Ципили, Тимбака и смех

Глава четвертая БЕДНЫЙ ГОРЕМЫКА-МЕДВЕДЬ

Как все медведи, он тоже любил полакомиться медом, сладкой грушей, спелыми, красными плодами шиповника. А уж как ежевика созреет, он не вылезает из ее зарослей. Одним словом, обыкновенный медведь. Когда был еще маленьким, заберется, бывало, на дерево и кубарем скатывается вниз, как все медвежата, чем очень волновал свою маму-медведицу и частенько получал от нее за эти шалости хорошие тумаки… Ему и в голову никогда не пришло бы, что так скоро грянет беда, и он, совсем еще молодой медведь, окажется недвижно прикованным к лежке в избушке, страдающим от болей. А причина прежде всего в том, что он, как все медведи, был очень любопытным.

На восточной стороне леса был небольшой, но глубокий овраг. И люди и звери обходили его стороной. Даже птицы не летали над ним. Правда, птицам ничто не грозило, но такая уж худая слава была у этого оврага, что и они избегали его. Говорили, что живут в этом глубоком овраге драконы, удавы. Никто их, конечно, не видел. Но коли люди говорят, значит, что-то в этом есть. Однако не драконы пугали всех, а колючки и терновник. Такая в этом овраге тьма колючек, просто их великое царство. На земле ими устлано все, как сплошным ковром, повыше колючие кусты, сплетенные наверху в густые заросли с огромными торчащими колючками.

Одним словом, колючка на колючке. И, как назло, вокруг всего оврага, нависая над ним, растет шиповник, прекрасный и обильный. Поздней осенью, когда других плодов в лесу уже мало, красный шиповник над оврагом прямо зазывал медведей. Но медведи и близко не подходили к оврагу. Они знали: лучше голодать, чем туда нос совать.

Но наш Медведь молодой еще был, недальновидный. Проходя как-то мимо злополучного оврага, увидел крупные, налитые карминно-красные плоды спелого шиповника и невольно остановился, залюбовавшись. Все другие кусты уже давно обобраны, а если что и осталось, так лишь приболевшие, недозрелые уродцы, а не ягода.

Постоял, постоял лохматый, подумал, подумал — под большими высокими кустами вроде бы и нет колючек. И решился. Подошел, стал сначала не без опаски хватать одну, другую ягоду. А потом то ли осмелел, то ли забылся — самый-то спелый шиповник по ту сторону кустов, что над оврагом нависают… И все бы, может, кончилось благополучно, не обломись куст, на который навалился наш лакомка. Косолапый и опомниться не успел, как кубарем скатился в овраг.

Сквозь колючие заросли он всей тяжестью грохнулся прямо на дно оврага, туда, где сплошные колючки. От неожиданности или от потери сознания Миша какой-то момент лежал недвижно, но потом, едва пошевелился, как увидел, что колючки облепили всего его, ощутил боль и заревел… Как заревел! На весь лес!.. Так горестно, так жалобно он ревел, что у всего лесного зверья сердца зашлись от страха и ужаса.

Встали волк, лиса и шакал поодаль от оврага, смотрят, как Медведь мучается, но помочь ему не решаются, тоже ведь в шиповник попадут.

Оставалось Медведю самому выбираться.

Целых три дня прошло, пока он, наконец, вылез и добрел до избушки, что, на счастье, была совсем близко.

Три дня Медведь почти не шевелился. Каждое движение причиняло страдания, колючки словно бы еще глубже впивались в него. Особенно много колючек вонзилось в лапы, где нет шерсти, под когтями. Раны воспалились, стали гноиться. Можно себе представить, какая это боль, — гнойная рана с колючкой, занозой, вонзившейся до самой кости. Все у Мишки болело. Он, наверное, не выдержал бы, околел либо от болячек, либо от голода. Но в избушке оказался бочонок меда, и это спасло беднягу. Он время от времени дотягивался до бочонка, слизывал языком мед и тем питался.

Медведь страдал почти месяц, когда к его избушке пришла Мануш. Девочка еще издали услыхала странные звуки — плач или стон?..

Мануш подошла к самой двери избушки, прислушалась. Медведь всхлипывал, стонал и что-то говорил то жалобно, то гневно:

Мануш, еще не видя Медведя, уже жалела его — так жалобно он стонал.

Но тут вдруг Медведь заревел на весь лес:

— Я вас разорву и кости ваши в пыль истопчу, проклятые!.. Ой, ой, вай, вай! Что вам от меня надо? За что камнями в меня кидаетесь? Ох, не дотянуться мне сейчас до вас, не то я бы…

«С кем это он?» — подумала Мануш, не решаясь открыть дверь. Ей ни за что бы в голову не пришло, что это ее знакомые старушки, такие на вид добрые и славные, подошли с другой стороны и кидаются в оконце камнями с намерением разозлить Медведя.

Мануш тихонечко потянула на себя дверь и с опаской вошла внутрь. В избушке все было переворочено.

— А, пришла!.. Ну иди, иди поближе, — увидев ее, заворчал Медведь. — Сейчас узнаешь, что я с тобой сделаю!.. За что ты била меня камнями? Что я тебе такого сделал? Мало мне одной беды, еще ты.

— Я не кидалась камнями! — воскликнула Мануш.

Медведь удивленно измерил взглядом Мануш с ног до головы. Похоже было, что он не очень ей поверил, но, так как был не глупым, смотрел на девочку и думал: «И правда, зачем бы она стала кидаться в меня камнями?..»

— Говоришь, не кидалась?.. А что же ты делала?.. И зачем сюда пришла? Вообще откуда ты, кто ты?..

Медведь еще недоговорил, как в окошко влетел камень и угодил ему по уху… Потом влетел второй камень, третий.

— Вай, вай, вай!.. Выйди скорее, погляди, кто там…

Мануш выбежала, обошла избушку вокруг, но никого нигде не было — колдуньи успели забраться на дерево и спрятаться в густой листве.

Девочка вернулась, Медведь стонал:

— За что я так страдаю!.. Вай, колючки истерзали меня!.. И еще камнями кидаются!..

— Я все обошла, там никого нет.

— Что же, я, по-твоему, с ума сошел, ненормальный, да? Ты же видела, как камни влетали в окошко.

— Камни-то я видела. Но снаружи никого нет!..

— Не знаю, не знаю! Кто же тогда кидается? Не деревья же! Ой, я действительно скоро сойду с ума… И зачем ты мне неправду говоришь?..

— Ну, хочешь, пойди сам посмотри?

Медведь заревел пуще прежнего:

— Если бы я мог ходить, чего бы торчал тут и ревел от боли! И вообще я бы не разговаривал тогда с тобой, а давно съел бы тебя. А то вот боюсь шевельнуться. Всех бы затоптал, всех, кто меня бил камнями! Ой, ой, колются, ой, нет больше сил!

Медведь снова стал проклинать все и всех и стонал ужасно да так жалобно.

— Да что же с тобой случилось, дядя Миша? Я не понимаю.

— Что случилось, что случилось! Лапы мои все в колючках, и шкура тоже. Ни шагу сделать не могу, ни присесть, ни прилечь. Все зудит, все болит нестерпимо… Ой, что же мне делать?!

— А я-то думала, что-нибудь ужасное.

— Ах, противная девчонка, по-твоему выходит, что ничего ужасного, если все болит, колется и шевельнуться невозможно?

— Нет, я понимаю, это больно. Но колючки ведь можно вытащить. Давай повытаскиваю их?

— Ты вытащишь колючки?

— Да что тут такого? — подходя к нему, сказала Мануш.

— Не приближайся! — заорал Медведь. — Стой, слышишь!

— Но отчего же? — остановившись, пожала плечами девочка.

— Не подходи, не то я за себя не отвечаю. Я же очень голодный, еще проглочу тебя. Очень, очень голодный. Видишь, шкура да кости остались. Прошу, не подходи, не дай мне стать людоедом.

— А что же нам в таком случае делать? — вконец растерялась Мануш. Потом вдруг спросила: — Ты, может, смородины поешь, у меня полная корзина.

— Еще спрашиваешь? Давай скорее сюда. Я ужасно люблю смородину! Давай. Если наемся смородины, то тебя уже не трону… Ну, давай, давай смородину. Да побольше.

Мануш поднесла к Медведю корзину. Забывшись, он хотел было опуститься на передние лапы, чтобы дотянуться до ягод, но в тот же миг опять взвыл от боли и снова принялся плакать.

Девочка набрала смородину в ладошки и подошла к Медведю.

— Давай я тебя покормлю, дядя Миша.

Медведь удивленно взглянул на нее:

— Ты, я смотрю, меня ни во что не ставишь. Ну и дожил, никто не боится. Даже собаку все боятся, а меня…

— Да ты ешь, ешь. Не болтай попусту. Ведь совсем отощал, в чем душа держится! — И Мануш поднесла смородину Медведю к губам.

И Медведь стал есть. Вмиг слизал все, что было в ладошках у девочки. А она, уже совсем осмелев, взяла корзину в руки и приблизила к Медведю.

Ох как жадно он поглощал ягоды! Мануш и оглянуться не успела, а Медведь уже и дно в корзине облизал.

— Ой, до чего же вкусно! — довольно сказал Медведь. — А больше у тебя нету?..

— Нету, — как бы извиняясь, проговорила Мануш. — Хочешь, схожу еще насобираю.

— Ну, нет! Ты сиди на месте. Вот опять проголодаюсь, может, и тебя съем.

Но Мануш совсем не испугалась.

— Давай лучше лапу, — строго сказала она. — Съем да съем!.. Что тебе, больше не о чем говорить?.. Дай лапу.

— Как ты со мной разговариваешь? — удивился Медведь. — Такая малявка, а на меня кричишь! Да знаешь ли, что мне стоит чуть лапой тебя поддеть, и ты бухнешься оземь.

— Знаю. Знаю. Но знаю и то, что сейчас твоей лапе ничто не под силу, она ведь вся в колючках. Ладно, давай-ка мне ее.

Медведь покорно протянул лапу.

— Ой, как же это тебя угораздило, дядя Миша? Не лапа, а сплошная рана!

— И по всему туловищу так! — пожаловался Медведь.

— Ну и ну! — И Мануш стала по одной выдергивать колючки. — Вот так! Еще одна. И до чего же они глубоко впились. Ой, ой, ой, как ты только терпел?

— Ай, больно! — дернулся Медведь.

— Где ты их набрал?

— Лучше и не спрашивай. Полакомиться шиповником захотел, вот и…

— А! Понятно. Еще. Уже пять, шесть. Сейчас потерпи, пожалуйста, эта очень глубоко засела. Погоди, у меня есть булавка.

— Эй, я булавкой не хочу! — заорал Медведь.

— Не бойся, ты и не почувствуешь, я сразу. Вот и все!.. Правда, не почувствовал?

— Ой, еще как почувствовал! Я же живой, а живой разве бывает бесчувственным. Погоди маленько, дай дух перевести. Больно-то как!

— Такой большой, — засмеялась Мануш, — а маленькой боли перетерпеть не можешь! Ну, с этой лапой все. Попробуй-ка ступить на нее.

— Я боюсь!

— Не бойся.

Медведь с опаской положил лапу на плечо Мануш. Вроде не больно, то есть больно, но не так, как было.

— Все равно еще больно, — пробурчал он.

— Ну, что же ты хочешь, чтоб за минуту все совсем прошло. Попробуй еще раз.

Медведь, уже смелее, опять положил лапу девочке на плечо, точнее, даже слегка толкнул ее.

— Ты что это, Косолапый! Я прошу попробовать, а ты со всей силы.

Но Медведь не слышал слов Мануш. Он бурно радовался тому, что лапа почти не болит, и протянул девочке другую лапу.

— Давай, тащи колючки и из этой.

А что поделывают колдуньи и где они?..

Забросав камнями Медведя, чтобы разозлить его, они ушли в глубь леса и забрались на высокий, могучий дуб, откуда стали наблюдать за избушкой и с нетерпением ждать, что будет дальше. Они видели, как Мануш вошла в избушку и, слыша рев и гневные вопли Медведя, считали судьбу девочки уже решенной. Не может же изголодавшийся зверь не съесть ее. Это было бы невероятно. Колдуньи такого не могли даже представить. А потому они спокойно выжидали, одним глазом глядя на избушку, другим же, прикрыв его в полусне, грезили. Наконец-то, думалось им, спустя тридцать лет опять станет возможным, оседлав помело, взвиться в небо, парить в нем, а потом бурей обрушиваться на землю, все на ней крушить, сметать. Везде, кроме севера, конечно. О Гренландии колдуньи не только думать, даже вспоминать боялись. Ведь именно там они лишились последних крох своих колдовских сил.

Нет, нет, над полярным севером они летать не будут…

Мечты мечтами, а пока колдуньи сидели на дереве далеко от своих новых, таких славных, еще необжитых избушек и от родного леса…

Когда стоны, плач и стенания в медвежьем логове стихли, когда Мануш повытаскивала у Медведя из лап все колючки и принялась обирать его шерсть, что уже не только не причиняло горемыке никакой боли, а было даже приятно и он только довольно урчал, Тимбака настороженно прислушалась и толкнула Ципили в бок.

— Что? Что случилось? — спросила та, очнувшись от своего полусна.

— Слышишь, он замолк? Наверно, ест?

— Кого ест? — ничего еще толком не соображая, вопросительно уставилась на нее Ципили.

— Господи, ну до чего же ты бестолковая!.. Медведь ест Мануш!

— Ах, да! — Ципили навострила ухо. — Ест. Ну, конечно же, ест! Вот мы и спасены! Опять стали злыми колдуньями! Правда же, стали?

Она довольно легко для своего возраста соскочила вниз и начала весело, подпрыгивая на траве, кричать:

— Спасены мы, Тимбака, спасены!..

— Кар, кар, кар! — раздалось тем временем над ней. — Кар, кар!

Это Ворон кружил над дубом. Но на него никто не обращал внимания. Тимбака тоже уже была на земле.

— Кар, кар!

— Эй, погоди-ка, — дернула за рукав подружку Тимбака. — Разоралась, расплясалась, а там Ворон что-то говорит. Послушай-ка, о чем он.

— О чем, о чем! О том, что съел! Где мое помело, где оно! Хочу взлететь!

Возбуждение Ципили передалось и Тимбаке.

— А мое где? Я тоже хочу попытать счастья! — сказала Тимбака.

— Ты свое оставила на лужайке. Забыла, что ли?

— И верно, мое помело там, — пробурчала Тимбака.

— А мое? — задумалась Ципили. — Я и не помню, куда его подевала.

— Как же теперь добраться до лужайки?..

— А мне? Что мне делать, если я даже не ведаю, где искать мое помело.

Тут Ворон опять с карканьем пролетел над ними раз-другой.

— Не попросить ли его слетать за ними? — сказала Ципили.

— Глупая же ты! Как же он может доставить их нам?

— А что тут трудного?

— Что трудного, что трудного!.. Лучше бы слушалась меня в свое время, когда я предлагала превратить Дровосека в орла. Орлу бы еще, может, хватило сил на такое… — Потом, как бы что-то вспомнив, добавила: — А не сладить ли мне новое помело?

Сказано — сделано. Ринулись колдуньи к кустам и начали ломать ветки. Удивительное дело, они и тут чуть не рассорились из-за того, что то и дело обе хватались за одну и ту же ветку и тянули ее каждая на себя.

С грехом пополам наломали они, наконец, веток, и Тимбака принялась за работу.

— Ты не так вяжешь. Дай-ка я, — потребовала Ципили. — Ты уже забыла, как надо-то.

— Сама забыла, ненормальная старуха, — не выпуская веток из рук, отпарировала Тимбака.

— Ну, а если все помнишь, то где же хвост, то бишь палка? Что седлать-то будешь?..

— Пожалуй, верно, хвоста нет…

— Ага! — победно воскликнула Ципили. — Так кто же ненормальный?.. Погоди, я покажу тебе, какая я ненормальная… Обзываешься, а сама простых вещей не помнишь.

И она кинулась искать подходящую палку. Долго шарила под кустами, наконец нашла то, что надо.

— Давай, — сказала Тимбака.

— Не дам. Это ведь я нашла.

— Ну и что ж, что ты нашла. Помело и будет твоим. Просто одолжишь мне его, я слетаю на лужайку за своим, а вернусь, отдам тебе, зачем мне два-то?..

Подумала, подумала Ципили — не дай, так ведь не отвяжется — и согласилась.

— Ладно, бери. Только вернешь мне обязательно это помело, твоего я не хочу, оно старое.

Тимбака, дрожа от злости, кое-как приладила палку, хорошенько привязала ее и, оседлав помело, громко прокричала:

— Амда-чамда кумайни. Лети, лети, э-эй!

Но, увы… Помело не взлетело.

— Ну, что же это? — подталкивая помело, удивилась Тимбака. — Лети, слышишь, лети, амда-чамда, эй!

Никакого движения. Как стояла, оседлав помело, так и стоит, ни на метр не стронувшись с места.

— Дай-ка, дай-ка мне, — сердито потребовала Ципили. — Не умеешь, так не берись… И взлететь-то не можешь, а еще хвастаешься, что мертвые петли делала.

— Не умеешь. Не летит, значит, не съел.

— Что не съел?

— Нет, я сойду с ума! Медведь не съел Мануш, понимаешь?!

— А вот и съел! Просто ты не умеешь летать! — огрызнулась Ципили, выхватывая у Тимбаки помело. — Гляди, как надо.

Но и она не смогла взлететь.

Ворон пролетел совсем близко, почти коснувшись Ципили, покружил над медвежьей избушкой и опять качнулся к колдуньям, что-то громко и быстро-быстро прокаркав у них над ухом.

— Что он хочет? — спросила Тимбака.

— Да так. Дровосек совсем помешался! — махнула рукой Ципили и, подергав под собой помело, во весь голос закричала: — Э-эй, лети, мое помело! Лети, амда-чамда кумайни!..

Но и на этот раз ведьма на помеле не тронулась с места.

Ципили еще не успела опомниться от изумления, как Ворон опять, тронув ее крылом, сделал круг над головой колдуньи.

— Проклятый ворон! Повезло тебе, что я лишена своей колдовской силы, не то обернула бы тебя жабой!

Бедный Ворон! Мало ему злополучной вороньей доли, еще и жабой пришлось бы стать!

Увлеченные спорами и сварой старух-колдуний, мы совсем забыли про Ворона. А он, с того момента, когда старухи послали Мануш к Медведю, сидел на макушке дуба и неотрывно следил, что там делается, у Медведя. Ведь от этого зависело все дальнейшее… Такого случая второй раз не скоро дождешься. Не дай бог что-нибудь вдруг помешает. Дело, конечно, задумано злое, да что поделаешь?.. Дома дети, жена, больной брат…

Ворон изредка летал на свой двор. Сядет на плетень, наблюдает за дорогими сердцу родичами и каркает, каркает, вкладывая в это карканье все свои чувства, всю любовь к близким и всю печаль. Жена очень постарела. Работает от зари до зари, чтобы свести концы с концами.

Представляете, сидит на плетне ворон, необыкновенный ворон, который знает, что он не ворон, но обречен быть им вечно! Сидит и видит, как тяжело его родным, а помочь ничем не может и сказать им ничего не может. Вместо ласковых слов, которые хотелось бы сказать детям, с клюва слетает одно только карканье. Он каркает, а дети кидают в него камнями, чтоб убирался с плетня. Представляете, как можно себя при этом чувствовать?

Но хуже ему было, когда, отважившись, он однажды снова прилетел к себе во двор и увидел пустой дом, заколоченные двери и окна. Чего не придет в голову в такую минуту!.. Но, слава богу, Ворон скоро сообразил, что семья, может, перебралась в деревню, в родительский дом. Он сразу же полетел туда, увидел их и успокоился. Конечно, если бы он смирился с тем, что быть ему всегда вороном, может, и остался бы насовсем в деревне, свил бы себе гнездо где-нибудь на дереве и кормился бы на подворьях — мало ли люди выбрасывают разной пищи? Но Ворон не терял еще надежды, что вновь обретет свое человеческое обличье, и потому почти не отрывался от колдуний.

Очень несчастным был наш Ворон. И не только своей бедой несчастлив. Всякий раз, когда видел в деревне больного брата, сердце разрывалось.

Жена с детьми жила в доме своих родителей, а Гиж Гарник один бедовал в опустевшем отчем доме, часто сидел на крылечке, а увидев Ворона, тоже кидал в него камнями, отгонял. Он же не ведал, что это не простой ворон, а брат его родной.

Долго гонял Гиж Гарник ворона, но однажды, вдруг изменившись, кинул горсть зерна: мол, клюй, насыщайся. С того дня они как бы подружились. Ворон даже иной раз, осмелев, усаживался на плечо Гиж Гарнику, но молчал, не каркал, знал, что брат не любит карканья, он же не понимает, что это не простое карканье, а разговор, только поди пойми.

Но иногда, прилетев и не увидев Гиж Гарника у дома, Ворон давал себе волю и так, бывало, раскаркается, всю горькую судьбину свою выложит в карканье. И это было до того душераздирающе, что люди испуганно обходили его стороной, а птицы разлетались куда подальше.

Но случались у Ворона и счастливые дни. Это когда он в полете взбирался все выше и выше, реял над бескрайними лесами, над серебристой гладью рек. В такие мгновенья сердце его переполнялось необъяснимым чувством величия и гордости, и даже думалось, хорошо бы, и жена, и дети, и брат были бы птицами и могли увидеть всю красу мира. И жили бы они тогда всей семьей беззаботной, счастливой жизнью, недосягаемые для колдовского коварства. Однако такие мгновенья за тридцать лет его вороньей жизни выдавались очень редко… А вообще-то Ворон любил людей, любил гомонящие рынки. Там он забывался, даже иногда радовался с людьми их нехитрому веселью…

Нет, незавидным было положение Ворона. Особенно горько то, что, будучи всегда с колдуньями, он вступал в их недобрые игры — ведь ему так хотелось, чтоб старухи, обретя свою былую колдовскую силу, снова сделали его человеком, они же обещали ему. Подумать только, до чего дошел, готов погубить детишек своих бывших соседей, можно сказать, друзей. Всех их, и Мануш, и Асмик, и Тарона, Ворон хорошо знал, много раз видел, как они играли под ивой. Иногда, сидя на ветке того же дерева, заглядевшись на них, он вдруг вспоминал свое далекое детство или то время, когда он был еще человеком, и отцы этих малышей, тогда еще совсем молодые парни, уважали его…

Несчастный, несчастный Ворон, до чего он дожил, если готов способствовать колдуньям уничтожить этих детей!.. И все для того, чтобы опять стать человеком! Такой ценой!

Надо признать, что Дровосек вовсе не был безжалостным и бессердечным человеком, но теперь, когда он столько лет мается в вороньем обличье, душа его, пожалуй, очерствела. Думал он только об одном: неужели это на всю жизнь и никто никогда не узнает его печальную историю?

Восседая на макушке дуба, Ворон неотрывно смотрел в окошко медвежьей избушки. И конечно же, видел все, что там происходит.

А происходило вот что: Медведь и Мануш вели мирную беседу, и это поразило и обеспокоило Ворона.

— Ты спасла меня, — благодарно бубнил Медведь, — теперь я сам могу добывать себе пищу. Незачем мне тебя есть, ты можешь еще не раз пригодиться. Оставайся со мной, если что, будешь опять вынимать колючки.

— Нет, нет, дядя Миша! Лучше отдай мне сундучок, да я пойду, — сказала Мануш.

— Какой сундучок? — удивился Медведь.

— Ну обыкновенный сундук, только небольшой. Он на печи должен быть.

— На печи? Ну так заберись, посмотри. Если был там, куда ему деться? Мне он не нужен, бери его. Нарядов у меня никаких нет, прятать в сундуке нечего.

— Да он и мне не нужен, это бабушкам, — сказала Мануш и залезла на печь. Но там не было никакого сундучка. — Здесь ничего нет, дядя Миша! — крикнула она с печи.

— Нет, значит, я его съел.

— Да что ты такое говоришь? Разве можно съесть сундук?.. Он же несъедобный.

— Ну раз несъедобный, тогда не съел…

— А где же еще он может быть?..

— Кто?

— Кто-кто! Сундучок, вот кто!..

— Что ты пристала? Ищи, если найдешь, забирай.

Мануш везде поискала. Никакого, даже самого малюсенького сундучка в избе не было. И не могло быть. Колдуньи-то все выдумали. Но Мануш этого не знала.

— Нет нигде.

— Нет, значит, нет.

— Ну тогда я пойду.

— Куда пойдешь? Оставайся со мной, я буду тебя каждый день медом потчевать, — сказал Медведь, встав в двери.

— Не могу я, дядя Миша, меня дома ждут. И еще Асмик с Тароном потерялись, надо их разыскать.

— Кто это, Асмик и Тарон? — поинтересовался Медведь.

— Мои друзья. Мы вместе пришли в лес за смородиной. Они потерялись.

— Как это потерялись? Человеку невозможно потеряться. Я их найду. Найду, и вы все вместе останетесь со мной. Места нам хватит. Ты здесь побудь, а я их сейчас разыщу.

— Нет, я пойду, дома ждут уже. Наверное, беспокоятся.

— Кто беспокоится?

— Как кто, — удивилась Мануш, — мама, папа.

— Пусть и они придут сюда. Придут и станут жить в лесу. Я и им дам меду, — рассудительно сказал Медведь. — Удивляюсь, как можно жить где-то, если на свете есть лес…

— Нет, я пойду, — стояла на своем Мануш.

— Как ты пойдешь, если я тебя не пущу!

— Ну, прошу тебя, дядя Миша, отпусти меня. У меня столько дел!

— Смотри-ка, сама с ноготок, а тоже о делах речь ведет! Никуда не пойдешь, слышишь? Запру тебя здесь и пойду за твоими друзьями.

А Ципили тем временем все стегала прутом и дергала свое помело.

— Э-эй, — кричала она, — вот тебе, вот тебе, лети, говорят, лети! Лети в небо, амда-чамда ди, ди, ди.

Но помело не двигалось с места. И только Ципили хотела произнести еще одно, самое сильное колдовское заклинание, как вдруг сообразила, что помело-то не освящено, и от радости вскрикнула:

— Ой, да как же ему взлететь, если оно не освящено! А освятить его и силу вдохнуть может только Великий Кудесник, главный из всех колдунов, тогда помело и взлетит.

— Верно ведь, как же мы об этом забыли? — сказала Тимбака. — Что же нам делать? Давай лучше пойдем на свою лужайку, там наши старые освященные…

— И правда, пошли!..

Ципили еще не договорила, но Тимбака уже не слушала ее. Она увидела Медведя. Он вылез из своего логова, закрыл за собой дверь и задвинул задвижку.

— Ты видишь, Медведь! — прошептала Тимбака.

— Где? Ой! Куда это он идет?

— Погоди, а куда делась Мануш? — с недоумением проговорила Тимбака. — Надо же, он ходит! Когда успел выздороветь, недавно же ревом ревел от боли?

— Потому, наверно, выздоровел, что съел девчонку, — предположила Ципили и чуть не заплясала от радости, но остановил ее страх, что Медведь ее обнаружит.

И тут вдруг раздался звонкий голосок Мануш:

— Ты только скорей возвращайся!

Старые колдуньи так и онемели. Голос Мануш словно ледяной водой их облил. Они даже друг на дружку не могли глянуть.

— Не волнуйся, я скоро! — басом отозвался Медведь и неуклюже заковылял в глубь леса. Видно было, что ступал он еще несмело.

Медведь скрылся в лесной чащобе, прошло еще какое-то время, прежде чем, обретя, наконец, дар речи, Ципили проговорила:

— Как же это так?..

С ветки над ними что-то прокаркал Ворон, но старухи не поняли, что он им хотел сказать. Как сговорившись, они метнулись к медвежьей избушке и, заглянув в оконце, увидели, что Мануш подметает.

— Ты жива? — спросила Ципили.

— Медведь тебя не тронул? — добавила Тимбака.

— Нет, что вы, он очень хороший, дядя Миша… И не подумал меня обидеть. Но… Знаете, здесь нет никакого сундука, ни большого, ни маленького.

— Какого сундука? — удивились старухи.

— Ну того, про который вы говорили.

— Ах, да! Что значит нет? Вообще нет? — вдруг все вспомнив, спросили старухи.

— Да, нету. Я все углы облазила и на печи смотрела…

— Небось кому-нибудь отдал Косолапый! — протянула Тимбака.

— Отдал и забыл! Какая уж память у медведей, — добавила Ципили. — А чего ты там застряла, выходи.

— Как же выйду, он ведь запер дверь!

— А мы сейчас ее откроем, — сказала Тимбака.

Мануш показалась в двери, но в нерешительности остановилась.

— Медведь пошел за моими друзьями.

— Ой, и ты ему поверила? — развела руками Ципили. — Знаешь, какой он плут! Он и нам много чего обещал, а в конце концов выгнал нас из избушки.

— Какая ты наивная девочка! — сказала Тимбака. — Подумать только, поверила Медведю.

— Но он же сказал. Как мне не верить?

— Ты лучше скорее беги отсюда, пока он не вернулся. Не то кто знает, что еще может придумать этот мохнатый плут, — стала уговаривать Ципили.

— Пошли, пошли, пока светло, надо уходить. — Тимбака взяла Мануш за руку и чуть не силой потянула ее в чащу.

Они уже довольно много прошли, когда Ципили спросила:

— А потом?

— Что потом?

— Ну, когда ты вошла к нему, что он сделал?

— Ничего. Я повынимала из него все колючки.

— И он не тронул тебя? — не переставала допытываться и Тимбака.

— Нет, даже не прикоснулся. Он сказал, что голоден, но не так, чтобы стать людоедом. — Мануш улыбнулась. — Когда, говорит, проголодаюсь, тогда съем тебя.

— Вот и делай добро! А ты еще хотела остаться у него.

— Он шутил. Он не съел бы меня. И вообще, я его накормила, у меня была целая корзина смородины.

— Жалко! — вдруг сказала Ципили.

— Что жалко? — удивилась Мануш.

Ципили растерянно умолкла, но Тимбака сразу нашлась.

— Жалко, что его нет дома, — сказала она, — мы бы ему показали. Ты не смородина, не ежевика, чтоб тебя есть.

— Не сердитесь на него, бабули, Медведь так намучился, целый месяц колючки сидели в нем занозами, представляете, как это ужасно? Он так был счастлив, когда я вытащила их. Вот пошел.

— Где-то здесь прячется, я его знаю. Аппетит нагуливает, чтобы прийти и съесть тебя.

— Да нет же, он пошел за моими друзьями!..

— И ты поверила ему? Зря вообще сказала про друзей. Медведь небось решил: Мануш теперь никуда не денется, ее всегда можно съесть, а пока разыщу-ка еще и заблудившихся. Ты просто наивная девочка! — заключила Тимбака.

— Ну зачем же ему людей есть, ведь он теперь здоров и свободен, а в лесу столько разных вкусных вещей: и ягоды, и груши, и чего только нет! Медведь говорит, что люди совсем и не вкусные, так его дедушка говорил.

— Дедушка много чего говорил! — искренне рассердилась Ципили. — Ты нас спроси, вкусные или нет люди. Мы столько…

Но тут Ципили осеклась, потому что Тимбака так двинула ее локтем в бок, что чуть не свалила.

— Не слушай ты ее, Мануш! А что он тебе еще говорил?

— Просил остаться с ним, чтобы всегда колючки вынимать.

— Видишь, чего захотел!

Какое-то время шли молча.

— Вы выведете меня из леса? — спросила наконец Мануш.

— Конечно, выведем обязательно… Вот только друзей твоих разыщем… Ты разве не хочешь, чтобы мы их нашли?

— Ну, а как же!.. Очень хочу, но где их искать?

Ципили остановилась у высокой полузасохшей осины.

— Мне в голову пришла одна мысль! — сказала она. — Я подумала, что можно забраться на эту осину и увидеть с нее весь лес… Будь бы я помоложе, сама залезла бы. С такой вышины, я думаю, удалось бы разглядеть, где плутают твои друзья, Мануш.

— Ты, право, молодец, Ципили, — согласно закивала Тимбака, — здорово придумала! А еще жалуешься, что стара стала. Ну вообще-то, конечно, мы старые, чтобы лазить по таким высоченным деревьям.

— Сверху вправду можно увидеть?..

— Что за вопрос? — в два голоса отозвались старухи.

— Давайте я полезу. Это мое любимое дело — лазать по деревьям.

— Ну что же, давай, только будь осторожна, не упади, — как бы беспокоясь, сказала Ципили.

Мануш села на травку и стала разуваться.

— Что ты делаешь, Мануш? — удивилась Ципили.

— Разуваюсь.

— Зачем?

— Ну а как же, чтобы лезть на дерево.

— Не выдумывай, собьешь пятки. Залезай лучше обутая, — сказала Тимбака. — Когда я была маленькая, как ты, всегда лазила на деревья в обувке.

— Я тоже, я тоже, — поддержала и Ципили.

— Ладно, — согласилась Мануш, — пусть будет так. Только вы помогите мне дотянуться до веток, а там уж будет легко.

Колдуньи подсадили Мануш, а уж дальше она легко сама полезла с ветки на ветку. Так легко, что старухи понимающе переглянулись: мол, похоже, что девчушка не из тех, кто падает.

— Вон наверху сухая ветка, — крикнула Тимбака, — встань на нее! Сухие ветки крепче.

— Да, да, — подтвердила Ципили, — сухие ветки не обламываются. Но вообще-то какой в тебе вес, любая ветка на таком дереве выдержит.

Но Мануш их не слушала. Внимание ее привлек Ворон. Он сидел на вершине и таращил на нее глаза.

Старухи кричали еще и еще:

— Будь внимательна. Не упади. Только сверху ты сможешь рассмотреть, где бродят твои друзья.

Наконец Мануш добралась почти до самой макушки осины, туда, где почти уже рукой можно было дотянуться до Ворона. Но он тут же взлетел и стал кружить над ней, истово каркая.

Мануш взялась одной рукой за верхнюю ветку, а другую козырьком приложила ко лбу и стала оглядывать все вокруг.

— Ну а теперь напряги все остатки своей колдовской силы, сделай так, чтоб ветка, на которой стоит девчонка, обломилась, — сказала Ципили Тимбаке.

— Помогай и ты.

— Ладно, давай вместе, — согласилась Ципили. — Итак, три, четыре!

— Надо как следует сконцентрироваться.

— Попробуем. Посмотрим, получится ли.

— Если очень постараемся, получится.

— Три, четыре.

И они в два голоса принялись колдовать:

Заговор они произносили почти шепотом и при этом ходили вокруг дерева, временами поглядывая наверх: как там ветка, не обломилась ли…

А Мануш, обозревая с высоты панораму, была заворожена открывшейся ее взору красотой. Поросшие лесом взгорья чередовались с голыми скалами. Она даже сначала забыла, зачем оказалась на такой вышине. Но, придя в себя, прежде всего огорчилась тому, что лес так велик, так безбрежен, конца-края ему нет… «Из него разве выберешься?» — подумала Мануш.

— Почему же не обломилась? — удивлялась Ципили.

— Потому, что в душе у тебя жалость к девчонке!

— А может, это ты ее жалеешь и оттого у нас ничего не выходит?..

— Давай еще раз попробуем. И договорились: нисколечко не жалеть. Да и за что жалеть-то? Эскимосы ведь нас не пожалели, а мы только беду нажили из-за них. Давай представим себе, что Мануш наш враг, что она виновата в том, что теперь в нас нет колдовской силы. Поняла? Давай так думать.

— Это она-то наш враг, такая малявка? — вскинулась Ципили.

— Ну какая же ты бестолочь! Я же говорю: давай представим себе, понимаешь. И поскорее! Соберем всю свою злость и… три, четыре!

Колдуньи повторили свой заговор несколько раз и опять походили вокруг дерева, поглядывая на Мануш. Но девочка, как и прежде, стояла на дереве и вглядывалась в даль.

— Слушай, что там? — спросила Ципили.

— Нет их, никого не видно! — крикнула сверху Мануш.

— Тоже мне, кричит на весь лес, будто мы без нее не знаем, что никого ей не видно! — с досадой проворчала Тимбака, а потом уж погромче сказала: — Смотри получше. Во все стороны. Повернись, не бойся. Что так вцепилась в ветку, не упадешь…

Ципили, однако, колдовских слов не повторила. Опустив голову, она отошла в сторону. Заметившая это Тимбака сразу набросилась на нее:

— А ты почему молчишь?..

— К чему повторять, — безнадежно махнув рукой, сказала Ципили. — Видишь ведь, ничего не получается. Ни на что мы больше не способны. Раньше, бывало, я только взглядом одним могла сделать так, чтобы дерево упало. Мне достаточно было подумать про себя: «Упади!» — и оно тотчас падало как подрубленное…

Тимбака вдруг тоже сникла. Но желание вновь обрести колдовскую силу было в ней так сильно, что она не хотела сдаваться.

— Слушай, Ципили, не говори так, — попросила она. — Не падай духом, не то остаться нам немощными. Как только можешь, мысленно ругай Мануш. Очень ругай ее, и сила вернется.

— Да как же не падать духом! И ругаю я ее, и про себя и вслух все повторяю: обломись ветка, упади Мануш. Ничего же не выходит, что мне делать?!

Тут и Тимбака запричитала:

— Ругаю, ругаю! Ничего не получается. Почему, ну почему не обламывается ветка?

Тимбака в сердцах чуть не расплакалась. А сверху в это время послышалось:

— Никого не видно. Никого.

— Наберись терпения. Они где-нибудь под деревьями! — крикнула Ципили и, обернувшись к Тимбаке, спросила: — Что теперь делать?..

— Знаешь, может, Мануш отчего-то не поддается колдовству, а Тарон и Асмик не такие? Они сейчас, наверно, приближаются к большому оврагу, а там, ты же знаешь, очень много смородины, это их соблазнит… Если хоть кто-то один из них упадет в пропасть, с нас и этого хватит…

— Какая же нам польза, что они сами упадут? Если не мы тому причиной, то и сила наша колдовская не вернется?..

— Ох и странная ты старуха!.. Кто их направил туда? Мы! Чего тебе еще надо? — рассердилась Тимбака.

— Нет, это не то… Вот если мы наколдуем и Мануш упадет, тогда другое дело…

— Ну сделай так, чтобы ветка сломалась, что ж ты?..

— Что я? Не ломается!..

— Значит, остается желать, чтобы один из тех двух свалился.

— А что, если уже свалился? Давай полетим туда. Где помело-то? Куда оно подевалось? — растерянно огляделась вокруг Ципили.

— Я же отдала тебе.

— Правда, отдала. Но я не знаю, куда его дела.

— Вечная история. Все ты путаешь, все теряешь. Ой, Ципили, вот оно, под деревом.

— Видишь, сама положила и забыла.

Того и гляди, вспыхнула бы новая ссора, но голосок Мануш заставил старух опомниться.

— Я вижу домик под горой! — крикнула девочка.

— Какой домик? — спросила Ципили.

— Обычный домик. Правда, над ним вышка.

— Что за вышка? A-а, вышка, говоришь. Слышишь, Тимбака? Как это мы забыли? Соображаешь, о каком доме речь?

— Погоди… Дом с вышкой?.. О, Великий Волшебник, закрыв одну дверь, ты открываешь другую!.. Все поняла, все поняла! — И Тимбака радостно захлопала в ладоши. — Нашли, нашли!

— Кого нашли? Ребят?

— Нет, нет, Мануш! Ты гляди, гляди.

— Поняла, — зашептала Ципили, — поняла, чей это дом? Как мы про него забыли?..

— То, что нам надо. Отведем девчонку к людоеду Дандалошу. Уж он-то ее не выпустит из своих лап…

— Правильно, Ципили, так и сделаем. Дандалош-Людоед — наша последняя надежда. Он-то съест Мануш. Честно говоря, этот паршивец не стоит и захудалой пичуги, но что поделаешь, коли мы в таком положении.

— В том-то и дело, что другого выхода у нас нет, — сказала Ципили и, глянув вверх, крикнула: — Ну что, Мануш, не обнаружила своих?

— Нет, никого не видно.

— Ну, тогда слезай.

Мануш была так захвачена красотой открывшегося ей вида, что могла бы еще долго любоваться им, но понимала: надо спуститься и скорее искать друзей.

Неожиданно закаркал Ворон. Даже колдуньи удивились тому, как он надрывается, кружа над Мануш.

— Противный Ворон! Чего раскаркался? — недовольно буркнула Ципили, но потом прислушалась: она ведь одна понимала Ворона.

Послушала, послушала Ципили и, махнув руками, сказала:

— Глупый, не ведает, что мы придумали закавыку похлеще, потому и ярится.

Мануш благополучно слезла вниз. Правда, сухие ветки ее сильно поцарапали.

— Манушик, моя миленькая, как ты вся исцарапалась! — ласково просюсюкала Ципили.

— Вай, вай, наша Манушик оцарапалась! — проверещала и Тимбака.

— Пустяки. Мне вовсе не больно, — успокоила девочка старушек. — Все пройдет.

— Конечно, пройдет, — подтвердила Ципили. — А знаешь ли, что дом с вышкой, который ты видела, это дом лесника? Мы сейчас отправимся туда.

— Что нам там делать? И к тому же он так далеко, его едва видно.

— Верно, далеко, но он как раз на выходе из леса, — объяснила Тимбака. — Вполне возможно, что ребята там, может, они, плутая, наткнулись на дом лесника. Разве это невероятно?

— Я уверена, что так и есть. Вот увидите! — сказала Ципили.

— Ну тогда что же мы медлим, идемте, — заторопилась Мануш. — Лесник отведет нас домой!