Что-то было в темноте, но никто не видел

Последний внутривенный укол Жан-Пьера X

Дайкири дрых на своей койке, издавая странные булькающие звуки. Весь день, хотя это было категорически запрещено начальством, он жег травку, которая росла за нашим бараком, и дышал едким дымом. Его голая ручища свесилась до пола, на ней вытатуирована змея, обвивающаяся вокруг бабы в чем мать родила.

Дайкири — идиот. Все ребята здесь — идиоты и грязные извращенцы с мозгами набекрень.

И я такой же, как они.

С точки зрения физической географии, нас поместили в самую середку зоны степей.

Голый, куда ни глянь, край с единственным преимуществом — это одна из самых низких низменностей на земном шаре. Хренова уйма метров ниже уровня моря. И впрямь было бы полной дурью начать нашу работу где-нибудь в горах. Будь мы на высоте хотя бы метров в сто, пришлось бы целый месяц вкалывать, только чтобы добраться до уровня моря.

Наше дело — рыть. Мы ничего не ищем, ничего не ждем — просто роем. Нас интересует одно — глубина. Все рекорды задумали побить. В украинских шахтах дорылись до глубины три тысячи метров, а где-то на Аляске — пять тысяч. Для нас эти цифры уже пройденный этап, мы роем и роем, с каждым днем все глубже.

Несколько часов уходит, чтобы спуститься на уже прорытые километры, и столько же — чтобы поднять на поверхность еще теплые обломки. Ну а я стою наверху с бадьей, принимаю их и аккуратненько складываю, на случай, если ученые захотят взглянуть. Тонны серого с прожилками кремнезема, килограммы кварца и темного гранита, красивые попадаются все реже. Ничего необычного. Недра земли, оказывается, такие же унылые, как тротуары в наших городах. Если мы живем на материале для бункеров, понятное дело, что рай где-то в облаках. Там, внизу, — бардачок Господа Бога и Святого Духа, грязь да пыль, одно безбожье, а мы к ним припадаем каждый день, и только звезды, до которых рукой не достать, смотрят на нас сверху с насмешкой.

Правда, и среди этого мусора попадаются иной раз приятные сюрпризы. Блеснет алым чахлый рубин, тусклый, гроша не стоящий изумруд одарит робким зеленоватым взглядом, помутневшим с незапамятных времен от убогого соседства простых камней, капелька самородной ртути прокатится по жилам детритовой скалы. Я храню эти находки, все, в которых в любом виде узнаю чужаков, отверженных, изгоев общества пыли. Я им даже даю имена, женские: Лейла, Пенелопа, Шарлей, — возвращаю жизнь потерянным душам. Я извлек их из вечной тьмы, как спасают от смерти, и все они теперь мои рабыни. Боготворят меня и повинуются. Я могу надругаться над Шарлей, сжав ее в кулаке, смутить Пенелопу.

Что вы хотите, каждый развлекается как может.

Вот, стало быть, нас тут бригада из десяти человек, и мы работаем день и ночь — роем самую глубокую скважину на земле.

Зачем? На это здесь у каждого свой ответ. Дайкири, мой кореш, говорит, мол, Парламент интересуется, может ли земля кончать или она — фригидная баба, за которую и воевать-то смысла нет. А один парень из ночной смены считает, что там, у нас под ногами, какие-то офигенно ценные залежи, которые хорошо бы прибрать к рукам. Я не знаю, но верю скорее байкам Дайкири про оргазм. Если так оно и есть, то-то я посмеюсь над нашими шишками, импотенты, значит, они все, мы же, видит Бог, нынче так глубоко, что любая порода кончила бы, даже пустая.

Ребята, которые подрядились на эту бодягу, — собачья работа, между нами! — все, как один, лохи и, если говорить о породе, больше всего похожи на сырую чавкающую глину, которую месишь ногами на стройках.

Тот парень, что верит, будто мы вот-вот наткнемся на ценные залежи, — натуральная скотина, сюда его отправили после того, как он чуть не задушил жену. Мы прозвали его святым Николаем за говнистый характер и частенько подшучиваем над его висячим концом, с которого вечно капает.

Дайкири — тот нарик законченный, беседует с ангелами и делает все, чтобы из-под кайфа не выходить. Колется, нюхает и жрет что придется, хоть оно растет, хоть течет, хоть живое, хоть мертвое — все, от кислоты до нафталина. Всеядный парень, что угодно переварит и считать умеет аж до пятнадцати.

Только не думайте, что я лучше других только потому, что про них рассказываю.

Я и сам такой же торчок, и сырая глина, и все прочее, в общем, неудачник от пяток до макушки.

Вот только большинство здесь родились неудачниками, а я родился в лучшем виде, неудачником потом стал, судьба-злодейка как начала меня мотать через несколько лет после рождения, так и не отпустила, пока я не сделался гриб грибом. И добро бы мухомором, добро бы грибом, от которого предпочитают держаться подальше, так нет же, я — навозный гриб. Я скорее сморчок, чем бледная поганка, а то и вовсе вешенка, а не вонючий сатанинский гриб. Мелкая зараза, плесень, да и только.

Младенчество и детство у меня были счастливые, с любимыми друзьями, собачками-кошечками и папой-мамой. То была светлая пора гармонии между моими мозговыми клеточками и остальным миром. Я был счастлив в маленьком тельце с его влагой и складочками — о таком говорят: масленое, — счастлив, ползая на четвереньках — лучшая поза для равновесия и радости жизни.

Ничто не омрачает этот мой образ личинки с ее простыми нуждами — ням-ням — пи-пи — ка-ка, — и несравненным счастьем сознавать себя в жизни, в этом мире и в любви. Сознавать и верить, что мне суждены самые прекрасные открытия — от одуванчика в траве до облака в небе, от золотистого жука до игривого котенка.

Увы, очень скоро моя детская жизнь разлетелась вдребезги в муках роста.

Если бы знать заранее, я бы, возможно, что-нибудь придумал. Но я хотел вырасти. И чем больше я рос, тем больше презирал атрибуты младенчества, а жука с котенком и вовсе ненавидел, предпочитая им призраки моей будущей жизни.

Аксиома: если ребенок чересчур привязан к домашним любимцам, юноша станет искать белых и пушистых крольчих.

Но таких не существует в природе. Создатель сотворил их дикими и хищными, свирепеющими в первое же утро первой любовной поры.

И это первое утро стало для меня зарей кровопролитной войны с предательством, шпионажем, осадой, гладом и мором.

С тех пор ни с одной девчонкой у меня так и не получилось ничего путного. Белая и пушистая крольчиха с ходу меняла масть, и вместо нее являлась вся, какая есть, фауна с кровожадными инстинктами. Я едва уцелел, встретившись с изрядным количеством львиц, парой-тройкой гадюк и кое-какими насекомыми, от жал которых требовалось противоядие. Ну а моя долгая история с Миникайф — это вилы, воткнутые мне в макушку.

Я, со своей стороны, пестовал в себе тайные пороки. Понимал, что они обеспечивали мне какое-никакое место по ту сторону решетки. То есть, скажем так, всегда был одной ногой в клетке, другой снаружи, чтобы не оказаться захлопнутым один на один с хищником.

Прикиньте: львица, гадюка, шершень.

И я покупал грязные журналы, ходил в кино на порнуху и сам для себя сочинял истории:

«Это история про одного парня, который бродил по улицам и однажды встретил крольчиху, белую-пребелую, пушистую-препушистую, и не ломаку, и вот они вместе идут к крольчихе домой, она заваривает чай, ставит на стол печенье, а парню невмоготу видеть, как эта зверушка снует перед ним, и он говорит ей: «Крольчиха, ну давай же, будь лапочкой». Белая и пушистая крольчиха не против. И вот уже наш парень шевелит булками в крольчихиной постели».

Вот так. Я стал юношей, и половое созревание мучило меня галлюцинациями.

Мир был полон роскошных девок с эластичной кожей и солнечными ляжками, но все они, не белые и не пушистые крольчихи, жили интригами и минировали каждый дюйм своего сада. В общем, я зарекся туда ходить и довольствовался тем, что смотрел на них издали — через запретные журналы, фильмы с клубничкой и желтую прессу. Мое первое представление об этом деле строилось из не вполне понятных сцен групповухи, макроснимков, замысловатых поз, скверного грима, механических мужчин и безупречно отлаженных женщин. Игрушечные солдатики и куклы Барби моего детства зарабатывали на жизнь как могли, и я всех их знал по именам: Олбэн, Шэрон, Барбара, Катарина.

Вот так я и стал грибом. Вся моя жизнь пропиталась запахом микоза. У меня росли маленькие корешки, и я пускал их направо и налево, без особой энергии, просто в надежде хоть как-то подпитаться, чтобы не отдать концы, а большая шляпка мало-мальски прикрывала меня и защищала от непогоды.

Я жил под слоем живой материи, а в мертвой материи порой встречал таких же паразитов и завязывал с ними знакомство. Вскоре у нас внизу сколотилась компашка, и мы частенько собирались, чтобы с увлечением поговорить о девках, тех, сверху, о наших маленьких корешках и больших шляпках.

Я сохранил хорошие воспоминания о той поре, может, даже, лучшие в моей жизни.

Мы никому не нравились, и повсюду люди старались нас извести. Вот и я попался Церкви пасторской помощи; меня с брезгливой гримасой вытащили из навоза, отскребли, отмыли, как могли, попытались даже отодрать мои маленькие корешки и большую шляпку и определили в середку зоны степей на неблагодарную работу — теллурический трах.

Вот уже который месяц я рою, а остальные, когда я прибыл, рыли уже несколько лет, и дорылись мы до неимоверной глубины. Жаль только, что из-за Дайкири, который потерял все замеры за прошлый год, сами теперь толком не знаем, до какой.

Наверно, можно было бы попросить кого-нибудь из технических спецов все пересчитать заново, но Дайкири взял с меня слово помалкивать.

— Дай слово, — потребовал он.

— Ладно, — согласился я.

Мораль — мы горбатимся на работе, которая на фиг никому не нужна, да еще и результатов ее никто не знает. По мне, так уж лучше быть навозным грибом, чем слепым кротом, и вообще, гнилому паразиту живется лучше, чем пустопорожнему трахалю. Но на этот счет мнения разделились.

Наступил октябрь. Хороший месяц, когда редкий турист может сказать, что потратил свои бабки не зря.

Степь еще хранила летнее настроение, была полна ярких красок, истомы, неги и густых ароматов.

После весеннего усилия жизнь замедлила ход. Она отдалась поначалу потокам жаркого воздуха и вертикальным лучам солнца с долгим вздохом, с долгим содроганием, точно девственница своему девственнику, затем, усталая, безвольно замечталась на долгие недели. Но мало-помалу среди всей этой точно раскинувшейся на ложе природы стали появляться первые приметы перемен. Молодые побеги, прежде такие буйные, изменили цвет — от зелени упоения до рыжины летаргического сна.

А мы все суетились вокруг буровой установки. Лебедка подняла из ямы очередную порцию обломков, два или три больших ковша, и ссыпала их в стальной бак на колесиках.

Я оставил их — пусть вкалывают — и пошел в мастерскую описывать новые образцы.

Я вытолкнул бак на середину помещения, надел рабочие рукавицы и принялся рыться в камнях и пыли.

Извлек два-три куска гранита, ни большие, ни маленькие, в самый раз для описания. Приготовил специальный ящик, поместил в него камни. И тут заметил на одном из них цветное пятнышко. При свете я без труда разглядел, что это, скорее всего, какое-то маленькое ископаемое. Похоже, коготь или очень острый зуб.

В баке наверняка были и другие останки древней зверушки — вот бы ее восстановить!

Я снова погрузил руки в кучу камней и отыскал еще с десяток похожих окаменелостей, но в целую картинку они не складывались. Я выложил еще несколько когтей и кое-что поинтереснее — перепончатое, как у летучей мыши, крыло, челюсть странной продолговатой формы и несколько фрагментов, распознать которые не удалось.

Я был взволнован своим открытием, но ни слова не сказал о нем Дайкири. Мне хотелось быть первым — вдруг повезет, какой-нибудь ученый заинтересуется, отстегнет мне на чай и скажет доброе слово. Больше мне ничего не надо, но что мое, то мое, делиться я ни с кем не намерен, так что молчок.

Не одни только хорошие воспоминания остались у меня от грибной жизни — есть и другие, скверные, но настолько более общие, что их можно считать за одно, растянувшееся на много лет мрачным фоном, на котором мелькают там и сям сносные картинки.

Это одно плохое воспоминание слишком расплывчато, чтобы я мог его описать. Оно похоже на что-то растяжимое и мягкое, серо-черное, во мне самом и во всем, что окружало меня в этом мире. Воздух, земля и вода были мягкими, растяжимыми, серо-черными, небо, пища, все мое тело — тоже мягкими, тоже растяжимыми, тоже серо-черными.

Воздух, отравленный, загаженный этим растяжимым, мягким и серо-черным, пах мертвечиной, и так же пахли моя постель, моя одежда, деревья, цветы, тротуары.

Девушек, на которых я пялился вместе с друганами-грибами издалека, никогда к ним не приближаясь по причинам, о которых было сказано выше (не белые, не пушистые и все такое), я бы назвал потенциально хорошими воспоминаниями. Они скользили, точно водомерки, едва касаясь длинными ножками серо-черной субстанции, грациозно и беззаботно, как и полагается тем, кто парит, в отличие от тех, кто тонет. А я, изнывая от ревности и зависти, листал журналы с фотографиями водомерок — таких же грациозных, но ручных, уже раздетых и раскрытых на радость грибам.

Но с каждой картинкой я все дальше уходил от мира живых, все глубже погрязал в растяжимом, мягком, серо-черном, и чувствовал, как эта субстанция овладевает мной.

Я великий первооткрыватель. Может быть, даже величайший из всех.

Назавтра лебедка подняла и ссыпала в мой бак новую порцию камней. Я порысил в мастерскую и заперся, чтобы продолжить поиски.

Я нашел, как и ожидал, еще несколько когтей — или зубов, — кусочки костей и перепончатых крыльев и тщательно все рассортировал — зубы к зубам, крылья к крыльям.

И вот тут-то я сделал открытие — невероятное, небывалое, немыслимое, далеко превзошедшее все мои надежды.

Методично перебирая камни, я вдруг наткнулся на маленький кусочек металла — тронутый ржавчиной, но в довольно хорошем состоянии. И, что самое удивительное, этот кусочек металла имел четкую форму — наконечника стрелы или копья. А порывшись еще, я обнаружил наконец целый предмет — маленькие вилы.

Я прибил несколько полочек к стене в дальнем углу мастерской, где их никто не мог увидеть, и разместил на них свои находки, как в музее.

Передо мной лежали все острые зубы, по ранжиру, от маленьких до больших. Над ними я водрузил найденные сегодня черепа, они смахивали на крокодильи, только покороче. По одну сторону от них разложил кусочки перепончатых крыльев, красивые, точно кружевные, по другую — куски вил и обломки не пойми чего.

Если вы думаете, что я ничего не понял, то ошибаетесь. Я знаю, что нашел, тут и последний дурак дотумкал бы, — это куски ада.

Черепушки демонов, крылышки демонов, когтистые лапки, державшие маленькие вилы, — вот что лежит на моих полках.

Мы добурились до потустороннего мира. Ад существует, и бур приближается к нему. Он уже достиг периферии, где скопились останки старых мертвых демонов и их старые заржавевшие вилы.

Я — великий первооткрыватель, это я уже говорил, и вот она — моя Америка. Но я открыл не какой-то там континент, полный золота и добрых дикарей. Я открыл Бастилию рая, которую Господь предпочел убрать во тьму земную, чтобы не терпеть ее у врат Своих. Этот гордец не терпит обломов и непочтения, поэтому определил нам под ноги проклятых, презревших милость Его, и их неотесанных тюремщиков с тарабарскими именами — тьфу ты, Сатана, Люцифер, Велиал.

По идее такое открытие должно было нагнать на меня страху. Нормальной реакцией было бы сообщить начальникам, и те вызвали бы военных, чтобы очистить пещеру. Окопавшейся нечисти предъявили бы ультиматум, потом бросили бы пару гранат со слезоточивым газом — и вся банда демонов быстренько вылезла бы наружу, заходясь в кашле и плача серными слезами. Под прицелами девятимиллиметровых «узи» они бы побросали свои вилы и отправились под конвоем в лагеря, где отощали бы как грабли и натерпелись унижений, — то-то солдатня потешалась бы над их рожками, длинными мордами и раздвоенными хвостами. Их бы подвергли пыткам, пилили бы зубы, рвали крылья, ломали ноги, в общем, уморили бы медленной смертью, чтобы они узнали, что такое страдание.

Да, все произошло бы именно так, будь у меня хоть толика злого умысла. Но что-то во мне противилось и мешало их выдать, может быть, моя большая шляпка или остатки корешков — сам не знаю.

Так что я никому ничего не сказал и стал как бы святым Петром наоборот — стражем у врат ада. Но существование моего ада я должен скрывать, чтобы он выжил и избежал ненависти полковников и сержантов, я — буфер между миром мертвых и миром живых…

Для поднятия духа — то, что надо, он у меня на высоте.

Рискую повториться, но все же скажу, что всегда чувствовал себя грибом посреди поля лютиков. У нас была одна земля и одно небо, но я рос безобразным и вонючим, а золотистые цветочки вокруг кокетливо покачивали головками, соблазняя бабочек, которых от меня воротило.

Как я попал на это поле — мне неведомо. Понятное дело, если лютик растет на поле лютиков — тому может быть масса причин, а вот мое присутствие можно объяснить разве что судебной ошибкой. Положение — хуже не бывает: друзей не завести, мучат всевозможные комплексы, ненависть к себе, зависть, обида и все такое.

Жил-был, стало быть, среди беззаботно буйного цвета больной на голову гриб, мечтавший одновременно о щедрых на пыльцу тычинках соседей и об ином мире, где сумрачно, сыро и множество грибов. Я не создан для солнца, для лютиков, я вообще ни для чего на свете не создан. Я гриб, я рожден для влажных глубин земли, для теплого сумрака, неподвижного воздуха и близости мертвой материи. Та самая субстанция, что на глазах покрывала мало-помалу поверхность земли, была симптомом моей, так сказать, случайности: мой организм очень скверно реагировал на плохие условия и, как мог, искал другую, более подходящую среду — подвалы, сточные канавы и друзей-соседей в больших шляпках.

Субботний вечер здесь — это святое. Все рабочие заливают глаза и рассказывают друг другу между двумя рюмками, кому, когда и как вставили. Дайкири валялся на своей койке и пялился в потолок — под кайфом ему там мерещились всякие похабные штучки.

Я оставил его бредить в одиночестве с порошком и вышел подышать.

Из большого ангара, где собрались рабочие, доносились голоса и простуженная музыка из старенького радиоприемника.

Я направился к скважине.

На всякий случай не стал смотреть ни на луну, ни на звезды и даже на бараки не оглянулся.

Наконец я дошел до края ямы. Улыбнулся для блезира — вдруг где-нибудь тут скрытые камеры снимают великую минуту, — подумал даже, что надо бы что-нибудь сказать, но промолчал.

Я еще раз заглянул в яму и представил себе километры и километры, скрытые в ее глубине. Потом сел на край, вспомнил уйму историй, которые со мной приключились, уйму рож, которые мне встречались, всех крольчих, всех водомерок и все лютики, посмеялся тихонько — и ушел, не сказав «до свидания».