Что с нами происходит?: Записки современников

В. Песков День текущий, день завтрашний…

Проблема проблем. Не знаешь даже, с какой стороны подступиться…

Недавним летом я как-то особенно остро почувствовал одну потерю, не всеми, возможно, замеченную. В полях не поют перепелки. Тихо в полях. А ведь поле, степные наши равнины немыслимо было представить без переклички перепелов. Это была поэзия жизни, с детства входившая в душу сельского человека. Грустно, когда исчезают с лица земли слоны, тигры и журавли. Еще грустнее от того, что умолкают поля. Перепелка незатейливой своей песней подавала нам знак о здоровье земли. Из наших воронежских мест отловленных перепелок когда-то поставляли в Париж. Тем же торговым курсом везли и пшеницу. Если бы перепела ныне были принесены в жертву баснословно большим урожаям, и тогда стоило бы огорчиться и озаботиться исчезновением птицы, ибо не единым хлебом жив человек на земле. Но урожаи-то (на эталонных по плодородию воронежских черноземах!) собираются стыдно маленькие. И перепелка — лишь одна из потерь на пространствах, призванных и кормить и радовать человека.

Едешь по черноземным проселкам и часто видишь, как дорога делает петлю — обходит овраг. А он растет. И дорога, по которой постоянно ездят и агроном, и местный председатель колхоза, отступает петлею все дальше в поле. Скорость роста оврага известна: три метра в год. Кто пролетал над степными районами на самолете, видел эти растущие язвы земли. Ежегодно десятки тысяч гектаров бесценной плодородной земли оврагами пожирается. Можно ли этот процесс как-то остановить? Можно. Деды и прадеды наши в начале этого века в головах оврагов ставили кирпичные кладки или хотя бы плетни. Кладки по сию пору целы и свидетельствуют: работа была не напрасной. Казалось бы, с приходом в хозяйства техники обуздать овраги нетрудно. Нет. Землю оврагам сдавали без боя и повсеместно. А восполняли потери «поиском резервов» пашни.

На воронежских землях особенно преуспел в этом руководитель, повсеместно ставший известным тем, что ввиду приезда высоких гостей приказал прикатать к земле рельсом неубранный урожай кукурузы. Громкий скандал, однако, не помешал «имениннику» остаться на месте и ревностно искать земельные резервы там, где элементарная грамотность делать этого не позволяла. Были распаханы под урез поймы маленьких речек, были осушены все болотца, питавшие речки. Сами реки спрямлялись, превращались в каналы, канавы. Восставший против этих грозивших бедою деяний агроном и писатель Гавриил Троепольский был объявлен в области человеком, «не понимающим государственных задач». И жилось, я знаю, в Воронеже ему неуютно.

Жизнь быстро рассудила, кто в этом споре был прав. В 1970 году я предпринял маленькое исследование — прошел от истока до устья по речке Усманке, на которой прошло мое детство. То, что увидел, меня потрясло. Река, на плесах которой во время войны тонули лошади и неводами ловили рыбу, текла теперь жиденьким ручейком. В тех местах, где были когда-то лески, болотца, нависавшие над водой лозняки, не было теперь ни единого кустика, ни единого деревца. Лугов тоже почти не осталось. Пашня местами подходила к самой воде. Местами побуревшую пашню успели уже бросить, и на ней росли лишь мать-мачеха и колючки. Ни одной мочажины, ни единого ключика не текло в реку. Местами можно было только угадывать руслеца пересохших ручьев. Река лежала раздетая, беззащитная. Берега, обозначавшие прежнее русло, теперь заполнены были смытым песком. И только посредине песчаной реки текла вода, временами столь мелкая, что были видны спины пескарей, убегавших от моей тени. У родного села Орлова я увидел тракториста, пахавшего заливной луг. Пыль бурым холстом повисала в том месте, где обычно по осени лежали туманы. Я поздоровался с трактористом и спросил: что собираются тут посеять?

— А кто его знает что. Расти ничего тут не будет.

— Зачем же пашете?

— А наше дело какое, наше дело пахать…

Разговор этот я продолжил с директором совхоза, моим однофамильцем Песковым Ильей Николаевичем. Он согласился: «Да, речку губим. А главное, губим без толку».

Выяснилось: приречные земли осушили и распахали по указанию из области под огурцы. Результат… Привожу точную запись ответа директора совхоза: «В первый год взяли с гектара по 130 центнеров огурцов. На второй — столько же. На третий год — ноль, ничего не взяли… Теперь эту землю даже залужить вряд ли удастся».

Я процитировал строчки из очерка «Речка моего детства», опубликованного в «Комсомольской правде» в 1970 году. Писем на публикацию было четыре мешка. Общий смысл почты: «Вы написали не только о своей речке, но и о нашей!»

Пять лет спустя еще в одной экспедиции по рекам лесостепной зоны было выяснено: за пятнадцать лет только в Липецкой области из 485 больших и малых рек сохранилась в лучшем случае лишь половина. Причины везде одинаковы: осушение болотец, питавших реки, вырубка хранивших воду лесков, потрава приречных кустарников, распашка под урез поймы, заиление смывом почвы речных родников… Сегодня всем очевидно: вода становится природной ценностью номер один. Благополучие водных артерий зависит от капилляров — малых рек и ручьев. Капилляры эти сейчас пытаются как-то спасать — лесничества с помощью пионеров и комсомольцев сажают по берегам кустарники и деревья, кое-где пробуют углублять русла. Реанимация — черта крайняя. Чудеса у этой черты случаются, но не часто. Сложный живой организм под названием речка важно, как лошадь, не загнать до упаду. Мы это сделали. Сами.

То же самое — почвы. На создание одного сантиметра хорошего чернозема природа тратила 200–300 лет. Мы же транжирим это богатство — отдаем ветру, отдаем смыву, истощаем, не давая органических удобрений, перенасыщая химикатами. Исчезновение перепелки — это потеря, действующая на наши чувства, а сколько иных потерь в этой цепи! С кого спросить? Воронежский руководитель сейчас растит клубнику на пенсионной даче. Какой с него спрос? Вообще о спросе с кого-то за потери таких размеров говорить сложно. Гораздо разумнее, пока не поздно, поставить вопрос иначе: как сделать, чтобы подобное не случалось?

Начав с перепелок, с маленьких речек и творенья степей — чернозема, обратимся теперь к селедке, перенесемся на побережье Тихого океана, где когда-то она ловилась. Она хорошо ловилась! В 1965 году, попав на селедочную путину, я был свидетелем лова. На селедку возле олюторского побережья Камчатки суда наводил самолет. Просто и хорошо. Сверху давалась команда. Судно с цифрой на палубе делало разворот. И вот уже от фиолетового пятна селедочного стада, хорошо сверху видно, отрезан сетью ломоть. Еще ломоть… Еще. Судов в этом месте, маленьких и больших, толпилось более сотни. И каждый хватал селедку. Берег не успевал ее принимать, перерабатывать. Все равно ловили.

Перебираю снимки двадцатилетней давности — столпотворение судов, масса мятой селедки в воде, горы бочек на берегу. Вывозить их не успевали. Но суда, забыв, что в океане есть и другая рыба, толкались возле селедки. Тесня колхозные МРСки (которым этой селедки хватило бы до скончания веков), рыбу рвали большие суда, пришедшие со всего побережья Камчатки, с Сахалина, Приморья. Селедку, только селедку! Выгодно было рыбакам, выгодно было министерству…

Кто-нибудь возражал? Возражали председатели прибрежных рыболовецких колхозов, которых исчезновение селедки грозило пустить по миру. Робко возражали ученые. «Неразумно, бесхозяйственно ловим…» — писал в камчатской газете Иннокентий Александрович Полутов. Биологу за это выступление в печати выговорили, де, забывает государственные интересы.

В «Комсомольской правде» обо всем этом было рассказано. Рассказано в выражениях строгих, с употреблением слова «хищничество». Министерство рыбного хозяйства немедленно откликнулось: «Все верно написано, наладим, наведем порядок…» Но конюшню собрались запирать, когда лошадь была уже уведена. Впрочем, как выяснилось, даже в этот момент «конюшню» запирать не спешили…

Двадцать лет уже ждут рыбаки всей Камчатки: скоро ли возродится селедка? Нет, не спешит возрождаться… Бывший министр рыбного хозяйства ловит сейчас на удочку окуньков в подмосковных озерах. Какой с него спрос? И потому вторично поставим вопрос: как сделать, чтобы подобное не случалось?

Чтобы не ворошить только прошлое, оглядимся вокруг себя. Вот ведомство, призванное улучшать наши дела в землепашестве, — Министерство мелиорации и водного хозяйства. Оно не может пожаловаться на недостаток техники, сверхщедро оно финансируется — деньги исчисляются миллиардами. Благие дела должно вершить министерство. Но почему-то во многих местах слово «мелиорация» стало почти ругательным. Появление землеройных машин зачастую воспринимается людьми как бедствие.

Под словом мелиорация понимается улучшение земли — очищение земли от кустарников, остановка роста оврагов, очищение пахоты от камней, посадка лесозащитных полос… всего насчитывается чуть ли не четырнадцать разных работ, улучшающих землю. Мелиораторы же в своем ведомстве работу сосредоточили почти исключительно на осушении либо на обводнении земли. К чему привело осушение болотец и спрямление речек в засушливой зоне воронежских и липецких черноземов, уже говорилось. А вот собственные наблюдения последних лет в Нечерноземной зоне. Со сносом так называемых «неперспективных» деревень изымались из оборота, зарастали березняком и земли, извечно кормившие тут человека, — лучшие земли этих краев, не случайно же именно на них деревеньки и возникали.

Взамен утраченных ищутся земли «просторные», где есть возможность вовсю развернуться мелиоративной технике и где предположительно хорошо будет также комбайну и плугу. Такими обширными полигонами чаще всего являются болотца. Даже при идеально аккуратной и добросовестной работе болота больших урожаев не сулят. Но если учесть, что гончарные дренажные трубы в землю закапывал выпивший тракторист, если почти все на таких полигонах делается через пень-колоду, «облагороженная, улучшенная» земля представляет собою загубленную природу и кладбище народных денег. Примеры, позволяющие именно так говорить, я видел в Кировской области, на рязанской Мещере, в пойме реки Дубны под Москвой. И это в то самое время, когда овраги съедали более шести миллионов гектаров плодороднейших черноземов.

Подсчитано недавно, на осушительно-оросительные работы налаженный маховик мелиорации гонит средств в двадцать шесть (!) раз больше, чем на все остальные работы по улучшению земли. Министерство делает то, что выгодней самому министерству, что позволяет «быстро осваивать» щедро выделяемые деньги. Конечный же результат — земля и урожай на ней — оказывается на втором плане.

В последнее время обнаружилась еще одна беда, связанная с мелиорацией на черноземах. Поливные черноземные земли под тяжестью современной техники теряют свойственную им структуру — уплотняются до состояния камня. Это угрожает гибелью самой плодородной земле. И еще: обильный, очень часто бесконтрольный полив вызывает засоление черноземов. Тут мы пока что стоим у истоков беды. Но если она грядет, последствия будут необозримо печальными — восемьдесят процентов всего хлеба в стране мы получаем на черноземных землях.

Авторитетные ученые ставят вопрос о незамедлительном создании ведомства по охране почв. Резонно! Но разве только почвы страдают от необдуманных, грубых, нередко преследующих лишь ведомственные интересы вторжений в природу? Сколько все та же мелиорация осушила озер, свела к прямой линии живописных речек, не получив при этом никакой экономической выгоды и нанеся громадный урон нравственный. Ведь вздыбленная, исковерканная земля, исчезнувшие речки и озера, лески — это частица того, что мы называем Родиной. Зоркий глаз должен следить не только за благополучием почв. Весь обширный фундамент жизни, именуемый Природой, не должен давать трещин под ударами узковедомственных интересов, от соблазнов латать хозяйственные прорехи за счет природы, от стремления получать сиюминутные выгоды без заботы о завтрашнем дне, от бескультурья и равнодушия, наконец.

Во всех многочисленных и часто громадных по размерам конфликтах человека с природой природа почти всегда остается страдающей стороной. Она приносится в жертву при сведении концов с концами в хозяйствовании. Кто возьмется это оспорить? Неисчислимые примеры, подтверждающие сказанное, перед глазами: запланированные, но не построенные (или недостроенные) очистные сооружения заводов, брошенный на дне водохранилищ перед плотинами лес, ценнейшие руды в отвалах горных выработок, снимание нефтяных «сливок» на новых месторождениях… Грустный перечень может быть бесконечным. Причина всему: бесхозяйственность, бесконтрольность. И еще — запоздало живущая философия: о, страна большая, надолго всего хватит!

Действительно, страна немаленькая, громадный сундук природных богатств до поры до времени может маскировать безответственно запускаемую в него руку. Но всему есть предел. Сегодня, вооруженные громадной техникой, берем не щепотью, гребем лопатой, экскаваторной лопатой. И вот уже даже Сибирь застонала: не так, нерачительно ведем дело! А как его надо вести? Где регулятор процессов природопользования? Оглядевшись, мы его не увидим. Его нет.

Нет человека в стране, не лишенного чувства гражданственности, которого не волновала бы судьба четырех пятых запасов всей пресной воды государства, хранимой Байкалом. Всем уже очевидно: строительство на Байкале целлюлозно-бумажного комбината было большой ошибкой. И если бы комбинат закрыли, все вздохнули бы с облегчением, ибо чистоте и сохранности байкальской воды угрожают не только выбросы злосчастно рожденного комбината, но и вырубка для него леса вокруг Байкала, леса — хранителя озера. А рубят его, оказывается, не только, так сказать, «планово», рубят без оглядки, в том числе там, где рубить нельзя ни в коем случае. Любопытно, что обвинение это Минлесхоз РСФСР принял без возражений: «Действительно, на территории водоохранной зоны оз. Байкал имеет место нерачительное отношение к делу, допускался переруб расчетных лесосек… лесозаготовки приурочены к легкодоступным путям…» Какие комментарии тут нужны? И случай не исключительный, случай типичный, капля воды, в которой видно все, о чем до этого говорилось.

Как же сделать, чтобы подобное не случалось? Ответ на этот вопрос существует. В государственном механизме должен быть орган, представляющий интересы природы (и, значит, долговременные интересы нашего государства, народа). Можно предложить и название его: Государственный комитет по охране природы.[1]

Сразу же скажем: предложение не новое. Осознание необходимости такого комитета существует давно. Об этом говорилось (и горячо!) на высокого уровня совещаниях и в печати. Вспоминаю свою беседу (опубликована в «Комсомольской правде» в 1976 году) с первым секретарем Брянского обкома КПСС Михаилом Константиновичем Крахмалевым. Это был человек с государственным, мудрым подходом к этой проблеме. Я изложил ему кратко примерно то, о чем сказано сейчас в этой статье. Его ответ: «Полностью разделяю ваши соображения. Практика жизни дает возможность наглядно судить, насколько важны, просто необходимы координация и контроль сложнейших и многообразных отношений в природопользовании. Ведомства, мы должны это понимать, такого регулировщика примут без энтузиазма — гораздо спокойнее жить, когда никто не кладет на плечо тебе руку, не говорит: „Так нельзя, это будет иметь такие-то последствия, это противоречит закону“. Но это как раз то, что крайне необходимо. Это в конечном итоге будет иметь и другую хорошую сторону — будет приучать к дисциплине, к рачительному и экономическому хозяйствованию. Я за комитет. И, как говорится, двумя руками».

В 1978 году был образован Государственный комитет СССР по гидрометеорологии и контролю природной среды. Людям понимающим сразу было ясно: это не тот комитет, в котором государство и общество особо остро нуждаются. Его задачи и полномочия никаким образом не влияют и не могут влиять на все, что изложено выше. Нужен комитет, действительно способный «положить руку на плечо ведомству и сказать: так нельзя, это будет иметь такие-то последствия, это противоречит закону», нужен комитет, который в особо сложных и спорных случаях мог бы квалифицированно ставить вопрос для решения его правительством и твердо стоять при этом на позициях охраны природы.

Глубоко убежден, задача эта насущно необходима. Мы все понимаем, что стоим на пороге нового экономического рывка. Неразумно было бы заблуждаться, что движение вперед возможно без вмешательства в природу. Вмешательство неизбежно. Но оно должно быть контролированным, разумным образом регламентированным. Оно должно считаться с хорошими, принятыми у нас природоохранительными законами. Мы не должны действовать так, как будто их вовсе не существует.

Я хотел бы еще раз особо обратить внимание в этих заметках на слова М. К. Крахмалева, сказанные в 1976 году. Они приобретают особую значимость сегодня. Рамки рачительного пользования природными ресурсами — верный путь к бережливости, к поискам наилучших путей хозяйствования. Феноменальный экономический рывок японцев сделан в условиях крайне ограниченных природных ресурсов. Не будем бедность сырьевой базы считать за благо, однако приходится вспомнить и старую притчу: «Имея одно яблоко в руке, съедают его до семечек. Имея в руках решето с яблоками, плоды надкусывают и бросают». Мы имеем не решето, имеем громадную корзину с «яблоками». И мы должны думать, что съесть сегодня, а что оставить на завтра. И обязаны также помнить, чтобы ничто не потревожило здоровья дерева, дающего нам плоды.

Не надо быть пророком, чтобы предсказать необозримой величины беды, если интенсификацию всего хозяйства мы будем вести без соблюдения правил обращения с природой. А соблюдать их мы можем, только имея в государственном механизме наделенное властью, широкими полномочиями компетентное, авторитетное ведомство, напрямик выходящее на правительство. Другого способа гармонично сочетать эксплуатацию ресурсов и их сохранение, на мой взгляд, нет. Но хотелось бы выслушать авторитетных ученых, важно было бы также услышать голос крупных хозяйственников, а также тех, кто так или иначе посвящен жизнью в эту немаленькую проблему, имеющую и хозяйственное и нравственное значение.

Рост и совершенствование производства не являются самоцелью. Все в конечном счете должно служить благу человека, лучшему устройству его жизни, его благополучию. Но благополучие и качество жизни — это не только крыша над головой, телевизор в жилье, автомобиль, добротные штаны и ботинки. Приемлемое качество жизни немыслимо без здоровой пищи, без чистого воздуха и чистой воды, без радующего глаз пейзажа, без цветов и пения птиц. Мудрость состоит в том, чтобы сегодня, предрешая завтрашний день, помнить об этом.

М. Лемешев Природа и общество: логика взаимоотношений

В наш динамический век, наряду с восхищением успехами человека в его познании и покорении природы, во всем мире непрерывно возрастает озабоченность общества по поводу оскудения природных ресурсов и ухудшения качества окружающей среды. Особую тревогу в связи с этим проявляют широкие круги научных работников, и прежде всего представители биологических дисциплин, поскольку наибольший урон воздействия человека несет живая «оболочка» Земли — биосфера. Впервые это понятие вошло в научный обиход еще во второй половине XIX века. Выдающийся французский ученый и общественный деятель, активный участник Парижской коммуны Э. Реклю в 1868 году писал: «Вся совокупность живых существ на поверхности нашей планеты образует как бы своего рода тонкую оболочку или покров. Этот слой живых существ — растений и животных, — облекающих поверхность почвы, носит название биосферы, т. е. живой оболочки земли».[2]

Трудами великого русского ученого В. И. Вернадского в 20-е годы нашего столетия была сформулирована фундаментальная физико-биохимическая концепция биосферы, которая ныне утвердилась во всей мировой науке. Основоположники научного коммунизма К. Маркс и Ф. Энгельс неоднократно указывали на необходимость рационального, научно обоснованного взаимоотношения общества с природой. «Культура, — писал К. Маркс, — если она развивается стихийно, а не направляется сознательно, — оставляет после себя пустыню».

Ныне возрастающий дефицит энергетических ресурсов, ограниченность удобных и плодородных земель, вырубка лесов, постоянно растущая нехватка пресной воды, пригодной для питья, бытовых и производственных нужд, чрезмерное скопление населения в гигантских городах — «миллионерах», увеличивающееся загрязнение воздуха, воды и почвы бытовыми и производственными отходами в мире, и прежде всего в развитых капиталистических странах, создали ситуацию так называемого «экологического кризиса».

Тревога за судьбу биосферы, а следовательно и за благополучие человечества в последнее десятилетие породила гигантский поток литературы о взаимоотношениях человека и природы. Ежегодные библиографические справочники содержат тысячи наименований работ, посвященных экологическим проблемам.

Книги и брошюры, статьи и доклады, издаваемые в западных странах, чуть ли не в один голос пророчат гибель природы и современной цивилизации. Чтобы в этом убедиться, достаточно обратить внимание хотя бы на их названия: «Самоубийство человечества», «До того, как умрет природа», «Оскальпированная земля», «Безмолвная весна», «Пределы роста», «Замыкающий круг», «Земля только одна», «Путь к выживанию» и десятки им подобных буквально ошеломляют современного читателя. Как видим, ситуация вырисовывается весьма мрачная. Причиной же такой ситуации объявляется развитие современного индустриального производства, стремление людей к удовлетворению своих возрастающих потребностей. В соответствии с этой концепцией на Западе возникла даже особая теория «нулевого роста», суть которой сводится к необходимости стабилизации численности населения и масштабов производства.

Так экономика была противопоставлена экологии, так была провозглашена несовместимость дальнейшего экономического развития с сохранением и развитием окружающей природной среды.

Советские экономисты придерживаются принципиально иной точки зрения, согласно которой антропогенная деятельность может не только ухудшать, но и улучшать окружающую природную среду. Современное производство, если оно целенаправленно и планомерно организовано, может и должно не только использовать, но и воспроизводить природные ресурсы. Однако, для осуществления крупных природоохранных и природовоспроизводящих проектов нужны крупные средства, которые могут быть выделены на эти цели только при наличии мощного экономического потенциала.

По мере развития науки и техники, умножения производительных сил общество получает возможность все более активно воздействовать на природу с целью использования ее ресурсов и естественных сил для удовлетворения своих постоянно возрастающих потребностей. Это воздействие носит двоякий характер. Оно может способствовать развитию природы, облагораживать ее, повышать полезную продуктивность биологических систем. Однако успех в области преобразования природы сопутствует людям лишь тогда, когда они изучают законы природы, считаются с их действием, учитывают их объективные требования в своих взаимоотношениях с природой.

К сожалению, эти совершенно необходимые требования принимаются во внимание далеко не всегда и не в полной мере. Возросшие производительные силы общества, особенно промышленный потенциал и мощь современной техники, породили у многих инженеров, конструкторов, да и у других представителей науки уверенность в возможности и даже необходимости «покорения» природы. Технократический подход во взаимоотношениях с природой базируется на глубоко ошибочном представлении о том, что человеку, вооруженному современной мощной техникой, «все по плечу». Гигантская техническая мощь, несомненно, позволяет одерживать в отдельных случаях победу над природой. Однако необходимо постоянно думать о том, как бы такая победа не оказалась пирровой. На возможность подобных ситуаций еще более 100 лет назад указывал Ф. Энгельс.

«Непредвиденных» последствий в практике природопользования, увы, немало. Так, развернув широкое ирригационное строительство в Средней Азии без соответствующего совершенствования оросительных систем и технологии полива, наряду с резким увеличением производства хлопка мы столкнулись с засолением и заболачиванием старых орошаемых земель, сокращением поливного клина, огромными затратами на рассоление и осушение. Осушение части верховых болот в Белорусском Полесье позволило включить их в сельскохозяйственное производство и значительно увеличить сборы зерна, картофеля, кормовых культур. Однако параллельно с этим понизился уровень грунтовых вод на смежных сельскохозяйственных угодьях, в результате снизилась их продуктивность.

Разумеется, подобные негативные последствия, сопровождающие хозяйственную деятельность, отнюдь не означают, что следует отказаться от развития орошаемого земледелия, осушения, избыточно увлажненных земель и т. д. Эти примеры приведены для того, чтобы напомнить о необходимости глубокого изучения законов развития природы, ее реакции на вмешательство в естественный ход природных процессов и учета этой реакции при обосновании различных вариантов природопользования.

Нетрудно заметить, что упомянутых выше негативных последствий можно было бы избежать, если бы строго соблюдались требования бережного отношения к природным ресурсам. Наши современные знания, уровень развития науки и техники, общественная собственность на средства производства и плановый характер ведения хозяйства создают для этого все необходимые предпосылки. На реализацию данных предпосылок с учетом всего накопленного положительного опыта природопользования ориентированы принятые XXVII съездом КПСС «Основные направления экономического и социального развития СССР на 1986―1990 гг. и на период до 2000 года». В этом документе выделен специальный раздел «Охрана окружающей среды, рациональное использование природных ресурсов». В нем предусматривается, в частности, повышение эффективности мер по охране природы, широкое внедрение безотходных и малоотходных технологий, развитие комбинированных производств, обеспечивающих полное и комплексное использование природных ресурсов, сырья и материалов, исключающее или существенно снижающее вредное воздействие на окружающую среду, совершенствование управления делом охраны природы.

Для гармонизации взаимоотношений с природой нам всем еще предстоит научиться экологически мыслить, чтобы не растрачивать ресурсы на ненужную и вредную «борьбу» с природой. В этом свете непреходящее значение имеет мысль В. И. Ленина о том, что «заместить силы природы человеческим трудом, вообще говоря, так же невозможно, как нельзя заместить аршины пудами. И в индустрии и в земледелии человек может только пользоваться действием сил природы, если он познал их действие, и облегчать себе это пользование посредством машин, орудий и т. п.».[3]

Это ленинское высказывание как нельзя лучше указывает верный путь к гармонизации взаимоотношений между обществом и природой. Общество не может отказаться от воздействия на природу, так же как оно не может произвольно затормозить собственное развитие. С развитием общества его воздействие на природу, естественно, будет не свертываться, а возрастать. Однако это воздействие должно быть организовано таким образом, чтобы оно не разрушало ее сложные механизмы функционирования, саморегуляции и самовоспроизводства. При этом неизбежно и преобразование природы. Но оно должно быть строго целенаправленным и научно обоснованным.

Природу с ее многообразными ресурсами нельзя рассматривать как простой источник сырья для развития материального производства. Жизнь человека (общество) — составная часть всеобъемлющего биогеохимического процесса и кругооборота веществ в живой природе. Она не должна противопоставляться жизнедеятельности и функционированию биосферы. В то же время жизнь человека и общества не может развиваться без развития производства, а следовательно, без вмешательства в природные процессы. Из этой дилеммы следует лишь один вывод: современное производство должно учитывать требования экологии, то есть использовать такие технику и технологию, которые могли бы органически вписываться в функционирование биосферы или по крайней мере не вступать в конфликтные противоречия с естественными процессами, протекающими в природе.

Можно считать установленным, что основная причина отрицательного воздействия производства на окружающую природную среду состоит не столько в расширении масштабов производства, сколько в несовершенстве его технологии. В основе экологических бедствий лежит не сам факт роста, а способ роста (технологии и формы производства). Следовательно, интересы экономики (экономического роста) и интересы экологии (сохранения природной среды) не обязательно противоречат друг другу: развивая производство в соответствии с экологическими требованиями, общество сможет продолжать свой рост, сохраняя и улучшая состояние природной среды.

В настоящее время выделяются два принципиально различных пути преодоления отрицательных экологических последствий производства. Первый состоит в очистке вредных выбросов промышленных и сельскохозяйственных предприятий, второй — в разработке экологически ориентированных технологий и постепенной экологизации производства. Второй путь — создание малоотходных и безотходных технологий — более радикальный, так как устраняет не последствия, а прежде всего причины загрязнения. Однако он не получил еще достаточного развития. И это нельзя объяснить лишь техническими трудностями. Напротив, с чисто технической стороны само развитие современных промышленных систем, рост их многообразия создают реальные предпосылки для осуществления принципа экологически малоотходного производства. Следовательно, причину нужно искать не в технике, а в экономике.

Социализм, утверждая общественную собственность на средства производства, и прежде всего на природные блага — землю, недра, воды, леса и т. д., призван гармонизировать нарушенные капитализмом отношения между обществом и природой, между экономикой и экологией. Социалистическое воспроизводство включает в себя, как известно, воспроизводство (то есть постоянное возобновление) трех основных элементов общественного производства: средств производства, рабочей силы и социалистических производственных отношений.

Марксистско-ленинское учение о взаимоотношениях человека и природы дает основание сделать вывод о том, что в современной экологической ситуации социалистическое воспроизводство должно включать в себя воспроизводство природных ресурсов и благоприятной для человека окружающей природной среды.

Современный научно-технический потенциал и плановый характер социалистической экономики нашей страны создают необходимые предпосылки для последовательного перехода от экстенсивных способов утилизации природных богатств к интенсивным, то есть к ресурсосберегающим, малоотходным и безотходным технологиям. Такой поворот в природопользовании тем более необходим, что с освоением малоотходных и безотходных технологий непосредственно связано успешное решение проблемы охраны окружающей природной среды.

Однако эти объективные возможности на практике реализовывались неудовлетворительно. Рост промышленного и сельскохозяйственного производства СССР достигался ценой расхода значительного объема природных ресурсов, в том числе невозобновляемых. За последние двадцать лет общий объем валовой продукции промышленности возрос более чем в 3 раза, в то время как объем продукции добывающих отраслей промышленности увеличился в 4 раза, в том числе горнодобывающей промышленности — почти в 5 раз. Если учесть, что население страны за этот период увеличилось на 17 %, то станет очевидным, что высокие темпы роста промышленности в целом, и особенно ее природопользующих отраслей, не сопровождались адекватным ростом фонда потребления и, следовательно, уровня жизни. В общественное производство вовлекались все новые и новые природные ресурсы, а объем их потребления непрерывно увеличивался. Весьма характерно при этом резкое (на порядок и более) опережение темпов роста потребления природных ресурсов по сравнению с темпами роста населения.

В СССР темпы роста капитальных вложений пока опережают темпы роста национального дохода. Такое соотношение не просто следствие исторически обусловленных особенностей становления и развития советской экономики. Высокая капиталоемкость была в основном вызвана недостаточной отдачей в природопользующих отраслях. Из общего объема капитальных вложений производственного назначения 20 % направлялось в сельское хозяйство и более 30 % — в промышленность группы «А», причем львиная доля их приходилась на добывающие отрасли.

Недостаточная отдача капитальных вложений в этих отраслях обусловлена низким коэффициентом полезного использования исходных природных продуктов (например, неполное извлечение полезных ископаемых на разрабатываемых месторождениях, потери воды при орошении, большие затраты на борьбу с засолением и заболачиванием староорошаемых земель и на ирригационную подготовку вновь осваиваемых площадей, потери калийных солей при добыче в недрах и последующей переработке).

Увеличивающийся дефицит природных ресурсов обусловлен главным образом экстенсивным до недавнего времени характером развития природопользующих отраслей хозяйства. А это, в свою очередь, связано прежде всего с отсутствием экономической оценки природных ресурсов и принципом безвозмездности в производственном потреблении природных благ.

Чтобы перейти к более экономным и интенсивным способам утилизации природных ресурсов, необходима разработка новых малоотходных и безотходных производственных технологий. Это потребует дополнительных затрат и в результате вызовет удорожание выпускаемой продукции и снижение ныне принятых показателей эффективности данного производства. В таких условиях предприятия-природопользователи оказываются не заинтересованными во внедрении новых, ресурсосберегающих технологий. Между тем высокая экономическая эффективность производства с позиций хозяйствующего субъекта вовсе не является таковой с позиций народного хозяйства страны в целом, поскольку она достигается ценой большого расхода природных ресурсов и загрязнения окружающей среды.

Другой аспект проблемы затрагивает случаи, когда воздействие одних экономически эффективно развивающихся хозяйственных отраслей непосредственно и быстро оказывается убыточным для других, например, при промышленных загрязнениях атмосферы, вод и почв. Загрязнения наносят особый ущерб здоровью населения, сельскому хозяйству и тем отраслям промышленности, которые предъявляют повышенные требования к чистоте среды и вовлекаемых в оборот природных ресурсов. Наконец, третий аспект обусловлен сохранением так называемого экологического равновесия.

О нем следует сделать несколько особых замечаний, поскольку экологическое равновесие служит предметом дискуссий, возникающих из-за недостаточного понимания самого термина. Естественное, или экологическое, равновесие нередко совершенно неверно отождествляется с неподвижностью, полной консервацией, с так называемым «нулевым ростом». Экологическому равновесию при таком понимании противопоставляется целенаправленное преобразование природы. При этом совершается двоякая ошибка. Во-первых, равновесие в естественных и экономических процессах означает не неподвижность, а лишь динамическую сбалансированность явлений. Остановки развития такое равновесие не предусматривает. Во-вторых, никакого отношения к немарксистским теориям «нулевого роста» экологическое равновесие не имеет.

Неравновесные естественные системы не могут развиваться. Их удел — разрушение. Поэтому без сохранения экологического равновесия невозможно «экоразвитие» человечества, вероятна лишь экологическая разруха. Она возможна во всех регионах с напряженным экологическим балансом. Но и там, где он пока еще благоприятен для хозяйственной деятельности, его следует улучшить, а не ухудшать. В ряде случаев улучшение возможно только путем организации заповедников, где экологический баланс поддерживается на необходимом уровне. При этом валовой продукт, получаемый с усредненной единицы площади, в общем исчислении возрастает, компенсирует потерянное на заповедных участках, а затем и превышает объем, полученный ранее. Это явление позволяет даже заповедные земли считать не исключенными из хозяйственного оборота, а вовлеченными в его особую форму. Следовательно, и консервация природы есть механизм роста, а не сокращения темпов социально-экономического развития.

На основе исследований советских и зарубежных специалистов в области природопользования можно сформулировать три ныне достаточно очевидных положения.

1. Любое отраслевое природопользование конкурентно по отношению к другим природопользующим отраслям. При увеличении социально-экономической эффективности хозяйства, а любая его отрасль базируется на природопользовании, следует рационально планировать общий, интегральный процесс использования природных предпосылок развития общества.

2. Естественные и трудовые ресурсы в настоящее время находятся в столь тесном единстве, что рассматривать их в отрыве друг от друга нельзя. Потери на здоровье людей, на производительности их труда и социальные издержки при неверном ведении хозяйства могут оказаться столь значительными, что суммарный ущерб перекроет хозяйственный эффект, получаемый за счет дешевых загрязняющих технологий. В данном случае вновь неизбежны не узкоэкономический расчет и даже не изолированная оценка интенсивности использования природных ресурсов и трудового потенциала, а комплексное эколого-социально-экономическое планирование предпосылок общественного развития в целом.

3. Преобразование природы, необходимое для экономического развития, должно быть действительно рациональным, то есть таким, которое ни в ближайшей, ни в более отдаленной перспективе не приводило бы к обострению эколого-экономической обстановки. Такое преобразование возможно лишь при условии учета и предотвращения периодически возникающих наиболее острых ситуаций в соотношении хозяйства и природы, а также при правильном определении тенденций в развитии долговременных экологических процессов. Природно-антропогенное экологическое равновесие даже на первых этапах следует направлять не на малозаметную деградацию экосистем, а на их максимальное благополучие.

Специалисты Центрального экономико-математического института АН СССР (с участием автора статьи) попытались определить в рублях общий дополнительный эффект, который могла бы иметь наша страна при учете природоохранно-экологических параметров в пределах трех сформулированных положений. Пока это не точный экономический расчет, а лишь экспертная оценка, однако она производит достаточно внушительное впечатление.

Экономический выигрыш за счет снижения заболеваемости и роста производительности труда в условиях достижения оптимальных параметров качества природной среды за вычетом необходимых затрат на эти цели был бы порядка 15―20 млрд руб. в год. Столь же велики возможности экологического планирования — поддержание равновесного экологического баланса. Оно могло бы дать значительный и устойчиво растущий экономический выигрыш в размере не менее 20 млрд руб. за счет роста сельскохозяйственной и рыбной продукции, ресурсов промыслов, а также рекреации.

Общий экономический прирост, таким образом, оценивается в пределах 35―40 млрд рублей. Сюда не входят социальные преимущества, перевести которые в рубли чрезвычайно сложно, а порой и невозможно. Эксперты исключили из указанной суммы также издержки, неизбежные при любых перестройках хозяйства. Поэтому она представляет собой чистую прибавку совокупного конечного продукта. Разумеется, прирост продукции произойдет не сразу после того, как будет принято правильное решение. Придется немало потрудиться над его осуществлением.

Следует иметь в виду, что природоохранные мероприятия не ограничиваются, как иногда принято думать, ликвидацией местных ущербов от загрязнения среды, защитой вымирающих видов животных и растений и тому подобными действиями. Они представляют собой весьма значительный раздел планирования народного хозяйства. Предпосылку успешного развития всех трех блоков общественного производства: материального, воспроизводства трудовых ресурсов и природно-ресурсного потенциала. Охрана природы как охрана существенной части национального богатства нашей страны, пройдя этап общественного движения, возведена в ранг государственной политики, подоснову развития социалистического общества.

Следовательно, охрану природы необходимо рассматривать как искусство управления сложным комплексом экологических, экономических и социальных составляющих. Первая линия управления идет по отраслевому руслу. Рациональное использование природных ресурсов необходимо в каждой хозяйственной отрасли. Вторая предполагает, что отходы одной отрасли промышленности, которые могут быть использованы как сырье для смежных отраслей, должны становиться источником доходов, а не убытков. Третья линия начинается с узкорегиональных проблем. Одна ее ветвь ставит задачу — как свести загрязнение среды к минимуму, другая — как максимально нейтрализовать убыточные последствия конкурентного использования природных ресурсов различными отраслями хозяйства. Эта ветвь, в свою очередь, тоже имеет два направления. Первое связано непосредственно с вовлекаемыми в хозяйство ресурсами, а второе — с взаимозависимостью между использованием природных благ и воспроизводством трудовых ресурсов.

Поднимаясь по иерархической лестнице регионов от локальных участков к планете в целом, в управлении средой жизни и использованием природных ресурсов переходят от решения социально-экономических вопросов к разработке социально-политической стратегии «экоразвития». Подоснова же остается все той же — экологической, природоохранной.

Проблемы охраны природы относятся к той категории проблем, решение которых усложняется с течением времени. Например, сохранение сравнительно еще многочисленного животного или растительного вида не требует особых затрат. Достаточно введения лимитов пользования. Вид, численность которого существенно подорвана неразумной эксплуатацией, можно сохранить, а тем более приумножить до промыслового запаса, лишь сделав заметные экономические вложения и весьма ужесточив юридические основы пользования. Восстановление редкого вида до промысловой численности требует многих лет кропотливого труда и длинного списка специальных, порой дорогостоящих мер по воспроизводству. Попытки воссоздать исчезнувший вид в экономическом отношении бессмысленны. Следовательно, эффективность природоохранных мероприятий имеет со временем тенденцию к падению. Чем раньше они начинаются и чем интенсивнее проводятся, тем более они рентабельны и успешны.

У природоохранных мероприятий есть и еще одна особенность, правда не слишком оригинальная. Скорее тривиальная. Чем с большим знанием мы подходим к природоохранным проблемам, тем легче, дешевле и практически результативнее достигаются поставленные цели.

Существенная трудность состоит в том, что накопленные знания об управлении природными процессами недостаточны. Экологи порой опираются лишь на интуицию, и им часто не верят (хотя интуиция хорошего специалиста сильнее малых знаний плохого специалиста, а тем более неспециалиста). Не целесообразно ли создать в стране достаточно мощное специализированное научное подразделение не биологического и не традиционно географического профиля, а комплексное, современное? То, что над проблемами охраны природы и среды жизни в СССР работает более 2 тыс. учреждений, весьма слабое утешение. Если десяток лет назад для решения текущих экологических проблем можно было ограничиться созданием неких подразделений на уровне отделов в академических институтах, то в настоящее время достаточно серьезно можно обсуждать вопрос об организации специализированных научно-исследовательских центров типа центров в Черноголовке или в Пущино. Через несколько лет, возможно, придется говорить уже об экологическом и природоохранном отделении или даже секции Академии наук СССР со множеством институтов, опытных станций и опорных пунктов.

Стратегия экономического роста в условиях социализма должна строиться на принципе рационального с экологической и социальной позиций антропогенного воздействия на окружающую среду. Перед экономической наукой это ставит задачу более глубокого исследования взаимосвязи между эффективностью, степенью и характером использования природных и трудовых ресурсов. Необходимо также создание таких моделей, которые позволили бы свести к минимуму общественно необходимые затраты, включая и расходы на природоохранные мероприятия, то есть каждая производственная единица не только выпускала бы те или иные материальные ценности, но и участвовала бы в воспроизводстве природных благ (восстанавливала нарушенные и деградированные земли, вырубленные леса, очищала загрязненные воду и воздух и т. п.).

В соответствии с этим требованием нужно совершенствовать систему планирования и управления общественным производством и процессами природопользования в особенности. Недопустимо, чтобы такое совершенствование ограничивалось лишь экономным расходованием природных ресурсов, как это ни важно. Природные блага — не только фактор роста материального производства, но и ничем не заменимые условия для нормальной жизнедеятельности человека, гармоничного развития всех его способностей.

Социальный и научно-технический прогресс в настоящих условиях вносит глубокие изменения в характер труда и производства, а также в средства и формы удовлетворения возрастающих потребностей трудящихся. На смену преимущественно физическому труду и простейшей механизации приходят умственный труд и автоматизация производственных процессов. Эти изменения ведут к уменьшению затрат мускульной силы и энергии человеческого организма и в то же время к увеличению затрат нервной энергии работника, расширению его знаний, повышению внимания и к специальной подготовке. Повышенные нервные нагрузки порождают всевозрастающую потребность людей в общении с живой природой как источником восстановления и развития физических и духовных сил.

С изменением структуры народного хозяйства меняется социальная структура общества. Быстро растет доля рабочего класса и интеллигенции при одновременном относительном и абсолютном сокращении численности крестьян, идет перелив населения из сельской местности в крупные и крупнейшие города. Данные изменения вызывают принципиальные сдвиги в потребностях людей. Возрастает потребность в свободном времени, в отдыхе, в туризме, в общении с природой. Чистые воздух и вода, зеленый лес и естественный природный ландшафт становятся столь же необходимыми, как и материальные блага, производимые индустриальным путем.

Это важнейшее экологическое требование все еще недостаточно учитывается в практике планирования и управления народным хозяйством и ростом благосостояния в особенности. Главное внимание при планировании повышения уровня жизни по-прежнему сосредоточивается на достижении более полного удовлетворения потребностей населения в материальных благах. Показатели же качества окружающей природной среды в практике планирования еще не стали полноправными показателями роста благосостояния населения. Следствие этого — тенденция к опережению роста производства «традиционных» материальных благ, особенно предметов длительного пользования, таких, как автомобили, телевизоры, радиоприемники, стиральные машины и др., по сравнению с повышением качества окружающей природной среды. Более того, в отдельных регионах и промышленных центрах увеличение выпуска предметов потребления и обеспеченности ими населения сопровождается относительным ухудшением качества природной среды, понижением уровня чистоты воздуха и водных бассейнов, сокращением зеленых насаждений и рекреационных ресурсов.

Проблема охраны окружающей природной среды и рационального использования природных ресурсов носит комплексный, междисциплинарный и многоплановый характер. Это определяется прежде всего сложностью структуры управляемого объекта, каким выступает система «человек — общество — производство — природа». В ней достаточно четко выделяется множество важных аспектов, каждый из которых ждет своего решения. Но сколь много бы их ни было, основополагающим, по нынешнему убеждению, является вопрос экономических взаимоотношений в социалистическом обществе по поводу природопользования.

Накопленные опыт и знание в управлении охраной природы пока используются недостаточно полно, с явно малой социально-экономической отдачей. Происходит это в значительной мере от псевдоэкономии в области охраны природы, сковывающей инициативу экологов, не позволяющей им перейти к широким исследованиям, чрезвычайно необходимым и общественно высокоэффективным.

В оценке социально-экономической эффективности природоохранных мероприятий сложилось несколько принципиальных подходов. Приведем основные из них.

1. Одни эксперты исходят из того, что правильно поставленная охрана природы обеспечивает стабильность или даже значительный общемировой, региональный и локальный прирост экологических ресурсов (куда в качестве составных частей входят озоновый слой, кислород и углекислый газ атмосферы, очистительная способность экосистем, их водорегулирующие функции), расширяет рекреационные возможности, снижает убытки от дисбалансов и загрязнений, улучшает общее «качество жизни» людей, что в сумме дает огромный экономический эффект. Этот эффект, во-первых, слагается из таких показателей, как дополнительный прирост леса, увеличение урожайности сельскохозяйственных культур. Во-вторых, в него входит прирост производительности труда. В целом экологическая оптимизация среды жизни может дать прирост производительности труда не менее 3 %.

Поскольку к совокупному экологическому ресурсу относится сама возможность существования человека и сохранения его здоровья, природоохранные мероприятия имеют не столько экономическую, сколько социальную сущность. Никто не согласится пожертвовать жизнью, ни своей, ни своих близких, ради иллюзорного экономического богатства. Поэтому эксперты считают, что природоохранные цели имеют высший приоритет, а социально-экономическая оценка их эффективности стремится к разумному максимуму.

2. Другие эксперты (это, как правило, экономисты-природопользователи) исходят из строго экономической оценки лишь той части природных ресурсов, которая вовлечена или в ближайшее время может быть вовлечена в хозяйственный оборот. В рамках методов, развиваемых в ЦЭМИ АН СССР, в целом это соотнесение реальной цены единицы получаемого ресурса с максимально допустимыми общественными затратами на такую же единицу. Подобная мера оценки не может считаться идеальной, поскольку упускает из виду глобально-экологические и отчасти государственно- и локально-экологические цели. Она, как правило, не в состоянии учесть и цепи неизбежных последствий от эксплуатации ресурса. Однако с чисто экономической точки зрения такие методы, как и широко известный модельный метод «затраты — выгоды», весьма эффективны. Это пока лучшая и наиболее конструктивная из имеющихся методик, хотя, повторяем, с социально-экономической, и особенно эколого-социально-экономической, точки зрения она явно страдает изъянами.

3. Наконец, эксперты (как правило, хозяйственники) полагают, что природоохранные мероприятия не только экономически неэффективны, но и сокращают темпы экономического развития на 10―11 %. Такая точка зрения абсолютно ошибочна. Корень зла таится в недопонимании стратегических, долговременных законов развития экономики. Природоохранные мероприятия можно сравнить с обновлением основного капитала. Период реконструкции, конечно, всегда задерживает на какое-то время текущее экономическое развитие, но затем позволяет сделать рывок вперед.

Природные ресурсы получают различную экономическую оценку в зависимости от того, с помощью какого из отмеченных выше подходов к экономической эффективности охраны природы они оцениваются. Оценки могут различаться в 400―450 раз.[4]

Воспитание экологического сознания и природоохранных социально-психологических установок должно помочь нам избавиться от нередких пока еще, к сожалению, крупных экологических просчетов, влекущих существенные экономические убытки. Так, недостаточное внимание к проблеме отходов объясняется не только техническими и организационно-экономическими трудностями их комплексного использования, но в значительной мере и устаревшим представлением о них как о «бросовых» материалах и продуктах.

Один из путей рационализации природопользования лежит в области экологического прогнозирования и управления экологическим равновесием. Дополнительный эффект (35―40 млрд руб. в год), о котором упоминалось выше, даже без учета социальных преимуществ — огромная сумма. Из нее не менее 1―2 млрд руб. составляет «клад», закрытый в национальных и природных парках, если их использовать для рекреационных целей. Так, например, Кавказский заповедник во многом способствовал нормальному снабжению водой курортной агломерации Сочи.

Экономическое значение всей системы охраняемых территорий (заповедники, заказники, парки, леса I группы и т. п.), занимающих 8 % площади страны, столь велико, что целесообразно было бы рассмотреть вопрос о выделении территориального заповедного фонда в особый земельный фонд наравне с государственными земельными и лесными фондами. Эта мера пресекла бы попытки отдельных хозяйственников включать в хозяйственный оборот охраняемые лесные территории. Кстати, фонд, имеющий существенное экономическое значение для поддержания природного баланса, мог бы стать одной из экономических основ создания государственного комитета по охране природы.

Охрана природы в широком смысле слова — один из самых доходных секторов экономики. Социально она глубоко оправдана. Охрана природы — действенный гуманизм, ибо без сохраненной природы жизнь человека невозможна. Этого вполне достаточно, чтобы признать за охраной природы абсолютный приоритет во всей человеческой деятельности.

Современное представление о взаимосвязи общественного производства и окружающей природной среды, получившее отражение в понятии «социально-эколого-экономическая система», обусловливает необходимость дальнейшего совершенствования всей системы планирования и управления природопользованием. Проблемы охраны окружающей среды, рационального использования и воспроизводства природных ресурсов предъявляют новые, более высокие требования к хозяйственному механизму природопользования на всех уровнях: общегосударственном, региональном, отраслевом, включая отдельные территориально-производственные комплексы и первичные звенья народного хозяйства — производственные объединения и предприятия.

Задача состоит в том, чтобы встроить этот механизм в единый социалистический хозяйственный механизм на основе обобщенного критерия социально-эколого-экономической эффективности. Как бы хорошо ни были разработаны сами по себе планы мероприятий по охране природы и использованию ее ресурсов, эти меры должны основываться на системе экономических рычагов и нормативов, побуждающих коллективы предприятий и организаций экономить и рационально использовать материальные ресурсы. Разработка некоторых из таких нормативов уже ведется, другие ждут своих исследователей. Важно вести эту работу целеустремленно и последовательно, и тогда успех несомненно придет.

Еще одна ответственнейшая сфера приложения сил экологов и представителей смежных наук — тщательная проработка, экологическая экспертиза крупных научно-технических сооружений, крупномасштабных природопреобразующих проектов с тем, чтобы исключить в ходе их эксплуатации (даже при самых маловероятных аварийных ситуациях) все опасные для человека и окружающей среды факторы. Ученым совместно с практиками предстоит глубоко всесторонне проанализировать то, что произошло в Чернобыле. Но уже сегодня ясно, что в условиях быстрого развертывания НТР первостепенное значение приобретают вопросы обеспечения безопасного освоения великих и грозных природных сил, надежности новой техники.

Наконец, важно расширить международное научное сотрудничество по проблемам природопользования, которые перестают ныне быть делом отдельных государств и требуют для своего решения объединенных усилий правительств и народов.

Ю. Лощиц Ты — человек! (Фельетон)

Друзья мои, не будем тешить себя иллюзиями, «окружающая среда» подошла к концу и на дворе уже четверг. Может быть, это календарное наблюдение покажется кому-то шуткой, неуместной при столь тревожных обстоятельствах. Тогда иначе скажу: развязка гораздо ближе, чем мы предполагали. Красная книга природы переполнена списком жертв, пора бы уже завести очередной том, но есть опасение, что бумаги для него не хватит.

Если б знать наверняка, что ее все же наскребут по макулатурным сусекам, я бы, пожалуй, послал для той книги и толику своих «горестных замет» об увиденном в лесу, в поле, на огороде и на прибрежной луговине в течение последних двадцати лет. Когда-то зайцы мирно паслись среди лета прямо у меня за избой, в лопухах ботвы. Теперь я больше не встречаю их в природе, — только телевизионный «заец» назойливо скачет по экрану, сотрясаемый папановским рыком. Когда-то двухчасовой прогулки по закрайкам леса хватало, чтобы принести домой в корзине от ста до полутора сот белых грибов. Теперь я их изредка вижу на рынке, но не покупаю, потому что «рупь за штучку». Когда-то в заповедных глухоманях у нас водился белый груздь — козырной туз народных застолий. Теперь там белеют только горькие скрипухи. А майские морозные зори, когда на старых березах в полуверсте от избы висело по полдюжины тетеревов, похожих на темные ушанки! Одни вороны шевелятся теперь на тех сучьях. А два здоровенных голавля, которых я поймал однажды с помощью обыкновенной удочки! Сейчас мне остается лишь писать об этой необыкновенной удаче для «Рыболова-спортсмена». Что уж говорить про деревенский творог, который я когда-то привозил детишкам в город как гостинец «от лисички». Нынче я вожу творог только в обратном направлении, снимая тем самым очередное противоречие, возникшее между городом и деревней. И молоко тоже вожу, предварительно вскипятив, чтоб не скисло в дороге (если не свернулось еще при кипячении, что бывает очень часто, потому что и в Москву его тоже пока довезут). Как видите, я не говорю об экзотических животных либо растениях, наоборот, о самых обычных. Вообще, напрасно Красная книга отдает предпочтение только экзотам. Наряду с некоторыми редкими птицами, я бы вписал в нее и… колбасу. Ведь «найкраща птыця — ковбаса» (по меткому определению стародавнего украинского баснописца) в сельской нашей местности тоже давным-давно вывелась.

Как-то в августе я отправился по грибы, и ножик мой, войдя в мякоть щеголеватого подосиновичка, вдруг уперся лезвием во что-то инородное. На срезе ножки матовой капелькой дрожала ружейная дробинка — «тройка» или «пятерка». Я вспомнил, что накануне было открытие осеннего сезона и что как раз в этом леске особенно рьяно палили. Ощущение возникло такое, будто она попала мне на зуб, эта дробинка. Может быть, в ту минуту меня исподволь и настигло предчувствие, что один день природы иссяк и наступает новый, неизвестно еще какими сюрпризами начиненный.

И вот сегодня, испробовав вместе с остальными соотечественниками на вкус и на цвет немалую толику всевозможных экологических сюрпризов, но несмотря на это сохраняя самое, так сказать, трезвенное гражданское самочувствие, я позволю себе произнести вслух:

Товарищи и господа экологи! Ваши тщания заведомо обречены на провал. И произошло это давно, — в тот злополучный час, когда вы легкомысленно и высокомерно обозвали природу «окружающей средой». В мире идей слишком много зависит от чистоты и недвусмысленности первоначально данных названий. Для вас же природа оказалась даже не мастерской, как ее запанибратски нарекли нигилисты прошлого века, даже не лабораторией, а какой-то подсобкой при человечестве технических революционеров. Ветхой подсобкой с безнадежно прохудившейся крышей.

Вот и настала расплата. «Окружающая среда» обернулась вчерашним днем, а нас всех плотно окольцевал четверг во всем его зловещем великолепии, имя же этому дню, истинное и подлинное, «окружающий фон». Теперь у нас все в мире будет «приближаться к фону» — радиация, химическое засорение планеты, отравление всех ее пор нашим самоубийственным практицизмом. Сегодня мы считаем фон почти что нормой благополучия, правда, с едва различимым отклонением от нее. Но фон — это не столб, врытый и утрамбованный в заданном месте. Фон — это лес, зловещий шекспировский лес, грозно движущийся навстречу людям, и завтра его смещение может обозначить порог смерти.

Боже упаси, не намерен я никого пугать. Мы и так все слишком уж запуганы страшными цифровыми выкладками ученых, статистическими реестрами невосстановимых потерь. Одного лишь сведения, что современный реактивный лайнер за время полета с континента на континент сжирает столько-то килограммов кислорода (сознательно не привожу пугающую большую цифру), — одного лишь этого сведения вполне достаточно, чтобы все человечество стало заикаться, как… ну, к примеру, как поэт Николай Тряпкин. Но, видимо, только он у нас, бедолага, такой тонкокожий, все же другие настолько притерпелись к страхам, что однажды вдруг совершенно перестали чего бы то ни было бояться и не страдают отныне никакими дефектами речи. Один лишь Тряпкин все еще трусит, остальное же человечество — от грудных младенцев до беззубых старушек — бесстрашно садится в пузатые лайнеры и летит себе, разжевывая инкубаторскую курятину, глазея на белоснежные облака и упорно не догадываясь, что за спиной у них с каждой секундой все больше вытягивается в длину еще один черный коридор пустоты.

Деревья, голубчики, отцедите нам на круг еще хоть полведра озону в сутки, добрые есенинские березки и клены, пособите напоследок! И вы, «клейкие листочки» Достоевского, и ты, толстовский дуб-великан, и ты, лермонтовская пальма, пошелестите еще для нас хотя бы до двухтысячного года, когда всё, надеемся, переменится к лучшему.

Не экологи, нет, лишь великие поэты сумели истинно определить, что такое есть для человека Природа. Когда Пушкин наименовал ее в известном стихотворении «равнодушной», то он, смею надеяться, имел в виду вовсе не безразличие природы к человеку, а то, что она, наравне с ним, человеком, наделена душой и потому только способна «красою вечною сиять» у гробового входа, милосердно примиряя человека с неизбежностью завершения земного пути. Природа — не пьедестал для людского сообщества, не безжалостно эксплуатируемая безгласная раба, из которой господин жестоковыйно точит кровь и соки; нет, природа во всем равна человеку, — вот нравственный императив Пушкина, поэзии вообще.

Приглядимся к тысячелетиям мировой лирики, и мы увидим, что природу постоянно уподобляли человеку: ее озера — глазам, ее реки — жилам, ее облака — думам и мечтаниям людским, холмы и долы — женскому телу, разветвления древа — движению мысли, кору — коже, дрожь — дрожи. Как известно, наукой давно доказано, что тростник не дрожит, стекло не плачет, море не смеется, куст не способен заглядеться в воду, солнце не в состоянии ходить по небу, а месяц вынимать ножик из кармана, и, наконец, лесные колокольчики конечно же не могут о чем-то там грустить в день веселый мая, да еще и головой качая… Все эти неправильности и детские шалости поэзии у ученых-языковедов давно систематизированы и названы «олицетворением», то есть таким поэтическим допущением, такой поэтической вольностью, когда неодушевленной природе приписываются действия или переживания чувствующего и мыслящего лица.

Но поэзия, упорно не вмещаясь во всякие там «олицетворения», снова и снова лезет на рожон. Лжете, вагнеры науки, неодушевленной природы никогда не было, не бывает, не может быть, и дух дышит, где хочет.

Я почти слышу, как широко, со сладкой хрустцой в челюстях зевают при этих строках на экологическом Олимпе. Подлинно, «они не видят и не слышат», для них тютчевское пророчество — лишь поэтическая побрякушка. Право, какая там свобода, какая еще любовь может быть у «окружающей среды»! Просто она прохудилась, эта беспомощная среда, и экология обязана героическими усилиями заткнуть течи. И начали было затыкать, но от этих затычек, от этих очисток выгребных ям с помощью пипетки проку пока мало. Свежие заплатки на ветхом мешке, известное дело, тут же раздирают мешок. Раньше в таких случаях прохудившийся мешок выкидывали, заменяя его новым.

Так пора бы поступить и с «окружающей средой». Вышвырнуть из людского обихода это убогое прозвище, обернуться лицом к подлинной, новой природе. То есть к той Вечной Природе, которая была до пресловутой «среды».

Нужно посмотреть на природу как на живое существо, как на человека, бессовестно нами эксплуатируемого, с каждым годом все более страдающего от соседства с нами. Сердцем пора содрогнуться, увидев его измученное тело, все в синяках, кровоподтеках, гнойных опухолях, экземах, глубоких ранах, затянувшихся и свежих, сочащихся сукровицей. Прислушаться к неровному, выпадающему пульсу этого надорванного сердца. Ужаснуться, глядя на эти жилы рек, когда-то голубые, а теперь безобразно вздутые, наполненные чем-то тухло-зеленым… Се — человек! Слышите, се — Человек, и он умирает. И он умрет за час-другой до нашей смерти. Мы-то еще чуть-чуть продержимся за счет заблаговременно всосанных от него соков.

Но проймешь ли чем экологов и технократов? Может быть, лишь этим соединительным союзом «и» между теми и другими. Первые все же возмутятся: как же так, ведь они честно воюют против технократического взгляда на вещи, постоянно требуют ограничить эксплуатацию среды. Но вторым только и нужно, чтобы речь велась о частичном ограничении, не настолько же они бесчувственны, чтобы уж совсем ни в чем не уступить. Зато уступив в одном месте, тут же наступят в другом. Так они и будут играть с экологами в кошки-мышки до скончания века. И те и другие при деле, и прогресс как будто куда-то движется. Словом, программы почти одинаковые, с микроскопическими разночтениями. У практиков технической оккупации земли более сжатые сроки. Экологи же доказывают, что «среда» рассчитана на большой срок, если не будем забывать всяких там зверюшек: аистов, тритончиков, пиявочек (ведь они тоже нужны для баланса!), забавных волчишек (без них тоже не будет вожделенного равновесия), милых удавчиков, скучающих в городских ваннах, всяких там бульдогов и догов, заглатывающих ежедневно целые эшелоны говядины… Постойте, постойте! — воскликнет наивный читатель. А как же коровы? Вы вот тут про говядину… Коров, значит, жалеть не надо?.. Но при чем же здесь говядина, — возмутятся экологи. Прямо даже неприлично слушать столь старорежимные, отдающие патриархальщиной выступления. С коровами, товарищи, у нас все ясно. Коров нужно доить. А потом, выдоив до плана, везти на комбинат им. Микояна, и они уж там разберутся, что на сосиски пустить, а что выделить собачкам-медалисткам и сиамским голубоглазикам…

Такова, в общих чертах, логика экологического гуманизма. Но уж давайте, вопреки ей, полюбим сперва в природе человека, человеческое свечение ее лика, а уж затем подробности, пусть и сверхлюбопытные, ее фауны и флоры. Что мы плачем о пропаже какой-то там разновидности питонов, когда между тем вся природа нуждается в реанимации. Что мы сюсюкаем о пропаже какого-то отряда летучих крысок или мышек, когда зашевелились, зашуршали по трещинам устои целого мироздания!

Будет вам гладить хомячков и прочих бурундушек, почтенные профессора от экологии, погладьте сперва тело своей матери-земли, стонущей от боли и обиды!

Не могу без горькой ухмылки вспомнить опубликованные лет десять назад в печати новогодние грезы одного видного нашего физика-теоретика (ныне, кажется, уже покойного). Мечтая о судьбах человечества в будущем веке, он крупными мазками изобразил следующую картину: все объекты производства, в том числе и сельскохозяйственного, будут выведены на околоземную орбиту, а сама земля превращена в гигантский парк культуры и отдыха. Если ученый муж пошутил, так царство ему небесное. Но если говорил взаправду, то получается, что физик этот не был в ладах с математикой, а то даже и с арифметикой. Ведь чтобы совершить такой тотальный переброс всех земных средств производства и жизнепитания в космос, понадобится до такой степени изрешетить живую атмосферу, точнее, то, что сегодня у нас от нее осталось, что в предполагаемом парке дышать будет совсем уж нечем, и чертовы колеса станут крутиться вхолостую, вздымая с лысой земли клубы отравленной пыли.

Но, повторяю, у меня вовсе нет намерения запугать читателей желчными антиутопиями. Наоборот, и я тоже хочу помечтать о лучших днях человеческой недели, иначе бы не производил на свет себе подобных. Хочу помечтать о том, что на смену пресловутой среде, фоновому четвергу и так далее придет все же воскресенье. И что это подлинно будет день воскрешения нашей долготерпеливой природы, воскрешения в ней ее человеческой ценности и сути, а значит, и наших лучших людских свойств.

А что касается экологов, то ей-ей, я им не враг и искренне переживаю, что лидеры движения совершили такую досадную оплошку при первых же самодеятельных шагах. Но истинно: язык мой — враг мой… Любая языковая неточность, едва уловимый привкус фальши в области идей тут же отзовется цепью поражений в области действий. Это вовсе не безобидно — «среда обитания». Потому что это унижение природы, ее усреднение, низведение к чему-то посредственному. Пренебрежительная кличка действует в области духа как ДДТ на заячьей опушке. Не зря же кличку эту с удовольствием приняли на вооружение все напичкиватели природы смрадом и ядами. В своих отчетах по инстанциям они так радеют о голубушке «среде», так о ней пекутся, что будь все, как у них на бумаге, мы бы уже сегодня заливали улицы не асфальтом, а излишками паюсной икры.

Надеюсь, среди экологов немало найдется людей, думающих в том же направлении, что и автор этих обидных строк. Выверенность в отношениях с природой, признание в ней равноценного человеку существа помогли бы нам всем избавиться от назревшего замора экологических идей и лозунгов.

Давайте же собеседовать с природой на языке равноправных, не унижая ее отмашками либеральствующих бар. Давайте же произнесем ей подлинное, а не фальшивое, признание в любви:

— Прости нас за столь позднее открытие, но ты, природа — человек…

Ф. Шипунов Судьба русского Севера

Проезжая по русскому Северу от края до края, от олонецких земель на западе и пермских на востоке, по тем просторам, что раскинулись севернее великой Волги и в Приволжье, спрашиваешь себя: что случилось с этой благословенной землею? Лежит она в запустении да в руинах, — как будто злой недруг прошел здесь, порушая все на своем пути!

А именно здесь, на северной земле, так ощутима была неразрывность природных и зодческих начал бытия человека. Именно здесь так неповторим был художественный облик каждого храма, ансамбля храмов, селения, города, ставших плотью и кровью людей, их чаяний и помыслов, их радостью и смыслом жизни. А как здесь, в северном крае, был привязан житель к своему селу, холму, реке, озеру, берегу моря, создавая благодатную среду обитания и живя в мире с окружающей природой!

Природная красота северной земли тончайшими струями вливалась в красоту рукотворную. Почему это было так? Что видели ушедшие от нас прадеды, деды, отцы? Духовный мир, в лучах которого преображался мир материальный. В центре бытия северного человека стоял храм или ансамбль храмов как символ небесного мира, под сенью которого развивался очаг общественной жизни, начиналась организация всего сущего на земле, проявлялся вековечный замысел жизни человека — одухотворить землю, опоэтизировать свой труд. Здесь человек входил в мир, и здесь же он уходил из него.

На Севере и сейчас еще чувствуешь дыхание небесного мира — оно живо в остатках тысяч куполов, соединяющихся с небом, под крылом которого строился мир земной. Потому небесному миру было отдано первенство. Весь поселенский и тем более хозяйственный мир человека был подчинен небесному!

И по сию пору тянет сюда человека, чтоб хоть раз взглянуть на эту дивную красоту, прикоснуться к своим истокам. А ведь это лишь тысячная доля той красоты, что была создана северорусским народом. В наши дни уже трудно представить себе, как «украсно украшена» была Русь Северная. О той Руси напоминают нам только чудом уцелевшие Кирилло-Белозерский, Ферапонтов Белозерский, Спасо-Прилуцкий Дмитриев, Гледенский-Троицкий, Тотемский Спасо-Суморин, Антоньев-Сийский, Соловецкий Преображенский монастыри, частично сохранившие свой былой облик города — Вологда, Великий Устюг, Устюжна, Белозерск, Кириллов, Каргополь да не покинутые еще народные творения деревянного зодчества — десятки тысяч деревень и сел.

А ведь еще каких-нибудь 60―70 лет тому назад только в Олонецкой, Вологодской и Архангельской губерниях сияло в небесной лазури 80 монастырей да тысячи храмов. Среди них — духовные и нравственные твердыни народа — Спасо-Каменный, Павло-Обнорский-Троицкий-Комельский, Покровский, Глушицкий, Горицкий, Воскресенский, Палеостровский Рождественский Богородицкий, Александро-Ошевенский, Троицкий Александро-Свирский монастыри. От многих из этих величайших творений народа не осталось и следа, а большинство занято складами, мастерскими, домами инвалидов, психбольницами и другими подобными заведениями, которые и довершают их век. А рядом десятки тысяч деревень — тех деревень, коим нет подобия в свете по красоте, — брошены иль доживают последние дни, как брошены окрест них миллионы гектаров веками ухоженных, плодоносных земель.

Что же заставило народ, который так самозабвенно и горячо любил свою северную родину, оставить эти святые места, свою вековечную, потом и кровью политую землю? Почему по высоким берегам и живописным излучинам рек Суды, Колпи, Мологи, Уфтюги, Кубены, Вожеги, Вытегры, Сухоны, Кеми, Ваги, Северной Двины, Вычегды, Мезени, Пинеги, Онеги, Емцы — да и всех не перечесть — с их раздольными лугами, ухоженными полями и древесными кущами, где бы нашим людям жить да радоваться, стоят тысячи заброшенных деревень с пустыми глазницами окон? Почему даже по бойким трактам Ярославль — Вологда — Архангельск, Вологда — Никольск — Великий Устюг, Архангельск — Плецеск — Каргополь — Вытегра — Ленинград, Череповец — Тихвин — Ленинград и другим большакам на протяжении тысячи километров мелькают покинутые уж давно иль только вчера деревни, коим несть числа? Почему сердцевина северной земли — Вологодская область — уступает по численности населения не только довоенному времени, но и началу века?

Понимает ли северорусский, а вместе с ним и весь наш народ, что сталось с его матушкой-землею и так ладно устроенной для жизни средою за более чем полувековое лихолетье? Что произошло с тем богатейшим краем, где зародилась, росла, крепла и мужала великая наша культура? Вот что записали мы, беседуя с жителями сел и деревень, со специалистами и руководителями сельскохозяйственного производства — на проселках дорог, у околиц деревень и сел, в полях, на берегах рек, в кабинетах за рабочим столом.

1983 г. ВЛАДИМИРСКАЯ ОБЛАСТЬ, село Березники. Рассказывает бывший председатель колхоза «Новая жизнь» Н. Ф. Удалов.

«Колхоз имеет площадь всех земель 13,7 тыс. га. На этой земле когда-то кормилось население более 20 сел и деревень. Ныне половина из них исчезла или запустела. Из этой площади сельскохозяйственные угодья занимают всего 4,2 тыс. га, т. е. около 30 %, в том числе пашни — около 1 тыс. га (около 7 %), сенокосы — 2,2 тыс. га, пастбища — около 1 тыс. га. Структура посевных площадей такова. Зерновые озимые и яровые занимают соответственно 29 и 15 %, картофель — 14 %, овощи и кормовые корнеплоды — около 1 %, силосные культуры — 21 %, однолетние травы — 18 % и многолетние травы — 2 %. Фактически в колхозе существует неправильный севооборот без плодосмена: яровые возделывают по яровым более десятилетия! Паровой клин отсутствует. В 1980 году урожайность озимой пшеницы составила 6,8, яровой — 6,6, ячменя — 6,6, овса — 6,6, картофеля — 120, кормовых корнеплодов — 150, сена естественных сенокосов — 9,7, зеленых кормов естественных пастбищ — 39 ц/га. Бывают годы, как, например, 1975-й, когда яровой ржи и овса собирают 1,5, кормовых корнеплодов — 10, сена естественных сенокосов — 3,9 ц/га! А нормы высева семян озимой ржи составляют 3,0, ячменя — 2,6, овса — 2,3 ц/га. В среднем за 1974―1976 годы урожайность зерновых составила — 4,1, озимой ржи — 5,5, картофеля — 51 ц/га. В 1965―1975 годы производился посев гречихи, которая давала не более 3 ц/га. В колхозе имеется 1480 голов крупного рогатого скота (в том числе 560 коров с надоем молока 1200 литров с каждой). На 1 га существующей пашни приходится 1,4 голов. Однако навоз на поля не вывозится, вносятся только минеральные удобрения до 1 ц/га действующего вещества. Некоторые поля не видели навоза десятки лет. Что было на этой земле в 30-е годы? Сельскохозяйственные угодья занимали не менее 10 тыс. га, то есть более 71 %, в том числе пашни — более 3 тыс. га (более 21 %); так что за последние 50 лет заросло кустарником, мелколесьем, лесом около половины сельскохозяйственных угодий. На полях тогда возделывались рожь, озимая и яровая, овес, гречиха, просо, картофель, лен, сенные травы. Рожь озимая давала зерна до 30―35 ц/га, а яровая — до 16 ц/га, гречиха — до 5―7 ц/га, картофель до 200 ц/га. Сеялся и горох пищевой. Севооборот был таков: I поле — пар с навозом до 30 т/га, II — озимая рожь, III — клевер 1-го укоса, IV — клевер 2-го укоса, V — вика, VI — яровая рожь, VII — картофель или лен, просо, гречиха, овес. Навоз же из ржаной и гречневой соломы вносился через три года на четвертый под пар в конце мая — начале июня. Конский навоз шел на огороды. Количество крупного рогатого скота доходило до 4,5 тыс. голов (в том числе коров — 2 тыс. голов), то есть на 1 га пашни приходилось до 1,5 голов, и весь навоз вывозился на поля. В садах выращивались яблони, груши, вишни, сливы с обязательным присутствием в них пасек. Луга занимали пойму и заливные земли. Каждый год речные русла очищались, чтоб не заболачивались луга».

На вопрос, что же случилось, почему земля стала так неплодоносна, председатель, а он — здешний старожил, ответил, что на 1 га пашни надо вносить добротного навоза под озимую рожь до 30 т, под картофель — до 30 т, под силосовые и кормовые корнеплоды — до 40 т, а еще лучше под пар для озимой ржи вносить до 60 т. Некоторые почвы пора известковать с внесением 2―8 т/га извести. Вот тогда, как и бывало раньше, урожай зерновых поднимется до 35―50 ц/га. Необходимо восстановить утраченные сельскохозяйственные угодья на площади не менее 3 тыс. га — особенно за счет улучшенных сенокосов, — а вместе с ними и поголовье скота, особенно коров (с доведением удоев до 3000 л). «Тогда, — сказал Н. Ф. Удалов, — мы сохраним и восстановим наши ныне запустелые села и деревни, а земля возродит свои плодоносные силы».

В последние годы земли колхоза «Новая жизнь» переданы в подсобное хозяйство Владимирского тракторного завода и еще более запустели и потеряли свое былое значение. Оставшийся на них десяток деревень все более приходит в упадок. Жители этих деревень спрашивают: «Как можно отдавать деревни и окрестные 10 тысяч га земель тракторному заводу, с которого сняли госпоставки сельхозпродукции? Это же обернется полным разорением земли и издавна населенных мест!»

1983 г. НОВГОРОДСКАЯ ОБЛАСТЬ, село Сергово, на берегу озера Ильмень. Рассказывает старожил этого села Федор Алексеевич.

«От реки Веренды, впадающей в озеро, до Новгорода было 64 села и деревни, теперь осталось 16. В нашем селе Сергово в 1936 году насчитывалось 380 коров и 200 лошадей. В июне под пар вносили навоз, теперь этого не делают, да и паров нет. Собирают зерновые по 10 ц/га, а озимой ржи до 13 ц/га. Сенокосов на личный скот не дают, хотя хозяин от своей коровы сдает за сезон более 1200 литров молока. В озере рыбы стало мало. Рыболовецкий колхоз, который несколько лет ведет отлов электрическим тралом, убивающим все рыбное население, подрывает в корне запасы здешней рыбы. А когда поставишь мережу, то она вся покрывается мазутом, — раньше за ночь по пуду ловили в нее рыбы. Тетеревов в лесах еще 25―30 лет назад было уйма, а на току пели по 18 глухарей. Теперь их нет — лес вырублен».

На вопрос, что стало с Перекомским Николаевским Розважским мужским монастырем близ устья реки Веренды, основанным в XV веке, наш собеседник ответил следующее: «Монастырь был закрыт в 1931 году и затем взорван. На его территории находился большой сад, культурное пастбище с прудами, прекрасные ухоженные пашни, с которых снимались высокие урожаи, — до 20―30 ц/га и более. Теперь все это хозяйство погибло».

Рассказывает главный агроном Новгородской опытной станции Нина Васильевна.

«Сельскохозяйственные угодья опытного хозяйства занимают 6300 га, в том числе пашня — 3354 га, остальные земли отданы под сенокосы и пастбища. Улучшенные сенокосы и пастбища занимают соответственно 693 и 626 га. В 1981 году зерновых собрали 21,4 ц/га, в 1982-м — 28,8 ц/га. Озимая рожь дала в первый год 14,5 ц/га, а во второй — 17,7 ц/га. Картофель в эти годы дал соответственно 144 и 88 ц/га, травы — 51,9 и 51 ц/га. От 1200 коров качают по 100 тонн в день навозной жижи, а хранилища рассчитаны на 3000 тонн. На поля вносится 8 т/га компостов из торфа, обмоченного в этой жиже. Но это мало помогает полям. Картофель по картофелю сажают уже 8 лет. При плодосмене урожай картофеля достигал 300 ц/га. Быстро растут стоимости мелиоративных работ. Если раньше открытый дренаж полей стоил 600―700 руб./га, то теперь — 800 руб./га, а закрытый уже стоит 1500 руб./га».

1980 г. ПСКОВСКАЯ ОБЛАСТЬ, деревня Мелехово, близ озера у верховья реки Алолы. Рассказывают жители этой деревни.

«Наш край был захвачен фашистами с июля 1941-го по 1944 год. Здесь проходила линия фронта, и минные поля лежали с двух сторон. И уж после войны на этих полях погибло не меньше людей, чем в военное время. В деревне до войны было 25 дворов, сейчас — 11. Еще 10 лет назад у нас выходило на работу 40 человек, теперь — не более 10. В совхозе — 25 деревень. Он организован в 1970 году из двух колхозов. До дальних деревень — 15―20 километров. При парах и навозе собирали 20 ц/га ржи, сейчас без навоза — не более 7 ц/га, а высевают 2,5 ц/га. Навоз со скотных дворов на поля не вывозится, а паров нет. Поля и сенокосы заросли лесом и кустарником. В деревнях остались одни калеки да старики — и они вымирают. Зимой совхозный скот кормят ветками с комбикормами, а сена дают всего 1,5―2 кг в день. У нас шутят иногда: надо на наших землях сделать заповедник для выращивания лосей… А вообще не радостны стали люди, смолкли их неугомонные песни. Люди смолкли — и птицы смолкли: все тихо стало!»

1983 г. Рассказывают жители деревни Страшеницы, что стоит на реке Шелонь.

«До войны у нас было 60 дворов и более сотни коров. Сейчас осталось 30 дворов и 6 коров. Живут одни старухи, и только одна женщина работает на скотном дворе с телятами. Поля запустели. Рожь дает в среднем 7―8 ц/га. Многие поля засевают поздно, и хлеба не успевают вызревать».

Со слов жителей соседней деревни Федоровки.

«Раньше в деревне было 36 дворов, сейчас — 29, в которых содержится 17 коров. Хлеба теперь вымокают, так как осушительные канавы забиты. Навоз не вывозят на поля, а раньше с каждого двора брали навоз. Председатель и бригадир колхоза живут в городе Порхове, за десятки километров, и редко бывают в деревне». В 1946―1947 годах колхозники пахали на себе. Вначале им выдали 12 рублей месячной пенсии, теперь они получают 28 рублей.

1984 г. ЯРОСЛАВСКАЯ ОБЛАСТЬ, деревня Захарьино, что расположена на берегу Рыбинского водохранилища. Беседуем с жителем деревни М. С. Ефремовым.

«В 1938 году началось выселение народа из веками обжитых деревень, а в 1941-м, когда было образовано Рыбинское водохранилище, в округе затопили более 30 деревень и сел. Вот некоторые из них: Борочек, Падуй, Копорье, Букшино, Аньгово, Грязливая, Круглица, Обухово, Боброво, Хебово, Севино, Бор, Захарьино, Михальково, Изино, Язвица, Роя, Среднево, Заозерье, Росская, Ягорба, Глушиха, Горелое, Нижний Падуй, Средний и Задний Дворы, Новоселка, Черново, Старово и другие. Во многих селах стояли чудные храмы. Затоплен удивительный по красоте город Молога, перенесен и изуродован город Весьегонск. Ушли под воду усадьба Верещагиных (знаменитых братьев — художника и маслодела), Леушинский Иоанно-Предтеченский монастырь со своими златоверхими храмами, что стоял в 12 км от села Захарьино. Вместе с тем затоплены были богатейшие луга, поля, леса, ягодники. Теперь — одни топи, болота да хляби».

1979 г. ВОЛОГОДСКАЯ ОБЛАСТЬ, село Матвеевское Тотемского района. Рассказывают жители села.

«В соседних деревнях Димитровская, Володская, Владимирская и Стража было 100 дворов и 400 га пашни, да сенокосов поболее 300 га. В наши дни осталось 100 га пашни, засеянной овсом, остальную заклеверили. Раньше сеяли рожь, ячмень, овес, лес. Рабочих возят на работу за 70 км. Вначале в этих деревнях был один колхоз, затем его объединили с Матвеевским. В 1974 году эти деревни ликвидировали. Школу закрыли в 1970-м. В наши дни только при Матвеевском сельсовете из 14 деревень осталось 6. В одной из деревень Ляпино было 30 дворов и засевалось 200 га. Ныне пашня занимает 30 га, остальное отдано под сенокос. Леса вокруг рубит Камчугский ЛЗУ в объеме 250 тыс. кубометров. Их дорубят здесь в ближайшие 10 лет, и села и деревни останутся без деловой древесины».

1982 г. Рассказывают жители села Прокшино, что стоит на реке Кеме.

«В совхозе всего десять человек работоспособных, остальные — старики и инвалиды. На уборке сена и кормов для 1000 голов совхозного скота участвуют в основном шефы — лесхоз, ЛПХ и стройучасток. Хозяйство сидит на дотациях. В округе большая часть деревень и окружающих их земель заброшены. В селе Прокшино скотный двор стоит прямо на берегу реки Кемы, и навозная жижа стекает прямо в нее. Навоз не вывозится на поля, и его скопилось столько, что в нем гибнут телята. До 30-х годов в каждом селе и деревне имелись свои ветряные и водяные мельницы. В 1964 году, когда в нашем озере было отравлено естественное рыбное население, туда решили запустить карпа, но и он не прижился, и озеро стало безжизненным. Травят лесоберезу и осину — на вырубках, чтоб елка шла, год-два стоят они с желтой листвой и затем оживают. Но при этом гибнет все живое — зайцы, тетерева, глухари и другая живность. Леса в округе вырублены. Сплав по реке Кеме идет десятилетия».

На вопрос, что стало с удивительной деревянной церковью, стоявшей на границе Вологодской и Архангельской областей, жители села Прокшино отвечают: «Уничтожена год назад».

1983 г. Рассказывает житель села Ростилово, которое расположено на тракте Ярославль — Вологда. Он живет с семьей в доме с ванной и газом. Из 66 семей, проживающих в доме, 22 имеют приусадебные участки, из них коров содержат только 3 семьи. Работает он скотником. Родился на реке Обноре в деревне, где осталось 3 дома.

«На территории Вараксинского сельского Совета с центром в селе Плоском до 40-х годов было 57 деревень. Сейчас осталось 27. В 1982 году Ростиловский совхоз собрал на круг 20 ц/га, а в 1983-м — 17 ц/га (в основном озимой ржи). Но там, где землю удобряют навозом, снимают по 40 ц/га. Большая часть навоза остается на скотных дворах. Многие сенокосы заросли. В деревне Сопелкино (где живет мать нашего собеседника. — Ф. Ш.) до 40-х годов было 50 дворов, ныне — 8 старых и 14 новых; в новых двухквартирных домах, построенных совхозом, никто не живет. Народ сильно пьет. Стали пить и подростки. На реке Обноре стояло 13 мельниц, в запрудах которой водилось много рыбы. Мололи хлеб — и для выпечки, и для кормов».

1983 г. Рассказывают жители деревни Моисеевской на реке Ваге.

«До войны в ней было 60 дворов. Сейчас в деревне живут в 11 домах, и в каждом — по одной старушке. Стоит восемь пустых домов. На окрестные поля навоз не дают уже более шести лет. В деревне всего 5 коров, а еще в 1955 году в ней было два стада коров. В округе радиусом 4 км заброшено семь деревень. С фронта в Моисеевскую и соседнюю деревню Бачурино не вернулось 40 мужиков. Пришли с войны только трое, один из них, весь израненный, покончил жизнь самоубийством. Школу закрыли 6 лет назад, а магазин — год назад. Вблизи деревни было много хуторов, которые ликвидировали еще до войны, в период коллективизации. Стоявшая в центре деревни чудная деревянная церковь закрыта в 30-е годы и отдана под склад. Ныне она почти разрушена».

1984 г. Рассказывает председатель Тотемского райисполкома В. Ф. Захаров.

«В районе в 1950 году было 40 тыс. га пашни и 56 тыс. га сенокосов. Сейчас осталось пашни — 27 тыс. га и сенокосов — 30 тыс. га, то есть площадь пашни сократилась на ¹/₃, а сенокосов — наполовину. Осушено 4600 га, с которых собирают урожай почти такой же, как и со старопахотных земель, а местами даже меньший. Урожайность зерновых в отдельных хозяйствах достигает 40 ц/га, а в среднем по району — 20 ц/га. Бич района — бездорожье. Многие хозяйства оторваны от дорог, люди ходят пешком. Городу Тотьме не дают ни грамма битума».

Главный инженер-землеустроитель В. В. Дурягин дополняет рассказ.

«При строительстве Камчугского гидроузла в Тотемском районе (при отметке 109 м) будет затоплено 4087 га земель, в том числе 1474 га сельхозугодий, 2049 га леса, уйдет под воду 22 га дорог и 69 га построек. И даже при отметке 107 м будет загублено 2698 га земель, в том числе 1320 га сельхозугодий, и каких земель! — пойменных и заливных — основной житницы района. Их никакими землями не заменишь!»

1984 г. Рассказывает председатель колхоза «Коминтерн» Кирилловского района Г. М. Селезнев.

«В колхозе почти 20 тыс. га земель, из них сельхозугодий — около 8 тыс. га, пашни занимают 3,9, сенокосы — 2,1, пастбища — 2,2, леса — 16,5 тыс. га, приусадебные участки — 168 га. Урожай в среднем за пять лет (1979―1983 гг.) озимой ржи составил 15, яровых — 28, льноволокна — 4,2, семян льна — 1,4, картофеля — 77 ц/га, корнеплодов — 215, зеленой массы многолетних трав — 197, сена многолетних трав — 36, сена естественных сенокосов — 8,8 ц/га. Пашни получают минеральных удобрений от 2 до 2,6 ц/га; органических удобрений в 1979 году внесено 8,6, в 1980-м — 11,2, в 1981-м — 5,7, в 1982-м — 10 и в 1983-м — 8,1 т/га. Поголовье скота в совхозе — 3191 голов, в том числе коров — 1740 голов. На 1 га пашни приходится 0,8 головы скота. Колхоз продал государству в 1979 году — 719, в 1981-м — 724 и в 1983-м — 503 т зерна. В хозяйстве недостает дорог. Не хватает культурно-бытовых строений и жилого фонда. Ежегодно на эти цели требуется 500 тыс. рублей, а на мелиорацию земель — не менее 3 млн рублей».

Заместитель председателя колхоза Н. И. Шабалов добавляет:

«При заполнении Череповецкого водохранилища колхоз потерял сотни гектаров лучших пойменных и заливных земель, были затоплены десятки деревень и сел и десятки их снесены из зоны подтопления».[5]

Пожалуй, нигде и никогда не бывало так, как на русском Севере: здесь требовалось великое умение и терпение возделывать землю, необходим был особый подход к земле, особые знания земли и ее жизни. Опытный глаз мог бы заметить все это и ныне: там, где теперь стоят чистые белоольховые или еловые леса да высокоствольные березы, были продуктивные пашни, дававшие рожь и ячмень, а закустаренные луговины, перелески со смешанными ольхово-сосновыми лесами и низкорослой березой — на месте луговых и выгонных земель, мало удобренных или не успевших побывать в руках доброго земледельца. И тянутся эти — некогда плодоносные — земли сотни километров. Они были созданы вековой системой подсеков, сыросеков и кубышей.

Каковы же основные традиционные черты русского земледелия, что нет-нет да и теперь еще заметны по северному краю?

Очевидны следы давнего стремления земледельцев к сложным системам хозяйства. Экологически интенсивные хозяйства имели в своем составе и рыбное, и пчеловодческое, и садовое, и кустарное. Одно хозяйство дополняло и восполняло другое, отчего выигрывали в целом все системы хозяйства. Земледелец всюду стремился сохранить равновесие между растениеводством и животноводством, ибо знал, что мало лугов — мало и скота, а значит, и мало навоза, без которого невозможно держать землю плодоносной. В этих сложных системах хозяйства все более широкое распространение имели столь же сложные и высокоразвитые системы земледелия. Кое-где можно было встретить еще системы экстенсивного земледелия (пастбищную и переложную), но явствен был повсеместный переход к паровой, зерновой, многопольно-травяной, улучшенной зерновой, а в 20-х годах текущего столетия — к плодосменной — системам земледелия с высокой интенсивностью. Все более входили в практику и интенсивные системы севооборотов. Выгонная система земледелия повсеместно сменялась улучшенной зерновой и плодосменной, которые включали севообороты многопольно-травяные с парами, хлебами, кормовыми, травами, корнеплодами. Еще при выгонной и паровой системах применялись 6-, 9-, 12-польные севообороты, а при улучшенной зерновой — 6-, 9-, 12-, 14-польные севообороты. А вот при плодосменной системе земледелия практиковались не только 7-, 9-, 10-, 12-польные, но и 17-, 22-, и даже 24-польные севообороты.

В обширные по площади и упомянутые системы земледелия входила, как самый важный элемент, пойменная и луговая система земледелия, без которой вряд ли смогли бы существовать все остальные, ибо последняя базируется на неистощимом природном плодородии. Именно эта система земледелия и связанные с ней другие кормили не только народ, расселенный вдоль многочисленных рек, но и, по существу, всю Россию. Она была как бы кладовой жизненных припасов, откуда можно было черпать их, не опасаясь, что они иссякнут! Отсюда поступала основная часть луговых трав и, следовательно, навоза на все земли, связанные с пойменной и заливной землею. С этой же землей была тесно связана огородная система земледелия — основной поставщик овощей и огородных продуктов. А ведь еще существовала и прудовая — своеобразная переложная система земледелия, скажем, дававшая коноплю и рыбу.

Разнообразие систем хозяйства, земледелия и севооборотов, гибкость их применения во времени и пространстве — все это создавало устойчивость земледелия к природным и историческим невзгодам, надежность в завтрашнем дне!

Но вот удар по всему сельскому хозяйству страны, по его системам хозяйства, земледелия и севооборотов пришелся как раз со стороны пойменных и заливных луговых систем земледелия. Страшно подумать, что здесь было сотворено. Ведь затопили более 7,5 млн га неистощимых по плодородию, самых драгоценных для народа пойменных и заливных земель на Волге, Каме, Шексне, Мологе, Доне, Кубани, Днепре, Оби, Иртыше, Енисее, Ангаре и других реках. Под водой оказались более 4 тысяч сел и деревень с 238 тысячами индивидуальных дворов…

Только на Волге под воду ушло более 1,5 млн га пойменно-заливных земель, 96 городов и поселков и 2,5 тыс. сел и деревень со 155 тысячами дворов и строений, из них одно Рыбинское водохранилище поглотило более 500 тысяч гектаров земель, 3 города и 740 сел и деревень с 23 800 дворами. Сколько слез и горя испытала эта земля, увидевшая небывалое переселение народа с обжитых и родных своих углов, сколько бед! Об этом у нас не писалось и не говорилось, а ведь то самая что ни на есть трагическая страница в истории наших дней.

И чтобы восполнить хоть как-то ущерб, нанесенный этим деянием плодоносной земле и народному хозяйству, пришлось сокращать площадь зерновых, а главное — площадь паровавшейся земли и засевать ее кормовыми. Если в 1913 году зерновые составляли почти 90 % посевной площади, а кормовые — всего 3 %, то в 1978 году площадь зерновых упала до 60 %, а кормовых возросла до 30 %. Рожь озимая — основная кормилица не только северного, но и всего нашего народа — в структуре посевных площадей составляла в 1913 году 24 %, а в 1978-м — только 3,5 %, овес — соответственно 16 и 5 %. Еще в 1940 году паровавшаяся земля занимала там до 20 %, а к 80-м годам ее площадь сократилась до 5 %. Как только к середине 70-х годов были уничтожены основные пойменные и заливные луговые земли, так сразу площадь зерновых снизилась до 60 %, в том числе озимой ржи — до 7 %, овса — до 3 %, а кормовых увеличилась до 26 %. Еще в начале второго десятилетия текущего века озимые в системе севооборотов занимали 44 %, а яровые — 56 %. В 80-е годы они составили соответственно 23 и 77 %. Эта же причина — уничтожение основной неистощимой житницы страны, то есть пойменных и заливных луговых земель, — самым негативным образом сказалась на системах хозяйства, земледелия и севооборотов, что в свою очередь не могло не привести к резкому снижению продуктивности всего сельского хозяйства.

Испокон веку бытовало в народе понятие «спелость почвы», то есть такое ее состояние, когда она только и могла рожать хлеба и иные плоды. Брошенное зерно в неспелую почву, пусть самое доброе, — пустая затея, к голоду ведущая. Землица тогда спела, когда наилучшим образом пригодна для культур по своей рыхлости, связности, пористости, водоудержанию и проницаемости, то есть способна к принятию воды, воздуха, тепла, света, живых существ. А имея все это, она как бы оживает, набухает, готовится к роду хлебов. Незримые живые существа, коим несть числа, множатся в ней, как на пару, и готовят ее к спелости. Бросай зерно — не ошибешься!

Вековой опыт показывал, что никогда почва не достигнет этого наиболее благоприятного для растений состояния, если на ней разводятся все одни и те же растения или даже растения однородные. Коли выращивать постоянно одни и те же растения, она становится твердой или рыхлой, пронизанной пылью. При этом всегда помнилось, что различные растения требуют различной степени спелости почвы. Бобовые (горох, бобы) с крупными и богатыми белками семенами могли довольствоваться и неспелой почвой, а вот злаковые требовали почвы максимально спелой. Потому и смотрели, чтоб между двумя злаковыми обязательно росли корнеплоды или бобовые.

И знали доподлинно, как готовить спелую почву в разных местностях да на разных землях. Вот, например, как это делалось. Распаханное поле из-под залежи называлось пластом. Снимали с него урожай и осенью снова пахали на чуть большую глубину с обратным поворотом пласта. Полуперепревшая дерновина, лежавшая внизу, на этот раз поднималась наружу, к свету, засыпалась крупкой. Такое поле носило название оборота. Растениями по пласту и обороту считали лен, просо, яровую пшеницу (из твердых пшениц), а вот ячмень и озимая пшеница менее выносили такую почву — она для них была неспела. Так было на землях более южных. На северных землях вместо пшеницы, проса, льна на семя возделывали лен на волокно, рожь озимую и яровую (ярицу), ячмень, овес, реже — гречиху и даже корнеплод — репу. А далее опять глядели, как бы сохранить спелость почвы, и труда к земле для того надо было приложить еще более. Ее поддерживали то вспашкой, то боронованием, то посевом одного за другим растений все менее прихотливых — гороха, гречихи, овса. А там, где по природе почвы были плодородные, способные к выветриванию, спелость почвы поддерживалась многолетним паром.

И вот этот закон земледельческий — всемерно поддерживать спелость почвы и обработкой ее, и чередованием растений на ней, и парованием ее, и отдыхом ее, и залужением ее — все это как-то ушло в прошлое. Куда ни приедешь — видишь одно: нет и в помине пласта и оборота, чередности культур, отдыха активного, многолетнего пара, а только: идет мощный «Кировец» и буровит песок да глину наверх. Есть хозяйства, где рожь яровая сеется на таком ежегодно переворачиваемом песке более 10―15 лет подряд, где снимают урожаи по 1,5―3 ц/га.

Но это было бы полбеды. Забыто еще более важное понятие — «утомляемость почвы». Повсеместно сталкиваемся мы с таким явлением: еще не потерявшая перегной почва, хорошо обработанная и удобренная перестала плодоносить! Так долго практиковавшаяся в России «трехполка» с клевером привела к кризису в начале текущего века. И только введение более интенсивного плодосмена вывело почву из этого тяжелого состояния. Утомленная почва требует не только отдыха и ухода, но и лечения — и вдумчивой обработки, и бережного использования, но главное — осторожного плодосмена и проверенного выбора предшественников, скажем, рожь — перед овсом, но не перед ячменем, а клевер на то же поле должен приходить не раньше как по прошествии 5―6 лет.

Устала наша земля еще и потому, что гоняем по ней без надобности и без разбору тяжелую технику и многочисленные прицепные орудия, и оттого все больше замечаем, что с каждым годом она становится плотнее и плотнее: говоря языком физики, ее плотность становится критической — до 1,2―1,5 г/см³. А на такой земле урожай снижается до 60 %. И списываем этот недополученный урожай на засухи, суховеи, дожди, морозы, вымокание. На самом же деле — все это утомляемость почвы. Устала она, как загнанная лошадь!

За планами, за авралами, за нехваткой рабочих рук и времени забыли, что почва — живое существо. Она может рожать хлеба только тогда, когда спела и неутомлена! Как правило, утомленную почву, если ей не помочь, добивают болезни, и она гибнет. Именно утомляемость земли способствует развитию многочисленных вредителей растений, с которыми мы ведем безуспешную химическую борьбу. К числу таких вредителей относится колорадский жук — бич картофеля. Он снижает урожай в 2―3 раза (а иногда и в 10 раз!). Но смени мы картофель, на несколько лет, там, где жук зимует в почве и выползает на готовый корм, другой культурой — гибель жуку обеспечена. Но нет — пытаемся вывести вредителя химическими средствами, убивая вместе с тем все живое вокруг.

Об истощении почвы пишут много, но воз и ныне там. Понятие «истощение почвы» стояло в ряду понятий «спелость и утомляемость почвы», но ему уделялось второстепенное значение, потому что знали: обогащать почву навозом да сберегать гумус в степях само собой разумеется. Более того, считали это за праздник — навозницу, веселую страду ребятишек под Троицу. Навоз навозу был рознь. Не только в отдельных губерниях и местностях, но и в отдельных селах и даже хозяйствах готовили разный навоз, исходя из того, какая земля — глинистая или песчаная, влажная или сухая, северная или южная, чем и сколько была занята, много или мало жизнеродных сил из нее ушло. Потому глядели: сколько к ржаной соломе подбавить пшеничной да овсяной, а то и гречневой, сколько примешать землицы да листа ольхового и березового, сколько подложить навоза рыхлого из-под лошадок, и чтоб дождь вдруг не промыл соки этого добра понапрасну.

По северным землям знали, что добротный навоз не только пища земле, но и теплая «шуба», а на юге — так и влага в корневом слое, росой выпадающая там, где горит как в печи навоз, а над почвой воздух еще холоден. Было впитано это знание у земледельца с молоком матери. Что же видим теперь? Стоят коровы в промышленных комплексах, воздвигнутых, как «дворцы», на самых красивых местах (мол, скотные дворы — превыше всего), стоят на привязи, — на 2 кв. метрах бетонного пола без выгула и подстилки, откуда жижа стекает по трубам в резервуары (она потом используется для мокания в нее торфа!). Такой «тюремный» режим ведет к тому, что коровы не живут более 3 лет, приносят 3 телков вместо 10―12, как было у крестьян, когда буренки почитались как члены семьи. И скот есть, а проку нету! И стоят на полях скирды соломы, и сжигают их, чтоб не мешали пахать. И гибнет скот, гибнет земля… В центрально-черноземных областях скопилось более 100 млн тонн навоза, а в Нечерноземье миллиарды тонн. Не вывезем его на поля — беда нам и внукам! Коровам нужны сочные луга, воля и свобода, мягкая постель, а нивам — навоз, согретый и удобренный скотом. Кислый торф, даже смоченный в жиже, не каждой почве идет впрок, особенно теперь, когда с неба льются кислые дожди. Разбрасывайте на поле только торфяную крошку 5―10 лет подряд — и оно погибнет. Чтоб того не случилось, надо следом известковать почву. Кто это делает? Редко кто.

И вот результат — падение урожайности на полях и продуктивности скота в промкомплексах!

К великому сожалению, забыта и земледельческая заповедь, проверенная веками: «Выпаривай землю — получишь урожай!» Кто ж не знал еще 60―70 лет назад: по выпаренной земле нередко рожь давала больший урожай, чем по удобренной навозом. После ржи такая выпаренная земля несколько лет приносила высокие урожаи овса и яровой ржи. Многолетний пар дает о себе знать многие годы. Содержание значительных площадей пашен под паром еще в 40-е годы сказывается и поныне. Именно многолетний пар особенно важен для тех почв, где долго практиковалась лесопольная система земледелия, то есть на северных землях — олонецких, вологодских, архангельских, пермских, вятских. Бессменное возделывание льна истощило почву, и она одичала, сильно задернев под мхами и белоусом. Но после пара и такая земля дает высокие урожаи ржи и овса. Лучшие почвы требуют всего 1,5 года пара, а иногда и годового без навоза. На следующий год за паром снимали рожь по 2-польному севообороту. На менее плодородных участках рожь заменяли овсом, и тогда севооборот был иной: пар, овес, пар, овес. Затем запускали многолетний пар. Уж не говорим о том неистощимом земледелии, когда пар сопровождался унавоживанием.

А теперь едешь по обширному северному краю и диву даешься, куда же делись вековые традиции здешнего земледелия: кругом разнополье иль даже пестрополье — ни пара, ни правильного чередования культур! Где ж великий завет русского высочайшего агрономического знания, которое не иссякало в веках?

А завет этот гласил: «Хочешь быть с хлебом — выпаривай землю». Потому что искони крестьянин смотрел на землю как на существо одушевленное, которое, утомившись продолжительной работой производства хлебов, нуждается в отдыхе для того, чтобы набраться новых сил, начать работу сызнова. И до сих пор тайна такого «набирания сил земли» еще не полностью раскрыта, ибо не так просто ее познать. Потому-то землю, много работавшую, оставляли то в залежи, то в перепарье, то в зеленом пару, когда земля с весны свободно зарастает травами. Этому пару было даже название — Иванов пар. А был еще и ранний взмет пара — в первой половине мая с обязательной запашкой соломистого навоза. А самым совершенным слыл пар черный, распаханный и удобренный с осени, что и ныне водится в передовых хозяйствах. Он давал самые высокие урожаи хлебов. Иногда черный пар, при нужде, переводили в занятый паровыми растениями, посеянными с весны (овсом, рапсом, горчицей, гречихой), а иногда — и в сидеральный пар, занятый азотсобирающими и плугопольными растениями, например, на севере — репой, а на юге — кукурузой. К началу XX века пришли твердо к выводу: в будущем сельском хозяйстве страны черный пар займет преимущественно север и юг, а занятый пар — среднюю Россию. Но не исполнили этот завет земледельческий! И хоть есть у нас крохи паров (а кто посмелее — имеет и поболее), формы их настолько несовершенны, что налицо все огрехи нашего земледелия, влекущие за собой малые продуктивность и доходность сельского дела. Тут и кроется одна из важных причин нашего постоянного недобора хлеба, а местами и безхлебья!

На Севере стало частым явлением оставлять пар на песчаных или легких почвах, где питательные вещества, созданные паром, вымываются вниз. Нередко пар оставляют на жирных глинистых почвах, где он скапливает избыток влаги — и тем больше, чем непроницаемее подпочва и чем тоньше пахотный слой.

А кто ж еще полвека назад не помнил и того старинного завета, что добротно подготовленную почву надо обсеменить отборным сортовым зерном, к месту и времени наиболее пригодным. Одних мягких пшениц у нас было 663 сорта, а твердых — 160. А с народными сортами — так и поболее, пожалуй, не меньше 1000,— кто ж их тогда считал! Теперь «в ходу» 22 сорта пшеницы. Подобное случилось и с рожью, отличавшейся разнообразием именно народных сортов. Ведь бывало даже: каждому полю — свой сорт!

А там, где возделывались сады, подсолнечник, гречиха, клевер, люцерны, овощные и другие медоносные культуры, обязательно заводились пчеловодческие хозяйства, которые давали прибавку в урожае до 25―40 %. 2―3 пчелосемьи на 1 га гречихи или подсолнечника давали прибавку в урожае до 3―5 ц/га. В памяти нашей сохранилось, что гречиха раньше по урожайности не уступала зерновым, ее собирали до 20 ц/га. В некоторых хозяйствах Татарии, где этот завет не забыт, и сейчас собирают такие же урожаи гречихи.

Был завет и по мелиорации северных земель. Никогда и нигде низменное суболотное место, хотя бы и с хорошей почвой, не готовилось под пашню, зерновые. Такие земли только и годились под покосы.

А был еще стратегический завет земледелия: усиление скотоводства, что способствовало повышению производительности русского земледелия, требовало пересоздания сельскохозяйственного строя и лада, великого труда и терпения со стороны земледельца. И все шло к тому: к установлению равновесия между производством хлеба и животных продуктов, к ограничению возделывания зернового хлеба в средней черноземной полосе, где к началу века уже не было ни клочка луговой земли, и к увеличению площади производительных земель на севере, где все еще земледелию отводилось мало места. По рассказам сельских тружеников, приведенным выше, мы видели, как эта стратегическая задача порушалась. Но в глубокой основе сему порушению предшествовало забвение еще более важных законов, чем земледельческие. Законов экологических и нравственных.

Предав забвению вековые земледельческие, экологические, хозяйственные и нравственные законы жизни человека, мы оказались на пороге таких событий, которые грозят нам тяжкими, а может быть, непоправимыми бедствиями. Вот один из признаков того.

Россия на протяжении длительного исторического времени была мировой житницей. И если раньше она всегда была центром вывоза жизненных припасов, и в особенности хлеба, то в наши дни все больше становится мировым иждивенцем.

Подумать только: в начале второго десятилетия нашего века Россия собирала около половины мирового урожая ржи, по сбору ячменя и овса занимала первое, а по пшенице — второе место в мире! Шесть месяцев в году она кормила хлебом всю Европу. Заглянем в справочники и увидим, что в 1911 году (даже не столь урожайном!) Россия вывезла 13 млн тонн зерна, в том числе 4 млн тонн пшеницы и 4 млн тонн ячменя, 74 тыс. тонн масла животного, 156 тыс. тонн семян льна, 83 тыс. тонн семян кормовых трав, 54 тыс. тонн пеньки, 16 тыс. тонн домашней птицы и битой дичи. За границу было отправлено около 100 тыс. лошадей. Для сравнения укажем, что привоз хлеба в том же 1911 году составил всего 150 тыс. тонн (в основном сортовой ржи). В наши дни он составляет десятки миллионов тонн! На душу населения в 1913 году производилось 544 кг зерна (вместе с овсом), а в 1980-м — 510 кг. Сбор волокна в 1911 году достигал 347 тыс. тонн, а в 1980-м — 284 тыс. тонн. В том же 1911 году на 1 га пашни (в пересчете на крупный рогатый скот) приходилась одна голова скота, а в 1980-м только 0,6 головы. Обеспеченность лугами в 1911 и 1980 годах была равна соответственно 24 и 15 %. А вот средняя урожайность некоторых культур в 1911 и 1980 годах в целом по России и СССР соответственно: пшеница озимая — 10 и 10,1, пшеница яровая — 7,3 и 6,6, кукуруза — 9,4 и 13,8, ячмень озимый — 6,5 и 8,6, ячмень яровой — 9,2 и 10,8, овес — 8,9 и 8,3, просо — 7,2 и 7,4, гречиха — 5,1 и 6,4, зернобобовые — 7,0 и 6,9, лен — 3,4 и 3,4 ц/га.[6] По России средняя урожайность за 1976―1980 годы яровой пшеницы не поднялась выше 13,2, Казахстану — 10,7 ц/га, где и озимая пшеница, не дала более 12,5 ц/га! А кормилица наша — рожь озимая — в среднем за эти же годы давала по РСФСР лишь 12,3, Украине — 17,8, Казахстану — 4,9, Латвии — 18,2 ц/га! Даже в центральночерноземных областях средняя урожайность зерновых на лучших и богатейших землях не поднялась выше 24 ц/га![7]

Особенно в тяжелом положении оказалась наша северная земля, которая считалась житницей страны, спасавшей ее не раз в трудные годины.

Север был искони ячневой, ржаной, гречневой да овсяной кормилицей России. На овсах, выращенных здесь, откармливались табуны лошадей, на которых держалось северное земледелие. Ржаная мука Севера славилась на всю Россию. Закупки ее вели западные страны. Но Север был и одеждой российской — основным поставщиком льна — самого драгоценного, самого дорогого из волокон! Теперь называемые нечерноземными российские губернии собирали 254 тыс. тонн льна, в том числе Вятская давала более 23 тыс. тонн, а Тверская — более 41 тыс. тонн этого драгоценного продукта. Уж не говорим о том, что эти же земли были всероссийской масленицей: еще и теперь в памяти знаменитое вологодское масло — продукт столь же знаменитых вологодских лугов да любовного ухода за скотом!

Север был и всероссийской рыбницей — и по праздникам, и в будни и малому, и великому — вдоволь!

А что сталось с ячневым, ржаным, гречишным и овсяным хлебными царствами? Как мы убедились, подорваны они, да так, что великий труд нам предстоит, и не на одно десятилетие, чтоб восстановить их былую славу. На обширных пространствах заросли некосью, кустарником, мелколесьем травяно-луговое да льняное царства. А те луга, что могли бы пойти под укос, часто уходят под снег. То же можно сказать и о выращенном льне: то оставим его под снегом, то свезем к льнозаводу и сгноим там в необработанных годами скирдах.

Иссякает и лесное наше богатство. Только островки оставшихся вековых лесов по великой северной земле кое-где недорублены, но и над ними висит топор неумолимого лесодобытчика. А выруби их совсем — исчезнут навеки, как исчезли с лица земли многие уничтоженные виды растений и животных. Вместе с тем уж подорван и кров российский: где будем брать строевой лес, откуда привезем его, чтоб построить добротный дом, прочный сарай и навес, уютную баню да и все то, чем славилось деревянное наше зодчество? Ведь вырастить строевой лес — дело не одного столетия.

Но есть опасность и еще бо́льшая. Небывалая беда, от которой мы вряд ли поднимемся на ноги, ждет нас тогда, когда исчезнет с земли последний целомудренный и умиротворенный своим трудом земледелец, крестьянин, от века бывший знатоком земли, ее радетелем и духовным подвижником. С каждым годом таких вечных тружеников становится все меньше и меньше, особенно на Севере, а ведь они — становой хребет страны! И нет для нас сейчас проблемы важнее, чем продолжающийся уход крестьянина с земли. Остановим его уход, сбережем его на земле — будем живы!

И ведь, зная, видя все это, находились ретивые проектировщики, которые стремились усугубить создавшееся положение. Что они предлагали конкретно? А вот что: все наше сельское хозяйство перевести на путь крупномасштабного орошения, а водные мелиорации сделать основой будущего земледелия. Другими словами, мыслилось перевести сельскохозяйственное производство на экстенсивный путь развития, но без какого-либо экологического обоснования систем земледелия, севооборотов и плодосмена, что, совершенно ясно, привело бы к уничтожению и черноземных на юге, и веками обжитых земель на севере. Для таких якобы хозяйственных мероприятий предлагалось взять воду на севере, где ее дефицит растет с каждым годом и составляет уже десятки миллиардов кубометров. При проектируемых завышенных в 1,5―2 раза нормах полива южных земель неизбежны деградация, засоление и уплотнение черноземов и, как следствие, утрата их продуктивности. А на севере, в бассейнах рек Печоры, Онеги, Двины, Сухоны, Шексны, Волги и ее притоков с новой силой продолжится процесс уничтожения поймы и заливных лугов, который и без того уже привел к трагическим последствиям. Мало того: на северных землях зона капиллярной размычки грунтовых и почвенных вод на больших площадях составляет 1,5―2 м, а то и меньше, и не избежать нам беды, если их искусственно сомкнуть, — произойдет снижение температуры почвенных растворов на 2―3 градуса, и тогда не вызреть там нашим хлебам, льну и другим культурам. Да и вообще погибнет северное земледелие. Стоит лишь сделать несколько подпоров на дренирующей водоносной реке, скажем, такой, как Северная Двина. А на северных реках таких подпоров намечалось более двух десятков — тогда неминуема ломка всей структуры почвенной и подпочвенной гидросферы и вместе с ней — облика всего растительного мира — с катастрофическими последствиями. И тогда уже не вызволить наши северные земли из беды. А они-то — наше будущее, земледельческие «бастионы» России, оставленные потомкам на предстоящие времена.

И неужели у нас недостанет сил и ума, чтоб остановить продолжающееся затопление сел и деревень, городков и городов, особенно то, которое намечалось совершить на северной земле? И ведь до сих пор вопрос этот до конца не решен! Мало нам тех тысяч сел и деревень, сотен городов и городков, уже затопленных понапрасну, мало тех слез, ни за что ни про что пролитых народом, если опять выдвигаются идеи затопить десятки сел и деревень, уродовать стариннейший край?!

Предлагаемые проекты так называемой переброски северных вод на юг и их осуществление — явная погибель северной и южной наших житниц. Такое деяние будет не только антиэкологическим и антихозяйственным, но антинравственным и антинародным. С подобными планами надо вести решительную борьбу!

Так что же нам делать, чтоб спасти нашу землю от беды? Главное — дать соотечественникам исполнить свой нравственный долг на земле и с помощью земли. А осуществление этого долга неразрывно с соблюдением экологических законов, и прежде всего — законов неотчуждаемости живой земли от живого человека, воспреемственности экологического опыта и связанного с ним хозяйственного уклада и быта народа от поколения к поколению. А исполняя и соблюдая эти эколого-нравственные законы, извлекая их из забвения, поднимем и воскресим из столь же глубокого забвения и будем беречь как зеницу ока вековые традиции земледелия и основанные на них законы земледельческие. Нельзя более ни на один день, ни на один год оставлять землю беспризорной. И не только землю, которую возделываем, но и землю в широком смысле — с ее водами, растениями, животными, воздухом, со всем тем, что поддерживает жизнь. Нельзя более оставлять беспризорным и созданное тяжелым трудом воспомоществование земле — строения и удобрения, технику и орудия труда, требующие заботливого к себе отношения. Тогда и земля отплатит нам добром и наладится жизнь наша. Вспомним, как писал Ф. М. Достоевский: «Это уж какой-то закон природы, не только в России, но и во всем свете… если в стране владение землей серьезное, то и все в этой стране будет серьезным, во всех то есть отношениях, и в самом общем, и в частностях» (Дневник писателя за 1877 г.).

Потому надо незамедлительно пересмотреть нашу современную систему землепользования, все отношение к земле и к производству на ней, заложенные еще со времен коллективизации, когда были совершены недопустимые нарушения экологических и нравственных законов жизни человека. Тогда многомиллионная масса крестьян оказалась отчужденной от земли, средств и результатов своего труда. И это положение сохраняется до сего дня. Пора нам свести воедино (и более не разделять!) работу на общественной и личной — семейной и индивидуальной — земле. Причем последнюю необходимо рассматривать как общественное служение Родине, как общественный долг. Надо соединить их так, чтоб личное служение на земле ширилось, перерастало в общественное, и, наоборот, общественное становилось кровным, личным служением на ней. Эта святая заповедь, духовная твердыня жизни общества должна быть незыблемой.

Далее последует и не менее важное дело: сбережение драгоценного экологического приобретения, наследия наших отцов и дедов — каждого экологически безопасного источника энергии и технологии, — скажем, ветряного двигателя, водяной мельницы, кузницы, сушильницы, склада, гумна, овина, погреба-холодильника, навеса, амбара или колодца. Они потребуют не только восстановления, но и совершенствования.

Вспомним: то, что сейчас многие развитые страны только ставят на повестку дня (теоретически обосновывают и вводят мелкомасштабную экологическую энергетику), Россия разработала и применила на практике еще более 60 лет тому назад. Еще и теперь ныне живущее поколение соотечественников помнит, как на взгорьях и холмах нашей необъятной страны стояли бесчисленные ветряки, а по малым рекам, ручьям и даже арыкам — столь же многочисленные водяные мельницы, толчеи, крупорушки, маслобойки, лесопилки и т. д. Россия, как развитая аграрная страна, не смогла бы существовать без столь же развитой, автономной энергетики (теперь ее называют экологической), то есть введенной в природную среду без ее повреждений и нарушений. Особенно такой энергетикой славилась северная земля. Система малой водяной энергетики, мудро экологически и хозяйственно продуманная, тонко вписанная в окружающую природу, не являлась самоцелью, так как не строилась в ущерб другим природным ресурсам, а, наоборот, обогащала их. Она преследовала много целей: регулирование и накопление воды, поддержание оптимального уровня грунтовых вод, обводнение пойменных и заливных лугов в паводок, орошение этих лугов и межень, сохранение чистоты воды, развитие рыбного хозяйства, увеличение прироста лесов, сбережение ягодных угодий и, наконец, получение энергии без какого-либо урона для природы и хозяйства. Водорегулирование начиналось с верховьев рек, и тем самым обеспечивалась их полноводность в нижнем течении, поддерживались их судоходные глубины. Почвы и грунты на всем водосборе пропитывались влагой, и поток ее шел с верховьев вниз с выклиниванием в родниках, ключах и речках. В таких условиях засухи воздушные и почвенно-грунтовые были редким явлением. Смыв почв по склонам был минимальным, а заиливание водостоков и водоемов незначительным. Именно такое водное хозяйство поддерживало высокое плодородие почв и стабильную урожайность сельскохозяйственных культур, которая при правильной агротехнике была очень высокой. Всех благ от искусно вписанных в природу водных устройств и не перечислишь! Многоцелевую роль, которую исполняли водяные мельницы в природе и хозяйстве человека, дополняли ветряные двигатели, стоявшие в тех же бассейнах рек. Они вырабатывали значительную долю экологически чистой энергии. В начале нашего века было учтено 250 тысяч крестьянских ветряных мельниц с установленной мощностью до одного миллиона квт. Они перемалывали два миллиарда пудов зерна в год. К 30-м годам количество ветряных двигателей разнообразного предназначения, по-видимому, превышало 800 тысяч с суммарной мощностью до 4 миллионов квт. Известно также, что мощность малых ГЭС в 1952 году составляла 300 тысяч квт, а в 1959-м — 480 тысяч квт!

Судьба, к сожалению, не уберегла это экологическое энергетическое хозяйство страны, в котором было заложено важнейшее направление будущего нашей энергетики. Потому именно это энергетическое хозяйство требует скорейшего восстановления и совершенствования. Малые гидроэнергетические установки только, например, в Ивановской и Ярославской областях могут дать по установленной мощности соответственно 800 и 1 200 миллионов квт/часов, а вся европейская часть страны — 320 миллиардов квт/часов электроэнергии в год. Ветроэнергетический потенциал в стране в 10 раз превышает выработку электроэнергии за 1985 год. Скажем, по установленной мощности ветра Архангельская область может дать 200 миллионов квт, а по годовой выработке электроэнергии — 1 210 миллиардов квт/часов. Чувашская АССР обладает ветроэнергетическими ресурсами в 9 миллионов квт, то есть мощностью в 6 раз большей, чем мощность строящейся Чебоксарской ГЭС. Татарская АССР обладает мощностью этого вида энергии в 34 миллиона квт, то есть в 27 раз больше, чем мощность строящейся Нижнекамской ГЭС. Все это свидетельствует о том, что весь агропромышленный комплекс, особенно на северных землях, может быть переведен на экологическую энергетику, использующую возобновимые ее источники (энергию ветра, воды, солнца, биоэнергетические ресурсы). И тогда нам не потребуется создание загрязняющих среду, расточительных и экономически не оправданных мощных ГЭС, ТЭС, АЭС и ГАЭС. Тогда появится возможность избавить миллионы гектаров пойменных и заливных луговых земель от затопления и подтопления и перейти на продуктивное и дешевое кормодобывание, высвободив от этого миллионы гектаров пахотных земель, где мы часто применяем дорогостоящее орошение. Это позволит нам ежегодно экономить десятки миллиардов рублей. Только на Волге надо освободить для этих целей более 1,5 миллионов гектаров пойменных и заливных лугов, ныне затопленных.

Такие же примеры можно привести относительно издавна существовавшей технологии производства на земле, которая также была неоправданно порушена. Потому и сельскохозяйственная технология должна быть восстановлена и усовершенствована. Как важно и неотложно нам теперь присмотреться к прославленному в веках гумновому хозяйству и взять от него все то, что сбережет наши земли от истощения, а урожай от потерь!

Воссоздавая все эти ценности, не дадим кануть в Лету и тем образцам крестьянского искусства, которые были сотворены за долгую историю Родины! Сохраним эти художественные произведения народа — мельницы и мосты, амбары и навесы, предметы обихода и быта.

Изменим и экологическую стратегию по отношению к сельскому населению, которое мы всеми правдами и неправдами вынуждаем переезжать в города и населенные пункты городского типа. Будем же помнить: если бы по какому-то глубокому и роковому заблуждению все наше население сосредоточилось в городах, скажем, с числом жителей в каждом из них в сотни тысяч и более, то никаких сил природы, никаких человеческих сил и технической мощи не хватило бы, чтоб исправить огромный экономический и экологический ущерб, нанесенный нашей стране. Та страна, которая сосредоточит свое население только в городах современного, антиэкологического типа, — не жизнеспособна. Потому так необходимо беречь природно благодатные деревню и село! Необходимо сберечь не только уцелевшие села и деревни, но и восстановить в прежней красе своей и добротности те из них, которые не существуют сейчас по нашему заблуждению. Много ли сел и деревень в наши дни заброшено и разрушено? Только в Нечерноземной зоне — более 100 тысяч! Все это потерянное нами сельское достояние, и надо незамедлительно восстановить, благоустроить и украсить да подвести к нему дороги. На строительство дорожной сети потребуется 30 млрд рублей, а на воссоздание покинутых сел и деревень — в 2―3 раза более. Но браться за это созидательное дело надо, невзирая ни на какие великие расходы и тяжелый труд, иначе — не устоять нам под солнцем!

Следом за всем тем надлежит нам поднять и системы сельского хозяйства до уровня самых сложных экологических, то есть более сложных, чем те, что существовали даже на переломах сельскохозяйственного дела в России. Такие системы хозяйства должны включать в свой состав дополняющие друг друга звенья полного экологического баланса: и животноводство, и пчеловодство, и садоводство, и овощеводство, и рыбоводство, и луговодство, и лесоводство и, конечно, зерноводство. А по условиям обеспечения плодородия почв они должны иметь производительное навозно-гумусовое хозяйство. Переведем, и как можно быстрее, системы земледелия, севооборотов и плодосмена с экстенсивного пути на интенсивный, а потому откажемся от тянущейся за нами, как гибельный хвост, 2-, 3- «полки» и перейдем к правильному многополью: как минимум к 9- 24-полью, чтоб сохранить многообразную и богатую жизнь земли и поддержать ее максимально высокое плодородие. Будем же, наконец, соблюдать самые элементарные правила: не бросать доброе зерно в неспелую, истощенную, утомленную и невыпаренную почву! Восстановим во всем своем величии ячменное, ржаное, пшеничное царства, как и сопутствующие им — овсяное, гречневое, льняное и луговое! Поднимем на ноги и продуктивное животноводство, помня, что на 1 га пашни надобно иметь в пересчете на крупный рогатый скот, как минимум, 1,5―2 головы! Вот тогда мы вправе ждать от северо-западных, приволжских, заволжских и северных земель дополнительно 25―30 млн тонн зерновых. А заботливо ухоженная степная и лесостепная земля, где лес станет звеном севооборота, даст нам дополнительно 70―80 млн тонн зерновых!

Вместе с этим нельзя допускать того, что ныне мы так безответственно совершали: ликвидацию школ, медпунктов, элементарного обеспечения и уюта в десятках тысяч затухающих сел и деревень. Пусть в такой деревне появились даже двое-трое первоклашек, — им немедленно надо послать учителя (а уж тем более, если там еще ходят в школу 10 детей). Именно им необходимо привить, и теперь же, беззаветную любовь к земле и Отечеству и заложить основы истинного просвещения. С них, с этих детей, надо начинать готовить духовно здоровый народ, без которого не сможет существовать здоровая земля. Нельзя сказать, чтоб это исполняла теперешняя городская школа, перегруженная безмерными программами обо всем, но, в сущности, ни о чем! Пусть там, в этой деревне, живет один работоспособный человек — и даже и того нет, — одни старики, но и тогда сохраним и поддержим в ней медпункт и магазин, побеспокоимся об освещении и отоплении домов. Сохраним ныне тысячу живых очагов на земле — завтра их станет миллионы!

Напомним и о том, как важно и неотложно сохранить и восстановить красоту северной земли с ее великолепными храмами и монастырями, где творилась нравственная и духовная история народа. Не сохраним и не восстановим это национальное достояние — северную нравственно-духовную сокровищницу — значит, сгубим историческую память, без которой не быть нам великим народом и не строить свою самобытную культуру.

Сделаем все это — и через десятилетие Россию не узнаешь!

А. Адамович На живой земле

Давно не верю нашему брату писателю, когда он жалуется-завидует, что вот кто-то работает, пишет, а он, мол, бездельничает. Не поверил и Валентина Распутина письму: «Где-то еще пишут книги и говорят о них, где-то снимают фильмы и надеются с помощью слова и камеры переменить людей, я же ничего не делаю…»

И правильно, что не поверил: пока мы с Элемом Климовым снимали горящую деревню для фильма «Иди и смотри», Валентин писал и написал свой «Пожар», — вот так они и сошлись во времени, два пожара. Страшный наш хатынский и тоже страшный распутинский, хотя там никто никого не жег, лишь склады сгорели над Ангарой. И тем не менее страшен пожар в повести Распутина: прежде чем склады, души человеческие незаметно выгорели, многие дотла, многих, пугающе многих людей души. Водка и бессмысленность существования их испепелили, хотя, казалось бы, почему, откуда это?..

Впрочем, ничем нас сибиряк не удивил. Есть, есть это и на нашем конце…

На тех же киносъемках насмотрелся, всякое в войну и после видел, но и к такому привыкнуть тяжело…

— И возле моей хаты стоит машина! А я уже думала, никогда не будет возле моей хаты стоять машина.

Снова и снова нам это сообщает женщина, все куда-то срывается бежать, мешает киноосветителям, но вот, слава богу, задержалась у забора на скамейке и громко радуется, что и «возле ее хаты…». Невыносимое одиночество женщины-пьяницы, большего не бывает. Большой несмелый, добродушный пес, не сводящий заботливых глаз с хозяйки, только подчеркивает это одиночество. Вдруг снова вскочила женщина и, хлопая порванными резиновыми сапогами, быстро-быстро засеменила к своей хате, собака следом. Уже несколько раз уходили и возвращались, и всем ясно зачем…

Хозяин двора и дома, где мы готовимся снимать военного времени сцену, тоже навеселе, румяненький, в празднично-белой рубахе. Впрочем, у него есть повод (хоть вряд ли и он в нем нуждается), у него «праздник» даже больший, чем у той женщины, и нам от дружелюбной улыбки его некуда деваться…

Видел я всякие хаты белорусские. До пожаров, а потом в войну, горящие. Послевоенные землянки. Все было, но не было этого ощущения, что своя хата крестьянину — неинтересна, недорога, как чужая. Вроде той заношенной одежды, которая уже не для носки, а так — дырку заткнуть, обтереть грязь. Не живут, а доживают. И не оттого, что выехать куда-то собрались, собираются переехать, а просто потому, что «и так сойдет», а детям это не понадобится. Сын у хозяина — в Минске, иногда приезжает, наверное, и ждут его здесь, и сам рад, когда собирается в родную деревню с городской своей семьей.

А вот и следы гостевания его: окна заклеены целлофаном, нам приходится вставлять стекла — необходимо для съемок. Приезжал сынок и по пьяному делу переколотил.

— Что, так и зимовали?

— Ага, — усмехается хозяйский мальчишка. Господи, и этот уже помечен: подергивается, глаза косит. Ну, этот в город не уедет, а для деревни, вот такой деревни, сгодится, так что задержится, будет работник…

В хате на стенах старые литографии с ненашими пейзажами (хозяин, судя по ним да по фотографиям, — бывший фронтовик), в углу огромный телевизор, но грязь и неустроенность, какой и в войну в деревнях не видел. На гуталинно-черной простыне и подушках пьяно спит сама хозяйка прямо в сапогах (все тех же резиновых), ни визжащая в сарайчике голодная свинья, ни киносъемки в доме разбудить ее не в состоянии.

Незадолго до этого пришлось мне побывать в иной белорусской деревне (ну, прямо-таки по распутинскому «Пожару»!), которая «с иголочки» — вся в асфальте, в клумбах, новеньких коттеджах, таких же чудно-ненаших, как те настенные литографии. И новоселы все больше приезжие, не местные. Все в новой деревне подчеркнуто щедрое, даже расточительное, если не сказать демонстративно-выставочное, не деревня даже, а какое-то наше виноватое швыряние денег, извинение, поклон до земли и упрашивание: только живите, только работайте на земле! Не за те ли годы и десятилетия поклон и извинения, когда только брали от деревни, у земледельца и ничего почти не давали? Но как-то все это получается: задолжали одним, а поклон — совсем другим. Оценят ли? И удержат ли их коттеджи, асфальт, городские условия труда и отдыха? Тогда как тех удержали бы (да что удержали бы: они и не собирались никуда!) какие-то минимальные вещи. Ну, не очень щедрый трудодень был, так хоть бы не стесняли с огородом, скотиной, сенокосом («…и квакать учились курицы, чтобы не попасть под налог». — Е. Евтушенко). Хоть бы не мудрили все напропалую.

Все, включая и нашего брата писателя, литературу, которая незаметно, но все тверже в разговоре с деревней, с крестьянином, усваивала тон начальственный, поучающий, распекательный.

Ну да об этом чуть погодя.

Читаем в центральной прессе, как пришлые мелиораторы (уже белорусские) окультуривают запущенные угодья, земли в Калининской области, а их просят не спешить со сдачей: некому земли те принимать, работников еще не завезли… из Узбекистана.

Да, коттеджи и розарии-клумбы вдоль асфальтовых дорожек да целина со всем, что поглотила и что отдала нам, — все это тоже поиски путей, выхода, но пока искали такое и подобные «разовые» решения, чтобы все проблемы да одним ударом, выбирая обязательно какие-то наддеревенские, надкрестьянские решения, пути, упустили нечто важное, не нечто, а самое-самое — земледельца, крестьянина упустили. Теперь завозим — как заморских специалистов — людей редкой профессии!

А ведь так оно и есть. И в промышленности, в технике-технологии наверстывать упущенное нелегко, непросто. Но тут еще сложнее. На крестьянина «учатся», «обучаются» не год и не пять — нужны поколения. Восстановить крестьянство, да это как плодородие восстановить на площадях, снесенных подчистую ураганным суховеем. А площади вон какие — из конца в конец!

Глеб Успенский: «Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестьянина, — добейтесь, чтобы он забыл „крестьянство“, — и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идет от него. Остается один пустой аппарат пустого человеческого организма. Настает душевная пустота, „полная воля“, то есть неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное „иди, куда хошь“».[8] Оторвали. Добились. И вот имеем.

Наша классика всегда болела вопросами: кто виноват? что делать? и кто там идет, что грядет?..

Вот и мы, нет-нет да и вопрошаем, уже в глобально-экологических масштабах: кому это надо было — отнять строго по науке у украинца чернозем вокруг Каховки, пообещав море, хоть залейся, воды, а вместо того подарив болото или солончаки, а белоруса лишить влажного дождеобразующего Полесья и придвинуть к нему пустыню?..

Спрашиваем с других. А не спросить ли и с самих себя? Какова во всем этом, например, роль литературы нашей?

Стол заказов при СП — непонятное, ставшее привычным веселье клиентов с авоськами и портфелями, ирония неизвестно в чей адрес, — и вдруг над всем «голос»:

— Вам не положено!

— Почему?

— Вы — писатель?

— Конечно!

— Вот поэтому. А если о деревне всю жизнь писали — тем более. Романы, поэмы о торфоперегнойных горшочках сочиняли? А о том, что для размаха, чтобы простор был технике, надо всех со всеми слить, объединить — писали? И снести «неперспективные» деревни — об этом тоже? Чтобы травы запахать, Трофима Лысенко, «народного академика», поддержали дружно? Что черные пары — расточительство — громко кричали? И что кукуруза и за Полярным кругом — королева. Что молоко для колхозника в магазине, а не в его сарае. Что приусадебный огород — пережиток, помеха общественно полезному труду. Писали? Ратовали? Учили, учил? Ну так пойди, брат, попляши!..

Помню, как спросили коллегу нашего (год 1950 или 1952), почему он ни разу не заглянул в «отстающий» колхоз, а все — «Рассвет» да «Рассвет».

— А я к гультаям (лентяям, бездельникам) не поеду! — горячо так, начальственно-гневно.

Рассердился, на весь крестьянский народ разгневался писатель. Ведь в ту пору «неотстающим» у нас в Белоруссии был едва ли не один «Рассвет» Кирилла Орловского. Его одного и хватало на весь СП. Да на приезжих гостей.

Назвать все это литературой можно, но только если хорошенько забыть, что слово это, деятельность, профессия означает.

Но ведь не все вот так, было и другое, другие были. Те же Овечкин с Дорошем, а у нас в Белоруссии — Брыль («На Быстрянке»), Макаенок («Камни в печени»). А сегодня — тем более. «Русская пшеница», «Про картошку», «Комбайн косит и молотит», «Очерк про очерк» — литература и телевыступления Юрия Черниченко — решительное, практическое отрицание литературного верхоглядства, безответственности, скажем резче, литературного паразитизма на колхозных нивах, где и без этого сорняков хватало.

Но и эта, и такая «литература» жить хочет. У нее и защитники находятся: попрекают того же Ю. Черниченко, Л. Иванова, А. Стреляного как раз за дотошное, заинтересованное знание предмета, то есть проблем сельского хозяйства, экономики. Мол, не подменяйте экономистов, министерства, ученых мужей, не роняйте звание художника, характеры, характеры нам дайте (как будто знание кому-то мешало рисовать характеры), пафос, пафос — вот ваше оружие!

Этой критике поначалу и вся «деревенская» проза не легла на душу. Но пришлось смириться, обновляющая волна слишком мощной оказалась, прямо-таки девятый вал. Признав ее законченность, тут же взялись звать, кликать ее «вперед», а если точнее — к прежним стереотипам. Нет, не топчется «деревенская» проза на месте (в чем ее уже упрекали), «оглянувшись окрест», она двинулась снова и действительно вперед.

Об этом и будет здесь разговор.

Вообще это характерно: чуть-чуть углубится литература в реальность во всей ее суровой сложности (военную ли, деревенскую ли или еще какую), тотчас, всполошась, вострубит чей-то высокий вкус, утонченный запрос: художественности жажду! романтизма! объелись этой вашей голой документалистикой да публицистикой!

Как будто та самая художественность (самая из самых) добывается на каких-то иных путях-дорогах, а не на этой, где и ноги обобьешь о камни-рытвины, и в грязь того и гляди окунешься по самую макушку.

Критик жаждет какой-то поверх проблем века «художественности», а вот художник из художников вдруг признается: не могу я дожидаться, пока моя тонкая художественная материя исподволь, где-то там в будущем повлияет на людей. Немедленно, немедля надо спасать самое это будущее!

Так говорил, это говорил в телебеседе с Сергеем Залыгиным всегда такой сдержанный Валентин Распутин. Об этом же немного ранее — в интервью «Советской культуре»: «У нас нет другого выхода, если мы собираемся быть и жить, как бороться одновременно и за завтрашний день, и за послезавтрашний, и за тот, когда станут жить наши внуки.

И вот попробуйте в этих обстоятельствах умыть руки и сослаться на то, что вам некогда, что вы заняты „вечным“ словом, которое станут читать не только современники, но и потомки. Может ведь случиться, что некому будет читать» (Советская культура. 1985. 19 марта).

Если вспомнить его последние рассказы, тоже многих смутившие, можно понять (а точнее, лишь догадаться), какой душевной работой выстрадан призыв этого писателя, обращенный к «деревенщикам», — выходить открыто, не боясь «публицистики», к самым болевым точкам нашего времени, сопрягая «деревню» с делами и заботами всей планеты, глобальными проблемами.

В том же интервью: «Из огромной проблематики, принесенной нам жизнью в последние десятилетия и годы, хотел бы назвать только три вопроса, три из тех, на которых сейчас стоит земля. И все три — охранные. Пришло время прежде приумножения говорить, как о главном факторе продолжения человеческой жизни, о сбережении. Это вопросы сохранения мира, сохранения природы и сохранения памяти. Их можно и нужно ставить в один ряд, потому что от каждого из них последовательно зависит все наше отнюдь не отдаленное будущее».

Нет, не исчерпала себя «деревенская» художественная проза. И не грозит ей самоповторение. Она развивается, идет вперед, и, надо сказать, не в одиночестве. Если считать деловую, практическую прозу о заботах деревенских (Л. Иванов, Ю. Черниченко, И. Дубровский, А. Стреляный, И. Васильев и др.) достаточно самостоятельной ветвью современной советской литературы, тогда можно говорить, что деревенская художественная идет на прямое с ней сближение: слившись, и одна и другая станут еще мощнее.

Рядом и «военная» проза, хочется надеяться, что наработанное ею за последние годы и именно в том направлении, куда выходит и «деревенская», сгодится для общего дела. Как в свою очередь опыт «деревенщиков», белорусских и русских, необходим был Василю Быкову, когда он работал над повестью «Знак беды» (до этой вещи казалось, что Быкова, его творчество вполне можно объяснить самой войной. А ведь это не так: слишком многое в его военных повестях объяснимо лишь довоенной его и его героев деревенской судьбой).

Две мощные ветви современной многонациональной литературы — деревенская и военная — действительно из одного ствола произрастают. И к одному свету тянутся, в одном направлении.

Сбережение самой жизни на Земле — их общая, сегодня главная тема, задача, идея.

Живой человек возможен лишь на живой Земле — об этом молят и кричат коленопреклонно и гневно одновременно и «Царь-рыба», и «Прощание с Матерой», и «Колесом дорога» — Астафьева, Распутина, Козько, равно как и проза Абрамова, Залыгина, Мележа, Можаева, Друцэ, Белова, Брыля, Матевосяна, Е. Носова, Гранина, Гончара, Кудравца — многонациональная наша «деревенская» проза.

Действительно — всем миром навалиться. Пока не поздно!

И тут уж невозможно ограничиться разговором только о «военной» и «деревенской». Вся, какая есть, — только так литература сегодня и может оправдать свое право называться литературой. Да, город, да, завод или стройка, институт — свои конфликты, характеры. Свои традиции у разных национальных литератур и своя специфика у различных жанров.

Но вот это — сбережение самих основ существования — касается всех без исключения, и тут уж не место действия, не национальные особенности, не жанр — ничто не может оправдать глухоту и слепоту литературы, писателя (и критики тоже):

«Если мы сегодня отстоим мир и добьемся права на завтрашний день, послезавтра мы можем погибнуть от отравления воздуха, воды и земли. Если мы сумеем и природу отстоять, через два дня новая опасность, не менее трагическая, — свихнуться и погибнуть от беспамятства и безразличия, от потери чувства самосохранения».

Вот так сегодня «деревенская» проза (словами Валентина Распутина из того же интервью) ставит себя в зависимый контекст со всей литературой, которая живет проблемами рода людского.

Да, сбережение сущего — главная задача всех. Сберечь живого человека на живой земле, сохранить живое в живом — но как? Через безоглядное «давай, давай!» люди как раз и примчались к краю пропасти.

Не пора ли озаботиться тормозами. Чтобы отступить от края, пойти назад, обязательно нужно остановиться. Это верно в сфере разоружения. Но и в экологических делах тоже. Не в том смысле, что должна прекращаться производственная деятельность человека, но чтобы отлаживался, совершенствовался механизм торможения, остановки, когда это необходимо. Не когда уже наломали дров, что дальше некуда, а чуть-чуть пораньше. Чем мощнее мотор, тем надежнее должны быть тормоза.

Во время прямой телетрансляции из Тюмени, говоря о примерах бесхозяйственности в разных отраслях и производствах, М. С. Горбачев выделил положение с сибирским лесом, где, по его определению, «психология временщиков» связана «с самыми разрушительными последствиями».

Да и в каких делах такая психология не бедствие.

Лес порубили на тысячах гектаров, а вывезти заготовленное нет сил, нет техники и условий, но «план есть план», зарплату надо лесорубам платить исправно, да и премии не помешают: рубим дальше, давай, давай! Видел я сибирский лес по дороге к Байкалу, непроходимый от так вот бессмысленно загубленных вековых деревьев, мне показалось — убитых, и весь лес как место безудержного разбоя. Такому «давай, давай» не стыдится поддакивать и наука, не вся, но именно та, которая уже и 40-летние сосны согласна считать «перестойным лесом» (см.: Лисеев А. Сколько дереву жить? // Наш современник. 1985. № 8), а безоглядное «глубокое осушение» белорусских земель, приводящее к гибели также и леса, поспешно и послушно обосновывала «научными опытами», поставленными чуть ли не в ящиках, которые домохозяйки устанавливают на балконах (см.: Козлович А. Позиция // Дружба народов. 1982. № 5).

Вот уж действительно: не наука, а «адвокатские конторы при ведомствах», которые «тратят чуть ли не весь свой арсенал для оправдания сложившейся обстановки». Нет печальнее зрелища, чем наука на посылках у министерств, заинтересованных лишь в «благополучии плана».

Не на эту ли, такую «науку» ссылаются те, у кого поверх головы излишек бюджетных денег, непривычно много людей, техники — единственная и одна забота — куда их закопать, миллиарды, чтобы звучали литавры-реляции, сыпались поощрения, сочинялись о «трудовых подвигах» романы-поэмы (говорят, приходили заключать «договор» с писателями) — и вот еще одно озеро спущено в море, «рассеванилось», еще сотня-другая малых рек послушно «выпрямилась», «выпрасталась» (в белорусском языке синоним слову «умереть»), а на месте чернозема, вековой пашни возникло море без берегов, тут же обернувшееся болотом или еще хуже — солончаками? (см.: «Круглый стол» ученых-почвоведов // Наш современник. 1985. № 7). Вот они — разрушительные последствия «психологии временщиков»!

Никто не станет всерьез выступать против мелиорации как таковой — в огромной сложнопочвенной и сложноклиматической стране такие работы неизбежны.

Но хороша была бы медицина, признающая один лишь скальпель, потому что другие, более щадящие средства ей, видите ли, «мало дают для плана». Если ученые-почвоведы протестуют, так именно против этого — сведения всей мелиорации к осушению и поливу, нежелания использовать более тонкие и безопасные пути, методы и средства.

Не наяву, так хоть бы во сне явился к ним, к теоретикам и практикам таких «преобразований природы», хирург и предложил бы на собственном их теле (как они на живом теле земли!) «спрямить» или «вспять повернуть» вены, артерии, влить кровь венозную в артериальную и наоборот…

Что нам бесконечно вредит, так это то, что мы почему-то все еще уверены, что безмерно богаты. Лесами, землями, природными ресурсами. Как тут остановиться перед Байкалом, перед Онежским озером, перед черноземами (на которые наползают города и промышленные объекты, а теперь — и угроза «мелиоративного засоления»), перед регулирующими климат, дающими нам кислород лесами и болотами и пр. и пр. — если всего столько? Миллионы и миллионы кубометров сибирского леса остались под водой, когда делались «плотины века», — недосуг, и просто лень, и просто наплевать кому-то было, кто обязан был очистить «ложе», теперь лес-утопленник всплывает, таранит катера, забивает решетки плотин, но хорошо бы и совесть нашу протаранил! (см.: Правда. 1985. 11 сент.).

У тех, кто не научился или отвык считаться с ограниченными конечно же возможностями кормилицы-природы, нет достаточного стимула крутить-вертеть мозгами. Как японцы, почти лишенные природных богатств, вынуждены делать. В поучение всему миру. Почти анекдотическую изобретательность сингапурцы проявили: воды пресной не имеют — на этом и зарабатывают. Покупают неочищенную, перегоняют по трубам из Малайзии, у себя очищают и продают ее, уже пригодную для питья, малайзийцам — таким образом, и вода у них бесплатная, и еще изрядный приработок.

Конечно, можно всем торговать, продавать, покупать. Но есть ресурсы восстановимые (хлеб, например) и теряемые безвозвратно (газ, нефть). Об этом уже пишут, и как не писать?! Что поделаешь — снова Ю. Черниченко (Черниченко Ю. Свой хлеб // Новый мир. 1985. № 8).

Ведь когда мы теряем из-за неистребимой ведомственной, министерской волокиты наши технические идеи, а потом их, одетые в металл и пластик, покупаем за границей (см.: Лынев Р. Потерявши — платим // Известия. 1985. 6 авг.), мы платим не чем-нибудь, а невосстановимым, то есть из кармана наших потомков.

Людям будущего в копеечку влетит наш сегодняшний бюрократ!

Вот мы все о других. Ну, а роль и миссия наша, литературы? Наше участие или соучастие каково?

Да, с гордостью можем вспомнить и напомнить, что это «мы» (а точнее — Сергей Залыгин) подставили ножку энтузиастам Обской низины (а заодно и тюменской нефти). Вместо того чтобы привычно и, как писателям положено, саккомпанировать на поэтической лире захватывающим планам и деяниям. Может быть, с гордостью будем когда-либо вспоминать усилия и озабоченность писателей судьбой северных рек, может быть… И то, что им дело было и до русской «сильной» пшеницы, и до белорусских болот и дубрав, до сохранности украинского и русского чернозема или рукотворных льно-пожаров на Вологодчине…

Фу, какая приземленность! Да, именно при-земленность. А мне почему-то не очень верится, что без нее возможен сегодня стоящий писатель. Это качество действительно роднит сегодня разнонациональных писателей Залыгина и Айтматова, Распутина и Козько, Астафьева и Друцэ, Гончара и Черниченко, Быкова и Матевосяна, Белова и Брыля, Адамчика и Чигринова, Семенова и Сипакова, Стреляного и Стрельцова, Носова и Пташникова.

Писатели эти решительно отстраняются от соучастия в «войне с природой» (даже под видом «преобразований»), потому что, как и в любой другой глобальной войне, победы и здесь быть не может, а лишь самоубийство — для всех.

Думаю, что кое-кто из воителей на реках и в лесах, все еще чувствовавших себя неуязвимыми, посмотрев и послушав теледиалог Залыгина с Распутиным, их требование и обещание памятники ставить разорителям и погубителям природы (но только «головой вниз»), а еще больше — прочтя материалы «Круглого стола», организованного «Нашим современником» (1985. № 7), вполне могут даже обидеться, жаловаться: им объявляют войну!

Ну что ж, кажется, что сегодня это единственно допустимая и разумная война.

Кстати, о памятниках. Их бы и некоторым писателям ставить, такие же. Если бываете в Крыму, на каждом шагу можете увидеть запаханные виноградники. И сюда пришла, прорвалась филлоксера, корневая зараза, когда-то разорившая виноградарей Европы. Но Крым оберегал себя — строжайшими санитарными кордонами. Более ста лет успешно удерживал оборону наш «зеленый крест».

Но разве устоять ему было перед пафосом, энтузиазмом кликнувших клич: «Превратим Крым в край садов и виноградников!» Дружно подхваченный и бряцающими на лирах. Идея хорошая, но если бы по-деловому, с оглядкой на «зеленый крест», на эту самую филлоксеру. Но не до того было, все (и литература) — наперегонки. То самое: давай, давай! И примчались. Как и во многих других делах и случаях.

Нет, тут возможна и экономия: писателям-бряцателям памятники, пожалуй, ставить не обязательно. Они сами себе ставят. Река загублена, но поэма-то осталась. Чем не памятник? Море сгнило — все помнят фильм. Залив умертвлен — живет роман.

Но прежде бывало (будем справедливы) — люди действительно не ведали, что творят. И как аукнется. Чем отзовется их «романтика» борьбы с «дикой природой». Сегодня же…

Каждую (каждую!) минуту 50 гектаров леса уничтожаются. Почти половина из них — тропического. Где-нибудь по Амазонке, а это значит, вместе с флорой гибнет и уникальная фауна.

Словно донесения, реляции с места затяжных, неутихающих боев (а война-то, оказывается, «мировая», планетарная!). Согласно «стратегическим данным», если и впредь столь же успешным будет наступление на природу, через каких-то 20―30 лет исчезнет 50 % видов растительного и животного мира. Вот насколько сузится плацдарм живой жизни, без которого и человеку на планете не удержаться.

Как не вспомнить тут кое-кому казавшиеся интеллигентски-наивными швейцеровские призывы к благоговению перед всем живым. Сегодня это уже не «роскошь духа», такая бережливость, благоговение, а условие выживания самого человека. В связи с этим как не радоваться, что кто-то где-то (например, в школах подмосковного Пущина) детей учит быть людьми через добрые дела на природе, пробуждая в них «доброту сильного», сострадание, сопереживание любому деревцу-листочку, жучку-букашке.

Транснациональные корпорации, протягивающие ненасытные щупальца к мировым запасам земных недр и безжалостно отравляющие все и вся, рвущие в клочья озонный щит над планетой продолжающиеся ядерные испытания, как и любые ракетные игрища в космосе (а что последует, если «стратегическая оборонная инициатива» Рейгана перейдет в стадию испытательных ядерных взрывов на космической высоте!), — так вот, побочный продукт всей той «деятельности» — фосген и другие ядовитые газы, знакомо именуемые БВО (боевые отравляющие вещества)! Ученые с тревогой замеряют их и отмечают возникновение и наличие в атмосфере газов, доселе неизвестных. На земле комбинируют бинарные и тому подобные БВО — для «противника», «для империи зла». А там, на высоте, возникают, копятся — для всех. Человечество уснет, даже не заметив! — предупреждают ученые. И снова роковая цифра — 30 лет или чуть больше.

Хватает и без того традиционных причин, поводов для взаимных обвинений, конфликтов, чтобы еще и экологические претензии излишне заострять, вытаскивать наверх. И все же, и все же: если тебе отданы на сбережение амазонские «легкие планеты» — необозримые пространства лесов — ты, именно ты в ответе за дыхание планеты. Так же и с пресной водой, и с плодороднейшими черноземами — имей чувство ответственности перед всем родом людским.

Не этим ли, пусть обходным, путем выходить и к проблемам ядерного разоружения? Здесь чувство рода, общечеловеческий интерес, как говорится, за горло берет! Тут уж все очевидно: если дышать, то всем, а если задыхаться — тоже всем. В документальном фильме «Василь Быков», созданном В. Дашуком, на очевиднейшую эту дилемму последовала горькая догадка-реплика писателя: ну и что, мы задохнемся, зато и вы тоже!

Неужто на самом деле такова сила, необратимость взаимных претензий, споров — о словах, понятиях-«ценностях»?..

А все-таки «экологическая бомба», тоже грозная, больше допускает односторонних, далеко идущих действий, чем это наблюдается в сфере ядерных интересов. И этим надо бы немедля воспользоваться — для общих проектов совместных действий. Что, возможно, помогало бы находить общий язык и в других делах. Действительно, никто не станет губить свою реку, озеро только потому, что сосед свои уже загубил. В ответ, так сказать. Или выжигать свои леса, чтобы опередить другого, других. Здесь гонка бессмысленна еще более, чем бессмысленная гонка вооружений.

Вот они — важнейшие глобальные проблемы, все более смыкающиеся в человеческом сознании. Так что «военной» и «деревенской» литературам, все более открыто выходящим к этим проблемам, идти в тесном взаимодействии просто необходимо.

В фильме Элема Климова «Прощание» (по повести Валентина Распутина «Прощание с Матерой») «пожегщики» расправляются с лиственем все более азартно, шумно, распаляя самих себя… Так и хочется сказать: как каратели в его же последнем фильме. А ведь действительно: не выступает ли человек по отношению к природе все более в роли, да, страшно сказать — карателя. Заметьте, та же психология: чтобы жить, прожить свой срок (или хотя бы «до вечера», как часто бывало у настоящих карателей), одним словом — жить как набежит, человек в часы, минуты истребляет то, что природой копилось миллионы лет, походя растаптывает живое, растущее. А если «временщикам» приходится оправдываться — те же «аргументы». Мне приказали, я птица маленькая! Или наоборот: сам я мухи не обидел (лишь приказывал, разрабатывал, одобрял-воспевал). И вроде бы нет виновных.

Когда-то Джон Мильтон, автор «Потерянного рая», «Возвращенного рая», говорил, что убить книгу — то же самое, что человека убить. То есть они живое — книга и литература. Но живое умеет и убивать. Только не дело это литературы. Уж кому-кому, а ей в таких делах никакого оправдания. Отныне лишь жизнь сохраняя, оберегая, она сохранит и себя, свое значение.

История распорядилась, чтобы мы по-хозяйски отвечали за ¹/₆ часть планеты, в полном порядке передали бы из рук в руки потомкам. Сохранив не только богатство, но и красоту земли. Кому много дано, тот спрашивать с себя построже обязан.

Снова и снова убеждаешься, какая ведомственно-бюрократическая стенка встает, когда (даже после истории с северными реками и Байкалом) общественность вмешивается в дела и проекты удивительной организации затопления пашенных земель, лесов, весей и даже городов, засоления черноземов, иссушения подзола — по-иному их уже и не назовешь, наших славных мелиораторов. Так и кажется, что для их губительных проектов скоро уже не хватит ¹/₆ планеты. Теперь уже мы на себе все это испытываем — белорусы, латыши, пытаемся и никак не можем остановить подготовку к затоплению жизненно важных территорий наших республик. О проекте этом Залыгин говорил в новомирской статье «Поворот»: «…что станет с маленькой Латвией, какие потери ни за что ни про что понесет Белоруссия, если будет построена самая неэкономичная в каскаде ГЭС — Даугавпилсская?» (Новый мир. № 1. 1987).

Белорусская Витебщина, на которую покушаются затопители, самая пострадавшая, обезлюдевшая в годы войны, от Чернобыля меньше остальных областей потерпела. Это наш печальный резерв; сюда могли бы переселяться люди из пострадавших районов. Но затопители тут как тут — со своим давним, пронафталиненным прожектом! И снова те же (хорошо знакомые и Залыгину с Распутиным) окрики: не лезьте не в свое дело, не ваша это компетенция!