Чтоб не распалось время

8. КАЧЕЛИ

— Нам нужны старые занавески, — сказал Мартин. — Или какой-нибудь коврик.

Он задумчиво посмотрел на кухонное окно, в котором маячила голова миссис Фостер, склоненная над раковиной с посудой.

— Мне кажется, ее лучше не просить, — предупредила Мария.

— Что, плохое настроение?

Мартин был специалистом по настроениям своей матери. Он обозрел миссис Фостер с интересом профессионального метеоролога и построил личные планы в соответствии с возможной перспективой.

— Не очень. Но просто она нам не разрешит выносить вещи из чужого дома, — ответила Мария.

Они сооружали шалаш в зарослях кустарника, к величайшему возмущению кота, — ведь это его частные джунгли для расправы с мышиными и птичьими жизнями. Он уселся на краю лужайки и уставился на Марию с Мартином, обиженно поводя кончиком хвоста. Мария, семенившая взад и вперед по поручению Мартина, пыталась по возможности его избегать.

— Ну ладно, ничего, — сказал Мартин. — Сделаем крышу из веток. Затаскивай вон ту толстую и пойди еще поищи.

Странно, подумала Мария, пробираясь на животе сквозь непролазный кустарник, есть такие люди, которым почему-то с удовольствием подчиняешься, когда они тобой командуют. Даже приятно. Вот, например, сейчас, несмотря на то, что по голове бьют ветки куста, который, похоже, живет совершенно самостоятельной жизнью. Какая-то ветка вдруг отскочила и стегнула ее по лицу, ой, отпрянула Мария и уже громко вскрикнула: «Ой, ой», наткнувшись коленкой на что-то твердое и острое — на джинсах сразу же образовалась треугольная дыра.

— Что случилось?

— Я поранила колено, — ответила Мария, сдерживая слезы и пытаясь сесть под негостеприимным кустом.

Ну вот, теперь придется оправдываться за эту дыру перед мамой. К тому же на коленке появилась розовая царапина. Мария осмотрела ее и увидела сочащуюся кровь. Потом огляделась: обо что же я так ободралась? Из земли в глубь куста уходила какая-то ржавая железка, а к ней крепилась толстая цепь с облезлой черной краской. Мария потянула, и цепь вышла из-под перегноя, таща за собой продолговатую металлическую пластину, на которой дырками был выбит узор.

Между листьями появилось лицо Мартина.

— Все в порядке?

— Да.

— Можешь вытереть моей рубашкой.

— Спасибо, — застенчиво ответила Мария.

— Что это такое?

— Не знаю.

— Давай вытащим. Вдруг пригодится.

Они с трудом вытащили из куста металлические брусья, цепи и прикованный к ним прямоугольник. Тяжелые, и много их. На траве они смотрелись как сломанный каркас неизвестной машины. Мартин в задумчивости поднимал то одно, то другое, потом сел и начал разглядывать. Мария знала: он думает не о прошлом, а о будущем этой штуковины. И вдруг все встало на свои места с удивительной ясностью.

— Это качели, — объявила она.

Мартин вытаращил глаза.

— Вот боковые распорки, с этой перекладины свисают цепи, а это — дырчатое — было когда-то сиденьем.

— А ты права, — изумился Мартин после короткой паузы.

— Знаю, — ответила Мария.

Я всегда знала: они где-то здесь, подумала она. Они поскрипывали — поэтому я и знала (конечно, они не могли скрипеть, когда лежали на боку в земле, под грудой листьев — это ясно), и все-таки они скрипели, вот так. И конечно же, это их качели — Сьюзан и Хэриет. Они-то и вышиты на картинке. Собачонка и качели, и я их обоих слышала.

— Ну что, начнем? — спросил Мартин.

Шалаш был заброшен. Они разложили качели на лужайке, разобравшись что к чему, и потом с огромными усилиями поставили их на ноги, прищемив при этом три пальца. Качели неуклюже накренились (из одной перекладины, разделявшей подпорки, выскочил шуруп) и беспомощно повисли — сиденье в одном месте плохо крепилось к цепи. И все проржавело. Но в общем они были великолепны.

— Нужна отвертка. И шурупы, — сказал Мартин. — И черная краска. И две кисти. И что-нибудь, чем можно счистить ржавчину. Пойди попроси у нее.

— Только, чур, я первая кататься, — решительно сказала Мария.

Мартин посмотрел на нее так, будто не расслышал. Потом сказал:

— О'кей. Только давай быстрее.

— Обещаешь не садиться, пока я сбегаю?

— Да что с тобой, в самом деле?

— Я их нашла, — ответила Мария. — Они мои. Но я тебе тоже дам покачаться, — добавила она.

— Спасибо, — ответил Мартин каким-то странным голосом.

Вообще-то, подумала она, ворвавшись в дом, это их качели, но они и мои, я их как бы в наследство получила — от девочек. Мне кажется, они были бы рады, если бы мы привели их в порядок.

— Что тебе нужно? — с удивлением спросила миссис Фостер, глядя из окна на то, что вдруг выросло на лужайке в этот августовский четверг. — Боже мой, Мария! Где ты это раздобыла?

Шурупы и отвертку еще как-то удалось найти, а вот с черной краской и кистями дела обстояли хуже. Миссис Фостер вышла в сад и в страхе наблюдала, как Мартин орудует инструментами возле качелей.

— Подожди до вечера, Мартин. Вернется Мариин папа и все вам сделает, и мне будет спокойнее, если…

— Нет, — выпалила Мария с мукой в голосе, и миссис Фостер, сокрушенная страстным порывом дочери, отошла в сторону и молча, нервозно следила за происходящим.

— Вот, теперь нормально держится, — сказал Мартин.

Он положил руку на сиденье и надавил. Качели прочно стояли на двух распорках в центре лужайки, отбрасывая длинную изящную тень, и там, где на сиденье был дырчатый рисунок, на тени тоже был дырчатый рисунок, и тень струилась по лужайке в лучах послеполуденного солнца.

— Давай. Пробуй.

— Нет, — ответила Мария. — Только когда все сделаем и покрасим.

— Красить? — с сомнением переспросила миссис Фостер. — Вряд ли я раз…

— Магазин на углу, — бросил Марии Мартин.

— У меня осталось шестьдесят пять пенсов каникулярных денег.

— А мне мама должна мои карманные с прошлой недели. И вчера она заняла еще сорок пенсов.

Они исчезли, прежде чем миссис Фостер успела выстроить перед ними свои опасения. В магазине они столкнулись с трудностями выбора и решения. Похоже, такой вещи, как «просто краска», вообще не бывает. Есть краска некапающая, виниловая, эмульсионная, краска для того-то, для сего-то и для чего-то еще.

— Нам нужна блестящая краска, — сказал Мартин. — Самая блестящая черная краска.

— Ничего, если она немного покапает, — добавила Мария. — Нам это даже нравится.

— Значит, глянцевая, — ответил продавец. — Вам нужна черная глянцевая эмаль. Пинту или полпинты?

— Пинту, — ответил Мартин. — И наждачной бумаги.

Два куска.

Кисти чуть не порушили все. Денег хватило только на одну маленькую кисточку. Но потом, после лихорадочных поисков, дома, в коробке со всяким хламом, стоявшей в глубине буфета, нашлась еще одна. Теперь они были полностью экипированы.

— Сначала нужно зачистить, — сказал Мартин. — Я видел, как папа делает. Иначе краска плохо ложится.

Они зачищали, и тень от качелей становилась все длиннее, пока ее не поглотила другая огромная тень, от дома, надвигающаяся по лужайке, словно прилив. И когда все было зачищено, принялись красить. Солнце стало медленно тонуть за домом, а они все красили и красили в приветливой тишине, нарушаемой лишь шелестом кистей и отдаленным, приятно отдаленным шумом, долетающим из соседнего сада, где пререкались члены семьи Мартина.

— Здорово… — восхитился Мартин, когда его кисть длинно и сочно заскользила вниз по подпорке.

Мария кивнула. Она уже решила: красить — это одно из лучших занятий в жизни. Раньше она никогда не красила. А ведь это даже лучше бассейна. И коньков. Да мало ли чего еще.

— Дай мне сделать сиденье, пожалуйста, — попросила она.

— О'кей, — разрешил Мартин.

И вот ты макаешь кисть в краску и потом обстукиваешь ее о край банки, чтобы стекли капли, и держишь ее в руке — сочную, жирную от краски, готовую пройтись по унылой, жаждущей некрашеной поверхности. И потом опускаешь ее на скучную некрашеную поверхность — один волшебный взмах, — и то, что было ржавым и облупившимся, становится сверкающе-черным и блестящим. И еще ты прокрашиваешь звенья — легкими мазками, чтобы они снова стали свежими и аккуратными, отделываешь каждую выемку и завитушку сиденья и ложишься на спину, чтобы подлезть снизу…

— Ну все, готово, — сказал Мартин.

Они отступили назад, осматривая свою работу. Качели мерцали. Сияли. Они заново родились. Они умерли, их погребли под кустом, а теперь они снова ожили. Они были новенькие, с иголочки. Черные, сверкающие, свежие. Будто только вчера сделанные.

— Наверное, они старинные, — сказал Мартин.

— Им больше ста лет, — ответила Мария. — Чуть больше. Знаешь, они…

Она замолчала.

— Просто я знаю, — закончила она.

— Завтра, когда краска высохнет, — сказал Мартин.

Она кивнула.

— Пораньше. Сразу после завтрака.

И он пролез через дыру в изгороди домой — объяснять маме, почему у него все лицо, руки, ноги, ботинки и джинсы так кошмарно вымазаны черной краской.

И даже, как обнаружила Мария, стоя в сумерках у своего окна, волосы. Она дергала расческой, пока у нее не защипало в глазах, и потом виновато решила оставить слипшиеся волосы до утра. Может, за ночь краска как-то испарится. Она выглянула в окно. Качели таяли в сумраке, который крался по саду, окружал деревья, и то, что было лужайкой, уже слилось с черным кустарником и превратилось в единый мир темноты, и только качели еще держались, вычерчивая в центре свой более темный силуэт. И потом свет угас совсем. Мария уже не могла разглядеть качели: она выключила лампу и легла в постель. Ночью она спала крепко, только раз проснулась и услышала, как ветер колышет деревья и легонько стучится в окно. И еще монотонный скрип качелей.

Теперь, подумала она, снова засыпая, я ничего себе не воображаю — не важно, как было раньше. Теперь они по правде в саду, и завтра я буду на них качаться. Первая.

Утром ее так и подмывало выскочить из дома — и на качели. Она вышла в сад еще до завтрака. Светило солнце, ночной ветер постарался, чтобы краска подсохла, затвердела и стала, словно кость, — восхитительно шелковистая на ощупь, когда проводишь рукой по столбам или сиденью. Но она не поддалась искушению, позавтракала и села на краю лужайки ждать Мартина.

Наконец он появился.

— Нужно их смазать. Они всю ночь скрипели. Я слышал.

— Они всегда скрипели, — отозвалась Мария.

— Что-что?

— Не важно. Хорошо — смазать так смазать.

Наступила пауза.

— Ну давай, — скомандовал Мартин.

Мария опустилась на сиденье. Оно было твердое и уже успело нагреться на солнце, сквозь джинсы она почувствовала рисунок литья — дырки, завитушки, линии (странно, что можно, не видя, почувствовать рисунок).

— Подкачнуть тебя?

— Не, не надо, — ответила Мария.

Она принялась раскачиваться: откидывалась назад, вытягивала вперед ноги, тянула цепи, и качели стали делать дуги — все длиннее, длиннее. Вот она уже оторвалась от лужайки и от Мартина, который стоял внизу и глядел на нее, и начала взлетать — выше, выше и на пике каждого взлета на мгновение зависала и смотрела вниз на каменный дуб, на дом, и на пристроенную к нему сзади кирпичную террасу с растениями в горшках, да нет же, в садовых вазах — вот как они называются, а она и не замечала их там внизу, на земле, на их уровне. Сверху каменный дуб тоже казался намного меньше, прямо как молодое дерево — куда только девался огромный ствол и ветки-кресла… И дом стал другим, как на вышивке, — коричневый, не белый. Она раскачивалась все сильнее, тянула цепи и ослабляла их в тот момент, когда качели должны были взлететь; они чуть дергали в конце каждого взлета и потом неслись назад, и ее юбки раздувались колоколом, когда она взлетала вверх, и свежий ветер приятно обдувал ноги, и потом, со свистом рассекая воздух, она снова летела вниз, и волосы сначала струились сзади, а потом залепляли лицо… Вверх-вниз, вперед-назад, чертя полукружия над травой, туда-сюда, взбираясь вверх и потом приятно рухая вниз (так что по коже шли мурашки), вытягивая ноги вперед к земле, и снова взмывая вверх только для того, чтобы тебя снова отнесло назад, и снова — падение, восхитительное, захватывающее, и снова летят юбки и передник, и волосы уже повсюду, потому что лента развязалась и спорхнула на лужайку. Я хочу качаться всегда, вечно, подумала она, я никогда не остановлюсь, я навсегда останусь здесь и буду качаться, я всегда буду здесь…

Ее настолько захватили эти мысли, что она не обращала внимания на того, кто стоял внизу и кричал:

— Уже моя очередь. Так нечестно, Хэри. Сейчас моя очередь.

Она притворилась, что не слышит, устремляясь вверх и падая вниз, — вниз и вверх, задевая ногами землю, прежде чем снова взлететь вверх, к деревьям, к самому небу… Какой далекой казалась внизу Сьюзан, жаждущая своей очереди, и гоняющий кругами тявкающий Фидо.

— Моя очередь!

— Что?

— Я говорю, сейчас моя очередь, — крикнул Мартин. — Ты качаешься уже целую вечность.

Она перестала раскачиваться — откинулась и опустила вниз ноги, махи качелей стали ослабевать, пока не превратились в легкие покачивания, и она сидела, уставившись на Мартина, и на громаду вдруг нависшего каменного дуба, и на сверкающую белизну дома, и на пристроенную сзади кирпичную террасу, сквозь трещины которой почему-то пробивались пучки травы, — никаких садовых ваз, и на сердито ворчащего Мартина.

— Да что с тобой, в самом деле? Ты такая странная!

— Сам ты странный, — огрызнулась Мария, и у нее вдруг брызнули слезы.

Она соскользнула с качелей, зацепилась джинсами за железный выступ, рванула и побежала к дому, наверх, к себе.

Два часа спустя после долгих угрызений совести она снова вышла в сад и стала искать Мартина. Когда очнешься после наплыва эмоций, чувствуешь себя так же, как после резкого спада температуры: полное опустошение и обиду — за что такое досталось? — а в данном случае Мария к тому же ясно ощущала собственную вину, как если бы сама навлекла на себя болезнь. (Ну, например, объелась чего-то жирного и запретного). Ведь в сущности она была невредная. И по-честному очередь Мартина давно уже наступила. И вот, терзаясь и раскаиваясь, она, съежившись, притаилась у дыры в изгороди и ждала, пока он не появится в саду. Кот с чем-то неприятным из помойки сидел под кустом и рассуждал о людях, которые плохо обращаются со своими друзьями.

Мартин пришел только перед обедом, с мокрыми волосами, прямо с пляжа.

— Прости меня, — взмолилась Мария.

— За что?

И когда он это сказал, искренне желая знать, Мария вдруг поняла: для Мартина, привыкшего к калейдоскопу эмоций большой семьи, такой всплеск чувств, как пару часов назад, это ни то ни се. Он переварил его вместе с последней едой.

— Я нагрубила тебе и не дала покачаться.

— Ничего, — весело отозвался Мартин. — Я потом покачался. Здорово, да?

— Супер, — ответила Мария.

И они качались по очереди, по пять минут, пока не пришло время обеда.

После обеда Мария пошла с Люкасами на пляж. Миссис Фостер всегда с удовольствием (хотя и с легким чувством вины) принимала предложения миссис Люкас взять с собой Марию — тогда ведь ей самой уже не нужно было идти на пляж, и она могла уединиться и спокойно посидеть за аппликацией.

— Это очень любезно со стороны миссис Люкас.

— Вовсе нет, — задумчиво возразила Мария.

Мама раскрыла глаза от изумления.

— Я хочу сказать, это, конечно, очень мило… Но у них столько детей — одним больше, одним меньше, она и не заметит. И когда я с ними, Мартин не дерется с Шарлоттой и Элизабет. Поэтому с нашей стороны это тоже очень любезно.

— О-о… — не нашлась миссис Фостер.

И потом:

— Да, понимаю.

Она в замешательстве посмотрела на Марию, та покраснела и пошла искать свой купальник.

Погода стояла душная. Казалось, небо опустилось и нависло над головой слоем оловянных облаков под цвет скал, так что пляж, поля и город стиснуло между пластами серого моря, неба и скал. Оторвавшись от осколков голубого лейаса, стелившихся ковром по пляжу, в котором они искали окаменелости, Мария поглядела вверх и сказала:

— Я чувствую себя аммонитом.

— Кем?

— Зажатой в сумрачности.

— Просто сейчас пойдет дождь — вот и все, — благоразумно определил Мартин.

— Знаешь, со мной недавно такое случилось, — начала Мария.

Если ты собираешься сообщить нечто важное, безмолвие воодушевляет.

— Мы шли, — продолжала она, обращаясь к спине Мартина, — по тропе между скал на той стороне города и спустились в лощину, ну, знаешь, там, где были обвалы, и у меня возникло такое странное чувство…

Она на мгновение замолчала, и так как спина Мартина не выражала ни одобрения, ни осуждения, Мария продолжила:

— И вдруг мне показалось — все движется, как, знаешь, когда расставишь руки и закружишься, а потом резко остановишься. А до этого я услышала, как тявкает собачонка, только никакой собачонки там не было, я, по крайней мере, ее не видела, и другие тоже — они даже и не слышали. А это была та самая собачонка, которую я все время слышу у нас в саду, я в этом уверена.

— Я никогда не слышал, — отрезал Мартин. — Какая еще собачонка?

Он сел на корточки у груды камней и принялся их переворачивать.

— Просто собачонка, — запинаясь сказала Мария.

И качели я слышала до того, как мы их нашли, хотела добавить она, но не добавила, а вместо этого вдруг спросила:

— А там случались обвалы, где мы вчера гуляли?

— Наверно, — ответил Мартин.

Он расколол камень надвое и отбросил его в сторону.

— Мне кажется, — произнесла Мария. — Мне кажется, я как раз попала в такой обвал, который был очень давно. Я слышала, как он шел.

— Не глупи, — остановил ее Мартин.

Он встал с корточек и посмотрел на серые вершины Черного Монаха.

— А при обвале могут погибнуть люди?

— Естественно.

— Дети…

— Не исключено.

Он побрел назад через заросли утесника.

— Наверное, Хэриет… — произнесла Мария, но Мартин был уже далеко и не слышал; она поплелась за ним и обратилась к окаменелости, которую держала в руке (маленькой Gryphaea, ставшей тенью за сорок с лишним миллионов лет). — Я так много думала о Хэриет, что иногда мне кажется, что я — это она. Вот как сегодня на качелях: я взлетала — все выше, выше, — сказала она окаменелости, — и вдруг почувствовала, как перевоплощаюсь; на мне длинная юбка и толстые трикотажные чулки, длинные волосы, совсем не такие, как у меня. Я превратилась в Хэриет.

— Пойдем, там поищем, — предложил Мартин.

— Пойдем, — сказала Мария. — Вроде неплохое место.

Но место оказалось не таким уж хорошим — они нашли лишь пустую банку из-под кока-колы и обломки пластмассы.

— И здесь уже расковыряли, — с раздражением сказал Мартин. — Это все тот, с отбойным молотком. Жаль, у нас такого нет. Теперь он всегда будет у нас все перехватывать. Если только мы не найдем места, куда он не доберется. — Он оглянулся на утесы, на скользкие, катящиеся вниз каменные водопады голубого лейаса.

— Только не туда! — с тревогой воскликнула Мария, глядя наверх.

— Почему?

— Это опасно.

— Не понимаю. Я там вчера кого-то видел. Ничего страшного, просто нужно быть поосторожнее.

— Все равно, не хочется, — не унималась Мария. — Мне плохо, когда я высоко залезаю.

— Тогда я сам полезу, — небрежно бросил Мартин. — Вдруг я найду там Dapedius.

На землю упали первые крупные капли дождя. Снизу, с пляжа, доносились выкрики миссис Люкас, собиравшей детей.

— Ладно, не сейчас, — согласился Мартин. — В другой раз. Скоро. Август-то уже кончается. Мало времени осталось.

Всю ночь шел проливной дождь. Качели печально скрипели в саду. Лежа в постели и слушая дождь, Мария заразилась всеобщим унынием — в голове у нее плавали грустные невнятные мысли о том, что все движется и постоянно меняется и ты перед этим совершенно бессилен. Дни вливаются один в другой, пока не превратятся в прошлую неделю или прошлый месяц, и вот они уже ушли у тебя из-под пальцев, как речная вода. Скоро сентябрь, подумала она, каникулы кончаются, и потом мы поедем домой, и все это время станет старыми фотографиями, которые положили на полку. Все сделается расплывчатым, как старые фотографии, точно и не вспомнишь, как оно и было. И этот дом, и Мартин, и качели, и окаменелости, и всё-всё.