Чужое оружие

I

Сидевший за рулем милицейской «Волги» пожилой, дослуживавший до пенсии водитель повернул руль, и машина закачалась на мягкой грунтовой дороге.

Подполковник милиции Коваль рассеянно смотрел на красочный пейзаж. С высокого нагорья по сосновому бору и дубняку дорога спускалась в глубокую долину, где протекала Рось. Речку за холмами не было видно, но по извивам леса — вплоть до размытого горизонта — Коваль угадывал ее, вилявшую в крутых берегах.

В открытые окна машины врывался теплый ветерок, от долины, разрисованной сине-зелеными полосами леса, веяло глубоким спокойствием, мешавшим думать об убийстве, крови, страданиях и слезах. Отрешенное настроение у подполковника усиливалось тем, что о трагедии над Росью он знал очень мало, а скупые сведения оперативной сводки начальнику областного управления почти ничего не добавляли к загадочному происшествию.

Ему казалось, что он все еще в просторном кабинете полковника Непийводы: длинные ряды стульев у стен, широкий полированный стол, блестевший на солнце, тяжелый сейф в углу — старый и порыжевший.

Полковник вызвал сразу после обеда.

— Как с отдыхом, Дмитрий Иванович? В какой санаторий собираетесь?

По лицу Непийводы Коваль понял: тот звонил в медслужбу и знает, что ни в какой санаторий он не едет.

— Куда-нибудь на речку, Василий Иосипович. В село. Где, как писал поэт, — «садок вишневый коло хати, хрущi над вишнями гудуть…».

— Пора майских жуков прошла, Дмитрий Иванович… А сад у вас и в Киеве есть…

— В отпуск хочется подальше от города, Василий Иосипович.

— Не на Ворсклу ли? — улыбнулся полковник.

Разговор служебный и вроде бы товарищеский. Но Дмитрий Иванович понимал, что за этим дружеским тоном начальника отдела скрывалась какая-то недоговоренность.

— Значит, на Ворсклу… — погладил ладонью стол Нелийвода.

Коваль кивнул и развел руками, будто оправдываясь.

— Наконец выбрался…

— Да… — согласился полковник. — Все возвращается на круги своя… Чем дальше мы от молодости, тем больше вспоминаем родной край и тянемся туда… Я бы сам тоже, — вздохнул он, — где-нибудь под тихими вербами на песочке… Да селезенки-печенки по курортам гоняют… Давно, значит, не были на родине?

— Лет пятнадцать.

— Давненько. — Непийвода покачал головой, и лицо его посуровело.

Коваль промолчал. И близким-то людям не расскажешь, как гнетет этот зов. Долгое время откладывал он встречу с юностью, в глубине души испытывал даже страх: ведь мира детства там уже нет, жизненные бури вымели оттуда сверстников. Обрести смелость встретиться с прошлым помогала теперь Ружена, с которой, кажется, нигде не будешь чувствовать себя одиноким.

— В нашем деле, наверное, и на Ворсклу будет вам командировка. — Полковник сделал паузу, и Коваль понял, что внеслужебные разговоры кончились. — А пока придется отпуск отложить. Одна-две недели не имеют значения, если откладывали пятнадцать лет.

Последнюю фразу полковник произнес так, будто закрыл за собой дверь.

Прошлогодняя командировка в Закарпатье, где Коваль раскрыл убийцу венгерки Каталин Иллеш и ее дочерей, еще больше подняла его авторитет в министерстве.

Товарищи помнили заслуги Дмитрия Ивановича и в оправдании ошибочно осужденного художника Сосновского.

Непийвода тоже относился с благосклонностью к подполковнику, но проявлял и сдержанность — от Коваля всегда можно было ждать сюрприза.

— Поедете, Дмитрий Иванович, на Рось, — сказал полковник. — Срочное задание, — добавил он. — Возглавите оперативную группу. Черкасчане никак не разберутся с подозреваемым в убийстве неким Чепиковым, который не признается в своем преступлении. Алиби у него нет, но и прямых доказательств у нас мало. Одним словом, запутанное дело.

— Есть, товарищ полковник, — выдавил Коваль и поднялся.

Он внезапно поймал себя на мысли, что ему до чертиков надоели все эти убийства и розыски. Был миг не только душевной, но и физической усталости. Но сразу же пересилил себя, подумал: вот так и надвигаегся старость…

— Поедете утром.

Коваль кивнул. Непийвода нажал на кнопку коммутатора, вызвал отдел кадров…

Машина медленно, словно боясь перевернуться, съехала с бугра и очутилась в лесу. Только здесь по-настоящему воспринималась мощь вековых дубов, причудливо скрученных грабов, будто воткнутых в небо сосен, все то величие мира природы, которое сверху казалось однообразным кустарником.

Было влажно, пахло тиной, в непросыхающих после затяжных дождей рытвинах лесной дороги зеленела вода. Несмотря на яркий солнечный день, здесь царил полумрак.

Лесная тишина не успокоила Коваля. Перед глазами все время стояли картины вчерашних событий, одна другой болезненней.

…Еще не смолк звонок, как Ружена открыла уже дверь, будто все время стояла за нею. Отступила, улыбаясь, пропустила Коваля в коридор и сразу прижалась к нему, обняла.

Снимая запыленные туфли, Коваль машинально с порога окинул взглядом комнату. Мебель скромная: шкаф, стол, четыре мягких стула, удобный для отдыха, но вышедший из моды диван «лира», полевые цветы в вазах. Небольшой яркий коврик у порога говорил об аккуратности хозяйки, и вообще вся комната была наполнена какими-то чистыми запахами. Истосковавшись в экспедициях по домашнему уюту, Ружена сейчас наслаждалась им.

Посреди комнаты лежал раскрытый желтый чемодан с уложенными вещами.

Ружена не очень-то следила за модой, но ей хотелось, чтобы Дмитрий Иванович увидел, с какой любовью она готовится к их поездке…

Прошла вперед, улыбаясь, остановилась над чемоданом. Стройная, чернявая, глаза — две спелые вишенки, чуть подкрашенные губы, и впрямь — роза!

У Коваля защемило сердце оттого, что должен сказать слова, которые огорчат ее.

Ружена завязала под подбородком тесемки легкой плетеной шляпки, отсвечивавшей на лице розовым светом, и, отступив от зеркала, счастливая, обернулась к Ковалю.

Он нежно обнял ее — неуклюжий, смешной в мундире и тапочках — и, сдвинув шляпку, уткнулся лицом в пышную прическу. Запах душистых волос пьянил.

С горечью подумал:

«Все эти внезапные ночные выезды, погони, иногда и смертельная опасность делают тревожной жизнь не только оперативников, но и их жен, которые в ожидании мужей замирают по ночам от страха и неведенья. Имею ли я право предлагать Ружене разделить со мной такую жизнь?»

Поднял голову.

Ружена перехватила его взгляд.

— Я тебе не нравлюсь?

Как все объяснить? Вчера она посмеялась, когда он сказал, что для него работа — это его жизнь. «Значит, ни дня без преступника?» — спросила она.

— Ой, Дима, мне, должно быть, уже ничего не идет, — продолжала поглядывать в зеркало Ружена. — Огрубела я в экспедициях…

— Ну, что ты, — механически произнес Коваль, думая о своем. — Тебе все к лицу… И шляпка, и…

— Что с тобой? У тебя неприятности?.. — Она взяла Коваля за руки, заглянула в глаза. — Ты взял билеты?..

— Неожиданное задание, Руженочка. Отпуск немного откладывается… Завтра в командировку.

У нее опустились руки.

— Как же так?

Коваль привлек Ружену к себе. Его снова опьянил дурманящий запах ее волос…

…Какой-то Чепиков… застрелил жену и любовника… Из трофейного парабеллума. Во дворе, над Росью… В то время, как он, Коваль, отважился на новую жизнь, которую так нелегко начинать в его годы…

Ружена легонько оттолкнула его.

— Правда? — Она еще не до конца верила в то, что сказал Коваль.

— Служебная необходимость, милая… — Он не привык быть в роли виноватого и нахмурился.

«Служебная необходимость». Она уже слышала эти слова. Однажды его вызвали прямо из театра… Тогда он тоже сказал: «Служебная необходимость», — и она поняла. Но теперь? Когда они наконец собрались, можно сказать, в свадебное путешествие…

Дмитрий Иванович уже видел на фотографиях убитых — худенькую молодую жену Чепикова и плотника Лагуту. Сам Чепиков — пожилой, морщинистый человек — сидел понурый. Коваль не верил фотографиям. Они не передают ни цвета глаз, ни настроения, ни характера. Фотография запечатляет лишь мгновение, и оно не может по-настоящему характеризовать личность.

Обнимая Ружену, Дмитрий Иванович чувствовал, что должен безотлагательно увидеть этого Чепикова, услышать его голос. Какое безумство толкнуло человека на такое преступление?!

— Разве, кроме тебя, некого послать?

Это голос Ружены. Он дошел до сознания Дмитрия Ивановича словно из другого мира.

Через неделю Управление уголовного розыска должны слушать на коллегии министерства, и поэтому Непийводу беспокоит отсутствие доказательств по делу Чепикова…

— Может, и было. Начальству виднее.

— Ты еще шутишь! — Голос Ружены задрожал. На глазах появились слезы.

— Приказы не обсуждают.

Она с надеждой посмотрела на Дмитрия Ивановича, но на его лице не было и намека на шутку. Расстроенная, подошла к столу, схватила новенький цветастый купальник.

— Всего недели на две, не больше, — оправдывался Коваль. — Давай подождем, — попросил он как можно мягче.

— Я уже и отпускные получила, — буркнула Ружена, бессильно опускаясь на диван. — Думала, впервые за последние годы отдохну летом…

Коваль поймал себя на горькой мысли: «Что же это за жизнь будет? Она — в экспедициях, у меня — командировки, розыски. Снова одиночество, только «одиночество вдвоем». Еще тяжелее, чем раньше».

Заметив в руках купальник, Ружена отложила его в сторону и решительно сказала:

— Я поеду в санаторий!

— Подожди, не торопись, — попросил Коваль. Он топтался по комнате в тапочках, не зная, как убедить Ружену. До чего же сложно строить жизнь немолодым людям, с чувствами, далекими от юношеских страстей!.. А может, эти чувства куда глубже, крепче и более проверенные?

И тут же мысли его возвратились к убийству на Роси. Там убитый Лагута и подозреваемый Чепиков тоже люди немолодые, его ровесники, но какие страсти бурлили в них, если уж дело дошло до убийства!

— А чего ждать, — сказала тем временем Ружена. — Что у тебя изменится? — В глазах ее вспыхнуло упрямство. — Все ясно, Дмитрий. Я не хотела верить предчувствию…

«Видишь, уже «Дмитрий», — отметил про себя Коваль. Но не обиделся, словно все, что окружало его, поневоле отступило, а вместо этого — лишь беспокойные мысли о предстоящем деле, о незнакомых ему людях… Это становилось сейчас самым важным.

— Я поеду на Кавказ, а ты, когда освободишься, если захочешь — приедешь…

Ружена подошла к телефону. Полистала записную книжечку, набрала номер.

— Андрей Борисович? — сказала она в трубку. — Извините, что беспокою дома. Это — Станкевич. Путевку еще никому не отдали?.. Утром зайду. Спасибо…

Коваль тихо приоткрыл дверь в коридор. Он уже не видел, как Ружена обернулась, как несколько секунд глазами искала его и, опустившись на диван, разрыдалась…

«Волга» вырвалась из лесу на солнечный простор и помчалась вдоль серебристо-синей, усеянной блестками реки. Впереди вырастали на глазах облитые утренними лучами домики городка.

Вскоре машина подъехала к старому двухэтажному зданию милиции, стоявшему над Росью.

Дмитрия Ивановича ждали. Не успела «Волга» затормозить, как на крыльцо вышел лейтенант с красной повязкой дежурного на рукаве кителя.

II

Просидев около часа над материалами уголовного дела об убийстве Петра Лагуты и Марии Чепиковой, Коваль пригласил к себе сотрудников райотдела милиции.

Началось первое оперативное совещание.

Начальник милиции Литвин, тесноватый мундир которого свидетельствовал, что полнеет майор быстрей, нежели получает новое обмундирование, начал сообщение о происшествии на хуторе Вербивка словами:

— В прошлом году раскрытие преступлений в районе было стопроцентным. За первое полугодие количество социально опасных действий уменьшилось. Дальше, надеялись, еще лучше будет, а тут — убийство… — Он насупился, посмотрел на листок, который достал из папки, и, не доверяя своей памяти, прочел: — «Вечером восьмого июля в двадцать два часа сорок пять минут на хуторе Вербивка, который расположен на берегу Роси, во дворе гражданина Лагуты Петра Петровича раздались два выстрела. В двадцать два часа пятьдесят минут прибежал сосед Лагуты — гражданин Федирко М. М., за ним через две-три минуты Толочко С. А. и Григорук П. Т. Они обнаружили трупы двоих убитых: гражданина Лагуты П. П., тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, плотника-надомника, и гражданки Чепиковой Марии Андреевны, тысяча девятьсот тридцать восьмого года рождения, жены гражданина Чепикова Ивана Тимофеевича.

Граждане Федирко М. М., Толочко С. А. заметили человека, бежавшего к лесу. При задержании выяснилось, что это гражданин Чепиков Иван Тимофеевич, тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения.

При задержании Чепиков И. Т. сопротивления не оказывал.

В двадцать три часа тридцать минут на место происшествия прибыла оперативная группа райотдела в составе начальника уголовного розыска капитана Бреуса Ю. И., участкового инспектора лейтенанта Биляка О. И. и судмедэксперта Гриценко Б. В. Вместе с оперативной группой милиции на место происшествия прибыл и следователь прокуратуры Гримайло Т. И. Экспертиза установила, что смерть гражданина Лагуты П. П. и гражданки Чепиковой М. А. произошла в результате прямых выстрелов с близкого расстояния из пистолета системы «парабеллум». Протокол медэкспертизы прилагается…»

Подполковник Коваль все это уже прочел в тех же бумагах и сейчас разглядывал присутствующих в кабинете: невысокого, спортивной выправки капитана Бреуса, немолодого лейтенанта Биляка, долговязого и поэтому немного сутулого, словно все время к чему-то принюхивающегося медицинского эксперта Гриценко.

Подполковник казался майору Литвину мрачным и чем-то недовольным. Подумал, что ему не нравится чтение протокола. Поэтому отложил листок и обратился к Ковалю:

— А дальше, товарищ подполковник, скажу своими словами.

Киевские дела, события личной жизни отодвинулись от Коваля и уже не мешали ему. Знакомые слова, бумаги, вопросы. Обстановка изучения уголовного дела создавала ту рабочую атмосферу, которая помогала забыть все прочее.

Уже не было одинокого пожилого мужчины Дмитрия Ивановича Коваля, влюбленного в молодую женщину по имени Ружена, не было их вчерашнего разговора и обидной размолвки, утихла боль оттого, что Ружена не захотела понять его.

Все изнывали от жары. Второй этаж, где находился кабинет начальника милиции, был возведен над старым одноэтажным каменным домом, и летнее солнце за день нещадно накаляло железную крышу.

Дмитрий Иванович расстегнул верхнюю пуговичку рубашки, давая понять, что из-за такой жары можно и не придерживаться положенного этикета.

Тем временем майор Литвин стоя докладывал:

— В убийстве жены и соседа Лагуты заподозрен муж Марии Чепиковой — Иван Тимофеевич, который сейчас находится в камере предварительного заключения… Петро Лагута жил уединенно, холостяком. После осмотра его дом опечатан. В доме Чепиковых на своей половине живет мать Марии — гражданка Клименко Степанида Яковлевна. Другая половина, которая принадлежит семье Чепиковых, опечатана… Что дало нам основание подозревать в убийстве гражданина Чепикова и применить к нему такую меру, как взятие под стражу? Во-первых. Закон разрешает задерживать подозреваемого, если его застали на месте преступления. Ивана Чепикова задержали около двора Лагуты сразу после того, как он стрелял, — разница во времени составляет несколько минут.

Брови Коваля удивленно поднялись в ответ на столь категорическое заявление майора.

— Во-вторых. Подозреваемый Чепиков пытался убежать с места преступления, был задержан очевидцами — гражданами Федирко и Толочко… В-третьих. Экспертизой установлено, что пятна крови на его рубашке той же группы, что и у убитой Марии Чепиковой, а кровь на руках идентична группе крови второй жертвы — Петра Лагуты. В-четвертых. Внешний вид Ивана Чепикова в момент задержания свидетельствовал о большом возбуждении — состояние, при котором человек способен на неконтролируемые поступки. Все это дало право на законном основании взять под стражу гражданина Чепикова как подозреваемого в убийстве.

Изложив свои соображения, майор Литвин жадно глотнул теплой газированной воды из стакана.

Коваль понемногу осваивался с обстановкой и людьми, обратил внимание на простой, не очень удобный стул за столом начальника милиции и понял, что тот не любит рассиживаться в кабинете.

За окном расстилался пейзаж, похожий на тот, какой видел Коваль, подъезжая к городку: зеленые холмы, лес на горизонте, Рось, старая мельница на ней.

— Кроме того, Дмитрий Иванович, — словно расставляя вехи на дороге, продолжал майор Литвин, — установлено, что с некоторых пор Чепиков запил и из-за этого в семье часто возникали ссоры. У Ивана Чепикова хранился пистолет системы «парабеллум». Есть сведения, что месяц тому назад ночью в лесу он стрелял из этого пистолета. Мы провели следственный эксперимент на месте преступления в присутствии подозреваемого. Некоторые детали его сбивчивого рассказа подтверждаются. Но большинство доказательств как бы обвиняют Чепикова в преступлении, в умышленном убийстве. У меня пока что все, — закончил майор, внимательно, как и раньше, наблюдая за реакцией инспектора.

— Что ж, доказательств против Чепикова — целый мешок… — медленно произнес Коваль и, не закончив мысли, принялся шарить по карманам в поисках папирос.

Солнце, долго висевшее в сизо-голубом небе, заглянуло в кабинет Литвина — засияло на лакированных ножках стола, вспыхнуло на тяжелой стеклянной чернильнице, которой вместе с календарем украшал свой стол начальник милиции, засверкало на пуговицах его кителя.

Коваль наконец нашел свой «Беломор» и закончил мысль:

— …Но, может, это просто стечение обстоятельств?

— Такого стечения не бывает, товарищ подполковник, — осторожно возразил Литвин. И снова начал пересчитывать: — Застали на месте преступления. Вся одежда в крови. Пытался убежать. Хранил парабеллум. В нетрезвом виде ревновал жену к соседу. Других версий нет, — твердо суммировал майор, — и быть не может!

Коваль невольно подумал: как нелегко бывает противостоять очевидному. Однако он привык все подвергать сомнению, даже факты.

— Конечно, единственная версия часто оказывается и совершенно правильной. Но пока все доказательства против Чепикова — косвенные, а они — вещь сомнительная.

— Нам и косвенных достаточно, — сердито махнул рукой Литвин. — Когда столько косвенных — да еще таких! — то они начинают становиться прямыми.

— В этом их опасность, — как бы между прочим заметил Коваль, почувствовав, что майор обижен появлением инспектора из министерства. Будто они не могли и сами разобраться в этом несложном деле. Трагическое происшествие на хуторе явно вывело его из равновесия, словно перечеркнуло работу, которую он, местный человек, проводил в своем районе, воспитывая мелких правонарушителей и удовлетворяясь сознанием, что его деятельность приносит плоды, что он, преданный своей нелегкой и не всегда приятной работе, нужен людям.

Неожиданное преступление в Вербивке отодвигало отдел на одно из последних мест в области. И Чепиков воспринимался майором сейчас не только врагом общества, но и личным противником. Очевидно, поэтому доклад начальника милиции был таким обвинительным.

В какую-то минуту и Ковалю подумалось, что местные товарищи и в самом деле смогли бы справиться. Хорошо, что командировка недолгая. Срок дознания — десять дней, за это время вполне можно собрать доказательства. И тогда он, Коваль, возвратится в Киев и поедет в отпуск. Но, конечно, не к Ружене. Она даже адреса ему не оставила…

На мельницу сел аист. «Смотри-ка, где гнездо свили», — мелькнула отвлекающая мысль.

— А как вы установили, что выстрелы сделаны из парабеллума Чепикова? — спросил Коваль, ни к кому не обращаясь. — Это ничем не подтверждается. Орудие преступления не найдено.

— Как раз этим и занимаемся, Дмитрий Иванович, — сказал майор. — Планировали сегодня с капитаном Бреусом осмотреть участок леса, где, по нашим данным, в прошлом месяце стрелял Чепиков. Будем искать гильзы и пули…

— А сам Чепиков признаёт, что стрелял в лесу?

— Он очень угнетен. Все молчит. И пистолет отрицает. Стрелял в лесу, очевидно, с пьяных глаз.

— С пьяных глаз? Нам такое объяснение не подходит, — заметил Коваль.

— Разрешите, товарищ подполковник, — поднялся капитан Бреус, который до сих пор молчал, давая возможность высказаться начальству. Он был невысок, крепкого сложения, со скуластым загорелым лицом и узким, восточным разрезом глаз. — Сведения о том, что Чепиков стрелял в лесу, у нас точные. Есть показания граждан. Что касается пистолета, то имеется свидетельство продавщицы ларька гражданки Кульбачки. Она видела, как пьяный Чепиков уронил в дубках парабеллум. Но сразу подобрал его и снова спрятал под пиджак… А почему Чепикову вдруг захотелось стрелять в лесу — тоже установим.

Ковалю понравился энергичный тон бравого капитана. Улыбнувшись, он спросил:

— А разбирается в пистолетах эта гражданка…

— Кульбачка, — подсказал Литвин.

— Установлено, товарищ подполковник, — подтвердил капитан Бреус. — Великая битва проходила в этих местах, корсунь-шевченковский котел…

— Знаю, знаю, — остановил капитана Коваль.

— Здесь этими пистолетами и патронами поля были усеяны, — сказал майор Литвин. — А сколько несчастных случаев, особенно с ребятишками! Конечно, мы принимали меры по изъятию оружия. Но разные люди есть, кто-то и утаивает… Бывали и комические случаи. В прошлом году увидели у одной древней бабуси исправный парабеллум, она рукояткой орехи колола…

— А подозреваемый Чепиков, значит, пистолет отрицает?

— Да, товарищ подполковник… Отрицает даже очевидные вещи: что стрелял в жену и соседа, что убегал, не знает, как кровь потерпевших на одежду попала. Я, говорит, не помню, почему она там оказалась… Это, конечно, абсурд. Как можно отрицать, что удирал с места преступления, когда люди видели и задержали. Несся, как затравленный зверь по кругу. Когда схватили, был вне себя, дрожал и сразу начал кричать, что не виновен.

Коваль внимательно слушал майора, думая о «панике бегства», которая обычно охватывает убийцу после преступления. В этот момент он способен бежать очертя голову.

— Чепиков только одно не отрицает, — продолжал начальник милиции, — что ненавидел Лагуту и готов был его убить. А пистолет, я думаю, он еще с войны принес… Есть магнитофонная запись первого допроса, по горячим следам. — И, поняв по жесту Коваля, что тот готов послушать, Литвин кивнул капитану.

…Начальник уголовного розыска перекрутил ленту в кассете, нажал на другую кнопку.

Послышался треск, потом прозвучал измененный голос майора Литвина: «Вы, Чепиков, неоднократно угрожали убить своего соседа гражданина Лагуту…»

Несколько секунд слышались только шорохи, и вдруг в кабинет ворвался крик: «И убил бы! Точно, убил бы эту мразь! — задыхаясь, повторил глухой и словно надтреснутый мужской голос. — Жаль, не моя рука свершила расплату!..»

«Если не вы, тогда кто же?» — спрашивал майор.

«А Марию кто убил?! Он! Он! За что?..» — И такое отчаяние прозвучало в голосе Чепикова, что казалось, магнитофон умолк не оттого, что его выключили, а потому что оборвалась лента, не выдержав этого.

Наступила пауза.

Коваль глядел в окно. Застывший, залитый солнцем и словно бы прозрачный лес над Росью, огромный гранитный валун возле плотины, спокойная гладь воды и старая водяная мельница с неподвижным щербатым колесом и аистом на крыше, живое переливающееся серебро реки — все это как-то не вязалось с трагедией, разыгравшейся в этом тихом живописном уголке.

— Ну, хорошо, с Лагутой ясно. А Мария? Если стрелял Чепиков, то какие, по-вашему, были мотивы убийства? — спросил Коваль.

— Ревность проклятая, — ответил майор. — Что же еще?

— Расскажите о каждом, кто в какой-то мере причастен к делу, — попросил Коваль. — Без протокола.

Майор прокашлялся, не зная, с чего начать; повторяться не хотел, а добавить нового было нечего. Бреус, придерживаясь субординации, молчал.

— Наследники у Лагуты есть?

— Нет, — словно обрадовавшись, что может что-то утверждать уверенно, поспешил ответить Литвин. — Жил один, родственников тоже нет. Через полгода дом и все имущество пойдет с аукциона.

— Местный?

— Из соседнего Богуславского района. Родители давно умерли, осел на хуторе после войны.

— Как характеризовался?

— Неплохой плотник. Нигде постоянно не работал. Считался инвалидом. Иногда подрабатывал. Во время оккупации жил в землянке, псалмы пел, как юродивый. Его и не трогали. После войны подлечился.

— Есть подозрение, что прикидывался или штундой был, товарищ подполковник, — заметил начальник уголовного розыска.

Коваль пристально посмотрел на молодцеватого капитана, который все больше ему нравился.

— Жил нелюдимо, — продолжал майор Литвин. — Старушки хуторские наведывались, помогали по хозяйству. По слухам, молились. И соседи — мать Марии, Степанида Клименко, и сама Мария…

— Мария… — задумчиво произнес Коваль. Убитая женщина интересовала его больше других действующих лиц трагедии.

— Бедняжке всю жизнь не везло, — вздохнул майор. — С детства хроменькая, тихая, лицом пригожая была… Чепиков старше ее почти на двадцать лет, воевал, контуженый был. Но чтобы такое зверство… — Литвин покачал головой.

— Так что же Мария?

— Сначала жили вроде хорошо, потом повадилась к Лагуте ходить… Говорят, он ее в свою веру обратил. Да кто же знает, что там у нее с Лагутой было… Только Чепиков пить начал…

— Из-за чего конкретно?

— Трудно сказать. Может, из-за этих семейных неурядиц. Другой, гляди, сразу точку поставил бы, а этот терпел, переживал. Мужества не хватило, вот и стал причащаться, пока не допился до преступления…

— Мария, возможно, и не изменяла, — заметил Бреус. — Лагута тоже не первой молодости дядька. Да и видик у него был…

— Известное дело, — согласился майор. — Но ревность не столько на фактах держится, сколько на подозрениях. Почудится человеку, вот и начинает верить в свою же выдумку. Тогда уже песчинка глыбой кажется…

Коваль неторопливо стал перечитывать план розыска, разработанный в отделе. Присутствующие терпеливо ждали его решения.

— Выходит, сорвал я вам сегодня осмотр леса, — покачал головой подполковник. — А может, еще успеем? — Он глянул на часы, потом на улицу, где начали удлиняться тени.

Рось уже не поблескивала, — будто успокоенная, тихо несла свои вечерние воды. На мельнице виднелись теперь силуэты двух аистов. «Семья», — подумал Дмитрий Иванович.

— Лучше завтра с утра, — казалось, откуда-то издалека донесся голос. — Пока доедем, в лесу начнет смеркаться… Вы с дороги, устали, наверное…

— Ну что ж, согласен, — встряхнулся Коваль. — Тогда давайте сюда вашего Чепикова. Почему это мы все решаем без главного заинтересованного лица?

Майор быстро поднял трубку и приказал дежурному привести арестованного. Через несколько минут в кабинет ввели высокого, немного сутулого мужчину в ватнике, из-под которого выглядывала помятая серая рубашка, на ногах разбитые засохшие ботинки без шнурков. Лицо Чепикова, изрезанное глубокими морщинами, с мягко очерченным подбородком и большим носом, было бы даже приятным, если бы не его хмурый, отрешенный взгляд, который ни на ком не останавливался.

Дойдя до середины комнаты, арестованный мрачно уставился в пол.

— Садитесь, — приказал Литвин.

Словно не понимая, что обращаются к нему, Чепиков поднял пустые глаза. Однако посмотрел не на майора, а куда-то мимо него.

— Садитесь!

Только теперь Чепиков закивал и покорно опустился на стул, пододвинутый конвоиром.

Ковалю не раз приходилось наблюдать людей, подавленных уже тем, что их содержат в камере, изолировав от остального мира. Видел он и убийц после того, как оказывались под арестом, когда затихали необузданные страсти, толкнувшие их на преступление. После нескольких недель в камере временного задержания или в следственном изоляторе они приобретали одинаково мрачный отчужденный вид. Однако опытный глаз Коваля различал их по еле заметному душевному движению. Среди них были люди, совершившие убийство в состоянии аффекта — эти ужасались своего поступка и проклинали себя, были готовы не только искупить вину, но и желали наказания, чтобы хотя бы так обрести покой. На таких были похожи и те, что совершили преступление по неосторожности, они так же ничего не прощали себе. Но встречались и злобные личности, которые не контролировали свои чувства и, убив умышленно, метались по камере, словно попавшие в западню звери.

Человек, которого привели в кабинет начальника милиции, чем-то отличался от знакомых Ковалю преступников, и он сразу не мог понять, чем же.

— Гражданин Чепиков, — строго обратился к нему майор Литвин. — Напоминаю, что правдивые показания засвидетельствуют ваше раскаяние и будут учтены судом при определении наказания. А сейчас с вами будет говорить инспектор министерства подполковник Коваль.

Чепиков метнул на Дмитрия Ивановича из-под густых бровей настороженный взгляд.

— Расскажите, — попросил Коваль арестованного, — что вы знаете об убийстве вашей жены и Петра Лагуты.

Чепиков хмуро отвел глаза и промолчал.

— Ну, Иван Тимофеевич! — требовательно стал подбадривать его майор Литвин.

— Я все сказал, — глухо, не поднимая головы, проговорил Чепиков. — И все записано.

— Будете говорить, пока правду не скажете, — предупредил начальник милиции.

— Правда у меня одна, другой нет.

Чепиков уставился невидящими глазами в Коваля.

Постепенно до его угнетенного мозга дошло неожиданно спокойное обращение подполковника. Это были не те слова, которыми каждый раз начинался допрос: «Расскажите, почему вы убили жену и Лагуту?», и не та интонация. И Чепиков вдруг сказал:

— Ну, спал я… Не помню, когда пришел и заснул… Под вечер уже Маруси дома не было… Да я и не искал ее… — Чепиков опять уставился в одну точку. — Гром приснился. Потом война… Выстрелы… Бабахнуло будто над ухом… Разом проснулся… Понял, что не гром это. Выскочил во двор… Заметался. Перемахнул заборчик… И увидел на земле обоих…

— Кого?

— Ясно кого: Марусю и Лагуту.

— А дальше… — торопил Литвин.

Но Чепиков будто не слышал.

— Почему у вас одежда и руки оказались в крови? — спросил Коваль.

— Не знаю. Я к Марусе кинулся, думал — живая.

— Кто же их мог убить? — вслух подумал Коваль.

Чепиков пожал плечами.

— Если бы знать! — В голосе его послышалась такая тоска, что Ковалю захотелось поверить Чепикову.

Майора Литвина бесил такой разговор. Не допрос, а черт знает что.

— Куда вы дели свой парабеллум? — строго спросил он.

— Не было у меня никакого парабеллума! — зло отрезал Чепиков.

— Допустим, — продолжал Коваль, словно и не слышал сказанного, — что вы прибежали на место происшествия, как говорите, после выстрелов. Вы заметили там еще кого-нибудь?

— Не… Темно было…

— После второго выстрела, — прервал капитан Бреус, — когда выбежали во двор и, по вашим словам, перемахнули заборчик, и до момента, когда увидели убитых, прошло не больше минуты… Мы провели следственный эксперимент, — обратился он к Ковалю. — По времени это занимает сорок секунд. И если во дворе или поблизости еще кто-нибудь находился, Чепиков должен был его увидеть… Тем более что люди, прибежавшие на выстрелы, тоже никого, кроме Чепикова, не увидели.

— Почему вы убегали? — спросил Коваль.

— Я не убегал… Я вдогонку бросился…

— За кем?

— Не знаю… Но кто-то стрелял… И убил… — Чепиков задумался. — Тень вроде белая в саду мелькнула… Не знаю. Наверно, за людьми побежал.

— Но бежали в другую сторону…

Чепиков на это ничего не ответил. Лишь поплотнее запахнулся в ватник.

— Кто еще кроме вас был в доме? — спокойно спросил Коваль.

— Никого не было.

— А теща ваша, Степанида Клименко?

— Мы с ней на разных половинах. Вроде на ферме была.

— Признавайтесь, Чепиков, куда вы дели пистолет? — опять настойчиво потребовал майор. — Где вы его спрятали? Может, забросили?

— Не было пистолета! Сказал ведь.

Коваль понял, что уголовный розыск собрал мало веских доводов, чтобы доказать подозрение. Дальше допрашивать Чепикова — пустое дело. И он приказал отвести задержанного в камеру.

— Так что же, товарищи? — спросил Коваль после того, как за Чепиковым и конвоиром со стуком закрылась дверь. — Прошло три дня, кроме осмотра двора Лагуты, двух экспертиз и показаний людей, которые прибежали на выстрелы, у вас ничего нет. Есть, правда, еще путаное свидетельство продавщицы Кульбачки. Не Чепиков должен доказывать свою невиновность, это мы, если подозреваем, обязаны доказать его вину… Вполне возможно, что все произошло именно так, как он и рассказал. Спал. Услышал выстрелы. Выбежал на соседский двор, бросился к жене. Потом, не помня себя, побежал прочь от страшного места… Кстати, в протоколе зафиксировано, что сопротивления при задержании Чепиков не оказывал. А если выяснится, что убийца — не Чепиков? Тогда как? — Дмитрий Иванович замолчал. Никто ему не ответил, и он закончил: — Не следует забывать о правах подозреваемого…

Майор Литвин грустно кивнул. Он и сам не был уверен в своей версии, а с той минуты, как узнал о приезде Коваля, ничего утешительного для себя не ждал.

— Ревнивцы — люди предусмотрительные, — по инерции убеждал начальник милиции. — Такой сто раз все наперед представит и обмозгует, пока отважится на месть… Комар носа не подточит…

— А не было на месте преступления еще чьих-нибудь следов, кроме убитых и Чепикова? — спросил Коваль.

— К сожалению, до нас туда сбежались хуторяне и все затоптали, — ответил за майора Бреус. — Правда, на обочине возле леса были обнаружены следы женских туфель и мужских сапог. Но место там глухое, туда часто на рыбалку ходят; возможно, что и влюбленные искали уединения…

— Н-да… — протянул Коваль. — Остановимся пока на вашей версии. Нужно точно установить, имелся ли у Чепикова пистолет. Для этого прежде всего — найти гильзы, а также пули в лесу, где, как показывают, стрелял Чепиков. Установить их идентичность с теми, что найдены во дворе Лагуты, и с пулей из тела Чепиковой. Отыскать пулю, которой был убит Лагута. Дальше. Уточнить, кто еще находился поблизости от места происшествия. Это вам, — кивнул Коваль капитану. — Третье. Подробно выяснить взаимоотношения между подозреваемым и его соседом Петром Лагутой. Уточнить, как относились к Лагуте жители Вербивки. Какие были отношения у Марии со своей матерью и другими вербивчанами. Завтра в семь утра выедем на хутор. Все.

Начальник милиции и капитан Бреус оторвались от своих блокнотов. Литвин вышел из-за стола и, разминая ноги и вытирая платком лоб и шею, сказал:

— Изжарились мы тут.

Несмотря на то что солнце зашло, духота в кабинете не уменьшалась. Раскаленная крыша еще не остыла.

— Наверное, проголодались, товарищ подполковник? — спросил майор и пошутил: — Предлагаю не дожидаться окончания расследования и поесть. Если будем ждать, пока все распутаем, то можно и отощать. Обед сегодня, кажется, пропустили. — И уже серьезно: — Так что поедемте сейчас ко мне, устроимся, поужинаем. У меня для вас и свободная комната есть. Хата большая, милости просим.

— Разве у вас нет гостиницы?

— Новую не планируют. А старенькая…

— Телефон в «старенькой» есть?

— В коридоре.

— Обойдусь.

Капитан Бреус и судмедэксперт, попросив разрешения, вышли из кабинета.

— А что касается ужина — это можно, — согласился Коваль, чувствуя, что обидел Литвина, отказавшись у него поселиться.

— Прекрасно, — обрадовался майор. — Мы еще и Бреуса позовем. У него жена к родителям уехала, борщ никто не варит. Правда, он такой, что и голодным может за преступниками гоняться. — И, открыв дверь в коридор, крикнул: — Юрий Иванович, подождите!

III

На следующее утро Коваль вместе с оперативной группой выехал в лес. Уточнив по показаниям свидетелей участок, где мог стрелять Чепиков, он с понятыми принялся обследовать местность. Вскоре бригада Бреуса нашла в траве гильзы от парабеллума. Их было три, уже подернутые ржавчиной. Определив возможную траекторию полета пуль, Коваль после долгих поисков заметил в стволе старого дуба выщербленную кору. По его приказу выпилили кусок дерева — в нем обнаружили две пули.

Третьей найти не смогли. Пришлось согласиться, что она улетела невесть куда. Впрочем, и этих двух было достаточно для сравнения их с пулей в теле Марии Чепиковой. И гильзы помогут выяснить, из одного и того ли пистолета стреляли в лесу и на хуторе.

Перед обедом, когда закончили поиски и подписали протокол, эксперт-криминалист повез материалы в райотдел, а Коваль с Литвиным и Бреусом отправились на хутор.

Здесь все хранило следы недавней трагедии. Хата Лагуты была забита досками и опечатана. Тихо было и у Степаниды Яковлевны. Она старалась не ночевать на своей половине. Задерживалась на ферме и спала где угодно, только не дома. Лишь сегодня впервые наведалась к себе, и Коваль решил зайти к ней.

Спокойно огибает Рось дворы Чепиковых и Лагуты, за которыми начинаются выходы гранита. Большие серые глыбины, казалось, были раскиданы рукой великана, лежали грубые и мрачные.

Калитка во двор Чепиковых была открыта, но все направились сперва к дому Лагуты.

Немного покатый и заросший спорышом двор удивлял необжитостью, словно это была лесная поляна. Высокое строение, не похожее на обычную сельскую хату, с ровными, будто возведенными из готовых блоков стенами в два человеческих роста, было покрыто черепицей и обращено крыльцом к речке. Чуть сбоку и впереди зеленел небольшой сад, который вместе с домом прижимался к могучим дубам и грабам.

Впечатление, что усадьба Лагуты слилась с лесом, усиливалось еще и оттого, что вокруг не было ни забора, ни тына, границы участка обозначались холмом, валунами, речкой. И только с одного боку стоял невысокий штакетник, разделявший соседей. Да и то поставлен был не Лагутой и не Степанидой Клименко, а Чепиковым, в тот год, когда он женился на Марии.

Коваль и его спутники обошли дом Лагуты, осмотрели сад и смежный с ним участок леса и вернулись назад.

Подполковник уселся на небольшой валун и начал изучать схему двора. На простом рисунке, сделанном по горячим следам, были обозначены дом, сад, лес, речка, раскидистая ива на берегу, валун, на котором сидел сейчас Коваль, штакетник, разделявший два двора, и главное — положение лежавших тел.

Схема не удовлетворила Коваля, он попросил у капитана фотографии и долго разглядывал их. Потом присел в центре двора на корточки и принялся что-то рассматривать. Примятая несколько дней тому назад, густая, лежавшая ковром трава уже не сохраняла следов.

Сверяясь с фотографией, Коваль долго изучал сплетенные стебельки и маленькие жесткие листики, кое-где покрытые порыжевшими пятнами крови. Затем достал из кармана обыкновенный портновский сантиметр и, ничего не объясняя, начал измерять не очень заметный на траве кругообразный след засохшей крови.

Закончив эту работу, Коваль возвратил Бреусу фото.

— Снимите с экспертом заново следы крови. Вот здесь, — Коваль обвел рукой центр двора и, уставившись под ноги, направился к невысокому заборчику. Тяжело перепрыгнул через него. Бреус сделал то же самое.

Майор Литвин потоптался на месте, подумал и двинулся в обход.

Во дворе Чепиковых все, казалось, говорило о внезапно остановленной жизни. Лежал напильник на верстаке, в тисках была зажата медная пластинка. У порога, на крыльце, валялась метла, стояло ведро с водой, которая уже подернулась зеленой пленкой, Перед самой дверью лежал кусок коричневого, потрескавшегося на солнце мыла.

Степанида Яковлевна встретила непрошеных гостей холодно, даже враждебно. Коваля это не удивило. Перед тем как прийти сюда, он с Бреусом побывал в нескольких хатах и разговаривал с хуторянами. И хотя новые детали были незначительными, о людях этого уголка, в частности о Степаниде и Лагуте, они узнали многое.

Степанида сидела на лавке, насторожившись, словно встревоженная птица. Старые, чисто побеленные стены немного осели, отчего оба окна, выходившие во двор, перекосились. В комнате, не похожей на покои зажиточных соседей, не было ни полированной мебели, ни телевизора. На окнах линялые чистые ситцевые занавески, на давно не крашенном полу истоптанные самодельные коврики, от двери тянулась длинная дорожка, возле стен чернели старые дубовые лавки. Коваль подумал о заработке хозяйки — могла обзавестись и лучшей обстановкой. Стоял тяжелый запах горелого воска, хотя нигде не было ни икон, ни лампадки.

— Степанида, — начал Литвин, когда все уселись, — расскажи… что знаешь… — Майор на секунду запнулся. — В общем, об убийстве… Инспектор Коваль приехал из Киева. Он поможет найти убийцу.

Чернявая, сухонькая, с погасшими глазами женщина, по виду гораздо старше своих лет, никак не реагировала на слова начальника милиции.

— Я тебя спрашиваю, Степанида! — строго сказал майор, положив на стол фуражку и вытирая платком лоб.

— Да что говорить… И искать тоже… Слугу сатаны, прости, господи, грехи мои, и так знаете.

— А ты говори, что сама видела и слышала.

— Если бы видела и слышала, то и сказать было бы что.

— Где вы находились вечером в пятницу? — спросил Коваль. — Восьмого июля. В десять вечера, — уточнил он.

— Известное дело, на ферме. В ночь заступила. Когда прибежали за мной, господь уже взял их к себе. Не знаю, как домой попала, ничего не видела — заслонил господь бог мои глаза.

— Далеко отсюда до фермы? — спросил Коваль майора.

— Километра три будет.

— Расскажите о своей дочери, о зяте…

— Каком зяте? — пробормотала Степанида. — И дочери нет, взял ее господь к себе, и теперь она рядом с ним…

Наступила тишина.

— Степанида Яковлевна, — снова негромко начал Коваль, — мы понимаем ваше горе. Но убийцу нужно найти, и мы должны все знать.

— Что же тут знать? Пришел слуга сатаны и убил. Но господь услышал их молитвы и взял их к себе. По-новому они народятся… Нет их теперь с нами, возле бога они…

— Тетка Степанида, — нетерпеливо встал капитан Бреус, — так мы никогда не разберемся. Ты нам ясно говори, без этих слуг сатаны и всякого прочего.

Энергичное скуластое лицо начальника уголовного розыска было таким строгим, что Степанида испуганно замолчала.

— Рассказывай об Иване Чепикове, — по-прежнему жестко подсказал Литвин.

Коваль недовольно поморщился, видя, как разговаривают с пожилой женщиной. Все же слова Литвина подействовали.

— Прибился он к нам на хутор, — медленно заговорила Степанида. — Лет пять назад это было. Не знаю, какая сатанинская сила привела его, говорит, воевал тут, раненый был… Приняла его на постой, тихий такой, все молчком. Теперь-то знаю — оборотень он. А тогда говорил: жена ушла, один как перст на свете, голову приклонить негде. Вот и пожалела. В хозяйстве, думаю, поможет. А тут, смотрю, взялся с моей Марийкой вечерами у речки посиживать. Не любила она на люди показываться, стыдилась хромоты своей. Тихой овечкой росла… Молодых-то у нас откуда взять, кто в районе школу кончил, тот дальше куда подался… Не с кем ей было и перемолвиться.

А этот слуга сатаны все вокруг нее ворожил. О городах, о войне и о всяком другом рассказывал. Думаю, вот тебе тихоня и молчун. Вижу, не сводит овечка моя глаз с Ивана, и впрямь околдовал. И глаза у него, как у волка, светятся. Нет, не с господом богом он к нам пришел. Уже и слухи пошли-побежали. Поначалу-то, когда взяла его на проживание, обо мне сплетни пускали.

Взяла и сказала: «Вот что, мил человек, проси в колхозе помощь, строй себе хату, а от нас уходи. Год прожил как у бога за пазухой. И довольно. У меня дочка на выданье». А он в ответ: «Вот и выдавайте, Степанида Яковлевна, Марусю за меня. Одинокий я. Люблю ее, и она любит». Говорит, а сам весь дрожит, и глаза — как жар.

«Сдурел, — говорю, — совсем ума лишился! Ты же ей в отцы годен! Срам-то какой! Грешный ты, говорю, человек, Иван, очень грешный!» А он как не в себе: отдайте да отдайте. Люблю — и все!

Тут и она, овечка моя, вошла в хату, не иначе — за дверью стояла, и тоже просить: «Отдайте, мама, за Ивана, люблю я его и без него жить не могу…»

Не поняла я, что не Марийка это говорит, а люцифер своего слугу наслал за грехи наши… Вот и взял сатана силу над нами. Сгубил мою Марийку… — Степанида отвела глаза в сторону и замолчала.

Коваль вслушивался и удивлялся, что материнское горе у Степаниды такое покорное, в голосе ее звучали обреченность и даже какое-то удовлетворение, будто со смертью Марии свершилось некое высшее предначертание. Подумал об изуверских обычаях у древних племен, приносивших в жертву божеству детей. И вдруг он понял, что его больше всего удивило в этой хате — отсутствие какого-либо траура, даже черной повязки вокруг головы не было у Степаниды.

Коваль не перебивал Степаниду, зато Литвин со свойственной ему прямотой спросил:

— Ты, Степанида, говоришь так, вроде не жаль тебе дочери.

— Ее господь пожалел. Она теперь не моя, а богова… А то, что Ивану, слуге сатаны, я при жизни Марийку отдала, — это мой грех. Не ухватило сердце козней сатаны, не сошел на меня святой дух, не шепнул, что делать. Сама решила: кто же возьмет хроменькую? А как одной бедовать без мужа — кто знает. Вот и пошла против бога, о мирском, не о вечном порадела…

— А все-таки почему Чепиков стрелял? — спросил Литвин. — Ссорилась твоя Мария с мужем? Дрались они?

— Когда сатана опять овладел Иваном, он дни и ночи пропадал возле Ганки, овечка моя не знала, что и делать… Ко мне ночевать прибегала. Вместе господу молились, чтобы дух его сошел на нас…

— А Лагута при чем? В него-то зачем стрелять было?

Степанида промолчала.

Коваль думал о найденных в лесу гильзах и пулях от парабеллума. Удивляло, что Чепиков возле самого хутора, считай, на глазах у людей, открыл стрельбу. Мог бы, наконец, подобрать гильзы и уничтожить вещественные доказательства. Бывший солдат, он должен был понимать! А не означает ли это, что если Чепиков и совершил преступление, то не умышленно, а в состоянии аффекта — внезапного гнева, отчаяния?..

— Вы у Ивана Тимофеевича пистолет видели? — неожиданно спросил Коваль.

Степанида стиснула губы, и все заметили ее внезапную растерянность.

— Самой не приходилось, — выдавила она после паузы.

— А кто видел? — допытывался Бреус.

— Мне откуда знать?

— Может, в хате прятал? — предположил Литвин.

Степанида пожала плечами.

— А на хуторе или поблизости раньше кто-нибудь стрелял?

Степанида развела руками.

— Чепиков, например?

И этот вопрос остался без ответа.

— Хорошо. — Коваль решил подойти с другой стороны. — Что за человек Лагута? Почему его убили вместе о вашей дочерью?

— Пророк божий, — твердо сказала Степанида. — Хороший был человек брат Петро. Хороший, — повторила она. — Никого не обижал, никому доброты своей не жалел. Он и Ивана хотел от сатаны избавить…

— Мария дружила с Лагутой?

— Он ее молитвой утешал, смирению учил. С малых лет за родного отца был. Тяжко мне в войну пришлось с хворым дитем. Если бы не брат Петро, не подняла бы Марийку. Она, горлица моя, все болела. А Петро когда крупицы принесет, когда дровец; даром что в лесу жили, немцы и хворост брать не дозволяли… Брат Петро богом избранный, его даже супостаты пальцем не тронули, ходил себе по хуторам да псалмы пел. Хоть какой мороз лютый, а он по снегу босой, без кожушка, без шапки, и болезнь его не брала. В лес ночью с молитвой шел — ни человеку, ни зверю обидеть его не дано было. После войны хату рядом с моим двором поставил. Как брат родной. Его бог берег…

— Берег, да не сберег чего-то, — негромко вставил Бреус.

Степанида укоризненно покачала головой, поправила платок, из-под которого выбились седые волосы.

— А на то, значит, воля божья была, — строго сказала она.

— Скажите, вы часто ходили к Лагуте? — спросил Коваль.

— А как же. По-соседски мы. С ним легко молилось. Бог его любил.

— А к вам он приходил?

— После того как Марийка замуж вышла — совсем редко. Слуга сатаны, прости меня, господи, божьего духа не терпел.

— Оставьте вы этого слугу сатаны! — не сдержался Литвин. — Сколько раз повторять: имя называть нужно.

Бреусу казалось, что Коваль влезает в ненужные для розыска дебри. Если убийца Чепиков, то какое имеет значение, хорошим человеком был Лагута или нет. Как старый анекдот: потел больной перед смертью или не потел.

Мысли Бреуса словно передались подполковнику, который уже понял, что они сегодня от Клименко ничего не добьются.

— Он и есть слуга сатаны… А имя вам и без меня ведомо… — И хозяйка дома поднялась со скамьи, давая понять, что разговор закончен.

— Странно ведет себя эта Степанида, — заметил Коваль, когда они вышли из хаты.

— Хитрит, — буркнул Литвин.

— Может, сектантка?

— Такой заразы у нас в районе пока не было, — поспешил заверить майор.

— Что же нам дала эта беседа?

— Да ничего нового, — развел руками начальник милиции.

— Она почему-то не хочет говорить.

— Точно, — подхватил капитан Бреус. — Чужие люди видели пистолет, а она — нет. Есть свидетельства, что в последнее время Чепиков не расставался с ним, в кармане носил или за поясом.

— Но вот о Лагуте она говорила как-то особенно, — продолжал свою мысль подполковник. — Юрий Иванович, надо глубже изучить все, что связано с погибшим, его взаимоотношения с семьей Чепиковых, другие возможные связи.

— Дмитрий Иванович, — не согласился с Ковалем Литвин. — Лагута — жертва. А нас интересует преступник. Его мы, я думаю, уже нашли.

— Будь у нас полная уверенность, товарищ майор, — возразил Коваль, — нам оставалось бы передать дело в прокуратуру. Прямых доказательств нет.

Дмитрий Иванович решил, что майор в глубине души не уверен в своей правоте, просто стремится быстрее закончить расследование, избавиться от этого неприятного груза.

Они миновали двор Лагуты и вышли к лесной дороге, на которой их ожидал газик.

— Да, Лагута — жертва, — согласился Коваль, — но без достаточных знаний о потерпевшем мы, Сидор Тихонович, можем и не выйти на преступника… Вы, конечно, знаете о виктимности, способности жертвы провоцировать преступление. Между преступником и его жертвой почти всегда существует взаимосвязь. Без жертвы нет противоправного деяния, и порой бывает нелегко определить, что является причиной, а что — следствием.

Эти мысли подполковника о возможности отдельных людей своим неправильным поведением создавать благоприятную для преступления обстановку были хорошо известны оперативным работникам и следователям Киева. Кое-кто, правда, считал все это ненужным для оперативного розыска. Но с тех пор как проблема эта серьезно заинтересовала юристов, никто уже не подтрунивал над Ковалем.

— Сейчас особое внимание уделяют предупреждению преступления, — продолжал Дмитрий Иванович. — Профилактику часто понимают как воспитание людей, которые способны на преступление. Но думать надо и о тех, кто будто притягивает беду. Мы до сих пор обращали внимание только на то, что преступник и жертва находятся на разных полюсах события…

— Какая уж тут профилактика, когда убил! — не выдержал майор Литвин. — И если сроки подгоняют…

— Я тоже за сроки отвечаю, Сидор Тихонович, — сказал твердо Коваль. — Но истина дороже. Вот и надо разобраться, кто такая Мария Чепикова, какую жизнь вела — интересы, горе, радости, друзья… Ее последние минуты. Начинать, думаю, следует с Лагуты. Мертвые умеют молчать. Наша с вами задача, чтобы заговорили живые… И не только люди… Даже эти камни… — И Коваль показал рукой на валуны.

IV

…Чепиков все собирался поговорить об усадьбе. Разговор однажды уже был, когда решил строиться. Хотел приладить к Степанидиной хате свою половину, чтобы меньше земли занимать. Шесть соток земли, которые числились за тещей, она давно отдала соседу. Правда, кое-что из урожая Лагута выделял Степаниде, за что та была благодарна — работала на ферме и не успевала заниматься огородом. Дочка росла болезненной, к земле не приученной.

Потом, когда Марийка подросла, они уже привыкли, что земля принадлежит не им. Никому и в голову не приходило изменить этот порядок. С годами, когда труд на ферме стал полегче, Степанида и Мария даже помогали соседу обрабатывать огород.

Все это удивляло и сердило Чепикова. Поинтересовался, почему это Лагута хозяйничает в чужой усадьбе. Степанида не ответила, и он больше не спрашивал. Какое ему, квартиранту, до этого дело! Но, прожив год с Марией в комнатке, которую отвела теща, и решив сделать пристройку, он выложил напрямик:

— Поставлю со стороны огорода.

На это теща отрезала:

— К реке строй, на другую землю не пущу.

Пришлось Чепикову строиться на склоне, придвинув свою половину хаты чуть ли не впритык к штакетнику, которым он когда-то отделился от соседа.

По весне, едва начинала дышать теплая, влажная земля, Чепикову не терпелось взять лопату и вскопать бывший Степанидин огород, но теща всякий раз обрывала его:

— Копайся в своей огородной бригаде.

Мария не перечила матери. Не поддержала мужа и после того, как Лагута перестал давать им овощи, сказав, что коли Мария вышла замуж за огородника, то теперь у них должно быть всякого овоща вдоволь…

Был теплый апрельский вечер, когда Чепиков решил поговорить с соседом о земле. Сидел на крыльце и долго наблюдал, как Лагута за штакетником сгребает прошлогоднюю траву и листья.

Собрался было окликнуть Лагуту, но передумал, перелез через заборчик и сам направился к нему.

— Доброго здоровьечка, сосед!

Тот буркнул что-то вроде: «Подавай тебе бог!» — склонив желтую, как дыня, лысую голову, и, насупившись, исподлобья оглядел Чепикова. Потом широким жестом указал на лавочку напротив хаты. Сели, подставив лица теплому солнышку, догорающему в курчавых красных тучках, словно в локонах.

Чепиков повел издалека, начал с погоды, что снега в этот год напоили землю и, судя по весне, быть урожаю.

Лагута понимал, что не ради беседы о погоде заглянул к нему нечастый гость, и поэтому промолчал.

— Петро Петрович, — простодушно, без зла продолжал Чепиков, — а не пора ли возвращать землю?

Лагута побагровел. Знал — сосед недолюбливает его, и давно ждал от него неприятностей. Но чтобы вот так, напрямик! Он лихорадочно старался угадать, пришел Чепиков по своей воле или Степанида послала. Решил, что нет, не могла она пойти против него.

— А зачем она вам, земля эта? — спросил он неопределенно. — Кто возиться-то будет? Не понимаю вас…

— И понимать нечего, — спокойно ответил Чепиков.

— Земля эта богу служит. Где вдове, где сироте помогу. А вам бы, Иван, не о земле — о душе своей подумать время. Новое рождение от господа просить и жизнь вечную заслужить.

— Тогда вот что, — поднялся Чепиков, не обращая внимания на слова Лагуты, — в этом году огород я сажаю…

— А что же это Степанида Яковлевна постеснялась прийти? Участок, поди, ейный. И я эту землю потом полил. Каждый камешек выбрал, каждую горсточку пересеял. И удобрение с осени завез…

— Пустой разговор, — твердо заявил Чепиков. — Я свое исполню. Худого не желаю, но если что — беду накличете… — не то угрожая, не то предупреждая сказал он и не спеша направился на свой двор.

На другой день, когда Иван Тимофеевич пришел с работы усталый, грязный — готовили к посеву влажный грунт, — Мария набросилась на него с упреками. Он растерянно смотрел на нее и не мог ничего понять — всегда мягкую, кроткую, какую-то осторожную в словах и движениях, ее словно подменили.

— Как ты посмел обидеть нашего соседа?

— Маруся, — защищался Чепиков, — это он вас с матерью обижает, забрал ваш огород.

— Не нужна нам эта земля. Петро ею людям помогает, ему так бог велит!

— Каким людям? Какой бог? Себе в карман кладет. Задурил вам голову…

— Он нас тоже от голода спасал. Свое отдавал, — не отступала Мария. — А потом, это не твоя земля, а моей матери.

Чепиков никогда не видел жену в таком гневе, и, хотя она не кричала, говорила, как всегда, тихо, он испугался за нее.

— Маруся, Марусенька, — успокаивал он жену и пытался приласкать, но она оттолкнула его. — Что до земли, — в свою очередь вскипел Чепиков, — то она государственная вовсе, и никто не имеет права дарить или продавать ее. Сколько кому на душу положено, столько и отведено… Я, между прочим, эту землю и кровью полил… Не то что твой Лагута. Подожди, я еще докопаюсь, чем он тут при немцах занимался, люди всякое говорят.

Мария резко повернулась и вышла из комнаты…

Наскоро умывшись и переодевшись, Чепиков направился к Степаниде.

Теща хлопотала возле печи. Вкусно пахло жареной картошкой и мясом, и Чепиков вдруг почувствовал, что он голоден.

Марии здесь не было. Теща едва кивнула в ответ на приветствие и не пригласила сесть.

— Степанида Яковлевна, — начал Иван, — я об огороде. Пусть Петро вернет его. У нас семья, самим нужно.

Маленькая сухонькая Степанида опустилась на уголок лавки и вытерла о передник руки.

— Вы с Лагутой уже давно за все рассчитались, — продолжал Иван.

— С ним, может, и рассчиталась, а перед богом вечно в долгу.

— Да при чем тут бог? — рассердился Чепиков. — Обманывает он вас, Степанида Яковлевна, этот Лагута со своим богом. Не возьмете сами — пойду в сельсовет…

Теперь вскипела Степанида. Вскочила, угрожающе выставила вперед небольшое, круглое, похожее на желтую падалицу лицо.

— В сельсовет, говоришь? Какой грамотный! Иди и проси, чтобы тебе участок дали, и строй там свою хату. А здесь я хозяйка. Взяла в примаки — так и моли бога, в ноги кланяйся! Пришел к нам яко наг, яко благ… — И вернулась к печке, не желая больше разговаривать с зятем.

Тот еще какую-то секунду постоял посреди комнаты и словно ошпаренный выскочил из хаты.

Через несколько дней Лагута с помощью Степаниды и Марии вскопал и засадил участок.

То была первая размолвка между Марией и мужем. Ссора вскоре улеглась, и все вроде пошло по-прежнему. Но незаметная трещинка осталась. И время от времени она, как запущенная болячка, напоминала о себе. Казалось, Иван и Мария взглянули на мир и друг на друга с какой-то новой стороны и уже не могли воспринимать окружающее по-старому…

V

Вызывать в райотдел Ганну Кульбачку не пришлось. Она сама позвонила и попросила у Коваля встречи.

Подполковник беседовал с ней в комнате, которую отвели ему рядом с кабинетом начальника милиции. Усевшись удобно в старом кресле и не перебивая, он слушал разговорчивую посетительницу. Голос ее переливался, перекатывался, словно рядом журчал ручеек. Тихий, воркующий грудной голос усыплял собеседника. И вся она — невысокая, с приятным, хотя и бледным лицом, с мягкими движениями — светилась покорностью.

Коваль подумал, что такими, наверное, перед утомленными путешественниками возникали мифические сирены.

— Да, конечно, — ворковала тем временем Ганна, — правильно говорите, товарищ начальник. Не люди для нас, а мы для них. Вот уже скоро двадцать лет, как ночей недосыпаю, с петухами встаю. Чтобы человек получил желанное. Только у меня на хуторе можно необходимое купить… На базах горло деру, чтобы для своих покупателей товар выхватить… Без денег пришел человек — я его все равно выручу. Для меня нет случайного покупателя, как в городе: тут кто сосед, кто знакомый, всегда друг дружке навстречу идем, с дедов-прадедов так ведется, свет божий на этом стоит… — Ганна передохнула и вдруг еще жалостнее добавила: — А мне за добро мое — одно горе, одни шишки. Кому-то, может, и не угодила. Сразу жалобы. Делать людям нечего, зависть гложет… Есть тут одна такая вредюга… От жалоб вся беда. Пишут, что мужиков спаиваю, в долг даю. Чистая жалость это. У человека душа горит. А у меня сердце разрывается. Потому и выручаю. Я не только водку с вином, я и сигареты в долг давала, и мыло, и сахар. Свои деньги вносила, чтобы недостачи не было. План выполняла. Грамот наполучала — хоть стены заклеивай вместо обоев. От райпотребсоюза, от облсоюза… Оговорили меня завистники. Приехала ваша милиция, спрашивает: почему в долг водку продаю, людей спаиваю. Я им и говорю: если холодильники с телевизорами в рассрочку можно продавать, то почему водку нельзя? Не продай страдающему вина, разве он остановится? Будет бедненький мыкаться, пока не вынюхает самогон и не умакнется в него. Лучше уж пусть выпьет у меня и домой спать идет. Сказали мне: «Пиши объяснение, почему нарушала правила торговли». Протокол составили. Ладно, думаю, напишу я вам ваше объяснение. А они тетрадь долговую забрали, еще и пригрозили, что совсем ларек закроют. Закрыть легко. А о людях подумали? За куском мыла и коробкой спичек двадцать километров в район таскаться! Я для общества усадьбу свою не пожалела, забор покалечила, дырку для прилавка прорезала. Со двора будку пристроила. И все на свои кровные. Мне копейки за аренду платят. Сейчас вам пишут на меня бабы по-пустому, а потом вы других жалоб не оберетесь, когда люди ничего у себя купить не смогут, потому что вы Ганку Кульбачку закроете…

Все это она произнесла без задержки, словно выдохнула.

Коваль приметил только, как время от времени темнеют ее светлые, даже блеклые глаза.

— И прошу возвратить мне тетрадь, товарищ начальник. Мне долги собирать надо. Думала в Черкассы или Киев жаловаться, а тут вы приехали, — покосилась она на погоны Коваля.

Слушая Кульбачку, Коваль раздумывал: «Зачем она пришла сюда? Если составлен протокол о нарушении правил торговли и долговая тетрадь стала вещественным доказательством, ее никто не возвратит. Неужели такая опытная торговка не понимает этого? Пугает, что людям негде будет хлеб купить. Но ведь ларек еще никто не закрывает. Значит, боится чего-то? Небось чтобы не потребовали увольнения с работы?»

Чутьем угадывал, что тут скрывается какой-то расчет, но разобраться не мог. И от сознания этого ему было досадно, будто он, старый волк, уже настолько утратил нюх, что всяк может замести перед ним следы.

Пытался представить себе эту, казалось бы, безликую женщину в других жизненных ситуациях — в радости, в гневе, в печали — и понял, что голос ее может быть не только ласковым.

И все-таки почему она сама поспешила явиться к нему?

— Хорошо, — сказал Коваль, — что касается тетради и способа вашей торговли — разберемся. Расскажите, пожалуйста, о ваших односельчанах, о Лагуте, например, о Чепиковых…

У Ганны чуть вздрогнули веки.

— А что рассказать?.. — осторожно спросила она.

— Заглядывал к вам в ларек Чепиков?

— Как и все.

— Странного ничего не замечали?

— Да как сказать, товарищ начальник…

«Откуда у нее это «товарищ начальник»? — подумал Коваль. Того и гляди еще «гражданином начальником» назовет, хотя вроде ни в колонии, ни под судом не была…»

— Да, немного странный он был в последнее время, — медленно проговорила Кульбачка. — Придет, бывало, на колоду сядет и молчит. И час, и другой… Как только его из бригады не погнали!.. Работал, говорят, хорошо… Пока не сморила проклятущая горилка… Но не буянил и песен не пел, один лишь раз помню, когда Микола — шофер наш — сказал что-то о Марии, Иван бросился на него с бутылкой.

— А что этот Микола сказал о Марии? — заинтересовался Коваль.

— Уже и не припомню толком хорошо… В начале лета, перед сенокосом это было… Пришел, значит, и уселся на дубки. А тут Микола с дружком на мотоцикле подкатили, выпивать стали. Иван сидел, сидел и вдруг как сорвется с места — и ко мне. «Наливай!» — кричит. Выпил стакан, еще требует. Я ему: «Ты же непьющий, жара, долго ли до греха». А он свое: «Наливай, я деньги плачу». Что мне деньги, я и без его рублей план выполняю. Но вижу, горе у человека. Взяла грех на душу. Налила еще стакан. Немного и времени прошло, как слышу — шум, крик. Выглянула: Микола с Иваном — как петухи.

— Как фамилия Миколы?

— Да Гоглюватый же, шофер наш.

— А дружок его?

— Карасик Андрей. Ни богу свечка, ни черту кочерга.

— А что дальше было?

— Да ничего такого. «Врешь! — кричит Иван. — Убью!» — кричит. А Микола ему: «Дурак ты старый. Говорю, сам не видел, врать не буду, слух идет. И вообще плевал я на твою Маруську с Лагутой и на тебя тоже!» Тут Карасик вступился. «Все брехня, — говорит. — Лагута тоже старый, лысый, на черта он ей». А Микола сдуру возьми и скажи: «Может, Маруська подтоптанных любит!» После этих слов Карасик уже не знал, как их и растащить. С того дня Иван и повадился гостить у моего ларька и все Лагуту клял… Любил он Марию, ничего не скажешь. Пускай калека, а все же на двадцать годков моложе. С лица хоть воду пей, и тихая, и кроткая.

— А Лагута что же?

— Человек божий. И я в муки Христовы верю, да не так твердо. Мирскими делами не гнушаюсь. Живу, как все трудящиеся. И грехи у меня есть, — вздохнула Ганна. — Прости меня, боже! А брат Петро был один на всю Вербивку. Да что там наша Вербивка! Есть ли где еще другой такой праведный человек! Бывает, слушаешь его и диву даешься: вера такая, что словно и не по земле он с ней ступает, а над нами парит. Потому и ремесло себе Христово взял — плотником был…

— Значит, безгрешный?

Кульбачка только руками развела.

— А вы грешница? — улыбнулся Коваль.

В глазах Ганны мелькнуло удивление — неужели подполковник заигрывает с ней? Она опустила глаза, но Коваль мог поклясться, что в последнее мгновение в них блеснуло и обычное лукавство.

— И чего это убили Лагуту? — как бы размышляя вслух, произнес Коваль.

— Понятно, из-за ревностей сатанинских.

— Ревновать к такому святому человеку? Да и не молодой он был…

— С пьяных глаз и по дурости всякое бывает, — нашлась Кульбачка. — Иван, он ведь контуженый. Кто знает, что ему в голову взбрело. Люди, возможно, и набрехали на Марию. Вот и на меня разное говорят, жалобы пишут…

— Хорошо, — перебил ее Коваль. — Вы говорили участковому, что видели, как Чепиков в нетрезвом состоянии уронил возле дубков пистолет, а потом поднял и скова спрятал его за пояс.

Кульбачка кивнула.

— Может, он уронил какую-нибудь другую вещь, кошелек, например?

— Какой кошелек? Для денег у людей карманы есть. — Она свысока посмотрела на Коваля: надо же, не знает таких пустяков! — Револьвер, говорю, обронил. Парабел.

— Вы знаете системы оружия?

— Парабелов этих немцы здесь как мусор набросали.

— У вас хорошее зрение?

— Нитку в иголку вдеваю.

— Где вы стояли, когда Чепиков уронил пистолет?

— За прилавком.

— А расстояние какое до дубков?

— Да рядом. Через дорогу.

Коваль решил, что нужно будет поручить Бреусу провести эксперимент. Кульбачка его больше не интересовала.

— Хорошо. Можете идти. Когда понадобитесь — вызовем.

Он поднялся, подошел к открытому окну и невольно потянулся. Высокого роста, он чуть не касался головой потолка. Обернувшись, увидел, что Кульбачка все еще стоит посреди комнаты.

— Тетрадь, товарищ подполковник? — жалобно произнесла она. — Как же я без нее долги соберу?.. Деньги не мои — государственные. Люди потребсоюзу задолжали, — выложила она свой последний козырь.

Коваль еле сдержался, чтобы не улыбнуться.

— Боюсь, что это вы задолжали людям. Разберемся.

Кульбачка, недовольная, направилась к двери.

VI

На правом берегу Роси громоздились скалы, виднелись поросшие лесом холмы. За ними открывалась широкая волнистая долина с пожелтевшей стерней. Кое-где уже начали поднимать зябь, и к горизонту тянулись черные широкие полосы вспаханной земли. Бежавшая в сторону Вербивки серая лента щебенистой дороги через десяток километров снова метнулась к Роси.

Мотор гудел ровно, мощный газик не то чтобы резво, но как-то весело взбегал на взгорки и скатывался вниз, и дорога немного укачивала.

«Так гибнут семьи… Так гибнут семьи…» — эта странная мысль, словно въедливая муха, не давала покоя Ковалю. Он должен был вспомнить, где слышал эту фразу. И вспомнил, что читал у Геродота. В его «Истории». Впрочем, там сказано о государствах. «Так гибнут государства». А семья? Ячейка государства. Его самая маленькая клеточка. Как в живом организме…

Мимо проносились поля, островки деревьев, они оставались позади, исчезали из виду.

А все же как строить эту семью, чтобы она не погибла?.. Ружена не знает его адреса, но она могла позвонить Наталке. Раньше звонила… Но при чем здесь Ружена? Главное сейчас: кто стрелял? Если Чепиков, то почему он стрелял?

Коваль обманывал себя, решив не думать о Ружене. Даже для него это оказалось не под силу. И, как любой человек, не желая признавать неудачу, он выдумывал себе разные объяснения и оправдания.

Миновали небольшой лесок, который спускался прямо к речке, и глазам открылось селение. Невысокие хаты, выглядывавшие из-за густых садов, сбегали по зеленому косогору к воде, и Ковалю невольно вспомнилась родная Ворскла, ее отвесные берега за старой Колесниковой рощей, которая так же вплотную подступала к людскому жилью. Поодаль, будто жуки, по желтеющим хлебам ползли игрушечные комбайны. Рядом с ними — несколько человеческих фигурок. Шофер, длинноусый младший сержант милиции, которого в райотделе звали запросто Андреем, вопросительно глянул на Коваля.

«Загонял Литвин парня, — подумал Коваль, обратив впервые внимание на распахнутый ворот рубашки Андрея и на его бледную грудь. — Некогда и позагорать».

— Сперва на стан.

Они съехали со щебенки на грунтовую дорогу, потянув за собой длинный густой рыжий хвост пыли. Машина, обминув центр села, покатила по окраинной улице, за которой сразу начинались поля.

— Что-то с Ганкой не того, — с ухмылкой кивнул Андрей на длинное, прорезанное в глухом заборе окно. — Закрыт «ресторан» «Дубки»…

Коваль успел заметить вытертые, поблескивающие под солнцем колоды, развесистую иву у дороги и угол высокого забора.

— Такого еще не бывало, — добавил Андрей, — чтобы Ганкино окошко было закрыто. Она и ночью торгует.

Коваль представил себе за прилавком продавщицу Кульбачку с ее светлыми глазами, которые то тускнели, то вновь вспыхивали белым огнем.

«Видно, в район махнула, — решил он. — Жаловаться будет…»

Село осталось позади. Ковалю вдруг захотелось повнимательнее разглядеть этот знаменитый «ресторан».

«Нет, неспроста приходила вчера эта Ганка», — решил он и почему-то подумал, что она знает о трагедии на хуторе что-то очень важное. Эта была неожиданная, ничем не подкрепленная мысль, и Коваль попытался ее отвести. И не смог. Больше того, она полностью вытеснила думы о Ружене…

Председатель райисполкома Отрощенко оказался невысоким плотным человеком с загорелым лицом. Знакомясь, блеснул белозубой улыбкой и кивнул на гудевшие неподалеку комбайны. Коваль понял, что ему было наивно надеяться во время жатвы застать этого быстрого, как ртуть, человека в кабинете.

— Всю ночь работают, — сказал председатель исполкома о комбайнерах. — Сейчас сделаем перерыв, вручим передовикам грамоты, потом с вами побеседуем…

Коваль отошел к своему газику и уселся на пригорке рядом с младшим сержантом.

Вокруг Отрощенко и председателя колхоза уже собрались комбайнеры и шоферы.

— Дорогие товарищи, — начал Отрощенко, — разговор у нас большой, но не долгий. Успеете и пополудничать… Наш район вчера вышел на четвертое место в области. В этом и ваша заслуга, товарищи. Так что от имени райкома партии и райисполкома благодарю за ударный труд…

— Галушко Вера. — Председатель райисполкома стал зачитывать грамоту, которую подал ему стоявший рядом мужчина.

Коваль обратил внимание, что среди запыленных комбайнеров с надвинутыми на глаза фуражками и соломенными брылями стоит повязанная платком по самые брови хорошенькая женщина — глаза решительные, чуть вздернутый носик… Есть что-то общее с Руженой… «Что за наваждение? — подумал Коваль. — При чем здесь Ружена?..»

Когда снова заурчали моторы и комбайны двинулись по полю, Отрощенко извинился, сказал, что спешит в соседнюю бригаду и приглашает товарища подполковника с собой, по дороге и поговорят.

Вездеход председателя исполкома и милицейский газик прямо по стерне выехали на полевую дорогу, которая тянулась вдоль Роси.

Машина Отрощенко, сделав несколько неожиданных крутых поворотов между деревьями, остановилась у самой воды. Младшему сержанту милиции пришлось показать все свое мастерство, чтобы не отстать от вездехода.

В тени старых дубов Коваль повел разговор издалека, о Вербивке и ее людях, но Отрощенко остановил его:

— Вы, Дмитрий Иванович, говорите прямо, спрашивайте что нужно. Не то сами начнем спрашивать. — Он скользнул взглядом в сторону председателя колхоза Бутко, давая понять, что «сами» касается и его. — Установили, кто убийца? Чепиков?

— К сожалению, ничего определенного. Мы еще не можем назвать убийцу, есть только подозреваемый.

— Тянете, товарищ подполковник, — вставил Бутко. — В сроки не укладываетесь…

— Истина дороже, — отделался шуткой Коваль.

— А сами как считаете? — настойчиво допытывался председатель колхоза. — Люди думают, что Чепиков. Он один.

— Это уже форменный мне допрос, — снова пошутил Коваль. — Нужно серьезно. Мы ничего не считаем и права не имеем. Мы только собираем доказательства. Обвинять будет прокуратура, а кто преступник — установит суд.

— Это азы закона, товарищ подполковник.

— А вот меня всерьез интересует, что вы думаете о Чепикове, — обратился Коваль к Бутко. — Я читал характеристику, которую вы подписали, очень общая, а ведь он не первый год колхозник.

— Ничего другого о Чепикове и не скажешь. От работы не отлынивал. Я, конечно, лично с ним не соприкасался. Но в последнее время, говорят, пить начал, на работу не выходил. Все как-то руки не доходили… С воспитанием у нас еще есть заботы.

— Ну, а вы, Семен Павлович, — спросил Коваль у председателя райисполкома, — раньше о Чепикове слышали?

— Где уж там, — отмахнулся Отрощенко. — Это он сейчас на всю округу прогремел; так сказать, обрел лавры Герострата.

— Зато Ганку, наверное, знаете, — усмехнулся Коваль.

— Продавщица здешняя, Семен Павлович, — подсказал Бутко. — Ларек у дороги. По фамилии Кульбачка.

Отрощенко вдруг что-то вспомнил, поманил пальцем своего водителя. Тот направился было к нему, но, поняв, в чем дело, подошел к воде и вытащил оттуда металлическую сетку с пивом и минеральной водой.

— Прошу, — предложил Отрощенко, — отменное. Может, не успело охладиться. А я лично только «Лужанскую». Жестокий гастрит.

Пиво и впрямь было тепловатое. Но Коваль не подал виду.

— Собственно, не только в продавщице дело. Как могли районные организации, и руководство колхоза в первую очередь, допустить, чтобы здесь хозяйничала такая Ганка, спаивала людей. И Чепикова споила. Думается, что в эту трагедию и она свою лепту внесла. Может, немалую…

— Да откуда? — удивился Бутко.

— Кульбачка изнутри разлагает людей. Как в прошлые времена шинкарка. У нее каждый мог полакомиться зельем. В любое время — днем и ночью. Сколько жалоб написали бабы! Ребятишек в район, в интернат отправляли из-за пьянства отцов. Этой торговой точкой занимались и детская комната милиции, и отдел борьбы с хищениями. Кто-то слишком опекает эту Кульбачку.

— Она первая на весь район план выполняет, — сказал тихо председатель колхоза. — Хотя и на отшибе торгует…

— Знаете, Сергей Сергеевич, нам такой ценой планы не нужны, — сердито бросил Отрощенко.

— Тут дело не только в моральных потерях, — продолжал Коваль. — А сколько экономического вреда, который виден даже невооруженным глазом, причиняет пьянство! Трактор «Сельхозтехники» и бульдозер разбили кто? Клиенты вашей Ганки. Шестьдесят процентов аварий по району совершено водителями в нетрезвом состоянии. Около Ганкиного «ресторана» гульбища с драками устраивали…

— Ну, шестьдесят процентов — это по всему району, — возразил Бутко.

— Однако в большинстве протоколов сказано, что заправлялись «горючим» эти водители у Ганки, в Вербивке. Она когда хочешь откроет и в долг не откажет. Пьяницы чуть ли не с другого конца района приезжали…

— Возможно, Дмитрий Иванович, мы кое-что проглядели, — согласился Отрощенко. — Но обобщать тоже нельзя… Для района это нетипично. Людей вы сегодня видели, прекрасные труженики…

— Люди у вас хорошие. Но и пьяниц многовато развелось.

— С Ганкой в основном бабы воевали, — вздохнул председатель колхоза. — Особенно Галушко Вера. Та, что грамоту получила.

— Майор Литвин представление в райисполком делал, — вставил Коваль.

— Да, помню, — согласился опять Отрощенко. — Но райпотребсоюз так защищал свою торговую точку в Вербивке… Не ходить же людям в райцентр за каждым пустяком.

— Большая проблема — продавца заменить?

— Не идет молодежь в продавцы, Дмитрий Иванович, — пояснил Бутко. — Райпотребсоюз арендует у Кульбачки и помещение.

Коваль улыбнулся, вспомнив слова Ганки о том, что без нее вербивчане будут бедствовать. Он даже головой покачал: так совпадали мысли Бутко и Отрощенко со словами Кульбачки. Здорово же эта лукавая женщина повернула себе на пользу создавшуюся ситуацию.

— А если уголовное дело заведут на Кульбачку? — спросил Коваль. — К тому идет. Тогда что?

— Тогда придется потребсоюзу выездную точку организовать, — ответил Отрощенко. — Или временную палатку ставить… Конечно, без вина и водки в кредит.

— Может, магазин построить?

— Вербивка неперспективная. Двадцать семь дворов. Остались почти одни пенсионеры. Дома пустуют… Решено со временем переселить всех в Журавли. Там Сергей Сергеич, — Отрощенко кивнул в сторону председателя колхоза, — добротные дома строит. Водопровод, клуб, баню, больницу, полная электрификация… Нелегкое у него это строительство.

— Если бы только оно, Семен Павлович, — пожаловался Бутко. — Переселяться люди не хотят. Ставим человеку каменный дом, а он из своей мазанки уходить не хочет, говорит — сердце к родному углу прикипело. Отсталый народ есть.

— Отсталый? — Коваль улыбнулся. — Я бы, наверное, и сам отсюда не ушел… А кто же самый отсталый?

— Да хотя бы Лагута!.. О мертвых, правда, чего уж говорить…

— Нам приходится, — сказал Коваль. — Да и хата у Лагуты вовсе не мазанка.

— И то верно, не такой замшелый был этот Лагута, — согласился Бутко. — Хотя чудаковатый. В колхозную мастерскую никогда не приходил, а дома попросишь — какую угодно работу по дереву исполнит.

— А как относились к нему вербивчане? Дружил с кем? Ссорился?

— Отшельником жил. По слухам — человек набожный. Но веры какой — неведомо. В церковь не ходил, праздников не справлял.

— Может, сектант?

— Трудно сказать.

— Под боком у вас — и не знали?

Бутко только руками развел.

— Ну что ж, Дмитрий Иванович, — поднялся Отрощенко. — Познакомились, поговорили. Загляните вечером в исполком, я там бываю допоздна…

Машины, петляя между деревьями, выехали под палящее июльское солнце и направились в разные стороны.

Коваль поехал в Вербивку. У него было ощущение, что он блуждает в темноте и каждое новое знакомство, каждая новая беседа отдаляют его от цели, а дело об убийстве обрастает вопросами без ответов.

Однако неполнота сведений в начале розыска и дознания не пугала Дмитрия Ивановича. Это было естественным. Даже радовало: если после всех сомнений он возвратится к первой версии, значит, она на самом деле единственно правильная.