Глава восьмая Святые и грешники

Первые два года после того, как умерла Беатриче, Данте часто ходил, стараясь, чтоб его никто не увидел, в монастыри, возникшие в XIII веке: Санта Мария Новелла доминиканцев и Санта Кроче францисканцев.

Эти ордена, сравнительно недавно появившиеся во Флоренции, предпочли обосноваться не в центре города, а на его окраинах, там, где были поселения бедных людей. У доминиканцев был небольшой виноградник, где возвышался ораторий — церковь для проповедей — «Св. Мария среди винограда». Францисканцы выбрали себе еще более скромное место среди лачуг рыбаков и бесправных рабочих-красильщиков за Порто Перуцци. Данте привлекали известные доминиканские проповедники, философы и теологи, среди которых ученик Фомы Аквинского брат Ремиджо Джиролами славился как знаток Аристотеля. Совсем иной дух царил у францисканцев, где самой выдающейся личностью был французский монах Жан Олье, чье имя итальянцы переделали на Джованни Оливи.

Оливи объяснял сочинения Бонавентуры, одного из ученейших мужей своего времени, автора книги о жизни Франциска Ассизского, но главное — француз осмеливался толковать пророчества Иоахима Фьорского, аббата из Калабрии, который предвещал скорое наступление царства божьего, падение папы и продажного церковного клира. В Санта Кроче Данте впервые познакомился с учением иоахимитов-спиритуалов, глубоко укоренившимся среди францисканцев. Даже сам генерал ордена Иоанн Пармский совратился в иоахимизм, за что по настоянию папы был отставлен от своей должности и заточен в дальний монастырь — в годы молодости Данте он был еще шив. Бонавентура, человек аскетической жизни, в своих действиях был осмотрительнее, чем в убеждениях; став генералом ордена, он предпринял гонения против спиритуалов, хотя сам, так же как Иоанн Пармский, являлся сторонником совершенной бедности. Проповеди упорного иоахимита Оливи не прошли для Данте бесследно. Многое роднило автора будущих инвектив против развращенных сановников церкви и с крайним направлением в францисканстве, братьями-фратичелли, которые ходили босые и проповедовали против папы-антихриста, особенно с тех пор, как на престол св. Петра воссел Бонифаций VIII. Фратичелли и спиритуалы, так же как и Данте, ожидали прихода в Италию императора, надеясь, что он положит конец бесчинствам высшего клира церкви, который присвоил деньги нищих и сирот и нарушил все заветы основателя христианства.

Данте стал постоянным посетителем нищенствующих орденов, надеясь найти истину, которую ему не открыли строгие болонские профессора. О своих исканиях мудрости Данте спустя несколько лет расскажет в «Пире»: «Как только я утерял первую радость моей души, о которой упоминалось выше, меня охватила такая тоска, что всякое утешение было бессильно. Однако через некоторое время мой ум, искавший исцеления, решил, убедившись в бессилии уговоров как собственных, так и чужих, вернуться к тому способу, к которому прибегали для утешения многие отчаявшиеся; и я принялся за чтение книги Боэция, в которой он себя утешил, пребывая в заключении и будучи всеми отвергнут. Услыхав также, что Туллий (Цицерон) написал книгу, в которой, рассуждая о дружбе, стремился утешить достойнейшего мужа Лелия но поводу смерти его друга Сципиона, я принялся читать и ее. И хотя мне поначалу трудно было проникнуть в смысл этих книг, я, наконец, проник в него настолько глубоко, насколько это позволяло мне тогдашнее мое знание грамматики[6] и скромные мои способности; благодаря этим способностям я многое, как бы во сне, уже прозревал, — что можно заметить в «Новой Жизни». И подобно тому, как бывает, что человек в поисках серебра нежданно находит золото, даруемое ему сокровенной причиной, быть может не без воли божьей, я, пытаясь себя утешить, нашел не только лекарство от моих слез, но также списки авторов наук и книг. Изучив их, я правильно рассудил, что философия, госпожа этих авторов, повелительница этих наук и книг — некое высшее существо. И я вообразил ее в облике благородной жены и не мог представить себе иначе, как милосердной, поэтому истинное зрение во мне любовалось ею столь охотно, что я едва мог отвести его от нее. И под действием этого воображения я стал ходить туда, где она истинно проявляла себя, а именно в монастырские школы и на диспуты философствующих. В короткий срок, примерно в течение тридцати месяцев, я стал настолько воспринимать ее сладость, что любовь к ней изгоняла и уничтожала всякую иную мысль».

За два с половиной года своих занятий Данте познакомился с сочинениями Бернарда Клервосского, писавшего замечательнейшей латинской прозой. Кто-то справедливо заметил, что если бы Бернард писал по-французски или по-провансальски, а не по-латыни, он был бы величайшим трувером Франции. Данте привлекали ученые труды Альберта Великого, одного из первых европейских Фаустов, который соединял в себе архиепископа и мага, естествоиспытателя и толкователя Аристотеля. Он читал столпа схоластики Фому Аквинского, интересуясь главным образом его комментариями к «Этике» Аристотеля; «Этика» станет одной из самых любимых книг Данте. Как бы ни увлекался Данте учением малых братьев и иоахимитов, решающую роль в формировании его мировоззрения сыграло изучение Аристотеля, которого в то время именовали просто Философом. Отзвуки этих усиленных штудий мы найдем не только в «Пире», но и в других произведениях, написанных в изгнании, а также в «Божественной Комедии». Данте усовершенствовал свои знания латинского языка и уже свободно читал Цицерона, Боэция и античных латинских поэтов.

Мы не можем здесь останавливаться с подробностями на влиянии этого периода на Данте, но заметим, что образ Катона Утического, который в произведениях Данте займет значительное место, зародился именно в эти годы. Язычник, покончивший с собой, чтоб не подчиниться тирании Цезаря, в проповедях доминиканца Ремиджо Джиролами ставился рядом с библейскими праведниками, с Фомой Кентерберийским, злодейски убитым неправедным королем Англии Эдуардом, и с Людовиком IX Французским, умершим в крестовом походе. Это очарование образа Катона было столь сильно, что Данте сделал его стражем Чистилища, несмотря на то, что он не был христианином. Велико было и влияние на Данте францисканцев. Данте, несомненно, знал Убертино да Казале, который в 1305 году, удалившись на гору Альверно в Апеннинах, написал по-латыни трактат «Древо жизни», произведение по своим идеям еретическое.

Весьма возможно, что Данте слышал у францисканцев легенду о Гончем Псе, который восстановит порядок в Италии и прекратит бесчинства папского престола. В воображении поэта мешались образы из пророчеств Иоахима и проповедей брата Ремиджо, древнеримские сивиллы и волшебник Мерлин из легенд о короле Артуре. Но постепенно Данте отрывался от монастырской среды, все больше уединяясь с любимыми книгами: Вергилием, «Этикой» Аристотеля, Боэцием, Цицероном. В конце этого периода Данте посещал также часто церковь августинцев, где происходили философские и богословские диспуты.

Может быть, непосредственно после этих философских увлечений Данте подружился с одним из родственников своей жены — Форезе Донати. Это был веселый человек, склонный к выпивке, обжора и гуляка, к тому же остроумный сатирический поэт. Его мало интересовали проповеди брата Джованни Оливи и споры у августинцев. Не знаю, чем он понравился Данте, который стал с ним исчезать из дому.

Улицы Флоренции конца XIII века были плохо освещены, лишь кое-где из полумрака мигали огни таверн. Ходить невооруженным было опасно: Флоренция славилась на всю Италию своими ворами, которые совершенно незаметно умели срезать с поясов кошельки с деньгами. Вечерами на двух или трех флорентийских площадях, а не только в кабаках играли в кости и в другие азартные игры, причем нередко дело доходило до поножовщины. У каждого флорентийца висел на поясе кинжал. Допущены были и публичные дома, которые строго проверялись специальной полицией здоровья. Их разрешалось устраивать только вдали от церквей, чтобы не оскорблять святые места. Все это мало походило на идеализированную Флоренцию, «с серебряными стенами, мощенную кристаллом», которую воспел друг Данте Лапо Джанни.

Форезе и Данте сидели в одной из многочисленных таверн Флоренции, пили вино и вели остроумные и не всегда пристойные беседы. Форезе знал наизусть всю ту стоящую особняком тосканскую поэзию, для которой историки литературы не находят названия, обычно именуя ее комическо-реалистической. Поэзия эта была порождена чисто городской средой, загулявшими купчиками, готовыми промотать отцовское состояние, бездельниками, одаренными острым умом, но которым не хватало характера заняться чем-либо серьезным. В этой поэзии мы видим тот мир, из которого вышли новеллы Боккаччо.

Корифеями этой школы были Рустико Филиппи по прозвищу Бородач, родом флорентиец, в годы юности Данте бывший уже в преклонном возрасте, и Чекко Анджольери. Выходцы из пополанских семей, они прославились как неумеренные поклонники богини Венеры. Рустико, убежденный гибеллин, впрочем, иногда писал стихи и на установившийся куртуазный манер. Язык Рустико выразителен, энергичен и полон иронии. Для примера приведем один его сонет:

О милый муженек Альдобрандино,

Ты б курточку Пилетту возвратил!

В то, что сказал ты, верить нет причины,

Любезен этот мальчик, очень мил.

Ты не рогат, — к чему все эти мины,

Зачем на людях голову склонил!

Чтоб с нами отдохнуть, сосед невинный

В гостеприимный дом наш приходил.

Ты курточку верни, и так смущен,

Он не придет к нам невзначай без дела.

Твои слова ведь для него закон!

Он впредь не снимет даже нитки с тела

В постели. Не кричи! Не сделал он

Мне ничего, о чем бы я жалела.

Этот монолог супруги мессера Альдобрандино столь жив, красочен и беспощадно откровенен, что напоминает страницы «Декамерона».

Уроженец города Сьены Чекко был сыном почитаемого и богатого гражданина Анджольеро. Анджольери. Можно предполагать, что Чекко познакомился с Данте, старше которого он был на несколько лет, во время аретинской войны и битвы при Кампальдино; Сьена воевала тогда на стороне Флоренции против Ареццо. Чекко обменивался с Данте стихотворными посланиями. Последний из сонетов Чекко этого цикла написан в начале XIV века, в годы изгнания Данте. Он содержит недружелюбные намеки на нищету флорентийского поэта.

Возлюбленная Чекко Беккина была дочерью сапожника. Стихи Чекко, ей посвященные, переходят иногда в диалоги — любовную, не слишком изысканную перебранку. Беккина — героиня не столько лирических стихов, сколь бытовой новеллы. Чувственное увлечение Чекко лишено какой-либо идеализации. Чекко ненавидел своих родителей, особенно отца, который дожил до преклонных лет, был скуп и не давал ему денег для той жизни, которую поэт считал единственно для себя подходящей. Вино, игральные кости, женщины составляли для сына сьенского банкира главный смысл существования. Досужие критики сравнивали Чекко — не слишком, впрочем, убедительно — то с Рютбефом, то с Франсуа Вийоном. Было бы неосторожно видеть в стихах Чекко Анджольери точное отражение его рассеянной жизни. В них много литературных мотивов, почерпнутых из французских фаблио и бродячих анекдотов. Излюбленная поэтическая фигура Чекко — гипербола. Он умелый стихотворец, знающий правила поэтики и риторики, но умственный кругозор его ограничен стенами Сьены и редко выходит за эти пределы.

В одном из наиболее известных своих сонетов, в котором грубая насмешка, злость и самодурство столь выразительны, что становятся поэзией, Чекко пишет: «Если я был бы огнем, я бы спалил весь свет. Если я был бы ветром, я бы его опустошил дыханием бури. Если я был бы водой, я бы его потопил. Если я был бы богом, я отправил бы мир в тартарары. Если бы я был папой, я бы с радостью довел всех до отчаяния. Если я стал бы императором, я поступил бы еще лучше — всем вокруг меня отрубил головы. Если бы я был смертью, я бы отправился к моему отцу. Если бы я был жизнью, я не остался бы с ним вместе; так же я поступил бы и с моей матерью. Если бы я был Чекко, а я им был и им являюсь ныне, я попридержал бы веселых и молодых женщин, а старых и хромых оставил другим». В цинизме Чекко, как это часто бывает, выражена боль и неудовлетворенность жизнью. Меланхолическая тема, прикрытая насмешкой, выявляется в нескольких его лучших сонетах, так, например, в сонете девяносто первом:

Я нищетою был усыновлен,

Ее признал я матерью своею,

И меланхолией я подъярмлен,

А скорбью зачат и взлелеян ею.

Я саван получил взамен пелен.

Что досаждает мне, я тем владею.

От головы до пят я злом пленен,

Ничем хорошим хвастаться не смею.

Меня женили. Стало мне привычно

Внимать супруги богоданной вой.

До Неба звезд восходит голос зычно,

Как тысячи гитар он надо мной

Рокочет. Тот, кто женится вторично, —

Простак, глупее каши полбяной.

К сатирикам конца XIII — начала XIV века близки были поэты-эпикурейцы, утверждавшие радости жизни в условных формах провансальского плэзэра (итал. placere — наслаждение, радость, удовольствие). Они создавали картины вполне возможного земного блаженства, ограниченного чувственными восприятиями.

Последователем уличных трубадуров был нобиль, представитель древней семьи Форезе Донати, также любивший весело провести время и посмеяться над всем миром. Приятели, Форезе и Данте, затеяли переписку-перебранку в стихах. Первым задрался Данте. Фамильярное прозвище Форезе было Биччи (что значит «башенка» или «домишко»). Нужно сказать, что прозвища были очень распространены во Флоренции. Данте уверял, что бедный Биччи так беден, что зимою в его комнатах все замерзает от стужи. На самом же деле все происходит не в декабре, а в августе. Несчастная жена Биччи простужена и кашляет. Одеяло ее столь коротко, что она принуждена надеть чулки, чтоб не замерзнуть. Муженька, как обычно, нет дома — его место в постели пусто, он, верно, удрал куда-нибудь пьянствовать. Появляется теща и причитает: зачем она выдала свою дочь за Форезе, а не за одного из графов Гвиди (вероятно, Гвидо Новелло, умершего в 1293 году). Графы Гвиди были мощные феодалы, у которых были замки и владения в верхней долине Арно. На самом деле, конечно, еще не старая жена Форезе вовсе не страдала так от бедности, и весьма возможно, что у Форезе в кармане водилось больше денег, чем у Данте. Но таков был стиль поэтического препирательства, допускавший всякие преувеличения в целях усиления комического.

Форезе Биччи делает вид, обращаясь к Данте в ответном сонете, что он действительно беден. Если он ни свет ни заря убежал из дому, то лишь потому, что ему было нечем укрыться. Пошел он не зря, а стремясь что-либо промыслить. Он очутился на кладбище, где думал найти клад, но вместо денег нашел покойного Алигьери, отца Данте, связанного Соломоновым узлом. Тут Форезе испугался и перекрестился, тень старичка стала молить, чтобы он развязал ее и спас от узла. Форезе не справился с этой задачей и побрел домой. Метафорически узел Соломона мог означать те обязательства по ростовщичьим делам, от которых и после смерти не мог освободиться старый Алигьери. В испуге Форезе побрел домой.

Средь ночи кашель на меня нашел,

Укрыться было нечем — вот причина,

И я не выспался, но все едино

Чуть свет уже на промысел пошел.

Понять нетрудно, до чего я зол:

Ведь вместо клада — что за чертовщина! —

Или хотя бы одного флорина

Я Алигьеро средь могил нашел.

Он связан был, и узел был мудреный,

Не знаю — Соломонов иль другой,

И тут я на восток перекрестился.

«Из дружбы к Данте, — старикан взмолился, —

Освободи от пут!» Но узел оный

Не одолел я и побрел домой.[7]

Обозленный Данте ответил своему насмешливому приятелю, что за обжорство ему придется подписывать на пергаменте векселя и что в конце концов он очутится в долговой тюрьме. Тогда Форезе предлагает Данте вернуть в Сан Галло все, что он оттуда взял, это лучше, чем глумиться над собственной бедностью. Сан Галло, известная во Флоренции больница для бедняков, и богадельня Санта Мария помещались в пригороде Сан Галло, за городскими стенами. Форезе задели нападки Данте, и он бросает гневно своему родственнику: «Мы нищие, зачем же, объясни, у нас ты деньги клянчил?» Здесь неясный намек на то, что у брата и сестры Данте — Франческо и Таны (Гаэтаны) больше средств, чем у самого Данте, и что он хочет, чтоб они его содержали. Форезе предрекает Данте печальный конец в богадельне около Порте Пинти. Насмешка Форезе особенно зла и полна пренебрежения к семье Алигьери, так как этот приют для нищих был основан в XI веке семьей Донати, которая оказывала ему помощь и в XIII веке. Сонет кончается: «Я вижу в Пинти божий дом, где трое из одной тарелки жрут, а третий Данте — в одежонке драной». Тогда Данте окончательно разъярился и написал сонет, в котором подвергается сомнению даже супружеская верность матери его адресата, Монны Тессы:

О Биччи Новый, сын — не знаю чей

(Все ждем, чтоб Монна Тесса нам сказала!),

Ты, отправляя в глотку что попало,

Небось ограбил множество людей.

За кошельки хватается скорей

Народ, завидев издали нахала,

И говорит: «Теперь пиши пропало!

Уродец этот — жуткий лиходей!»

И тот, который для злодея — то же,

Что для Христа Иосиф, сна лишен,

Боясь, что влипнет сын его пригожий.

Порочны братья, Биччи развращен:

Разбойничая, лезут вон из кожи

И жен законных держат не за жен.

В ответе Форезе много неясностей, но суть выражена в стихе:

Известно мне, ты — Алигьери сын.

Затем говорится о каких-то неудачных операциях старого Алигьеро Алигьери, который менял золотой (аквилин); далее Данте упрекается в трусости и в том, что он бесчестно заигрывает со своими врагами.

Конечно, портрет, нарисованный Форезе, не соответствовал гордому характеру Данте, и в этом поэтическом диалоге была крайняя сатирическая гиперболизация, оскорбляющая и унижающая.

Но через несколько лет, в 1296 году, Форезе умер. Данте, злейший враг его брата Корсо, поместил их сестру Пикарду Донати в рай. По-видимому, Данте любил своего беспутного и острого на язык родственника и собутыльника, дружба с которым была скорее постыдной, чем почетной. В чистилище (а не в адских рвах!), где наказываются чревоугодники, Данте встречает Форезе и говорит ему:

«Если ты окинешь взглядом,

Как ты со мной и я с тобой живал,

Воспоминанье будет горьким ядом».

Форезе со слезами вспоминает свою жену Неллу, ту самую, которую Данте осмеял в первом своем сатирическом сонете. И все-таки Форезе остается тем же, кем он был на земле при жизни. Речь его в «Чистилище» Данте выдерживает в манере их былой перебранки:

Уже я вижу тот грядущий час,

Которого недолго дожидаться,

Когда с амвона огласят указ,

Чтоб воспретить бесстыжим флорентинкам

Разгуливать с сосцами напоказ.

Каким дикаркам или сарацинкам

Духовный или светский нужен бич,

Чтоб с голой грудью не ходить по рынкам?

Данте, успокоенный, идет дальше, зная, что его другу будут в конце концов прощены и обжорство и злоязычие.

В те дни, когда Данте и Форезе обменивались язвительными сонетами, Гвидо Кавальканти стоял несколько в стороне от Данте и вряд ли мог еще называться его первым другом. По-видимому, до него дошли грубоватые и даже местами непристойные сонеты, достоинства которых Гвидо оценить не мог. Он возмутился и после долгого молчания послал Данте сонет, полный укоров, горечи и разочарования, звучащий прощальным реквиемом былой дружбе:

Тебя не раз я в мыслях посещал,

И низость чувств я видел, удивленный.

Мне больно — где твой разум просвещенный,

Иль добродетели ты утерял?

Докучных лиц ты ранее встречал

Презреньем. Обо мне, к Амору склонный,

Сердечно говорил. Твой стих влюбленный

Не я ли, принимая, привечал?

Смотрю на жизнь твою, — увы не смею

Сказать, что речь твоя ласкает слух.

Мой взор тебя уже не потревожит.

Прочти сонет, и он тебе поможет,

И пусть расстанется докучный дух

С униженной тобой душой твоею.

Высокий поэт и строгий моралист был не прав. Со своих высот он не понял, что Данте может все и что ему нужно все. Он должен был соединить в себе и тонкую прелесть сладостного нового стиля и политическое негодование провансальских тенцон в боевых и политических песнях провансальских трубадуров, и шутку уличных гаеров, и логическую размеренную речь болонских юристов. И он не мог ограничить себя одним стилем, высоким, средним или низким, он научился еще неведомому искусству эти стили мешать, нарушать традиции жанров, чтобы ладья его свободно плыла, повинуясь лишь его творческому гению. Посмотрите, как в «Божественной Комедии» говорит Форезе Донати о бесстыжих флорентинках. Это голос комического поэта-горожанина. Данте может от комического перейти к трагизму, не уступающему в силе шекспировскому. И лучше всего мы можем понять Данте через творческий путь Пушкина.

Загрузка...