молодо звучит его голос, Бауэр далеко не молод, во всяком случае ему не меньше пятидесяти. Но в лице его и в стройной фигуре есть что-то, что ассоциируется с военными парадами, студенческими поединками и казарменным плацем. Прочитав за полминуты письмо Моранди, он приступает к делу:

– В чем состоит ваше предложение?

Говорит он твердо и чеканно, так же как ходит.

Сжато, в общих чертах излагаю свое предложение, совсем как я это делал перед директором «Зодиака». Для большей убедительности выкладываю на стол образцы вместе с подробнейшими описаниями.

Внимательно выслушав меня, Бауэр бросает беглый взгляд на образцы и кивает головой.

– Думаю, я смогу кое-что сделать для вас. Что именно и как, об этом вы узнаете не раньше чем через два дня. Вы сколько пробудете здесь?

– Сколько потребуется.

– Отлично. В таком случае давайте договоримся…

Он перелистывает настольный календарь и назначает день и час следующей встречи, затем подает мне твердую, как дерево, руку и провожает меня до двери.

Преимущество пессимиста не только в том, что он предвидит самое плохое. Ведь когда самое плохое не случается, это для него сюрприз, доставляющий ему удовольствие. Только пессимисту свойственно радоваться, когда ожидания обманывают его.

Именно такой сюрприз преподносит мне Бауэр при нашей второй встрече. Конечно, не сразу, а после довольно томительных маневров.

– Часы у вас качественные, – без лишних слов говорит представитель местной экспортно-импортной конторы. –

Но у них есть слабое место: их трудно продавать.

Подобные замечания мне уже знакомы по встрече в

«Зодиаке», и я спешу возразить. Бауэр терпеливо выслушивает меня, потом продолжает:

– Мы не поняли друг друга. Трудно продавать не в силу недоверия покупателей, а из-за противодействия продавцов. Вашему товару повсеместно объявлен бойкот, и вам бы не мешало об этом знать.

– О, бойкот! – Я пренебрежительно машу рукой. – Эти интриги некоторых швейцарских фирм. Никто не властен распространять бойкот на весь мировой рынок.

– Вы слишком самоуверенны, – качает головой Бауэр.

Потом, как бы между прочим, спрашивает: – Вы, должно быть, не так давно владеете фирмой «Хронос»?

– Совершенно верно.

– А до этого чем занимались?

– Все тем же. Только не как производитель, а как коммерсант.

– У вас был свой магазин?

– Да.

– Где?

– В Лозанне.

– Торговля, видимо, шла неплохо, раз вам удалось накопить на целое предприятие.

– Деньги накопил мой отец. Мои сделки тут ни при чем.

Отец был человек старомодный и остерегался рискованных операций. Большую часть средств он хранил в наличных деньгах, а в оборот пускал лишь незначительные суммы, чтобы хватило на повседневные нужды.

– Вы, значит, нарушили это золотое правило?

– Если правило не приносит золото, значит, оно не золотое. Приходится делать крупные ставки, иначе какой смысл играть.

– А вам не кажется, что вы слишком рискуете? –

спрашивает Бауэр и настороженно смотрит мне в лицо.

Я выдерживаю его взгляд спокойно, без вызова.

– Риск учтен, – говорю в ответ. – На худой конец, продам все и внакладе не останусь; напротив…

– Если найдется покупатель… – возражает Бауэр. – И

если конкуренты не прибегнут к более жестким мерам.

Существуют и жестокие меры, господин Роллан!

– Никакие меры меня не пугают, – отвечаю я. – Риск с трезвым расчетом все равно риск, но кто нынче не рискует?

Бауэр опять пристально смотрит на меня, потом спрашивает:

– А что вас заставило обратиться именно к фирме

«Зодиак»? Часы не ее профиль.

– У «Зодиака» нет определенного профиля. Зато это солидная фирма. Чтобы парировать бойкот, мне нужна солидная фирма.

– Солидных фирм много.

– Но такие, как «Зодиак», можно перечесть по пальцам.

«Зодиак» заключает множество сделок по ту сторону «железного занавеса». А это такой рынок, где бойкоты не помеха.

– А вы сами не можете наладить связи там, за «железным занавесом»?

Вопрос подброшен как бы между прочим.

– Каким образом?

– Не знаю. Я просто спрашиваю.

Он продолжает все так же «просто» задавать вопросы еще часа два. Надо признать, допрос он ведет умело, хотя и не слишком гибко. При этом заботится, чтоб у меня не пересохло во рту: секретарша приносит бутылку шотландского виски и дважды пополняет запасы льда и содовой.

– Надеюсь, я вас не слишком утомил, – говорит он наконец, глядя на часы.

– Нет, но вы меня озадачили, – отвечаю я, добродушно улыбаясь.

Хозяин тоже улыбается, хотя и не столь добродушно.

– Вы сами понимаете, прежде чем о чем-то договариваться, надо знать, с кем имеешь дело. А моя фирма, господин Роллан, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, не отказывается от намерения с вами поработать.

Вот он, приятный сюрприз.

– Нам, конечно, трудно прорвать блокаду, созданную вокруг вашей продукции. Но у нас есть кое-какие рынки сбыта в Африке, и мы склонны для начала заключить сделку на десять тысяч пар часов, чтобы посмотреть, как пойдет дело.

Если исходить из чисто корыстных интересов, тирада эта звучит довольно приятно, однако меня волнует другое.

Поэтому я с трудом удерживаюсь, чтоб не спросить: «А

„Зодиак“?»

– Что касается «Зодиака», то здесь все обстоит сложней. Как вы могли слышать от Моранди, я в какой-то мере связан с руководством фирмы, однако я не всемогущ.

Впрочем, вам придется подождать еще несколько дней, пока станет известно, что покажет мой зондаж. Надеюсь, вы сможете подождать.

«Подождать? Так ведь я же мастер этого дела!» – можно бы сказать в ответ, но я говорю:

– Разумеется. Оставить вам мой телефон?

– Будьте так добры. В следующий раз оформим документацию.

Я делаю вид, что эта проволочка не очень мне по вкусу, однако молчу, как того требует приличие. Вскоре мы расстаемся.

Узнав о том, что нам придется задержаться в Мюнхене еще на несколько дней, Эдит не пытается скрыть огорчения. До сих пор она не покидала своей комнаты, если не считать того, что спускалась в ресторан поесть, – все ссылаясь на простуду, на головную боль, на усталость и прочее. Мне она пока совершенно не нужна, и я предоставляю ей возможность оставаться наедине со своей хандрой. Сам же сосредоточиваю все свое внимание на достопримечательностях Мюнхена, и прежде всего на той из них, которая пребывает во втором агрегатном состоянии, то есть в жидком, и покрыта обильной пеной.

В ожидании проходит целая неделя. Наконец в одно прекрасное утро звонит секретарша Бауэра и приглашает на долгожданную встречу.

– Весьма сожалею, что отнял у вас столько времени, –

вместо приветствия говорит Бауэр. – Но, надеюсь, не напрасно. Насколько мне известно, ваша сделка с «Зодиаком»

состоится. Наш маленький контракт также готов.

Он передает мне экземпляры контракта, и я, как приличествует трезвому, недоверчивому дельцу, внимательно перечитываю его. Все в порядке.

Бауэр берет у меня документ, но, вместо того чтобы приступить к церемонии подписания, кладет на листы бумаги свою деревянную руку, и его неподвижный взгляд задерживается на моем лице.

– Тут есть одна деталь…

«Только бы не та, из-за которой все рухнет», – мелькает у меня в голове.

– Контракт, равно как и сделка с «Зодиаком», могут быть реализованы, принести вам солидные прибыли и могут оказаться лишь прекрасной иллюзией. Все зависит от вас.

– А именно?

– Как вы понимаете, обе сделки сулят выгоду главным образом вам, а не фирме. Эта услуга, которую мы вам оказываем. Вы же, разумный человек, не можете не знать, что существует правило: услуга за услугу.

– Конкретно?

– Моей фирме вы не можете быть особенно полезным.

Однако в силу ряда обстоятельств, кроме своей фирмы, я представляю еще один институт. И вот этому институту вы могли бы оказать услугу. Вероятно, вы догадываетесь: речь идет о разведке.

Он умолкает, не отрывая пристального взгляда от моего лица.

Удивление, которое я изображаю на своем лице, не слишком сильное, но и не слабое. Оно именно такое, каким должно быть удивление несведущего и не такого уж дотошного человека.

– Да, как будто понимаю, – говорю я, выдержав взгляд

Бауэра. – Только, вы ведь знаете, у меня совсем другая специальность, и мне не совсем ясно, чем бы я мог быть полезен вашему… институту.

– Вам станет ясно, когда мы договоримся о главном. А

что касается специальности, то об этом тревожиться не стоит. Разведчики не какая-то особая каста. Ими могут быть и коммерсанты вроде вас, и врачи, и адвокаты, и ученые – словом, обыкновенные граждане.

– Послушайте, господин Бауэр, – обращаюсь я к нему, ерзая на стуле. – А нельзя ли, чтоб услуга, о которой вы говорите, была несколько проще: ну, скажем, комиссионные или какой-то процент в вашу пользу, и вообще, вы понимаете, мне не хочется впутываться во что-то такое, что не связано с моей работой, да еще в такой момент, когда мои собственные дела не так уж блестящи.

– Ваши дела могут быть блестящи лишь в том случае, если вы займетесь другими. Притом должен вас предупредить, никаких особых подвигов требовать от вас не станут, и вообще, вы ничем не рискуете, разве только тем, что можете набить себе карман…

– Благодарю, – бросаю в ответ. – Только я не ребенок и понимаю, что никто не станет набивать тебе карман за какие-то пустяки.

– Речь идет не о пустяках, но о вещах, которые ни в коей мере не нарушат вашего спокойствия и ничем вам не грозят, – уточняет Бауэр. – Сделки, прибыли – все это дело весьма приятное, но не забывайте, если верх возьмет коммунизм, ничего не останется не только от наших прибылей, но и от нас самих. У людей свободной Европы есть гражданский долг, господин Роллан!

Наш торг продолжается еще какое-то время, при этом

Бауэр живописует мне то туго набитый деньгами карман, то коммунистическую опасность, пока я в конце концов не капитулирую, и не столько оттого, что напуган призраком коммунизма, сколько от страха перед лицом финансовой катастрофы.

– Так и быть, – уступаю я. – Выкладывайте, что вы от меня хотите.

– Вы это узнаете самым подробным образом. Но первое, что вы должны сделать, – это продать «Хронос».

– Как?! – восклицаю я на этот раз без притворства. –

Продать мою жемчужину техники?

– Именно, – спокойно кивает Бауэр. – Продать свою жемчужину. Незамедлительно и без колебаний.

И вот мы снова в поезде – я и моя секретарша. Если в

Мюнхене ей на глазах с каждым днем становилось все хуже, то сейчас я с удивлением замечаю, что лицо женщины посвежело, хотя к румянам она на этот раз не прибегала. Я не говорю о каком-то опьяняющем воодушевлении. Эдит едва ли способна на это – просто у нее исчезли признаки мигрени и меланхолии. И это так сказывается на ней, что она даже не против погостить в моем купе и выкурить сигарету.

Эдит садится у окна и закидывает ногу на ногу, отчего ее бедра обрисовываются под юбкой в обтяжку предельно выразительно.

– Все еще не могу понять, зачем вам понадобилось до последнего момента скрывать от меня, что из Мюнхена мы едем не в Женеву, а в Амстердам.

– Но причина, заставившая нас ехать в Амстердам, появилась в последний момент, – с ходу возражаю.

Не люблю прибегать к мелкой лжи, но подчас в этом находишь единственный способ избежать долгих и бесполезных пререканий.

– И вы храните эту причину в тайне?

– Отнюдь. Имеются в виду переговоры с главной дирекцией фирмы «Зодиак». Вообще имеется в виду именно то, в чем вы так глубоко сомневались.

Она смотрит на меня испытующе, но не отвечает на мои слова.

– В Мюнхене вас изводила мучительная боль! – сочувственно, хотя и без всякой связи, говорю я.

– Вы не можете себе представить, как это было ужасно! – подтвердила она.

– Другой бы на вашем месте, пожалуй, отдал бы концы.

Неделю не выходить из комнаты – да от одного этого не то что голова разболится, до самоубийства дойти можно.

При этих словах я протягиваю руку и закрываю дверь.

– Оставьте ваши пресные шутки, и не надо запирать дверь, – бросает Эдит, не теряя, однако, самообладания.

– Ужасный сквозняк. Головная боль может вернуться так же просто, как исчезла. И потом, нам надо поговорить.

Карие глаза Эдит не в состоянии скрыть тревогу.

– О чем?

– О многом. Можно, к примеру, начать с того пустяка: кого вы боялись в Мюнхене?

– Боялась?

Она звонко смеется, даже слишком звонко, как смеется женщина в надежде уйти от ответа на неудобный вопрос.

– Ладно, в таком случае начнем с другого конца: чем вас привлекает «Зодиак»?

Она обрывает смех и смотрит на меня холодно, почти с неприязнью.

– А третий вопрос будет?

– Будет и третий, и четвертый, и пятый. Не считая того, что вам придется дать объяснение по поводу лжи, которую вы мне столько раз преподносили.

– Что именно вы имеете в виду?

– Многое. Должен вам заметить, что ваша ложь ни разу не достигла цели. Возможно, я не специалист в живописи, но и не такой уж профан, кроме того, я не из тех сладострастных патронов, выбирающих себе секретаршу по принципу, у кого пышные формы…

Она молчит и по-прежнему смотрит на меня с неприязнью.

– Я отнесся к вам вполне доброжелательно; когда вы нуждались в работе, предложил вам место при сказочно высокой зарплате, если учесть степень вашей занятости по службе, а вы отвечаете мне ложью и неискренностью.

– Никак не могу понять, о чем вы толкуете, – говорит женщина, как бы только что пробудившись ото сна. – Я

делала все, что вы мне поручали. Что касается остального, то я не подряжалась раскрывать перед вами душу, хотя мне непонятно, какая воображаемая ложь до такой степени вас расстроила.

– Видите ли, Эдит, в вашем распоряжении целая ночь,

но у меня нет ни малейшего желания тратить ее на то, чтоб упражняться в красноречии. Раз вы и сейчас уклоняетесь от прямого ответа на прямой вопрос, закончим на этом наш разговор. Завтра я выплачиваю вам все, что предусмотрено соглашением, и вы свободны.

Неустойка сулит ей кругленькую сумму, так что мои слова должны были прозвучать не как угроза, а скорее как приятное обещание. Однако Эдит волнует совсем другое.

– И все-таки в чем, собственно, вы меня обвиняете?

Когда я вам лгала? Что я от вас скрывала?

– Я вам уже задал два вопроса.

– Ну хорошо. Я отвечу. С Мюнхеном вы действительно не ошиблись. В этом городе живет человек, с которым мне не хотелось встречаться. Ни с ним, ни с его близкими. Человек, который в свое время обошелся со мной некрасиво, а потом вдруг вздумал меня преследовать. Но это сугубо личная история, и мне непонятно, почему я должна была делиться с вами этим. А вот насчет «Зодиака» вы не правы.

Никакого особого интереса к этой фирме я не проявляла; единственное, на что я рассчитывала, – это устроиться там на постоянную работу и время от времени иметь возможность поехать куда-нибудь за счет фирмы – вот и все.

Подобным же образом Эдит могла ответить и на все прочие вопросы. Поэтому, памятуя о правиле «берегите наше время», я вынужден взять инициативу в свои руки.

Я закуриваю и закрываю на мгновенье глаза, чтобы собраться с мыслями и дать женщине возможность преодолеть страх, затем говорю:

– Вы закончили изучать французскую литературу четыре года назад. Установить этот факт было нетрудно. Из четырех лет год прошел на курсах машинописи и полгода –

у «Фишера и Ко». Остальные два с половиной года как в воду канули; трудно представить себе, чтоб вы провели их в безделье, принимая во внимание вашу энергичную натуру и ваши слова о том, что у вас не было близких людей, готовых содержать вас.

Она пытается что-то возразить, но я останавливаю ее:

– Погодите, это только начало. Второй момент: оставшись без работы и будучи не в состоянии найти подходящее место, вы покидаете Цюрих. Но самый беглый просмотр местной периодики, в особенности тех колонок, где даются мелкие объявления, убеждает нас в том, что в

Цюрихе в это время ежедневно искали по пять-шесть секретарей и машинисток. Третье: вы приезжаете в Женеву, чтобы попытать счастья, и первое, что вы узнаете от одной своей приятельницы, – новость относительно вакантного места в «Зодиаке». А ведь, в сущности, там вакантное место появилось лишь за два дня до нашей с вами встречи, что так же легко установить по объявлениям в газете. Вы же приехали за десять дней до этого и просидели все эти десять дней сложа руки, хотя упомянутые колонки ежедневно пестрели объявлениями о вакантных местах на других предприятиях.

Эдит молча глядит перед собой, словно то, что я говорю, ее не касается. Я же все время гляжу на нее, по опыту зная, что взгляд оказывает свое действие даже в тех случаях, если на тебя не смотрят в упор.

– А о вашей лжи относительно воображаемой приятельницы вообще говорить не приходится; впрочем, может, вы так называли мужчину, с которым встречались в

Женеве.

– Это вас тоже злит?

– Перестаньте ловчить. Это меня не злит в том смысле, какой вы хотите вложить, но приводит к определенным выводам. Однако давайте вернемся к «Зодиаку». Вы имели несчастье упустить столь желанное место. Но вам чертовски повезло – в тот же самый момент вам было предложено другое, к тому же равноценное. Вместо того чтоб радоваться такой удаче, вы проявляете необъяснимое колебание, тянете с ответом до следующего дня…

– Жизнь меня приучила не доверяться каждому встречному…

– Минуточку! И даже вопреки договоренности вы звоните лишь под вечер…

– Я уже объяснила вам, что искала вас с утра…

– И говорили неправду. Потому что с утра меня не было в отеле лишь то время, пока я ездил в «Зодиак», а вы слышали об этой встрече еще накануне, и было бы глупо искать меня, когда вам заведомо известно, что я отсутствую.

Она молчит. Я протягиваю руку над ее плечом. Разумеется, не для того, чтобы ее обнять, а чтобы выбросить в окно окурок.

– Потребовалось больше суток, чтобы ваша необъяснимая нерешительность сменилась столь же необъяснимым энтузиазмом, с которым вы выражали свое согласие…

– Может, и мне понадобилось навести кое-какие справки, как это делали вы.

– Спору нет. Но вам понадобились справки не только для того, чтоб убедиться, что я действительно владелец

«Хроноса», и узнать, что это за предприятие, – для вас было важно установить, какие у меня связи с «Зодиаком».

Вопросы, которые вы мне задаете время от времени, тоже говорят об этом. Иными словами, ваша настоящая работа интересна для вас постольку, поскольку вы это связываете с фирмой «Зодиак».

Чтоб предоставить женщине возможность ответить, я неторопливо затягиваюсь сигаретой, однако она предпочитает молчать, глядя перед собой. Мне не следует спешить. Может быть, Эдит обдумывает свою очередную ложь и, как только обдумает, любезно предложит ее моему вниманию.

– В ваших обвинениях кроме изрядной дозы мнительности есть некоторые верные моменты, – признает она наконец. – Разгадка всех моих поступков – интерес к «Зодиаку», и вы это поняли. В сущности, не столько к самой фирме, сколько к человеку, работающему там. Но это чисто личная история.

– Послушайте, Эдит. Вы уже тонете в личных историях.

Одна в Мюнхене, другая в «Зодиаке»… Только я не намерен тонуть в вашей лжи. Ваши поступки говорят о том, что в данном случае ни о какой личной истории речи быть не может. Ваши поступки продиктованы вам другими лицами, и всякий раз, прежде чем приступить к действию, вы дожидаетесь инструкций. Когда я предложил вам место, ваше колебание длилось ровно столько времени, сколько вам потребовалось для получения нужных указаний. Ваша встреча с «приятельницей» была вызвана той же необходимостью. Я не могу заставить вас доверять мне больше, чем вы считаете нужным, но я также не желаю, чтоб вы досаждали мне своей глупой ложью. Вы уже слышали мое решение: завтра получите расчет, и мы с вами распрощаемся.

– Но я не хочу с вами расставаться… вы мне нужны… –

протестует вполголоса Эдит, обернувшись в мою сторону.

– И вы мне нужны… – бормочу я.

В тот момент, когда женщина обернулась ко мне, ее лицо оказалось в одной пяди от моего. Я чувствую ее взволнованное дыхание, вижу вздымающуюся грудь – на мой взгляд, ей нет нужды прибегать к такому средству, грудь у нее и без того впечатляющая.

– Я охотно рассказала бы вам все, но не смею… –

шепчет она, ловя меня за руку.

– Почему? Вы косноязычием не страдаете.

– Потому, что здесь тайна… как вы сами догадались…

эта тайна не только моя… она вообще не моя…

– Ладно. Не стану вас неволить. Однако согласитесь, я не могу быть связан с человеком, у которого есть тайные намерения в той области, которая меня кормит.

В неясном для меня порыве Эдит жмет мне руку и говорит с мольбой в голосе:

– Обещайте хотя бы, что вы никому не расскажете…

Обещайте, что будете молчать.

– В этом отношении можете быть спокойны. Лишь бы, разумеется, ваши интересы не противоречили моим.

– Морис… – взволнованно говорит женщина, неожиданно называя меня по имени. – Я шпионка…

– Ах, шпионка… – Я тоже перехожу на шепот… –

Только этого мне недоставало.

Не выпуская моей руки, она с тревогой заглядывает мне в глаза, словно ужасаясь собственного признания.

– И какой же разведке ты служишь?

– Никакой… Служу «Фишер и Ко»…

– Но что же это за шпионаж?

– Экономический.

– Есть и такой?

– В некоторых областях «Зодиак» очень ущемляет интересы «Фишер и Ко». Кроме того, «Зодиак» разрабатывает кое-какие проекты, рассчитанные на поглощение отдельных предприятий и создание чего-то вроде монополии.

«Фишер и Ко» хочет быть в курсе этих проектов, вообще хочет знать все, что происходит в «Зодиаке».

Она излагает это голосом автомата и с лицом самоубийцы.

– Я никому не должна была об этом говорить, никому, понимаешь?

«Это все равно что ты никому не говорила. Одна моя приятельница так и называла меня: господин Никто», –

мелькает у меня в голове.

– Ясно. Успокойся. Я не из болтливых. К тому же твоя секретная миссия меня не затрагивает. При одном-единственном условии: что ты не натворишь глупостей и тем самым не напортишь мне.

Мы незаметно перешли на «ты», да иначе и быть не могло, раз уж завязался такой интимный разговор, полный шпионских признаний.

– Я не стану ничего делать без твоего ведома, – обещает

Эдит, – только с твоего согласия. Хорошо?

– Хорошо. – Но чтоб было еще лучше, мне следует довести процесс успокоения до конца. Это побуждает меня чуть подвинуться вправо и обнять Эдит за талию.

– О Морис, если бы ты знал, как я тебя ненавидела всего несколько минут назад!

Я не спешу со взаимным признанием, к тому же от близости этой роскошной женщины у меня дух захватывает. Да и дальнейшие разговоры излишни. Эдит в моих руках в прямом и переносном смысле слова.

5

Похоже, должности в «Зодиаке» раздаются в зависимости от живого веса. Если в Женеве директор толст, то главный коммерческий директор в Амстердаме в дверь не проходит. У этого исполина с остатками рыжих волос на голове добродушное багровое лицо и огромное брюхо – не иначе как от обильного потребления пива. Его фамилию –

ее я узнал еще от Бауэра – выплюнуть не так-то просто: ван

Вермескеркен.

Великан лениво опустился в кресло за дубовым письменным столом. Казалось, этого человека только что вынули из раскаленной печи – того и гляди, где-нибудь на темени вспыхнет пламя.

– Очень интересно, – рокочет ван Вермескеркен, когда я заканчиваю свой рассказ. – Очень интересно.

Он созерцает меня какое-то время и вполне благодушно добавляет:

– Только ваш вариант для нас совершенно неприемлем.

Исполин нажимает кнопку и отдает распоряжение появившейся секретарше:

– Принесите, пожалуйста, что-нибудь попить.

«Раз найдется что попить, значит, еще не все потеряно», – решаю я и достаю из кармана сигареты.

– Прошу вас! – спохватывается ван Вермескеркен и,

пыхтя, протягивает мне внушительную коробку с сигарами. Я беру сигару, и, пока освобождаю ее от упаковки и откусываю щипцами конец, секретарша приносит и ставит на край столика бутылки. Как и следовало ожидать, это пиво. Исполин ленивым жестом приглашает меня к столику, и мы устраиваемся в массивных, но удобных креслах.

Ван Вермескеркен привычными движениями откупоривает две бутылки «Тюборг» и наполняет кружки. Выпив свою кружку до дна, причмокивает и со вздохом откидывается на спинку кресла.

– Интересно, но неприемлемо, – резюмирует он уже сказанное. – Вы спросите: почему? Потому, дорогой мой, что, согласившись на ваше предложение, мы тем самым порываем с некоторыми солидными швейцарскими фирмами, с которыми работаем уже длительное время. Не знаю, чем вы навлекли на себя такую беду, но ваше предприятие бойкотируется.

– Этих бойкотов хватает не больше чем на три дня.

Достаточно, чтоб такая фирма, как «Зодиак», заключила с нами сделку, и всякому бойкоту конец.

– Ваше мнение о «Зодиаке» мне приятно, – рокочет директор. – Боюсь, что вы переоцениваете наши возможности. И в то же время недооцениваете своего противника.

Исполин выговаривает французские слова с английским акцентом, что для голландца не так уж плохо. Он умолкает, поглядывает на еще не откупоренные бутылки и с видимым усилием удерживает себя. «И поменьше жидкости», – наверно, говорил ему домашний врач во время последнего визита. Однако ван Вермескеркен такой красный, что лично я предписал бы ему побольше жидкости, если он не хочет, чтобы в один прекрасный момент его голова воспламенилась.

– Когда я давал вашему Бауэру положительный ответ, то имел в виду другой вариант, – возвращается к прерванной теме директор. – Мы готовы купить. Только не отдельные партии товара, а все предприятие целиком.

– Вы мне предлагаете продать «Хронос»? – изумленно спрашиваю я, чуть не вскочив на ноги.

– Именно, – невозмутимо кивает рыжий великан. – И

полагаем, что наше предложение вас очень обрадует!

– Обрадует? Меня? Вы меня толкаете на самоубийство и еще хотите, чтоб я этому радовался.

– Спокойно, спокойно, – поднимает руку директор. –

Ничего ужасного в нашем предложении нет…

Поднятая рука повисает в воздухе, потом как бы ненароком опускается на одну из бутылок. Вскоре крышечка мягко падает на ковер. Ну конечно, если во всех случаях следовать советам врачей…

– Мы предлагаем вам не самоубийство, а спасение, –

поясняет исполин после того, как осушил и вторую кружку одним духом. – Самоубийство вы сами себе уготовили. У

нас есть сведения, что бойкот окончится вашим банкротством…

И он излагает все те аргументы, которые мне хорошо известны, поскольку не так давно с их помощью я сам ставил в тупик несчастного основателя «Хроноса». Очевидно, люди «Зодиака» уже навели справки, потому что директор располагает довольно полными сведениями относительно моего предприятия.

– У вас один-единственный выход: продать. И редкая возможность: продать не какому-нибудь вымогателю, а весьма почтенным, я бы даже сказал щедрым, покупателям, вроде нас.

Все это время я нахожусь в естественном для подобных случаев подавленном состоянии духа, забыв даже выпить налитую исполином вторую кружку пива, хотя, между нами будь сказано, право утолять жажду дано не одному

Вермескеркену. Наконец устрашающие аргументы директора исчерпались, и я, желая растрогать собеседника, говорю, что «Хронос» для меня не просто источник прибылей, что это моя первая и, может быть, последняя любовь, что часы для меня что родовой герб, они у меня в крови и так далее, походя вставляя в свою душещипательную исповедь куски, позаимствованные из тирад Клода Ришара.

– Чудесно, – произносит директор, когда я замолкаю. –

Если эта сделка состоится, мы откроем у себя отдел по производству и сбыту часов и нам потребуется начальник отдела.

– А мой директор? А секретарша? А все те люди, которые так заботливо подбирались, чтобы создать живой работоспособный организм?..

– Но послушайте, – рокочет Вермескеркен. – Вовсе не в наших интересах разрушать этот организм. Напротив, мы его расширим, чтобы получилось мощное конкурентноспособное предприятие. Ваши люди не ощутят никаких перемен. Так же как и вы… разве только с ваших плеч свалятся бесчисленные заботы. – Для большей убедительности его рука делает решительный жест и хватает последнюю бутылку.

Я продолжаю какое-то время метаться в буре глубоких душевных переживаний. Потом как бы между прочим справляюсь о цене. На этот вопрос исполин отвечает вопросом:

– Сколько вы дали бывшему владельцу?

– Я вам скажу, хотя это тайна, касающаяся только меня и Ришара.

И называю точную цифру.

Люди «Зодиака» и без того уже докопались до этой цифры, в чем я тут же убеждаюсь по довольному виду исполина.

– Чудесно, – кивает он. – Следовательно, такую цену вам полагалось бы дать, чтоб вы не оказались внакладе. –

Но… – Я вспыхиваю от возмущения.

Директор снова поднимает свою пухлую руку.

– Погодите! Я сказал: полагалось бы дать, но это не означает, что так и будет. Вам удалось купить «Хронос»

очень дешево, а мы проявим к вам большую уступчивость, чем проявили вы по отношению к прежнему владельцу. Вы получите пять процентов сверх общей суммы сделки.

– Скажите десять, – говорю, – чтоб было над чем подумать.

Ван Вермескеркен тихо смеется, издавая при этом булькающие звуки, совсем как при полоскании горла.

– Не предавайтесь мечтаниям, господин Роллан. Мы с вами деловые люди. Пять процентов – это окончательное условие. И позвольте вам заметить, вполне приемлемое, если принять во внимание, в какой сумме это выразится.

Я, конечно, настаиваю на своих десяти процентах, потом снижаюсь до восьми, однако добродушная акула не собирается уступать.

– Пять процентов, – повторяет он до тех пор, пока не приходит время прощаться. – И не особенно тяните с ответом. Мы редко решаемся на подобные сделки, но, если уж решились, медлить не любим.

На улице идет дождь. В этом городе часто идет дождь и уж обязательно, если ты забыл взять зонт. Главная дирекция «Зодиака» находится на тихой улице, недалеко от центра. В сущности, это не улица, а набережная – с одной ее стороны мерно текут воды глубокого канала, чья темная поверхность изрешечена сейчас каплями дождя. Вообще, мне везет – нигде не испытываю недостатка в воде. Сперва

Венеция, потом Женева, теперь Амстердам.

Кутаюсь в плащ и шагаю по набережной, занятый своими мыслями. Пять, восемь ли процентов – это меня меньше всего волнует. Прибыли – вещь неплохая, но я не состою на службе во Внешторге и очутился тут не в погоне за прибылями. Меня беспокоит то, чему, казалось бы, следовало радоваться: операция развертывается чересчур стремительно, сделка может состояться тотчас же, стоит только дать согласие. Конечно, «Зодиак» не прочь присвоить такое предприятие, как «Хронос». Однако то, что директор изъявил готовность взять меня в придачу, вызывает у меня недоумение. Если бы подобное предложение исходило от какой-нибудь заурядной фирмы, преследующей лишь коммерческие интересы, это выглядело бы вполне естественно, но в данном случае, когда фирма представляет собой закамуфлированный шпионский центр, такая готовность трудно объяснима. Получается, что моя гипотеза «Зодиак» плюс разведывательное управление слишком поспешная. Быть может, в «Зодиаке» служит кто-нибудь из сотрудников этого управления?

Так или иначе, придется доделывать то, что уже начал.

Другого пути нет.

Эдит я застаю на том самом месте в кафе на Рембрандт-плейн, где я ее оставил. На столе чашка из-под кофе и несколько иллюстрированных журналов, уже освоенных, если судить по скучающему виду женщины.

Она смотрит на меня испытующе, стараясь понять, с чем я пришел, но, ничего не разгадав, нетерпеливо спрашивает:

– Все хорошо?

– Это с какой стороны посмотреть, – уклончиво отвечаю я. – Для меня не совсем хорошо, а вот тебе, видимо, есть чему радоваться.

Она так и дрожит от нетерпения.

– Сведения твоих шефов подтверждаются, – сообщаю я наконец, закуривая сигарету. – «Зодиак» и в самом деле намерен поглотить некоторые предприятия. И первым в списке, вероятно, окажется «Хронос».

Через два дня – срок не слишком велик, но и не так уж мал – меня снова ввели к рыжему исполину, чтобы я мог известить его, что принял условия.

– Отлично, – кивает головой довольный директор. – Я

так и предполагал. Вы с самого начала произвели на меня впечатление разумного человека. Формальности будут выполнены без проволочек. А тем временем вас не мешало бы представить нашему председателю, господину Эвансу.

Я уже говорил ему о вас.

Секретарша Вермескеркена ведет меня по пустынному коридору со множеством дверей, затем мы попадаем в маленькую приемную, где она передает меня в руки другой секретарши, охраняющей вход в святилище самого председателя. Она предлагает мне сесть и услужливо подносит утренние газеты. Я успеваю не только просмотреть прессу, но и рассмотреть эту хорошенькую женщину с приветливым лицом. Звонит телефон, и секретарша после нескольких односложных слов в трубку указывает мне на двери святилища.

Стоило мне окинуть беглым взглядом кабинет, как в моей голове родилось подозрение, что, пока я ждал за дверью, председатель тоже читал газеты. Они в беспорядке лежали на его письменном столе. Господин Эванс счел нужным встать с кресла и, встречая меня, снисходительно протянуть мне отяжелевшую длинную руку.

Председателя солидных фирм, как английские короли, – царствуют, но не управляют. Поэтому я ожидал увидеть музейную развалину, некоего отпрыска знатной семьи, который вместо богатства унаследовал только имя, обеспечивающее ему почетную должность и хорошее жалованье. Но встречающий меня человек, хотя ему уже за пятьдесят, в расцвете сил. Худой и очень высокий, он слегка сутулится, что характерно для высоких людей –

передвигаясь, они словно боятся стукнуться обо что-то головой.

– По-французски я говорю скверно, – отвечает он на мое приветствие. – Хотя все понимаю.

– Почти то же я могу сказать о своем английском.

Так что мы объяснимся на двух языках. Это, оказывается, не столь уж трудно, потому что разговора, в сущности, нет. Если не считать коротких реплик, время уходит на длинные монологи. Мой – о том, какие возможности открываются перед проектируемым новым отделом, если иметь в виду бесценные качества часов «Хронос». И его – о характере предприятия «Зодиак», о маленьких колесиках секторов, образующих большую машину, о преимуществах этой машины, на которую почти не влияют эпизодические кризисы отдельных секторов, и так далее, и так далее. У

меня создается впечатление, что он повторяет истины, заготовленные специально для таких случаев, но я на большее не претендую, потому что мой собственный монолог тоже не блещет оригинальностью.

Эванс говорит монотонно, не проявляя особого интереса к тому, как я на это реагирую, лишний раз подчеркивая, что исполняет скучный и неизбежный ритуал. Его красивое, мужественное лицо говорит о сильном, волевом характере и напоминает физиономию знаменитого голливудского актера, который благодаря этой своей физиономии стал миллионером. Только у актера взгляд был полон сердечности, а под наплывом возвышенных чувств становился даже нежным. А серые холодные глаза Эванса смотрят на тебя отсутствующим взглядом, как у человека, думающего совсем о другом, и кажется, будто за этими глазами вовсе нет человека.

Я наблюдаю за своим собеседником без видимого любопытства, так же как без видимого любопытства рассматриваю комнату. Огромный кабинет скорее похож на морской музей. Передо мной макеты старинных кораблей, хранящиеся под стеклянными колпаками, мореходные карты, рулевое колесо парохода, компасы и барометры, морские раковины всевозможных видов и размеров. В

глубине комнаты две двери. Одна чуть приоткрыта, ровно настолько, чтоб было видно, что, кроме умывальника, ничего другого за нею нет. Сверкающие чистотой окна глядят на высокие деревья набережной.

– Нет ли у вас каких-либо пожеланий? – закончив свой монолог, спрашивает Эванс, немного помолчав.

Это означает: «Не пора ли тебе уходить?», но я решаю воспользоваться случаем.

– Мне бы хотелось сохранить свою секретаршу.

– Она настолько красива? – поднимает брови Эванс.

Вот и все, к чему он проявил интерес, его единственная шутка, если эта банальность может сойти за шутку.

– Дело вкуса. Но она отличный работник, я к ней привык и…

– Хорошо, хорошо, – соглашается Эванс. – Обратитесь от моего имени к Уорнеру, пускай он уладит вопрос о ее назначении. Впрочем, вам следует зайти к Уорнеру и по поводу своего назначения.

И он встает с явным намерением дать мне понять, что на приеме у председателя не принято засиживаться.

Мною перебрасываются, как футбольным мячом, – ван

Вермескеркен – Эвансу, Эванс – Уорнеру. «Зайдите к

Уорнеру» – звучит невинно и просто, вроде «закурите сигарету». Однако на деле все выглядит совсем иначе.

Адам Уорнер, администратор, ведающий персоналом, –

человек моего возраста и, вероятно, не более доверчивый, чем я. Равноценного противника всегда быстро узнаешь, потому что без труда улавливаешь нечто общее, существующее и в мыслях, и в поступках. На Уорнере безупречный, но не броский серый костюм. И лицо у него серое,

невыразительное, лишенное каких-либо отличительных черт. То же можно сказать и о глазах, этих окошках души, если бы не их необыкновенная подвижность и глубоко затаенная подозрительность.

Он предлагает мне сесть возле письменного стола и, не глядя, вытаскивает из ящика какие-то формуляры. Комната у него маленькая, я бы даже сказал убогая, в сравнении с шикарными кабинетами коммерческого директора и председателя.

– По-французски я говорю довольно скверно, – предупреждает меня Уорнер.

– В таком случае наберитесь терпения слушать плохой английский…

– Это отнюдь не затронет моих национальных чувств, –

отвечает шеф. – Я американец.

Американцы, заметим попутно, воображают, что, испортив английский, сделали из него новый язык.

– Вы из Лозанны, не так ли?

Я киваю.

– Швейцарец по происхождению?

Снова киваю.

– Впрочем… – тут он делает вид, что заглядывает в лежащие перед ним документы, – мать у вас, кажется, болгарка.

– Армянка, – поправляю я его.

– Но родом из Болгарии?

– Да. Из Пловдива. В сущности, она покинула эту страну еще в молодости.

– Понимаю. И больше туда не возвращалась?

– Единственный раз, насколько мне известно.

– А вы когда бывали в Болгарии?

– Специально туда я не ездил. Побывал однажды, проездом в Турцию.

– Когда именно?

И завертелась карусель. Карусель из вопросов и ответов, вопросов на вопросы, отклонений то в одну сторону, то в другую, случайные реплики как бы для красного словца, и снова неожиданные повороты – совсем так же, как если бы я был на месте Уорнера, а Уорнер на моем. Потому что это форменный допрос, настойчивый и обстоятельный, и человек за столом особенно не старается придать ему вид дружеской беседы. Это проверка, имеющая для меня решающее значение, проверка легенды, всех ее швов и стежков, проверка, которая не только держит меня в напряжении, но и пробуждает во мне скрытую радость от того, что наши люди все обмозговали, каждый из вопросов, которым Уорнер рассчитывает прижать меня к стенке, предусмотрен заранее, и когда я слышу эти вопросы, то мне чудится, что я слышу голос полковника там, далеко, за тысячи километров отсюда, в генеральском кабинете, и в эти минуты мне особенно приятно, что на свете есть педанты вроде него, которые не успокоятся до тех пор, пока не проверят все до последних мелочей.

Сходство между мною и Уорнером, которое, как мне кажется, я уловил в самом начале, облегчает в какой-то мере мое положение. Своей тактикой он не в состоянии застать меня врасплох, и самые неожиданные и самые провокационные его вопросы я слышу именно тогда, когда я уверен, что они последуют. Но от этого мое положение не перестает быть критическим. Опыт и проницательность человека, сидящего за письменным столом, служат гарантией тому, что ни один каверзный вопрос мне даром не пройдет. В такие минуты я благословляю свою готовность вести разговор по-английски. Недостаточное владение языком всегда может служить оправданием того, что ты медлишь, замолкаешь, останавливаешься на середине фразы, подыскивая нужное тебе слово.

Это игра. А в игре существует риск. Мои ответы при всей их неуязвимости могут звучать так, что сидящий напротив человек придет к мысли: «У тебя приятель, непоколебимая легенда, однако это все-таки легенда. Так что убирайся-ка ты со своим враньем подальше». И потому игра должна вестись в двух планах – убедительность фактов и убедительность психологии. Иными словами, ни на мгновение не вылезать из шкуры изображаемого искреннего человека, каким ты не являешься, но каким должен казаться. В одних случаях тебе следует остерегаться излишней медлительности, в других – чрезмерной торопливости. На одни вопросы следует отвечать тотчас же, другие обязывают тебя поразмыслить, хотя ответ заранее заготовлен. Все должно быть естественно, спонтанно; каждому ответу должен соответствовать свой жест, взгляд, выражение лица. Как на сцене и в то же время не совсем так.

Потому что едва ли хоть один артист играл в пьесе, где любой неуместный или фальшивый жест стоил бы ему жизни.

– Ваш интерес к моему прошлому начинает меня беспокоить, – вставляю я с улыбкой на лице. – Невольно начинаешь думать, уж не подложил ли мне свинью кто-нибудь из моих конкурентов…

– О, не беспокойтесь, – в свою очередь усмехается

Уорнер. – Мы не дети, чтобы слушать всякий вздор. И

вообще то, что я вас расспрашиваю, в порядке вещей. Мы все тут, в «Зодиаке», одна большая семья. Дорожим своими людьми, заботимся о них, а потому нам представляется, что мы обязаны знать о них решительно все.

Он бросает на меня свой короткий взгляд, безучастный, но смущающий своей неожиданностью, и спрашивает:

– Когда вы закрыли в Лозанне магазин?

– В мае прошлого года. Сразу после смерти отца.

– Почему?

– Видите ли, это довольно сложный вопрос. Отец мой в сделках был очень робок и принимался за что-нибудь, лишь бы не сидеть без дела; предприятие влачило жалкое существование. Я просто не видел смысла держать его…

– Но ведь кончина вашего отца явилась как раз счастливой возможностью – извините за такие слова – оживить дело.

– Сомневаюсь. У меня, во всяком случае, не было такого убеждения. Магазины, знаете, они как люди. Если уж испорчена репутация, трудно что-нибудь изменить. Наша фирма в течение десятилетий считалась мелким заурядным предприятием, товар предлагала посредственный…

– Может быть, вы правы, – уступает Уорнер. – Итак, вы опустили железные шторы в мае прошлого года?

– Да.

– А вошли во владение «Хроносом» в июле этого года?

Подтверждаю кивком, напряженно ожидая, что последует за этим.

– А что вы сделали в промежутке между этими двумя событиями?

Это вопрос, которого я жду давно. Магазины, они как люди, добавим, и как легенды. Самая разработанная легенда не может быть совершенной. Как бы легенда ни была хороша, у нее найдутся слабые места.

– Путешествовал.

– Где именно?

Бывают вопросы, на которые можно запросто ответить чем-нибудь вроде «не помню». Увы, этот не из таких.

– Почти все время провел в Индии: Бомбей, Хайдарабад, Мадрас, Калькутта…

– В Индии? Зачем так далеко?

– Именно затем, что далеко. Мой отец был не только посредственным торговцем, он отличался тираническими наклонностями. Не считался ни с моими взглядами на торговлю, ни с личными желаниями. Сколько я ни говорил ему, что мне хочется поездить по свету – а я всегда мечтал о путешествиях, – он отделывался одной и той же фразой:

«Товары ездят. Людям лучше сидеть на месте».

На минуту замолкаю, будто слышу голос покойного родителя. Потом снисходительно добавляю:

– Что вы хотите – человек старого пошиба. Горе горем, но, как только я остался один, я почувствовал себя школьником, отпущенным на каникулы.

– И отправились в Индию… Понимаю. Вы даже упомянули тут некоторые города. А не могли бы несколько подробнее осветить свою поездку: гостиницы и прочее…

И я начинаю детально описывать места и достопримечательности, которых никогда в жизни не видел и знаю разве что по снимкам.

Адам Уорнер слушает меня внимательно, но пометок никаких не делает, хотя ручка у него в руке и формуляры лежат перед ним. Вероятно, все фиксирует магнитофон…

Проходит час, и директор решает наконец представить мне отдых. Я говорю «отдых», потому что данные будут проверены и последует новая серия вопросов. Тут все предельно просто: предварительный зондаж, затем обстоятельный допрос, потом прощупывание наиболее уязвимых мест, дополнительные расспросы – пока тебя совсем не выпотрошат или не оставят в покое.

– Надеюсь, я вас не слишком утомил.

Говорить такие вещи после трехчасового допроса по меньшей мере бессовестно, однако я лишь устало усмехаюсь.

– Не слишком, но основательно.

– Что касается вашей секретарши, то вопрос будет улажен немедленно. Пришлите ее ко мне.

Несколько позже я сижу с Эдит в одном из уютных ресторанов на Дамраке. Уорнер до такой степени выжал из меня жизненные соки, что пришлось выпить три кружки пива, чтобы восстановить нормальное орошение организма.

– Ты еще долго намерен наливаться? – любопытствует

Эдит.

– Кончаю. И уже готов сообщить тебе первую новость: тебя зачисляют в штат «Зодиака».

– Ты чудесный!.

– Второе тоже заслуживает твоего внимания: ты остаешься моим личным секретарем. Так что веди себя поучтивей.

– Я буду твоей рабыней.

– Пока не вижу в этом необходимости. Куда важнее не делать чего-нибудь очертя голову. Короче, ничем не заниматься, кроме исполнения прямых служебных обязанностей. У меня такое чувство, что у этих людей болезненная мнительность и солидный запас магнитофонов.

– Ты меня пугаешь.

– У меня нет подобного желания. Просто хочу напомнить тебе о первом и единственном условии нашего с тобой уговора.

Я замолкаю – подошел кельнер и раскладывает по тарелкам еду. Бифштекс с жареным картофелем и зеленым салатом. Скромное, но обильное блюдо в рабочий день. В

интересах внутреннего орошения заказываю еще две бутылки пива и, отослав официанта, заканчиваю мысль:

– Потому что для тебя, дорогая Эдит, служба в «Зодиаке», быть может, всего лишь эпизод, а для меня – мое будущее…

– Ладно, – останавливает она меня, принимаясь за сочный бифштекс. – Можешь приберечь свои тирады. Заранее знаю, что ты хочешь сказать.

– Сомневаюсь. Я хочу сказать, что по поводу твоего назначения тебе придется зайти к господину Адаму Уорнеру, директору-администратору фирмы.

– Зайду.

– Имей в виду, хотя его зовут Адамом, вопросы, которые он задает, совсем не те, какие можно было бы услышать от нашего прародителя.

Она перестает есть и смотрит на меня.

– Я бы даже сказал, что и задает он их необычайно ловко. А любопытен сверх всякой меры. Если ты подашь ему свою легенду в таком виде, в каком поначалу подала мне, то я тебе не завидую.

– Спасибо, что предупредил. Но я приготовилась.

– А если речь зайдет о твоем устройстве в «Зодиаке»?

Уорнер не пройдет мимо факта, что после неудачной попытки поступить в их женевский филиал ты пожаловала в главную дирекцию в качестве моего секретаря.

– Он не может знать о моей первой попытке. Я ни документов не оставляла, ни заявления не подавала.

– Но ты назвала себя.

– И не называла. Когда я пришла впервые, претендентов набралось много, а помощник директора принимал наспех, лишь бы окинуть взглядом каждую из нас. Этот тип

– известный бабник.

– Странно, как это он тебя не взял.

– Увы, Морис, не всем присущ твой здоровый плебейский вкус. В сущности, вопрос уже был почти решен в мою пользу, но после меня к нему вошла претендентка; увидев ее, я сразу почувствовала, что она меня вытеснит.

– Должно быть, она была настоящей богиней.

– Ничего подобного. Длинноногое тощее существо с огромными искусственными ресницами и толстыми бесцветными губами, какими славится сословие манекенщиц.

– Дело вкуса, – говорю я. – А «Фишер и Ко»?

– Что «Фишер и Ко»?

– Если «Фишер и Ко» проявляет к «Зодиаку» особый интерес, Уорнер не может не знать об этом. И как только ты сообщишь, где работала…

– Понимаю, – останавливает она меня.

Словно собравшись с мыслями, говорит нерешительно, глядя мне в лицо:

– Морис, мне не хотелось доверять тебе свою последнюю тайну, но я это сделаю, раз это необходимо, и тебе я верю. «Фишер и Ко» – промежуточное звено. Проектами

«Зодиака» интересуется совсем другая фирма.

К столу приближается кельнер с живительной влагой, и

Эдит принимается за свой бифштекс.

Эдит возвращается в отель лишь вечером, вид у нее измученный. Она раскрывает рот, желая что-то сказать, но я опережаю ее:

– Пойдем ужинать? Я умираю от голода…

Понимая, что я имею в виду, она только кивает головой и уходит в ванную.

– Ты думаешь, нас подслушивают? – спрашивает женщина, когда мы выходим на Кальверстрат.

– Я в этом уверен. Могу даже сказать, кто именно этим занимается.

– Тот старик, что третьего дня поселился в соседней комнате, – догадывается Эдит.

– Точно. У тебя довольно зоркий глаз.

– Да по его виду нетрудно догадаться, что он филер. Но, Морис, подслушивать в отеле, тебе не кажется, что это уж слишком?

– Какое это имеет значение?

– Как «какое значение»? Мы в торговую фирму поступает или в центр атомных исследований?

– Не знаю, – говорю я задумчиво, делая вид, что именно это меня беспокоит. – Во всяком случае, голландцы известны на весь мир своей шпиономанией. И потом, эти торговые фирмы, даже самые порядочные, подчас торгуют не совсем порядочным товаром, например оружием.

– Наверное, так и есть. Иначе объяснить нельзя.

– А как тебя принимал Уорнер?

– Ужасно! – вздыхает она. – Единственное, о чем он забыл спросить, – это о номере моего бюстгальтера.

– Ну и?..

– Думаю, что справилась, – скромно отвечает женщина.

– Об этом ты узнаешь при втором допросе.

Она бросает на меня испуганный взгляд.

– Ты хочешь сказать?..

Мой второй допрос состоялся десятью днями позже и прошел значительно легче первого. Вообще у меня создалось впечатление, что проверка пошла мне на пользу. Как ни странно, документы о продаже, до сих пор неизвестно почему лежавшие без движения, после моего повторного визита к Уорнеру сразу были переданы на подпись и сделка оформлена одновременно с моим назначением.

Таким образом, я теперь член большого семейства, имя которому «Зодиак», и пользуюсь отдельным уютным кабинетом – светлым и благоухающим чистотой. Подведомственный мне персонал хотя и не столь многочисленный, но не плохой. Он состоит из мадемуазель Эдит Рихтер, которая устроилась напротив меня за небольшим столом и, закидывая ногу на ногу, не упускает случая продемонстрировать несравненные качества своих чулок.

Когда мой блуждающий взгляд падает куда не следует, я бросаю как бы невзначай:

– Не отвлекай меня от работы.

– А что я должна делать, если у меня такая короткая и узкая юбка? Не могу же я все время сидеть, как школьница в классе?

– Купи себе другую, пошире и подлинней! – возражаю я. – Хочешь, подарю тебе шотландскую, плиссированную, в синюю и зеленую клетку? Такие сейчас модны.

– Не люблю плиссированных юбок. Они меня полнят.

– Тогда я куплю тебе рабочий халат. Непременно куплю халат, если ты не прекратишь эти свои фокусы.

И в свободные минуты наши разговоры носят примерно такой же характер, поскольку нам стало ясно, что ни в отеле, ни здесь о серьезных вещах говорить не приходится.

Хотя мы поступили на работу недавно, свободных минут у нас немного. Ежедневно приходится писать по нескольку писем в адрес возможных клиентов, поэтому предложения излагаются подробно и формулируются всякий раз применительно к случаю. Для популяризации всякой новой продукции необходимо подумать, что может сделать реклама. Предприятие расширяется, надо поднимать его производительность, и я часто связываюсь по телефону с

Клодом Ришаром, чтобы обратить его внимание на то или иное важное обстоятельство.

К моему счастью, вернее, к счастью «Зодиака», Ришар со свойственным ему стремлением к усовершенствованиям уже в самом начале предусмотрел возможность подобной перестройки, поэтому расширение можно было осуществить легко, хотя и не без затрат. Кстати сказать, новость о переходе «Хроноса» к «Зодиаку» вызвала у Ришара порыв активности. Только теперь мне стало ясно, что во мне он видел могильщика его детища, хотя и не говорил мне об этом. Неожиданный поворот в судьбе его фирмы вселил в него веру: торжествовать победу над акулами, пусть даже без особой выгоды для себя, будет он. В своей одержимости бедняга даже не дает себе отчета в том, что именно теперь он целиком и полностью покорился этим самым акулам.

Мое появление в большом семействе «Зодиака» ничуть не похоже на семейный праздник. Кабинет мой почти изолирован в конце коридора, противоположном тому, которые ведет к святилищу председателя. Ко мне никто не заходит, да и сам я лишен поводов ходить к кому бы то ни было, поскольку для служебных справок существует телефон. Люди, которым меня представили как начальника нового отдела, встречаясь со мной в коридоре, ограничиваются репликами холодной любезности. Вообще говоря, стиль «Зодиака», судя по всему, стиль деловой замкнутости: всяк знай свое дело. Холодность в обращении так же характерна для этого учреждения, как легкий запах паркетина, пропитавший комнаты. Верно, некоторые чиновники ходят в обеденное время в кафе на углу, чтоб там поболтать за чашкой кофе или кружкой пива, но болтают они о пустяках, а внимание их ко мне ограничивается вежливыми кивками. Я в свою очередь не кидаюсь на поиски знакомств, а усваиваю стиль предприятия, «здравствуйте» и «до свидания». Рудольф Бауэр, человек неглупый, предупреждал меня при нашем последнем разговоре:

– Главное: никакой горячки и предельная осторожность. Это весьма неподатливая и труднопроницаемая среда, иначе не было бы нужды посылать вас туда. Пусть люди к вам привыкнут, почувствуют вас своим человеком.

А до тех пор смотрите и слушайте, но чтобы это не бросалось в глаза.

– И все же я должен располагать хоть какими-то данными. Надо же знать, на чем сосредоточить особое внимание…

– Данные? Мы ими тоже не располагаем, если не считать того, о чем я с вами говорил: подозрительно тесные связи с Востоком, подозрительно сильное стремление расширить их, хотя особых выгод это и не сулит. Впрочем, никаких дополнительных данных вам и не потребуется.

Поймите, мы вас посылаем не для того, чтобы вы предпринимали какие-то действия, по крайней мере в настоящий момент, а просто ради того, чтобы иметь там свои глаза и уши.

Потом он объяснил мне, как установить связь в случае необходимости. Способ не особенно оригинальный, зато учтены меры крайней предосторожности. И вообще весь наш разговор можно было назвать уроком о мерах предосторожности, и у меня не было намерения забывать этот урок, тем более что он каким-то странным образом совпал с единственным указанием, полученным мною от нашего

Центра.

В главной дирекции «Зодиака» работает несколько десятков служащих, и должен же найтись среди этих людей хоть один общительный человек. Я, чтобы его обнаружить, никаких специальных усилий не прилагаю, будучи уверен, что, если такой человек действительно существует, он сам отыщет ко мне дорогу. Так и случилось. Этим общительным человеком оказался руководитель отдела рекламы

Конрад Райман.

Эдит до того быстро вошла в курс дела, что уже нет надобности диктовать ей письма. Достаточно сказать, о чем речь, и она сама составит их, притом значительно лучше меня.

Последнее письмо, отстуканное на машинке под мою диктовку, было адресовано, если мне память не изменяет, одной экспортно-импортной фирме в Болгарии. В нем в иносказательной форме я наложил все, что требовалось, или по крайней мере самое главное. Остальное – по установлении постоянной связи или в случае необходимости.

Так как теперь я лишь подписываю корреспонденцию, у меня появилась возможность заняться вопросами рекламы.

Одним из своих проектов я делюсь с Вермескеркеном.

– Нечего вам ломать голову над этим, – говорит он в ответ. – Посоветуйтесь с Райманом, он настоящий магистр по части рекламы.

С магистром по части рекламы мы уже познакомились, и все же всякий раз, заходя к нему, я не упускаю случая сказать, что пришел по поручению коммерческого директора, – пусть не воображает, что мне так дорого его общество. Человек средних лет, с виду довольно тщедушный, бледное конопатое лицо, очки в золотой оправе, Райман своим обликом напоминает рассеянного профессора или чудака. Меня он встречает весьма любезно, терпеливо выслушивает мои проекты, затем отмечает, что идеи мои интересны, однако дело, мол, это очень сложное, над ним еще придется как следует подумать, и что он, Райман, возможно, тоже предложит кое-какие идеи и вообще заглянет ко мне при первом удобном случае. Все это звучит для меня примерно так: «Ты, милый мой, ни черта в этом деле не смыслишь, но я достаточно хорошо воспитан, чтоб тебе это прямо сказать». Мне ничего не стоит на любезность ответить любезностью, потому что фальшь в отношениях между людьми не бог весть какое искусство.

Признаться, я приятно удивлен, когда на следующий день Райман приглашает меня на дружеский разговор, притом не к себе в кабинет, а в один из ресторанов на

Рембрандт-плейн. Он обстоятельно обсуждает меню, советуясь то с услужливо склонившимся официантом в голубом смокинге, то со мной. Я рассеянно разглядываю пустую площадь с мокрыми от дождя тротуарами, темную, взъерошенную порывами ветра листву деревьев и блестящий от влаги памятник. Прославленный Рембрандт чем-то напоминает мне парижского бакалейщика, у которого я одно время покупал продукты.

За обедом Райман, как подобает благовоспитанному человеку, ведет разговор только на общие темы, интересуется, удобная ли у меня квартира, не испытываю ли я чувства одиночества и прочее. Лишь после коронных блюд

– их названий я уже не помню – и после того, как нам подали кофе, конопатый подходит к вопросу, ради которого мы встретились.

– Я много думал над проектами, которые вы мне вчера изложили. Их одухотворяет достойное симпатии стремление прославить ваши часы. Это вдвойне мило, если принять во внимание, что часы эти уже не ваши в прямом смысле слова. И все же… вы позволите быть искренним?.

Тут мой собеседник замолкает и с минуту выжидающе смотрит на меня поверх очков, так что я вынужден кивнуть; мол, разумеется, почему бы и нет, будьте искренни, насколько вам угодно.

– Ваш план мне кажется трудноосуществимым, преждевременным и, что особенно важно, малополезным.

Райман снова смотрит на меня поверх очков, желая прочесть на моем лице выражение протеста или разочарования. Но поскольку ничего подобного прочесть ему не удается, он продолжает:

– Быть может, моя прямота покажется вам грубостью.

Однако прямота – это мой стиль, и, хотя она доставляет мне массу неприятностей, я не собираюсь с нею расставаться.

Вообще мне представляется гораздо воспитаннее говорить правду в глаза, нежели беззастенчиво лгать собеседнику только ради того, чтобы создать о себе впечатление как о воспитанном человеке.

– Совершенно верно, – киваю в третий раз, потому что взгляд конопатого в третий раз перепрыгивает через золотую оправу очков. – Тем более что я вообще не вижу причин уклоняться от прямого разговора, поскольку вопрос этот не затрагивает ни моего кармана, ни вашего.

– Вот именно. Главный порок вашего проекта состоит в несколько устаревшей концепции рекламы. В наши дни дело идет к тому, дорогой господин Роллан, что рекламу скоро уничтожит реклама. Чтобы вобрать все поступающие объявления, газеты начали выходить на восьми, на шестнадцати, а потом и на тридцати двух страницах. Однако на прочтение газеты в тридцать две страницы люди тратят столько же времени, сколько тратили, когда газета выходила на восьми страницах. По мере увеличения количества полос возрастает объем непрочитанного материала. Поэтому перед вашими глазами все чаще мелькают страницы, на которых красуется одна-единственная фраза, набранная крупным шрифтом: «ОПТИМА – прогресс столетия», или что-нибудь в этом роде. Такова ныне ситуация.

И согласитесь, при подобной ситуации ваши длинные рассуждения о преимуществах изделий фирмы «Хронос», несмотря на железную аргументацию, останутся набором ничего не значащих слов.

– Но позвольте! Если реклама не читается, то лишь потому, что уже заведомо имеет вид рекламы. А моя информация может быть воспринята как сообщение о технической новинке.

– Ни одна редакция не согласится помещать это как некое сообщение. Подобная информация всегда носит обозначение «реклама».

– В таком случае можно подумать над тем, как синтезировать все самое существенное в четырех-пяти фразах, –

уступаю я.

– В одной фразе! – поправляет меня Райман.

– Но, простите, одной фразой ничего не скажешь. Ваши рекламы, состоящие из одной фразы, – пустые слова.

«Чтобы не испытывать разочарований, возьмите ТРИ-

УМФ» или «О МИНЕРВЕ говорить нечего, она сама о себе говорит!» Эти перлы до такой степени бессодержательны, что, если бы не рисунок, никто бы даже не догадался, о чем идет речь – о холодильнике или одеколоне.

Мой монолог Райман слушает с легкой усмешкой. Потом замечает:

– Мне очень приятно, что вы познакомились с нашей скромной рекламной продукцией, хотя оценка ваша не в меру строга. Как вы могли понять, в нашем разговоре сталкиваются два враждующих взгляда на рекламу, таких же старых, как сама реклама. Не взять ли нам еще по коньяку?

Я машинально киваю, удивленный тем, что незаметно для себя стал представителем нового идейного направления в области рекламы. Официант с почти религиозным послушанием принимает заказ Раймана и через минуту приносит рюмочки коньяку, такие миниатюрные, что, по-моему, из-за этих двух капель не стоило огород городить. Мое пренебрежение к подобной утонченности настолько очевидно, что мой собеседник говорит с улыбкой официанту:

– Чудесно… Не могли бы вы подать нам бутылку?

Новое пожелание официант принимает с таким энтузиазмом, словно он только того и ждал, хотя зал заметно опустел. После того как на столе червонным золотом засверкала откупоренная бутылка «Энси», а на месте наперстков появились более приличные рюмки, Райман возвращается к теме нашего разговора.

– Содержательная реклама, которую вы отстаиваете, все еще имеет много сторонников, однако это не мешает ей оставаться устаревшей. Ныне никто не читает рекламу ради того, чтоб узнать о преимуществах тех или иных товаров.

Почему? Потому что каждому известно, реклама только тем и занимается, что подчеркивает эти преимущества, воображаемые или преувеличенные, следовательно, никто в них не верит. И напротив: одна-единственная фраза, если она эффектна, производит впечатление. И запоминается…

Разговор продолжается, и я по мере сил поддерживаю его уже как признанный представитель одной из враждующих школ. Тема, по существу, исчерпана, коньяк на исходе, но тут Райман дает новый толчок нашей беседе, заявляя доверительно:

– Главное не в том, дорогой мой Роллан, какой вид рекламы избрать. А в том, что изделия вашего «Хроноса», по крайней мере сейчас, вообще не следует рекламировать!

– Ваш эпилог, дорогой маэстро, меня прямо-таки удивляет, – отмечаю я, изображая легкое опьянение.

– И все же то, что я говорю, чистейшая правда! –

твердит Райман, заметно возбужденный коньяком. – Рекламная тактика, дорогой друг, неотделима от коммерческой стратегии. А правильная стратегия, если хотите знать, исключает в данный момент всякий пропагандистский шум вокруг ваших «хроносов».

Он тянется к бутылке, желая дать мне запить горькую пилюлю, но в бутылке остались лишь капельки, не заслуживающие внимания.

– Что вы скажете, если мы переменим обстановку? –

предлагает конопатый. – Тут уже становится слишком однообразно.

– Вы меня искушаете… хотя, признаться, у меня есть маленькое обязательство…

– Наверно, перед женщиной?

– Обещал секретарше сходить с ней в кино… Она, понимаете, еще как-то не прижилась в этом городе…

– Кино?.. Презираю заведения, где ничего не подают…

– Подают фильмы.

– А, фильмы! Я сам их произвожу и знаю, какова им цена. Давайте-ка возьмем вашу секретаршу и поищем заведение повеселей. Так и обещание сдержите, и беседу сможем продолжить.

– Отличная идея, – соглашаюсь я. – Только при условии, что по дороге вы мне объясните вашу концепцию рекламной стратегии.

Райман оплачивает счет, прибавляя к сумме чаевые, от которых раболепная физиономия официанта до ушей расплывается в сияющей улыбке. Мы выходим на улицу и поворачиваем к центру, но дождь усилился и, поскольку при подобной погоде серьезный разговор невозможен, мы вынуждены нырнуть в ближайшее кафе и вернуться к французскому коньяку.

– Ваши конкуренты – крупные и солидные предприятия, – разъясняет мне Райман после того, как нам подают по двойной порции солнечного напитка. – Они, конечно, в состоянии стереть в порошок «Хронос», что с удовольствием сделали бы и с вами. Но не делают этого. И потому у вас нет основания попусту их дразнить. Главное, они свыклись с мыслью, что «Хронос» существует и – пока они хотят этого – будет существовать, и особого значения этому факту уже не придают, так как на него никто не обращает внимания.

– А куда девать продукцию? И на кой черт сейчас расширять предприятие?

– Рынок, дорогой мой, найдется для любого товара.

Важно знать, где рынок выгодней. И направлять товар именно туда, а не в другое место. Ну и уметь его подать.

Конопатый несколько побледнел от выпитого, хотя заметить это не так просто при его естественной бледности, и голос его стал чуть громче. Мысли же моего собеседника текут вполне логично, как, впрочем, и мои, но я больше не вижу смысла выражать их вслух.

– Ваш товар, хотя он и не пользуется популярностью, добротный и недорогой. Следовательно, мы будем размещать его там, где интересуются не столько маркой, сколько качеством. Прежде всего в странах по ту сторону «железного занавеса».

Вопрос достаточно серьезный, и, чтобы его обстоятельно проанализировать, приходится заказать еще коньяку. Уходя, мы уже называем друг друга по имени, и ноги у нас слегка пружинят.

Эдит встречает нас без особой радости, а на меня бросает такой взгляд, что другой на моем месте с более чувствительными нервами так бы и рухнул на пол. Я действительно обещал секретарше прогуляться с нею после обеда, а «после обеда», как ни растяжимо это понятие во времени, давно прошло, в окнах уже горит свет.

Эдит, проявив такт, какого я в ней и не подозревал, старается не портить нам настроение своими капризами и быстро включается в общую атмосферу предпраздничного веселья. Ей не неприятны изысканно-банальные комплименты Раймана, зато она слегка озадачена тем обстоятельством, что конопатый запросто называет меня Морис.

– И вы до сих пор не нашли себе хорошую квартиру? –

удивляется Райман, небрежно осматривая гостиничную обстановку, кстати сказать вполне современную и уютную.

– Чтобы найти хорошую квартиру, нужно иметь хорошие знакомства, – замечает Эдит, поправляя прическу перед зеркалом.

– Но ведь «Зодиак» – неисчерпаемый кладезь хороших знакомств! – восклицает Райман с подчеркнутым радушием.

– Неужели? – выражает сомнение секретарша. – А у меня создалось впечатление, что «Зодиак» – холодильная камера, да еще похолодней других.

– Холодильная камера? Ха-ха, неплохо сказано. Хотя это не отвечает истине. Во всяком случае, исключения есть.

– Да, – вставляю я. – Есть исключения. Конрад к холодильной камере не имеет никакого отношения.

– Верно! Никакого отношения, – подтверждает Райман. – И я это докажу. Что касается квартиры, можете рассчитывать на меня.

Эдит уже собралась, в сущности, она собралась уже несколько часов назад, так что мы без лишних проволочек уходим на поиски ночных развлечений. Развлечения начинаются с ресторана, где каждое блюдо и каждая новая бутылка вина подаются на стол после долгих и углубленных дискуссий между метрдотелем и Райманом. Затем конопатый предлагает новую программу «Евы», и мы перебираемся в «Еву» как раз в тот момент, когда полуголая мулатка посредством сложного ритуального танца, в котором участвуют главным образом руки и тазовая часть, сбрасывает с себя остатки одежды. Прочие номера отличаются от этого только сменой исполнительниц.

– Надеюсь, стриптиз вас не шокирует, – говорит Райман после второй бутылки шампанского, заметив, что Эдит отвернулась от зрелища.

– Нет, но вызывает чувство досады.

– И

неудивительно, – соглашается конопатый. –

Стриптиз имел бы смысл только в том случае, если бы перед вами раскрывалось нечто такое, что увидеть не так-то легко. А телеса этих вот дам…

– Не настолько они плохи, – снисходительно замечаю я.

– Особенно для тех, кто не отличается вкусом, –

вставляет Эдит, все еще не забывшая, как я перед нею провинился.

– Если это намек, то я не нахожу, что он слишком уместный, – добродушно похохатывает Райман. – После того как наш друг выбрал себе такую секретаршу…

– Не надо столько комплиментов. Меня шампанское достаточно пьянит.

– Комплиментов? Да вы не знаете себе цены. Как тебе удалось напасть на такой бриллиант, Морис?

– О, бриллиант! К чему громкие слова, – спешу я возразить. – Во всяком случае, она страшно привязана ко мне.

Эдит бросает на меня убийственный взгляд, но я делаю вид, что поглощен спектаклем, в процедуре раздевания намечаются некоторые отклонения.

– Вы недооцениваете себя, и он тоже недооценивает вас, – говорит Райман заплетающимся языком. – Мне бы следовало вызвать у тебя ревность, дорогой Морис. К сожалению, я по своим калибрам не гожусь для этого.

– Вам его не запугать. Он ведь уже сказал, что не сомневается в моей верности, – отвечает Эдит вместо меня.

Характер беседы почти не меняется и в двух других заведениях, куда приводит нас Райман, чтобы показать нам нечто менее вульгарное. Зрелища и тут сводятся к раздеваниям, индивидуальным или коллективным, и если между этими и предыдущими в самом деле есть какой-то нюанс, то я лично уловить его не в состоянии.

Шеф рекламного отдела героически поддерживает разговор, не считаясь с тем, что теперь составление слов и фраз дается ему нелегко. Он обращается то ко мне, то к

Эдит, но чаще к ней. Секретарша держится хорошо, в душе я ее одобряю – без рисовки, без излишнего кокетства, ее прямота подчас граничит с грубостью, и это создает впечатление искренности.

Мы расстаемся с Райманом поздно ночью у входа в отель. Я провожаю Эдит и, ощутив внезапную слабость, вытягиваюсь на ее постели.

– Твой стриптиз милее всякого другого! – негромко говорю я, наблюдая за тем, как моя секретарша меняет свой вечерний туалет на ночной.

– На большее ты не рассчитывай, – бросает она. – Я

извелась сегодня в ожидании.

– Да, но зато обрела друга. Дружба – нечто священное, дорогая Эдит. Особенно в условиях холодильной камеры.

Женщина не возражает. Это дает мне смелость встать и попытаться улучшить наши несколько омрачившиеся отношения. Эдит не особенно противится моим братским объятьям. Это и хорошо и плохо, потому что всякий раз в момент близости я не испытываю чувства обладания ею –