Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ)

Глава 11

Утром Стрельцов вывозит меня в Москву. Мамы уже нет — ушла на работу. Хорошо. Не смогла бы сейчас весело трещать, рассказывая о своей поездке. Принимаю душ, переодеваюсь и навожу марафет. Смотрю на себя. Виктория Прокопьевна про такой вариант говорит: «В таком виде только к врагам ходить. Чтобы сдохли от зависти!» Ну и отлично. В конце концов, в обед у меня свидание.

Илья заезжает за мной вовремя. Машина у него дорогущая, сам он свежевыбрит, с изяществом носит костюм, что на самом деле умеют делать далеко не все мужчины, и благоухает вкусным одеколоном. Не кавалер — мечта.

Илья везет меня не в соседнее кафе, а, как говорит, в свое любимое. В пиццу на углу Страстного бульвара и улицы Чехова. Белые скатерти, вышколенные официанты. Очень много иностранцев. Наверно ещё и кормят хорошо. На цены в меню стараюсь не смотреть.

Рекомендует мне какую-то особую пиццу, приготовленную с пармской ветчиной и без томатной пасты, только с помидорами. Вкусно. Когда заканчиваем обедать, Илья, умильно глядя на меня, интересуется, произвел ли он достойное впечатление на этом нашем «можно сказать первом свидании» и может ли рассчитывать на снисхождение, а как следствие — на продолжение общения.

— У меня на завтра два билета в театр есть…

Ну точно мечта. Просто мечта мечтовская. Аж нереально. На выходе придерживает мне дверь, подает руку, помогая спуститься по ступенькам. И все это естественно, привычно. И точно — другой уровень, иной социальный слой. Улыбаюсь, одновременно поворачиваясь к нему лицом и тут же чувствую, как что-то резко ударяет меня в плечо и в бок. Даже не понимаю, почему вдруг начинаю падать, что за грохот слышу мгновением позже, из-за чего начинают визжать женщины вокруг, а Илья вдруг приседает, испуганно прикрывая руками голову.

Уже врач в скорой, которая приехала поразительно быстро, объясняет мне, что в меня стреляли. И на этот раз попали.

Потом хирург говорит, что мне повезло. Я повернулась к выстрелу правым боком. Пуля попала сначала в руку, раздробив кость, а потом ударилась о ребро. Оно, бедное, сломалось, но не пустило кусок смертоносного железа дальше.

Прибывший еще позже полицейский рассказывает, что по словам моего спутника, Ильи Черненко, в меня стрелял мотоциклист, который потом благополучно скрылся в потоке машин. Вяло (лекарствами меня накачали преизрядно) соображаю, что нечто подобное со мной уже когда-то было. Но тогда все решили, что стреляли в Павла, а не в меня. Значит, все-таки ошиблись?

Господи! Да когда же это кончится? Тридцать с гаком лет сидела как мышь норная, ничего со мной не происходило.

Самой большой травмой был сломанный ноготь. А теперь как плотину прорвало! И ведь я была совершенно уверена, что с того момента, как меня освободили из подвала в Акше, мне больше ничего не грозит. Все осталось позади. Нет?

Если вспомнить пантомиму, которую мне продемонстрировал Павел, то сомневаться в том, что стрелял в меня именно он, не приходится. Да и мотив у него есть.

Хлипкий, но все же. Я ведь по незнанию его тогда сильно зацепила… Когда в момент похищения заговорила с ним о тех, кто носит краповый берет и о тех, кого такой чести лишили.

Он тогда действительно взбесился так, что аж рычал. А после совершенно ясно дал понять, что я на белом свете не жилец. Думал, меня убьют Гюнтер на пару с Оспой, а я вдруг выбралась… Решил довести не доделанное ими до конца?

Делюсь своими мыслями со следователем. Он все тщательно записывает, но потом только вздыхает. Пуля, застрявшая во мне, была выпущена из обычного «Макарова». Таких в ходу — тысячи. Табельное оружие, как ни крути. Так что вполне может быть, что стрелял и не Павел. Но я почему-то в это не верю.

С другой стороны сегодняшнее происшествие вполне может быть продолжением той самой истории у «Пилзнера», когда точно так же в меня стрелял мотоциклист. Вот только если с Павлом все очевидно, то что это за история — непонятно совсем. Может тот эпизод все-таки случайность? Или Павел соврал, когда говорил, что стреляли в меня, а не в него?.. Одни вопросы и никаких ответов.

Когда ко мне начинают пускать посетителей, становится веселее и не так страшно. Лежать наедине со своими мыслями совсем скверно. Приходит мама, которая тут же доводит до моего сведения, что все мои неприятности — следствие того, что я связалась не с теми людьми.

— А я ведь говорила тебе! Вот Илья Черненко недавно твой номер телефона узнавал. Такой успешный молодой человек, культурный. А ты все с какими-то…

Илья с шикарным букетом цветов появляется в моей палате, когда мама еще не ушла. С ним она добра и любезна, не то что с Федькой. Со значением смотрит на меня и оставляет нас одних. Пытаюсь убедить Илью, что ему оставаться рядом со мной элементарно небезопасно — совершенно непонятно, что происходит. Он негодует:

— Кто-то же должен тебя защитить, если наши правоохранительные органы не способны вообще ни на что.

Γерой… Штаны с дырой. Знаю: все, что он говорит — это просто слова, но слышать их все равно приятно. Мы, женщины, слишком часто выбираем, как позднее оказывается, «не тех» в первую очередь потому, что предпочитаем таких, которые умеют красиво говорить, и не замечаем тех, кто просто молча делает…

Следом за Ильей как обычно без предварительного звонка приезжает Ксюха. Потом появляется Стрельцов, который страшно ругается на меня по непонятно какому поводу. Кричит про то, что все бабы — дуры и все такое прочее. Оказывается я виновата в том, что не смотрю вокруг себя, хожу по всяким непонятным ресторанам с непонятными типами, которые тоже не смотрят вокруг себя, а потом, когда уже все равно поздно, даже не тружусь сообщить друзьям, что попала в больницу.

— Если бы твоя мама не позвонила, чтобы в очередной раз из меня душу вытрясти, я бы ни о чем и не знал!

В палате помимо меня ещё три молодые, веселые и совершенно озверевшие от больничной скуки бабы. Повезло — ни одной лежачей и храпучей старушки в маразме. После каждого появления в палате очередного мужика возникает стихийное обсуждение. Про Илью:

— Твой кавалер? Классный. Такой букет дорогущий. И часы у него, я такие на картинке в одном журнале видела… И вообще… Классный.

По поводу Стрельцова:

— А этот? Тоже твой кавалер? Женатый? Ну и что? Все они одним миром мазаны — так и норовят налево сходить. Не кавалер? Жаль. Хорошенький како-ой… Девчонки, а как он на Есенина похож! Да нет, не похож, Есенин наркоман был, а этот вон какой, плечистый и в штанах у него-о-о… О-о-о… У меня был один. Такой у него здоровенный был, что я в первый раз даже перепугалась. Говорю: «Давай я тебе лучше отсосу». А он: «Отсосать я себе и сам могу. Мне бы потрахаться…»

Ржут. Начинают по очереди вспоминать про то, «какой» был у того или иного мужчины, которые встречались им в жизни. Наконец, одна встает, сует ноги в тапочки и, подхватив из угла трехлитровую банку, уходит. Когда возвращается, понимаю что она хочет поставить в воду мои цветы.

— Спасибо.

— Да не за что, подружка. Помочь тебе чем? А то помню, когда правую руку сломала, вся жизнь кончилась. Ничего левой делать не могу. А у тебя ж тоже правая…

Улыбаюсь и отрицательно качаю головой. Пока действительно ничего не надо. Появляется Сашка. Этот даже особого обсуждения не удостаивается. Бабоньки инстинктивно чувствуют в нем «конкурентку» и награждают его презрительным молчанием. Зато Серджо, который завозит мне кое-какие вещи, о которых я просила Ксюху, опять производит фурор.

— Итальянец? Настоящий? Бли-и-ин… Никогда вживую не видела. Твой кавалер? Ах муж той, что недавно заезжала?

— Красивая пара. Только зачем же он так расписался-то? Руки аж синие… Модно? Ну не знаю… Слушай, Ань, а у него татуировки только на руках? Или где-то еще? На груди есть? А ниже, прямо там? Я в одной порнушке видела… Нет, понятно, что он муж подруги, но вдруг… А смотрит-то как! Чистый волк. Хищник. Я бы с таки-им… А то мой — тютя-тютей. Мешок с соломой. Слушай, Ань, а правда говорят, что с итальянцем в постели совсем не так как с нашим?.. Ну да, ну да, муж подруги, как же, помню…

Следом жду Федора. Ведь должен же он меня навестить! Но вместо него неожиданно появляется Γерой России полковник Приходченко. В своем краповом берете и форме он даже без орденов выглядит более чем внушительно.

— Ну привет, рыжая. Виктория Прокопьевна просила меня к тебе заглянуть при случае и развлечь в меру сил. На самом деле, думаю, хочет, чтобы я тебя успокоил. Но я этим, рыжая, заниматься не стану. Того, кто стрелял, не нашли, и думаю, не найдут. А это значит, что жить тебе теперь как на пороховой бочке. В пору бронежилет начинать носить вместо лифчика. Пока лежишь тут, думай, кто к тебе такие претензии иметь может. Кроме тебя, рыжая, никто это лучше не сообразит. Кому ты дорогу перешла?

— Никому.

— Никому. Ты, твою мать… Гмм… Извиняюсь. Ты, в общем, так сразу не отмахивайся. А то какая-то фигня, понимаешь. То ее похищают, то в нее палят, как в зайца в тире… Сильно болит? — вдруг спрашивает участливо.

— Не очень. Лекарств разных много дают.

— Пока да. Потом весело станет, когда их тебе сокращать начнут, чтобы не привыкала. А так повезло тебе. Повернулась ты под выстрел очень удачно. Так бы пуля-то как раз в сердце и вошла…

— Это вы меня так развлекаете или успокаиваете?

— А что? Правда ведь повезло… Ну ты тут давай, не хандри. Цветочки вон у тебя… Кондратьев приходил?

— Нет.

Молчит, отведя глаза. Вздыхает.

— Вцепилась в него, понимаешь, Маринка эта…

— Все-то вы, господин полковник, про всех знаете.

— Не про всех, а только про своих. Хороший же был бы из меня командир, если бы я не знал.

— Но в эти-то дела зачем вам?..

— Нос совать? Как раз в такие и надо. Не понимаешь ничего. А как боец в операции участвовать будет, как он воевать станет, если у него на душе пакостно и в семье, например, проблемы? У него мать в больнице, он, раз, и пулю глупую схлопотал, потому что не о том думал. У другого жена ушла, и он вместо того, чтобы просто вырубить там гада одного, взял и шлепнул его. Так что знать надо…

Расстаемся мы почти друзьями. Больше он на меня не рычит и во всех смертных грехах не обвиняет. Видимо, Виктория Прокопьевна тогда в аэропорту кое-что ему объяснила…

— Какой мужчина, — тут же, как только за Приходченко закрывается дверь, начинают стонать мои товарки по палате. — Ну настоящий полковник… А я люблю военных красивых, здоровенных… Нет, военные они незатейливые и прямые как шпала… А я очень даже люблю, чтобы как шпала, а то все больше как сосиска переваренная…

Вот ведь дурочки какие! Как сказал бы Стрельцов: «Кто про что, а вшивый про баньку».

Федька все-таки приходит, но уже совсем ближе к вечеру, незадолго до конца того времени, когда посетителей в больницу перестают пускать. Он тоже в форме, уже без палочки. Вернулся что ли на службу? Не рано ли? Как и полковник до него, интересуется не болит ли рана, а потом, выслушав ответ, почти слово в слово обещает, что дальше будет только хуже. Зато потом все очень быстро на поправку пойдет.

— Через месяц уже будешь как новая.

— Если меня за этот месяц все-таки не отправят на тот свет…

— Глупости не говори.

— Да не глупости это. Твой вон Приходченко велел мне бронежилет носить…

— Полковник был здесь? — удивление не помещается у него на физиономии.

— Был. И всячески пугал перспективами отправиться на тот свет раньше времени.

— Кто же это может быть, Ань? Думаю, вряд ли Павел. Смысла ему нет в тебя стрелять, только лишний раз светиться.

— А кто кроме него?

Говорим еще какое-то время в том же ключе — исключительно по поводу последнего инцидента. Очень деловой у нас разговор. Оба словно за щитом прячемся за ним. Возвращаю ему кулон с радиомаяком. Он было упирается, но все же берет его и вешает на свою бычью шею, а потом, собрав цепочку в горсть, забрасывает себе за ворот. Начинает прощаться. Повисает пауза. Сидит, мнется. Даже вижу, как он делает какой-то микро-рывок в мою сторону, но останавливает себя. В итоге так и не решается наклониться и поцеловать.

— Можно я ещё завтра приду? Не помешаю?

Указывает глазами на букет, который принес мне Илья. Мог бы, кстати, и сам не полениться и какие-нибудь лютики-цветочки подарить…

— Приходи. Не помешаешь.

— Ань. Я это… — косится на моих товарок по палате. — В общем, потом, ладно?

Забыв о своей ране пожимаю плечами и тут же начинаю шипеть сквозь стиснутые зубы. Больно. Он смотрит обеспокоено. Потом берет мою руку в свою лапищу и сидит так какое-то время. Наконец встает. Здоровенный, плечищи квадратные, башка уже не бритая «под ноль», а вроде даже какая-то стрижка на ней имеется. Очень короткая, но все же… Маринке что ли так больше нравится?..

Едва дверь за ним закрывается, мои больничные подружки начинают голосить чуть ли не хором.

— А чёй-то он хромает? Ранен был? Тебя от пули прикрыл? Кру-у-уто. Потом-то переспали? Нет? Ну и дура. Я бы… С таким… Эх-х-х… Слышь, Ань, ты это… Делиться надо. Всех классных мужиков себе к рукам прибрала, а мы тут как лохушки фиг знает с кем… Ты уж давай, по-соседски, отстегни хоть парочку-троечку… Тогда я чур того татуированного беру… А мне полковника, со шпалой который… А я этого последнего, плечищи у него-о-о…

Вздыхаю. Этого, последнего, и так уже забрали…

Лечение мое продвигается так, как и предсказывали опытные в таких делах Приходченко и Кондратьев. Как только мне начинают сокращать количество лекарств, ночи, да и дни становятся у меня… разнообразными. Зато уже не лежу, а хожу. Сначала по палате, потом по коридору.

Федька навещает меня нечасто и каждый раз старательно «держит дистанцию». Зато Илья эту самую дистанцию все больше сокращает. Как-то Φедор даже застает его целующим меня. Взглядами они меряются такими, что в пору их вместо рапир использовать. Поначалу, глядя на Φедькино лицо, думаю, что он вытрясет Илью из его дорогого костюма как мелочь из кошелька — со звоном. Но ничего, сдерживается.

Какие же они все-таки разные. И в повадках, и в манере держать себя, и даже в одежде…

Знакомлю их.

Илью представляю, как своего друга детства. По-моему, он такой характеристикой недоволен, но мне плевать. Федор проходит по графе «новые друзья». Илья не теряет возможности «укусить» соперника.

— Те самые, о которых твоя мама мне все уши прожужжала?

Ну… Неподходящие по ее мнению…

В результате визит Кондратьева в этот раз особенно краток.

Ну вот что с ним делать? Вижу ведь, что по-прежнему он ко мне неровно дышит (так характеризуют это мои товарки по палате), но пробить его решимость не иметь со мной ничего общего не удается ничем. Да и меня мучает обида. Как подумаю о его Маринке — так больно становится. Больнее, чем в раненом плече.

Из больницы меня выписывают довольно быстро. Федька со своей ногой лежал дольше. Да и то: мне ведь мои ранения передвигаться не мешают. Мама окружает меня всяческой заботой: ведет душеспасительные беседы и кормит как на убой. Благо деньги у нас теперь есть. Пока я валялась в больнице, герр Вебер, которому я дала на это доверенность, закончил оформление всех моих наследственных дел. Так что теперь у меня даже есть личный банковский счет. И ещё один отдельный — к которому прилагается пластиковая карта. С ума сойти!

Ксюха подбивает меня купить машину и пойти на курсы вождения. Но во-первых, все ещё очень сильно болит рука. А во-вторых, глядя на то, как с машиной управляется сама Ксения, отчетливо понимаю, что я так не смогу никогда. Не мое это. Рука у меня ещё на перевязи, как у раненого бойца, но сидеть дома уже больше не могу и выхожу на работу. Первое мое появление на улице оказывается очень непростым. Я все время боюсь. Где-то между лопаток постоянно ощущаю чей-то недобрый взгляд, наверно именно поэтому там все время мокро от пота. Но когда резко оборачиваюсь, пугая прохожих, никого у себя за спиной не обнаруживаю. Кстати, я в бронежилете. Лето кончилось, сентябрь уж на дворе и довольно прохладно, но все равно под ним кожа потеет, зудит и чешется. Впрочем, прав Федор, который и притаскивает эту, уже знакомую мне штуку — тонкую, но выдерживающую попадание из оружия серьезного калибра — уж лучше чесаться, чем валяться с пулей в сердце.

Федор по-прежнему появляется рядом со мной не часто. Но все же появляется. Как-то раз прикатил к институту, в котором я читаю лекции студентам-вечерникам, практически одновременно с Ильей. Момент для меня был крайне неприятным. Вышла… И тут же оказалась перед выбором: две прекрасно знакомые машины припаркованы на расстоянии нескольких метров друг от друга… Илья выскакивает из своей и идет мне навстречу, а Федор… Федор просто сдает назад и уезжает.

Зато неожиданно обнаруживаю, что ему каким-то чудом удалось наладить контакт с моей мамой. Началось все с того, что у нас потек кран, а в ЖЭКе мне заявили, что сантехник ушел в запой. Причина, понятно, уважительная. Посмеялась. В шутку же о таком раскладе сил рассказала по телефону Федьке. Потом уже у мамы узнала, что было дальше. Сказала:

— Приходил твой здоровенный приятель. Тот, который хромой. Починил все. Рукастый… Еще вон, полку мне подвесил…

Таким образом майор Кондратьев признан существом хоть и низшего сорта, но в хозяйстве весьма полезным. Нет, не зря Приходченко называл его лучшим переговорщиком. Если уж он с моей мамой нашел общий язык — он и правда гений. Теперь Федор и с мамой и, что самое печальное, со мной «дружит». Когда в очередной раз звонит Виктория Прокопьевна и интересуется «сводкой с фронтов» (это она так формулирует), то реакция ее на мой рассказ нерадостная:

«Тяжелый случай!»

— Слушай, Ань, а может тебе его просто соблазнить? Подпоить, и в постельку?

— Не умею я это, Виктория Прокопьевна. Да и нечестно так…

— Тьфу на тебя три раза, — маркиза де Ментенон плюет в сердцах и вешает трубку.

С Ильей мы ходим в кино, в театры и на выставки. Он провожает меня до дома. Он уже выиграл у Федора «тендер» на то, чтобы встречать меня после лекций, теперь же приезжает еще и к моему НИИ. В эти дни, когда лекций у меня нет, мы и идем «на культурку». Так он посмеиваясь определяет наши культпоходы. Заканчиваются наши встречи всегда одинаково: по-пионерски. Мы сидим в его машине, целуемся. Иногда он даже позволяет себе забраться рукой мне за вырез или немного продвинуть ее под юбку. Но я это не поощряю, и он отступает.

Понимаю, что до бесконечности так продолжаться не может. Он нормальный молодой мужик, у которого имеются вполне понятные «потребности»…

Неужели я когда-то мечтала о нем? Неужели чуть не наложила на себя руки, когда он бросил меня уже во второй раз, предварительно походя переспав со мной?

Кстати, о потребностях… Вскоре становится совершенно очевидно, что они есть и у меня… Сны, которые мне теперь снятся все чаще, побили бы все рекорды популярности на любом порно-сайте. Но почему-то ни в одном из них со мной рядом не наблюдается Ильи. Только проклятущий Кондратьев. Может все-таки последовать совету Виктории Прокопьевны и соблазнить его? Подпоить… Только не его, а меня, чтобы обрести раскованность и удаль, про которую в народе говорят «пьяному и море по колено», и… И что-то такое сделать.

Но как только представлю себе, что висну на нем, подобно этой его Маринке, оглаживая и хватая за выступающие части тела, так стыдно становится, что прячу горящие щеки в ладонях. Особенно если такие мысли накрывают меня где-то в общественном месте. Понимаю, что на это не пойду никогда. Да и мамин опыт, вдолбленный ей в меня намертво, дает себя знать. А из него следует простое — нет ничего унизительней и страшнее оказаться отвергнутой. Как я переживу, если кинусь к Федору с объятиями, а он меня оттолкнет?

Но наверно, все-таки пора принимать решение. Нельзя вечно хвататься за то, что твоим быть не хочет. Надо перестать мучить неопределенностью Илью, а Федору сказать, чтобы катился ко всем чертям со своими комплексами и своей Маринкой…

Случай окончательно определиться представляется довольно скоро. Ксюха приглашает нас всех на свой день рождения. Из Парижа по такому случаю прилетает Виктория Прокопьевна. Кроме нее и Серджо за праздничным столом Ксенькина подруга Ирка с мужем и детьми; Стрельцов со своей Машкой; и мы с Федором. Каждый сам по себе.

Собственно, меня звали с Ильей, а Федьку, как я предполагаю, с Мариной. Но… Короче говоря мы оба, видимо, принимаем одинаковое решение и приезжаем в одиночестве.

Когда Ирка с семейством, а следом за ними и Стрельцовы отбывают, мы с Ксюхой остаемся вдвоем на кухне. Убираем со стола, прячем остатки пиршества в холодильник, набиваем освободившейся посудой посудомоечную машину, болтаем ни о чем… Обычные бабские дела.

Думаю, что Серджо ушел проводить Φедора, (повода задерживаться тут дальше у него ведь и правда нет — я его, как стало совершенно очевидно, перестала интересовать окончательно) а Виктория Прокопьевна занимается с внучкой. Однако вскоре выясняется, что я ошибаюсь. Ксюхина бабушка появляется в гостиной, забирает две рюмки, початую бутылку водки и удаляется через двери террасы куда-то в сад. Знаю, что там есть маленький финский домик. Специальная конструкция с мангалом посередине и лавками вокруг, чтобы даже зимой можно было сидеть в комфорте и жарить шашлыки или ещё что-то. Почему-то уверена, что там с Викторией Прокопьевной не Серджо, а Федор, и что говорить они будут «за жизнь», а значит и обо мне…

Любопытство, как известно, не порок. Стараясь действовать незаметно, накидываю на себя пальто и тоже прокрадываюсь в сад. Чтобы Ксюха меня не засекла, выхожу через дверь в котельной. Точно! В финском домике видны отсветы огня в растопленном мангале. Подбираюсь ближе. Голоса слышу, но суть разговора совершенно не улавливаю. Жаль. И тут Виктория Прокопьевна приоткрывает дверь.

— Что-то жарко совсем стало. Не против, если я проветрю, не замерзнешь?

— Да что вы, Виктория Прокопьевна! Я вообще не мерзну. Как-то пришлось нам с моими ребятками почти сутки по шею в ледяной воде просидеть. Под обстрел попали. Спирт правда у нас во фляжке имелся… Хлебнешь из фляжки и водой из речки, в которой мы и сидели, запиваешь… И ничего! Даже насморка потом не было.

— Да, Федя, парень ты здоровый. Но глупый.

— Ну Виктория Прокопьевна, не начинайте сначала.

— А я и не начинаю, я продолжаю. Ты ведь ее любишь… Любишь! И не крути своей башкой чугунной. Все равно не поверю, что это не так. Так к чему все эти коленца?! И девку мучаешь…

— Да не больно-то она, как я посмотрю, мучается! Каждый день цветочки, поцелуйчики, в машине по часу возле ее дома сидят… Об искусстве, думаете, беседуют?

Как мило! Он что же за мной следит?

— А ты со своей шалавой, которая тебе в штаны разве только на людях не лезет, что по ночам исключительно гравюры рассматриваешь? Не знаю… Может Ане и правда будет лучше с этим Ильей…

Вскипает:

— Да если он только ей под юбку залезет, я его…

Больше терпеть не могу. От бешенства даже мышцы на лице сводит. Распахиваю дверь и вхожу.

— Ты его — что? Убьешь? То есть тебе под юбку к Маринке лезть можно, а мне надо сидеть как монашке в красном углу под иконой и иметь лицо постное, но возвышенное, так? Да пропади ты, Федь! И имей в виду: ВСЁ! На этот раз действительно всё. Теперь я тебе скажу то же, что ты мне тогда в больнице: не появляйся возле меня больше! Никогда! Хватит рубить хвост собаке по частям. Больно же, черт бы тебя побрал! И в моем дворе тоже не появляйся! Потому что когда тебе придет фантазия следить за мной и за Ильей в следующий раз, ты увидишь, что мы в машине сидеть не останемся. Мы пойдем ко мне, в мою кровать. Или в его. Какая ближе окажется. Усек?!

Только прекратив орать, переведя дыхание и оглядевшись, я понимаю, что Виктория Прокопьевна сбежала. Да и кому охота быть свидетелем такой, скажем прямо, отвратительной сцены? Федор сидит белый. Челюсти сжаты так, что желваки надулись. В глазах бешенство. Но и я бешусь не меньше его.

Ярость моя требует еще какого-то действия, хочет как-то выплеснуться физически, не только в громком крике. И я делаю то, что не делала никогда: со смаком отвешиваю ему пощечину, а потом ещё и вытягиваю перед собой руку и сую ему в отбитое лицо кулак с оттопыренным средним пальцем. Похоже, это его доканывает. Федор хватает мою выставленную руку и одним движением заламывает мне ее за спину. Больно! Зараза! Это ж раненая рука!

— Отпусти меня, ты, дубина стоеросовая!

Но он явно не помнит себя от злости и только «наддает», заводя мою бедную конечность еще круче.

— Отпущу, сейчас так отпущу, что мало не покажется!

— Маринку свою хватай, ей, может, такое нравится.

— А вот мы сейчас как раз и узнаем, что нравится тебе. Давно хотела? Ну сейчас получишь!

Уже реву, руку рвет болью, из глаз не то что слезы — искры летят.

— Рука!

— Будет тебе и рука, и нога и все остальное прочее.

— Это у тебя, дебил, нога, а у меня рука. И бок. Больно же!

Только тут до него доходит. Отпускает мгновенно. Я валюсь на лавку, прижимая к себе свою несчастную конечность и шиплю сквозь стиснутые зубы. Как же больно! Он робко прикасается к моему плечу.

— Ань… Ань, я это… Забыл я…

Яростно дернув плечом вырываюсь и со всех ног бегу в большой дом. Уже на лестнице на второй этаж натыкаюсь на Серджо. Смотрит удивленно.

— Что это с тобой, Ань?

— Кондрат, чтоб ему, обнял!

Бегу дальше, в комнату, которую мне традиционно выделила Ксюха. Не могу никого видеть. И рука… Как же она, черт побери, болит! Хоть вой. Да я и вою. Тихо, да еще и пустив воду в ванну, чтобы этот мой вой не слышал никто. Мне их жалость не нужна. Сейчас она меня просто убьет.

Сижу на бортике в ванной, раскачиваюсь, чтобы убаюкать боль. Странно, никогда не понимала, почему так, но от этого движения действительно всегда становится легче. Может память самого раннего детства, когда мать укачивает ребенка, чтобы успокоить? Материнские руки, размеренное движение, тепло, защищенность, любовь — все это сливается в общий сильный, почти гипнотический фон и продолжает действовать на уже взрослого человека так же благотворно, как и на ребенка?

Вдруг слышу, как в мою комнату кто-то входит. Да что там входит? Врывается. С боем. Слышу топот и какую-то возню. Потом сдавленный рев Феди:

— Серег, уйди от греха. Отцепись, богом прошу. Оставь меня. Слышишь, твою мать? Отвали!!!

Видимо, итальянец пытается не пустить Федьку ко мне. Но это все равно что попробовать остановить танк, накинув ему на дуло бечевку. Последний рывок Федор совершает уже в дверях ванной, стряхнув с себя хозяина дома, как медведь назойливую лайку. Я даже сделать ничего не успеваю — ни встать, ни пискнуть. Он уже рядом со мной, а потом как подрубленный валится на колени, обхватывает меня за ноги руками и утыкается в колени лицом. Из-за этого голос звучит глухо.

— Ань, прости меня, идиота. Не хотел я ничего такого… С катушек слетел и вот… Люблю ведь я тебя… А тут…

Слова вырываются из него рвано, натужно, какими-то тяжелыми комьями. Серджо смотрит на нас, явно не зная, что предпринять. Тут за его спиной неслышно возникает Ксения, одним взглядом оценивает ситуацию и уводит мужа прочь. Я прикрываю глаза. И что теперь делать?

— Ты меня измучил, Федор. Ты причиняешь мне такую боль…

— Ань, я не хотел. Забыл, правда, схватил и даже не подумал…

— Да не про то я, Федь! Не про то…

Поднимает голову, смотрит. Глаза такие… И не объяснить.

— А про что?

— А то сам не знаешь. Тоже ведь люблю тебя, идиота, а ты… И не отпускаешь, и не берешь. Не могу я так больше, Φедь. Решай. Вот прямо сейчас и решай.

— Что решать? — почти шепчет.

— Берешь или отпускаешь.

— Не могу я тебя отпустить, Ань. Я пробовал. Не получается. И взять боюсь… Представляешь? Тебе не стыдно сказать: боюсь. Маму твою боюсь до икоты. И вообще…

Больше говорить ему не даю. Понимаю, что нельзя — ещё договорится до какой-нибудь очередной чудо-идеи. Беру его лицо в ладони и целую. Я не очень хорошо умею целоваться, хотя за последнее время в результате общения с Ильей практики у меня, конечно, прибавилось. Но я стараюсь. И кажется у меня получается. Потому как Федька, видимо, наконец-то принимает решение.