Дали

На роковом рубеже

Начало 1930-х годов стало решающим в судьбе Сальвадора Дали. Его политические и теоретические метания привели в замешательство Андре Бретона. Проблема не ограничивалась политическими шатаниями художника.

В марте 19 30 года Дали опубликовал программную статью «Мораль сюрреализма». К этому времени получили скандальную известность и признание среди снобов его «Великий Мастурбатор», «Мрачная игра» («Игра втемную»), «Просвещенные удовольствия», а также фильм «Андалузский пес». Как позже признавался Дали, он уже почувствовал себя лидером сюрреалистов и готов был «свергнуть» Андре Бретона.

Возможно, «Мораль сюрреализма» написана для достижения этой цели, а также для оправдания и утверждения тех принципов аморализма и антиклерикализма, которыми руководствовался Дали в картинах этого периода. Он писал:

«Конечно же, сомнение, в особенности если оно направлено на такие отжившие понятия, как семья, родина и вера, всегда благотворно. Но этого мало. У нас есть еще одна цель: развеять в пух и прах представление о разумном мире, данном нам в чувственном восприятии. А сделать это можно, лишь подчинив реальность своей воле — яростному параноидальному упорядочению того хаоса, к которому, как к запретной зоне, до сих пор боится подступиться европейская мысль и оттого хиреет, изнуряя себя умозрительными построениями или же попросту впадая в слабоумие».

Хорошенькая задача — упорядочить хаос при помощи параноидального бреда! Брошен парадокс ради красного словца. Предлагается заменить непонятицу бредятиной. Процедура занятная, но если и приближающая к истине, то лишь с позиций тяжелых случаев психиатрии. Словно заметив это, Дали поясняет:

«Жалкие снобы уже осквернили новейшие психологические открытия, причем наигнуснейшим образом — их растащили по салонам и насилуют в каждом углу, где идет так называемая интеллектуальная беседа. Наше вонючее литературно-театральное болото также незамедлительно всколыхнулось и выдало донельзя смрадную поросль нелепейших перепевов фрейдизма. Хотя совершенно очевидно, что современное общество не способно воспринять Фрейда, исследователя уродливых глубин бытия. Несомненно одно: его открытия слепяще-ярким холодным лучом высветили подоплеку всех человеческих поступков».

Кое-что проясняется. Дали упомянул имя и учение своего нового духовного гуру — Зигмунда Фрейда. Художник возмущен модой на фрейдизм (к которой был причастен). Если модную психологическую концепцию насилуют и опошляют в салонах, то к этому приобщается и сам автор гневной тирады: он выставил именно в салонах — пусть даже художественных — картины с очевидными фрейдистскими «загогулинами». Или то, что дозволено Сальвадору, запрещено для всех прочих?

Да, себе он позволяет полную свободу суждений и выражений:

«Развенчание так называемых возвышенных чувств весьма увлекательное занятие. Не зря им занялась современная психология. Но совсем не обязательно ревизовать весь набор возвышенных чувств. Уже первые примеры приводят нас к выводу о том, что согласно новой морали, порожденной кризисом сознания и утвержденной сюрреализмом, образцом нравственности, подобным бриллианту чистой воды, будет маркиз де Сад, а не кто-нибудь из нынешних певцов возвышенного (не знаю занятия гаже и подлее). Конечно же, маркиз де Сад, а не этот патлатый педик-тухлячок Анжел Гимера!»

Так он удостоил парой плевков покойного каталонского поэта и драматурга Гимеру (1849–1924). Тремя годами раньше в «Каталонском антихудожественном манифесте» С. Дали вместе с Л. Монтайей и С. Гашем тоже упомянули это же имя, но деликатнее: «Мы отвергаем выжимающие слезу патриотические благоглупости из пьес Гимеры».

Остается лишь удивиться упорному желанию Сальвадора Дали мерзко поносить сравнительно недавно умершего в преклонном возрасте земляка, не сделавшего ни ему, ни Каталонии ничего плохого. Если его стихи и пьесы патриотичны и мелодраматичны (так ли уж это отвратительно?), то надо иметь в виду, что писал он главным образом в конце XIX века.

Как тут не вспомнить кощунственную надпись, которую сделал на своей картине Сальвадор Дали, до глубины души возмутившую его отца и сестру! Как это ни странно, в статье о морали сюрреализма он упомянул об этом: «Недавно я написал на рисунке, изображающем Святое Сердце Иисусово: «Я плюю на мою мать». Эухенио Д'Орс (эталонный болван) счел это заурядной циничной фразой, обыкновенной грубостью. Понятно, что такое извращенное толкование отнимает у моего поступка и смысл, и пафос. Орс не уловил главного — мятежного духа, не понял, что речь идет о разрешении моральной проблемы — той самой, что все мы разрешаем во сне, убивая любимого человека. Да, подсознание не знает пощады, и разум может сломиться под его тяжестью. Именно поэтому мы, поборники истины, обязаны докапываться до подсознания — до сути».

Сальвадор Дали изрядно лукавит: упростил свою тираду, где было сказано, что плюнуть на портрет матери ему «приятно иногда». Это вовсе не заурядная циничная фраза и не обыкновенная грубость, а пошлость и подлость по отношению к памяти матери и любящих ее людей, включая себя.

Ссылка на «мятежный дух», «подсознание» и страшный сон ничего не меняет. Ведь писал Сальвадор Дали наяву, продуманно и осознанно составив грамматически верную конструкцию, а не бессвязные образы, которые надо расшифровать. Он рационально, продуманно и сознательно утверждал принципы бреда, безумия и бессознательного.

Оправдывая свои недостойные порядочного человека (согласно традиционной морали «тухлячков») высказывания, Сальвадор выставляет себя крайним анархистом-индивидуалистом, поборником абсолютной свободы духа, пусть даже и нечистого:

«Рождение новых сюрреалистических образов знаменует освобождение от морали. Крайне важно при этом добиться в полной сосредоточенности, свойственной, как свидетельствуют психологи, паранойе. Суть этого умственного расстройства состоит в способности преображать мир и управлять этой вымышленной реальностью. Если параноик убежден, что его хотят отравить, доказательством тому послужит все, что угодно, вплоть до самых неприметных мелочей, — все, буквально все станет свидетельством готовящегося покушения».

С точки зрения психиатрии он прав. Параноика обуревают разные мании, пробуждая болезненное воображение, доходящее до бреда. Так, замечательный отечественный психолог и психиатр В. Х. Кандинский (двоюродный брат знаменитого художника-абстракциониста) периодически впадал в такое состояние. Однажды ему казалось, будто находится в чреве гигантского крокодила, и он пытался выбраться оттуда, двигаясь по больничному коридору.

В другой раз он вообразил себя руководителем китайской революции, находясь в Петербурге (с повстанцами он общался телепатически). Когда по его представлениям революция победила и его ожидает триумф, он видел вокруг приветствующие лица, тогда как друзья везли его в карете в психиатрическую больницу. Там в помещении с зарешеченными окнами он понял, что угодил в ловушку врагов, и с ним случилась истерика.

Порой параноидальный бред принимает криминальные формы и завершается убийством. Хотя легкие формы мании могут проходить с едва заметными симптомами. Короче говоря, душевная болезнь — несчастье для больного и окружающих. А для Дали это — занятная игра:

«Однажды в параноидальном трансе я запечатлел женский образ, но в то же время это был конь — так ложились тени, такова была поза женщины, и не нужно было ничего менять, нужно было только увидеть коня или что-нибудь другое. Все зависит от степени параноидальной сосредоточенности — она выявляет и двойной образ, и тройной, она найдет и четвертый, да какой угодно — вплоть до сорока! А если так, то небезынтересно знать, что же представляет собой тот первоначальный образ, что он такое на самом деле, хотя не исключено, что все образы, порождаемые реальностью, суть плоды нашего параноидального воображения».

Он имел в виду картину «Незримые спящая женщина, конь и лев». Она достаточно популярна, ее часто воспроизводят в репродукциях. Если взглянуть на нее неискаженным паранойей взглядом, то все три образа угадать нетрудно. В особенности для того, кто еще в детстве научился угадывать на подобных картинках скрытые образы. И что дальше?

Предположим, художник желает показать, что в женщине есть нечто от коня (то ли скаковой лошади, то ли тягловой скотины?) и свирепого зверя. Ну ладно, есть намек на тривиальные мысли, не более того. Однако перед нами не детский ребус, «угадайка», а живописное полотно, выполненное мастерски… Тут приходится сделать паузу. Профессиональное мастерство присутствует в отдельных деталях — и только!

Как ни приглядывайся, давая волю воображению, придется признать, что все три заявленных автором существа выглядят уродливо. Тело фигуры, напоминающей женщину, вывернуто коленками назад; вместо головы и руки, говоря по Гоголю, находится черт знает что. То же относится и к тому, что должно символизировать голову лошади и ее ноги. Львиная голова и грива вырисовываются из каких-то натеков, исходящих из женских ягодиц. То ли это лошадиный хвост, то ли нечто пожиже…

Да, конечно, таков примитивный взгляд на таинственное творение гения. Но зритель не может обращаться к автору картины или искушенному искусствоведу за комментариями. Зритель рассматривает, обдумывает образы, представленные художником. Если они не отличаются красотой и совершенством, вызывают скептическую усмешку, не говорят ничего ни уму, ни сердцу, получается подобие нового платья короля из сказки Андерсена.

Сальвадор Дали поясняет: «Помимо паранойи есть и другие — более привычные и куда лучше изученные — важные для нас состояния. Я имею в виду галлюцинаторные способности, в том числе и дар спонтанной галлюцинации, сумеречные состояния, всевозможные озарения и откровения, дремотные видения и грезы наяву (это вообще естественное состояние человека), а также душевные расстройства разного рода. Уверяю вас, все перечисленное куда важнее и интереснее, чем так называемое нормальное состояние патологически нормального тухляка за утренним кофе».

Ну вот, добрался он и до болезненно нормального в своей полной нормальности «тухляка», лишенного дара спонтанной галлюцинации, сумеречных состояний, озарений, откровений, дремотных видений, грез наяву и душевных расстройств разного рода. Что ему, бедолаге, делать? Во всяком случае, не посещать выставок авангардистов, не читать их произведений.

Но разве нормальные люди виноваты, что они таковы? Зачем обзывать их нехорошими словами? И зачем устраивать выставки там, где слишком много нормальных? Не разумнее ли или, если угодно, не безумнее ли устраивать их в заведениях, где контингент в точности соответствует тем качествам, которые перечислил Дали?

Такие вот простые вопросы к автору, который выступает как одержимый бредовыми видениями, ниспровергая признанные «тухлячками» нормы морали. Он отмечает, что «и норма не без изъяна», продолжая: «Свойственные всякому человеку безотчетные движения, в психологии называемые автоматическими, всякого рода ошибки и оговорки неминуемо пробивают брешь в норме. Люди подчиняются своду правил, который принят за образец, и все-таки то, что они делают, и то, как они это делают, обнаруживают свой тайный смысл, безотчетный импульс, порожденный миром снов и грез, детских страхов и привязанностей. И поэтому так велика власть даже отдаленного сходства с этими потаенными образами — недаром мы принимаем ее за любовь.

Право на наслаждение — естественное право человека. Но реальность, не желая ему подчиняться, бунтует. И разум от яростного нападения переходит к круговой обороне, командуя всем укладом жизни и пестуя всю эту гнусь — благие порывы и красивые слова. Пора прекратить восхваления трудолюбия и всяких таких добродетелей и расплеваться с этим выводком идеалов, не то они доведут нас до ручки, а точнее говоря, до извращений, если не до преступлений на половой почве.

Реальность ведет войну против наслаждения, отчаянно защищая свой последний оплот, уставленный орудиями разума, от всего, что рвется к наслаждению и способно сокрушить ее и заменить новой могущественной духовной реальностью. Сюрреалистическая революция начнется с революции в сфере морали, а таковая уже идет полным ходом. Это она наполняет захиревшую западную мысль своим духовным содержанием».

Он выступает против реальности во имя… чего? Что взамен? Сам-то он благополучно пребывает в реальности, желает получить от этой реальности еще больше благ, почестей, славы. Чем же она его не устраивает? Кто ему мешает наслаждаться жизнью?

Нет ответа. Есть только словеса, да еще призыв прекратить восхвалять трудолюбие и всяческие добродетели, расплеваться с высокими идеалами, способными довести невротиков и параноиков до извращений и преступлений.

Что касается извращений, то автор данного манифеста в своих картинах демонстрировал их в избытке, оплевав даже память матери. И никто ничего ему не запретил, его даже поощряли сторонники и почитатели его таланта. Разве что отец, замшелый блюститель традиционных нравов, выгнал из дома.

Какая же мораль провозглашается? Общий вывод:

Отметим: эти аллегорические плевки он позволяет себе в письменном виде и преимущественно в сторону покойников. Очных конфликтов он избегает, не скрывая, что труслив. Если изменить давнюю пародию Александра Архангельского на Владимира Маяковского, то получится:

Ну ладно, такой у человека бунтарский наплевательский характер, он отвергает унылую традиционную мораль, постылые идеалы. Такой уж это сюрреалист, презирающий гнусную реальность…

Однако всего через три года этот яростный бунтарь и ниспровергатель с легкостью необыкновенной отказался почти от всего, что еще недавно провозглашал, обращаясь к молодежи Каталонии.

Решительный разворот

В начале 1930 года Сальвадор и Гала уединились на два месяца в небольшой гостинице на Лазурном Берегу. Он, по своему обыкновению, работал. В марте прочел в барселонском клубе «Атенеум» скандальную лекцию «Мораль сюрреализма». Как Дали вспоминал, завершая выступление, он возгласил: «Как же зовут этого педераста из педерастов, этого волосатого тухляка? Я вам скажу: Анжел Гимера!»

Зал взорвался криками гнева и протеста. На сцену полетели стулья. Жандармы окружили лектора, спасая его от разъяренной публики. «Я держался с достоинством, — писал он, — но лишь потому, что меня охраняли. Все предназначенные мне удары обрушились на полицейских — вот кто на самом деле явил мужество».

… Богатый покровитель Дали виконт де Ноай сообщил, что галерея Гоэманса на грани краха и потому он готов предложить художнику финансовую помощь. Она позволяет Сальвадору, которого отец лишил наследства, вложить деньги в обустройство собственного домика в Порт-Льигате. Под впечатлением разрыва с отцом Сальвадор пишет картины «Вильгельм Телль» и «Старость Вильгельма Телля».

Деформированные «мягкие» часы, словно поплывшие от жары, изобразил он впервые на картине «Преждевременное окостенение станции» (1930). Это одна из наиболее загадочных его работ. Солнечный вечер, пустынная станция. Огромный дамский башмак стоит вдали на рельсах; страдающая фигура у настенных часов с размягченным циферблатом. На переднем плане тень, падающая на стену, и от нее отходит ниже пояса нечто подобное тени от фаллоса. Вдали фигурки мужчины с ребенком, тени от которых направлены в другую сторону, чем у всех прочих объектов, словно тогда было утро.

Что бы все это значило? Наиболее простое предположение: прощание молодого мужчины с прошлым, с отцом, с прежним направлением жизненного пути, властно перегороженного женщиной.

В том же году создано полотно «Головокружение, или Башня удовольствий», где, согласно пояснению автора, «изображены мужчина и женщина, обнаженные, сплетающиеся в непристойной эротической позе, рядом с львиной головой».

Летом 1931 года на персональной выставке в парижской галерее Пьера Колле Дали представил публике среди прочих одно из своих полотен, ставшее знаменитым: «Постоянство памяти» — композицию с тремя мягкими, как блины, и одними прочными часами.

Судя по его словам, тогда он начал писать пейзаж побережья Порт-Льигата в пепельном свете заката. На первом плане слева — остов засохшей оливы с обломанной веткой. Оставив картину, стал размышлять о растекающейся мякоти, воображая сыр. Вновь вернулся к ней перед сном. Почувствовал в ней созвучие с каким-то образом. Каким? Непонятно. И вдруг увидел растекающиеся часы, свисающие с ветки. Несмотря на головную боль, взялся за дело и за два часа завершил картину.

Странное название «Постоянство памяти», когда показано, что часы текут в прямом смысле. Картину можно истолковать как иллюстрацию к понятию времени по Ньютону. Относительное время — у каждого объекта (мягкие часы), абсолютное — единое для всех (закрытые твердые часы). Тут же присутствует время Земли (скалы), время жизни (насекомые) и безвременье сна (спящая голова). Хотел того художник или нет, возникли многозначные образы с философским подтекстом.

Картину купил американский торговец произведениями искусства, показав ее в конце года у себя на родине.

В 1932 году с успехом (в том числе коммерческим) проходят выставки работ Дали в Париже; имя его стало известно в США. На следующий год финансовую поддержку ему обеспечила группа «Зодиак», каждый из 12 членов которой оплачивал его ежемесячное содержание, получая за это картину Дали.

… На товарищеском судилище, возглавляемом Андре Бретоном, сюрреалисты обвинили Сальвадора Дали в политическом отступничестве и симпатии к Гитлеру. Он делал вид, будто переживает и раскаивается. Но уже тогда он решил, что пора сделать выбор: либо продолжать свои революционные выступления против существующих порядков, либо приспособиться к ним.

В первом случае скандальный успех обеспечен, хотя на общественное признание и на высокие гонорары надежд мало. Есть шанс нарваться на большие неприятности, как это было на премьерных показах «Золотого века». Фашисты — народ жестокий.

Во втором варианте, если потешать публику психиатрическими штучками, красиво воплощать на картинах духовную нечисть, ограничиться личными шокирующими излияниями, скандальный успех также обеспечен, а вдобавок можно рассчитывать на общественное признание и большие гонорары.

Когда отвергаешь традиционную мораль, устоявшуюся веками, то почему бы столь же легко и просто не отвергнуть и новую мораль, отвергающую прежнюю? Как говорят философы, отрицание отрицания!

Так ли рассуждал Сальвадор Дали, неизвестно, но его поведение — лучший способ доказательства — явно или неявно исходило из таких соображений. Он выбрал второй вариант, возможно, не без помощи Галы.

Уже летом 1933 года на очередной персональной выставке в Париже он заявил о необходимости перехода к академической манере в живописи, о ценности семьи. Мы уже приводили его признание: «Восстал я против автоматического письма, доведенного до абсурдных степеней, и против записи сновидений, которые все сильнее напоминали сны выжившего из ума склеротика». Отрекся он, конечно, и от опасных в буржуазном обществе коммунистических идей и нападок на церковь.

Спору нет, человек имеет право изменить мировоззрение, свои взгляды на общество, политику, искусство. Вопрос лишь в том, из каких соображений он так поступил. Дали умел продумывать свои поступки. О том, как он пришел к отказу от революционных взглядов, можно судить по его воспоминаниям. Сближение с богатыми аристократами произвело на него неизгладимое впечатление:

«Как-то я был зван на ужин к виконту де Ноай. Я всегда робел в этом доме, и мне особенно льстило, что на той же самой стене, между Ватто и Кранахом, висят мои «Мрачные игры». Увидав цвет высшего общества и множество художников, я сразу понял, что они собрались ради меня.

Мое смущение умиляло виконта. Всякий раз, когда метрдотель приближался ко мне с торжественным видом и, склонившись, таинственным шепотом сообщал название и год сотворения того или иного вина, душа моя уходила в пятки: мне казалось, что он намерен объявить что-то ужасное — что Галу сбило такси или что какой-нибудь друг-сюрреалист заявился сюда, чтобы надавать мне по шее. Завидев приближающегося метрдотеля, я бледнел, вскакивал, а он, чтобы успокоить меня, чуть быстрее и громче, чем следовало, произносил, сверившись с этикеткой бутыли, покоящейся в изящной плетенке: «Романэ, урожая 1923 года». И наполнял этим перепугавшим меня до последней степени распрекрасным вином бокал, который я опустошал одним глотком в надежде одолеть проклятую застенчивость и вымолвить хотя бы несколько слов».

В данном случае Дали достаточно откровенен. Ему дали понять: для него открыт путь в аристократическое общество. Обеспечены ему и меценаты. Никаких предварительных условий перед ним не ставили. И так ясно: с прежними лозунгами тут делать нечего. Надо выбирать: оставаться среди ниспровергателей буржуазного общества или служить ему.

По его словам, на приеме у виконта он убедился, что состоятельные господа куда острее воспринимают его идеи, чем художники и люди искусства. В обществе богатых аристократов «еще сохранились кое-какие пережитки прошлого, то есть культуры, цивилизации, вкуса — всего того, что средний слой радостно принес в жертву юной идеологической поросли коллективистского толка».

Там же он столкнулся с теми, кто примыкает и служит аристократам — с «пролазами», как он их обозвал. «Эти акульи стайки так и вьются там, наверху, у столов, уставленных хрусталем и серебром. Вьются, вынюхивают, выслеживают, наушничают, холуйствуют, угодничают, высматривая тем временем самый лакомый кусок, и вцепляются намертво».

Он пришел к выводу: «Пусть общество обеспечит мне поддержку, а пролазы завистливыми своими наветами вымостят дорогу к славе. Я сплетен не боюсь. А когда сплетню в конце концов поднесут мне на блюде, я ее обследую, изучу во всех подробностях и — уж будьте покойны! — сумею извлечь из нее немалую пользу. Копошение этих мелких тварей, пролаз, конечно же, мешает плыть кораблю славы. Но на то ты и капитан — держи курс, ни на минуту не выпускай руль! Эти твари, из кожи вон лезущие, чтобы выбиться в люди, мне не интересны. Подумаешь, выбиваются! Важно — выбиться. Что с того, что вы, к примеру, ищете часы? Важно найти. Я не ищу, я — нахожу».

Проще говоря, он решил стать «пролазой». В отличие от этих прытких и бездарных тварей, у него был талант, который открывал путь в высшее общество на полных правах, с триумфом. Художник не так прост, чтобы откровенно признаться: меня очаровали роскошные хоромы, учтивые лакеи, отменные вина и яства, легкие в общении аристократы, способные говорить мило и умело ни о чем. У этих людей капиталы и власть, а кто, когда и каким образом придет им на смену — неизвестно. Надо использовать открывающиеся возможности и примкнуть к господам.

Дали философствует: «Что такое аристократ? В сущности, человек как человек, только вот вместо того чтобы стоять, как все, на двух ногах, он подобно цапле стоит на одной. Отсюда и благородная осанка: видите, я возвышаюсь, я смотрю на вас сверху вниз, а если и касаюсь земли, то исключительно ради сохранения равновесия. А так как величественная поза с поджатой ногой весьма неустойчива, аристократы окружают себя, дабы на кого-нибудь опереться, сонмами других одноногих, будь то художники, гомики или наркоманы. Не зря аристократия ищет опору — она уже чует, как всколыхнулась земля под суровой поступью Народного фронта.

Я решил присоединиться к толпе этих немощных снобишек, что подставляли плечо клонящейся к упадку аристократии, хранившей трогательную верность своим традициям и вышеописанной позе… Я принес целую кучу костылей! Потому что меня осенило: аристократии позарез нужны костыли, и в преогромном количестве, — надо же сохранять хотя бы видимость устойчивости! Я изобрел патетический костыль, опору моего детства, всемогущий символ послевоенных лет, а также множество самых разных подпорок для поддержания так называемых астральных черепов, не говоря уже о костылях, позволяющих как угодно долго сохранять крайне неудобные изысканные позы, доводя их до последних степеней совершенства, и в том числе — арабески балетных прыжков. Я нашел способ пришпиливать бабочек-балерин в полете! Итак, костыли. Великое множество костылей.

Кроме всего прочего, я изобрел махонький лицевой костылик…»

Что следует из этих нарочито путаных рассуждений? Имущим власть и капиталы требуется моральная поддержка. Тому, кто идет им служить, тоже нужен костылик. Это не естественная опора: положение власть имущих в буржуазном обществе шатко; они несправедливо владеют национальными богатствами. Столь же сомнительна в нравственном отношении позиция тех, кто поддерживает этот правящий класс.

В чем же суть этих самых подпорок?

Они помогают отвлечься от реальности, таящей в себе немало трудных проблем и угроз. Как отвлечься? Перейдя в мир фантазий, бредовых видений, загадочных образов и странных аналогий.

Вряд ли Дали доводил свои рассуждения до столь грубого и честного вывода. Но его поведение, его выбор исходили именно из таких соображений, пусть даже подсознательных. Он выразил это в аллегорической форме:

«Символика моих костылей пришлась в самую пору еще не осознавшей себя мифологии нашего века, и потому костыли до сих пор еще никому не надоели, а, напротив, радуют ваши сердца. И странное дело, чем больше подпорок я ставлю, полагая, что пора бы и попривыкнуть, тем сильнее всеобщее любопытство: «А зачем столько?» Наставив чуть не тысячу костылей, дабы укрепить едва державшуюся на одной ноге аристократию, я взглянул ей в глаза и с подобающей случаю честностью объявил:

— Сейчас я тебе двину как следует!

Аристократия поежилась и шевельнула поджатой, как у цапли, ногой.

— Изволь! — и стиснула зубы, преисполняясь решимости перенести муку, подобно стоикам, без единого стона.

Я пнул ее что было силы. Она не шелохнулась. Ай да костыли!

— Благодарствую! — молвила аристократия.

— Не скучай! — ответствовал я, целуя протянутую руку. — Я вернусь! Нога твоя горда, а подпорки мои умны — и оттого тебе не страшны революции, взлелеянные мыслящими людьми, — уж я-то их знаю как облупленных. Старушка моя, ты смертельно устала, ты свалилась с пьедестала, и только одна пядь твердой земли оставлена твоей бедной ноге! Так знай: случись тебе помереть, я тут же опущу туда свою ногу — след в след — и подожму вторую, как цапля. И, не зная усталости, буду потихоньку стариться в этой прекрасной позе».

Да, он поначалу пинал — аллегорически — проклятых аристократов, богатых буржуа, тухлячков-консерваторов. Поняв, что положение их достаточно прочное, счел за благо поцеловать протянутую руку.

Художник и поэт в Нью-Йорке

По признанию Дали, в 1934 году ему захотелось новизны — общения с людьми, которых «не затронула наша послевоенная европейская плесень».

Он пожелал, по его словам, «открыть Америку». Более вероятно, что он и Гала решили развить успех художника у падкой на сенсации американской публики. А среди его покровителей в группе «Зодиак» был американский писатель Джулиан Грин.

«Едва мы вышли в открытое море, как мной овладел ужас, — писал Дали, — я боялся океана. Впервые в жизни я нигде не видел берега, а в шуме двигателя мне все время мерещился какой-то подозрительный скрип… Я исправно посещал все инструктажи на случай катастрофы, приходил загодя и, облачившись в пробковый жилет, застегнутый на все крючки и пряжки, ловил каждое слово помощника капитана. Я настоял, чтобы Гала не пренебрегала занятиями и проверочными тревогами, хотя она или злилась, или хохотала до слез над этими «дурацкими предосторожностями». После инструктажа я обычно удалялся в каюту и, не снимая пробкового жилета, укладывался в постель, напряженно вслушиваясь, не загудит ли сирена настоящей тревоги. Все мое существо содрогалось при мысли, что я могу пасть жертвой механической поломки».

Прибыв в Нью-Йорк, он постарался возбудить интерес репортеров к своей особе. На вопрос, какая ваша любимая работа, он ответил: «Портрет моей жены». Его спросили, правда ли, что у нее на портрете две жареные котлеты на плече. Он ответил, что котлеты не жареные, а сырые.

— Почему? — последовал вопрос.

— Потому что жена у меня тоже сырая!

— Ас какой стати котлеты у нее на плече?

— Ас той, что котлеты мне по вкусу, равно как и жена! Почему не изобразить их вместе?

Ему пришлись по нраву американские репортеры: они «прекрасно знают свое дело и, представьте себе, понимают толк в ахинее. У них тончайший нюх на сенсацию, они сразу берут быка за рога и, пользуясь естественным замешательством, быстро докапываются до той самой изюминки, что завтра украсит первую полосу газетного меню… Американцы — прирожденные журналисты. Злоба дня — их идол».

Чтобы покорить Америку, ему пришлось ей покориться, выразив свое почтение: «Нью-Йорк вознес к небу, как трубы гигантского органа, свои небоскребы — пирамиды демократии, знак свободы. Нью-Йорк, гранитный страж у азиатских пределов, призрак Атлантиды, поднявшийся из глубин подсознания!»

Поистине поэтические строки. Писались они в Америке для тамошних читателей: «Поэзия Нью-Йорка стара и яростна, как мир. Она все та же, и своей первобытной силой она обязана той же содрогающейся в бреду живой плоти, что порождает всякую поэзию, — земному бытию. Передо мной был «Вечерний звон» Милле третичного периода: сонм склоненных фигур, замерших в напряженном ожидании соития. Вот-вот эти нью-йоркские ночи и небоскребы вопьются друг другу в горло, как те скорпионы-каннибалы, — и погибнут. Никакой не механизм гоняет тягучую жидкость по жилам центрального отопления этого гигантского звероящера, и вовсе не сплав держит его тяжелый костяк, а неизбывная, нерастраченная жажда крови. Ею рождена поэзия Нью-Йорка.

Она неподвластна законам разумной эстетики, она вообще не имеет ничего общего с эстетикой…

Поэзия Нью-Йорка — это не выстроенный ради удобства и пользы небоскреб, а многотрубный орган из алой слоновой кости. И суть не в том, что трубы его царапают облака, — само небо откликается органному звуку; там, в небе, эхом отдается каждое его дыхание, каждая нота этой земной жизни, каждый всплеск первобытной материи. Нью-Йорк — не куб и не призма. Он круглится. Он багров, а не бел. Нью-Йорк — это скругленная пирамида или, вернее, слегка вытянутый кверху шар из багровой плоти в веточках вечных прожилок; это драгоценный рубин, устремленный к небу застывшим кристаллом органа; неограненный рубин, похожий на опрокинутое сердце».

Умел Сальвадор Дали удовлетворять запросы публики, не только развлекая и ошеломляя ее неожиданными образами, поступками или суждениями, но и ублажая ее самолюбие, в том числе патриотическое (помните, как он плевал на патриотизм в обращении к молодежи Каталонии?).

Сальвадор Дали открыл для себя Америку, и для Америки стал открытием. Во многом благодаря этому его финансовое положение стало неуклонно улучшаться. Быстро менялись и убеждения художника. Он знал, что американские СМРАП (средства массовой рекламы, агитации, пропаганды) изображают атеистов и коммунистов как злодеев и врагов общества. Поэтому в своих экстравагантных высказываниях умело обходил острые темы. Правда, в одном случае едва не произошел конфуз.

В его честь был устроен сюрреалистический «бал сновидений». Со слов Дали: «Этот праздник вошел в историю Соединенных Штатов как эпохальное событие… Властная длань сюрреалистического сна выволокла из глубин подсознания все безумные порывы, причуды и мании… Дамы из общества представили собравшимся доказательства своего утонченного вкуса: одни явились в птичьих клетках, надетых на голову, и без одежд, другие изукрасили свои обнаженные тела налепленными страшными язвами, третьи претерпели муку и нанесли себе увечья — исцарапались в кровь и продырявили тело булавками, которые так и остались торчать. Помню одну прелестную женщину — бледную, с одухотворенным лицом. Ее рот то дергался, то кривился в вырезе платья — прямо посреди живота. Там и сям со щек смотрели глаза, на спинах зияли черные язвы подмышек. Голову мужчины в окровавленной ночной сорочке покрывала тумбочка.

В конце концов он ее распахнул — и стая разноцветных колибри вырвалась на свободу. Устроителям бала пришла в голову счастливая мысль подвесить над парадной лестницей ванну, наполненную до краев. Казалось, она вот-вот опрокинется и рухнет, затопив собрание. А в бальной зале в углу на подпорках громоздилась ободранная бычья туша — чрево быка зияло, являя взору штук шесть граммофонов. Наряд, в котором явилась на бал моя жена, назывался «Изысканный труп». На голову Гала прицепила куклу, искусно имитирующую детский трупик, изглоданный муравьями; череп же муляжа сжимали клешни фосфоресцирующего рака».

Правда, то же событие, а также обстоятельства прибытия Дали в Америку несколько иначе изложил Луис Бунюэль. Судя по всему, он написал правду: «Когда он в первый раз приехал в Нью-Йорк в начале 30-х годов — эту поездку организовал его торговец картинами, — Дали был представлен миллиардерам, которые ему очень нравились, и приглашен на костюмированный бал. В тот момент вся Америка переживала трагедию из-за похищения ребенка знаменитого летчика Линдберга. На этот бал Гала явилась в одежде ребенка, со следами кровоподтеков на лице, шее, плечах. Представляя ее, Дали говорил:

— Она вырядилась в одежду убитого ребенка Линдберга.

Его не поняли. Он позволил себе насмехаться над чем-то почти священным, над историей, прикосновение к которой было недопустимо ни под каким предлогом. Продавец картин сделал ему выговор, Дали повернул на 180 градусов и стал рассказывать журналистам на псевдопсихоаналитическом жаргоне, что Галя действовала под влиянием комплекса «X» и что речь идет о фрейдистском травести».

Такое поведение вполне в стиле Сальвадора. Он был расчетлив, изворотлив, а теперь подчинял свои слова и поступки одной цели — рекламе своей особы и своих произведений для успеха у состоятельной публики. Правда, с нарочитой наивностью отметил: «Мифологизация моего образа шла быстро и уже безо всякого моего участия». Как бы не так! Он придумывал всяческие выверты, порой входя в роль параноика для создания образа мифологического героя «не от мира сего».

… Пародия Александра Архангельского (упомянутая в начале данной главы) относится ко времени пребывания Маяковского в Америке. Советский поэт, беспартийный коммунист, мог с полным основанием сказать: «На буржуев смотрим свысока» — и наплевательски относиться к «поэзии Нью-Йорка», подчиненной погоне за прибылью. Но был и другой поэт, у которого впечатления от Америки были почти такими же: Федерико Гарсиа Лорка.

Выступая в Мадриде в 1931 году, он сказал: «Я назвал свою книгу «Поэт в Нью-Йорке», но вернее было бы сказать «Нью-Йорк в поэте». В моей душе. Пусть мне недостает ума и таланта, зато я не хуже мальчишки скольжу по коварному карнизу дней, скольжу — и ускользаю…

Я не стану описывать Нью-Йорк снаружи. Бурным потоком хлынули в последние годы путевые очерки о двух городах-антагонистах: о Нью-Йорке и о Москве…

Первое, что бросается в глаза, — это умонепостигаемая архитектура и бешеный ритм. Геометрия и тоска. Сначала кажется, что ритм этот радостен, но стоит уловить ход социального механизма и ощутить гнетущую власть машины над человеком, как услышишь в этом ритме тоску — зияющую, мучительно затягивающую — и поймешь, что она способна толкнуть на преступление.

Граненые скалы тянутся в небо, но не вслед облакам и не в тоске по раю. Готические шпаги взошли из мертвых, засеявших землю сердец, у них нет корней, их красота холодна и бесчеловечна. С тупым упорством они врастают в небо, не зная ни стремления ввысь, ни жажды торжества — того, что и составляет суть духовной архитектуры, которая всегда выше замысла зодчего. Трагично и в высшей степени поэтично это единоборство небоскребов и неба. Дожди, снега и туманы обволакивают и укрывают гигантские башни; они же слепы и глухи, чужды игре и тайне и неизбежно пронзают нежного лебедя туманов, а бритва крыши срезает косы дождя.

Ощущение, что у этого города нет корней, настигает сразу же, и тогда понимаешь, отчего сновидец Эдгар По ударился в мистику и променял этот мир на спасительный хмельной угар».

Кто же более чутко уловил подлинную поэзию Нью-Йорка: Дали или Лорка? Можно сказать — оба правы. Каждый со своей точки зрения. К тому же Нью-Йорк, Америка — многолики. Каждый найдет здесь то, что ему по душе, и то, что ему отвратительно.

Раз уж мы хотим осмыслить жизненный путь и творчество Сальвадора Дали, приходится сопоставлять мнение его и Лорки, потому что это не просто впечатления двух индивидуумов, а проявление двух мировоззрений, отношений к миру и к себе в этом мире.

Для Дали в Америке интересны почти исключительно миллионеры. А Лорка уверен, «хотите вы того или нет, но самое духовное и задушевное здесь — негры. Потому что надеются, потому что поют и еще потому, что только они сохранили ту редкую чистоту веры, которая одна может спасти ото всех сегодняшних гибельных дел». И еще: «Я хотел написать стихи о неграх в Северной Америке, о том, как тяжко быть черным в мире белых. Они — рабы всех достижений белого человека, рабы его машин».

Сальвадора Дали тянет к господам, Гарсиа Лорка сочувствует рабам: «Их выкрали из рая и отдали во власть ростовщиков с окоченелыми лицами и высохшими душами. И что печальнее всего — негры не хотят больше быть неграми: они мажут волосы бриолином, чтобы распрямить завиток, пудрятся, присыпая лицо пеплом, и пьют лимонад, от которого выцветают кофейные губы и разбухает тело. Негодование росло во мне».

В «Оде королю Гарлема» Лорки есть строки (перевод Ю. Мориц):

«Но не Гарлем дик и неистов по-настоящему. В Гарлеме растет трава, пахнет потом, гомонят дети, горит огонь в очаге; здесь боль уймут, а рану перевяжут.

Иное дело — Уолл-стрит. Какой холод и какая жестокость! Реки золота стекаются сюда отовсюду и несут с собой смерть. Полная бездуховность — нигде она не ощущается так сильно… Презрение к чистому знанию и сатанинская власть минуты.

И самое ужасное — толпа, населяющая город, убеждена, что весь мир таков и таким ему назначено оставаться, а ее долг — днем и ночью вертеть колесо, чтобы эта махина не остановилась.

Я собственными глазами видел последний крах на нью-йоркской бирже; акции упали в цене, и пропали сотни миллионов долларов. Водоворот медленно уносил мертвые деньги в море. Самоубийства, истерики, обмороки… никогда еще я не видел смерть так близко — воочию, такой, как она есть: безысходная тоска, и более ничего. Зрелище жуткое, но в нем не было величия. И тогда я, рожденный в той стране, где, по словам великого поэта Унамуно, «земля ночами восходит на небо», понял, что должен взорвать это ущелье мрака, куда катафалки свозят самоубийц, чьи руки унизаны кольцами.

… Это сама смерть без надежды на воскрешение, без ангелов — мертвая смерть. Смерть, лишенная души, дикая и первобытная, как Штаты, как Америка, которая не знала и знать не хочет неба».

Поэт восклицает:

Для Сальвадора Дали небоскребы Нью-Йорка — «пирамиды демократии, знак свободы». Для Гарсиа Лорки: «Нью-Йорк — величайшая в мире ложь». Здесь «корабли, мосты, вагоны, люди скованы одной цепью — жестоким экономическим устройством, которому уже давно пора свернуть шею, а люди оглушены — их вышколили, обратили в механизм, лишив той спасительной шалой искры, без которой жизнь не в жизнь».

К тому времени Сальвадор Дали окончательно уподобился Нью-Йорку, превращая себя в саморекламу, выставляя свое творчество на продажу. При этом он постарался предоставить американцам — механизмам для добывания долларов — имитацию шалой искры в своих словах, полотнах и поступках.

Травмированный Фрейдом

Русский философ Е. Н. Трубецкой называл древнерусскую религиозную живопись «умозрением в красках». Многие творения Сальвадора Дали есть основание считать сновидениями в красках. Он придавал огромное значение образам своих снов и сходной с ними игре воображения.

«Засыпая, — писал он, — я не просто сворачиваюсь клубком — это целая пантомима, череда определенных поз, потягиваний и подергиваний; это сокровенный танец, священнодействие, предваряющее нирвану сна.

Для меня очевидно, что цель у нашего воображения одна — посредством символов воссоздать картину того утраченного рая и тем смягчить ужасную травму, отнявшую у нас лучшее из убежищ. При родах ужасающая реальность нового мира обрушивается на нас всей удушающей тяжестью и ослепляет яростной световой вспышкой. Этот миг навеки оттиснут в душе неистребимой печатью оцепенелой саднящей тоски…

Во сне — метафоре смерти — человек обретает иллюзию искомого рая. В моем воображении сон часто предстает чудовищем с огромной тяжелой головой, удержать которую слабое, едва намеченное тело не в состоянии. И потому голову держат подпорки, костыли — это они не дают нам во сне упасть. Но стоит подпорке шелохнуться, и падение неизбежно. Я нисколько не сомневаюсь, что моим читателям знакомо это падение в пропасть, одно из самых сильных ощущений. Все мы испытали его, погружаясь в сон — «как провалился!» — или вдруг пробуждаясь в ужасе, когда сердце, кажется, готово выскочить из груди. Полагаю, что так дает о себе знать память о рождении — тот же обрыв, то же падение в пропасть.

Теперь благодаря Фрейду мы знаем, как важны и эротически значимы символы, связанные с полетами».

Трудно сказать, какими были бы создаваемые Дали образы и сюжеты, если бы не его знакомство с «Толкованием сновидений» Зигмунда Фрейда и его психоанализом. Этим объясняется то, что в ответ на возмущение друга семьи Э. Д'Орса надписью «Приятно иногда плюнуть на портрет матери!» — Сальвадор обозвал его «образцовым дерьмом, не способным уразуметь прописные истины психоанализа».

Эти прописные, весьма сомнительные истины стали для него во многом направляющими идеями. К тому времени в обществе прошло первое шокирующее впечатление от откровений психиатра-сексолога. Психоанализ стал модным среди более или менее образованных и состоятельных обывателей.

Интерес к науке у Дали, как у многих любознательных людей, был поверхностным — именно к ее плодам: идеям, гипотезам, теориям в популярном изложении. Насколько они обоснованы, не столь важно, главное — неожиданная мысль, игра воображения. Зачем вникать в суть научных проблем и сомнений, в споры ученых, проверять корректность использования фактов, разбираться с доказательствами? Пусть этим занимаются профессионалы! Интересна не скучная рутина, а игра ума, яркая мысль.

Такая позиция для неспециалиста оправдана, хотя отбрасывает именно то, что отличает эту систему знаний от религии, философии, досужих выдумок, — доказательства, основанные на фактах и логике, доступные для опровержения. Но, повторю, любознательному человеку вовсе не обязательно строго чтить научный метод.

Другое дело, когда научная концепция используется в определенных целях, например в литературе, искусстве. Творчество Дали — яркий пример. И если мы хо-тим осмыслить его живописные и литературные работы, так же как некоторые направления в искусстве XX века, следует обратиться к основам теоретических воззрений Зигмунда Фрейда.

Вариации на темы психоанализа

Теория сновидений и психоанализ Зигмунда Фрейда возникли в связи с лечением невротиков, психопатов. Позже он предал своим частным выводам вид всеобщих законов (у него была склонность к широким обобщениям на узкой почве; однажды он по одному своему русскому пациенту сделал вывод о русском национальном характере).

Но, может быть, Дали был не вполне психически здоров, а потому имел основания проецировать теоретические схемы Фрейда на свой внутренний мир? Трудно в это поверить.

Порой Дали судил о Фрейде не без иронии, называл его «великим мистиком наизнанку». Считал мозг Фрейда одним из «самых смачных и значительных мозгов нашей эпохи, — это, прежде всего, улитка земной смерти. Впрочем, именно в этом-то и кроется суть извечной трагедии еврейского гения, который всегда лишен этого первостепенного элемента: Красоты, непременного условия полного познания Бога, который должен обладать наивысшей красотою».

Дали причислял Фрейда к лику героев за то, что он «лишил еврейский народ самого великого и прославленного из его героев — Моисея»: Фрейд доказывал, что Моисей был египтянином. Да, для этого требовалось немало мужества, но художнику было бы логично упомянуть о разоблачениях мерзких глубин человеческой психики, — именно это он воспринял из психоанализа и воплощал в своем творчестве. Выходит, эти идеи Фрейда он оценивал не слишком высоко.

Чем отличается душевнобольной, параноик, обуреваемый маниями? Он воспринимает их с полной серьезностью и без раздумий. Для него они не бред больного воображения, а реальность. Но Дали охотно распространяется о своих комплексах, изображает их на многочисленных полотнах в виде символов, аллегорий. Для него это — искусство. А для подлинного параноика — это самая настоящая реальность.

Пожалуй, только в первые годы после знакомства с учением Фрейда Сальвадор Дали воспринимал его с полнейшим доверием, сопоставляя со своими психическими комплексами. Со временем его отношение к психоанализу изменилось, стало скептическим (насколько мне известно, он ни разу не обращался к психоаналитикам). Но отказываться от этой «золотой жилы», приносящей доход, ему до некоторых пор не было никакого смысла.

Но дело, конечно же, не столько в Сальвадоре Дали, сколько в той среде, которую он (вместе с Галой, конечно) избрал для себя и сбыта своих произведений. Именно в этой среде обрел популярность психоанализ Зигмунда Фрейда. Вариации художника на темы сексуальных маний, аномалий и мечтаний, выполненные с выдумкой и талантом живописца, были обречены на успех.

Из всего этого не следует, будто Дали воспользовался модным учением для того, чтобы достичь успеха у богатой публики. Ситуация сложней. Он действительно нашел в идеях Фрейда созвучие со своими впечатлениями — во всяком случае, в первые годы увлечения психоанализом.

По его словам, он с детства «узнал всемогущую власть сна и воображения». Наивная вера в «прописные истины психоанализа» не сделала его глубоким мыслителем, не наделила духовной энергией его творения, зато помогла раскрепостить сознание, предоставив свободу образам сновидений и воображения, вторгаться в реальность и преображать ее.

Например, в картине «Сон» (1931) из тьмы, словно из мрачных глубин бессознательного, возникает образ женщины, похожей на его Галу, с закрытыми глазами, без губ, на месте которых копошатся насекомые. Слева — яркие видения эротического сна: в позе борцов одетый мужчина с обнаженным, за которым, отвернувшись, стоит третий, тоже обнаженный. На постаменте другой мужчина, закрывший лицо рукой, из-под которой течет кровь. Над ним бюст то ли античного философа, то ли Фрейда…

Бредовые образы и сюжеты, как бы порожденные сновидениями, в действительности создаются художником более или менее продуманно, с использованием идей и символов фрейдизма. Образ Великого Мастурбатора переходит из картины в картину Дали символом эротических фантазий, отчасти гомосексуальных, стыда и страха кастрации, венерических болезней (возможно, из-за угроз отца), самоудовлетворения.

Раскрываются ли в подобных картинах подлинные глубины подсознания? Можно ли считать их свидетельством художника, проникшего в тайную суть сновидений?

В картине 1937 года «Сон» огромная мягкая голова, лишенная туловища и глаз, вся на костылях и подпорках, с платком вместо уха. Свет солнечный; от пяти подпорок головы тени — по диагонали, от других объектов (небольших) почти горизонтальные. Вдали справа дома и скалы, слева — сидящая собака с подпоркой, человек, а еще — одинокая лодка на суше…

Что это? Аллегория сна? Образы сновидения, рожденные в голове, не ощущающей тела и себя самое?

Наконец, полотно 1944 года: «Сон, навеянный полетом пчелы вокруг граната, за миг до пробуждения». Обнаженная женщина в безмятежной позе витает над каменным постаментом, в ее руку нацелен острый штык. На нее бросаются два свирепых тигра, оскалив клыки. Один из них вылетает из пасти красного морского окуня, а тот, в свою очередь, — из вскрытого плода граната.

Прекрасная композиция и верное сопоставление пчелы и тигра. Вполне возможно такое сновидение при жужжании пчелы (тигровая окраска!), услышанном во сне. Картина имеет, можно сказать, научное обоснование. Однако образы завораживают сами по себе, показывая иную реальность. И в этой картине уже не ощущается тяжелого влияния фрейдизма.

… Во сне отдыхает тело. Мозг может использовать дополнительную энергию на свою деятельность. Не поэтому ли бывают творческие сны?

Итальянский скрипач и музыкальный теоретик Джузеппе Тартини (XVIII век), автор множества концертов, сонат и других сочинений для скрипки, одно из них назвал «Трель дьявола» (а сам служил в капелле собора Святого Антония в городе Падуе!). Он объяснил: во сне явился к нему дьявол, взял к себе на службу и велел написать сонату, подсказав мелодию.

Некоторые другие композиторы (в частности, H.A. Римский-Корсаков, А. К. Глазунов, Р. Вагнер) также слышали во сне мелодии, которые записывали утром.

Сальвадор Дали писал в дневнике: «Всю ночь видел творческие сны. В одном из них была разработана богатейшая коллекция модной одежды, модельеру там хватило бы идей по меньшей мере на семь сезонов, на одном этом я мог бы заработать целое состояние. Но я забыл свой сон, и эта забывчивость стоила мне утраты этого маленького сокровища. Я ограничился лишь тем, что попытался лишь в общих чертах воспроизвести два платья».

Во сне может возникнуть ощущение — и только! — необычайного открытия. Это еще не означает, будто оно свершилось. Достаточно уже того, что сновидение подсказало Дали идею двух оригинальных платьев. Тогда же ночью он придумал способ создать эффект «вознесения»: на поток горошин, падающих с десятиметровой высоты, спроецировать изображение Пресвятой Девы, запечатлеть его на кинопленку, а затем прокрутить ее задом наперед. Реальна или нет такая процедура, трудно сказать, но в оригинальности ей не откажешь.

Давая волю своему воображению, художник вынужден считаться с жесткими ограничениями, без которых нет искусства. Невозможно мгновенно воплотить эфемерные образы сновидений в картину: над ней требуется работать, она изображает нечто в застывших образах.

Сновидение лишь отчасти подвластно научному анализу. Для искусства оно подобно мечте о свободе творчества.

«Если б я мог фотографически запечатлеть те образы, что мелькают перед моим мысленным взором, когда я засыпаю, — писал Дали, — мне открылась бы величайшая из тайн мироздания. Надо бы изобрести прибор, улавливающий сновидческие образы, способный запечатлевать их и передавать. Хорошая живопись — лишь воспоминание о них… Вглядись — и прочтешь послание из вечности».

Искусство принадлежит… покупателю

В Советском Союзе был популярен лозунг: «Искусство принадлежит народу!» Сильно сказано, но не бесспорно. Как любая область человеческой деятельности — да, это явление народной, общественной жизни. Однако конкретное творение принадлежит автору, а уже он распоряжается им по своему усмотрению или по необходимости.

Народу, а точнее — племени, принадлежали произведения искусства в доисторической древности. С появлением государственных структур и социальной иерархии, богатых и нищих, господ и рабов ситуация изменилась. Произведения искусства стали создаваться на заказ, превратились в предметы купли-продажи.

Еще в 1824 году Пушкин словами Книгопродавца отметил:

Профессионалы писатели, деятели искусств исходят из тех же принципов. А у тех из них, кто жаждет не только славы, но и богатства, продажно даже вдохновение. Они испытывают творческий подъем прямо пропорционально гонорару и, что не менее важно, высоте социального статуса заказчика.

Сразу приходят на память гении Возрождения, создававшие свои произведения по заказам высших иерархов церкви, князей, королей, царей, вельмож. Разве не восхищаемся их творениями?

Не вдаваясь в глубокий анализ, отмечу важное обстоятельство: многое зависит от исторического периода. Даже в буржуазных странах Западной Европы первая половина XIX века заметно отличалась от второй половины и тем более от времени между двумя мировыми войнами XX столетия.

В 1932 году А. М. Горький имел веские основания спросить: «С кем вы, «мастера культуры»?» Так называлась статья, которой он ответил американским корреспондентам. Он сурово заявил: «История буржуазии — это история ее духовного обнищания. Какими талантами может гордиться она в наше время? Нечем ей гордиться, кроме различных Гитлеров, кроме пигмеев, больных манией величия».

Он обратился к ученым, философам, писателям, художникам, композиторам: «Пора вам решить вопрос: с кем вы, «мастера культуры»? С чернорабочей силой культуры за создание новых форм жизни или вы против этой силы, за сохранение касты безответственных хищников, — касты, которая загнила с головы и продолжает действовать уже только по инерции?»

Несколькими годами ранее Сальвадор Дали решил для себя этот вопрос примерно так, как писал в 1919 году А. Барбюс, выражая мнение ряда крупных деятелей культуры Франции (А. Бретона, Р. Роллана, Ж. П. Сартра, Л. Арагона и других): «Торжество самых высоких нравственных идеалов, так наглядно связанных с действительностью, реализуется в борьбе всего угнетенного и обездоленного человечества…

Годы войны показали нам, что старый мир угнетения, произвола и привилегий, которые держатся только властью денег, — мир империализма — привел нас на край гибели».

Проходили годы, а устои буржуазного общества, основанного на власти денег, в Западной Европе и США оставались непоколебимыми. В СССР Сталин взял курс на строительство социализма в одной стране. Идею мировой революции по-прежнему провозглашали троцкисты. Среди коммунистов произошел раскол.

Тем временем для Сальвадора Дали все очевиднее становилась необходимость выбора и политических, и творческих ориентиров. Ему пришлось, например, заключить 30 января 1934 года формальный брак с Галой. Это была дань традициям, которые он еще недавно ниспровергал. Тем более что предстояла поездка в США, где с большим подозрением относились к анархистам и атеистам.

После триумфального посещения Америки чета Дали в 1935 году вернулась в Европу. Как писал Сальвадор, «по возвращении я обнаружил парижский высший свет в полном упадке, а сюрреалистов — в разброде. Все ударились в политику и потянулись к левым. Сюрреалисты, следуя за Арагоном, из которого успел вылупиться маленький оголтелый Робеспьер, поспешали к коммунистической платформе. Несостоятельность их новой эстетики со всей очевидностью обнаружилась в тот день, когда я изложил им замысел мыслящей машины, сиречь качалки, увешанной стаканчиками с горячим молоком. Арагон взбеленился: «Увольте от ваших фантазий, Дали! Молоко нужно детям безработных!»

Бретон счел прокоммунистические настроения опасными и решил очистить сюрреализм от Арагона и его единомышленников — Бунюэля, Юника, Садуля и других. Среди них был и Кревель — чистая душа, искренне верящая в коммунизм. Так вот он-то как раз и не последовал за Арагоном, сказав: «Это путь к торжеству посредственности». В итоге Кревель остался в полном одиночестве и вскоре покончил с собой — идейный крах оказался ему не по силам. То был третий сюрреалист-самоубийца. Кревель делом подтвердил свой ответ на один из вопросов анкеты, опубликованной в первых номерах журнала «Сюрреалистическая революция».

Анкета спрашивала: «Самоубийство — это выход?» Кревель ответил: «Да». Я — «Нет». Свой ответ я обосновал непреложным импульсом творческой воли. Но для многих сюрреалистов, увязших в болоте летаргических бесед и политических дискуссий, самоубийство оказалось выходом».

Вряд ли дело лишь в дискуссиях. Для Дали это была игра — в политику, даже в искусство. Он был слишком увлечен собой и своим творчеством, чтобы принимать всерьез общественные проблемы, далекие от личных интересов. Признаться в этом ему не хотелось, а потому предпочел слукавить: «Меня политика никогда не интересовала, а в ту пору и подавно, ибо являла собой до крайности жалкое зрелище».

В первой половине фразы, как мы знаем, — явная ложь, ибо он весьма активно участвовал в политических собраниях. Рене Кревель даже назвал его «оратором, обладающим необычайным красноречием». Во второй части фразы — ложь не столь откровенная.

Речь идет о 1935 годе. В Германии рейхсканцлером два года назад стал бывший ефрейтор, а затем художник 44-летний Адольф Гитлер, который произвел на Дали неизгладимое впечатление. В своем обращении к народу он заявил: «Правительство объявит нещадную войну силам духовного, политического и культурного нигилизма. Германия не имеет права пасть и не падет до анархического коммунизма».

Гитлер получил чрезвычайные полномочия и вскоре стал диктатором. Поджог Рейхстага он использовал для террора против коммунистов. В Португалии был установлен фашистский режим. В Испании на выборах победил блок правых партий. СССР приняли в Лигу Наций. В Ленинграде застрелен С. М. Киров. В Австрии нацистами убит канцлер Э. Дольфус. СССР заключил договоры о взаимопомощи с Францией и Чехословакией, — явно для защиты от набирающей военную мощь Германии. Конгресс Коминтерна в Москве нацелил коммунистическое движение на создание единого антифашистского фронта. Саарская область вошла в состав Германии, которая начала ускоренную милитаризацию…

Можно ли сказать, что в те годы политика являла собой жалкое зрелище? Напротив, политическая ситуация в Европе явно раскалялась, и все определеннее звучали тревожные голоса о новой войне. А в июле 1936 года грянула гражданская война в Испании.

Однако Сальвадор Дали уже сделал свой политический выбор: оставаться как можно дальше от политики в столь опасное время. Социальный выбор тоже был вполне определенным: он был со своими потенциальными покупателями, владельцами капиталов.

«Я как раз всерьез взялся за историю религий… — писал он о том времени. — От сюрреалистов я отошел да и все больше ездил: из Парижа в Порт-Льигат, оттуда в Нью-Йорк, снова в Порт-Льигат, в Лондон, ненадолго — в Париж и опять в Порт-Льигат.

Бывая в Париже, я неизменно посещал великосветские приемы. Меня всегда интересовали очень богатые люди».

Особенно мило звучит слово «всегда» оттого, кто еще недавно был яростным атеистом и сторонником коммунизма. Или он проговорился? (Согласно Фрейду подобные оговорки часто раскрывают то, что скрыто в подсознании; в этом с ним можно согласиться.)

Дали тут же добавил, что всегда с интересом слушал рассказы кадакесских рыбаков. Только вот этим самым рыбакам он почему-то не посвятил ни одного сколько-нибудь серьезного своего произведения.

Есть, например, небольшое полотно «Медиумически-параноидальный образ» (1935), исполненное в натуралистической манере, с двумя мужчинами на переднем плане. Впрочем, они мало похожи на бедных рыбаков. Он умел произносить пламенные речи о революции, угнетении бедняков, справедливости. Но дальше слов дело не шло, а при первых признаках опасности он предпочитал исчезать или скрываться за спинами полицейских. Типичное поведение интеллигентного буржуа!

Правда, к этой социальной группе он высказал свое презрение: «А вот с буржуа мне говорить не о чем — я их просто не замечаю. Но — увы! — именно буржуа так и липли к сюрреалистам, а самым крупным талантам из бретоновской когорты просто не давали проходу. Этих немытых недоумков я боялся как чумы. К Бретону я заходил не чаще трех раз в месяц, к Пикассо и Элюару — два раза в неделю, к их ученикам — ни за что и никогда, зато на светских раутах, как уже было сказано, появлялся ежевечернее.

Завсегдатаи раутов не блещут умом, зато их жены носят алмазы, несокрушимые, как мое сердце, благоухают немыслимыми ароматами и обожают музыку, от которой у меня вянут уши. Я, каталонская деревенщина, простак и шельмец, снисхожу до бесед с ними, и волнующая картина — светская дама (та самая, с почтовой открытки!), припав к моим грязным ногам, взывает о милости — все еще тревожит воображение убогого провинциала!»

Ах, как умилительно называет он себя деревенщиной и простаком, оставаясь ловкой шельмой! Тут тебе и грязные ноги убогого провинциала, воображающего припавшую к ним светскую даму. Таковы словесные дымовые завесы, на которые был горазд Сальвадор. Написано — в США, когда уже началась Вторая мировая война. Художник обращается к приласкавшим и обогатившим его американцам:

«Не глумитесь над той Европой. Она не захотела плыть по течению, и виною тому — безоглядный романтизм… Ничего и ни для кого не сумели сделать политики. А от всей этой головокружительной роскоши, душевной неразберихи, идейной путаницы и нравственной растерянности, терзавших наши крепкие, породистые, добравшиеся так и до элегантности тела, не осталось и следа. Почти никому не было суждено выжить. Та Европа, которую мы любили, погибла под колесами Истории. Остались жалкие, бессмысленные обломки, какая-то чужая рухлядь. Она ненавистна нам — тем, кто был и вовеки пребудет антиподом и антагонистом Истории!»

В этой тираде одно из ключевых положений — «не захотела плыть по течению». Это, конечно, относится не к Европе, а к европейцам, которые не желали приспосабливаться к буржуазной общественной системе, основанной на власти капитала. Но все началось еще в середине XIX века и было процессом объективным, а не злой волей отдельных экстремистов разного толка. А разве сам Дали прежде не был экстремистом и в политике, и в искусстве?

Его особенность лишь в том, что он своевременно, ловко и ради личных интересов резко изменил свои взгляды. Плыл по течению в политике, меняя направление вместе с наиболее мощным потоком (даже Гитлером был очарован!) или скрываясь в тихой заводи. В искусстве он продолжал писать такие картины, которые отлично раскупались.

Кризис

В Америке ему не было отбоя от заказчиков. Он принял предложение оформить в сюрреалистическом духе витрину одного из магазинов. Согласно его описанию, у манекена был букет алых роз вместо головы, вместо шипов — когти горностая; на столике — телефон с трубкой в виде лангусты, на стул повестил «свой прославленный возбудительный пиджак», украшенный рюмочками с мятным ликером — в каждой соломинка и дохлая муха.

Этот пиджак в июле 1936 года присутствовал на сюрреалистической выставке в Лондоне. Она едва не завершилась трагически для Сальвадора Дали, и причиной была его изобретательность. Желая произвести ошеломляющее впечатление на аудиторию, он решил выступить в водолазном костюме. Когда устроитель выставки заказывал скафандр по телефону, его спросили, на какую глубину предполагается погружение, в ответ:

— Сеньор Дали намерен погрузиться в глубины подсознания и немедленно вынырнуть обратно.

— В таком случае мы предоставим шлем особой конструкции!

Водолазный костюм был доставлен. Прибывший с ним механик помог облачить лектора в скафандр и тщательно завинтил шлем. На ногах, как положено, были башмаки со свинцовыми подошвами. На шлеме красовался радиатор автомобиля. На поясе висел кинжал. В руке был бильярдный кий.

Едва передвигая ноги, поддерживаемый друзьями, ведя двух лохматых волкодавов, Дали с трудом добрался до зала и начал речь на французском языке…

Не тут-то было! Он едва дышал, обливаясь потом и задыхаясь в глухом шлеме. Перехватило дыхание. Несмотря на микрофон, голос звучал глухо и тихо, голова кружилась. Он стал жалобно звать на помощь.

Гала бросилась к нему. Вместе с его товарищем они стали отвинчивать шлем. Безрезультатно! Механик по всем правилам затянул болты, а сам запропастился. С помощью бильярдного кия стали отделять скафандр от шлема, чтобы дать доступ воздуху. Не вышло. Дали терял сознание.

Публика была в восторге: вот подлинное сюрреалистическое представление! Раздавались бурные аплодисменты и восторженные крики. Действительно, представление было на редкость убедительным.

Наконец, принесли тяжелый молоток и стали сбивать винты. Дали был полуживой, каждый удар отзывался в голове. Публика устроила настоящую овацию, когда шлем был снят и показалась бледная, в поту, ошалелая голова сюрреалиста.

Комедия с погружением в глубины подсознания с помощью водолазного костюма едва не обернулась трагедией. Но главная цель была достигнута: реклама Сальвадора Дали!

Он сумел ошеломить влиятельную американскую публику не столько экстравагантными выходками, сколько оригинальными рисунками и композициями. Достаточно вспомнить портрет популярной голливудской актрисы, секс-символа Мэй Уэст: лицо складывается из предметов и двух картин, находящихся в комнате. Этими средствами художник добился портретного сходства с оригиналом!

Казалось бы, обретя богатство и славу, став востребованным живописцем и дизайнером, Сальвадор Дали добился того, о чем только может мечтать художник, лишенный политических предубеждений и социальных предрассудков. Но тут его поджидал коварный удар…

… В пьесе H.A. Островского «Лес» есть сцена. Встречаются бродячие актеры, бредущие пешком. Комик Счастливцев рассказывает товарищу, как гостил у тетушки, богатой помещицы, в тепле, уюте и сытости. Прошла неделя, другая, и тут мысль: «А не удавиться ли мне?» Понял: плохо дело, вылез через окно, да и бежал.

В нынешней РФ многим такое поведение покажется нелепым: о чем же еще желать, когда обитаешь в полном комфорте и благоденствии, тебе прислуживают, живешь как барин. Но для человека, в отличие от скотины, этого слишком мало. А если человек талантлив, для него такое прозябание подобно неволе, пусть даже в роскошных хоромах (ныне ведь — высокие заборы, железные двери, строгая охрана, — ну чем не место заключения для особо опасных!).

Сальвадору Дали пришлось испытать нечто подобное истории со Счастливцевым. При полном благополучии, внимании прессы, богатых заказах и восторгах публики ему вдруг стало тошно:

«Нестерпимая тоска сковывала мое воображение — мое крылатое воображение! Я был сыт по горло всем: растекшимися роялями, скафандрами, клешнями телефонов, архиепископами, горящими кипарисами, ломившимися в окно, коктейлями и славой. Мне нужно было вновь как можно скорее увидеть Порт-Льигат. Только там, в одиночестве, которое мы с Галой отвоевывали семь долгих лет, не торопясь и ни на секунду не оставляя усилий, не покидая своей кузни, я возьмусь за главное — как молот обрушится мой дар на наковальню эпохи!»

Это могло сойти за простую охоту к перемене мест. Поначалу в Порт-Льигате ему показалось, что началось обновление жизни. Но вскоре он вновь ощутил давящую тоску, по ночам не спал. Прежняя жизнь представлялась только сновидением, призраком, «который рассеялся, едва неотступная, сверлящая, непостижимая тоска сжала сердце. Нет ни Парижа, ни Америки, ничего нет, кроме нас двоих — тоски и меня».

Даже Гала впервые была ему не в радость. Что происходит? Он убеждает себя: «Ты можешь наконец не думать о деньгах. Можешь работать не торопясь, можешь взяться за главное дело своей жизни. Ты совершенно здоров. У тебя столько замыслов — и живописных, и театральных, и кинематографических, — работай, пиши! Но почему-то опускаются руки. И Галу все сильнее тревожит твой беспокойный, озирающийся, трусливый взгляд. Ты боишься? Боюсь. Боюсь… Но чего?»

Это была настоящая депрессия: «Меня захлестывает отчаяние. Я стою столбом, меня бьет дрожь, прошибает пот. Еще немного — и я зарыдаю, завою!.. Я знаю: слава — вот она, зрелая мягкая смоква, вожделенный олимпийский плод! Руку протяни, сорви — и брызнет сладостный сок. Ведь ничего, ровным счетом ничего не случилось, нет никакой причины тосковать, а я тоскую. Я раб этой растущей тоски, взявшейся неизвестно откуда и бог весть куда ведущей. И так она сильна, что мне страшно. В этом и суть: ничего не случилось, нет никакой причины тревожиться…»

Нет, депрессия, как любая болезнь, без причины не бывает. Обратись Дали к психоаналитику, он бы ему наговорил много всего о сексуальных причудах и аномалиях, детских страхах и комплексе Эдипа. Однако еще раньше Гала лучше всякого психиатра решила — практически! — его сексуальные проблемы. В чем же причина душевного недуга?

Ко всему добавились внешние обстоятельства. Его давняя знакомая, не вполне психически здоровая Лидия была в глубокой печали. Два ее сына, рыбаки, забросили свою работу и стали добывать в овраге радий, по их словам — огромный пласт. Они свозили глыбы земли в сарай, а заполнив его, валялись в саду, рассуждая о своих рудниках. Однако покупателей на их радий не находилось. Они временами закатывали истерики и даже избивали мать. Их забрали в сумасшедший дом. Один из них перестал есть и умер с голоду.

Сальвадор предположил, что боится обезуметь и умереть. Да, когда общаешься с психически больными, начинаешь и сам немножко сходить с ума. Но в данном случае его депрессия имела более глубокие корни: она началась еще до того, как он вернулся в Испанию.

Он долго страдал от бессонницы и непонятных страхов. Беседовал на берегу с рыбаками. Спрашивал: боятся ли они смерти? Один ответил: «Чего бояться? Мы и так полутрупы».

Избавление от депрессии Дали описал в евангельском стиле, как воскрешение Лазаря Иисусом Христом. В роли Лазаря был он, а Христа для него олицетворяла Гала:

«Это меня, Лазаря, стискивал тусклый кокон, шелковый саван разыгравшегося воображения. Надо было разодрать, скинуть его, выпустить на волю живую летучую бабочку моей паранойи! Тюрьма моя — тоска — чуть не стала моей гробницей, и снова Гала спасла меня: зубами вцепилась и вырвала из когтистых лап, сокрушила сети, раскинутые тоской. Они баюкали, губили, душили меня, но Гала сказала:

— Встань и иди!»

Он так и не объяснил причину своей тяжелой депрессии.

На мой взгляд, она была связана с последней фазой его выбора дальнейшего творческого пути. Он уже принял решение и смог убедиться, что это принесло ему деньги и славу. Таков был выбор рассудком, из выгоды.

Для заурядного обывателя на том бы все благополучно и завершилось. Но Дали был творчески одаренной личностью. В глубине души, в недрах нашего подсознания скрываются не только инстинкты (совсем не обязательно мерзкие), но еще и то, что называется совестью.

Для людей мелких, низких, с молодости подловатых голос совести звучит глухо и робко, его легко заглушить всяческими оправданиями (вспомним синдром предателя). Одаренной личности, для которой высшее счастье в творчестве, не удается так просто сменить свои убеждения. Поначалу все может проходить гладко, но потом становится гадко. Ведь в глубине души такой человек чувствует, что совершает предательство по отношению к самому себе в первую очередь.

Депрессия возникает, как доказал И. П. Павлов, из-за «сшибки» условного и безусловного рефлексов. Для людей это — конфликт между бессознательной установкой и рассудочным решением.

У Сальвадора Дали была устойчивая подсознательная установка на творческую свободу, познание. Когда он сознательно стал ориентироваться на выгоду, служение богатым, саморекламу, поначалу это можно было оправдывать недостатком средств, желанием получить признание, чтобы творить свободно, не считаясь с финансовыми возможностями, наконец, чтобы в достатке материально обеспечить Галу.

В Америке он почувствовал, что все больше и безнадежнее становится рабом обстоятельств, заказов, успеха, меценатов, публики, «высшего общества». Ему показалось, что возвращение на родину вернет его в прежнее состояние душевного равновесия. Этого не произошло: он уже окончательно порвал с прошлым; к минувшему не было возврата. У него появилась новая устойчивая установка, которая пришла в резкое противоречие с прежней, существовавшей многие годы. Грубая модель такого стресса была смоделирована на собаках Павлова и других животных, включая высших обезьян. Человек в этом отношении — не исключение. Напротив, у него вызывают стресс более разнообразные обстоятельства.

Гала излечила его тем, что внушила: все идет прекрасно, надо продолжать работать, все еще впереди, он создаст великолепные полотна, деньги позволят свободно творить, политика лишь помеха чистому искусству, старая Европа разваливается и деградирует, доживая последние годы, а будущее принадлежит Америке…

Так ли было или иначе, мы не сможем узнать. В отличие от Михаила Зощенко, Сальвадор Дали не интересовался учением Павлова и вряд ли мог проанализировать причины своей депрессии. Конечно, я высказал гипотезу, и причина могла быть другой. Однако в любом случае, повторю, для талантливого творческого и увлеченного своей работой человека резкая смена установки, ориентиров на жизненном пути, вызывает психические расстройства.

Вспомним случай с Рене Кревелем. Депрессия довела его до самоубийства. Правда, она была отягощена приемом наркотиков, а потому принимала наиболее острые формы. Сальвадор Дали наркотиков не употреблял, рядом была любящая жена, умевшая морально воздействовать на него и направлять его действия. Через некоторое время он избавился от депрессии. Его выбор, основанный на доводах рассудка, укоренился в подсознании как устойчивая установка. Произошло духовное преображение.