Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ)

Глава 12

Пока он несет меня в комнату и выпутывает нас из одежды, глаза открыть так и не решаюсь. Мне так неловко! Но так восхитительно! Мне кажется, я не лежу на кровати, а парю над ней, столь мощные чувства меня переполняют. Как же я его люблю! Всего! И какой он, оказывается, восхитительный!

Широкий, мощный, под бархатистой на ощупь кожей так и перекатываются упругие жгуты мышц. Когда же я все-таки решаюсь открыть глаза, все становится еще лучше. Кто решил, что венец природы — женщина? Что именно красота женского тела — предел совершенства? Гляжу на Федьку и отчетливо понимаю, что никого красивее в своей жизни не видела. Меня восхищает в нем все. Лицо — жесткое, волевое, рельеф груди и рук, темные овальные соски — такие нежные, чуть солоноватые на вкус, упругая задница, за которую так здорово его ухватить и притянуть к себе поближе, мягкая, чувствительная кожа на сгибе колена, форма ступней… Да и все остальное, о чем порядочные девушки, по мнению мамы, не то что говорить, но даже думать не должны, мне так нравится, что даже дыхание перехватывает, а в голове становится темно и жарко. Моя кожа рядом с его кажется совсем белой, почти прозрачной. Мы действительно такие разные и, господи боже, как же это прекрасно!

Вдруг чувствую, как он замирает. Мышцы каменеют, руки прекращают свой восхитительный танец по моему телу.

— Чч-ч-черт…

О господи, что случилось-то? Он вспомнил, что ему срочно нужно уходить по делам?!!

— Ань, у меня резинки с собой нет…

— Какой… резинки?..

Поднимает голову и во все глаза смотрит на меня, как на заморскую диковину. Потом крутит головой и смеется.

— И остались же такие!.. У вас, у докторов наук, это презервативом называется.

— А…

— Бе!

Целует меня в нос, потом в шею туда, где колотится пульс.

— И что теперь?

— Теперь ты должна сказать мне либо так: иди-ка ты, Федя, на фиг, я за безопасный секс. Либо так: да черт с ним, с презервативом, все равно когда-то придется начинать делать детей, а чем сегодняшний случай хуже любого другого? Второй вариант ответа мне, естественно, нравится значи-и-ительно больше.

— А что, у нас все так серьезно? Чтобы уже и о детях?..

— У нас, Ань, серьезнее не придумаешь. Так серьезно, что я сам себе не верю. Что бы я, да так!..

Толкаю его кулаком в бок.

— Так что там на счет варианта с безопасным сексом?

Он тут же делается смирным и угодливым. Впрочем очень скоро нам обоим уже не до разговоров. Никогда и ни с кем не испытывала ничего подобного. Даже не знаю в чем причина. То ли в том, что умению его и опыту Казанова позавидует, то ли просто люблю я его так, что дышать не могу, сердце бьется где-то в горле, а в животе какие-то мышцы, о существовании которых я и не догадывалась, начинают сладко сжиматься и дрожать…

Потом лежим, смотрим в потолок и дышим так, словно пробежали километров десять. Сипит:

— Сестра, воды!

— Ты перепутал, сейчас моя очередь быть раненым бойцом.

Резко поднимается на локте и осматривает мои раны.

Выглядят они не очень, и я натягиваю одеяло.

— Доктор говорит — потом пластику сделать можно будет. Чтобы шрамы убрать.

— Если ты так хочешь, Ань. Тебе, наверно, и правда не стоит щеголять с такими отметинами, если есть возможность их спрятать. А то ты у меня девушка нежная, вобьешь себе в голову какую-нибудь чушь про то, что это тебя как-то портит, комплексовать начнешь.

— Это ты у нас мастер по части вбивания себе в голову чуши.

— Вот скажи мне, сильно тебе мешал твой социальный статус пять минут назад?

— Пять минут назад — нет. А теперь вот снова тревожить начинает.

Смотрю на него возмущенно — ну что еще выдумал? И тут же понимаю, что это он так пошлит, паршивец. Физиономия довольная, хватает мою руку и подносит к своему… статусу. И правда, будь такое у меня между ног, меня бы это тоже тревожило.

Когда уже опять лежим, хватая ртами сухой воздух и торгуемся, кому все-таки идти за водой, решаюсь спросить. Вопрос этот интересует меня с детства:

— Федь, а все это, ну хозяйство ваше мужское, ходить не мешает? Мне кажется за него все время ноги задевать должны… И вообще неудобно — болтается что-то, прищемишь еще…

Он принимается так ржать, что мне приходится кинуться на него и заткнуть его пасть рукой — весь дом ведь перебудим!

— Ну ты, Ань, как спросишь!

— Федь, ну я ведь серьезно. Мне правда интересно.

Отвечает очень обстоятельно:

— Не мешает ничего. Иначе давно перетерлось бы и отвалилось. Сидеть только, как вы, воспитанные девицы, любите — коленочки сжав, ну… неудобно.

Потом снова начинает хихикать.

— Забавная ты. Я таким лет в пятнадцать был… Тоже интересовался — а каково это, когда у тебя на груди две таких штуки подпрыгивают при каждом движении.

— У меня не больно-то подпрыгивают. Количество не подпрыгивательное.

— У тебя офигительное количество. И качество тоже — высшее. Это я так… Молодость свою бурную вспомнил. У моей первой женщины, с которой я девственности лишился, был размер внушительный… У нее даже на плечах такие вмятинки с годами появились — от бретелек лифчика. Завидовала она очень тем женщинам, которым не приходится такой вес ежедневно перед собой таскать…

— А я так наоборот всегда о чем-то более выразительном в районе бюста мечтала.

— Балда.

— И ничего и не балда. Ты-то вот на ту женщину внимание обратил, выбрал ее.

— Да нет, Ань, все наоборот. Мне тогда 15 было, ей тридцать… Как думаешь, кто кого выбирал?

— И как же она тебя… выбрала?

Смеется.

— Как щенка поначалу приманивала. Едой. Я расти как раз начал. В рост пер, на мышцы запасов стратегических у организма не хватало. Не стану врать, не голодали мы. Государство нас, детдомовских, хорошо кормило, сытно. Но просто. Без затей. Какие уж затеи для детей, от которых даже их родители отказались? А так хотелось! Особенно сладкого. Теперь-то понимаю, глюкозы организму остро не хватало, а тогда за конфету родину продал бы. А тут торт! Она такие вкусные пекла! До сих пор ничего вкуснее не ел. Или просто сравнивать было тогда не с чем, вот и казалось… Короче, начала она меня откармливать.

— Ей удалось, — глажу его по широченному, выпуклому плечу.

— Это меня уже в армии до товарного вида довели. А тогда, как она ни старалась, все равно тощий был. Здоровый, кости широкие, но мяса на этих костях считай и не было. Она все переживала по этому поводу. Но спуску все равно мне не давала.

— В смысле?.. — мне становится вдруг дурно. Что эта баба с ним тогда делала, что хотела от ребенка?

Опять смеется, гладит нежно по щеке.

— В смысле учебы, Ань. Ты не волнуйся, никаких ужасов в этой истории не будет. И растлением малолетних то, что было между нами, я и в страшном сне не назову. Ни один человек на земле не сделал для меня столько, сколько эта женщина. Я ж как волчонок был. Здоровенный, но глупый. Она меня и вилкой с ножом пользоваться научила, и читать приохотила. И как женщине сделать так, чтобы хорошо ей было… Да и я ей жизнь скрасил. До сих пор понять не могу, как она ко мне относилась-то. И как к сыну, и в то же время как к любимому мужчине. Да и не важно мне это по большому счету. Благодарен я ей. По гроб жизни благодарен. В церковь иду, ей первой за здравие свечку ставлю.

— Долго вы с ней?..

— А пока в армию не ушел. Туда уже написала, сказала, что все. Не хочу, мол, тебе жизнь ломать. Разбегаемся. Каждый своей дорогой теперь идет. Я переживал страшно. Но командир мне хороший попался. Повезло. Поговорил со мной по душам, выслушал и сказал, что золотая она у меня баба и все правильно сделала. Сказал: не цепляйся. А то и тебе, и ей счастья не будет. А она еще женщина молодая, может, найдет мужика, замуж выйдет, деток родит. Уговорил. Очень хороший был человек. Собственно, из-за него по военной части и двинул. Хотел стать таким же как он — командиром, отцом родным для своих солдат.

— А она? Так больше и не виделись?

— Нет, не виделись. Я даже возвращаться туда, в городок, в котором детский дом был, не стал. Служил я здесь, в Подмосковье. Тут и осел. Командир мой мне койку в общежитии выбил. А после и комнату в коммуналке. И опять мне повезло. Такая соседка у меня оказалась — мировецкая бабка. Сначала думал — того, с приветом. С книжкой даже в туалет ходила. Сидит там, читает и спорит с написанным вслух. Ну точно — ку-ку. А потом оказалась вот как ты — доктор наук и профессор. В институте преподавала. Померла уж… Но пока жива была, мне тоже спуску не давала. Спелась с моим командиром, и они меня на пару. И в хвост, и в гриву. Чуть не на пинках меня в военное училище загнали. Командир мне рекомендацию написал, она подготовила к экзаменам. Сначала учился из-под палки. Потом уж втянулся, вкус почуял. Спортом опять же заниматься продолжил…

— Каким?

— Самбо. В чемпионы не попал — больно поздно начал, только в армии, но поскольку силой бог не обидел, валял всех неплохо. Правда, как-то раз пришел к нам старичок. Сухонький такой, невысокий, но подтянутый. Смотрю, тренер мой ему разве что не в ножки кланяется. Думаю, что за фигня? Тренер говорит: «Ну, кто спарринг с нашим гостем показательный проведет?» Говорю: «Ну, я!» Молодой, самоуверенный.

— Дурень, короче говоря. Как начал меня этот дед валять. Только хруст стоял. И никакая сила мне не помогла. Он, блин, на одной только технике, на мастерстве меня как салажонка мокрохвостого уделал. Очень меня многому общение с ним научило. Не только в самбо, а вообще по жизни. Тоже эта встреча — поворотный такой момент. Передумал я тогда в военные идти. Заразил он меня спецназом. Сам там служил, такие истории рассказывал…

— Расскажешь? — спрашиваю я, и прячу зевок у него подмышкой.

— Спишь уже… Черт, Ань! Времени-то уж сколько! Ну мы и заболтались! — вдруг замирает, протягивает руку и касается моей щеки. Заговаривает уже совсем другим тоном — задумчиво, тихо. — Значит вот оно как…

— Что оно?

— Ты. И я. Мне та моя первая любовь, Зоя ее зовут, так и говорила: как встретишь женщину, с которой в постели тебе будет хотеться не только трахаться, но и говорить, значит твоя она, значит встретил ты свою половинку, свое счастье. Я какое-то время вспоминал про эти ее слова, а потом и забыл. Чего болтать-то если другие занятия есть? А оно оказывается вот как все получается: рядом красавица такая, что дух захватывает, голая и жаркая, а ты вместо того, чтобы ей вдуть… То есть… Ну, Ань, блин, короче говорить с тобой так же хорошо, как… не говорить. Вот. Ты не спи, блин! Я тут ей душу открываю, а она мне подмышку сопит уже!

— Я не соплю, я дышу.

— Ну да! И при этом похрапываешь.

— Врунишка! Я не храплю!

— Давай проверим?

И мы проверяем. Первый раз сплю с мужчиной. Засыпаю сразу, в кольце его сильных рук, прижавшись попкой к его расслабленному паху. Но просыпаюсь, когда ещё за окном темно, и после заснуть не могу никак, хотя Федька как раз совсем не храпит. Но мешает, отвлекает от сна даже его дыхание, которое щекочет мне волосы на шее. Отстраняюсь, выбираясь из его объятий. Он что-то недовольно ворчит во сне, одним собственническим движением притягивает меня обратно, удовлетворенно трется носом о мое плечо и тут же снова крепко засыпает. Я же считаю овец еще довольно долго. Отключаюсь только под утро, а потому просыпаюсь поздно и одна. Федора ни в моей кровати, ни в моей комнате нет. Как, оказывается, неприятно просыпаться в одиночестве, если заснула с мужчиной. Тем более, если этот мужчина любимый, достался с таким трудом и еще не совсем твой. Не проверенный. Сразу вихрь мыслей в голове — одна другой неприятнее. Самая первая: «Ему было плохо со мной, вот он и сбежал? Не захотел видеть мою утреннюю помятую физиономию?»

Уже собираюсь выбираться из кровати, чтобы пойти его искать, как он возникает в дверях сам. Прыгает на меня чуть не с порога. Через одеяло чувствую причину.

— Я соскучился…

Я тоже, хоть все с непривычки тянет и кажется даже болит… Теперь понимаю, почему на него бабы так и вешаются. Этот конь… в смысле жеребец — воистину неутомим! И тактико-технические характеристики такие, что на зависть нашей отечественной чудо-технике под названием «Булава».

Боже! А мама предлагала мне выйти замуж за Сашку… Когда мы наконец-то спускаемся вниз, то застаем в гостиной Викторию Прокопьевну. Сама она сидит в кресле, а на стеклянном столике перед ней лежит замызганный топор, которым Серджо рубит дрова для камина. Наблюдала как-то за ним и только диву давалась: итальянец ведь, а так ловко топором орудует, как будто всю жизнь в российской деревне прожил. Когда делюсь этими своими впечатлениями с Ксенией, она лишь пожимает плечами со странным выраженьем на лице. Чудные они все-таки ребята…

Виктория Прокопьевна тоже смотрит на нас странно. На лице вроде вина, а в глазах чертики так и прыгают. Потом наклоняет голову, открывая шею, и энергически восклицает:

— Государь мой и государыня, не велите казнить, велите миловать. Повинную голову ведь топор не сечет!

— О чем это вы, Виктория Прокопьевна? — весело спрашивает Федор, а я уже догадалась.

Вот ведь, прости господи, старушка — божий одуванчик! Макиавелли в юбке! Нарочно ведь она тогда мне показалась — взяла на моих глазах водку и две рюмки, а потом так же нарочно дверь в финский домик приоткрыла — чтобы слышала я все. Не сомневалась, что я, дура любопытная, поволокусь за ней следом, как мышь за сырным духом. И Федьку она нарочно разговорами раззадорила. Только надо ли ей в этом сознаваться теперь? Отступаю чуть назад, Федьке за спину, и прикладываю палец к губам. Она понимает тут же.

— Это я тренируюсь. К одной неприятной беседе готовлюсь. Достаточно жалобно получается?

— Еще как! — Федька смеется.

Завтракаем. На нас с Федей посматривают, но стараются сделать это так, чтобы мы их весьма красноречивые взгляды не заметили. Вид у всех довольный и умиротворенный. Как у людей, которые только-только завершили трудное дело и получившимся результатом до крайности довольны. Звонит мой телефон. Мама. Интересуется, как все прошло. Я ей честно отвечаю, глядя на Федю: «Потрясающе».

— Федор тоже был?

— Он и сейчас здесь…

Говорю и невольно затаиваю дыхание. С чего этот интерес? Что сейчас выдаст? И вдруг доброжелательное:

— Передавай ему привет.

Передаю, не скрывая своего удивления. Федька усмехается. Теперь звонит его телефон. Разговор короткий: «Да… Есть». После чего он встает, очень быстро со всеми прощается, целует меня и убегает, толком ничего не объяснив.

— На службу вызвали, — поясняет Ксюха.

А я вдруг соображаю, что работа его — это борьба с преступностью, и сейчас его, скорее всего, вызвали «на событие». А это значит, что приехав на свою «работу», он, вполне возможно, проверит оружие, напялит бронежилет и шлем и отправится в кого-то стрелять… Или от кого-то отстреливаться. А главное, его в любой момент на этой его «работе» могут убить. Короткая локальная война закончится, враг будет повержен, а мой Федор, мой мужчина, моя любовь, моя жизнь останется лежать неподвижно на загаженном асфальте, раскинув в стороны неживые, но все ещё теплые руки и уставив в небо широко раскрытые серые глаза…

Осознаю это все как-то сразу, каким-то единым невероятно ярким образом. Становится страшно. Даже совершаю бессознательное движение — подбираюсь, чтобы мчаться вслед за ним, с ним… Зачем? Остановить? Защитить? Но это его РАБОТА.

— Придется привыкать, — говорит Ксения, которая читает все эти мысли, все эмоции на моем лице, как в открытой книге.

Права как всегда. Придется. Звонит Илья. Выхожу в прихожую. Разговор предстоит непростой, но откладывать его я не собираюсь. Интересно, а Федор со своей Маринкой уже поговорил?..

В Москву меня отвозит все та же Ксюха. Всю дорогу держу в кулаке телефон. А вдруг Федька позвонит, а я не услышу? Но он не звонит. Да и вообще может сегодня и не позвонить. От того, что мы с ним переспали, мы ведь сиамскими близнецами не сделалась. Жизнь у каждого по-прежнему отдельная… Только я своей без него теперь уже окончательно не мыслю.

А он так и не звонит…

Убеждаю себя, что это — совершенно нормально. С ним все в порядке. И с нашими только-только зародившимися «отношениями» тоже все по-прежнему. То есть — хорошо. Но иногда вдруг становится так страшно!..

Утром встаю по будильнику. Мама возится на кухне. Когда я вхожу, приостанавливается, осматривает критически:

— Что это с тобой? Какая-то ты… не такая.

Тянет ответить честно: «Я переспала с Федором». Но воздерживаюсь. Просто говорю:

— Выспалась хорошо.

Хотя как раз это далеко от истины. Спала я плохо, все думала о том, как там дела у вышедшего на тропу войны майора Кондратьева. Смотрю на часы. Пора на работу. Начала писать большую статью о бароне Унгерне и его кладе. Вместо научного труда получается какой-то приключенческий роман. Но никогда еще я не работала с таким удовольствием.

Недавно только узнала, что Ксюха, та самая безалаберная матерщинница и Шумахер в юбке, о которой я все время думала как о неглупой, но все-таки «прицесске», оказалась известной сценаристкой, чьи фильмы регулярно идут по телику. Кто бы мог подумать? Решаю, что обязательно дам ей прочесть свою статью перед тем, как отправлять ее в редакцию.

Спускаюсь вниз. Бр-р-р! Какое все-таки короткое у нас лето.

И тут же улыбаюсь, вспомнив анекдот про негра, который вернувшись из России, рассказывает своим: «Зеленая зима там ещё ничего, а вот белая!» Пока что на улице зима грязно-серая. Погода мерзопакостная. Дождь и ветер. Одно утешает: по такой погоде никаких мотоциклистов с пистолетами возле меня точно крутиться не будет.

До института добираюсь продрогшая так основательно, что первым делом включаю чайник. Сижу, долблю по клавишам, изредка поглядывая в монитор. Куда чаще скашиваю глаза на лежащий передом мной телефон. Федор не звонит.

Ближе к обеду проявляется удрученный Илья и предлагает встретиться и ещё раз все обсудить. Я отказываюсь. Мягко, но со всей возможной категоричностью. А Федор все молчит.

Самой что ль набрать? Но будет ли это правильно? Вдруг решит, что я посягаю на его мужскую свободу? Кто их, мужиков знает? А я не посягаю. Я просто волнуюсь очень.

Наконец не выдерживаю и ближе к вечеру все-таки звоню. Трубку берет сразу, слышу фоном веселые голоса и какой-то достаточно громкий шум.

— Ань, ну у тебя и чутье! Я буквально пять минут назад освободился. Только собрался тебе звонить, а ты — вот она, тут как тут.

— Я только хотела узнать, как у тебя дела.

— Все ОК. Слушай, я сейчас много говорить не могу. Давай я на работу за тобой заеду, куда-нибудь сходим? Или у тебя другие планы?

Никаких планов у меня, естественно, нет, и я с радостью соглашаюсь.

— Тогда пока, целую.

— И я тебя, — почти шепчу я и чувствую, что краснею.

— Нежно?

— Очень.

— А куда?

— А куда хочешь?

— Хочу в губы, а потом ниже, ниже, ещё ниже и… вот туда.

— В пупок что ли? — интересуюсь вредным голосом, потому как чувствую себя центром вселенского внимания. Мне кажется весь отдел, затаив дыхание, следит за нитью моего разговора. Федор в ответ довольно ржет.

— И в пупок тоже. Но вообще-то я имел в виду не впадину, а выпуклость.

— И как это я не догадалась?

— Это потому, что ты у меня недога-адливая. Все, пока, Ань, мне тут ещё кое-что сделать надо. Чуть позже увидимся. Я тебя люблю.

— Я тебя тоже, — говорю я, но понимаю, что общаюсь уже с мировым эфиром. Φедор отключился.

До конца рабочего времени — всего ничего. Мои коллеги начинают собираться по домам. Кто-то губы красит, кто-то пересчитывает деньги в кошельке и добавляет что-то к списку необходимых покупок, кто-то принимается звонить домой и раздавать указания. Я жду Федора. Ведь он обещал за мной заехать. Или спуститься и подождать его у входа? На месте мне не сидится, а потому за десять минут до конца рабочего дня я уже сбегаю по лестнице вниз.

Наш старичок-охранник Висиль Петрович на своем боевом посту, а перед ним, опершись локтями на его видавшую виды конторку стоит какая-то девица. Одета она стильно. Короткая курточка до талии, узкие джинсы, на ногах сапоги вроде тех, что носят жокеи — с высокими прямыми голенищами. Хочу пройти мимо, но в этот самый момент Петрович поднимает на меня свои подслеповатые глаза и радостно возвещает:

— Так вот и она сама. На ловца и зверь бежит.

Девица оборачивается… И я с неприятной дрожью где-то в районе того места, которое ведает у меня в организме дурными предчувствиями, узнаю в ней Маринку. Бывшую (как я надеюсь) зазнобу майора Кондратьева… И что ей, интересно, здесь надо? Сцену закатывать будет с разбором полетов? Она, я чувствую, может. Тем более, если Федька уже успел поговорить с ней.

Маринкино лицо расплывается в недоброй улыбке.

— Ну здравствуй, разлучница.

— Марин, давайте мы с вами оставим этот мелодраматический бред. Никого я ни с кем не разлучала. Все мы взрослые люди и способны сами принимать решения.

— Думаешь, умная очень? И образованная?

— Думаю да, а что?

— Пойдем-ка, поговорим.

Тоскливо оглядываюсь на Петровича, но он уже снова погрузился в разгадывание кроссворда. А Маринка тем временем уверенно тянет меня на улицу, а потом за угол здания. Здесь у нас небольшой садик, в который бегают курить те сотрудники, которые все еще позволяют себе эту по нашим зарплатам в общем-то недешевую привычку. В самом институте курить категорически запретили пожарники. Все-таки у нас здесь на хранении огромное количество ценнейших документов. Их гибель в огне пожара, который вполне может вспыхнуть из-за не затушенного бычка, станет невосполнимой потерей для исторической науки.

Сейчас в садике никого нет. Во-первых, здесь темно — свет фонарей с улицы не добивает. Во-вторых, рабочий день подошел к концу, и все курильщики отправились по домам. А в-третьих, погода ну совсем не способствует прогулкам на свежем воздухе.

— Замечательно, — говорит Маринка и неожиданно с разворота бьет меня кулаком по физиономии.

Кулем валюсь на пожухлую траву возле дорожки, а Маринка тут же оказывается рядом и вцепляется мне в волосы, неудобно вздергивая мою голову вверх. А я-то, дурочка, думала, что мне лишь неприятная беседа предстоит… Шиплю от боли и ярости, но ничего сделать не могу. Очень ловко она меня держит.

Может, тоже самбо занимается? Или дзюдо. Дзюдо нынче в фаворе…

— Ну что, сучка драная? Думала, зацапала чужого мужика, и все это тебе просто так с рук сойдет?

— Я не зацапывала, он сам…

— Ну конечно! Сам! А то я не видела, как ты возле него отиралась всячески, в больничку все к нему бегала, с поцелуйчиками приставала.

Что-то я не пойму — это она обо мне или о себе? Неужели и мои действия со стороны казались такими же глупыми и пошлыми, как ее? Как, должно быть, все это отвратительно выглядит — две бабы дерутся потому, что не поделили мужика. Приз достанется сильнейшей? Тогда мне уже сейчас можно «паковать вещички». Я с ней ни за что не справлюсь. Да и рука… Словно подумав о том же, Маринка мстительно двигает коленом в мое простреленное плечо. Аж искры из глаз.

Вскрикиваю так, что по-моему сразу же срываю голос и начинаю кашлять. Она же приближает ко мне свое лицо и шипит, брызгая слюной:

— Ничего у тебя не выйдет. Не отдам. Он мой, слышишь, крыса ученая, мой!

— Марин, ну что вы несете?

Что делать-то? Никогда ни с чем подобным не сталкивалась.

Ни в школе, ни в институте, ни тем более на работе. Может все-таки права мама с ее разговорами о неравенстве разных групп населения, вызванном их социальным статусом?

Маринка вот точно — девочка с рабочей окраины, выросшая во дворе, по дворовым законам и привыкшая решать свои проблемы таким вот варварским способом. Так что же выходит? Гегемоны опять побеждают нашего брата хлипкого интеллигентика?!! Точнее нашу сестру, то есть меня… Да ни за что! Это не только русские не сдаются. Немцы тоже! Недаром испокон веков во всем мире самыми сильными и стойкими считались солдаты двух армий: русской и немецкой.

Изворачиваюсь и тоже вцепляюсь ей в волосы. Она визжит и коротко бьет меня в ухо так, что в голове звон идет. Да, стойкость духа — дело хорошее, но и подготовка важна.

Маринка драться явно умеет, может и вполне профессионально — видела же я ее в милицейской форме, а вот я — нет.

Не выпуская моих волос, Маринка встает на ноги. Это движение автоматически вздергивает меня вверх. Ее волосы мне приходится тут же выпустить. Руки нужны для другого — теперь я вынуждена быстро-быстро переставлять их по земле. Маринка за волосы тащит меня за собой, а я на четвереньках следую за ней. Едва мы оказываемся за кустами, девица отпускает меня и тут же бьет ногой в живот. Когда перестаю хватать ртом воздух, встаю на колени и пытаюсь снова вступить в переговоры:

— Марин, ну хватит уже. Вы мне все наглядно показали: вы сильнее и вы всегда можете меня побить. Но что это вам даст? Любовь Φедора? Что-то сомневаюсь я, что он вернется к вам просто потому, что впечатлится вашими ратными подвигами.

— Думаешь, я совсем дура?

Киваю — уж очень злюсь. И она тут же опять бьет меня. На этот раз целит ногой в голову, но я успеваю частично уклониться и прикрыться руками. Попадает в плечо. К счастью в здоровое — левое.

— Нет, дорогуша, я далеко не дура, чтобы рассчитывать на подобное. Зацепила ты его, сучка, я же вижу, что зацепила. Меня трахал, а любил-то тебя. Ну ничего…

— Марин, ну зачем вам так унижаться-то? Вы же красивая. У вас, небось, от кавалеров отбою нету. Найдете другого, который будет вас не только трахать, но и любить.

— Нет, тварюга. Другой мне не нужен. И он будет мой, вот только с тобой разберусь…

Она лезет под куртку и достает… Наверно это и есть «Макаров» — то самое оружие, про которое следователь сказал мне, что их в ходу тысячи, табельное ведь. У Маринки он тоже наверняка табельный. И что же получается?.. Да не может этого быть!

— На этот раз не промахнусь, — яростно щерясь заявляет она, и все мои сомнения улетучиваются. И возле «Пилзнера», и возле той пиццы на Страстном бульваре стреляла в меня именно она.

Это ж надо, чтобы у бабы на почве любви так крышу снесло!

Думала, только в романах дамы из-за мужчин под поезд кидаются, топятся или вот, например, в соперниц стреляют. Оказывается — ничего подобного. В жизни все то же самое бывает.

— Вставай давай, иди вон туда.

Дулом указывает мне в глубину сада. Оглядываюсь в тоске. Тихо, пусто, темно. Октябрь. Дни уже короткие… Интересно, если я сейчас кинусь бежать, петляя как заяц, она меня сразу подстрелит, или я успею все-таки добраться до людей? И где, черт побери, Федор? Где-то чуть в отдалении начинает звонить мой телефон. Он в сумке, которую я выронила после того, как Маринка в первый раз съездила мне по физиономии. Обе смотрим туда. Я с надеждой, Маринка подозрительно.

— Не надейся, никто тебе не поможет. И бежать не вздумай. Никуда ты от меня не денешься. Давай, давай, двигай, куда сказано. Будешь тянуть — только дольше промучаешься. Убью не сразу, дам почувствовать вкус собственной крови.

Господи, какой низкосортный пафосный бред! За кустами опять звонит мой телефон, а потом кто-то кричит:

— Анна! Анна! Ты где?

Это не Федор. Но тогда кто?.. Из-за поворота дорожки к нам выходит Илья. Он близорук, а потому не сразу видит всю прелесть открывшейся ему картины — меня грязную и избитую и Маринку с пистолетом в руке.

— Здравствуйте!

Вежливый, блин! Мама бы сказала: «Какой культурный, высокообразованный человек!» Кричу:

— Беги! Беги отсюда!

Он столбенеет, совершенно растерявшись. А Маринка… Маринка переводит свой пистолет с меня на него и нажимает на курок. Наверно, то, что я делаю дальше — ужасно. Но это единственный мой выход. Еще когда она меня волокла за волосы, а я поспешала за ней на четвереньках, мне под руку подвернулся обломок кирпича. Довольно крупный. Теперь, вооруженная таким образом, кидаюсь на Маринку. Как Матросов на немецкий пулемет. Разве что «Ура!» не кричу.

Глупо? Но делать-то нечего. Не хочу, чтобы было все как в той поговорке: что русскому хорошо, то немцу — смерть. Хочу, чтобы мне было хорошо, а не наоборот. Если уж приходится выбирать, то пусть сейчас немцу будет хорошо, а русскому (точнее русской!) — смерть.