Чтоб не распалось время

3. ЧАСЫ И ВЫШИВКА

На кухне к стене кто-то приколол карту города, окаймленного морем, наверное, ее забыл предыдущий жилец, чей отпуск уже закончился, а с ним и отрезок жизни, оставшийся здесь навсегда. Вскоре Мария с ней освоилась. Ей нравились карты. Приятно знать, где ты находишься. И главное, в глубине души она всегда тайно гордилась — вот, мол, сама разобралась. Когда-то давным-давно (хотя не так уж и много времени прошло с тех пор) карты казались ей такими же таинственными, как колонки печатного текста в отцовских газетах, или еще хуже — сложные задачки в школе, над которыми она сидела в ужасе и оцепенении. Ох уж эти карты, опутанные сеткой разноцветных линий — дорог? железных дорог? рек? — кто их разберет, и квадратами — зелеными, голубыми, серыми — эти обозначали что-то другое, и бесконечными названиями. К тому же существовали и сами места — яркие, волнующие, с домами, автобусами, качающимися деревьями, спешащими людьми, и она не могла взять в толк, как же все это совместить. То есть встать перед картой и сказать себе — ага, я здесь, и мне надо сюда, значит, идти нужно (или ехать на машине или на автобусе) туда-то или туда-то. И вот однажды она сама решила эту задачу, оказавшись одна перед уличной картой в торговом центре недалеко от дома; красная стрелка так уверенно показывала: ВЫ ЗДЕСЬ. И вдруг Мария поняла, где она, и знакомые улицы и магазины превратились в линии и надписи и ловко улеглись на карте.

— Не шибко сообразительная, верно? — уколол кот. — Другой бы давно уж смышеловил.

— А я и не хвасталась, — отрезала Мария.

— Взять хотя бы Салли из твоего класса, — продолжал кот, входя во вкус. — Вот это, я понимаю, умница. Все время тянет руку: «Пожалуйста, мисс, я знаю. Пожалуйста, мисс, можно я отвечу?» И пишет славно — вся тетрадка в красных галочках.

Но тут Мария почувствовала, что ей больше не хочется говорить о Салли из класса. Такой хороший день стоял: солнце превратило море в белую сверкающую полосу, поля за домом пестрели лютиками и маргаритками, и, кроме того, ей хотелось спокойно поизучать карту. Не чувствуя к себе должного внимания, кот прошествовал на крыльцо, и Мария вернулась к карте. Пляж, по которому они бродили, находился в Чармуте, это она знала, и за ним — между Чармутом и Лайм-Риджисом — шли скалы: сначала Черный Монах и дальше Церковный Утес. И еще она знала: пришел тот день, когда она начнет все это исследовать — одна, очень медленно, не торопясь, вникая во все подробности и заговаривая со всем приятным, что встретится на пути.

Они отправились на машине в Чармут и, как в первый раз, гуляли по берегу. Чтобы отдохнуть от людей, сказала миссис Фостер, а Мария подумала: чтобы подойти к Черному Монаху; и почему, интересно, он называется Черный, когда он серый, зеленый и золотой. Так она размышляла, гуляя по берегу, а ее мать с пристрастием человека, покупающего дом, выбирала и отвергала места, где можно расположиться на отдых. Наконец хорошее место было выбрано — не ветреное и не затененное, не близко от моря, но и не так далеко, без водорослей и шумных соседей. Миссис Фостер принялась устраиваться поудобнее и определять границы их территории, а Мария, глядя на нее, подумала: вот если бы кто-то, кто не знает про отпуска на море, например пришелец из космоса или доисторический человек, узнал бы, что в определенное время года все собираются на побережье Англии, Шотландии и Уэльса и просто сидят там и смотрят на море, — вот бы он удивился. Он бы, наверное, подумал: странно, зачем они это делают?

— Все в порядке? — спросила миссис Фостер.

— Все в порядке, — ответила Мария и, чуть-чуть помедлив, добавила: — Пойду полазаю.

— М-м-м, — протянула миссис Фостер, открывая книгу.

Мария начала карабкаться по склону, по подножию утеса. Серый грязный склон; посмотрев вверх, она увидела: сухая грязь съезжает с вершины длинными языками, как ледники в учебниках географии. Грязь растрескалась и стала похожа на рыбью чешую, и при каждом шаге земля под ногами вздрагивала, как будто ее глубины были ненадежны. Объявление на автостоянке строго предупреждало: утесы опасны и могут обрушиться в любую минуту. Нет уж, туда я ни за что не полезу, с содроганием подумала Мария, глядя вверх на разрушенные откосы Черного Монаха.

Да, мрачное место. Оно поражало своей двойственностью: древнее и бесплодное, как луна, голое безжизненное пространство грязи и скал, и юное, как новый день, по своей дерзости. Потому что это страна обвалов, подумала Мария. Утесы обрушились когда-то давным-давно, и раскрошенная порода покрылась кустарником, травой, тростником и молодыми деревцами; кое-где ничего еще не успело вырасти, кроме редких дичков-храбрецов, которые высунулись из грязи показать, чего бы они достигли, будь попрочнее их неустойчивый мир.

Дорожка вилась между кустами, через высохшие русла потоков, поросшие шепчущимся тростником. Сад, дикий сад, над ним, словно стены собора, возвышаются пепельные утесы, и повсюду — цветы. Самые простые она узнавала. Вику, амброзию и клевер и такие крошечные желтые, их еще называют яичница с ветчиной, а на самом деле это — лядвенец рогатый. Но большинство она не знала, например, зеленое такое, которого полным-полно в лесу, иногда оно похоже на маленькие сосенки, а иногда на дикий душистый горошек. Она оторвала от него кусочек и продела в петлицу, решив найти его в книге, если оно там есть. Потом сорвала головку одуванчика и дунула на нее, как маленькая: легкие парашютики сорвались и поплыли по ветру, словно душ из сверкающих частиц, бесцельно летящих к морю. Где только они надеются прорасти, подумала Мария. Расточительство. Тебе все время внушают — не трать зря время и электричество и не выбрасывай остатки еды, но природа тратит гораздо больше. Все, что растет и цветет и рождает семена — просто так, ни для чего. Одуванчики. И вязы весной — миллионы миллионов семян. И головастики. И окаменевшие аммониты — наверное, их тоже миллионы миллионов. В морях их было видимо-невидимо. И не успевали они вырасти, как их уже съедали. А тут разговоры о расточительстве.

— Что?

Она обогнула большой куст утесника и лицом к лицу столкнулась с тем, кто стоял на тропинке. Она смутилась, мгновенно поняв, что, по крайней мере, некоторые ее мысли прозвучали вслух. И, что хуже всего, это был мальчик из соседней гостиницы.

— Опять ты за свое! — возмутился он. — И, естественно, снова ненарочно.

— Что ненарочно?

— Птиц спугнула. Здесь сидели две коноплянки.

Он посмотрел на нее с легким раздражением и вдруг, заметив на ней нечто, разозлился уже не на шутку.

— Где ты, черт возьми, ее взяла?

— Кого?

— Чину ниссолию, — сердито ответил мальчик. — Вот глупая.

Ее рука взлетела к поникшим в петлице цветам.

— Эту? Но я не знала, что это.

— Что-что! Очень редкая чина ниссолия, вот что. Здесь же заповедник.

— Я не знала, — печально выдохнула Мария.

Она почувствовала, как чина ниссолия укоризненно горит в петлице ее рубашки.

Мальчик посмотрел на Марию сверху вниз — он был чуть ли не на голову выше и, кажется, смягчился, потому что сказал уже менее сердито:

— Ну ладно, больше так не делай.

И потом, взглянув ей в руку:

— Можно посмотреть твою окаменелость?

Это был кусочек аммонита, не сильно впечатляющий, но только его ей и удалось найти в то утро.

— Супер, — дружелюбно одобрил он.

Затем пошарил у себя в кармане и кое-что вытащил. Мария сразу узнала.

— Stomechinus bigranularis, — уверенно сказала она.

Мальчик раскрыл рот от удивления.

— Что, так называется? — И потом: — Откуда ты знаешь?

— У нас в доме есть книга, — ответила она и добавила, помедлив: — Об окаменелостях.

— Как тебя зовут? — живо спросил мальчик.

Отчуждение словно рукой сняло.

— Мария.

— А меня — Мартин. Можно мне посмотреть эту книгу?

Марию бросило в жар, и она смогла только кивнуть.

— Чш-ш-ш, — вдруг горячо зашипел Мартин, хотя она стояла совершенно спокойно и молчала.

Она посмотрела, куда глядел он, и увидела маленькую птичку, скользившую по кусту с ветки на ветку. Они следили за ней, пока она не улетела.

— Черноголовый чекан.

— Правда? — с восхищением переспросила Мария.

— Самка. Так, который час?

— Четверть третьего.

— Ну, мне пора. Мы сегодня хотели куда-то поехать.

Пошли.

Мария пошла за ним, хотя собиралась исследовать нижние склоны Черного Монаха. Она шла за ним молча, послушно останавливаясь, когда останавливался он, боясь закрепить за собой репутацию убежденного спугивателя птиц. Когда по растрескавшейся глине они пересекли высохшее русло потока, он сказал:

— После сильных дождей здесь опасно.

— Почему?

— Оползни. Наверху скапливается вода, понимаешь?

И все начинает скользить и съезжает вниз. Не летом, конечно. Обычно в феврале — марте. Тогда здесь вообще болото.

— Ты каждый год сюда ездишь?

— Почти.

Когда они спустились на пляж, он небрежно бросил через плечо:

— Ну ладно, пока.

— Пока.

— Так я зайду посмотреть ту книгу?

Остаток дня показался каким-то скучным. Мария и мама пили чай с сандвичами, читали, храбро купались в море, таком же холодном, как и его каменный цвет. И когда солнце стало тонуть в небе, миссис Фостер сказала (Мария заранее знала — именно так она и скажет):

— Ну что же, мы взяли от этого дня все, что могли.

Вернувшись домой, они обнаружили на коврике у двери записку. Миссис Фостер подняла ее — почерк крупный, с завитушками: «Я вспомнила — у меня имеется небольшой путеводитель по здешним достопримечательностям. Если Вы захотите им воспользоваться, пусть маленькая девочка соблаговолит зайти ко мне сегодня вечером, я Вам его передам». И подпись: Эстер Шэнд.

— А, это хозяйка, — определила миссис Фостер. — Ты не против, дорогая?

Вообще-то в душе Мария была против. Нельзя сказать, что миссис Шэнд понравилась ей с первого взгляда, скорее наоборот. Но убедительной причины для отказа у нее не было — такой, чтобы не рассердить маму, а она предпочитала не сердить людей, поэтому ответила:

— Хорошо.

Миссис Шэнд жила на другой стороне дороги в доме с башенками под названием ЧАСТНЫЙ ОТЕЛЬ «ВИКТОРИЯ». Указатель при въезде гласил: ТОЛЬКО ПРЯМО. Следующий знак на полдороге предупреждал: ТОЛЬКО ДЛЯ МЕСТНЫХ АВТОМАШИН. Маленькие зеленые таблички не разрешали ходить по газонам. Похоже, там много чего было нельзя. Следующая табличка у входа в отель категорически заявляла: ДЕТЯМ И СОБАКАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Вот глупость-то, подумала Мария, взглянув на табличку. Чего-чего, а детей и собак здесь всегда хватает. Что ж тут поделаешь. С тем же успехом можно написать: ЗАПРЕЩАЮТСЯ ДОЖДИ И ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ. Но смысл таблички был, конечно, вот какой: ЗДЕСЬ НЕ ДОЛЖНЫ НАХОДИТЬСЯ ДЕТИ И СОБАКИ. А это уже наглость, подумала Мария, вспыхнув от гнева. Разве можно переродиться, если ты еще ребенок или вообще собака? Чем они хуже взрослых? Она уже собралась позвонить в большой медный колокольчик у двери, как вдруг заметила еще одну маленькую табличку и под ней — еще один колокольчик: ШЭНД. КВ. 1. ПОЖАЛУЙСТА, ЗВОНИТЕ. Она позвонила. Через минуту трубка, висевшая возле колокольчика (она ее и не заметила), щелкнув, сказала: «Да?», отчего Мария подпрыгнула на месте.

— Меня мама послала за книгой.

— Толкни дверь и поднимайся по лестнице, — произнесла трубка с придыханием. — Дальняя дверь на площадке. Незаперто.

Внутри частного отеля «Виктория» царила глубокая (бездетная и бессобачья) тишина. Преодолев два лестничных пролета, покрытых толстым ковром, Мария оказалась на широкой площадке перед вереницей дверей. У дальней двери сбоку действительно висела табличка: ШЭНД. Мария толкнула дверь и вошла внутрь.

Сначала ей показалось, будто работает какая-то машина. Маленькая комнатка, всю мебель которой составляло лишь зеркало и столик с мраморной крышкой, вела в другую, большую комнату: из нее-то и доносились смешанные ритмичные шумы, и почти сразу послышался голос миссис Шэнд: «Сюда, пожалуйста».

Но это оказалось не машина, это тикало множество часов. Миссис Шэнд устроилась посреди комнаты на большом пухлом диване (напоминающем диваны в гостиной через дорогу), так как все стены были заставлены часами. Еще там были стулья, тоже пухлые, маленькие шаткие столики, книжные шкафы с зеркальными створками, огромный папоротник в горшке и висело много-много картинок, но царствовали часы. В основном дедовские, не меньше полудюжины: они стояли по стенам, огромное собрание настойчивых сущностей, тикающих, как плохой оркестр — все вразнобой, — кто быстрее, кто медленнее, кто нетерпеливо, а кто запинаясь, словно хотели остановиться, если бы только могли. Мария с удивлением оглядывалась по сторонам, а они тикали перед ней на разные голоса, в разном темпе и глядели своими разными лицами. Каких там только не было: и угрюмо-простые, и расписанные цветами, одни были витиевато изукрашены медью, а на других в нарисованных морских волнах без устали качался галеон. Без десяти два — показывали одни, без пяти шесть — утверждали другие, полвосьмого, двенадцать… Стрелки были друг с другом явно не в ладах. По комнате носился безмолвный спор о времени.

— Книга на столе, — указала миссис Шэнд. — Смотри не задень там ценные безделушки.

Миссис Шэнд вышивала. Мария робко подошла к небольшому неустойчивому столику (он покачнулся, когда она приблизилась) и взяла книгу. Миссис Шэнд посмотрела на нее с укоризной поверх нитки, которую вдевала в иголку.

— В мое время маленькие девочки носили платьица.

А нынче все дети ходят в брюках, так что мне в жизни не отличить мальчика от девочки. Хотя кого это теперь волнует? Как идут каникулы?

— Спасибо, хорошо, — ответила Мария.

— Что может быть лучше моря, верно?

Мария не знала, как ответить, чтобы не завести беседу в очередной тупик, поэтому промолчала. И так ясно: вопрос не настоящий, ведь миссис Шэнд отвернулась и шарит в корзине для шитья. Интересно, можно уже идти, подумала Мария, как вдруг миссис Шэнд неожиданно вынырнула из корзины и спросила:

— Ты, наверное, не прочь полакомиться шоколадкой.

Вообще-то Мария не очень любила шоколад, но не нашлась, как отказаться, поэтому ответила:

— Да. Спасибо.

— Серебряная шкатулка на столе. Справа — с мягкой начинкой.

Пока Мария ела шоколадку (которая, кстати, неприятно отдавала фиалками), а миссис Шэнд вдевала в иголку длинную розовую шелковую нитку, повисла тишина, нарушаемая только тиканьем часов.

— Часы — коллекция моего деда. Когда я умру, их передадут в музей.

Такое замечание тоже вряд ли могло удачно поддержать разговор. Мария (с облегчением) доела шоколадку и спросила:

— А как вы узнаете точное время?

— По радио.

И верно: на столике возле дивана стоял современный японский транзистор.

— Часы не переводили со дня смерти деда. В знак уважения. Он был выдающимся ученым.

За это время они, естественно, успели убежать вперед, или отстать, или просто остановиться и потом их снова заводили — так и затеялся этот раздраженный спор.

— Вон те, у камина, стояли когда-то в классной комнате, в доме, где ты сейчас отдыхаешь. Они не столь ценные, но симпатичные.

И правда, циферблат был расписан цветами, они обвивались вокруг бронзовых цифр и под бронзовыми стрелками, которые показывали без десяти четыре (хотя на самом деле было уже около шести). Фиалки, клевер, маргаритки, вика — полевые и садовые цветы. И рядом с каждым цветком — название, мелким косым шрифтом: незабудка обыкновенная, Myosotis arvensis — зверобой ползучий, Hypericum humifusum — паслен горько-сладкий, Solarium dulcamara…

— К сожалению, они больше не ходят, — вздохнула миссис Шэнд. — Мне сказали — это единственные часы, которые нельзя починить. Они сломались, еще когда моя мать была ребенком.

Однажды без десяти четыре. Утра или вечера, подумала Мария. Она перевела взгляд с часов на картинку, висевшую рядом над камином. Она тоже была интересная. Совсем не нарисованная, а вышитая — дом, надписи вверху и внизу (Мария стояла далеко и не могла прочесть), маленькие предметы — деревца или животные, и узорчатая окантовка.

— Викторианская вышивка, — пояснила миссис Шэнд. — Посмотри поближе. Она не совсем обычная. Ее сделала маленькая девочка, по-моему, как раз твоего возраста.

Мария подошла ближе. Вверху расположились буквы алфавита, и затем цифры: от одного до десяти, а под ними — животные: крошечный весело скачущий черный пес, парочка птиц и еще кто-то вроде оленей. И стихи: она прочитала их от начала до конца.

Под стихотворением аккуратным крестом был вышит квадратный дом из красного кирпича. С одной стороны от него располагалась пара садовых ваз, в таких обычно сажают цветы, а с другой — качели. Большие, красивые качели, вышитые черными нитками, наверное, чтобы показать, какие они железные. А ниже, в ряд — еще что-то. Цветы, наверное, решила Мария — они в самом деле напоминали цветы, вьющиеся по краю картинки. А может, это улитки? Она пригляделась и вдруг поняла — так ведь это же окаменелости. Аммониты — маленькие, закрученные, вышитые аммониты. И под ними, завершая картинку, — большое, тщательно вышитое дерево. Под деревом — мелкими черными буквами: «Quercus ilex, дуб каменный». И, наконец, в самом низу — подпись: «Хэриет Поулстед. 10 лет. Вышивка». А под ней: «Сьюзан Поулстед закончила работу сестры 30 сентября 1865 г.». Мария молча разглядывала вышивку, потом сказала:

— Вообще-то она была младше меня.

— Возможно, — согласилась миссис Шэнд.

И снова наступило молчание, пока Мария изучала вышивку и думала о девочке по имени Хэриет. Потом миссис Шэнд сказала:

— Смею заметить, твоя мама уже, наверное, волнуется, куда ты запропастилась.

И выжидательно посмотрела на Марию.

— Да, мне пора, — спохватилась Мария. — Большое спасибо за книгу.

— Не стоит благодарности, — ответила миссис Шэнд.

И когда Мария уже было вышла за дверь, добавила почти резко:

— Надеюсь, рояль у тебя не стоит без дела?

— Нет, — соврала Мария.

— Вот и хорошо, — отозвалась миссис Шэнд. — До свидания.

Вообще-то миссис Шэнд мне не очень понравилась, решила Мария, спускаясь по лестнице отеля, самодовольно окутанного дето-собако-непроницаемой тишиной — лишь откуда-то с первого этажа доносилось сдержанное звяканье чайной посуды. А жаль — так хочется расспросить ее о часах и еще больше о вышивке. Мария все думала о ней, переходя дорогу, — о плотно вышитых крестом цветах, и бегущей черной собачонке, и качелях, и садовых вазах, и о дереве внизу, похожем на пухлую подушечку. Ouercus ilex, дуб каменный.

Так ведь это мое дерево, вдруг осенило ее, и она ощутила новый прилив интереса. И форма та же, и цвет темно-зеленый, такой же толстый ствол и ветки. И дом наш. Точно. Только садовых ваз уже нет. И качелей. И дом почему-то белый, а не коричневый.

Она перешла дорогу и остановилась. Море за домом расстелило серую скатерть с белыми крапинками, наверное, так же как и раньше, когда дом только строился. Море никогда не изменится, море и линия берега, что тянется вправо и влево. И вот она, Мария, стоит здесь августовским вечером и смотрит на море, и, может быть, когда-то давным-давно девочка-вышивальщица тоже стояла перед домом и смотрела на море. Как ее звали? Хэриет? Она — словно аммониты в камне, подумала Мария: ее самой уже здесь нет, а дух ее сохранился — в вещах, которые она оставила после себя. В вышивке и рисунках в книге. Мария уже собралась идти к дому, как вдруг поняла: места похожи на часы. Они хранят в себе все времена, все события. Они живут, и все события остаются в них, скрытые для глаза; нужно только уметь их отыскивать, как отыскиваешь окаменелости, разбивая камни.

Перед ужином мистер Фостер изучил путеводитель миссис Шэнд и составил аккуратный список достопримечательностей, которые необходимо посетить во время отпуска, с ссылками на карты и расстояниями в милях. Все это наполнило Марию мрачным предчувствием — она не любила подобных приготовлений, хотя в ее семье они были неизбежны. Осматривать достопримечательности весьма полезно, считали оба родителя. Поэтому, пока строились планы и обсуждалось, сколько городов в Дорсете римского происхождения, Мария молчала.

— Ну, а что делала Мария? — спросил мистер Фостер.

Он часто обращался к ней в третьем лице.

— Я сидела на каменном дубе, — ответила она.

— На каком дубе? — переспросил мистер Фостер.

— На каменном. Там, в конце сада.

— Кто тебе сказал, что он так называется?

Мистер и миссис Фостер были горожанами: они могли быстро найти кратчайший путь из одной части Лондона в другую и хорошо разбирались в газетах и телевидении, но не в названиях растений, деревьев и звезд. Мария уже давно заметила: кроме всего прочего, люди делятся на тех, которые знают названия (обычно деревенские жители), и тех, которые не знают (как правило, горожане). Сама она, конечно, была горожанкой — жила-то она в городе, но в душе тайно надеялась: а может, я все-таки другая?

— Никто, — ответила она.

Почему-то (она сама не знала почему) ей не хотелось рассказывать о вышивке. Наверное, им все равно будет неинтересно.

— Это разновидность дуба.

— Неверно, — возразил отец. — У дубов — желуди. И листья не такие.

Он говорил твердо и уверенно: он привык быть правым абсолютно во всем. В семье считалось, что он всегда прав.

Мария ничего не ответила. Она посмотрела на отца и ничего не ответила. Он нежно ей улыбнулся, как будто хотел сказать: никто и не ожидает от одиннадцатилетней девочки широких познаний. И начал обсуждать с женой вопросы, поднятые в газетной статье. Вскоре Мария доела ужин и ушла с кухни, но они даже не заметили. Ей хорошо удавалось оставаться незамеченной. Иногда ей казалось, это единственное, что у нее хорошо получается.

Она вышла в сад и немного полежала на траве в последних теплых лучах заходящего солнца. (Кот, елейно мурлыча, пристроился рядышком — для начала. «Ой, нет, нет, — встрепенулась она. — Сегодня я не хочу с тобой разговаривать. Ты только испортишь приятный день». Оскорбленный кот отошел прочь и принялся кататься по земле, приминая единственные в саду цветы…) Вскоре солнечный свет на лужайке стал гаснуть, Мария побрела назад к дому и вошла в гостиную через открытую двустворчатую стеклянную дверь.

В этой комнате всегда неуютно, но я уже к ней привыкла, подумала она. Даже огромные темные картины, казалось, вошли в ее жизнь гораздо раньше, чем два дня назад. И все же в комнате обнаружились вещи, которых она раньше не замечала, например, еще один стеклянный колпак на столе у окна в углу, а под ним — еще два чучела птиц (такие выцветшие, что не поймешь, какого они были цвета). Мой друг, мой друг Мартин, сказала им Мария, не одобрил бы того, что из вас сделали чучела и посадили под стеклянный колпак. И я с ним полностью согласна. Он знает все о птицах и растениях и, главное, их названия, но он не знал, как называется окаменелость, которую нашел на пляже, а я ему подсказала, и, может быть, он зайдет посмотреть книгу про окаменелости. Он же обещал. Значит, зайдет.

Не заметила она и пожелтевших коричневатых фотографий в серебряных рамках на камине: на одной — человек с приятным кротким лицом в бакенбардах, на другой — группа детей и взрослых, сидят в саду под деревом. На дамах — длинные платья, дети тоже в громоздкой одежде, в соломенных шляпах и чепчиках. Она поглядела на них и направилась к роялю, ей захотелось поиграть — все равно пока больше делать нечего.

Мария не блистала по музыке. Она начала брать уроки с шести лет, и вообще-то ей нравилось заниматься, правда, она знала, что играет слабовато — не сравнить с соседской Джулией в Лондоне, которая училась в шестом классе и заняла первое место на конкурсе. Но рояль был роскошный, не то что скромное пианино дома в углу большой комнаты. Коричневый чехол с него уже сняли. Она села за инструмент, и хотя ей показалось, что она в нем тонет, Мария ощутила подъем, как будто сейчас положишь руки на клавиши, и польется плавный серебристый поток.

Но куда там: Мария доиграла пьесу, сколько помнила наизусть, и все прозвучало как обычно — неровно, с запинаниями и фальшивыми нотами. Потом встала с табурета и подняла сиденье — там внутри лежала стопка ветхих пожелтелых нот; да, сложные вещи, и на самом дне — тонкий альбом: собрание песен и мелодий в коричневом кожаном переплете с золотым тиснением, золотыми инициалами и годом: «С. Ч. П. 1860 г.». Кажется, к паре песен можно подступиться и с ее скромными данными. Она проиграла их без особого усердия, просто наслаждаясь широким мощным звуком инструмента.

Тут в вечернем сумраке комнаты, полном теней, что-то шевельнулось, она отвлеклась и взяла фальшивый аккорд. На ручке кресла сидел кот и наблюдал за ней.

— Не можем сосредоточиться, верно? Не отдаемся игре целиком? К тому же и таланта маловато, как я погляжу.

Скосив глаза, он уставился в сад, слегка поводя хвостом.

— Опять ты! — возмутилась Мария. — Знаю, о чем ты думаешь, — какую бы птичку сожрать.

— Заманчивая перспектива, — ответил кот.

— Зверь.

— Совершенно верно. Из рода кошачьих, если уж быть точным. Felix felix. Вот я и веду себя соответственно — что ж в этом плохого?

— Подчиняться инстинкту еще не значит поступать хорошо. Иногда мне хочется кого-нибудь ударить, и это, разумеется, инстинкт. Но ведь это ужасно!

Кот свернулся калачиком и закрыл глаза.

— О, мы сегодня настроены поспорить.

— Вообще, если подумать, в этом-то и состоит разница между нами, — продолжала Мария. — Я стараюсь не делать плохого, даже если это во мне заложено, а тебе все равно. Ты и не знаешь, что значит «плохо».

— Ох, как умно, — огрызнулся кот.

— И еще, ты ничего не помнишь. Ну-ка, что мы вчера ели за обедом?

— Не докучай мне подробностями, — отмахнулся кот.

— То-то и оно. И, конечно, самое главное — ты не умеешь говорить. Пока я тебе не разрешу.

— Ой, заткнись, — отрезал кот.

Он соскользнул с ручки кресла и виляющей походкой вышел в сад.

И еще, подумала Мария: он не умеет предполагать. Вот так, например: интересно, а что мы будем делать завтра и как все пройдет — хорошо или плохо, или вот так: смешно все-таки, я ведь даже не знаю, что будет завтра — вдруг землетрясение или конец света, а я просто не знаю, но завтра в это же время я уже буду знать. Она отложила ноты и закрыла крышку рояля.

Так, с этой странной мыслью и другими, сбивчивыми, но приятными — о вышивке, об окаменелостях, о Мартине — она поднялась к себе, разделась, умылась и уже лежала в постели, когда в комнату заглянули родители — пожелать ей спокойной ночи. Миссис Фостер поправила одеяло, забрала грязные носки и рубашку и, выглянув в окно, сказала:

— Какой сегодня красивый закат. Говорят, это к хорошей погоде.

— Значит, не к землетрясению, — отозвалась Мария из глубины постели, обращаясь в основном к самой себе.

— Что ты, дорогая?

— Ничего.

— Ну, тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

В комнату вошел отец и поцеловал ее так же тщательно и неторопливо, как он обычно давал ей двадцать пенсов на карманные расходы в субботу утром. И это не потому, что он меня не любит, просто он серьезно относится к деньгам. Он всегда точно знал, сколько у него в кармане денег или сколько у него должно быть денег. Так же, как он чистил вечером ботинки — всегда в одно и то же время. И прежде чем выбросить газету в корзину, всегда складывал ее, как положено, — первой страницей вверх. Он был очень аккуратным человеком. Я тоже аккуратная, подумала Мария. Наверное, аккуратность передалась мне по наследству, как и мамины прямые волосы. Но в голове, в мыслях у меня полный беспорядок. А вот хорошо бы можно было бы залезть кому-нибудь в голову и послушать чужие мысли, как радио, — так интересно. Неужели они такие же запутанные и странные, как и мои? И, думая об этом, Мария незаметно заснула.

Ей показалось, издалека доносятся звуки рояля (хотя утром она уже почти ничего не помнила) — та же песня, которую она пыталась наиграть, только в лучшем исполнении.