Чудовище

«Звуки безмолвия» Хейли Стамбо

История о человеке, который ничего так не жаждет, как умереть, и о том, как он спасает того, кто до смерти хочет жить.

Я искренне верю, что самое громкое в звуке — это то, что нам не услышать. Это частички того, что остается с нами, когда звук исчезает. Та легкость, что проходит сквозь тебя, когда песня заканчивается и ты обнаруживаешь, что она значит для тебя гораздо больше, чем должна была. То, как протяжно звучит вой в ночи, отчего ты целыми днями оглядываешься через плечо. Это не значит просто начать вслушиваться, когда тебя пронзает что-то настолько пылкое или глубокое. Нет, в этот момент все твои ощущения отзываются разом. Это тяжелое чувство, которое нельзя принимать как должное.

Но вернемся к звуку; он такой громкий, что даже когда его нет, ты можешь его слышать.

Вы знали, что мир переворачивается, когда что-то рушится? Это так, уверяю вас, и ущерб от этого куда больший, чем взрыв визжащих шин, скрежет металла, раздавленного стекла и криков. Крики трудно не заметить, даже те, которые вы не слышите, а скорее чувствуете.

Не нужно особого умения, чтобы слышать или ощущать вопль ужаса, вибрирующий в самих костях. Некоторые ощущения мы никогда не теряем, такие как чувство опасности или страха. Это чувства, что добираются до тебя, когда ты меньше всего их ждешь, как сейчас, когда все, что я пытаюсь сделать, это насладиться теплой чашкой кофе по пути домой. Я не ждал, что что-то важное разрушит этот вечер, я просто хотел добраться до дома, пролистать хорошую книгу и проспать еще один жалкий день своей жизни.

Но у моих ощущений совсем другой план, и я мельком замечаю женщину, переходящую передо мной улицу. Ее лицо искажено сожалением, в то время как машина с подростками, рванувшая к перекрестку, не останавливаясь и не замедляясь, приближается к ней. Клянусь, я чувствую, как земля трясется подо мной, когда машина несется, обрызгивая водой тротуар. Женщина замирает, а несколько прохожих прикрывают глаза и раскрывают рты. У меня под весенней курткой по рукам поднимаются мурашки, и я мгновенно понимаю, что эта волна эмоций образовалась от надвигающихся криков.

Взгляд женщины встречается с моим. Ужас, гнев, смятение — все три эмоции отражаются в ее глазах, но есть в них что-то еще, возможно, узнавание? Не задумываясь, я ныряю навстречу движущейся машине, по пути забрызгивая куртку своим кофе, и не знаю, стало ли криков или сигналов еще больше, кричит ли мне кто-то об осторожности или нет, но я отталкиваю женщину, и она спотыкается о мои ноги и тихо приземляется на тротуар. Фары автомобиля ослепляют прямо перед тем, как меня охватывает что-то холодное, и я теряю сознание.

Если это смерть — я готов.

Я приму ее. Теплую, как мой кофе, приправленную лишь щепоткой страха.

В тот день на улице меня убила не смерть, а что-то более зловещее, с извращенным чувством юмора. Жизнь. И я живу точно так же, как и до того, как решил выйти навстречу машине, полной детей, которые просто хотели «повеселиться».

Я прикован к больничной койке в отдельной палате с не очень-то приятным видом из окна. Здесь открывается прекрасное зрелище на ремонтирующееся здание. Не видно ни единого кусочка неба или простирающегося за городом озера. Мне скучно, даже немного тревожно, и меня уже тошнит от надоевших посетителей, желающих поговорить с человеком, спасшим от смерти женщину на пересечении улиц Ильм и Пайн. А я закатываю глаза, представляя заголовки статей.

Они зовут меня героем.

Ко мне заглядывали несколько репортеров, записать заметки в своих блокнотах или сделать фотографии со мной для статей и блогов, словно мне было до этого дело. Ни на одной из фотографий нет моей улыбки, и я постоянно качал головой медсестре, предлагавшей перевести им мои мысли.

«Нет, спасибо», — показываю я ей, но она вынуждает меня говорить. Я игнорирую ее призыв ответить на тот же вопрос, что задавал предыдущий репортер по поводу моего ограниченного образа жизни, и перевожу взгляд к заурядному пейзажу. Медсестра оставляет меня наедине с моей безмолвной яростью, и уверен, она пожалуется другим медсестрам на мое поведение, затем одна из них напомнит ей о моем затруднительном положении, и она пожалеет мою прожитую жизнь и предстоящие годы.

Я потерял слух в десять лет. Но лучше бы родился глухим, потому что лишиться красоты музыки или щебетания птиц — опустошающее чувство, особенно для того, кто все свое время проводил за освоением искусства игры на пианино или прятался в лесу за поместьем отца, впитывая звуки природы.

Врачи объяснили родителям, что у меня редкое заболевание нервной системы, которое в конечном итоге лишит меня основных чувств. Слух исчез первым, и это не происходило постепенно, когда звук медленно исчезает, клонясь к закату, нет, просто однажды утром я проснулся и ничего не услышал. Я не слышал слез или криков матери, когда она трясла меня за плечи. Хоть и чувствовал их, рябью проходивших по мне, как отголоски цунами. Ее взгляд выражал стыд и мучение, и не нужно уметь слышать, чтобы знать, каким громким может быть разочарование. С потерей слуха исчезла и способность говорить. Однажды из моего открывающегося рта просто перестали выходить слова. Если верить моей матери, так я перестал говорить.

Спустя несколько лет, овладев искусством языка жестов, я потерял обоняние, а через три месяца после этого полностью исчезли вкусовые ощущения. Доктора не могли замедлить развитие болезни и вместо этого пытались поддерживать меня счастливым, пока я ждал, когда зрение и осязание полностью исчезнут из моей жизни.

И я жду этого уже на протяжении десяти лет.

Жду, когда я проснусь слепым и не смогу увидеть солнце.

Жду, что когда перевернусь дотянуться до одеяла, обнаружу, что рука уже держит его. Когда исчезнет осязание — исчезну и я. Я буду лишь пустым сосудом, живущим вечностью безмолвия, потому что даже если бы меня окружали люди, я бы не заметил этого.

Мою минутку отчаяния прерывает медсестра, заглядывая ко мне с улыбкой.

«У вас посетитель», — произносит она губами, и я предполагаю, что в тринадцатый раз вернулась мама, чтобы дрожать надо мной, благодарить Бога за то, что я жив, хоть в ее взгляде все еще и появляется стыд при виде меня. Я откидываюсь на подушку и закатываю глаза, после чего машу ей. Дверь приоткрывается, и меня встречает тот же яркий взгляд, который я видел в тот вечер на улице. Взгляд женщины, которую я спас.

Я сажусь немного прямее и провожу рукой по волосам. Любому будет неудобно предстать перед незнакомцем неряшливым, даже такому опустошенному ничтожеству, как я. Поправив дешевый больничный халат, я натягиваю свое лучшее бодрое выражение, пусть у морфия и другие планы на меня.

Женщина закрывает дверь и дает заглянуть ей в лицо. Я замечаю несколько царапин, видимо, от тротуара, когда я спасал ее от участи, которую готов был с радостью перенять, но в целом она выглядит нормально. Ее щеки покрывает румянец, и я не могу понять — это от нахождения в больничной палате с незнакомцем, спасшим ее, или от косметики. Она пристально смотрит на меня еще минуту, а затем садится на стул рядом с койкой.

Я смотрю на закрытую дверь, гадая, почему медсестра не осталась. И затем сосредотачиваюсь на незнакомке рядом с собой. В ее глазах отражаются медовые капельки, точно повторяющие блики в ее волосах. Я очень внимателен к тому, что вижу, принимая во внимание тот факт, что однажды лишусь этого. Я смотрю на все как на произведение искусства, и, может быть, это не особо хорошо. Наверное, из-за этого я буду еще сильнее скучать по миру, когда больше не смогу его видеть, но на данный момент он меня завораживает.

Женщина мягко улыбается мне, и ее губы начинают медленно двигаться. Я слежу за движением ее губ, различая слова.

«Спасибо».

Было бы правильно улыбнуться и кивнуть, ответить «не стоит благодарностей», но я ничего из этого не делаю. Вместо этого я смотрю на нее, распахнув глаза, и пожимаю плечами. Она сводит брови, прищурившись. Затем мельком смотрит на свои руки и снова переводит взгляд на меня в ожидании ответа.

Я проклинаю про себя медсестру за то, что та не осталась здесь переводить мои слова, чтобы девушка могла лучше меня понять. Теперь это превратится в игру с чтением по губам и записыванием моих мыслей. Я тянусь за бумагой к столу рядом с кроватью, но у меня в руке что-то щелкает, и, кажется, я издаю стон. Вздрогнув, я падаю обратно на подушку. Незнакомка встает и прижимает мои плечи к кровати. Покачав головой, она смотрит на стол, задержав взгляд на моем блокноте с ручкой, и затем передает их мне.

Я несколько раз глубоко вздыхаю, прогоняя боль. Увеличив дозу морфия на капельнице, я указываю на свой рот, а затем закрываю уши руками и качаю головой. Эти простые жесты узнает большинство людей, и обычно после них я утопаю в жалости и сожалении, отражающихся на их лицах. Я едва ли не отказываюсь смотреть в лицо этой женщине. Возможно, это из-за того, что я выставлен напоказ в этой больнице. К щекам приливает смущение, и я уверен, что они покраснели.

Я все же смотрю ей в глаза, и она присаживается на стул и откидывается на спинку. Она молчит, ее губы не двигаются, но она медленно качает головой. Подняв к груди руки, она начинает быстро ими жестикулировать:

«Ты родился глухим, или это случилось позже?»

На мгновение я думаю, что морфин начал действовать. Но когда я не отвечаю сразу, она снова начинает двигать руками — быстро. Она в этом искусна.

«Я родилась глухой, поэтому о другой стороне жизни мне ничего не известно. Я никогда не слышала ни звука музыки, ни крика ребенка. Наверное, поэтому я и не отошла с дороги, я не слышала, как приближается машина, в отличие от остальных вокруг. Ну, всех, кроме тебя. К счастью для меня, ты ее заметил. Иначе меня бы здесь не было».

Ее пальцы замирают, и она убирает руки на колени. Не знаю, с чего начать, поэтому медленно поднимаю руки и начинаю ими двигать:

«Ты шевелила губами, когда пришла. Поблагодарила меня. Почему не начала сразу с жестов?»

Она улыбается и снова начинает свои быстрые движения:

«Мне хотелось посмотреть на твою реакцию. Медсестры предупредили, что ты настоящее чудовище. В защиту тех, кто спасает жизни незнакомцам — я им не поверила».

Думаю, она рассчитывала на мою улыбку, но я просто смотрю ей в глаза, двигая руками. Это единственное, чего я не лишился. Зрительный контакт. Глубокий, устрашающий зрительный контакт.

«Они правы».

Она не поднимает руки. Вместо этого она вытаскивает из сумочки бальзам для губ и медленно наносит его на губы. Морфий начинает распространяться по венам, и я чувствую, как у меня опускаются веки. Я несколько раз моргаю и снова двигаю руками:

«Не знаю, чего ты ждешь от меня. Не за что».

Она глубоко вздыхает, и по ее опускающейся и поднимающейся груди я могу сказать, что она раздражена. Хорошо. Мне не нужны друзья, тем более глухая девушка, благодарная за то, что жива.

«Ты не можешь быть чудовищем, если бросаешься перед движущейся машиной, чтобы спасти жизнь незнакомцу. Тебе повезло, что ты жив».

Я бы рассмеялся, если бы мог. Я быстро замахал руками:

«Везение здесь ни при чем».

Она снова прищуривается и убирает за уши свои волосы длиной до плеч.

«Не похоже, что ты рад, что остался жив. Как и не рад, что я осталась жива. Я отделалась парочкой синяков и царапин».

Морфин снова действует, опуская мои веки.

«Я и не рад».

Мои движения становятся медленнее, и я, кажется, обидел незнакомку. Она сжимает губы в тонкую линию и быстро встает.

«Чему именно ты не рад?»

Я пожимаю плечами и устраиваюсь на больничной койке. Женщина торопливо выходит из палаты, не оглядываясь на меня. Вот так можно понять, что ты разозлил кого-то — он даже не взглянет на тебя.

Она уходит, предоставляя меня моему наркотическому сну — вот, чему я рад. Я молча усмехаюсь, осознав, что даже не узнал ее имени, а она ни разу не спросила моего, хотя уверен, что врачи и медсестры рассказали ей все о человеке, «спасшем ее». Я поворачиваю голову набок, пока мысли расплываются, а сон быстро затягивает в себя.

Может, я и рад тому, что спас ей жизнь, и, пожалуй, следовало яснее выразиться, но я не рад тому, что выжил. Я оттолкнул ее не для того, чтобы спасти. Я оттолкнул ее, чтобы покончить со своей жизнью. И, тем не менее, я жив и изо всех сил пытаюсь избегать извращенного чувства юмора жизни.

Из больницы меня выписали через неделю.

С гипсом на правой руке и наполненным болью телом, не считая небольшого сотрясения и того факта, что сейчас я немного прихрамываю, я бы сказал, что у меня все довольно неплохо. Мама помогла мне добраться до квартиры и перед отъездом убедилась, что у меня есть еда, вода и лекарства и пообещала, что будет проведывать меня каждый день. В ее прощальных объятиях ощущалась тоска, и это вызвало во мне мимолетное чувство паники. Словно она знала, по какой причине я выпрыгнул перед машиной, но не упомянула об этом.

После того как она уходит, я срываю с себя гипс и сплю двенадцать часов подряд.

Следующим утром я решаю сходить за кофе. Мое любимое кафе на улице Граймс открывается рано даже по воскресеньям, и я отправляюсь туда еще до восхода солнца. Пусть я не могу распробовать вкус своего кофе или продающихся там кексов с черникой, покрытых сиропом, кафе находится в тени и скрыто от остальной части города. Я могу пропадать в нем часами, и никто не будет докучать мне до самого обеда. С каждым сделанным мною шагом в ноге отдается боль, но я отмахиваюсь от нее, пытаясь вернуть себе нормальную жизнь.

Нырнув в кафе, замечаю, что я здесь один из трех человек, и волна удовлетворения проходит сквозь меня. Я улыбаюсь Тане, темноволосой женщине, которая годами принимает мой заказ, и киваю ей каждый раз, когда она спрашивает, подавать ли мне заказ как обычно. Я кладу деньги на стойку и иду к своему обычному месту. Я проскальзываю туда и вздрагиваю от сильного дискомфорта в ноге, но он проходит так же быстро, как и появляется. Таня приносит мой напиток и придвигает ко мне листок бумаги с ее почерком на нем:

«Рада, что ты в порядке. Мы о тебе беспокоились, но как же чудесно, что ты спас Вейду».

Нахмурившись, я смотрю на нее и губами повторяю это имя Тане, а она улыбается, четко отвечая мне:

«Она постоянный клиент».

Ну, конечно. Я киваю и чувствую, как мое лицо мрачнеет. Таня, кажется, это замечает и похлопывает меня по плечу перед тем как уйти, оставляя меня наедине с кофе и кексом. Я быстро собираю пальцами крошки с верхушки кекса и отпиваю от своего напитка.

Где-то между вторым кофе и погружением в «О, дивный новый мир», кто-то садится напротив меня. Я смотрю вверх, ожидая увидеть Таню, решившую скоротать пару минут перерыва, но вместо нее встречаюсь с теми самыми медовыми глазами и алыми губами. Вейда. В каком-то смысле имя ей подходит. Строгая и молчаливая, но царственная.

Я закрываю книгу и кладу ее на стол.

«Ты все же нашла меня, Вейда».

Она улыбается и поднимает руки:

«Тебя несложно заметить, даже когда ты думаешь, что спрятался».

Я обдумываю ее слова, и она замечает перемены в моем поведении.

«Расслабься. Таня сказала, что ты здесь. Приятно официально познакомиться с тобой, Харрисон. И поскольку мы не представились в больнице, возможно, сейчас самое подходящее время».

На мгновение я жалею, что не могу слышать, а это желание не слишком часто посещает меня. Я представляю, как она произносит мое имя мягким бархатным голосом, и могу поклясться, что чувствую, как мурашки бегут по коже. Я игнорирую это ощущение и жестикулирую руками:

«Приятно познакомиться с тобой, Вейда».

Она качает головой.

«Лжец. Ты мечтаешь, чтобы я ушла».

«Может, да, а может, нет».

«Ну, тогда не следовало спасать меня».

Я скрещиваю руки и отклоняюсь. Она не сводит с меня глаз, и я замечаю силу, пылающую в их глубине. Возможно, все мы, кто не имеет возможности слышать, — гордые носители этой силы. Зрение, которое я ценю больше всего в этом мире — все, что у меня есть, и, видимо, я не единственный, кто так считает.

Я наклоняюсь вперед и быстро двигаю пальцами:

«Мне следовало выразиться яснее в больнице, и я приношу извинения за свое поведение. Я не жалею о том, что спас тебя, Вейда. Я рад, что ты выжила».

Она не сводит с меня глаз, пока говорит со мной на единственном языке, который мы знаем:

«Но ты не рад тому, что жив?»

«Это сложно».

Она слегка улыбается перед тем, как продолжить:

«Я всегда считала сложные части своей жизни любимыми. Если бы все было просто, то думаю, я бы умирала со скуки большую часть времени».

«Ты не имеешь понятия, о каком уровне сложности я говорю».

«Ну ладно, расскажи мне, будь любезен».

«Нет».

«Почему?»

Она хмурится, и я ненавижу, что замечаю, как ее веснушки расплескиваются по щекам, и как она надувает губы, когда на них не играет улыбка. Я быстро встряхиваю головой.

«Я даже не знаю тебя».

«Что ж, я тоже тебя не знаю, тем не менее, это не помешало тебе выпрыгнуть перед машиной, спасая мою жизнь».

Я понимаю ее точку зрения, но не хочу, чтобы она знала о моей.

«Просто могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом?»

«Ну, мы можем, но я все равно вернусь к этому разговору, когда мы закончим другой».

«Любопытство сгубило кошку», — ухмыляюсь я.

«Верно, но уверена, если бы мне снова грозила смерть, ты бы нашел способ спасти меня. И поэтому я буду пользоваться своими шансами на любопытство».

«Ты не знаешь, когда остановиться, да?»

«Я могу потратить на это весь день».

У меня дергаются губы, и я хрущу костяшками пальцев.

«Я не в настроении излагать тебе сейчас о своем душевном состоянии».

«Может, позже ты передумаешь. Я не виновата, что слегка заинтригована человеком, который так рьяно спас мне жизнь, но, похоже, не ценит свою или не хочет жить сам».

Я снова отклоняюсь назад и замечаю, что пожилая женщина улыбается нам со своего столика. Она, вероятно, находит наше общение чем-то волшебным, чем-то, о чем она сможет рассказать своей семье по возвращении домой: «Сегодня в городе я видела двух молодых людей, изъясняющихся знаками друг с другом, и за этим было просто изумительно наблюдать. Как же чудесно, что они все еще могут вести такие глубокие и содержательные беседы!». Если бы она только знала, о чем мы на самом деле говорили, и что этот разговор не был чем-то особенным.

Я закатываю глаза в молчаливом осуждении, и Вейда, должно быть, замечает смену моего поведения, потому что усаживается немного ровнее и поправляет свой браслет перед тем, как снова на меня напасть:

«Да что не так? Ты словно не хочешь здесь находиться».

«Тебя не проведешь, да?»

Улыбаясь, она пожимает плечами, и я сжимаю руки, прежде чем ответить:

«Я не люблю людей».

«Ты не любишь людей или не любишь, что на тебя пялятся, когда ты пытаешься вести разговор?»

«И то, и другое».

Она улыбается и качает головой. Сейчас она выглядит серьезной, даже немного надменной. Она наклоняется над столом и начинает медленно, очень мягко двигать руками:

«Если серьезно, хочешь, чтобы я ушла — просто скажи мне об этом. Я оставлю тебя в покое, но все, что я пытаюсь сделать, это должным образом отблагодарить тебя за то, что ты подарил мне возможность жить дальше. У меня многое осталось, что нужно сделать в этой жизни, и было бы безумно жаль, если бы я умерла в тот день».

Я смотрю на нее и несколько раз моргаю, только чтобы заметить, что к женщине напротив нас присоединилась другая, которая также находит наш маленький молчаливый разговор намного более интересным, чем все, что они могли бы обсудить. Как бы сильно я ни стремился дать ей понять, как мне докучает неприятный вкус жизни, это первый раз за долгое время, когда я испытываю что-то нормальное. Два человека, общающихся за кофе — то, что в моем мире не случается. Я отталкиваю в сторону зарождающуюся надежду в своей груди и стараюсь не выглядеть впечатленным:

«Может, пойдем в другое место?»

Вейда кивает и медленно поднимается, а я мгновение смотрю на нее, прежде чем, подражая ее действиям, сделать то же самое. Ее радостное волнение и оживление проявляется в мельчайших деталях, например, в том, как она заправляет волосы за ухо, или как смотрит на часы, прежде чем помахать на прощание Тане. Для того, кто не может слышать или говорить, она ужасно громкая.

И затем я замечаю свое отражение в окне. Я по-прежнему слишком бледен для раннего весеннего воздуха и выгляжу так, словно неделями должным образом за собой не ухаживал. Волосы на одной стороне взлохмачены, впервые в жизни у меня отросла небольшая бородка, и на мне свитер и протертые джинсы. Если Вейда громкая и уверенная, то я ее противоположность. Я выхожу за ней из кафе и не свожу с нее глаз. Она так жаждет вкусить жизнь, а все, чего хочется мне — это вспомнить вкус кофе. Я хмурюсь про себя и упиваюсь завистью к окружающим, включая молчаливую женщину, которую, похоже, не беспокоит отсутствие звука. Я скрежещу зубами и ступаю в теплый воздух.

Снаружи она улыбается и глубоко вздыхает, вытянув руки, она похожа на того, кто впервые ощутил солнце.

«Тебе разве не нравится запах весны?»

Подойдя к цветущей вишне, она улыбается шире, если это вообще возможно. Я чувствую, как у меня дергается челюсть, и отрицательно качаю головой, перед тем как обойти Вейду и направиться в парк. Внезапно все это кажется ошибкой. В кафе я был изолирован в своем уголке, но здесь, в мире, мне труднее скрывать то, кем я являюсь, то, что мешает мне когда-либо выходить на улицу. Она заметит, потому что люди вроде нее так и поступают, они все подмечают и откладывают свои мысли на будущее.

Она за несколько секунд догоняет меня, и я замечаю, в каком нетерпении движутся ее руки.

«Нет? Как это нет? Как ты можешь не любить запах весны?»

Мы сворачиваем в небольшой парк, окруженный кованым забором и рядом деревьев, пока еще не до конца покрытых листьями на ветвях. Я замечаю лавочку у забора, присаживаюсь и растираю ногу. Она ужасно болит, но не хочу, чтобы Вейда об этом знала. Она странно смотрит на меня, но рядом не садится. Ее, кажется, устраивает стоять посреди парка, переминаться с ноги на ногу и купаться в солнечном свете. Она все еще не отпускает мой взгляд, ее глаза полны вопросов.

«Что?»

«Отчего ты так полон ненависти, Харрисон?»

Я чувствую, как начинаю закатывать глаза, и кладу ногу на скамейку. Она смотрит на меня яростным взглядом, словно кричащим: «тебе следовало отдыхать».

«Я не полон ненависти, — лгу я. — Я просто ничего не чувствую».

Она снова выгибает брови — я замечал это за ней несколько раз — и беспокойное выражение бесконтрольно распространяется по ее все еще немного нежному лицу.

«Ты не чувствуешь запаха?»

«Неа. И для протокола, вкуса тоже не чувствую. Со временем я потеряю зрение. И врачи говорят, что осязание также исчезнет».

Вейда начинает медленно водить обувью в грязи, поворачивая ногой из стороны в сторону; нервное движение, к которому склонна половина населения, даже не замечая его за собой. Она подходит к скамейке и садится на траву, не сводя глаз с горизонта, или с фонтана в центре парка. Смотрит куда угодно, кроме меня. Хотя руками она все еще двигает:

«Это ухудшается?»

Она поворачивается ко мне после того, как задала вопрос, понимая, что без этого не увидит мой ответ.

«Да. Сначала я потерял слух. Все остальное позже».

«Были какие-нибудь тревожные сигналы?»

«Нет. Однажды я проснулся, и все было погружено в тишину».

Она снова смотрит на фонтан и вздыхает. Я представляю, как она по-прежнему вдыхает запах лилий и выхлопных газов от проезжающих автомобилей. Она ждет минутку, а затем продолжает:

«Это болезнь?»

Я киваю, чтобы свести разговор к минимуму. Раньше незнакомцы никогда не задавали мне так много вопросов, и я никогда не отвечал так охотно. Мне нравится думать, что я предпочитаю свое молчание реву шумной комнаты, наполненной немолодыми хипстерами, хвастающимися своими достижениями. Большинство разговоров у меня происходило с матерью или врачом, или наедине со своими мыслями. Я не привык захламлять свои дни звуками безмолвных разговоров.

«Это лечится? Как она называется?»

«Слишком длинное название, чтобы даже пытаться произнести его, но это не лечится. Врачи просто твердят мне, что я должен быть благодарен за те чувства, которые у меня есть», — я ухмыляюсь и качаю головой.

Вейда вздыхает над моим последним предложением и вырывает травинку, подбирая слова:

«И поэтому ты не рад тому, что выжил».

Я не отвечаю ей, вместо этого пробегаю ладонью по волосам и замечаю, насколько они жирные. Хмуро посмотрев на свою ногу, я жалею, что не взял с собой обезболивающее. Она замечает мое беспокойство, а, собственно, почему бы и нет? За несколько часов эта женщина узнала обо мне больше, чем некоторые из моих родственников, а, по моему мнению, мы все еще незнакомцы. Она быстро встает и начинает быстро жестикулировать:

«Думаю, тебе нужен отдых. Похоже, тебе больно, и я не доктор, но предполагаю, что тебе был предписан покой на какое-то время, а прогулка по парку совсем к этому не относится. Давай-ка вернем тебя домой. Где ты живешь?»

«На улице Уэстфилд, многоквартирный дом рядом с озером».

Она улыбается, показывая мне свои идеальные зубы.

«Это прекрасный район с чудесным видом».

Я встаю и начинаю отвечать ей:

«В этом вся суть. Я хочу видеть как можно больше мира, пока еще могу».

Больше мысли Вейды не принимают форму знаков, пока она не ловит такси и не спрашивает адрес моего дома. Она быстро что-то пишет на листке бумаги и передает его водителю, он мило улыбается ей, но на его лице нет жалости, и я не спорю с ее настойчивым желанием доставить меня домой. Хоть мой дом и находится всего в нескольких кварталах от нас, не уверен, что смог бы добраться до него, даже если бы захотел.

Мы больше ничего не говорим друг другу, и она успешно помогает мне добраться до лифта, поднимаясь со мной на шестнадцатый этаж, пока мы не добираемся до моей квартиры. Я открываю двери в фойе и набираю код доступа к квартире. Дверь открывается, и я поворачиваюсь к Вейде:

«Тебе не нужно было заходить так далеко, но спасибо».

Я чувствую, что спотыкаюсь на пороге. Она это замечает, улыбается и хватает меня под руку.

«Просто хочу убедиться, что с тобой все в порядке, прежде чем уйду. Принести тебе что-нибудь? Воду, обезболивающее?»

Я хочу ответить ей «нет», и что я в порядке, но мое колебание — достаточный ответ для нее, чтобы пройти мимо меня и самой войти в мою квартиру. Она придерживает для меня дверь открытой, пока я хромаю по пути внутрь. Добравшись до кухни, я подхожу к холодильнику и открываю его. Она встречает меня там и качает головой:

«Пожалуйста, присядь, я принесу тебе воду и лекарство».

Я киваю и указываю на стойку.

«Все, что мне нужно, это две таблетки и стакан воды. Стаканы находятся в шкафу рядом с раковиной».

Она улыбается, провожает меня к дивану и быстро опускает на него. Нога пульсирует, а все тело ощущается мешком картошки, который разграбили и развезли по всей континентальной части Соединенных Штатов. Я зажмуриваюсь и сжимаю зубы так, что, клянусь, они начинают шататься. Когда я открываю глаза, Вейда стоит надо мной, не двигаясь и широко распахнув свои глаза. Она протягивает мне таблетки и воду.

«Ты, скорее всего, заснешь от лекарств, но, может, я могу сделать для тебя еще что-нибудь, перед тем как уйду?»

Я качаю головой и проглатываю таблетки. Она мгновение стоит в ожидании слов от меня, но я не знаю, как закончить наш разговор чем-то, кроме благодарности. Вот именно это я и делаю, а она мягко улыбается и машет мне рукой, пока не исчезает из поля моего зрения.

Усталость ли это от такого количества движений за короткий промежуток времени, или действие лекарств, но сон быстро настигает меня. Мой разум дрейфует в сознании, пока я обдумываю последние две недели своей жизни. Смерть по-прежнему кажется лучшим вариантом, но что-то в том, как Вейда пританцовывала на тротуаре сегодня, въелось в меня, перед тем как мной завладел сон.

Я не видел Вейду несколько дней и не получал от нее весточки. Я практически уверен, что все, связанное с ней, было галлюцинацией от побочного эффекта огромного количества обезболивающего. Мы не обменялись телефонными номерами, и мне это даже ни разу не пришло в голову. Текстовые сообщения и электронные письма — единственные способы, доступные мне для общения по телефону, а мобильный — далеко не первая вещь, о которой подумает глухой. Но, тем не менее, у меня нет возможности связаться с ней, если только снова с ней не увижусь.

Моей ноге, наконец, стало немного лучше, и я получил выговор от доктора за то, что слишком рано попробовал так много ходить, и что постельный режим означает лежать в кровати. Я пообещал, что впредь буду внимательнее относиться к его предписаниям, и как бы мне ни хотелось признавать это, покой помог облегчить выздоровление. Моя мать стояла рядом с обеспокоенным выражением лица, когда доктор спросил, нужно ли мне больше обезболивающих, и я ответил ему «да». Казалось, он ничего такого в этом не видел, но лицо моей матери подвело меня к мысли, что она думает о том, что я уже пристрастился к ним. Ее лоб пересекла новая тревожная складка, и это не укрылось от меня.

Если честно, я потерял полный пузырек таблеток пару дней назад, наверное, я выпил из него всего одну или две. Кажется, это произошло после того дня, когда Вейда ушла от меня, потому что я проснулся тогда с полупустой тарелкой с едой и пустой банкой содовой. У меня вообще не было воспоминаний о том, чтобы я ел или вообще заходил на кухню, но лекарство исчезло, и я предположил, что выбросил его в мусорное ведро со своим праздничным сэндвичем. Хотя я, наверное, мог бы выпить «Ибупрофен», но мне бы не хотелось снова испытать боль, как в парке, и не получить от нее облегчения.

Мама отводит меня на обед, и я ковыряюсь в курином салате, еле притронувшись к сэндвичу, а она взглядом бранит меня за то, что я мало ем. Я сообщаю ей о том, что было бы по-другому, будь я способен ощутить вкус еды, и она доедает свой суп с большим достоинством, чем мог бы я, после чего отвозит меня домой.

Днем я решаю пролистать «Хоббита», и как только устраиваюсь на диване и погружаюсь в рассказ, свет в гостиной вспыхивает три раза, оповещая о госте. Я думаю, что это снова моя мать, но искра надежды, вспыхнувшая у меня внутри, заставляет нервничать. На мгновение я надеюсь, что по ту сторону двери я увижу Вейду, и это беспокоит меня. Мне нравится моя тишина и мое пространство. Гости меня не заботят, и галдеж компании обычно удерживает меня в стороне от сборищ, но по какой-то причине я могу выдержать присутствие Вейды. Может, это из-за того, что она первый человек, с которым я разговаривал без необходимости перевода своих мыслей.

Открыв дверь, я практически замираю от шока, потому что она стоит там, взволнованно улыбаясь, словно счастлива меня видеть. Я не отвечаю на ее улыбку, или отвечаю, мне трудно сказать, так как я не могу вспомнить последний раз, когда улыбался. Я чувствую, как что-то расцветает у меня в груди. Я мог бы назвать это счастьем, но это чувство рассеивается, пока я иду за ней на кухню.

«Просто проверяю, жив ли ты еще».

Я бы рассмеялся, если бы мог. Я чувствую, как у меня подрагивают губы и загораются щеки.

«Жив».

«Отлично. — Она копается в своей сумочке и вытаскивает оранжевый пузырек, полный таблеток, и ставит его на стойку. — Они у меня с прошлого раза, я подумала, что, наверное, должна вернуть их».

Чувство счастья испаряется. Я подступаю к пузырьку и рассматриваю его. Это те самые обезболивающие, которые я принимал, когда она была здесь. Руки у меня слегка подрагивают, когда я тянусь к ним и замечаю, как гнев распространяется у меня внутри.

«Зачем ты взяла их?»

Улыбка исчезает с ее лица, когда она сосредоточенно смотрит на меня. Напряжение возвращается, я могу ощущать его. Она двигает руками медленнее, чем за все время, что мы знакомы, ее движения наполнены осторожностью.

«Из-за страха, что ты снова попытаешься себя убить».

И вот план смерти стал известен не только мне одному, и я сам в этом виноват. Вейда умна, умнее многих людей, которых я встречал, и, возможно, это связано с тем, что она не может слышать. Люди вроде нас полагаются на зрение, осязание и даже вкус, чтобы ощутить то, что не можем услышать. Ну, по крайней мере, зрение — самое важное чувство для людей вроде нее. Ну а я пытаюсь подмечать все, потому что знаю, что это скоро закончится.

Я подхожу к дивану и быстро сажусь на него, стараясь не смотреть ей в глаза. Она приближается ко мне и опускается передо мной на пол.

«Жизнь, Харрисон, — она двигает руками медленнее обычного, — жизнь может быть великолепной. Вопреки твоим мыслям или чувствам, жизнь может быть наполнена добром. Пожалуйста, не сдавайся сейчас только из-за того, что ты лишен чего-то».

Я с гневом наблюдаю за ее руками. Она понятия не имеет, каково это и на что похоже. Никто не понимает. Единственное общее между нами — это то, что она тоже не слышит. Она не знает, что значит быть пленником собственного тела. Быть в клетке из кожи и костей. Жить с неутешительными прогнозами и в страхе ждать, когда они настигнут тебя. Я — бомба замедленного действия, о которой забыл безумец, отсчитывающая в тишине время до взрыва.

«Ты не представляешь, о чем говоришь».

«Может, и нет, но я бы больше поняла тебя, если бы ты рассказал мне об этом. Ты когда-нибудь кому-то рассказывал о том, как все это отражается на тебе? Врачи не в счет».

«Да какая разница? — Подстегнутый гневом, я начинаю быстро двигать руками. Представляю, как заорал бы, умей я говорить. — Я не хочу жить с постоянным чувством тревоги или паники, я жил так слишком долго. Я просто жду, когда опущусь на самое дно. Жду, что проснусь и не смогу увидеть солнце, и буду не в состоянии ощутить холод или тепло. Я жду, когда все чувства исчезнут. Для моего положения смерть выглядит заманчиво».

Она качает головой и смотрит вниз.

«Но, Харрисон, что, если… если тебе не станет хуже? Что, если ты не потеряешь зрение, а потом обнаружишь, что тебе семьдесят лет, и что ты зря потратил свою жизнь на ожидание того, чего, возможно, скоро лишишься, а жизнь прошла мимо? Ты перестал обращать внимание на мир вокруг, потому что ожидал забвения…»

«ОНИ СКАЗАЛИ, ЧТО БОЛЕЗНЬ БУДЕТ ПРОГРЕССИРОВАТЬ».

Она поднимает руки, защищаясь, а я чувствую, что дрожу. Я не привык оправдываться перед кем-то. Я привык к тому, что люди избегают меня, позволяя мне существовать, но она, она у меня в гостиной, проповедует здесь о том, как мне нужно жить.

«Я не пытаюсь расстроить тебя, я пытаюсь помочь тебе увидеть… по-настоящему увидеть мир».

«Я вижу его, Вейда. Это все, что у меня осталось».

Она качает головой.

«Ты видишь, но в действительности не смотришь на него. Дело не просто в зрении, Харрисон. Дело в том, что зрение дает тебе почувствовать. Смотри на вещи из-за их красоты, их невероятных ландшафтов или архитектуры, а не потому, что думаешь, что никогда их не увидишь снова. Нельзя смотреть на мир и людей так, как это делаешь ты. Нужно смотреть на вещи так, чтобы действительно понять их. Почувствовать. Стать их частью».

«А в чем смысл, Вейда? Зачем беспокоиться о том, что они из себя представляют, если, в конце концов, я все равно погружусь во мрак?»

«Смысл в том… — она на мгновение останавливается и смотрит сквозь мое окно, растянувшееся от пола до потолка, на озеро вдалеке, — а смысл в том, Харрисон, что, вне зависимости от того, чем жизнь одарила тебя, это все, что у тебя есть. У тебя есть всего один шанс прожить ее. Ты и правда хочешь провести последующие годы, ожидая, что с тобой случится что-то плохое? Вместо этого подумай обо всем, что ты мог бы увидеть. Ты потерял слух, обоняние и вкус, но у тебя все еще есть зрение. Тебе еще на многое стоит посмотреть. Не поддавайся темноте сейчас, когда вокруг тебя так много света».

Я не отвечаю ей, вместо этого просто смотрю на нее, пытаясь понять, откуда она взялась и как у нее появился такой взгляд на жизнь. Люди вроде нас, которым выпал не лучший расклад в жизни, мы обычно сторонимся общества, но вот она здесь — упивается своей жизнью, как и моей. А я этого не заслуживаю.

«Я провел всю свою жизнь в ожидании потери очередной части себя. Я так много времени провел в одиночестве, что не имею понятия, каково это — быть с кем-то».

«У тебя полно времени научиться».

Убрав руки к себе на колени, она улыбается мне той же улыбкой, что и в тот день, когда благодарила меня за спасение ее жизни. Той же улыбкой, с которой встретила меня у двери несколько минут назад. Она искренне была рада видеть меня, рада поболтать со мной, пускай в нашем разговоре и присутствовала безмолвная череда тревоги и реализма.

«Ты первый человек, предоставивший мне такой шанс».

«Не правда. Ты привлекаешь к себе внимание, куда бы ни пошел, но ты видишь лишь то, что хочешь. Посмотри, к чему привела твоя проблема с ожиданием, ты упускаешь суть. А это моя любимая часть».

Что-то в моем выражении лица ломается, и я чувствую, как у меня дрожат губы. Она замечает это, но все равно продолжает:

«Я уже давно заметила тебя в кафе, Харрисон. Но ты постоянно сидел в углу с опущенной головой. Ты никогда ни на кого и ни на что не смотрел, кроме моментов, когда Таня подносила тебе кофе. Ты на мгновение приободрялся и жаждал этого общения, но ты все время упускал момент, потому что был слишком зациклен на различиях. Слишком сосредоточен на безмолвной жизни в темноте и безумии. Когда ты спас меня, я тебя узнала. Я точно знала, где видела тебя раньше, и на мгновение мне показалось, что ты тоже узнал меня. Ты смотрел, и я имею в виду действительно смотрел на меня. Если бы я не выжила, думаю, что умерла бы счастливой, потому что ты наконец-то посмотрел на что-то, словно это что-то имеет для тебя значение».

«Я хотел умереть, — прерываю я ее. — Я хотел оттолкнуть тебя с дороги, чтобы самому попасть под колеса. Я так сильно хотел освободиться от этого мира, что дошел до самоубийства».

«Но ты все равно спас меня. Вне зависимости от того, что ты хотел, ты все еще был готов совершить что-то хорошее и спасти меня».

Я вспомнил тот день и то, как она выглядела прямо перед тем, как я оттолкнул ее с дороги. Вспомнил, как мне показалось, что даже если я умру, она, возможно, выживет. Эта мысль пронеслась во мне мимолетным мгновением.

«Этот мир не так уж и плох, Харрисон. Ты просто должен решиться по-настоящему увидеть его, а не видеть в нем то, что хочешь».

«Я не представляю, с чего начать». — Я медленно двигаю руками, и она тянется ко мне, обхватывая их своими крошечными ручками.

«Позволь показать тебе».

Следующие несколько месяцев Вейда делает все возможное, чтобы показать мне мир. Первые проведенные вместе несколько недель я наблюдаю за ней, словно ястреб. Я подражаю ее поведению и реакциям на происходящее вокруг. Она показывает мне в городе достопримечательности, мимо которых я проходил миллион раз, но никогда раньше не обращал на них внимания. Она указывает на облака в небе и на их отражения в лужах у меня под ногами.

Она никогда не выглядит грустной, даже когда мы идем мимо квартета музыкантов, играющих на акустических гитарах в парке. Вместо этого она начинает кружиться на траве напротив них и отказывается уходить, пока я к ней не присоединюсь.

«Что, если мы не попадаем в ритм?»

«Если сконцентрируешься, можешь ощутить его прямо здесь», — она быстро отвечает мне жестами, прежде чем расположить одну руку у меня на груди, прямо над моим сердцем.

Я провожу все свое время, рассматривая и действительно изучая новый мир, чтобы понять его и забыть, что, возможно, однажды никогда не смогу снова видеть. Даже если когда-нибудь это произойдет со мной, по крайней мере сейчас я могу наблюдать за миром.

Я приглашаю Вейду на обед к своей семье в северную часть города. Она взволнованно улыбается, пока мы едем по усаженной деревьями дороге, и все время держит меня за руку. Я улыбаюсь ей в ответ, что в последнее время делаю часто. И что мне теперь легко делать, когда она сама постоянно улыбается. Однажды она обратила внимание на мою улыбку, а я даже никогда не мог предположить, что вспомню, как надо улыбаться. В тот вечер я стоял перед зеркалом и просто пялился на себя.

Я собираюсь с мыслями, когда мы подъезжаем к дому родителей и выходим из машины. Впервые за многие годы на лице моей матери при виде меня не отражается стыд. Она просто улыбается и открывает свои объятия Вейде, и та любезно отвечает на ее объятия, тотчас же начав обмениваться с ней жестами. Они обе выглядят счастливыми. Я замечаю улыбки, оживленные движения рук и вижу, как мама отклоняется назад в приступе смеха.

Отец пожимает мне руку и спрашивает, как я. Он говорит, что я выгляжу иначе, выше, серьезнее и немного сдержаннее, чем раньше. Я смотрю на Вейду, и она поворачивается ко мне. Мой взгляд застывает на ней, и я осознаю, как много жизни она подарила мне за такое короткое время. И думаю, что ее могло не быть в этом мире, если бы у меня не возникло желания умереть, и если бы я не выпрыгнул перед той машиной, спасая ее.

Впервые я думаю о жизни как о чем-то хорошем и не вижу в ней зловещую, насмехающуюся женщину, пытающуюся превратить мое существование в ад. Впервые за все время я чрезвычайно боюсь смерти, потому что меня ужасает мысль о том, что я больше никогда не увижу, не почувствую или не буду с Вейдой снова. Кажется, она чувствует то же самое, потому что не отпускает мою руку весь вечер.

Следующие пять лет я провожу за изучением мира. Между путешествиями на острова я не представляю, как описать руины старинных замков Англии, чувствую, что достаточно расширил свой кругозор для написания туристического журнала, заполненного обзорами мест для отдыха. Вейда бок о бок проходила со мной через все это, и я не могу представить, что могло быть иначе.

Я до сих пор не потерял зрение, и два года назад ко мне частично начало возвращаться обоняние.

Однажды утром я почуял, как в воздухе пахнет паленым. Мне потребовалось несколько минут на то, чтобы убедить себя, что я проснулся, и признать тот факт, что действительно могу чувствовать запах. Я побежал по коридору и быстро спустился вниз, где обнаружил Вейду, размахивающей противнем с беконом, который она передержала в духовке.

Она развернулась ко мне с хмурым выражением на лице и быстро задвигала руками:

«Прости, я отвернулась на минутку, но она длилась слишком долго. Я могу приготовить на завтрак что-нибудь другое».

Уголки рта у меня приподнялись в улыбке, и я глубоко вдохнул. Вот оно, слабое ощущение, но я чувствовал запах пригоревшего мяса и, наверное, это самое прекрасное, что я когда-либо ощущал.

«Я почувствовал, как в воздухе пахнет паленым».

«Я распылю освежитель воздуха и включу вентилятор, но…»

Вейда прервалась на полуслове и прищурилась:

«Ты почувствовал это?»

Я быстро кивнул, а она бросила полотенце и подбежала ко мне. Обхватив ладонями мое лицо, она посмотрела в мои глаза так, словно искала в них солнце. Я схватил ее за запястье и поднес его к носу, по ее коже плясал слабый запах духов. Я ошибался. Именно это самое прекрасное, что я когда-либо ощущал.

Вейда провела утро, рыдая и проверяя на разных вещах мои способности к обонянию. На специях и пробниках духов из журналов. Она назначила встречу с моим врачом на следующий день, а я был уверен, что это всего лишь случайность, и следующим утром я проснусь в привычном мире без запахов, но этого не случилось. Анализы крови и обследования не показали ничего нового, ничего не сообщили, но я чувствовал запах. Это было бесспорно.

Позже врачи сообщили мне, что болезнь регрессировала, они о таком никогда раньше не слышали. Обоняние и вкусовые ощущения вернулись ко мне примерно на пятьдесят процентов, но для меня это все равно, что сотня процентов. Что угодно лучше нуля. Они также рассказали мне о новом имплантируемом устройстве, которое удивительно помогало глухим пациентам, особенно таким, как я, которые потеряли слух в молодом возрасте. Они повторяли, что я идеальный кандидат, и что они с удовольствием запишут меня в эту программу. Имплантаты позволили бы мне слышать звуки на двадцать процентов с перспективой улучшения, и хоть я никогда бы не смог слышать полностью, я бы слышал громкие звуки и приглушенные голоса. Вейда казалась взволнованной этой возможностью для меня, но когда я спросил, подходит ли это ей, врачи сказали, что она не подходящий кандидат для программы. Она заверяла, что все в порядке, если только мне имплантируют устройство, но я бы никогда не пошел на это.

«Но ты снова сможешь слышать, пускай и частично. Разве ты не этого всегда хотел? Слышать звуки мира?»

Я покачал головой и притянул к себе ее руки, целуя кончики ее пальцев.

«Я слышу все, Вейда. И ничего не звучит громче тебя».

Она улыбнулась той же улыбкой, которую всегда дарила мне, и я притянул ее к своей груди.

Я никогда не терял способность видеть. Я наблюдаю, как мои дети растут и виснут на Вейде так, словно никогда не хотят отпускать ее. Каждое утро я просыпаюсь и прижимаюсь своими губами к ее и пью ее, как Земля пьет с рассветом этот мир.

Жизнь шумная и временами оглушает. А еще она может быть ласковой, спокойной и даже унылой, но в те моменты, когда нет сил полностью ее рассмотреть, она по-прежнему продолжается. В моей жизни никогда не было ничего громче тишины, и я люблю звуки этого безмолвия.