Цветные ветра

XXXVII

Бежал по земле снег, густой, сизо-бурый — лисица Обдорских тундр.

Били атамановцы из пулеметов, из орудий в повисшую над ними ночь. А ночь била в атамановцев — из пулеметов, из пушки древней, что вытащили из музея. Заряжали пушку гвоздями, тащили на лыжах, били в тьму.

Трещит поселок — горят пригоны. Сено — вверх в сизо-бурое небо! Алое сено вниз — в сизо-бурую землю.

Алый огонь поджигает небо — горят избы.

Трещит поселок — горит ветер от поселка, багровый! Люди бегут поселком в багровых рубахах.

— Восподи!

— Владычица, спаси и помилуй!

Железо не любит разговора — железо заставляет молчать.

У каждого двора убито по бабе. У каждых ворот по бабе. Нет мужиков — бей баб. Разворочены красные мяса чрева.

Бить кого-нибудь надо.

Бей, жги!

Бей снега, жги небо!

Аспидные пригоны. Алый огонь. Поднял пригоны, потряс над землей, рухнул. Желтые искры по земле, гарь в нос!

Смолистый дым в нос, в глаза! Сизоперый дым в грудь! Кашляют люди, а стреляют.

Из-за каждого угла, из-за каждого сугроба.

На лыжах белые балахоны — как сугробы.

Орут сугробы:

— Крой, паря!

Смолистый дым как заноза в глазу. А особенно когда своя изба горит.

Хромой мужик бегает по двору, кричит багровым криком:

— Дарья!… Фекла!… Сундуки-то в погреб. Сундуки-то прячь!

Надо же какой-нибудь бабе быть убитой у ворот. Лежит Дарья.

А пулемет за улицей, пулемет на улице. Пулемет в поле.

— Товарищи-и, не поддавайся!

— Прицел шестнадцать–четырнадцать, Кондратьев!…

— Есть!…

У атамановцев черные погоны. У мужиков нет погон. Умирают на веселом, сизо-буром снегу атама-новцы и мужики.

Умирай, умирай!

Бей, жги!

Сам Калистрат Ефимыч приедет завтра. За ним шестнадцать волостей идет!… Бей, не унывай!

Хромоногий Семен на лошади, позади баба. Баба тяжелая, как воз. У лошади хребет тонкий. Лошадь боится пламени, несет, стонет.

Не нужно на лошади по улицам — по притонам не заметят. Бежит хромоногий по пригонам.

— Митьша, эвот на лошади-то один?

— Один? Двое. Бери на мушку.

Не выдержала лошадь, перегнулся хребет — пала. Нет, это сердце у ней не выдержало — пуля его расщемила. Дерево пуля разорвет — живет дерево, а лошадь не может.

Перегнулся хребет, как сугроб под ногой — издохла.

А в шубах те, двое, живы. Хромоногий и баба меж суметов ползут.

— Сенюшка, страсти-то какие!

— Молчи ты, сука!

А чего молчать? На улице пулемет. На каждый пулемет — десять убитых, а пулеметов всего — десять. А может, и сто убитых на пулемет?…

Горит двор дедовский, сундуки в нем вековые, сухие, как зимняя хвоя.

А скот забыли. Ревут пригоны. Горит скот — паленой шерстью пахнет. Красно-бронзовые у скота глаза.

Красно-бронзовый ветер в небе хохочет, шипит, свистит.

Смоляной дым — как рана. Смоляной дым хотя и слепые глаза проест.

Проело слепой Устинье глаза, плачет старуха.

— Пожар, что ли, Листратушка, Семушка?

Отвечает багровый ветер с неба, шипом-шипит на сизо-бурый снег.

Тычется по двору Устинья — ворота ищет. Не надо ей ворот!

У ворот убита одна баба, — больше не надо, у каждых ворот по одной.

Эх, ветер, ветер, пурпурно-бронзовый и тугой!

Заблудилась старуха. Дым гложет глаза. Пламя по седому волосу. Бежать старухе, бежать!

Босиком она. Зима, а тепло. Босиком старуха — в пригон. Развязала ворота, распахнула.

Ага, нашлись люди, догадались выпустить скот! А почему баба на дороге? Скоту нужно бежать из пригона.

Лежит на горячей, талой земле старуха Устинья, греется, она привыкла на голбчике. А скот рогами в заплоты, скот ревет. Ворот открыть на улицу некому.

Горят ворота. Горит скот. Горит Устинья.

Небо горит, снега горят.