Да пошли вы все!.. Повесть

- И не только чай, - улыбнулся хозяин, вытаскивая из пакета эликсир и хвастливо поднимая в руке.

- О-о! – обрадовался медик, противник алкоголя. – Славно! Покукарекаем вволю, - сообщнически подмигнул Курочкин Петушкову. – Не волнуйся – пёс спит, а сон – лечит.

Иван Ильич всё же не удержался и взглянул на затихшего малыша и, успокоившись, пошёл на кухню готовить жертвенный пир.

- Пельмени будешь? – спросил жреца.

- Непременно, - не отказался тот, присоединившись к хозяину. Заинтересованно повертев в руках бутылку и прочитав вслух красочную этикетку, похвалил: - Армянский! Знаешь толк, - и добавил ехидно: - Армяне всегда закусывают марочный коньяк пельменями.

Иван Ильич молча достал из холодильника лимоны и шоколад.

- На!

- Уел! Сдаюсь! – поднял руки Курочкин.

- Тогда помогай, - подал ему хозяин нож и блюдечко.

Вдруг послышался какой-то непонятный глухой стук. Оба насторожились. И обалдели, изумлённо вытаращив глаза: из комнаты на трёх припрыгал Дарька. Покрутился на пороге циркулем, описывая окружность поднятой передней лапой, и тяжело улёгся на привычное старое место поперёк порога. Улёгся, но глаза не закрыл, наблюдая за тем, чем заняты недобросовестные лекари, бросившие больного без присмотра. Убедившись, что в их вошкотне нет ничего достойного внимания порядочной собаки, он завалился на здоровый бок и закрыл глаза.

- Подстели что-нибудь и накрой, - распорядился Пётр Алексеевич, стараясь не очень скрести ножом по блюдечку, разрезая лимон на тонюсенькие дольки.

Иван Ильич на цыпочках перешагнул через сторожа, принёс укрывной свитер, безжалостно полоснул ножом от ворота до подола и, подойдя к Дарьке, опустился на колени.

- Дарька, давай подстелем, а то замёрзнешь.

Малыш вопросительно открыл глаза, а хозяин, по частям приподнимая тёплое тело, ставшее почему-то тяжёлым и как будто бескостным, сам, без чужой помощи, подсунул полсвитера, а второй половиной укутал пса, благодарно закрывшего глаза. Подумав, пошёл в кладовку, снял рабочую куртку и заткнул дыру в двери, чтобы не дуло. Вернувшись, чуть слышно попенял Курочкину:

- Ты же говорил, что он отключился на три дня.

Тот, вымыв руки под кухонным краном, спокойно ответил:

- Никогда не верь докторам, верь своему организму. Мой, например, никак не хочет верить, что алкоголь, да ещё марочный, вреден, и потому согласен на штрафную.

Иван Ильич улыбнулся, выставляя на стол полустаканы – другой питейной посуды у него не было.

- Так и быть, я тебе по-дружески облегчу наказание наполовину.

Они дружно рассмеялись, радуясь приятному общению. Из кастрюли полезли наружу готовые пельмени. Повар разложил их по тарелкам, подвинул напарнику горчицу и майонез и отложил с десяток пельменей в Дарькину миску – а вдруг будет! Разрезал их и поставил остужать на окно.

- Попробуем предложить? – спросил доктора.

- Попробуем, - разрешил тот.

Иван Ильич энергично подул на разрезанные пельмени и поставил их рядом с мордой малыша.

- Дарька, - позвал он, - возьми.

Тот, не шевелясь, открыл глаза и сразу закрыл. Настойчивый хозяин взял пальцами кусочек начинки и поднёс к его носу. Носопырка усиленно задвигалась, Дарька опять открыл глаза, не поднимая головы, взял мясо в рот и счавкал. Съел ещё три начинки и отказался, отворачивая морду.

- Уф-ф! – отдулся Иван Ильич. – И то – хлеб!

Принёс из комнаты воду, поставил рядом. Наевшийся больной встал и долго хватал язычком влагу, разбрызгивая её на подстилку. Напившись, постоял, угрюмо посмотрел на людей и снова завалился набок.

- Силён! – похвалил доктор.

- Мы – такие! – похвастался хозяин, укрывая питомца.

- Перед сном вынесешь гиганта помочиться, - напомнил Пётр Алексеевич. – Садимся? – предложил хозяину. – Хотя, подожди. – Он достал мобильник, набрал номер, сосредоточенно спросил: - Маша? – Там, вероятно, подтвердили. – Тут тяжёлый случай… - начал он неуверенным голосом, и там перебили, - Да не каждый раз… - вспылил Пётр Алексеевич, - а сейчас… да погоди ты!.. что-что!.. собаки бродячие искусали на свалке и хозяина и его пса, оба в шоке… ну?.. не могу же я их оставить беспомощных – надо понаблюдать… да не наблюдаюсь я, что ты городишь… приду скоро… не приползу, а приду… когда, когда… всё в руках божьих, а время – тем более… может, через час… другой… Ну, всё! С тобой не договоришься! – с досадой захлопнул крышку телефона и облегчённо вздохнул, с ничейным результатом завершив трудные переговоры. – Ты давно один? – спросил хозяина, понявшего смысл телефонной семейной распри.

- Да нет, обрадовал Иван Ильич, - ещё не успел и мало соскучиться.

- Как медик рекомендую тебе, - выдал разносторонний доктор устный рецепт здоровой жизни, - женись, - и, чуть помедлив, добавил: - а как опытный мужчина предостерегаю: не вздумай!

Они дружно рассмеялись. Один – тому, что избавился от половины и стал целым, второй – что, слава богу, приспособился и хоть изредка мог стать целым. Иван Ильич на правах хозяина набулькал по полстопаря, а Курочкин, подняв стаканчик, повертел его и, любуясь игрой эликсира, предложил первый и самый простой в их положении тост:

- За болящих телом и духом!

- Нет, - возразил Иван Ильич, - только телом. Убогость духа – понятие абстрактное и сугубо индивидуальное.

Пётр Алексеевич молча согласился, радуясь завязавшейся с самого начала плодотворной интеллигентской дискуссии.

- Вздрогнем!

Они выпили, поморщились, дружно занюхав лимоном, и, не сговариваясь, не менее дружно принялись за армянскую закуску, набирая духу для долгожданного кукарекания. Когда пельменей осталось всего ничего, доктор, облизав усы и вилку, отложил её и сам налил по второй.

- Ты далеко ушёл за сорок? – поинтересовался у младшего.

- Наполовину, - не стал скрывать пройденного пути Иван Ильич.

- Мудрецы, которые только и делают, что говорят, учат, что сорокалетие – пик человеческой активности, годы наивысшей творческой отдачи, и именно поэтому, чтобы реализоваться полностью, надо к этому десятилетию освободиться от всех пут: любовных, семейных, материальных, производственных. Это время гармонии разума с душой. Сознавайся, что ты уже успел облагодетельствовать человечество?

Иван Ильич задумался.

- Без повторения и не сообразишь сразу, - не стал хвалиться своей творческой активностью. – Опять за Дарьку, - поднял малоёмкую посудину и чокнулся с собутыльником. Они выпили и в этот раз зажевали горечь кислым лимоном. – Ты меня напугал и расстроил, - вернулся к теме облагодетельствования. – Пол- отведённого срока прошло, а похвастать нечем. Есть, правда, несколько десятков изобретений, и сейчас вот придумал, скажу, не хвастая, неплохой прибор для нефтегазовиков, и, пожалуй… всё.

- Ты, что ли, физик? – попытался догадаться ветеринар.

- Не совсем, точнее назвать – электронщик, - с гордостью поправил Иван Ильич.

- О-го! – уважительно воскликнул Пётр Алексеевич. – Завидная профессия, мозговитая.

Электронщик не стал возражать против основного постулата, но добавил маленький штришок:

- Лучше бы такой была наша зарплата. – Наткнул на вилку оставшуюся пельменину, отправил под усы. – Да и не это главное! – Курочкин ждал продолжения. – Главное и обидное то, что наши придумки, каких ни у кого в мире нет, у нас никому не нужны – ни государству, ни олигархам. Так что – работаем в архив.

- Свалил бы за бугор, - посоветовал занятый по горло ветеринар, - там вашего брата, судя по СМИ, с распростёртыми объятиями и кошельками принимают.

Иван Ильич механически заглотил одну пельменину и по-русски заел лимониной.

- Характера, наверное, не хватает, - сознался в главной своей слабости. – Пока собирался, сомневаясь и стыдясь самого себя, нас без причины засекретили, чтобы не рыпались. Теперь не только свалить, в отпуск туда нельзя съездить, хотя ничего мало-мальски секретного не знаю. А уволишься, так и то только через десять лет пустят, когда не один пик творческой активности кончится.

- Наверное, и наш пресловутый патриотизм тормозит? – подсказал ещё одну причину Пётр Алексеевич.

Иван Ильич хмыкнул:

- Причём здесь патриотизм? Ты что, понимаешь его как беззаветную преданность государству, власти?

- Ни в коей мере! – энергично возразил старый архивный патриот, но молодой его не слышал.

- Куприн, Рахманинов, Шаляпин, Солженицын и масса других великих людей России были там патриотами побольше всех здешних великих коммунистов СССР. Эмигранты первой и второй волны отличались таким высокодуховным патриотизмом, какой большевикам и невдомёк был.

Курочкин виновато заёрзал на стуле, а Дарька открыл глаза, проверяя, не нужна ли хозяину помощь.

- Да не кипятись ты! – вскипел доктор. – Согласен! – и в качестве аргумента прихлопнул ладонью по столу. – Измельчал наш народ за многие разорительные уничтожительные годы перестроек и реорганизаций, да, измельчал! Утратил настоящее чувство патриотизма, заменив навязанным бесчувственно-плакатным, да, утратил! Оно стало даже чем-то постыдным перед ложным авторитетом Запада, всё равно, что унизительное клеймо для недоразвитых. Согласен! – Пётр Алексеевич замолчал. И вдруг опять ударил по столу ладонью и с убеждённой силой произнёс: - Но не хочется соглашаться! До какой же степени надо деградировать, чтобы стало стыдно за революцию, за сталинскую индустриализацию, за Великую Отечественную, за то, что ты русский! Люди наши сделались не советскими и не капиталистическими, а так, ни рыба, ни мясо – приспособленцами без Родины и племени, эгоистическими потребителями, хватунами без зазрения совести, чурающимися общества. – Он тоже заел нахлынувшую горечь долькой лимона. – Генно-модифицированная массовой культурой поп-нация! Современные патриоты уж точно предпочитают любить Родину оттуда.

- Ну, ты уж совсем! – решил урезонить друга Иван Ильич и сам сорвался ещё грубее: - Народ наш стал дерьмом, и я, единичка народа – тоже, значит, дерьмо! – покаялся вдруг по-русски, опьянев от малой толики, усиленной нервной дневной встряской. – И я не хочу такой Родины, - и тут же без перерыва: - но никогда от неё не откажусь. В дерьме живём, дерьмом называемся, дерьмо делаем, спрашивается: зачем живём?

- Ну, ты уж точно совсем! – определила другая единичка дерьма. – Давай-ка, для ясности разделим понятие патриотизма на три.

- Давай, - разрешил Иван Ильич, - дели.

- По моему сермяжному понятию, - начал классификацию патриофил, - патриотизм вообще включает, во-первых, любовь к малой родине, с маленькой буквы, но с наиболее близким понятием. К той, где родился и жил хотя бы до оперения, где узнал первую любовь и верных друзей, где жили предки, природа которой запечатлелась в памяти навсегда как что-то райское, воспоминания о которой щемят сердце, что называется отечеством.

Иван Ильич вздохнул огорчённо:

- Хорошо говоришь, аж слезу хочется пустить, но не выдавливается, потому, что у меня нет такой, сколько ни копайся в памяти. Есть давно забытые вымершие Петушки, где родился, и от которых осталось несколько развалившихся домов, затиненная речка гусям на смех да поля, заросшие сорняками и кустами. А большая часть жизни прошла здесь, в безликих городских катакомбах и панельных казематах. Народу здесь столько, что и друзей не завести, первая любовь оказалась обманной, а природу заменяют улицы, улицы, улицы… В общем, я – человек без малой родины и, следовательно, с малой, прописной, буквы, проще – городской червь. – Он поднялся и поставил греть чай для червей.

- Не отчаивайся, - обнадёжил Пётр Алексеевич, - у тебя ещё осталась, во-вторых, любовь к большой Родине с большой буквы.

- Не приемлю, - резко отказался от этой привилегии гражданин России. – Не понимаю, как можно любить что-то грандиозное, что не поддаётся разумению, что многонационально, многоконфессионально, многокультурно, многоязычно и ещё много чего. Явно видна подмена понятий Родина и государство. Не приемлю! Но если, не дай бог, что случится, пойду защищать добровольцем, не колеблясь.

Курочкин рассмеялся, очевидно, согласный с оппонентом.

- И меня возьми. Я буду перевязывать твою дурную голову. – Теперь возрадовались оба: как-никак, а в дерьмовом государстве вместо двух единичек появилась двойка.

- Ещё и ещё раз повторяю, - горячился антипатриот, подогретый коньяком и возможностью высказаться. – Большую Родину, превратившуюся стараниями властей в рыхлый смрадный конгломерат воров, тунеядцев, торговцев и потребителей, где вольготно себя чувствует несокрушимый лживо-продажный чиновно-банковско-олигархический монолит, успешно перенявший манеру говорить лапшеобразно правильно, много и пространно, размазывая суть, а делать всё так, как захочется, не приемлю.

- Ладно, - отступил идеолог расщепления патриотизма, - давай тогда вычленим из большой любви и обозначим, в-третьих – любовь к народу, к населению Родины. Есть она у тебя?

- Только к русскому, - уточнил мелкосортный серенький камешек-песчинка конгломерата. – До другого мне дела нет. Я ничего не имею против других наций, но пусть всегда и всюду, в пределах любого государства каждая нация любит себя. Я не хочу быть россиянином, я хочу быть русским.

Курочкин, откинув голову, внимательно посмотрел на русского.

- От тебя терпко попахивает национализмом.

- Ну и что? – не смутился великоросс. – Разве это плохо? Разве в многонациональном государстве не должна главенствовать доминирующая по численности и территории нация? Разве не сильная нация скрепляет государство? Разве слабых уважают? Если русские будут по-настоящему любить и уважать себя, их будут любить и уважать другие нации. Уважать и бояться. Без силового уважения мира в многонациональном государстве не будет. Государство по определению в первую очередь – сила.

- Вот не думал, что встречу в тебе ярого великорусского шовиниста, - как-то неуверенно навесил доктор на хозяина позорный ярлык. – Не любить – значит, ненавидеть.

- Это почему же? – возразил русский патриот. – Я не коммунист, у которых только два цвета – красный и белый. Мне терпимы все цвета радуги. Я за терпимость друг к другу без навязывания любвей. Я хочу быть сам по себе, без шор, наушников и кандалов. Мой лозунг: даёшь личную свободу! И вообще: хватит мусолить измусоленные понятия. Разливай остатки, чтобы не прокисли, а то уже и чайник нетерпеливый голос подаёт.

Не готовый к таким радикальным суждениям Курочкин молча опорожнил бутылку. И третий, последний шкалик они хватанули за Дарьку. А он, словно почувствовав причастность, встал и, потоптавшись на трёх, разминая затёкшие лапы, посмотрел на собутыльников с целыми шкурами осуждающим взглядом и улёгся снова, не сумев накрыться. Пришлось хозяину встать и помочь, а заодно и погладить по голове, снимая психологическое напряжение от неприятного разговора, вечного для всех русских, особенно за бутылкой армянского коньяка. По обоюдному молчаливому согласию больше к патриотической теме не возвращались. Иван Ильич достал чашки, налил кипятку, предоставив каждому дополнить заваркой любимой консистенции. Доктор, аккуратно прихлёбывая, пил без сахара, обняв чашку усами, а Иван Ильич насыпал три ложки, насыщая рабочий мозг. Шоколад остался невостребованным.

- Завидую тебе, - напившись и отдувшись, сказал Пётр Алексеевич, вытирая усы. – Ты ещё творишь, а мне пора подбивать бабки и задуматься, зачем жил и что оставлю потомкам.

- Стоит ли? – лениво спросил действующий творец, отставив чашку и тоже вытирая усы.

- Что стоит? – не понял законченный творец.

- Стоит ли задумываться о смысле жизни, - пояснил молодой. – Живи, как живётся и пока живётся, вот и весь смысл.

Старший недовольно задвигался на стуле, отодвинул чашку.

- А ты, батенька, попросту духовный лодырь, - обозвал творца. – На что уж я старый и убеждённый фаталист, но и то с годами всё чаще задумываюсь, а так ли я прожил долгую жизнь, и что останется после меня людям. – Он опять придвинул к себе чашку, повертел в ладонях. – Для многих сейчас, конечно, удобна упрощённая философия жизни, заключающаяся в том, чтобы не задумываться о её смысле. Живи, как живётся, живи сегодняшним днём – философия обывателя, жизненного шлака – после нас хоть потоп!

- Спасибо за комплимент, - чопорно наклонив голову, поблагодарил шлак. – Некогда мне об этом думать, - оправдывал своё обывательство, - да и незачем.

Иван Ильич, конечно, безбожно врал. На самом деле он до Дарьки часто задумывался, зачем так неудачно женился, зачем так долго терпел квазисемейную жизнь, зачем торчит в бесперспективной шарашке, зачем впустую тратит мозги на ненужные изобретения, и что его ждёт дальше. Последнюю мысль он отгонял, прикрываясь неизбежной судьбой.

- Разве кто знает достоверно, зачем живёт? Разве можно оценить себя, любимого? Не напоминает ли это бестолковую ведомственную ревизию? Не уверен, что стоит постоянно грызть себя и тратить душевные силы на самокопание. Работай, если нравится работа, и смени её, если не по душе. Вот и весь смысл.

Но вредный старикашка не согласился.

- Ты просто не хочешь признаться даже себе, что живёшь не так, как хотелось бы, и не так, как надо, потому, что не способен изменить ни себя, ни свою жизнь. Кишка тонка!

- Может быть, - не стал обижаться на правду плывущий по течению, в чём не хотел признаваться. – Я, безусловно, не Лёва Толстой. Это он, глыба, убеждённый в своём учении непротивления злу, маялся с ним всю жизнь, а когда в конце жизни понял, что оно нужно только корыстным проходимцам, а не народу, нашёл в себе силы уйти и от неблагодарного народа и от обманутого себя. Мне этого не дано, мне можно только сдохнуть, если вдруг пойму, что вся жизнь прошла прахом, а мне этого не хочется.

Пётр Алексеевич налил чаю покрепче, бросил туда две дольки лимона, заставив Ивана Ильича поморщиться от кислоты.

- Глыбе, конечно, труднее сдвинуться с места, чем нам, пыльным камешкам, - стоял на своём добрый доктор и давил на больную мозоль хозяина. – Но надо. Так заповедано мудрецами, предками и, если не возражаешь, богом. Помнишь: каждый живущий на земле должен, чтобы чтили потомки, родить сына…

- Не получилось, - огорчённо вздохнул бракодел.

- …посадить дерево…

- Посадил, но все на улицах зачахли, - признался и в этой промашке неудачливый лесовод.

- …и построить дом.

- Архаика, - хмыкнул несостоявшийся строитель. – Теперь никто не строит, а по-ку-пают. На ворованные деньги.

Курочкин выхлебал кислятину, не поморщившись, до того был увлечён темой и раздосадован позицией собеседника.

- Конечно, не надо понимать древние требования дословно. Понятно, что под рождением сына понимается обучение продолжателя дела…

- Не обучал и не думаю, - опять занудил бездельник.

- …под высаженным деревом – плоды труда, необходимые и полезные людям…

- В архиве, - безнадёжно вздохнул бездарный садовод.

- …а под домом – большое дело, созданное для продолжения потомками и соратниками.

- Всю жизнь занимаюсь мелочами, - пробрюзжал индивидуалист. – Мне нет дела до потомков, которых нет, и соратников, ушмыгивающих от дела ради выгоды, - вспомнил про Шматко.

Пётр Алексеевич встал и отошёл к окну, как будто не желая оставаться рядом с великовозрастным бестолковым юнцом.

- Человек, если он настоящий человек, должен оставить след на земле, - сказал убеждённо. – Любой, но значимый для потомков. Чтобы не зачах гомо сапиенс.

- А надо ли? – чванился один их последних. – И так до того наследили, что и дышать нечем, и выйти на природу негде.

Ревнитель разумной человеческой мысли, связывающей человеков в разумное прогрессирующее сообщество, не обратил внимания на пошлый лепет хозяина и постарался полностью разрядиться разумной мыслью, до понимания:

- Домом может быть и хорошая книга. Больше того: по моему глубокому убеждению, печатное слово – самый надёжный и самый ценный след разумного человека для будущего. Оно, слово, появилось первым и исчезнет последним, вместе с гибелью нашей планеты. Поэтому я набрался наглости и сочинил свой словесный труд, надеясь, что таким образом продолжу и после смерти любимое дело – лечение животных.

Иван Ильич даванул зубами лимонину, сморщился и с отвращением бросил её в чашку.

- Мне этого не суждено, - сказал он с кислым выражением лица. – Мои приборы при современном стремительном развитии науки и техники устаревают так быстро, что не успею сдохнуть.

- Пиши книгу с расчётом на будущие приоритеты, - подсказал сочинитель.

Иван Ильич опять сморщился, хотя лимона во рту не было.

- Не-е-о-хо-та, - протянул он как пацан при виде ненавистной овсянки. – А твою обязательно приобрету.

- Ничего не выйдет, - огорчил автор. – Не издана. Оказывается, издательствам мой опус о лечении животных не нужен. Им требуются Донцова, Маринина и иже с ними. Вернее, издать можно, но с солидной предоплатой издания и продажи. Таких денег у меня, ветеринара, конечно, нет, так что пришлось отложить свой словесный труд, как говорится, в долгий ящик до лучших времён.

«Зря ждёшь», - хотел обрадовать оптимиста Иван Ильич, - «не дождёшься!», - но тактично промолчал.

- Ну, ладно, - оторвался от окна надеющийся на лучшие времена литератор. – Мне, пожалуй, пора к Маше, а то разволнуется, придётся таблетками успокаивать.

Встал и хозяин, не возражая против окончания кукарекания, не удавшегося в большей степени по его вине. Освободившись от многочисленных табу Элеоноры и её окружения, он не хотел терять нечаянно обретённой свободы и потому без раздумья ощетинивался против всякого навязывания любых принудительных обязательств. Ему неприятны стали все без разбора, кто пытался учить жить. Особенно, если в это вмешивали ещё и высокие штампованные идеалы, нередко прикрывавшие низкие помыслы. Он, конечно, не думал ничего плохого о Курочкине, но сдержаться, пересилить себя не смог. Да и сам ветеринар виноват, настроившись на торжественный тон. Зачем? Покукарекали бы о футболе, животных, политике любимого правительства, в конце концов, или хотя бы о бабах под пузырёк, и всё было бы у них лады. А так оба остались неудовлетворёнными и собой, и товарищем.

- Сударю нужна сударыня, - изрёк напоследок ветеринар ещё одну истину.

- Догадываюсь, - согласился хозяин страдальца. – Гуляем вечерами, может, и встретим подходящую.

- Есть у меня на примете, - порадовал кобелиный благодетель, - такая же маленькая, пушистая, чёрно-белая…

- …зовут Джулией, или Юлькой, а хозяйку – Верой Васильевной, а у неё барахлит телевизор, - продолжил Иван Ильич и угадал.

Курочкин рассмеялся:

- И в этом интимном деле не удалось помочь. – Он прошёл к порогу, повернулся: - Всего хорошего, - хотел подать руку, но хозяин остановил:

- Подождите, мы тоже выйдем, по надобности, - бережно поднял Дарьку, сторожко наблюдающему с приподнятой головой за людьми, куда-то собирающимися без него. Попросил: - Открой и закрой, - и, мягко нащупывая не видимые под ношей ступени, медленно двинулся вниз.

- Запирать не надо? – спросил швейцар.

- Незачем, - ответил сосредоточенный на спуске носильщик.

На улице уже начинало темнеть, но жильцы ещё маялись без дела в праздной болтовне на скамейках и за столиком для домино и карт, и раненому животному негде было задрать заднюю лапу.

- Мы пойдём за дом, - сказал Иван Ильич ожидающему Курочкину.

- Я пошёл, - ответил тот, - всего хорошего! Завтра приходить или позвонишь?

- Позвоню, - решил без нужды не беспокоить занятого ветеринара освоившийся с бедой Дарькин хозяин. – Бывай! – и они расстались без рукопожатия, поскольку руки Ивана Ильича были заняты.

Упругой торопливой походкой Курочкин растворился в темноте, а они пошли за дом, где росли, никак не умирая, чахлеющие из года в год деревья. Осторожно поставив Дарьку к одному из них, Иван Ильич подождал, пока пёс, шатаясь и чуть не падая в неустойчивом равновесии, обмочит нижнюю часть ствола, и хотел перенести мочеиспускателя к другому, но тот запрыгал сам, порадовав хозяина гордой самостоятельностью. Так проскакали четыре дерева, и только тогда облегчившийся Дарька бессильно сел, требовательно посмотрев на Ивана Ильича: чего, мол, стоишь? Неси домой.

- Вот молоток! – похвалил тот малыша. – И не надо нам никаких Айболитов с пилюлями и шприцами, сами оклемаемся. – Поднял изнеможенного Дарьку и понёс с кратчайшей вечерней прогулки на ночной покой.

Дома уложил болящего под стол, а сам пошёл на кухню заметать-замывать следы неудавшегося пира. Прежде, чем приступить к неприятным обязанностям домашней хозяйки, выпотрошил пяток мясных шариков из оставшихся пельменей и отнёс раненому. Тот, не поднимая головы, понюхал и отказался, отодвинув пасть подальше от гадости, непригодной для больного. Иван Ильич не стал настаивать, вернулся в кухню, сварил сардельку и, отрезав пару кружков, снова пристал к голодающему больному. Это подношение обнюхивалось более тщательно, и в результате раздражающий запах любимого деликатеса заставил малыша с трудом проглотить один кружок, как будто в одолжение заботливому хозяину. Второй кружок он есть не стал, даже хотел подняться и уйти от соблазна, вредного ослабленному организму, всеми силами борющемуся с болью. Иван Ильич придержал его рукой, убрав еду.

- Всё, всё, - не стал настаивать настойчивый кормилец, удивляясь собачьей способности регулировать разумные потребности желудка. – Больше не дам. Отдыхай, - и Дарька послушался, а хозяин принёс шерстяной «плед» с оставшимися рукавами и легко накрыл малыша. Тот не сопротивлялся, закрыв глаза.

Позже, покончив с хозяйственными делами, Иван Ильич присел к телеку, но там на всех каналах показывали какие-то жуткие, с убийствами и битьём женщин, сериалы из обыденной жизни страны. Выключив телевизор и включив бра, прилёг на диван с книгой, не глядя взятой с полки, открыл посередине, как делал всегда, и начал читать. Вскоре сообразил, что попал Хемингуэй с его неопрятно обрубленными и грубыми фразами и предложениями, отложил книгу и сладко зевнул. Вспомнились обрывки диссонансного кукареканья. «А ведь прав доктор», - подумал, примиряясь с отстаиванием Курочкиным необходимости для разумного человека высокого патриотизма и житейского духа смысла жизни. «Завтра же», - решил непоследовательный гомо сапиенс, - «уволюсь к чертям собачьим и уйду в какую-нибудь телемастерскую». Подумал, подумал и окончательно решил: «Закончу лазер и уволюсь. Хватит коптить в архив, и так вся жизнь там». Подложил руки под голову, ноги сложил одну на другую, чтобы удобнее мечталось. «Людям – польза, да и сам в накладе не буду», - вспомнил разговоры Шматко о приличных заработках приличных телемастеров. «Куплю коттеджик на два этажа, больше не надо - и так надоело заползать на третий, и обязательно голубой – цвета мечты – Мерс. Подкачу как-нибудь к Элеоноре, небрежно открою дверцу, обитую изнутри красной кожей: «Садитесь, мадам, подвезу. Вам куда? К банкиру? Нам по пути: как раз хочу небольшой счётик открыть этак на… но не будем уточнять». Иван Ильич улыбнулся приятным юношеским мечтам. «Помолиться, что ли», - подумал вяло, - «о ниспослании малости благ заблудшей овце? Или барану. Говорят пастух-прародитель одинаково помогает и христианам, и нехристям». Сам баран относился к последним, но в силу молитв верил. Не верил в христианского Бога. Для него, физика, единственным и всемогущим Богом было электромагнитное поле Земли, а души людей – малюсенькими частичками силовых линий, колеблющимися в зависимости от преобладания положительных зарядов – добра или отрицательных – зла. Молитва избавляет от излишней отрицательной энергии, и тогда локальное поле человека приходит в нейтральное состояние, и душа успокаивается. «Отче наш, иже еси»… - начал нехристь, но положительную молитву перебила отрицательная мысль, прогнув душевную извилину к самому сердцу: ему ещё долго придётся бездарно мытариться в архив. С этой счастливой мыслью он счастливо заснул.

-5-

Он так и проспал беспробудно всю ночь на диване, одетый. Очнулся от заморочного сна, будто хлестнули плетью, когда солнцу уже надоело заглядывать в окно поверх блестящих крыш, разглядывая неряшливого засоню. В глазах – ни капельки сна. Вскочил и сразу на колени и под стол, к Дарьке. Тот, скинув «плед» на пол, спал на нём, свернувшись ракушкой. В стоящей рядом миске вода была уполовинена. «Ну и няня! Чёрт тебя дери!» - ругал себя Иван Ильич. – «Вот кого уволить надо без всякого заявления! Мало уволить – выпороть стоит!» Он тихо позвал:

- Дарька! Как ты?

Малыш развернулся, открыл сонные глаза, хотел потянуться, но драная шкура не позволила. Он сел, опираясь на обе передние лапы, подрагивая больной.

- Живём? – Пёс утвердительно вильнул обрубком несколько раз и сладко зевнул. – Выйти хочешь? – предложил хозяин. – Гулять? – Дарька незамедлительно поднялся на все четыре и на трёх поскакал к дверям. – Да погоди ты! – остановил Иван Ильич, не ожидавший прыти от шокового раненого. – Мне-то надо шкуру надеть?

Он стащил мятые-перемятые брюки и рубашку, переоделся в старьё, поднял гуляку на руки и они спаянным тандемом выбрались на утренний променад и, естественно, для естественных надобностей. Четырёх деревьев утром не хватило и пришлось променад повторить в обратном порядке, пока из малыша не высочились остаточные несколько тусклых капель. Вдруг он рванул на трёх как на четырёх через проезд между домами на газон соседнего дома. Там, не покрутившись в обычном ритуале, сразу присел и наворотил приличную кучу. А забывчивый хозяин и в этот раз забыл тару для складирования золота, пришлось закапывать его в виде клада для любознательных потомков-археологов.

- Удираем, Дарька! – подхватил Иван Ильич золотаря, опасаясь скрежета беззубых ртов чересчур брезгливых глазастых пенсионеров, не покидающих околооконных постов ни днём, ни ночью.

Времени до работы оставалось с Дарькин хвост. Варить-готовить некогда, и больному было предложено витаминное мёрзлое мясо. Вероятно, он рассчитывал на больничную манную размазню, сваренную на хорошо разбавленном водой молоке, поэтому без аппетита сгрыз несколько обрезков и залёг на обзорное место на пороге кухни, с подозрением наблюдая за мечущимся хозяином.

Иван Ильич хватался то за чай, то за хлеб с не размазанным маслом, то за мятые брюки, которые надо бы выгладить, то за старую ковбойку, в которой вроде бы неприлично появиться в приличном офисе, то за нечищеные ботинки, то опять за чай, а в голове металась неразрешимая мысль: что делать с малышом? Везти с собой? Исключено! Поручить Марье Ивановне? А пацаны? Ни за что! Оставить в квартире? Удерёт через дыру, скатится по лестнице, а назад не взберётся. Пришлось срочно заколачивать лаз найденной, к счастью, в кладовке картонкой. Пока приводил себя в порядок, готовил псу на обед сардельку, раскидывал по квартире несколько подстилок из старья, время забега на каторгу прошло. Пойти что ли в библиотеку? Он давно не прикрывался храмом печатного смысла жизни и не помнил, когда опаздывал. Чёрт те что! Настроение катастрофически падало. Больше того – идти на работу, в кои-то времена, совсем не хотелось. «И не пойду», - решительно решил он, - «Заявление в понедельник напишу. Главное – принять твёрдое алмазное решение, а выполнить его можно в любое время потом. Тем более что сегодня пятница, на выходные портить и без того испорченное настроение не хочется». Нашёл в памятной книжке давно забытый номер телефона Михаила, позвонил. Слава богу, ответил! Попросил на сегодня отгул по семейным обстоятельствам. Хотел сослаться на библиотеку, но в последний момент бескостный язык не повернулся на враньё. Покладистый начальник, не расспрашивая, коротко разрешил: «Отдыхай». Почему «отдыхай», он ведь просил по семейным, но чуткий руководитель уже отключился. Ну и дьявол с ним! Подумаешь - «отдыхай»! Ура! Целый день дома! Один! С Дарькой! Настроение стремительно поднималось.

Перво-наперво надо как следует позавтракать. Дарька отказался от сваренной сардельки в пользу хозяина. С горчицей пошли и сырые за милую душу. Потом привёл в порядок одежду и решил сходить на базар, а заодно проверить, как малыш вынесет запертое одиночество. Дарька тоже собрался было на трёх, но хозяин решительно и строго, как умел, воспротивился и, заботливо уложив сторожа на диван, попросил:

- Подожди меня, я скоро: одна нога здесь, другая там! Хорошо? – Судя по выражению морды, пёс ничего хорошего в предложении хозяина не усёк.

- А где чертёнок? – сразу же поинтересовалась мясница, высматривая экстрасенса под ногами и прилавком.

Пришлось её успокоить:

- Приболел немного: ходить не может.

Она откромсала от свежатины огромный кусманище граммов в двести и подала несчастному хозяину.

- Вот для него, пусть поскорее выздоравливает, да реже приходит, - рассмеялась, намекая на Дарькины инспекторские штучки.

Обед получился знатный. Как всегда, потушили мясо с луком и отварили рис, который слипся, несмотря на рекомендации кулинарной книги. Ничего, разбавили мясным соусом и дружно слопали наперегонки, на радость шеф-повару. Дарька сразу же улёгся на пороге. Иван Ильич не прочь был пристроиться рядом, да длинные ноги некуда вытянуть. Залёг на диван. Малыш в благодарность за заботу не оставил его одного и несколько раз пытался собраться в комочек и закинуться к хозяину, но не решился. Хорошо, когда большой друг догадлив. Он поднял маленького и уложил рядом. Тот почмокал губами, уже привычно положил голову на большую руку и немигающими внимательными глазами уставился на близкое усатое лицо Ивана Ильича. «Всё ещё не может привыкнуть», - сообразил тот, - «что у нового хозяина, в отличие от старой хозяйки, морда волосатая». Он, невнятно бормоча: «После сытного обеда по закону Архимеда…», уснул первым, а малыш сторожил его беспробудный сон.

Хватило часа, чтобы душевная электромагнитная извилина выпрямилась. Дарька после сторожевого бдения остался дрыхнуть, а Иван Ильич занялся субботней уборкой и стиркой, заодно с удовольствием поплескался под душем. Закончив хозяйственную маяту, расстроился: отгульный день прошёл, как и не был. Радовало, что впереди два выходных, но он по опыту знал, что и они значительно короче рабочих дней. Надо ещё позвонить Курочкину. Позвонил, хотя не очень хотелось:

- Привет, Пётр Алексеевич! Хозяин Дарьки беспокоит.

- А-а, Иван Ильич! Здравствуй, батенька, здравствуйте оба! Как подопечный? – доброжелательный голос доктора свидетельствовал, что он не держит зла на паршивого патриота.

- Ожил, - одним ёмким словом охарактеризовал хозяин состояние Дарьки. – Сегодня ел, гуляем понемногу то на трёх, то на пяти лапах. Не знаю, что делать с ранами.

- Слушай, - заторопился ветеринар, - у меня тут наплыв скулящих и мяукающих, - похвастал востребованностью, - консультация по телефону не получится, - и предложил: - Раз вы двигаетесь, то приходите на осмотр, - сам больше приходить не захотел. – Сможешь?

- Придём, - вынужденно пообещал Иван Ильич, - завтра, - отложил по обыкновению выполнение твёрдого решения.

- Ладненько, - быстро согласился Пётр Алексеевич, - выздоравливайте, - и отключился.

«Ладненько так ладненько», - не возражал прогульщик.

- Завтра с укушлапой пойдём к эскулапу, - сообщил приятную новость малышу. – Постарайся, чтобы всё зажило сегодня. Что для этого надо? – Дарька вопросительно склонил голову набок. – Что? А надо всего-то: не есть, а жрать, чтобы трещало за ушами, и не спать, а дрыхнуть без задних ног. Вот и все лекарства. Поможем себе? – спросил здоровый у больного. Раненый согласно гавкнул и заелозил пародией на хвост, натирая паркетину. – А пока, дружок, пока у меня ещё есть слабеющие силы и потускневшее настроение, валим на прогулку. Гулять пойдёшь? – «Ещё как!» - взвизгнул немощный и заюлил дырявой шкурой, торопя не откладывать принятого решения.

Гуляли долго, и где попало, но всё в пределах квартала, не отдаляясь на всякий случай от берлоги. Когда малыш заметно подустал, большой взял его на руки и отнёс домой, где они, памятуя о действенных лекарствах, ели всё подряд и что попало, но с удовольствием. И, отдуваясь, перешли на диван. Предварительно. Потом большой всё же перебрался на кровать, а маленький остался на диване.

Два дня подряд хорошими никогда не бывают, во всяком случае, у Ивана Ильича. Не успели на следующий день хорошенько продрыхнуть, как заверещал звонок. Ещё и десяти не было. Кто бы ни пришёл, Иван Ильич возненавидел его сразу и навсегда. Больным нужен покой, неужели не ясно? Дарька поднял голову, понюхал воздух и зарычал.

- Не беспокойся, - успокаивал хозяин, - плохого не впустим.

Натянул штаны и пошёл ругаться. Открыл дверь со свирепым выражением лица и обмяк – за дверью стояло чадо с банкирским исчадьем.

- Нам надо музыку послушать, - намекнуло, не здороваясь, любимое дитяти, чтобы предок выметался на это время.

Валерик, не вмешиваясь в семейные переговоры, вихляясь, шаркал подошвами по лестничной клетке с шилом в заду и заткнутыми наушниками ослиными ушами.

- Аппаратура «Грюнинг», - обрадовал хозяина, чуть приподняв объёмистую сумку.

- Ничего не выйдет, - огорчённо вздохнул родитель. – Дарька заболел.

В подтверждение хозяйских слов малыш подскакал к приоткрытой двери и звонко и злобно залаял, почуяв ненавистный запах. Дочь, не меняя тупого безразличного выражения некрасивого лица, быстро нашла выход:

- А ты возьми его с собой, - и безмятежными стеклянными глазами уставилась на отца.

А у Ивана Ильича нарастало, разбухая, чувство брезгливого отчаянья и злости и на себя, беспомощного, и на эту, которая почему-то стала его дочерью. Он прикрыл дверь, давая понять, что на этот раз уступать не намерен.

- Батя, не качай таймер, освободи студию! – выкрикнул хиляк, выдернув один наушник и продолжая шаркать.

Не выдержав, Иван Ильич рванулся к нему, но тот шустро отскочил к лестнице.

- Но, но! – завопил фальцетом. – Несовершеннолетних бить нельзя!

Смерив его презрительным испепеляющим взглядом, совершеннолетний отступил на исходную позицию, а Дарька совсем изошёл, перейдя с лая на истошный вой.

- Ищите другую студию, - почти выкрикнул батя и взялся одной рукой за косяк, загораживая дверь.

- Ты что? – удивилась дочь грубому отказу. – Чокнулся со своим псом? Оборзел? – Она шагнула к двери. – Нам на пару часов.

- Я сказал: исключено! – не на шутку разозлился покладистый отец, и она поняла, что сегодня не добьётся своего. Сообразил и наследник Ротшильдов.

- Аркашка! – завопил на весь этаж. – Мотаем отсюда к Гарику. – Пропрыгал на межэтажную площадку и только оттуда попрощался: - Гуд бай, лапландец!

Маша-Аркаша засмеялась, довольная прозвищем отца и спросила, как ни в чём не бывало:

- Полтинник дашь?

- Я же тебе недавно дал! – возмутился жадина. – И много! Недели не прошло!

- Мать отобрала, - надуло капризные бледные губы великорослое дитя.

Дарька уже хрипел за дверью, беспокоясь за хозяина.

- Больше у меня нет, - с трудом выговорил дрожащими губами отец.

- Во, даёт! – завопил Валерик. – На мороженое дочери жалко!

Иван Ильич рывком открыл дверь, ногой отстранил пса, закрыл и прислонился к ней спиной, чувствуя, как болезненно дёргается вена на виске.

- Чао, папахен! – заорала, смеясь, дочь за дверью. – Чтоб твой пёс сдох! – и они оба противно заржали и по-молодому запрыгали вниз по лестнице.

Отец опустился на корточки, прижался спиной к двери и посадил задыхающегося от возбуждения пса на колени. На глаза навернулись слёзы отчаянья и обиды, и Дарька, урча и повизгивая, слизывал их, успокаивая хозяина: «Ничего», - мол, - «прорвёмся! Вдвоём нам хорошо, и никто больше не нужен». А Ивана Ильича сверлила запоздалая тягостная мыслишка: «Надо было отдать ей полсотни, зря я!» Но что сделано, то сделано. Пришлось обоим отлёживаться на диване. Дарька сразу по-страусиному уткнулся в безопасную подмышку и, учащённо посопев, быстро затих и захрапел. Иван Ильич лежал, не шевелясь, боясь потревожить больного, и гнал поганые мысли о гнусном происшедшем, чтобы они не передались спящему малышу.

На медосмотр выбрались, отлежавшись и не обедая, после полудня. Пошли короткими перебежками и переносками с частыми обновлениями выдохшихся меток на углах домов, урнах и столбах так, что Дарькиных последних натужных капель не хватило, и надо было бы продолжить хозяину. Через каких-то полчаса, а то и час – часы у счастливых остались дома – добрались-таки до лечебницы, где в очереди дожидались спасения сиамское бурое чудовище с инопланетными голубыми глазами и недоразвитая серо-чёрная спаниельша с кривыми ногами, тряпочными ушами и печальным взглядом. Дарька, взбудораженный прогулкой, с ходу начал наводить порядок, забыв о больной лапе и доказывая ожидающим, что ему надо без очереди. Для начала он отругал извечного собачьего врага, заставив его прижаться к выпуклому животу дебелой старухи, угрожающе выгнуть спину и отмахиваться забинтованной лапой. Удостоверившись, что сиамка усекла, чья очередь первая, он на трёх лапах загнал четвероногую ушанку под стул молодой симпатичной хозяйки и успокоился лишь тогда, когда из медкабинета, приоткрыв дверь, высунулся опасный белый человек со страшными усами и сердито рявкнул:

- Кто тут хулиганит? – Увидев Ивана Ильича, кивнул ему седой головой: - Привет! – и строго взглянул на нарушителя благостного медицинского спокойствия. – Это ты шумишь, задира?

Дарька спрятался за ногу хозяина, показывая послушным видом, что он здесь ни при чём. Айболит, наведя порядок, скрылся за дверью, а малыш, отвоевавший очередь, не стал противиться, когда котяра скрылась вслед за доктором. Ему захотелось стать вообще самым наипоследнейшим в эту дверь сегодня и во все остальные дни. Однако его хватило на то, чтобы нервно облаять препаскудно мяукающую в кабинете тварь, не умеющую терпеть боль, а потом ещё глухо рявкнуть в ответ на взвизг там спаниельши. Когда же пришла пора идти самому, то он предпочёл это сделать на руках хозяина.

Поздоровались за руку, но молча, и сообразительный Петушков вмиг сообразил, что щепетильный и правильный Курочкин не может простить пожилому балбесу равнодушного отношения к двум краеугольным камням разумного существования разумного человека – любви к большой Родине и печатному смыслу жизни. У Ивана Ильича не было ни одного камня, как и берега, к которому он мог бы причалить. Пустой человек, одним словом.

- Ставь его сюда, - приказал Айболит персональному носильщику, показав на белый операционный стол, застеленный выцветшей клеёнкой в серые цветочки, - и держи крепче за голову - мне не светит быть укушенным вторично.

Санитар, подчинившись, поставил раненого на три конечности, а Курочкин, с устрашающим чмоком натянув резиновые перчатки, стал копаться в собачьей шерсти. Дарька напрягся, но не шевелился, понимая, что так надо для его выздоровления.

- Как я и предполагал, - сделал заключение опытный лекарь, промазывая раны после просмотра какой-то мазью из тюбика, - они не успели в него сильно вцепиться – ты им помешал.

Иван Ильич облегчённо вздохнул, мысленно похвалив себя. Закончив мазню, Айболит снял перчатки и предложил ассистенту:

- Попробуй посгибать ему больную лапу. – Сам он не решился на эту опасную процедуру, памятуя о скверном характере хромого.

Иван Ильич осторожно взял Дарькину поднятую лапу и осторожно посгибал её в коленном суставе. Пёс не сопротивлялся и не выражал неудовольствия.

- Так я и знал, - подытожил осмотр опытный доктор, - кость и мышца целы. Просто он ещё помнит, что было больно, и теперь, когда маленькая ранка на верхней части лапы подзасохла и перестала болеть, он рефлексивно не опускается на лапу, и так будет притворяться довольно долго.

Обиженный Дарька, не ожидая разрешения, запрыгал к краю стола, намереваясь спрыгнуть на пол.

- Ставь его на пол, - разрешил догадливый ветеринар, - пусть бегает сам и забудет про лапу.

Малыш, намеренно прыгая на трёх, отскакал к двери. Курочкин, не обращая внимания на притвору, подсел к письменному столу, за которым недавно сладко дремал после того, как закончил книгу в стол. Он открыл верхний ящик, достал две картонные коробочки, метнул их внешней стороной ладони по столешнице хозяину пациента:

- Будешь давать регулярно каждый день поливитамины и минеральные добавки. А ещё вот возьми, специально для тебя приготовил, - взял со стола и подал толстенькую книжицу, на обложке которой была изображена голова овчарки с раззявленной пастью и крупно написано: «Справочник собаководов». – Я тебе даже подписал, - он показал первую страницу: - Любителю от профессионала. Изучай, коли взял ответственность за безответное животное, - он улыбнулся, не тая зла. – Кстати, я поднял вчера бучу насчёт бродячих псов, разнёс в пух и прах разгильдяйство коммунального отдела района и с помощью зама главы администрации, лабрадора которой вылечил, добился, что в эти выходные отловят ваших обидчиков. Так что – гуляйте спокойно. – В предбаннике послышался оглушительный густой лай крупной собаки. – Исчезайте, - Курочкин протянул руку Ивану Ильичу и пожаловался-извинился: - Сегодня какой-то не в меру суматошный день.

Когда уходили, Дарька, не удержавшись, облаял здоровенную кавказскую овчарку и всё норовил соскочить с рук хозяина и задать верзиле хорошенькую трёпку, но Иван Ильич уговорил его не связываться со слишком мохнатым зверем, и они ушли, победно оглядываясь, с чувством собственного несгибаемого достоинства.

Остаток дня угробили в полнейшей и заслуженной праздности.

Так же удачно начали и следующий выходной, так бы и кончили, если бы не помешали, как обычно, внешние обстоятельства. Таким оказалось телефонное напоминание о себе любимейшей бывшей жены. Вот всегда так, по закону подлости: только настроишься набраться сил для изнуряющей рабочей недели, как кто-нибудь обязательно испортит благостное настроение.

- Здравствуй, - и без разминки: - Ты зачем даёшь Аркадии деньги?

- А ты зачем не даёшь? – сходу огрызнулся Иван Ильич, по опыту зная, что только беспорядочная защита устоит против её железной логики. И позвонила-то специально после хорошего обеда, когда не то, что огрызаться – разговаривать не хочется. Похоже, вечер смазан насмарку.

- А затем, объяснила ровным наставительным тоном, - что у подростка не должно быть личных денег, чтобы не спровоцировать на несанкционированные родителями траты. Что ей надо и можно, я знаю и приобрету сама. Наиболее актуальным для нас сейчас является приобретение приличного автомобиля. Кстати, - лицо Ивана Ильича вытянулось в ожидании какой-нибудь пакости, - ты не забыл, что обещал помочь левыми доходами, которые у тебя уходят неизвестно на что. - Так захотелось тычком заткнуть наглую пасть, аж руки зачесались. - Не забыл, что у тебя взрослая дочь, которая должна выглядеть как все приличные люди, не забыл…

- Да пошла ты… - вскипел неприличный отец и отключил мобильник, который ещё несколько раз включал гаишную сирену, а потом успокоился.

А Иван Ильич долго ещё не мог успокоиться, переживая тянущий, вяжущий шлейф прошлого супружеского терпения. Хорошенько попереживать помешал, однако, звонок в дверь. «Чёрт!» - выругался он. – «Одно к одному!» - и отпер дверь. За ней стояла смущённая Марья Ивановна и, конечно, с тарелкой, на которой лепились друг к другу большие пельмени.

- Здравствуйте, - улыбаясь, поздоровалась навязчивая соседка с улыбчивыми кроткими глазами. – Вот, - протянула тарелку, - попробуйте вареников с капустой.

Ивана Ильича даже передёрнуло, и он, еле сдерживаясь, ещё под впечатлением приятного телефонного разговора, сердито выговорил повышенным тоном:

- Марья Ивановна! Ну, зачем вы? Ну, не люблю я ни капусты, ни теста. И вообще: перестаньте меня пичкать! Что я – немощный какой? – как будто отругал.

Она неловко убрала тарелку к груди, густо покраснела и вот-вот готова была расплакаться.

- Ой, а я старалась, - еле выговорила дрожащими губами.

Он не хотел ни слышать ненужных поучений, ни принять ненужных забот.

- Да не пропадут, - лихо успокоил ни за что, ни про что обиженную соседку, - ребята смолотят – им, молодым, много надо. Спасибо, и больше ничего не приносите. Лучше расскажите, как работа, что с мужем.

Она низко наклонила голову и тихо сказала:

- Работа как работа. О муже ничего не слышно, - повернулась и ушла к себе, не взглянув на грубияна.

«Вот и хорошо», - проводил он её глазами с неприятным осадком на душе. – «Давно пора было прекратить это материнское опекунство».

Вместо законного диванного балдения пришлось вытряхиваться из квартиры и проветривать загаженные мозги. Дарька, естественно, не возражал. С передышками, в темпе брежневских пятилеток, дотелепали на трёх до улицы за кварталом. Там малыш вместо того, чтобы повернуть направо, к далёкой лесной аллее, повернул налево, в сторону ближней свалки. И даже ускорил инвалидный ход, иногда по забывчивости касаясь асфальта больной лапой, а Иван Ильич на двух здоровых еле успевал за ним. Хорошо, что свалка была недалеко, а то пришлось бы в задышке хвататься за левый бок.

Среди мусорных куч движение замедлилось и началось тщательное обследование почтово-мочевых распечатанных бандеролей и ознакомление с оставленной корреспонденцией. Дарька делал это так обстоятельно, что хозяин затомился в бездельи и стал присматривать какой-нибудь внушительный курганчик, чтобы увековечить его своей внушительной фигурой, но не решился увековечивать и без того высокие кучи мусора. Наблюдая за Дарькиными изысканиями, он, интеллигент начитанный, вспомнил, что преступникам свойственно возвращаться на место преступления, но, чтобы туда возвращалась жертва, этого не помнил.

- Дарька, - увещевал он жертву, - бесполезно, ничего не вычитаешь, сослали без права переписки.

Глаза малыша стали тусклыми и грустными. Он был согласен на новую трёпку, лишь бы быть в стае. Вдруг он спохватился, наверное, уловил свежий след и побежал на четырёх в лес, а Иван Ильич на двух – следом. Тревога, однако, слава Курочкину, оказалась ложной. Попусту побегали-походили-понюхали-полизали среди кустов и редких деревьев, пока пёс окончательно не выдохся. Хозяин взял его на руки и понёс домой, успокаивая:

- Не расстраивайся, ещё не раз достанется с твоим характером.

Удручённый бесполезной прогулкой Дарька отказался от ужина и, лёжа в уединении на подстилке у стола, безучастно слушал чтение вслух занимательной книжки о правильном уходе за сородичами, для которых, как и для хозяев, самым правильным было бы оставить их в покое и не лезть в собачью жизнь с вредными человеческими привычками-командами. Иван Ильич никак не мог осилить первого параграфа о правильном кормлении, когда натуральный пёс не желал есть ни правильно, ни неправильно. Пришлось и самому за компанию ограничиться чаем. Дарька к тому времени опрокинулся набок. Можно и хозяину опрокинуться. Перед тем, как заснуть, успел удовлетворённо подумать: хорошо всё же быть одному, когда никому не обязан, и тебе никто не должен.

Глава 3

-1-

Институт бурлил реорганизационными слухами. Разрастаясь, они выплёскивались наружу, растекаясь по всему городу, по всем спальным районам, где тревожно спали, а то и нервно бдели встревоженные сотрудники. В спальнях, на кухнях и на междусобойчиках слухи обновлялись, дополнялись и возвращались в институт. Говорили, как о безусловном, об организации на базе ведущего института автономной академии с собственным бюджетом и, главное, персональными окладами. О значительном увеличении штата, о собственном издательстве и независимом научном совете по утверждению званий и, главное, о полной независимости от промышленности. Работать было некогда и не хотелось. На некоторых тайных микронаучных советах, собиравшихся в сортирах и на лестничных клетках, всерьёз обсуждались перспективы создания международной научно-производственной корпорации и даже межконтинентального научно-исследовательского силиконового, в пику известной долине, центра, надутая грудь которого будет питать всю электронную промышленность страны и отсталого зарубежья, а в качестве соска будет реорганизованная шарашка. Конечно, находились и скептики, вдувающие тухлую струю слухов в озонированную атмосферу оптимистического ожидания. Такие были согласны только на повышение зарплат и на образование лаборатории вместо КБ. Но все поголовно верили в лучшее, несмотря на то, что не дождались журавля ни после горбачёвской перестройки, ни после ельцинского анархического разгула, ни в результате новейших преобразований-реорганизаций, направленных вроде бы на благо народа, а оказывающихся в результате – на благо чиновничье-бюрократического класса.

У Ивана Ильича не было никаких слухов и приходилось пользоваться чужими, благо Жанна Александровна снабжала ими чуть ли не каждый час. Он даже попытался покорпеть над лазером, но постоянные отвлечения мешали сосредоточиться. К тому же беспрестанно точила тревога за Дарьку, который после свалки на свалке наотрез отказался приезжать на работу и, проводив хозяина до остановки, оставался сам по себе на целый день. Он бегал и на трёх и уже на четырёх, а в последние два дня вообще уходил из дому с самого ранья голодным, но регулярно возвращался к приходу хозяина. Обмениваясь дневными впечатлениями, они ужинали, причём пёс ел совсем мало и совсем неохотно, и создавалось впечатление, что он не голоден, а просто делает одолжение любимому хозяину. «Вполне возможно», - удручённо думал Иван Ильич, - «драный свободолюбивый зверь терпит меня в общей конуре только из уважения». Вероятно, он снова повадился на базар к таким же свободным лохматым и гладким друзьям и к брошенному случайному корму. Хозяину оставалось только переживать, представляя, как пса снова раздирают на части. Пока собачий бог миловал, и Дарька приходил целёхоньким, радуясь, наверное, что есть хорошая ночёвка, а, возможно, просто по привычке. Приходилось только терпеть, гнать страшные мысли и торопиться после работы домой как в любимую семью. Не выдержав, беспомощный хозяин позвонил знатоку.

- У тебя есть взрослые дети? – спросил Курочкин.

- Дочь, - со вздохом сообщил беспомощный и в родительской сфере отец.

- И как вы с ней? – допытывался консультант почему-то не по делу.

- Да никак, - сознался Иван Ильич. – Терпим друг друга, и каждый живёт по-своему. Стараюсь не мешать.

- И правильно делаешь, - одобрил Пётр Алексеевич. – Так же поступай и с Дарькой. Только дураки думают, что собака есть собака, как они по глупости выражаются, мол, все собаки одинаковы. На самом деле они очень и очень разные, с разными характерами, как дети. Переборщишь со строгостями – навредишь, вырастет злобный пёс, выполняющий команды из боязни до поры до времени. Отпустишь на волю – получишь неуправляемого зверя, который любую команду воспринимает как насилие. У таких бродяжничество – вторая натура, с ней сложно бороться. И только постоянное общение, долгие задушевные разговоры – да, да, разговоры! – и ненавязчивое обучение принесут плоды. Ты принял его в семью как приёмного ребёнка, если я не ошибся в определении, старайся научить хорошему поведению, а не вдолбить силой, задавливая волю. У вас получится, он тебя любит, любит не за корм и ночлег, а за… чёрт его знает за что! Ты ему просто нравишься, иначе бы ушёл. И он тебе нравится, иначе бы выгнал. Сам бог вам велел найти друг друга, так что притирайтесь. А поскольку ты – человек разумный, то и инициатива должна исходить от тебя. – Он немного помолчал и добавил: - С дочкой – то же самое. Бывай.

Сегодня пятница – самый любимый день недели трудящихся… и нетрудящихся тоже. К обеду некоторые слухи сконцентрировались в локальный пучок и лучом устремились на Ивана Ильича, вынудив окончательно забыть о плодотворном труде. На этот раз регенератор реорганизационных слухов не вбежала, не заорала заполошно, а тихо вошла, остановилась у дверей, устало прислонилась плечом к косяку и неуверенно сообщила всем и каждому, что первым и наиболее вероятным кандидатом на должность завлаба рассматривается не кто-нибудь, а их всеми уважаемый коллега, и показала сощуренными неприязнью глазами на ни в чём не повинного Ивана Ильича. Уважающие коллеги молча и озадаченно уставились на нежданно вместо Божия всплывшего из их болота претендента, попытавшегося пускать невинные пузыри:

- Ерунда! Ты часом не перепутала? Не ослышалась? – рассмеялся он весело. – Может, не завлабом, а президентом будущей академии назначат? – не воспринял всерьёз неудачный розыгрыш непутёвой вертизадки.

Но никто не поддержал его весёлого настроения. Наоборот, лица обманутых сослуживцев всё больше и больше хмурились.

- Тебе что-нибудь конкретное известно? – спросил, наконец, Азарян пресс-мужа, но тот отрицательно помотал головой. – А тебя спрашивали? – напал на обалдевшего от нереальности происходящего Ивана Ильича.

- О чём? – прохрипел тот осипшим от негодования голосом. – Что я, идиот, что ли?

Последнее определение никто оспаривать не стал. На тихий шум пришёл из сортира несостоявшийся кандидат.

- Что делим? – спросил, улыбаясь и завоёвывая электорат.

- Должность шефа, - обрадовал болезненного начальника Брызглов, недоумённо пожимая плечами.

- Кто претендент? – продолжал улыбаться уверенный в себе Божий. – Пиши в список.

- Списка не будет, - прекратил регистрацию кандидатов Азарян. – У нас безальтернативные выборы.

- В пользу кого? – насторожился Михаил Владимирович, убрав улыбку.

- Петушкова! – перекосил спокойное лицо начальника Шматко.

Божий, помедлив, рассмеялся опять, но как-то натянуто.

- Несерьёзно! – высказал своё авторитетное мнение.

Возмущённый недооценкой Иван Ильич хотел было тоже дать достойную оценку сопернику: «Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала!», но усилием железной воли воздержался, предпочитая, чтобы за него говорили другие. Но другие почему-то молчали, предпочитая, чтобы говорили претенденты.

- Откуда такие сведения? – повернул голову Божий в сторону Божией жены, хорошо зная, что она – главная разносчица разных слухов, в том числе и заразных.

- От секретарши деканата, - хмуро ответила Жанна Александровна и добавила для убедительности заразного слуха: - Вчера был научный совет института по кадрам.

Божий постоял некоторое время, не глядя ни на кого, потом повернулся и ушёл без комментариев в сортир. Наступила напряжённая тишина, какая обычно бывает при сборе пожертвований для пострадавших от стихийных бедствий или насилия.

- Нет, - первым нарушил томительное молчание Брызглов, - такое на голодный желудок не переваришь. Я пошёл.

До обеда оставалось полчаса. Другие потянулись за ним, и последней – сорока.

- Не ожидала от тебя, - с брезгливой ненавистью выдавила она общую, как подумалось бедному Ивану Ильичу, оценку самозванца и, хлопнув дверью, тоже ушла, а оплёванный и без вины виноватый претендент даже не посмотрел на её зад. Сам он побоялся выходить, испугавшись искренних и лживых расспросов и поздравлений от знакомых и незнакомых, как это всегда бывает. Пришлось обойтись крепким чаем. Хорошо, что нашёлся сахар для укрепления мозговой деятельности, для переработки инсультной информации. Не веря в слухи он, однако, невольно стал свыкаться с мыслью, что станет научным мальчиком для академического битья, что отвертеться от проклятой должности не сумеет и придётся тянуть лямку организатора вместо того, чтобы заниматься любимым изобретательством.

Шла лишь первая половина послеобеденного часа, а сосредоточенные от новости и обеда сотрудники начали собираться загодя, и никто не ушёл в библиотеку. Первым вернулся Азарян, по-приятельски подсел к столу будущего зава.

- И зачем тебе это надо? – спросил как о свершившемся, жалея в Иване Ильиче толкового учёного, близкого по духу. – Заклюют тебя до смерти, защиплют петушка. Там, - показал глазами вверх, - люди с железными нервами, а у тебя они… верёвочные, да и то надорванные.

- Может, пронесёт? – с надеждой высказал угасающую мысль тревожный кандидат на железную должность.

- Не пронесёт! – убеждённо успокоил Тимур. – Башковитее тебя здесь никого нет.

Вбежал Шматко, подозрительно оглядел сговаривающуюся пару и – к пока ещё маленькому руководителю:

- Иван Ильич, давай я тебе модель лазерного поисковика соберу.

- Я ещё эскиза толком не сделал, - огорчённо отказался конструктор.

Но это не остановило энергичного мастера.

- Вместе додумаем: ты – эскиз, я – модель, - лип будущий коммерсант к будущей научной шишке.

Вошёл, вспотев от спешки, будущий политик.

- Думал, буду на приёме первым, - посмотрел на часы с убежавшей за двойку маленькой стрелкой. Уселся на своё место, помахал кипой листков, охлаждаясь, поправил причёску.

- Ты, Иван Ильич, не тушуйся, - подбодрил увядшего претендента. – Партия тебе поможет. - Вот как раз этого Ивану Ильичу и не хотелось бы. Он вообще не терпел, когда в его дела кто-нибудь вмешивался, особенно дилетанты. Азарян скептически посмотрел на добровольного помощника и ушёл за перегородку. – Не боги горшки обжигают. - Не бог тяжко вздохнул, подумав, что ему-то под силу только ночные горшки с ручкой вовнутрь.

Вплыла, чуть приседая и раскачивая задом, Жанна Александровна. Она цвела ясной улыбкой и совсем не была похожа на ту, что отправилась обедать. Прошествовала под взглядами мужчин до проёма в перегородке, остановилась, повернула голову и, озарив Ивана Ильича голубым сияньем блестящих глаз, сказала:

- Я решила последовать твоему совету. – Чуток помолчала, чтобы он осознал жертву, и попросила: - Ты мне поможешь? – А советчик никак не мог догадаться, в чём требуется помощь и о каких советах она толкует.

Появился на людях, что очень редко делал, предпочитая вызывать в сортир, и нынешний начальник. Он медленным скользящим шагом продвинулся до Ивана Ильича, заставив того сжаться, повернулся, дошёл до Шматко и, обойдя таким образом ускользающие владения, вернулся к двери.

- У нас сложился дружный и, что самое главное, работоспособный творческий коллектив, - сообщил всем, медленно растягивая фразы. – Все молчаливо согласились, ожидая продолжения. – Жалко будет, если он развалится, - и вздохнул с сожалением, представив, вероятно, что и ему придётся отвалиться.

- Более чем вероятно, - высказал тревожащую всех мысль нарисовавшийся в проёме оптимист Азарян. – Такие кардинальные организационные пертурбации никогда не проходят без перетряски и сокращения штатов.

- Ну, это нам не грозит, - поспешил успокоить товарищей будущий находчивый правитель, чувствующий вину и за перетряску, и за сокращение, - Павел Андреевич вот сам уходит…

- Ничего подобного! – быстро возразил Шматко, решив дождаться увеличенных окладов.

- Ты же заявление написал! – возмутился обидевшийся Иван Ильич.

- Никакого заявления нет! – твёрдо стоял на своём Павел Андреевич, отказавшийся от дальних заманчивых стран. – Спроси Михаила Владимировича.

Тот недоумённо пожал плечами:

- У меня – нет.

Покраснев от невольной лжи, Иван Ильич решил выпутаться новым ходом:

- Викентий Алексеевич уходит в политику…

- Это ещё когда будет! – с несвойственной ему стремительной реакцией отказался и Брызглов от неведомых берегов. – Да и будет ли? – засомневался сам, ещё недавно утверждавший без сомнения, что политика – его стезя. – Лучше повременим с моим сокращением.

Красный как рак бедный Иван Ильич сидел и ёжился под расстрельными взглядами ожесточившихся сотрудников, ушедших в глухую личную оборону – они уже начали ненавидеть будущего руководителя.

- Кстати, берусь один полностью обеспечить математическим обоснованием любые конструктивные разработки, - тактично намекнул Брызглов на возможность избавиться от Божией жены.

Но не так-то просто! С шумом и грохотом выскочила из-за перегородки Жанна Александровна, ожгла хитреца синим пламенем и отчеканила, глядя на него в упор:

- Тогда тебе придётся вкалывать не только за меня, но и за Михаила.

Урабатываться за троих Викентию Алексеевичу не хотелось, и он попятился назад:

- Так я не про тебя… я так… вообще…

- Ну, а если вообще, - распалилась обиженная женщина, - то почему бы тебе не присмотреться к некоторым, в частности, не обременённым семьёй? – прозрачно намекнула в свою очередь на недруга Азаряна.

Но за него вступился сам претендент:

- Азаряна не отдам, и не надейтесь.

Все затаились, не глядя друг на друга.

- М-да! – высказался, наконец, и Божий. – Ситуация патовая – сокращать некого.

Тогда нашёл выход Шматко:

- А Колю? Он тоже не женат.

Брызглов недовольно сморщился, покачавшись взад-вперёд.

- Мало ли, что не женат! – Мыши не было ни слышно, ни видно. – Зато он – сын академика.

- Ну и что? – возмутился демократ Иван Ильич. – У нас все равны.

Прожженный политик скептически посмотрел на него.

- Естественно, - подтвердил мнение народа. – Все академики равны, все генералы равны, все трудяги равны и все директора равны. Но работяги и директора уже не равны. Так было испокон веку и так будет всегда. Вспомни, как было до революции.

Иван Ильич, сколько ни напрягался, вспомнить не смог.

- Нашёл, что вспоминать, - нервно засмеялся Шматко. – Это когда ещё было!

- Так мы всей страной туда идём, - объяснил знаток истории не помнящим её. – Оттого всё чаще встречаются пронафталиненные дворяне. Как дойдём, так повернём обратно и – вприпрыжку за всем миром. - Божий хмыкнул и заинтересованно посмотрел на политика-демагога, представив, наверное, как они все, упираясь, бегут задом наперёд. – Тогда и представить нельзя было, чтобы все были равны, и директором вдруг стал чернорабочий, а академиком – какой-нибудь мелкопоместный инженеришка.

- А Ломоносов? – неотразимо выстрелила Жанна Александровна.

Брызглов медленно повернулся в её сторону, снисходительно улыбнулся и отпарировал:

- Ломоносов – уникум, после него Ломоносовых больше не было. И его тогдашние академики за своего не признавали. У каждого была своя родовая ниша и свой трудовой удел. Это сейчас у нас государством могут управлять кухарки, не говоря уж про лейтенантов и подполковников. А тогда, если у тебя свиное рыло – не смей! Вот и имеем, что имеем. Нет, - Брызглов поправил аристократическую причёску, - история не зря учит: яблочко от яблони недалеко падает, и хорошие академики выходят из семей академиков, успешные директора – из семей директоров, талантливые учителя – из семей педагогов, а работяги – из работяг. Возьмём, к примеру, артистов. Вы знаете хоть одного народного, у которого сын, или дочь, или внуки не были бы тоже комедиантами или певцами?

Некоторые не знали ни того, ни другого, в том числе и Иван Ильич, но помалкивали, не желая прослыть дремучими охломонами.

- Причём по утверждению других народных, - продолжал знаток богемы, - все потомки являются оригинальными и талантливыми, своеобразными и индивидуальными артистами, обязательно не похожими на предков. Вы представляете, как бы оскудела и даже захирела наша театральная и другие поп-культуры без многочисленных неоскудевающих творческих родов? – Он помолчал, чтобы слушатели осознали. – То же самое и в науке. Так что с Колей повременим. Иван Ильич, ты, сам-то, из каких вылупился?

Усиленно поёрзав на жёстком стуле, потупив бесстыжие глаза, анкетируемый скромно признался:

- Из работяг, - его родители были рядовыми инженерами-трудягами.

Все осуждающе уставились на него как на виноватого, как будто он подло надул их, оказался со свиным рылом, пролезшим в благородный ряд.

- Что я, сам, что ли? – вскричал ущученный Ломоносов. – Больно-то мне надо! – Но никто не поверил, что не сам и что не надо. – И вообще, - обиделся Иван Ильич до глубины сермяжьей души, - раз некого сокращать, я сам сокращусь!

- Ни-ни! Ни в коем разе! – завопил горячий Азарян. – Если ты уволишься, то нас, тем более, всех под гребёнку. И не думай! – И посоветовал, добрая душа: - Влез в лямку, так тяни! Вот так у нас: кто больше всех вкалывает, кто старается, того быстренько, пока не опомнился, в коренники, а рядом ленятся, чуть потягивая упряжь, многие пристяжные, вместе с кучером понукая коренника.

Все пристяжные разом облегчённо завздыхали, зашевелились, разрешив к всеобщему удовлетворению тяжкую проблему сокращения штатов.

- Иван Ильич, - просящим медовым голосом обратилась Жанна Александровна, - я пойду, может, что новенькое узнаю.

- Конечно, конечно, - разрешил самозванец, - может, то, что тебе раньше наболтали, окажется туфтой?

Она улыбнулась, простив будущего шефа за явную грубость, и удалилась, почти не шевеля ягодицами из уважения и скромности.

- Мне бы тоже, - начал виноватой скороговоркой Шматко.

- Вали! – оборвал его претендент. – Всех отпускаю! – разъярился. – Глаза б мои вас не видели!

Все, естественно, не стали спорить и раздражать будущего сурового руководителя и потихонечку гуськом вышли, и Божий вместе со всеми. Иван Ильич ухватил пропащую голову руками, оперся локтями о стол и замер в тревожной прострации, не зная, что лучше: быть или не быть, вот в чём вопрос! Лихорадочно поразмыслив, насколько позволяло взвинченное нервное состояние, взвесив все «за», которых не оказалось, и все «против», которых была уйма, он решил, что стоит рискнуть. В конце концов, он ничего не теряет - всё равно уволят: или по сокращению штатов, или за развал лаборатории. А может, выйдет? Надо только очень постараться. Из книг он хорошо усвоил, что кадры решают всё. Не техника, не оборудование, не технология, а командный состав. Кого увольняют, когда футбольная команда играет плохо? Тренера! Значит, надо, в первую очередь, определиться с руководящим составом. Первым замом он назначит… Азаряна или Божиху? Политика нельзя – надует. Пожалуй, лучше всего пробивную и энергичную Жанну Александровну, а ленивого, недисциплинированного, но талантливого электронщика Азаряна – в замы по научной части. Иван Ильич даже улыбнулся от первого удачного хода на посту завлаба. Нехорошо, правда, отталкивать Михаила, но… если вспомнить о его прогрессирующей болезни, о затянувшейся диссертации – так вот какому совету последовала умница, первая помощница! – то… надо поступиться дружескими отношениями ради дела. Только так! Первым делом надо будет наполнить тощий портфель выгодными заказами. А заодно как-то всё же протолкнуть устаревший в ожидании кабельный поисковик. Придётся идти к газовому руководству не снизу через мощный слой чинуш с протянутыми руками, а прямиком к Миллеру. И сделает это он сам… нет, не сам, это обязанность первого зама. Тем более что зам – женщина и довольно симпатичная. Надо будет посоветовать ей, чтобы почаще поворачивалась к нему задом, и дело в шляпе. Иван Ильич даже хохотнул от простого решения, пришедшего на ум сметливому руководителю. Он хотел было наградить себя заслуженным досрочным завершением тяжкого трудового дня, привёл в порядок бумаги на столе, встал… и сел: а вдруг придут с приказом о назначении, а зачитывать некому. И вообще, надо привыкать работать по-деловому: утром – опаздывать, вечером – задерживаться. Плохо, что у него, как у всякого авторитетного руководителя, нет друзей, которые могли бы, не лукавя и не подлизываясь, подсказать, как поступить лучше, и поддержать в трудном начале. Был бы Дарька рядом, он бы непременно подсказал. Вместо этого болтается где-то, не ведая о сомнениях, раздирающих хозяйскую голову и душу. Пришлось заняться лазером. Увлёкся и проторчал на час дольше. Никто не пришёл: ни Жанна, ни с приказом.

-2-

Домой он шёл преисполненный чувства собственного руководящего достоинства, снисходительно поглядывая на понурых встречных. Особенно на пожухлых молодых людей, смеющихся и радующихся самим себе и не подозревающим, что большинству не суждено преодолеть даже четверти иерархической лестницы. Он, Иван Ильич Петушков, вопреки родовому запрету вскарабкался, наконец-то, выше и теперь может поплёвывать с высоты на копошащийся внизу трудовой человеческий муравейник. Да, дражайшая Элеонора Львовна, прогадали вы крупно со своим банкирчиком. Надо будет с первой же внушительной получки отслюнить ей на авто. Ему не жалко! А пока в кошельке почти пусто, и придётся экономить, чтобы не пришлось вместе с Дарькой пастись под базарными прилавками. Бедный богач ускорил шаг, но на повороте к дому пришлось затормозить. Между двумя внушительными стопами книг, перевязанных скотчем, стояла невыразительная девица в больших очках, из-за которых глядели на него увеличенные линзами и беспомощностью большие серые глаза. «Вот не повезло!» - подумал Иван Ильич, приближаясь. – «И чего ждёт? Шла бы!» - и твёрдо решил обойти серость дугой.

- Вам помочь? – спросил, надеясь на вежливый отказ.

Но не тут-то было! Девица жалко улыбнулась большим бледным ртом и беззастенчиво разрешила:

- Если вам не трудно.

Ему, конечно, не трудно, но с какой стати? Он не какой-нибудь там работяга или клерк. Вздохнул и взялся за самодельные матерчатые ручки.

- Куда несём? – понёс, не ожидая её, как носильщик на вокзале.

- В наш дом, - ответила книголюбка, таскающая свою макулатуру чужими руками.

- То есть? – не сразу понял он.

- Мы живём с вами в одном доме, - объяснила и пошла рядом.

Он заинтересованно бросил на неё короткий взгляд. Фигура вроде бы ничего, без излишеств и недостатков, шаг широкий, уверенный, шевелюра свободная, до плеч, тёмная и с завитками на концах. Но морда – пресная и не запоминающаяся.

- Почему же я вас раньше не видел? – спросил сердито, словно она виновата, не попав ему на глаза.

Она рассмеялась, не приняв вины.

- Мы встречались, и не раз.

- Вот как? – удивился Иван Ильич, редко запоминающий лица незнакомых людей, тем более женщин, на которых он вообще не решался долго смотреть.

- Больше того, - ошарашила очкарик ещё больше, - мы живём в одном подъезде! – От неожиданности он даже замедлил шаг. Правда, он и других жильцов подъезда, кроме Марьи Ивановны, не знал. Даже второго соседа по этажу не всегда узнавал. – Только вы на третьем, а я на самой верхотуре – на пятом, над вами.

«Лучше бы она на третьем, а я на пятом», - подумал носильщик, поднимаясь по знакомой до третьего этажа лестнице. Когда со шлёпом поставил тяжеленные печатные смыслы жизни, она рассыпалась в улыбчатой благодарности:

- Ой, как я вам благодарна! Что бы я без вас делала?

- Ерунда! – хорохорился он, чувствуя, что на шестой этаж не поднялся бы без роздыху.

- Не знаю, как вас и благодарить! – лила елей, глядя на силача маслеными увеличенными глазами. – А давайте я вас напою настоящим бразильским кофе? Или настоящим цейлонским чаем?

- Что вы, что вы! - скромно завозражал он, не поддаваясь соблазну. – Разве только одну чашечку? – неожиданно согласился, сам того не ожидая. – Мне бы прежде сбегать к себе, посмотреть собаку, - испугавшись первого в жизни свидания с незнакомой молодой женщиной, поспешил он хотя бы немного оттянуть испытание давно прошедшей молодостью. Повернулся и заспешил вниз.

- Иван Ильич! – услышал вслед. «Надо же! И имя моё знает», - удивился и остановился, надеясь услышать, что она неловко пошутила, что ей некогда, что дома мама… - Извините, но у меня нет ничего особенного к чаю, - улыбалась она без всякого извинительного смущения.

- Понятно, - обрадовался он тому, что сможет внести в дружеское безобидное чаепитие и свою щедрую лепту. – А вас-то как зовут? – догадался, наконец, познакомиться с незнакомкой.

Она ещё шире растянула большие губы и сузила большие глаза.

- Валерией, - услышал с приятным смехом. – Можно Валерой или Лерой, как вам удобнее.

Ему удобнее – Валерией, и никаких слюнявых сантиментов. По внешним обманчивым женским данным в сёстры Аркадии, конечно, не подходит, но, скорее всего, близка к этому. Надо держать себя по-взрослому покровительственно и по-джентльменски взвешенно.

- Ждите через полчаса, - наказал, назначив себе срок, чтобы хорошенько обдумать ситуацию и не вляпаться в неприятную историю, попахивающую соблазнением молодой неопытной женщины, и как раз перед назначением на ответственную должность.

Торопливо сбежал на свой третий, нервничая, открыл дверь и лихорадочно обежал глазами кухню и комнату – Дарьки, как назло, не было. Нет, чтобы припрыгать с раненой лапой или подранной шкурой, и тогда, слава богу, чаепитие бы отменялось. Вот зверюга! Когда нужен, его никогда нет! Подождать? Но он уже закрывал дверь и торопился на улицу, а там – в ближайший магазинчик. Не раздумывая, в дикой спешке, чтобы не передумать, потребовал тёплую бутылку элитного «Муската», целомудренную коробку конфет «Воздушный поцелуй», пачку намякивающего печенья «С приветом!» и, чуть призадумавшись, пачку тонизирующих пельменей, сделав очередную незапланированную дырищу в и без того дефицитном бюджете. Возвращался в темпе: две ноги там! На мгновенье застыл у своей двери, хотел зайти, но передумал – а вдруг Дарька там! – и наверх через три ступеньки. Около её двери остановился, чтобы успокоить беспокойно бухающее сердце, поднял руку, собираясь позвонить, но тут же отнял её: может, всё же вернуться к Дарьке? А-а, была не была, и решительно нажал на кнопку, кинувшись в омут.

- Открыто! – услышал её приятный мелодичный голос сопранового тембра.

Толкнул дверь и столкнулся нос к носу с потрясающей молодой дамой в шёлковом оранжевом китайском халате с жёлто-зелёными драконами, очень, наверное, похожими на взъерошенного гостя. Умело наложенная оранжевая помада выделила на бледном холёном лице страстные припухлые губы, а искусно подрисованные тёмно-синей тушью брови и ресницы удлинили разрез манящих глаз к вискам. Она чудом превратилась из серой мыши в прекрасную стрекозу.

- Здравствуйте, - промямлил от неожиданности стрекозёл и очень пожалел, что пришёл. - Вот! – протянул пакет.

- Что там? – сунула она внутрь любопытный нос. – О-го! Вино! – подняла красивые серые глаза, поощрительно улыбаясь растерявшемуся соблазнителю. – Гульнём! Проходите, Иван Ильич, будьте как дома, тем более что квартира – точная копия вашей. О-о! Да здесь и конфеты, и печенье! Пельмени, пельмени! – затанцевала, обрадовавшись холостяцкому деликатесу. – Люблю я пе-ле-ме-ни! – запела на известный мотив про макароны. Иван Ильич невольно улыбнулся, обрадовавшись, что угодил, оттаивая и осваиваясь. «Не так уж и страшен дракон», - подумал он, - «попьём чайку с пельменями и, оттолкнувшись задами, разбежимся», - успокаивал себя. – Снимите пиджак и располагайтесь где-нибудь, а я пока займусь готовкой. Не знаю, правда, что получится – страшно не люблю этого бабского занятия.

- А давайте я, - напросился он, чтобы чем-нибудь заняться и скрыть не проходящее смущение. – У меня уже достаточно большой опыт. – И чтобы доказать это, снял пиджак, закатал рукава, поставил на огонь подходящую кастрюльку, одну из двух имеющихся. Спросил: - Масло есть?

Хозяйка достала из холодильника мятые полпачки, а он успел заметить, что в чреве камеры довольно свободно. «Да-а», - подумал удовлетворённо, - «шику много, шпику мало! Дева не из достаточных, всё, наверное, на книги ухлопывает».

- Что за книги я принёс? – поинтересовался, не обнаружив в квартире коллекционных стеллажей с фолиантами, и чтобы не молчать. – Давайте масло выложим на блюдечко, - предложил занудный сервировщик.

Лера-Валера улыбнулась и подчинилась, с лёгкостью отдав бразды кухонного правления в умелые мужские руки.

- Книги? – переспросила. – А-а, книги, - она уже забыла, какую он тяжесть приволок. – В центральной библиотеке выделили для нашей районной, а я сдуру не стала возвращаться в свою, решила дома разобрать. Хорошо, что вы мне попались. – «Попался», - мысленно согласился он, - «И ничего в том хорошего пока… после книг на кухню попал!» - Приходите к нам, я вам подыщу хороший роман.

«Как бы он не получился сейчас, хороший или нехороший», - подумалось обеспокоенному неясной диспозицией Ивану Ильичу.

- Лук, чеснок найдутся? – потребовал для сложнейшего блюда.

Она сморщила нос, не раз, наверное, бывавший в болезненных соплях от недостатка оздоровительных фитонцидов.

- Знаете, я не люблю.

- Ну, а трава? – продолжал неумеренные требования пельменный шеф.

- Какая трава? – не поняла Валера.

Пришлось перечислить все названия, что помнил из книг:

- Укроп, петрушка… кинза… хмели-сунели…

Она отрицательно покачала головой.

- А вы, оказывается, большой гурман, - не то похвалила, не то попеняла. – Нет, ничего такого нет.

- Жаль, - вздохнул он с сожалением. Для себя-то он никогда не портил пельменей отвратительной зеленью и отвратительным зелёным цветом. – Про электронику в вашей библиотеке что-нибудь солидное есть?

У неё и этого продукта не оказалось.

- Про Электроника есть, - вспомнила вдруг, - хотите почитать? – и весело рассмеялась.

- Про того, что в детском фильме? – вспомнил Иван Ильич один из любимых в прошлом фильмов дочери с популярной песенкой, которые терпеть не мог за вычурную фантазию. – Сойдёт. Приду, запишусь и возьму, - пообещал. – Майонез?

- Есть, мой мэтр!

Наконец-то, что-то есть!

- С майонезом я готова есть даже шоколад, - похвасталась она пристрастием к острому продукту, свойственным натуре увлекающейся, решительной и волевой. – Вот! – достала, наверное, последнее, что оставалось в холодильнике. – Провансаль лимонный! Мой любимый.

Ему больше по желудку была горчица без всяких добавок, ухудшающих вкус и увеличивающих цену. Придётся, однако, на сегодня вкус поменять. У них обозначились разные пристрастия к приправам для основных блюд.

- Что будем пить? – наконец, и она подключилась к приготовлению пиршественного застолья. – Чай или кофе?

- Вообще-то, сказал он, - я больше склонен к чаю. – Вернее – больше привык к нему по лени.

Она опять обрадовалась:

- У нас, оказывается, одни и те же недостатки, - и запоперечила: - А я не могу и дня прожить без крепкого чёрного кофе.

«С майонезом», - добавил он мысленно.

- Что ж, - предложил компромисс, - будем пить каждый своё.

- Ну, нет! – решительно возразила Валерия. – Получится: вроде бы вместе, а на самом деле – врозь, как в кафешке. А мне очень хочется, чтобы было вместе, и очень хочется познакомиться с вами очень и очень близко.

Он невольно покраснел от такого смелого намёка и быстро согласился:

- Хорошо, будем пить кофе, - и всё же обособился: - Мне не очень крепкий.

Она опять засмеялась, сощурив понятливые глаза.

- Прекрасно! – согласилась до поры до времени. – Вы мне всё больше и больше нравитесь – такой покладистый, - и снова рассмеялась, - с вами легко и приятно. Мне тоже хочется очень вам понравиться.

Он опять заалел и не нашёлся, что ответить.

Если бы Ивана Ильича спросили на следующий день, о чём говорили за столом, он толком ничего бы не вспомнил. Да и говорила в основном Валера, развлекая и тормоша заторможенного гостя. Рассказывала о библиотеке, о том, что народ читает всё меньше и меньше. Приходят школьники, студенты и молодые, не заплесневевшие ещё, пенсионерки. Мужики совсем не приходят. Многие пользуются бездушным интернетом, а по ней так это всё равно, что секс по телефону. Не зря социологи утверждают, что все секс-извращенцы и импотенты – электронные читатели. Но и эта интереснейшая тема не помогла растопить ледяной перегородки между ними. Виноват, конечно, он. Виноват в том, что никак не мог преодолеть полосу возрастного отчуждения, никак не мог, в отсутствии опыта, настроиться на ухарский лад. Даже подумал некстати, что Азарян бы не растерялся и давно нашёл с Леркой общий язык. Если бы представился маломальский благоприятный случай, Иван Ильич бы непременно позорно сбежал. Не помог и мускат, оказавшийся безвкусным и не пьяным, и пельмени, не пробудившие другого аппетита. Помогла она. По-женски почувствовав, что слова безнадёжны, она взялась прямиком за дело.

- Пойдемте, потанцуем? – предложила вместо него и, не ожидая согласия, поднялась и ушла в комнату, а он поплёлся следом.

В углу рядом с телевизором стоял отличный японский музыкальный центр. Выбрав из внушительной стопки какой-то диск, она всунула его в щель и включила засверкавшую огоньками чудо-машину. Поплыл, нарастая, слащавый и приторно любвеобильный голос женоподобного Иглесиаса, которого Иван Ильич ненавидел тихой ненавистью здорового мужика. Он вообще был равнодушен к музыке, оправдываясь тем, что при рождении акушерка, шлёпая по попе, промазала и попала по уху.

- Боюсь, что вы не найдёте во мне умелого кавалера, - предупредил её порыв, - кроме шаркающего топ-стопа, я ни одного танца не знаю.

Она улыбнулась, прощая.

- Постараюсь составить вам достойную пару.

Они неловко полуобнялись, привыкая к рукам друг друга, и медленно, вихляя задами, закружились, чуть шевеля ногами. Иглесиас ещё не успел объясниться как следует, когда Валера подняла на кавалера увеличенные скрытым волнением глаза, полные настороженной ласки, и тихо сказала:

- Какой ты, Иван, большой и надёжный, - осторожно прижалась головой к его груди, а он опустил подбородок ей на темечко.

Блудный дядя вернулся к себе около трёх. И только потому, что замечательная Валерия захотела выспаться перед субботним рабочим днём. Иван Ильич прошёл в кухню, включил свет, жадно выпил чашку холодного крепкого чаю, пошёл в комнату и там включил неурочный свет… Дарька лежал на диване, подвернув передние лапы под себя, и строго смотрел на хозяина осуждающим взглядом бессонных глаз. Он терпеливо ждал его, а он… А он присел рядом, виновато улыбаясь, погладил, прося прощения, но малыш медленно отстранился и стал усиленно обнюхивать руки, встревоженный чужим запахом. «Вот чертяка!» - досадливо восхитился Иван Ильич. – «Унюхал!» Пришлось идти и тщательно мыть с мылом лицо и руки. Когда вернулся, посвежевший, Дарька уже перебрался в самый угол дивана и насторожённо наблюдал за приближающимся предателем.

- Ну, что ты? – смущённо проворчал хозяин. – Подумаешь!.. Ну, было, было! – сознался в том, о чём пёс уже догадался. – А сам? – вспомнил Иван Ильич женское правило, что лучшая защита – нападение. – Сам-то, не спрашиваясь, умчался за первой же попавшейся сучкой! И чем это кончилось? – И подумал: как бы и у него не кончилось драной шкурой. – Мне тоже иногда нужна сучка, - уговаривал человеческий кобель.

Но малыш, вжавшись в угол, не принимал никаких объяснений. Грустно положив голову на вытянутые лапы, он безучастно смотрел в тоскливое пространство. Иван Ильич попытался снова приласкать его, но неприступный Дарька встал, спрыгнул с дивана и спрятался под столом, показывая этим, что ему сейчас так же больно, как тогда от физической боли. Чужой запах ему явно не понравился. Поняв, что примирение не состоится, дон Иван на всякий случай накрошил в блюдце сыр и сырых полсардельки, поставил блюдо примирения у стола и завалился спать, не накрываясь.

Проснулся чёрт те когда с больной головой и сдавленным животом. Хотел пощупать, что с ним, и наткнулся рукой на Дарьку. Он лежал рядом, чего никогда раньше не делал, отвернувшись и плотно упершись задом в живот хозяина, словно караулил, как бы тот снова не сбежал в чужую стаю с противным запахом.

- Привет! – бодро поздоровался засоня. – Я тебя люблю.

Малыш не откликнулся на признание, всё ещё переживая измену. Иван Ильич легонько погладил его, пёс не возражал, вдвоём ему было хорошо. Но надо подниматься. Дарька встал на все четыре лапы - хозяин даже не заметил, когда пёс стал использовать все конечности – потянулся всем телом, припадая сначала вперёд, потом назад, встряхнулся шкурой, обернулся, будто приглашая не медлить, и спрыгнул на пол. Пока Иван Ильич с наслаждением мылся в душе, одевался в чистое, готовил завтрак, Дарька держал дезертира в поле зрения, передвигаясь по квартире от одного порога до другого. И когда они совмещали прогулку с заходом в магазин, он не отпускал его ни на шаг, боясь потерять и второго хорошего хозяина. Не отстал и тогда, когда возвращались в дом, не задержался на углу для изучения свежей корреспонденции.

Поднявшись на свою площадку, Иван Ильич остановился и посмотрел вверх. «Сходить, что ли», - подумал, сдерживая себя, - «поблагодарить за чай?» - хотя не помнил, что они пили и пили ли вообще. «Может, пригласить в кино… на Электроника». Пойти и пригласить очень хотелось. «Жаль, что в городе нет Иглесиаса, а то бы сходили, дослушали»… - ещё больше захотелось пойти наверх и остаться. «Может, в музей?» - он усмехнулся. «Ну да, в Палеонтологический, подыскать себе непыльное местечко среди динозавров».

Пока он колебался, метя одной ногой сюда, а другой туда, Дарька сидел у дыры, выжидая и подозрительно глядя на необычного хозяина. Он простил ему долгое вечернее отсутствие, чужой запах, не умея по-человечески долго держать зла, а просто запомнил, что не надо спускать глаз с нового хозяина, если не хочет потерять и его. Включив свой природный аппарат чтения мыслей, он терпеливо ждал. А Иван Ильич вдруг вспомнил, что Лера сегодня работает, и обрадовался, сожалея.

От фирменного тушёного мяса с луком нервничающий пёс категорически отказался. Он не тронул и ночной подачки. Виновнику, глядя на него, тоже расхотелось есть, и оба остались без обеда. И без взаимопонимания. Иван Ильич удручённо вздохнул. Но, что бы там, вверху, ни было, как бы ни хотелось скорого повторения, а здесь, внизу, ждут скопившиеся за неделю обыденные домашние дела. Как всегда нехотя, в замедленном темпе он сделал мокрую уборку, отодвигая Дарьку от одной наблюдательной лёжки к другой. Потом, пересилив лень, привёл в божеский вид одёжку и обувь и провернул самое неприятное – канительную стирку. Когда кончил, подступило предвечерье с оранжево-голубым закатом. Интересно, до скольки Валерия глотает книжную пыль? Ноги зачесались сходить и проверить. Тем более что утомившийся сторож пристроился на диване, закрыв глаза. В домашних брюках и тапочках, в рубашке навыпуск, Иван Ильич на цыпочках прошёл к двери, медленно и осторожно, стараясь не скрипнуть, открыл её, вышел на площадку, чуть прикрыл дверь, облегчённо вздохнул и ринулся вверх по лестнице. Дарька обогнал его ещё на первом пролёте. Скрываться было бесполезно, торопиться – тоже, и они уже нормальным шагом подошли к заветной двери.

- Ты что, - сердито спросил беглец, - и в постель со мной полезешь? – Пёс так посмотрел на него, что стало ясно – полезет. – Ну, и чёрт с тобой! – щедро пожелал добрый хозяин и нажал кнопку звонка.

Показалось, что он заверещал так громко, что сбегутся все соседи. Все не все, но одна полновесная дама, выкрашенная яркой охрой, выглянула из приоткрытой двери напротив.

- Ещё один! – закричала злобно. – Коленки трясутся, а туда же! – и с негодованием захлопнула дверь.

Покраснев чуть ли не до цвета её волос, похотливый дедушка подождал с минуту, но из Валериной квартиры никто не выглянул, и пришлось с вихляющимися от стыда коленками возвращаться не солоно хлебавши вслед за показывающим верную дорогу псом. После всего такого и прочего захотелось полежать и подумать. Что тётка имела в виду, когда орала «Ещё один!»? Плохого о Валерии думать не хотелось, а раз так, то и не стоит. К тому же думать помешал звонок. Она! Он чуть не вприпрыжку подбежал к двери, торопясь, открыл – за дверью стояла, улыбаясь пурпурной улыбкой и сияя голубизной подчернённых глаз… Божия жена. Зачем? Иван Ильич заглянул ей за спину, но Божия там не было, не слышно и опаздывающих шагов.

- Здравствуй! Не ждал?

Она решительно вошла в квартиру, по-элеоноровски оттеснив его к стене коридора. Дарька, лежавший в кресле перед телевизором, приподнялся на передние лапы и, оскалившись, тихо зарычал, выражая общее с хозяином мнение по поводу появления нежданной гостьи, которая для обоих сейчас хуже татарина. А она по-хозяйски прошла в комнату, огляделась.

- Скучно живёшь, неуютно. Сразу видно отсутствие женской заботы. – Повернулась к Ивану Ильичу: - Слушай, уйми ты это чудовище, а то, не дай бог, цапнет за руку или за ногу, - чуть приподняла оголённые руку и ногу, не прикрытые девичьим бордовым платьем с большими вырезами на груди и на спине. Иван Ильич пожалел, что такого же выреза нет ниже спины. – Пригласил бы хоть меня в качестве дизайнера.

- Ага, - возразил неряха, - украшать мою морду синяками от Михайловых кулаков.

Она рассмеялась:

- За привлекательную бабу и пострадать не грех.

Он не стал оспаривать её перезрелую привлекательность, взял Дарьку и отнёс защитника в дальний угол дивана, где тот продолжал тихо ворчать, поскуливая и не спуская глаз с чужой бабы в раздражающем цвете. Почувствовав, что ей не рады, Жанна Александровна перешла к делу, надеясь понравиться позже. Она-то точно не знала, что первичное неприятие – надолго.

- Иван, - намеренно обратилась по-свойски, - ты обещал посмотреть мою диссертацию. Посмотришь?

«Так», - сообразил он, - «диссертация уже её», - и поморщился, представив, какую уйму времени придётся затратить на смотрины. Она заметила.

- Может, я не вовремя, так уйду! – сказала обидчиво, нисколько не сомневаясь, что уходить не придётся.

- Нет, нет, - сдался он, интеллигент до последнего ногтя мизинца. – Давай, посмотрим.

Жанна Александровна, одолев первый редут, сгребла со стола всё, что там было, перенесла на подоконник, вытащила из красной блестящей сумки красную потёртую папку, развязала красные тесёмки и начала выкладывать на стол написанные и перечёрканные листы и многократно исправленные цветными фломастерами чертежи. А он мимолётно подумал, что раньше никогда не замечал приверженности Божиихи к возбуждающему и провоцирующему цвету. Под возмущённое ворчание Дарьки она сама принесла из кухни табурет и поставила рядом со стулом.

- Чай сам будешь готовить или мне доверишь?

Он разрешил:

- Действуй, - и, присев на стул, углубился в материалы диссертации.

Он обладал дурацким, по его мнению, свойством не отвлекаться на внешние раздражители, когда погружался в работу. И теперь, забыв и о Валерии, и о Жанне, старался сообразить, какую научную концепцию содержит диссертация. Прочёл для начала черновой вариант реферата – новизны не уловил. Пришлось пробежать глазами и мозгами по всему, что вывалилось из папки. Стало ясно, что автор сам не понимает, к чему стремится – в работе не было чётко выраженной концептуальной идеи. Это Иван Ильич когда-то надоумил Михаила заняться разработкой перспективных цифровых телерадиокоммуникаций в промышленности, но тому орешек оказался не по зубам. Теперь его пыталась разгрызть Жанна. Она наворотила много теории, показав знание предмета, но извлечь из неё что-нибудь полезное собственное не удалось. Было несколько разрозненных схематических разработок, не увязанных в системные блоки, на этом дело и застопорилось.

Молодая соискательница зрелого возраста села рядом впритык, бедро к бедру, и всячески мешала референту сосредоточиться, то и дело объясняя задумки, тыча пальцем с накладным красным ногтем в схемы и часто касаясь горячей ладонью его обнажённой по локоть холодной руки. Ей было неудобно сбоку припёку, и она переместилась за его правое плечо. Теперь, чтобы что-нибудь показать, ей приходилось опираться на него мягкой свободной грудью, пока он, повернувшись, не уткнулся носом в вырез платьица и не отстранился резко, насколько было возможно. А она не торопилась и даже улыбнулась, угадав его мальчишеское смятение при виде близкой голой груди.

- Слушай, - не сразу нашёлся он, - а как Михаил отнёсся к отлучению от диссертации?

Она, наконец-то, отошла и опять уселась рядом на табурет, едва касаясь.

- Безропотно, - сообщила как-то безразлично. – По-моему, даже доволен, - сказала, как о постороннем, а Иван Ильич увидел под помадой трещины на губах, под глазной чернью – пучки тоненьких морщин, убегающих к вискам и, главное, начинающуюся дряблость кожи на шее. – У него теперь одна забота, - какая – не надо было уточнять. – Надоело бороться, - отвернулась от соседа, скрывая выступившие прозрачные слезинки. Повернулась, взглянула зло и отчеканила: - Уходить хочу!

- Ты что?! – возмутился ошеломлённый Иван Ильич. – Да он без тебя окончательно пропадёт! – Она никак не реагировала, определяя молчанием, что решение её бесповоротно. – Столько лет вместе и – на тебе! – сожалел он. – Ему бы работу по душе, и бросит. Характер у него есть.

- Нет у него никакого характера! – почти выкрикнула Жанна Александровна, как резанула себя по живому. – Сколько тянуть за уши? Может, вытрезвитель устроить в квартире? – сердито спросила у лучшего друга. – А самой наркосестрой заделаться?

Теперь молчал он, разумно полагая, что в чужие семейные потёмки лезть не стоит – в темноте тебе же ненароком и достанется от обоих.

- Лучше скажи: берёшь ты нас в свою команду? – Она снова встала и, обогнув его со спины, устроилась одной мощной ягодицей на краю стола прямо против него, бесстыже выставив на обозрение внушительный окорок и колено. Но он видел только предательские синие прожилки, голубые вены на голени и задубевшую кожу в мелких трещинках на колене.

- Беру, - обрадовал несчастную женщину, пытливо вглядывающуюся во всемогущего работодателя. – Тебя. Первым замом. Потянешь?

На её напряжённом лице засветилась довольная улыбка.

- Не пожалеешь, - обнадёжила твёрдо. О муже и не поинтересовалась. – Знаешь, мне давно надо было тебя оттяпать у Элеоноры.

Жанна откинулась, опершись на руку, неудобно выгнув закостенелую спину и выпятив рыхлую висячую грудь. Иван Ильич отодвинул от ляжки бумаги и руку и усмехнулся про себя, сообразив, зачем на ней девичье платьице красного цвета.

- Пожалела бы, как и она, - не разделил он её запоздавших оптимистических ожиданий от того, что не случилось.

- Элеонора – напыщенная дура. – Он не возражал против такого поверхностного определения достоинств долголетней супруги, хотя и не считал его верным. – Она хотела сделать из тебя вип-чиновника от науки, а надо было – корифея науки. У тебя есть для этого все задатки, – он и против этого не возражал, скромно помалкивая, - кроме настойчивости в достижении цели и уверенности в себе, - и на это он был согласен, хотя и поморщился. – Я бы компенсировала их, - он и в этом не сомневался, как не сомневался и в том, что компенсации подверглись бы и другие недостатки, были они или не были. – Пойду, сделаю чай.

Элеонора-2 выпрямилась, оперлась рукой о его неуверенное научное плечо, чтобы встать, и в это время за спиной Иван Ильича раздалось бодрое и жизнерадостное:

- Ваня! – Валерия ворвалась по-свойски, без звонка и стука. – Ты дома? Ой! – увидела пару у стола. – Ты занят?! – то ли спросила, то ли сказала утвердительно.

Иван Ильич, удерживаемый рукой Жанны за плечо, никак не мог повернуться и объясниться. И тогда он грубо сбросил барьер, но было поздно: сквозь оставленную настежь распахнутой дверь слышен был торопливый стук каблуков наверх, а следом злобный лай Дарьки, запоздало среагировавшего на ненавистный запах. Иван Ильич выбежал на площадку.

- Дарька! Нельзя!

Бесполезно, пёс честно отрабатывал сторожевую оплошность.

- Лера! – но там уже хлопнула закрываемая дверь.

Ему хотелось побежать вверх, развеять недоразумение, но удержало рефлексивное интеллигентское чувство гостеприимства и, конечно, чувство жуткого стыда, будто его застали голым. Он вернулся в комнату, где Жанна Александровна, некрасиво сгорбясь, судорожно сминая листки и схемы, засовывала их в папку. Ему показалось, что она плачет, но, когда повернулась к нему, лицо её было непроницаемо спокойным. Сунув папку в сумку, она посмотрела ему в глаза взглядом опытной зрелой женщины, хорошо разбирающейся в любовных интрижках.

- Благодарить будешь позже, когда осознаешь, от какой грязи я тебя спасла, - и твёрдой походкой пошла на выход. – Можешь не провожать!

А он и не собирался, мысленно торопя её уход. Когда шаги затихли внизу, они с Дарькой сбегали наверх ещё раз. На осторожный звонок и стук отворилась дверь «ржавчины», которая лишь смерила неуёмного кобеля испепеляющим взглядом. Через полчаса он сделал ещё одну бесполезную попытку. В отчаянии сел на диван и, положив голову на скрещенные на затылке ладони, твёрдо сказал себе: «Всё! Хватит! Пацан!». Устроившийся рядом малыш положил морду ему на колено, он был того же мнения.

- Пойдём, проветрим мозги, что ли? – предложил хозяин.

Дарька радостно взвизгнул и резво занял стартовую позицию у дыры. Проветривались, не удаляясь далеко от дома, чтобы не прозевать затворницу, если ей вздумается вдруг выбраться на улицу, и чтобы высмотреть её в окне и убедиться, что она дома. Когда обмочили всё, что можно, дважды и ничего не высмотрели, вернулись домой. Тем более что уже изрядно стемнело, и ничего не видно. Не утерпев, Иван Ильич сбегал наверх ещё дважды с прежним успехом, причём Дарька в последний раз ждал его на площадке, первым сообразив тщетность бесполезного кросса. После проветривания и вынужденной тренировки он не отказался от ужина. А хозяин отказался, ещё раз твёрдо пообещав себе: «Всё! Баста! Я не мальчик! И пошла бы ты!..». Изрядно прогревшись и охладившись под контрастным душем, почти вернув нормальное психическое состояние обманутого тела, он улёгся в холостяцкую постель, решив окончательно и бесповоротно выкинуть из души и забыть намертво очкастую змею, не поддаваться больше ни на какие её соблазны и полностью посвятить себя корифейной деятельности в течение 25-и часов в сутки. Дарька, верная душа, сторожем улёгся рядом. Перед самым сном Иван Ильич успел ещё высунуть из-под одеяла руку, сложить из твёрдых конструкторских пальцев внушительный кукиш и повертеть им в направлении двери.

-3-

Памятуя о данном накануне обещании и часто оглядываясь на Валерины окна, поздним утром пошли на ритуальную прогулку. Дарька, в отличие от хозяина, был переполнен энергией и вёл себя словно щенок, вырвавшийся на волю. Его радовало всё: и ясное солнечное утро, и близость хозяина, и то, что ничего не болит и не надо бегать за суками. А хозяина не радовало ничто.

Для начала пришлось разогнать нагло греющихся на солнце кошек. Потом взрослый щенок ввязался в игру пацанят с мячом. Хорошо, что мяч не влезал в пасть, а то бы с радости прокусил или удрал бы с ним куда подальше. Вскоре вся обрадованная орущая и визжащая орава бегала за ним, забыв о мяче, пока не окружила запыхавшегося до капели с языка игрока. Каждый хотел его погладить, да так, что спина у Дарьки прогибалась, и уже возникли ссоры и слёзы, кому-то не досталось. Какая-то чересчур бойкая девчушка вознамерилась ухватить живую куклу на руки, но этого пёс не стерпел и бросился наутёк, а за ним – вся мелкотравчатая ватага. Но где им на неокрепших двух угнаться за ловким четвероногим беглецом – вместе с хозяином он скоро выбежал со двора на улицу, оставив преследователей с сопливым носом.

Чуть отдышавшись на улице, неугомонный забияка стал задирать всех идущих навстречу мужиков, которые имели неосторожность близко подойти к Ивану Ильичу. Он облаивал их неожиданно, с наскоком, звонко и азартно, а те с испугу отшатывались и отступали боком, пряча ноги. Свирепый страж, не отступая, нападал сзади, стараясь если не укусить, то слегка цапнуть за мотающуюся штанину. И сколько бы хозяин ни орал, запрещая хулиганистые выходки, ничто не помогало. Странно, что на женщин с удобными голыми ногами он не нападал. Не иначе, как в нём присутствовали редкие для современных людей рыцарские гены. В конце концов, запуганным мужикам, старающимся не наступить на забияку, повезло.

Его внимание отвлекла толстуха-такса, волочащая брюхо по асфальту и удерживаемая от опасных резких движений металлической цепочкой и таким же ошейником-колье. «Ура-гав!» - вскричал в экстазе малыш и, не раздумывая, бросился к её хвосту. Та, не имея зажиревших сил сопротивляться, мотала, заигрывая, длинным хвостом-плёткой, мешая инспектору как следует обнюхать паспорт. Тогда он рявкнул, призывая к повиновению, и таксиха, испугавшись, сделала неуклюжий разворот, чтобы оказаться к нему носом. Но какой же зрелый ухажёр, знакомясь, смотрит на лицо подобно незрелому юнцу? Он оценивает даму совсем по другим частям тела. Поэтому Дарька сунул нос под живот сучки, и та, сдаваясь, изобразила толстое полено с торчащими вверх сучками. Иван Ильич пытался поймать и оттащить руками нахала, но он не давался, а хозяйка таксы, улыбаясь, разрешила:

- Пусть потреплет хорошенько, ей, толстухе, полезно.

Но малыш, тщательно проверив документы и не обнаружив сексуального криминала, потерял к ней всякий интерес, отбежал к бордюру, расписался и побежал дальше.

С улицы свернули в переулок по направлению к лесу и лесной аллее. И здесь среди бела дня, на тротуаре у стены дома породистый пёс опозорился: он, не стесняясь, выдавил две огромные какашки, а у Ивана Ильича, как всегда, не было ни пакета, ни совка. Что делать? Хорошо, что никто позора не видел. Забывчивому хозяину пришлось носком туфли пинать говёшки к краю тротуара и там свалить на проезжую часть. Дарька в процессе всей операции отчаянно лаял на ногу, возмущённый тем, что убирают такой заметный и такой вонючий сигнальный бакен-какен. Вспотевший от волнения и усердия хозяин для очистки обуви вынужден был использовать носовой платок, которым в заключение стыдливо накрыл кучу. И оба быстро удалились, как будто не имели к ней никакого отношения.

Прошли в стороне от старого Дарькиного дома и вышли прямиком в лес. Здесь было прохладно, пахло хвоей так, что невозможно надышаться, исчез привычный фоновый городской шум, уступив место тревожному замкнутому затишью. Иван Ильич предоставил зверю право выбирать дорогу в дикой чаще, а сам пошёл следом. Оба передвигались медленно, часто останавливаясь и внюхиваясь в незнакомые терпкие запахи.

И вдруг Дарька замер, приподняв правую переднюю лапу. Иван Ильич тоже остановился, но ногу не поднял. Неподвижная композиция из двух тел продержалась несколько мгновений. Первым нарушил её, естественно, чуткий пёс. Какими-то неестественными скачками, высоко подпрыгивая на всех четырёх лапах, он ринулся к подножию толстенной старой сосны с вылезшими наружу корнями и с рычанием начал топтать кого-то в прелой листве двумя передними лапами. Этот невидимый кто-то, очевидно, пощекотал ему чувствительные подушечки лап. Дарька отскочил, постоял, что-то соображая и прислушиваясь с наклонённой головой, и снова бросился туда в высоченном прыжке, и снова затоптался, рыча. Щекотун не отвечал, и пришлось разгребать листья, чтобы увидеть шутника. Иван Ильич помог, но ничего, кроме дырки в земле, они не обнаружили. Охотник смело сунул в неё нос, фыркнул, разметав крошки земли и листья по сторонам, и принялся усердно и с большой скоростью, торопясь, разгребать нору, выбрасывая землю между задних лап, словно землеройная машина. Лишним пришлось отойти в сторону, чтобы не быть засыпанными с головой. Яма дошла почти до центра Земли, а неутомимый живой экскаватор всё роет и копает. Ткнётся мордой в дыру, фыркнет раз-другой, чувствуя дразнящий запах дичи, и снова за работу. Скоро вся морда до глаз покрылась земляной коростой, даже брови и уши усыпаны крошевом, но охотничий азарт не позволяет малышу замечать такие мелочи. Иван Ильич решил помочь другу, сорвал веточку и, сунув её в норку, пошурудил. Слава спасителю, убежище для жертвы оказалось неглубоким и ненадёжным для спасения, и пришлось чёрно-серой мышке вылезать, несмотря на жуткий страх, и убегать в поисках другой норы. Но заядлый охотник не дал ей удрать. В очередном прыжке с высоко поднятыми передними лапами он настиг её и придавил к земле раз, другой, третий, пока несчастная не перестала сопротивляться судьбе, не закорчилась в смертельных судорогах с выступившими капельками крови из уголков рта и носа. Не поверив, что всё кончено, Дарька осторожно потрогал её лапой, убедился, что мертва, и только тогда осторожно взял в зубы, прикусил пару раз и выплюнул. «Фу, какая гадость!» - читалось на грязной морде. «Вот так и в человеческой жизни», - подумал Иван Ильич, - «стараешься, добываешь, тратишься почём зря, а достигнешь и понимаешь, что старался зря, только морда в грязи».

И ещё добыли. На этот раз неосторожно удалившаяся от норки мышь не успела скрыться в ней, и двое охотников преследовали её в листве почти два метра, потом выискивали и вынюхивали в куче засохших ветвей, нашли и оголили от укрытий. Иван Ильич помогал в смертоубийстве ни в чём не повинного животного из животного желания настичь и убить, такого характерного для разумного человека. Правда, цивилизованные люди чаще всего изощряются в более жестоком моральном убийстве себе подобных.

Больше убить никого не удалось. Кое-как отчистились и с пустым ягдташем, но довольные собой, устало потопали домой. К Ивану Ильичу тоже вернулась способность радоваться солнцу, лесу, утру и настоящему охотничьему псу. Мешало только воспоминание о едком замечании Жанны о грязи, от которой она, якобы, его спасла. Спасла, однако, не она, а Валерка, целомудренно не открывшая дверь. Конечно, плотская интрижка ради удовлетворения долго томившейся плоти – безусловно, грязная и позорная страница в биографии интеллигента, отца взрослой дочери, солидного дяди и без пяти минут солидного научного руководителя, который вопреки разуму не удержался и пал жертвой неодолимого инстинкта самца, словно Дарька. Хорошо ещё, что шкура осталась цела. Но сегодня, сейчас, он эту запятнанную страницу перевернул окончательно и с треском прихлопнул ладонью, твёрдо решив не открывать больше.

С тем и подошли к дому.

- Иван Ильич! – донеслось с балкона пятого этажа. – Вы уже прогулялись? – приветливо спросила перевёрнутая страница. – Вот молодцы! – похвалила, как всегда хвалят те, кому лень двигаться, тех, кто много двигается.

Вынужденный подвижник тоже улыбнулся, не тая зла на совратительницу.

- Доброе утро!

Она засмеялась, радуясь утру.

- Чуть не проспала его, - призналась. – Была вчера на свадьбе подруги, загуляли допоздна, пришлось и заночевать там. Хотела вас пригласить, да вы были заняты. – Она снова засмеялась, тоже не тая зла на совратителя.

«Так вот почему дверь была заперта!» - обрадовался он, простив ей вынужденные путешествия вверх-вниз. – «Если и врёт, то щадя. У женщин никогда не поймёшь, где правда, а где ложь. Они специалисты по оправданиям своих поступков и, особенно, проступков, и никогда не бывают виновными».

- Иван Ильич! – опять позвала. – Не хотите съездить на озеро? День обещает быть жарким. Позагораем, поплаваем.

- А не поздно? – засомневался он, взглянув на часы, которые показывали начало двенадцатого, и мысленно согласившись.