Дантон

6. МИНИСТР РЕВОЛЮЦИИ
(август— сентябрь 1792)

В политическом поведении Жоржа Дантона была характерная особенность. Дойдя до нового рубежа своей карьеры, он каждый раз испытывал потребность высказать свое кредо, свой символ веры на сегодняшний день. Он обязательно должен был произнести программную речь, объяснявшую его поведение и виды на ближайшее время. Это всегда была программа данного момента; и то, что подчас она оказывалась в вопиющем противоречии с прошедшим и будущим, его абсолютно не беспокоило: великий мастер революционной тактики неизменно оставался очень слабым стратегом.

Политическая ладья Дантона скользит по течению революции. Потянуло штормовым ветром, поднялись волны — и он грохочет, изрыгает проклятия на головы умеренных, призывает бурю; ветер стих, все улеглось, запахло штилем — и он воркует, успокаивает горячие головы, призывает к соблюдению закона.

Но и в минуты шторма и в часы штиля Жорж никогда не упустит из виду «золотого» правила: при наступлении — не переходить «разумного» предела, при отходе — не порывать с боевыми силами. Ибо, боясь слишком бурного развития революции, он ни в коей мере не желает ее провала. Он прочно связывает себя с ней до тех пор, пока она отвечает его социальным запросам, пока он уверен, что ему с ней по пути.

Восстание 10 августа открыло Дантону путь к высшей власти. Мог ли он не использовать подобный случай? И мог ли на этом важнейшем этапе отказаться от соблазна дать новую декларацию, сызнова изложить свой символ веры на благо современникам и в назидание потомству?

Он сделал это. И, быть может, то был наиболее яркий, наиболее характерный акт всей его министерской деятельности.

Ситуация дня не представляла для Дантона загадок.

Две силы соперничали в ходе событий 10 августа, две власти начали ожесточенную борьбу с первых же минут после победы.

Одна из них опиралась на «закон», другая — на восстание.

Одна пыталась отыскать компромисс, другая смело разрубала гордиев узел контрреволюции.

Для одной свержение королевской власти было неприятным сюрпризом, для другой — победным, результатом кровопролитной борьбы.

Первая из этих сил, представляемая жирондистами, воплощала буржуазию. Она свила себе гнездо в Законодательном собрании. Вторая, возглавленная революционными демократами, вышла из недр народа. Ее оплотом стала повстанческая Коммуна.

Законодательное собрание, трепетавшее перед насильственными мерами, всячески пыталось предотвратить «дикий бунт черни». Когда же вопреки всему восстание произошло, Ассамблея постаралась приуменьшить его результаты. Но Коммуна, вождями которой стали Робеспьер и Марат, зорко следила за Ассамблеей и срывала все ее планы.

Собрание и Коммуна стремились уничтожить друг друга.

Демократы, провозгласившие верховную власть народа, требовали, чтобы Собрание, избранное по антидемократической, цензовой системе, уступило место Национальному Конвенту.

Собрание, в свою очередь, постановило, что повстанческая Коммуна, как учреждение временное, подлежит принудительному роспуску.

Борьба разгоралась.

Дантон быстро сообразил, где его место. Он должен был стать между Коммуной и Собранием. Превратившись втретью силу, он овладеет властью в Исполнительном совете и станет господином положения.

Не мешкая, он пустил в ход свое главное оружие — слою.

Одиннадцатого августа новый министр юстиции поднялся на трибуну Ассамблеи. Он оглядел места для публики, переполненные людьми, руки которых были еще черны от пороха. К этим людям он и обратился в первую очередь:

— Граждане, французский народ, истомленный деспотизмом, произвел революцию. Слишком великодушная, нация пыталась договориться с тираном. Опыт доказал невозможность подобной сделки. И нация вернулась к своим правам.

Дантон выразительно помолчал. Он был доволен собой. Он прекрасно сформулировал и причины восстания и его результаты. Особенно хороша была фраза: «И нация вернулась к своим правам…»

Дантон опустил глаза к депутатским скамьям.

— Во все времена там, где начинается правосудие, должна прекратиться народная месть. Перед лицом Национального собрания я беру на себя обязанность защищать его членов. Я пойду во главе их, я отвечаю за них!

Оратора наградили щедрыми аплодисментами. Ибо каждая сторона восприняла из его речи то, что министр адресовал именно к ней.

Народу он заявлял: «Вы молодцы. Вы сделали то, что нужно. Но теперь остановитесь. Восстание кончилось, начался закон, и я — ваш защитник — являюсь его олицетворением».

Депутатов же буржуазии он успокаивал: «Не волнуйтесь. Вас никто не тронет. Я, министр юстиции, отвечаю за это. Я буду вместе с вами. Но вам придется подчиниться мне».

Так говорил Дантон с революционным и буржуазным Парижем.

Восемь дней спустя он развил те же мысли более подробно и составил целое послание, с которым познакомил всю страну.

По форме это был министерский циркуляр уголовным и гражданским трибуналам. Но, обращаясь к судьям, Дантон обращался к провинции, к департаментам, ко всем санкюлотам и обеспеченным людям Франции. Он знал, что во многих областях еще не решили, как расценивать восстание 10 августа. И он взял на себя инициативу все объяснить. Разумеется, этим он не только принесет пользу революции: он познакомит с собою страну, покажет гражданам различных категорий, что он-то и есть главный вожак, руководитель всех патриотов, вне зависимости от их частных взглядов и убеждений.

Первая фраза циркуляра была шедевром эпистолярного искусства:

«Обширнейший заговор готовился в Тюильрийском дворце и рухнул в момент своего начала, сорванный смелостью федератов восьмидесяти трех департаментов и сорока восьми секций столицы…»

Всего двумя десятками слов Дантон ясно показал два капитальных обстоятельства: что восстание было ответом на заговор роялистов и что оно проводилось силами всей Франции, при полном единодушии парижан и провинциалов. Значит, нечего думать и гадать. Восстание — необходимая мера, ответ на измену, акт спасения для всех честных французов. И одно из последствий этого акта — избрание его, Дантона, «…двадцатью пятью миллионами людей, самых свободных и могущественных в мире…» на должность «…министра революции…».

Крупными и смелыми мазками рисует Жорж свой политический портрет:

«…Пост, на который я был призван славным голосованием нации, куда я проник сквозь брешь, пробитую в Тюильрийском дворце в тот момент, когда грохот пушек стал последним доводом народа, не изменил меня: в должности министра я остаюсь прежним председателем кордельеров, сделавших так много в революционные дни — от 14 июля 1789 года до 10 августа сего года. Судьи Франции (читай: все граждане Франции) найдут меня тем же человеком, все мысли которого направлены к политической и личной свободе, охране законов и общественному спокойствию, единству восьмидесяти трех департаментов, процветанию государства и благополучию французского народа, и не к химерическому равенству имуществ, но к равенству прав и счастья…»

Так, подчеркивая, что он неотделим от народа, совершившего революцию, Дантон одновременно заверяет собственников, что он отнюдь не опасный человек, не смутьян, не «уравнитель» — он добрый и добродетельный буржуа, превыше всего ставящий «общественное спокойствие» и «процветание государства».

И в конце послания, увещевая судей, он повторяет Франции почти буквально то, что восемь дней назад говорил Парижу:

«…Обратите против изменников, против врагов родины и общественного благополучия острие меча закона, которое хотели направить вашими руками против апостолов свободы. Там, где начинается законное правосудие, прекращается суд народа».

Дантон — «министр революции» — громогласно заявляет, что революция хорошо сделала свое дело. Она убрала с дороги заговорщиков и расчистила путь патриотам. А теперь — теперь пора уступить место «законному правосудию», то есть ему, Дантону, это правосудие олицетворяющему.

В этом письме — одном из очень немногих писем, написанных его рукой, — Жорж Дантон как бы парит над полем боя. Он не становится ни на одну из сторон.

Коммуна? Он ее приветствует и одобряет все ее действия. Собрание? Он считает его законной властью и даже готов возглавить его депутатов. Он и за народ и за буржуазию одновременно. Он достиг вершины и теперь смело может руководить сражающимися, не допустив полного разгрома ни одной из армий.

Дантон — «министр революции» — остается прежним Дантоном из старого дистрикта Кордельеров. Он не изменил ни характера, ни поведения. Горячий и страстный человек действия, он понимал лучше, чем многие, что сейчас необходимы быстрота, решительность, смелость. Только подобные меры могли спасти Францию от внутренней и внешней угрозы, только они были пригодны для Дантона, связавшего себя прочными узами с революцией. Непревзойденный мастер революционной тактики должен был показать всю свою мощь и весь свой талант именно в эти дни.

Но Дантон перестал бы быть Дантоном, сыном своего класса, своей социальной группы, если бы он действовал без оглядки, если бы не сохранил ловкости и осторожности прирожденного дельца. В самые горячие минуты он не потеряет острого нюха буржуа, не сделает больше, чем нужно для партии «золотой середины». Он останется вождем этой партии, он будет «третьей силой» и в те дни, когда утвердится на вершине власти, и в те, когда начнет эту власть терять. От Исполнительного совета до «болота» Конвента ляжет хотя и извилистая, но твердо очерченная дорога.

Во вторник, 14 августа, Дантон покинул квартиру на Торговом дворе, чтобы вместе со всей своею семьей утвердиться в новом жилище: в роскошном особняке министерства юстиции.

Дом этот, называемый также Французской канцелярией, был построен во времена короля-солнца. Богато украшенный скульптурами и лепным орнаментом в стиле позднего барокко, он занимал всю ширину Ванд омской площади и некогда служил местопребыванием знаменитых канцлеров Старого порядка Агессо и Ламуаньона, Миромениля и Мопу.

Что мог чувствовать буржуа из Арси, в недалеком прошлом — адвокат без практики, переступая порог этого овеянного традициями здания, обитателем которого по воле революции он вдруг оказался?

Робкая Габриэль, проходя по бесчисленным салонам, ковры которых заглушали шаги, вздрагивала, пугаясь своего изображения в венецианских зеркалах, сверху донизу покрывавших огромные стены. Она совсем потерялась и была до смерти рада, обнаружив вдали от парадных покоев скромную комнатушку с низкими потолками и окнами, выходившими в парк; только теперь почувствовала она себя дома, твердо решив основать здесь супружескую спальню — свое постоянное убежище.

Муж ее, напротив, ни на момент не проявил растерянности. Все шло как должно! Хозяйским шагом мерил он огромные апартаменты, весело разглядывал их необычное убранство, многое ощупывал руками. Здесь слишком много ненужного хлама. Вот, например, эти огромные часы в кабинете — подлинный осколок прошлого. Их вычурные стрелки оканчиваются цветками лилий — символом рухнувшей монархии. Жорж подошел к часам, грубо, чуть не оторвав, открыл стекло и вырвал золотые, покрытые эмалью стрелки… Так-то!

В первые же дни своего пребывания в Канцелярии он приказал, чтобы вынесли все лишние предметы, в первую очередь церковную утварь; золото, серебро и медь были отправлены в переплавку, остальное — на выброс. Он сделал немедленное представление в Ассамблею о государственной печати. На печати был изображен Людовик XVI, и теперь ею пользоваться было совершенно невозможно! Точно так же он потребовал декрета об изменении старых роялистских формул в текстах законов. Требования министра юстиции были удовлетворены.

Наряду с этими делами, касавшимися чисто внешних форм и атрибутов своей новой власти, Дантон не упускал из внимания того, что казалось ему самым главным. Он с обычной для него энергией и решимостью провел чистку аппарата министерства юстиции и всюду расставил сторонников нового режима — в первую очередь своих единомышленников и друзей.

Он пригласил в свое ведомство многих видных демократов: Робеспьера, Демулена, Колло д’Эрбуа, Барера. Отказался лишь один Робеспьер, избранный еще раньше в революционную Коммуну. Демулен стал личным секретарем министра. Главную должность — секретаря Канцелярии — получил Фабр д’Эглантин. Не забыл Жорж и своих старых знакомых — Робера и Паре. Вскоре вся «кордельерская банда» водворилась в апартаментах Ламуаньона и Мопу.

К сожалению для министра, помощники его оказались не на высоте. Легкомысленный Демулен забавлялся своею должностью, как ребенок игрушкой. Тщеславный и шумливый, он не был способен ни выполнить важное поручение, ни дать серьезный совет. Напротив, сам он следовал советам далеко не серьезным, во всем подчиняясь своему более «опытному» коллеге Фабру. Фабр д’Эглантин, посредственный драматург и ловкий интриган, любитель денег, игры и наслаждений, хорошо знал слабости Дантона и умел ими пользоваться. Через две недели он завладел не только государственной печатью, но и правом ставить подпись за своего патрона, располагая ею по своему усмотрению. Лентяй в делах служебных, Фабр был довольно «трудолюбив» в сфере личного обогащения: на министерскую казну он смотрел как на свою вотчину и сделал ее прочной базой для махинаций довольно темного свойства. От него не отставал и толстый Робер, в первые же дни вырвавший из казны почти две с половиной тысячи франков на меблировку своей квартиры. Многие знали, что Фабр спекулирует на обуви, Робер — на роме… Недаром Робеспьеру, и не одному только Робеспьеру, весь этот «хвост Дантона»» казался весьма подозрительным.

Беспечный министр не затруднял себя изучением деятельности своих советников и секретарей. И вообще он меньше всего занимался делами своего министерства, целиком передоверив их другим. Опасаясь упреков в безделье, он строчил реляции в Ассамблею, утверждая, что трудится, как Геркулес. Еще бы! Он вычистил авгиевы конюшни старой Канцелярии, усовершенствовал служебный аппарат, обсудил тысячи вопросов и составил сотни декретов!

Что правда, то правда: в кабинете министра проходили почти непрерывные совещания, и за первые восемь дней своей деятельности Канцелярия выпустила 123 декрета! Но компетентные лица прекрасно знали, что на совещаниях сам господин министр почти не появлялся и ни к одному из 123 декретов не приложил своей руки. Единственное исключение составлял знаменитый циркуляр от 17 августа, написанный им лично и излагавший его «символ веры». И как раз в этом циркуляре его автор точно определил свою позицию и объяснил причину видимой нерадивости к ведомственным делам: он считал себя не министром юстиции, но министром революции, призванным к тому, чтобы возглавить не только весь Исполнительный совет, но и всю страну!

В эти дни Дантона видел и описал Бомарше.

Знаменитый комедиограф, между прочим, занимался военными подрядами. Некогда, в дни Войны за независимость, он затратил много энергии и труда, добывая оружие для американских повстанцев. Теперь он был готов отдать все благоприобретенные способности в сфере коммерции своей революционной родине. Ему удалось через некоего библиотекаря из Брюсселя заключить частный контракт на поставку ружей во французскую армию. Сделку надлежало утвердить в министерстве. Военный министр Серван привел Бомарше на заседание Исполнительного совета.

Когда автор «Женитьбы Фигаро» вошел в зал заседаний, он увидел следующую картину.

За большим столом сидели четыре человека. Трое из них сгруппировались на одном конце и настороженно смотрели в рот четвертому — рябому верзиле в ярко-красном рединготе, занимавшему остальную часть стола. Этот красный вел себя крайне экспансивно: он кричал, размахивал руками и даже бил кулаком по столу.

Бомарше, решив, что этот здесь главный, прямо подошел к нему. Будучи глуховатым, писатель пользовался обычно слуховым рожком. Однако он сразу понял, что в данном случае ему сей аппарат не понадобится: голос красного мог бы расслышать даже мертвец!..

Бомарше знал в лицо троих членов Совета: это были Ролан, Лебрен и Клавьер. Четвертого он никогда раньше не видел, но без труда догадался, что перед ним не кто иной, как сам легендарный Дантон — глава нового правительства…

Бомарше не ошибся. Жорж Дантон действительно возглавил правительство. Он превосходно учел и использовал все особенности момента. Став между Собранием и Коммуной и опираясь на вторую, чтобы устрашить первое, он оказался подлинным хозяином Исполнительного совета. Его коллеги сочли за правило собираться в министерстве юстиции, а министр юстиции сделался их бессменным председателем.

Заявляя весьма громогласно о своем приоритете, Дантон имел для этого и некоторые чисто формальные основания, причем почву для них создала сама жирондистская Ассамблея.

Сразу же после победы 10 августа Собрание, приступив к выбору новых министров, решило, что главную роль в Исполнительном совете будет играть кандидат, получивший максимальное число голосов. При подсчете выяснилось, что Дантон собрал 222 голоса из 285 возможных; его коллеги Монж и Лебрен получили соответственно 154 и 91; что касается трех остальных — Ролана, Сервана и Клавьера, то они были введены в Совет без голосования, как участники мартовского министерства «патриотов».

Таким образом, Жорж Дантон, единственный демократ в жирондистском правительстве, был избран большинством голосовавших в жирондистской Ассамблее!

Как могло это произойти? Почему Бриссо и его друзья согласились на избрание Дантона?

Они были бессильны ему помешать. Уступая мощи народного восстания, они были вынуждены хоть одно место в Совете оставить за победителями. Кандидатура Дантона, разумеется, казалась им более приемлемой, нежели кандидатуры Марата или Робеспьера. Памятуя о прошлом, жирондисты полагали, что с Дантоном они договорятся легче, чем с кем-либо другим из числа демократов.

«…Необходимо было иметь в министерстве, — писал философ Кондорсе, один из соратников Бриссо, — человека, пользующегося доверием того самого народа, чье восстание опрокинуло трон; человека, который своим влиянием мог бы сдержать презренные креатуры благодетельной славной и необходимой революции. И нужно было, чтобы, этот человек своим даром слова, умом, характером не унизил бы ни министерства, ни членов Законодательного собрания, которым приходилось иметь с ним дело. Только Дантон обладал этими качествами; я голосовал за него и не раскаиваюсь в этом…»

И все же жирондистам вскоре пришлось раскаяться в своем выборе. Они ошиблись. Они допустили промах два раза подряд: первый — в марте, когда отказали Дантону в портфеле, и второй — в августе, когда вручили ему этот портфель. Дантон, прежде коварно обманутый Жирондой, Дантон, ныне боготворимый народом и связавший свою судьбу с революционерами-демократа-ми, вовсе не собирался подыгрывать вчерашним врагам, тем более что и сегодня они не были ему друзьями.

Подчинить своей воле остальных министров для Жоржа оказалось делом нетрудным. Он видел их насквозь. Все они, политики, отнюдь не хватавшие звезд с неба, относились к нему если не с почтением, то, во всяком случае, с известной долею робости.

Морской министр Монж прославился как великий математик, но в делах своего министерства он смыслил гораздо меньше, чем в теоремах или уравнениях. Человек честный и добросовестный, он понял, что административный груз ему не по плечу, и с самого начала решил слепо повиноваться Дантону. «Так хочет Дантон, — отвечал ученый на любые возражения и добавлял с добродушной усмешкой: — Если я с ним не соглашусь, он велит меня повесить!»

Лебрен, министр иностранных дел, был прежде всего редактором и журналистом. Он имел обширнейшие связи в литературном мире, но не очень хорошо знал мир зарубежных интриг. Впрочем, если ему не доставало политического кругозора, то он все же был достаточно умен, чтобы следовать за более опытным и смелым, а посему вслед за морским министерством Дантон овладел и министерством иностранных дел.

К его помощи вскоре стал прибегать и военный министр Серван, быстро сообразивший, что патриотизм, ораторское искусство и энергия Жоржа в военном министерстве в дни тяжелой оборонительной войны важны более, чем где бы то ни было.

Женевец Клавьер, ведавший финансами, мечтал о революции на своей первой родине, и одного сочувствия этой идее, выраженного Дантоном, было достаточно, чтобы пленить душу министра финансов.

Оставался Ролан, министр внутренних дел.

Тут все оказалось сложнее.

И не потому, чтобы Жозеф Ролан де ла Платьер, провинциальный буржуа, главный лидер мартовского министерства жирондистов, был талантливее или принципиальнее своих коллег. Нет, это был скорее комический персонаж из водевиля — чопорный педант и тугодум, простец с лицом квакера и манерами лавочника, выставлявший повсюду напоказ свои скромность и честность, которые никак не могли заменить ему отсутствующие ум и волю.

Но у Ролана была жена, дама совсем особенная, о которой счастливый супруг доверительно шептал кое-кому из своих ближайших друзей:

— Моя Манон не чужда делам моего министерства…

Старик Ролан скромничал. Точнее было бы сказать, что все дела его министерства целиком и полностью взяла на себя его Манон.

Вот с этой-то хитроумно-очаровательной Манон и пришлось столкнуться не на живот, а на смерть всесильному министру революции.

В тот самый день и почти в тот же час, когда Жорж водворился в особняке на Вандомской площади, чета Роланов снова заняла покинутый ими три с лишним месяца назад отель министерства внутренних дел — роскошный и вычурный дворец на улице Неф-ле-Пти-Шам, построенный некогда по проекту Лево для знаменитого графа де Лионна.

Госпожа Ролан уверенно поднялась по парадной лестнице, ведущей из вестибюля на первый этаж, прошла несколько залов, двери которых услужливо распахивали знавшие ее лакеи, и очутилась в нарядном будуаре. Бегло оглядев комнату и убедившись, что здесь почти ничто не изменилось, молодая женщина положила кокетливую шляпку на туалетный столик и подошла к большому овальному зеркалу.

Она долго рассматривала свое изображение.

И фразы, которым вскоре предстояло лечь на страницы ее записок, сами собой складывались в беспокойном и тщеславном уме…

«Моя фигура совершенна: высокий рост, стройные, хорошо поставленные ноги, округлые бедра, широкая и превосходно очерченная грудь, покатые плечи, строгая, но грациозная осанка, быстрая и легкая поступь — вот что может заметить всякий с первого взгляда…»

Манон стянула перчатки и бросила их рядом со шляпкой.

«Мои руки округлы, и если кисти их не кажутся чрезмерно малыми, то только лишь потому, что артистичны пальцы: тонкие и удлиненные, они говорят о тонкости души избранной натуры…»

Манон поправила пышные черные волосы и принялась изучать свое лицо. Она знала, что не все считают его безукоризненно правильным. Камилл Демулен, этот взбалмошный мальчишка, как передавали, даже не находит его красивым…

Манон нахмурилась, но тут же улыбнулась. Легким движением пальцев она помассировала собравшуюся было в морщинки кожу на лбу и у глаз.

«Для того чтобы нравиться, мне необходимо немножко этого захотеть, ибо красота моего лица не в классических его чертах, но в обаятельности выражения… Мой рот — не могу отрицать этого — несколько великоват; можно найти тысячу более красивых по форме, но ни одного более нежного и соблазнительного в улыбке!.. Мой взгляд — открытый, искренний и живой — иногда удерживает, гораздо чаще привлекает и почти всегда очаровывает!..»

Манон весело рассмеялась. Она была счастлива. Она чувствовала себя не то ребенком, получившим долгожданное лакомство, не то завоевателем, покорившим, наконец, вражескую страну. Покорившим после долгих трудов, хитрых уловок и жестоких провалов. И, придавая в одержанной победе столь важную роль своей внешности — она была слишком женщиной, — Манон отнюдь не собиралась умалять роли своего ума и своего умения руководить людьми.

Ее отец, Грасьен Флипон, резчик по дереву и камню, некогда думал приучить дочь к своему ремеслу. Плохо же знал он ее! Девяти лет от роду девочка брала в церковь вместо молитвенника «Жизнеописания» Плутарха, в одиннадцать — увлекалась сочинениями Гольбаха, Вольтера и Дидро, в тринадцать — возмущалась социальным неравенством. Ее, правда, мало интересовали бедняки — ремесленники, крестьяне, слуги. В душе юной Манон зрело необъятное честолюбие. Она ненавидела привилегированных — попов и аристократов — в первую очередь потому, что те, не имея никаких достоинств, занимали избранное место в жизни, место, которое должна бы иметь она, Манон Флипон!

С ранних лет она верила в свой особенный жребий. Но что могла сделать даже самая честолюбивая и деятельная женщина в старом мире? В лучшем случае — составить хорошую партию. И опять-таки: благородные были не для нее. Юная, красивая, чувственная, она долго искала, прежде чем нашла среди мужчин своего круга того, кому решилась вручить свою судьбу. Выйдя в двадцать шесть лет за пятидесятилетнего Ролана, она смотрела на своего почтенного супруга как на вероятный мостик к успеху. Успех принесла революция. Сделав ставку на единомышленников Бриссо, Манон сблизилась со многими видными жирондистами, пленила их, превратила свой дом в политический салон и, наконец, добилась желаемого: Жозеф Ролан стал главой мартовского министерства «патриотов»…

Ее муж — глава правительства, самые умные люди страны — ее почитатели, а красивейший из них, молодой Бюзо, страстно добивается ее любви! Чего же еще желать? Увы, ничто не прочно в этом мире, особенно в дни революции. Не просуществовав и трех месяцев, министерство пало… И снова борьба. Снова бесконечные интриги, тайные совещания, надежды… Клевреты Бриссо и госпожи Ролан не останавливаются ни перед чем. Они не хотят падения трона, но именно падение трона снова приводит их к власти! Смотря с тайным злорадством на то, как королеву аристократов, блистательную Марию Антуанетту, влекут в Тампльскую темницу, королева буржуазии, прекрасная Манон, склонна считать народное восстание 10 августа своей победой. Разве все нити не сходятся опять в ее руках? Разве не ей подвластны партия, Ассамблея, министры?.. Министры… Но тут госпоже Ролан приходится все чаще обращать свой взор, сначала удивленный, затем гневный, на шумного и нескладного гиганта с рябой физиономией, который определенно становится на ее пути и вовсе не склонен уступать дорогу. И волна ненависти медленно поднимается в груди жирондистской Цирцеи. Ненависти страшной, беспощадной, в огне которой либо будет испепелен тот, кто осмелился ей препятствовать, либо сгорит она сама…

В первые дни Дантон попытался наладить добрососедские отношения. Жорж запросто навещал Роланов, оставался — иногда вместе с Фабром или Демуленом — у них обедать, часто беседовал с Манон. Однако спустя пару недель он понял, что контакта нет и быть не может. Позднее госпожа Ролан уверяла, что ее оттолкнули грубость Дантона, его ужасное лицо, его мужицкие манеры. Утонченная и купавшаяся в лести «аристократка духа» привыкла видеть всех лежащими перед нею ниц. Добродушный Жонж получил прозвище «медведя» только за то, что не умел, как должно, расшаркиваться. А Жорж Дантон если и умел, то не желал, и это было гораздо больнее. Трибун хотел стать с Роланами на равную ногу. Это возмутило Манон, претендовавшую на единовластие. Жорж, видя открытое недоброжелательство, пожал плечами и прекратил свои визиты. Что ему, в самом деле, до этой самовлюбленной бабенки, этой «королевы Коко»! Пускай себе вместе со своим лукавым старцем и со всей жирондистской сворой плетет какие угодно интриги! Дантон их не боялся. Он чувствовал свое могущество и понимал, что клика Бриссо — Роланов трепещет перед народом, который отнюдь не сложил оружия и который ему, Дантону, служит верной опорой. Жорж знал, что сейчас жирондисты не начнут с ним войны. Где им, этим трусливым философам! Они будут дрожать и прятаться за его широкую спину. И покуда эта спина будет служить им защитой, ярость честолюбивой Манон ему не страшна…

Как-то раз, в конце августа, Дантон задумчиво брел по улице. Он видел бегущих людей и не замечал их; он слышал крики, но не вникал в их смысл. Когда, наконец, он очнулся, то понял, что попал в засаду. Тесным кольцом охватила его огромная толпа женщин — голодных, измученных, злых. Это были жены рабочих и ремесленников, матери и сестры юных солдат революции, несчастные, простаивавшие ночи у закрытых лавок в ожидании четвертушки хлеба или горсти фасоли.

Женщины были настроены решительно. Они узнали Дантона, и они знали, что это главный хозяин, а значит, с него и главный спрос. Они намеревались призвать министра к ответу: пусть объяснит, почему короля нет, а голод все увеличивается, почему кормильцев забирают в армию, а враг подходит все ближе к столице, почему предатели аристократы, проливавшие народную кровь в день восстания, хотя и арестованы, но не отвечают перед судом… И много еще всевозможных «почему» полетели с разных сторон.

В первый миг Жорж чуть не растерялся. Это были не парламентские дебаты, не споры в Исполнительном совете. Трибун видел разъяренные лица и сжатые кулаки, на его голову сыпались ругательства и проклятия. Нет, здесь не отделаешься обтекаемыми фразами.

Оттолкнув протянутые руки, готовые вцепиться в его редингот, Дантон вскочил на тумбу.

И первые его слова прозвучали с яростью, не меньшей, чем ярость нападавших. На ругательства он ответил еще более сочными, непристойными ругательствами. Его искаженное лицо превратилось в страшную маску…

Женщины оторопели и отхлынули.

Тогда, воспользовавшись передышкой, Жорж сбавил тон. Он заговорил тихо и проникновенно.

Он объяснял.

И столько внутренней силы было в его спокойных словах об истерзанной Франции, о необходимости временных жертв, о роли и месте женщин в общей борьбе, столько мягкости и заботы выражало его вдруг одухотворившееся лицо, по которому текли слезы, что пораженные слушательницы забыли о своих проклятиях. Они тоже плакали, плакали громко, навзрыд, вытирая глаза подолами юбок и заскорузлыми от работы обветренными руками.

Дантон мог гордиться: он на практике — и какой практике — проверил силу своего ораторского убеждения!..

Но случай этот заставлял все же сильно призадуматься.

Уж если он, общепризнанный кумир народа, подвергся подобному наскоку, значит положение было угрожающим.

Положение было более чем угрожающим: оно приближалось к катастрофе.

Международная изоляция Франции, которая маячила призраком со времени Вареннского кризиса, в августе стала реальностью. Соседние государства одно за другим отзывали своих послов. Россия демонстративно порвала всякие отношения с «мятежниками», Англия присоединила к этому ряд недвусмысленных угроз, Испания открыто примкнула к австропрусской коалиции.

Двадцать третьего августа министр иностранных дел Лебрен вынужден был констатировать, что удовлетворительные отношения сохранены лишь с Данией, Швецией и Голландией; впрочем, голландский посланник вскоре также потребовал свои верительные грамоты.

Одновременно с этим стотысячная армия герцога Брауншвейгского с разных сторон оцепила французские границы и 19 августа пересекла их. Оставив один из вспомогательных корпусов против Седана, другой — против Меца и Тионвиля, немецкий генерал повел основные силы к Маасу, намереваясь через Лонгви и Верден двинуть прямо на Париж.

В Седане, склонившись над картой и рассматривая узкую полосу Аргонского леса — небольшой горной цепи к юго-западу от Вердена, командующий северной армией генерал Дюмурье шептал:

— Это французские Фермопилы.

Действительно, Аргонский лес был последним препятствием на пути интервентов к столице, последним рубежом, где французы могли удержать врага.

Но удержать врага могла лишь боеспособная и достаточно численная армия.

Франция ею не располагала.

Войско Дюмурье состояло из кадровых войск, сильно разбавленных плохо обученными новобранцами. Среди французских генералов и офицеров по-прежнему было много монархистов, втайне помышлявших об измене.

Союзники, кроме действующей армии, обладали нетронутым сорокатысячным резервом.

На какой резерв могло рассчитывать французское командование?

На измученную страну, бедствующий народ, жестокую междоусобную схватку, разгар которой совпал с вторжением иноземных армий.

Санкюлоты, щедро омывшие своей кровью Карусельную площадь в день 10 августа, считали победу, одержанную над деспотизмом, не концом, но лишь началом борьбы.

Прежде всего было необходимо добить контрреволюцию, покончить с аристократами, закрепить достигнутые успехи.

Повстанческая Коммуна с жаром отдалась этому делу. В первые же дни после восстания она провела многочисленные аресты среди явных и тайных роялистов, а также вырвала у Собрания декрет о Чрезвычайном трибунале, который должен был судить врагов народа.

Жирондисты попытались свести эти меры на нет. Всячески противясь новым арестам, они превратили трибунал в мертворожденный орган, который, вместо того чтобы карать изменников, оправдывал их.

Марат пламенно разоблачал происки партии Бриссо.

«…Низкие плуты, — писал он, — хотели еще накануне восстания декретировать контрреволюцию, предать народ кинжалам наемной солдатчины и погрести Париж под развалинами. Они превратились вдруг в честных людей, добродетельных граждан, неподкупных патриотов. Не сомневайтесь в том, что враги свободы будут вечно приспешниками деспотизма. Изменники будут постоянно замышлять гибель родины…»

Что же думал по поводу всего этого новый министр юстиции Жорж Дантон? Был ли он согласен с Бриссо и его друзьями, желавшими, как некогда их предшественники фельяны, остановить революцию? Или же он искренне сочувствовал санкюлотам и разделял их надежды?

Поначалу Жорж Дантон оставался верен своему кредо. Он не прочь был и дальше разыгрывать роль «третьей силы».

Но он лучше, чем окружавшие его, понял размер внешней угрозы.

Тем более что он знал нечто, чего не знали они…

Однажды ночью, когда Дантон вместе с Фабром и Демуленом занимался разбором бумаг, к нему в Канцелярию пришел старый знакомый по дистрикту Кордельеров, элегантный доктор Шеветель.

Доктор, заметно взволнованный, поведал друзьям о тайне, которая отягощала его душу.

Среди его пациентов был некто Ла-Руери, аристократ и маркиз. Шеветель, вылечивший Ла-Руери, стал пользоваться его доверием настолько, что оказался косвенно втянутым в антиправительственный заговор…

Путаясь и запинаясь, доктор кое-как изложил существо заговора. Маркиз и его сообщники сделали ставку на провинции запада — Вандею и Бретань. Бретонские крестьяне, забитые и невежественные, испокон веков жившие в патриархальных традициях, находились под сильным влиянием помещиков и контрреволюционного духовенства. Эти «благодетели» упорно внушали мужикам, что во всех их бедствиях повинны «смутьяны из Парижа».

Заговор пустил глубокие корни. Из Бретани в столицу посыпались миллионы фальшивых ассигнаций для размена на золото. Ла-Руери рассчитывал на поддержку англичан и прусско-австрийской армии. Он хотел приурочить начало восстания в Бретани к тому часу, когда интервенты одержат решающие победы в Шампани; планировалось даже, что бретонские роялисты вступят в Париж через Елисейские поля, в то время как союзники будут проходить через ворота Сен-Мартен и Сен-Дени…

Дантон хорошо понимал, что революционный Париж зажат в тиски. Внутри — армия социального врага, аристократы и фельяны, которые не желают признавать факта падения монархии и не теряют надежды на реванш. Они готовят заговоры в столице и провинции. И хотя часть их уже брошена в тюрьмы, они не стали менее опасны.

Этой армии противостоят парижские санкюлоты, возглавляемые Коммуной.

Извне — армии иноземного врага, которые одерживают успех за успехом и быстро движутся к своей цели.

Этим армиям нечего противопоставить.

Конечно, из санкюлотов Парижа и соседних департаментов можно было бы составить народное ополчение, бросить его на фронт и удержать противника, пока вступят в строй новые, регулярные части.

Но тогда армия внутреннего врага возобладает в Париже. Тогда не избежать контрреволюционного мятежа в сердце страны. А это при наличии интервентов, идущих с востока, и роялистов, подымающих голову на западе, будет означать неотвратимую гибель.

Значит, выход один: нанести почти одновременно удары и по внутреннему и по внешнему врагу. Пусть санкюлоты совершат правосудие у себя дома, а затем, не переводя дыхания, двинутся против иноземцев и прикроют собой столицу!..

Этот смелый план, зародившийся в голове Дантона, вполне совпадал с действиями Коммуны. Из ее вождей особенно хорошо понял Жоржа Марат. В конце августа между Другом народа и министром революции установилось полное единодушие.

В день, когда трибун плакал вместе с женами санкюлотов на одной из парижских улиц, слезы его не были лицемерны.

Спасению Франции, Франции революционной, расчистившей путь новым силам, он был готов отдать всю свою энергию, весь жар своей души.

И в этом было его величие.

Двадцатого августа прусская армия осадила Лонгви. Три дня спустя крепость пала.

Об этом событии парижане узнали только к вечеру двадцать пятого. Но уже накануне испуганные депутаты Ассамблеи и министры-жирондисты стали подумывать о бегстве из столицы.

В Исполнительном совете произошла схватка.

Ролан доказывал, что Конвент следует созывать где-нибудь подальше от центра, например в Туре или в Блуа. Он считал, что нужно немедленно покинуть Париж, захватив с собою казну и короля. Другие министры его поддержали. Им было хорошо известно, что эту мысль подал сам Бриссо, боявшийся столичной бедноты много больше, чем интервентов.

Тогда резко вскочил Дантон.

— Не забывайте, что сейчас Франция здесь, в Париже. Если вы оставите этот город врагу, вы погубите и себя и родину. Париж надо удержать любыми средствами!.. — Он тихо добавил: — Я заставил приехать сюда мою семидесятилетнюю мать и моих детей. Они прибыли вчера. Прежде чем пруссаки войдут в Париж, пусть погибнет моя семья… — И, повернувшись к министру внутренних дел, опять повысил голос. — Ролан, берегись говорить о бегстве! Страшись, чтобы народ тебя не услышал!..

Жорж хорошо знал, чем припугнуть своих трусливых коллег. Вопрос об эвакуации Парижа был снят с обсуждения.

На следующий день парижане читали афишу министерства юстиции, расклеенную по всему городу:

А через два дня автор этой прокламации произнес в Собрании зажигательную речь, обращенную через головы депутатов к парижскому народу:

— Наши враги заняли Лонгви. Но Лонгви — это еще не вся Франция. Наши армии еще целы…

Прежде всего оратор предостерегает от безнадежности, отчаяния, упадка. Нечего расклеиваться! Если парижане и федераты мощным усилием сумели сбросить деспотизм в столице, то движение всей нации наверняка вышвырнет интервентов!..

Дантон подчеркнул, что уже призваны тридцать тысяч новобранцев в центральных департаментах. Набор будет продолжен, охватывая и столицу и провинцию. Нынешняя война должна стать общенародной. Но для этого нужно мобилизовать все силы.

— Когда корабль терпит бедствие, экипаж бросает в море все, что может увеличить опасность. Точно так же все, что может вредить нации, должно быть выброшено из ее недр, а все, что может послужить ей на пользу, должно быть передано в распоряжение муниципалитетов под условием вознаграждения собственников.

Дантон предлагает конкретные меры: назначить комиссаров, которые бы воздействовали на общественное мнение в департаментах, повсюду собирать ополченцев, в целях реквизиции оружия — провести домашние обыски, задерживать и подвергать аресту всех подозрительных, наладить постоянную связь между Парижем и остальной страной.

И главное — не медлить, действовать отважно, единым порывом!

— Разве мы имеем право ждать врага, укрывшись за стенами города, если наш авангард будет разбит? Мы все должны пойти навстречу ему! Без этих мер, без обращения к народу мы ничего не достигнем. Но французы захотели быть свободными, и они будут свободными!..

Горячие аплодисменты, почти непрерывно звучавшие на галереях для публики, показали, что голос трибуна был услышан.

Основная мысль этой речи, как и предшествующей ей прокламации, проста и ясна: спасение народа только в руках самого народа. И никакие крайности не должны останавливать патриотов, ибо родина превыше всего и во имя ее защиты с корабля революции нужно безжалостно выбросить все то, что мешает четкости его хода.

Не странно ли? Это говорит человек, который всего две недели назад предостерегал народ от «самосуда» и «неразумной мести», который становился в позу миротворца и хотел играть роль «третьей силы»!

Но все дело в том, что Жорж Дантон не был заурядным обывателем. При всех слабостях и пороках, свойственных ему и его классу, он оставался большим революционером, великим мастером революционной тактики. И когда наступил самый трудный час в жизни его страны, когда стали под угрозу все завоевания буржуазной революции, он сделал все, чтобы предотвратить катастрофу, предотвратить хотя бы ценою столь нелюбимых им «крайних мер».

Умеренные никогда не простили Дантону этих дней. В их глазах он навсегда остался «кровожадным чудовищем». Его не спасло даже то, что в своей речи он дважды попытался оградить права собственников.

Зато Коммуна приветствовала Жоржа, как своего, и последовала всем тем советам, которые прямо или в завуалированной форме он ей преподнес.

— Измена!..

Париж оцепенел.

Закрылись кафе и зрелищные предприятия.

Повсюду дефилировали патрули.

Выезд из города был запрещен. Удвоенные караулы несли круглосуточное дежурство у всех застав.

— Измена!..

Это слово змеей ползло по улицам и площадям, заползало во дворы, в дома, в квартиры…

Забитые ставни, погашенные огни, вымерший город…

В ночь с 29 на 30 августа по приказу Коммуны были проведены повальные обыски. Искали оружие. Новые сотни арестованных размещались по тюрьмам…

Непрерывно трубили военные горны. Сборы, сборы, сборы. Срочно сформированные отряды ополченцев шли на фронт. Под Парижем возводили укрепленную линию обороны — рыли окопы, поднимали насыпи.

В провинции, набирая добровольцев, яростно орудовали комиссары Дантона, в большинстве — старые кордельеры. К министру шли бесконечные жалобы. Жаловались на грубость комиссаров.

Дантон смеялся.

— Они, вероятно, думали, что мы пошлем им барышень!..

На пороге был сентябрь 1792 года…

Утром 2 сентября, в воскресенье, по столице разнеслась весть:

— Верден пал.

Известие было преждевременным. Город еще держался. И все же обостренное чутье не обмануло парижан. Судьба крепости была уже решена. В результате измены, после убийства мужественного коменданта Борепера, Верден капитулировал именно в этот день.

Оцепенение сменилось паникой. Слухи нарастали. Уже утверждали, что занят Шалон, что прусская кавалерия мчится к Парижу, что через два-три дня все будет кончено.

Коммуна обратилась к парижанам с воззванием:

«К оружию, граждане, враг у ворот! Немедленно собирайтесь на Марсовом поле!»

Члены Коммуны разошлись по своим секциям.

Ровно в девять утра приступила к работе Ассамблея.

Обстановка заседания была нервозной. Взволнованные, растерянные жирондисты не могли не одобрить мер, принятых санкюлотами.

Прибыла делегация из Ратуши. Коммуна предлагала в этот грозный час объединить все усилия.

И тут на ораторской трибуне появился Дантон.

Он был спокоен и грозен.

Это был его час.

Никогда еще голос его не звучал так уверенно и так громко.

Он произнес речь, обессмертившую его имя.

Первые фразы оратора заставили Ассамблею встрепенуться и устыдиться:

— С чувством глубокого удовлетворения я, как министр свободного народа, спешу сообщить вам радостную весть: спасение отечества не за горами. Вся Франция пришла в движение, все горят желанием сражаться…

Часть народа уже готова лететь к границам; часть — останется рыть траншеи; остальные, вооруженные пиками, будут охранять внутреннюю безопасность…

Это были прекрасные, мужественные слова. Кто мог бы выбрать более верный тон речи? Растерянности оратор противопоставил твердость, сомнениям — веру в победу.

— Париж готов всецело поддержать великие усилия народа. Сейчас, когда я говорю с вами, комиссары Коммуны торжественно призывают граждан вооружаться и идти на защиту родины.

В этот решительный момент, господа, вы можете открыто признать, как велика заслуга Парижа перед всей Францией.

Национальное собрание, со своей стороны, должно стать подлинным Военным комитетом.

Мы просим вашего содействия в работе; помогите нам направить по должному пути этот великий народный подъем, назначайте дельных комиссаров, которые будут нам помогать в этих великих мероприятиях.

Мы требуем смертной казни для тех, кто откажется идти на врага или выдать имеющееся у него оружие. Необходимы меры беспощадные. Когда отечество в опасности, никто не имеет права отказаться служить ему, не рискуя покрыть себя бесчестьем и заслужить имя предателя отчизны.

Мы требуем, чтобы были изданы инструкции, указывающие гражданам их обязанности.

Мы требуем, чтобы были посланы курьеры во все департаменты — оповестить граждан обо всех декретах, издаваемых вами…

Последние слова речи, которых не могли заглушить восторженные крики и рукоплескания, воспринимались как пламенный призыв, как подлинный гимн мужеству:

— Набат, уже готовый раздаться, прозвучит не тревожным сигналом, но сигналом к атаке на наших врагов. Чтобы победить их, нам нужна смелость, смелость, еще раз смелость — и Франция будет спасена!..

Дантон чувствовал, какое впечатление произвела его речь. Спускаясь с трибуны, он заметил:

— Я хорошо их воодушевил; теперь мы сможем рвануться вперед!

Законодательное собрание не рискнуло отвергнуть ни одного из предложений министра юстиции. Все они были приняты под взрывы аплодисментов.

Более двухсот лет прошло с тех пор. Давно погребены историей мелкие делишки Жоржа Дантона, его житейские интересы, его неровное, противоречивое поведение в политике.

Но слова, сказанные оратором-демократом в день 2 сентября 1792 года, живут и поныне и всегда будут живы.

Ибо смелость в борьбе есть высшая мудрость революционной тактики.

Первый раз набат ударил в полдень, в тот самый час, когда капитулировал гарнизон Вердена.

После этого он уже не смолкал.

Выстрелила сигнальная пушка.

Забили барабаны.

Над Ратушей взвился черный флаг.

По призыву Коммуны народ собирался на Марсовом поле. Там раздавали оружие и строили батальоны волонтеров.

Рядом с комиссарами Коммуны находился и Жорж Дантон. Сразу после произнесения речи он покинул Собрание и, забежав ненадолго в министерство, прибыл на Марсово поле.

Здесь его голос снова зазвучал в полную силу.

Он благословлял юных добровольцев на правое дело. Он объяснял, что судьба родины и революции отныне в их руках.

Дантон был спокоен, хотя хорошо знал, что в это время должно было произойти во многих районах столицы…

Незадолго перед тем, еще находясь в министерстве, Жорж беседовал со своим старым знакомым, журналистом Прюдомом.

Прюдом, страшно перепуганный звоном набата, прибежал к министру, чтобы узнать причину тревоги.

Дантон положил руку на плечо журналиста.

— Успокойся, этот набат возвещает победу.

— Но говорят об убийствах!

Дантон задумался.

— Да, нас всех должны были перерезать минувшей ночью. Этим негодяям аристократам, сидящим в тюрьмах, доставили ружья и кинжалы.

— Но каким же образом думают предотвратить выполнение заговора?

— Каким образом? Озлобленный народ, узнав об этом вовремя, сам расправится с заговорщиками…

И на все возражения Прюдома Жорж отвечал лишь одной фразой:

— В настоящее время только крутые меры могут привести к результату, все же остальное бесполезно.

Министр революции не мог не знать, что происходило в парижских тюрьмах, ибо все это было одной из частей им же самим составленного плана…

Впрочем, не следует думать, что так называемые «сентябрьские убийства» произошли исключительно вследствие воли Дантона.

Правильнее будет сказать, что Дантон их предвидел и — предвидя, использовал.

Простые люди Парижа, которые шли на фронт, чтобы защитить родину, были готовы отдать свои жизни, но не желали действовать вслепую. Они понимали, что революция еще не закончена. Они оставляли в столице своих жен и детей, и на кого же? На подручных Бриссо и госпожи Ролан, которым они не имели никаких оснований верить, в которых уже разглядели своих тайных врагов!

Но это была лишь часть, и притом меньшая часть, беды. Главное горе заключалось в том, что тюрьмы Парижа были до отказа набиты явными врагами — роялистами и фельянами, врагами лютыми, беспощадными, которые с нетерпением ждали интервентов и которые не остановились бы ни перед чем, лишь бы снова надеть на народ оковы.

Между тем законное правосудие бездействовало.

Значит, оставалось правосудие незаконное, стихийное.

— Если нам суждено погибнуть, — рассуждали санкюлоты, — пусть прежде погибнут злодеи, хотевшие задушить революцию. Пусть не восторжествуют они над нами, пусть не прольют крови наших близких в наше отсутствие.

Дантон очень хорошо понимал эти настроения и отнюдь не собирался им препятствовать. Наоборот, он считал их за благо. Ведь в отличие от своих коллег — жирондистов он также считал, что революция еще не закончена, хотя и не собирался доводить эту революцию до пределов, которые были желанны санкюлотам.

И именно поэтому он предпочитал, чтобы санкюлоты остановили свое внимание на тюрьмах: это было лучше, чем направлять их внимание на социальные проблемы…

«Сентябрь» бушевал над Парижем в течение всего трех дней: второго — все началось, четвертого — в основном было закончено. Расправа была немедленной и кровавой. Впрочем, даже монархисты-очевидцы в своих мемуарах не осмеливались отрицать, что санкюлоты не карали за убеждения или малозначительные проступки. Часто после короткого допроса они не только давали свободу заключенному, но торжественно провожали его до самых дверей его жилища.

Но они были беспощадны к неприсяжным священникам, повинным в контрреволюционной пропаганде, к царедворцам и защитникам Тюильри, к фальшивомонетчикам и агентам низвергнутой монархии.

Наказание было одно — смерть.

В ближайшие дни подобное движение имело место в Версале, Реймсе, Мо и Лионе. Активность народа стимулировали специальные призывы, посланные из Парижа в пакетах министерства юстиции.

Точное количество казненных не установлено. По-видимому, оно достигало полутора тысяч человек.

Позднее вожаки Жиронды обвиняли в подготовке и проведении «сентябрьских убийств» исключительно Коммуну и демократов-якобинцев.

Спрашивается, как же сами они вели себя в эти страшные дни?

Они прежде всего дрожали за свои собственные жизни. Будучи облечены высокими должностями и полномочиями, они ничего не сделали для того, чтобы прекратить импровизированный суд народа.

Лицемерный Ролан, напротив, писал 3 сентября:

«…На события вчерашнего дня история должна, быть может, набросить покрывало… Я знаю, что народ, хотя и ужасен в своей мести, но вносит в нее своего рода справедливость…»

Что же касается Дантона, то он никогда не стремился «обелить» себя от обвинений. Он не только не отрицал своего сочувствия «сентябристам», но даже заявлял с полной откровенностью:

— Я желал этого. Это было необходимо.

И тем не менее Дантон не был бы Дантоном, если бы, одной рукой проводя «крайние меры», другой не стремился придерживать эти меры там, где они прямо или косвенно задевали его личные интересы.

В прошлом Жорж был довольно тесно связан с некоторыми из видных представителей старого мира. Они оказали ему когда-то те или иные услуги. И он не желал им зла. В эти дни он выручил многих из них.

В ночь на 3 сентября, в самый разгар чистки тюрем, Дантона посетил его бывший коллега по Королевским советам адвокат Лаво, тот самый Лаво, который оставил потомству картинное описание первого выхода Жоржа на арену революции. Лаво был роялистом. Дантон, часто встречая его на улице, ворчал себе под нос:

— Ты угодишь на гильотину, аристократ!

На что тот неизменно отвечал:

— Ты угодишь туда прежде меня!

Теперь Лаво был бледен и удручен. Он понимал, что смерть стоит у него за плечами. И он просил, чтобы министр дал ему возможность выбраться из Парижа и из Франции…

Дантон долго молча писал. Потом протянул посетителю заполненный документ.

— Вот твой паспорт, иди…

Точно так же помог он эмигрировать бывшему члену Учредительного собрания Талейрану и тайному распорядителю секретных королевских сумм, из которых и сам прежде черпал, Омеру Талону; он спас из тюрьмы друга Ламетов Дюпора; ему, равно как и самому Шарлю Ла-мету, он лично оформил зарубежные паспорта…

Наконец, Жоржу Дантону оказался обязан свободой и жизнью не кто иной, как его соперник и враг, сам… господин Ролан!

Второго сентября вооруженные санкюлоты ворвались в министерство внутренних дел. Они искали «подлого Ролана». На руках у них оказался мандат, выданный Коммуной: старику не забыли его планов бегства из Парижа…

К счастью для министра внутренних дел, у него в это время находился Дантон. Жорж потребовал мандат, порвал его на куски и принялся отчаянно ругаться. Он заявил, что не допустит ущемления престижа правительства. Санкюлоты из уважения к министру революции уступили…

Ролан и не подумал оценить благородство соперника, а его жена, прекрасная Манон, заметила в частном письме:

«…Все мы сейчас находимся под ножами Марата и Робеспьера; эти люди возбуждают народ против Ассамблеи и Совета… Мой друг, свирепый Дантон царствует, Марат — несет впереди него факел и кинжал, а мы, его жертвы, ожидаем своей участи».

Мужество, твердость, сплоченность, проявленные французским народом в первые дни сентября, принесли свои плоды. В течение ближайшей недели из столицы на фронт ежедневно направлялось до двух тысяч вооруженных и обмундированных добровольцев.

Перед Аргонским лесом был создан железный заслон.

Французские Фермопилы оказались непреодолимыми.

Когда встревоженный герцог Брауншвейгский прислал своих представителей в лагерь Дюмурье, французский генерал Дюваль заметил прусскому уполномоченному:

— Вы воображали, что скоро вступите в Париж… Но ваш поход кончится тем же, чем кончился поход Карла XII на Москву: вы найдете свою Полтаву…

Дюваль не ошибся.

Двадцатого сентября союзники нашли «свою Полтаву». Ею оказалась притаившаяся у Аргонского леса маленькая деревушка Вальми.

При Вальми Франция одержала первую победу над контрреволюционной коалицией.

Через несколько дней войска Дюмурье, перейдя в наступление, вторглись на территорию Бельгии.

Угроза удушения временно отступила. Революционная Франция была спасена.

И в это благородное дело спасения своей отчизны внес немалую лепту Жорж Дантон.

Выборы в Конвент проходили в очень сложной обстановке.

К их началу еще не был решен вопрос о государственном устройстве новой Франции.

Если Коммуна рассматривала свержение монархии как переход к республике, то жирондисты придерживались совсем иного взгляда. Их пресса выдвигала и восхваляла новых кандидатов на престол, в числе которых оказался даже… герцог Брауншвейгский! Законодательное собрание, не высказываясь прямо, втайне надеялось, что королевскую власть удастся сохранить.

События, однако, развивались совсем не по планам партии Бриссо. Республиканское движение быстро распространялось по стране. Ассамблея получала из разных городов и областей многочисленные адреса, ясно и недвусмысленно требовавшие покончить с монархическим строем.

— Самодержавная нация, и никаких королей! — так кричали н на Центральном плато, и в Вогезах, и в далеком Лангедоке.

Жирондисты вынуждены были уступить напору. Их газетная кампания прекратилась. Они боялись масс и не хотели их раздражать. Ведь, кроме всего прочего, они помнили, что время «активных граждан» кончилось и приходится слишком дорожить голосами простых избирателей!..

Именно в этих видах лидеры Собрания, до сих пор ничего не сделавшие для крестьянства, теперь лихорадочно спешили провозгласить кое-какие аграрные реформы.

Был принят закон о наделении крестьян участками за счет общинных и эмигрантских земель; особым декретом отменялись все невыкупленные феодальные права; прекращались судебные дела, связанные с претензиями помещиков к крестьянам.

Все это звучало достаточно громко. И хотя большая часть новых реформ осталась лишь на бумаге, сейчас они принесли свой эффект: деревня в основном проголосовала за жирондистов.

Их поддержали также многие крупные города юга и запада Франции.

Совершенно иная картина наблюдалась в Париже.

Париж давно уже разгадал закулисную игру жирондистов. Рабочие и ремесленники, мелкие торговцы и подмастерья, не задумываясь, несли свои голоса вождям демократии, в первую очередь Робеспьеру, Марату, Дантону.

«Триумвират»… «Триумгезат»…[32] — так окрестили своих главных врагов сеиды госпожи Ролан.

И правда, они постоянно действовали втроем, направляя всю избирательную кампанию в столице: Робеспьер — говорил, Марат — писал, Дантон — продвигал.

В Коммуне, в Якобинском клубе, на предвыборных собраниях Робеспьер призывал народ следовать по пути демократии и указывал главное направление.

Марат поклялся, что от Парижа в Конвент не пройдет ни один бриссотинец. На страницах своей газеты он опубликовал рекомендательный список кандидатов и старался предостеречь избирателей от возможных ошибок.

«Министр революции» группировал свой штаб и оказывал давление там, где в этом была нужда. Он был кровно заинтересован, чтобы на скамьях новой Ассамблеи рядом с ним восседала вся его свита.

В первый день выборов, 5 сентября, баллотировались Робеспьер и Петион. Ни для кого не оставалось секретом, что бывший соратник Неподкупного ныне смотрел из рук Жиронды… Петион провалился и был вынужден перебаллотироваться от одного из департаментов. Робеспьер прошел первым депутатом столицы.

Дантон, шедший в списке сразу вслед за Робеспьером, получил рекордное число голосов: 638 из 700 возможных. Это был триумф! Но, не опьяняясь личным успехом, трибун тотчас же занялся делами друзей.

7 сентября, видя, что кандидатура Демулена находится под угрозой, Жорж красноречиво выступил в защиту журналиста и добился его избрания. Столь же энергично поддержал он Робера. Что касается Фабра, то, по выражению современников, Дантон буквально «пропихнул» его сквозь препятствия, воздвигнутые врагами драматурга. При том или ином содействии министра были избраны его многие старые соратники и почти весь новый состав Канцелярии: Фрерон и Сержан, Лежандр и Билло-Варенн, Манюэль, Панис и другие — всего не менее десяти из двадцати четырех депутатов столицы.

Нечего и говорить, что Другу народа не понадобилась протекция Жоржа: парижские санкюлоты были счастливы видеть в Конвенте своего старого глашатая и вождя.

Но вот 19 сентября, в последний день выборов, когда оставалось дополнить списки всего лишь одним депутатом, неожиданно всплыла кандидатура… бывшего принца крови, аристократа, богача и интригана, герцога Филиппа Орлеанского…

Правда, он не был более Филиппом Орлеанским. Незадолго перед этим герцог обратился в Коммуну с просьбой изменить ему имя, мало подходившее к нынешней обстановке; теперь он прозывался просто «гражданином Эгалите»[33].

Кто выдвинул этого человека? Почему его избрали, хотя и со скрипом, хотя и при возражениях Робеспьера, хотя и самым незначительным числом голосов?

Позднее жирондисты станут обвинять во всем Жоржа Дантона. А еще позднее в этом же самом его уличат и якобинцы. И в данном случае вряд ли обвинение будет ложным.

Когда-то, еще совсем не так давно, Дантон был убежденным монархистом и мечтал о том, чтобы возвести герцога Орлеанского на престол. К этой мысли он возвращался при каждом революционном кризисе, вплоть до августа 1792 года.

Оставил ли он ее сейчас? На ближайшее время — да. Трибун понимал, что народ не пожелает и слышать о восстановлении монархии, будь она даже представлена «революционным королем» Филиппом Орлеанским.

Но где-то в глубине души Жорж по-прежнему оставался орлеанистом. Он верил, что все еще может быть. Недаром сохранились сведения, что именно теперь он говорил сыну принца:

— У вас много шансов стать королем[34].

А пока — пока было не худо иметь «гражданина Эгалите» у себя под рукой, в Конвенте, среди демократов-якобинцев…

Дни выборов были для него днями раздумий.

Жорж знал, что, став депутатом Конвента, он потеряет министерский портфель, совместительство исключалось по закону. Конечно, он мог остаться в Исполнительном совете, но в этом случае должен был отказаться от депутатского звания.

Что предпочесть?..

Вопрос казался серьезным. Оставаясь министром, он оставался во главе правительства, а став депутатом…

Став депутатом, пожалуй, он получал нечто большее. Он вмешивался в самую гущу борьбы, мог следить за нею, влиять на нее непосредственно на поле боя. Терял ли он при этом свой приоритет, свое положение в правительстве? Формально — да. Но по существу, при его умении и при общей растерянности граждан министров можно было бы оставаться фактическим руководителем Совета…

А главное — демонстративный отказ от портфеля, добровольный уход в дни, когда он всесилен, — это блестящий политический ход! Дантон показывает всему миру, что звание народного уполномоченного он предпочитает всякому другому, пусть даже самому высокому! Не выиграет ли он этим еще больше в глазах народа?..

Жорж принял решение.

И, приняв, с еще большей лихорадочностью отдался текущим делам, спеша использовать оставшееся время, чтобы сделать как можно больше для своего будущего и будущего своей Франции, той Франции, которая казалась ему наиболее желанной…

А дел была великая пропасть.

И внутри и извне завязывались все новые узлы, которые надлежало либо разрубать, либо распутывать. Дантон, как правило, предпочитал последнее.

Его по-прежнему беспокоил бретонский заговор. Ночная беседа с доктором Шеветелем доставила большую пищу для размышлений. Жорж принял иезуитский план. Он сделал из доверчивого доктора своего тайного агента, снабдил его золотом и инструкциями и отослал обратно в Бретань. Там Шеветель должен был вести двойную игру: с одной стороны, ему надлежало уверить Ла-Руери, что Дантон сочувствует заговорщикам (!) и даже намерен помочь им в восстановлении королевской власти (!!); с другой стороны, он должен был собирать новые сведения, осведомлять министра обо всех деталях заговора и чинить всевозможные помехи его развитию. Хорош ли был этот план и не марал ли он достоинства честного политического деятеля? Во всяком случае, именно благодаря его реализации Дантон и в дни своего министерства и позднее держал в руках нити одной из важнейших политических интриг. Ла-Руери удостоил Шеветеля великим доверием и отправил его с тайными поручениями в Англию и Бельгию; там агент Дантона вращался в избранном эмигрантском обществе, что давало ему возможность регулярно сообщать своему патрону бесценные материалы о замыслах врагов…

В конце концов главные заговорщики были схвачены и отправлены на гильотину.

Нити бретонского заговора уводили за рубеж. Международная изоляция Франции усиливалась с каждым днем. Министерство иностранных дел поглощало много внимания Дантона, и министр Лебрен с готовностью уступал ему свое место.

Главная цель Жоржа в области международной политики состояла в том, чтобы рассорить державы и восстановить их друг против друга. Англию он хотел противопоставить Испании, Пруссию — Австрии. Если бы это удалось, можно было бы попытаться привлечь Англию и Пруссию на свою сторону.

Конечно, все это могло осуществиться полностью лишь в весьма отдаленном будущем. А пока неутомимый министр вел широкую подготовительную работу: он наводнял вражеские страны своими агентами, прощупывал дипломатическую почву, устанавливал возможность неофициальных переговоров.

В центре его внимания была Англия. Когда лорд Гоуэр, английский посол, покинул Францию, французское правительство вопреки этикету не отозвало своего посла из Лондона. Напротив, в помощь ему Дантон отправил преданного агента, бывшего аббата, а затем журналиста Ноэля, к которому присоединил двух своих родственников. Дантон дал Ноэлю инструкции: любыми путями, даже в случае необходимости путем территориальных уступок, добиваться от английского премьера Питта сохранения нейтралитета Великобритании.

Переговоры с Пруссией осложняла война. Здесь Дантон действовал прежде всего через военное министерство. В армии у него был свой агент — Вестерман. Впрочем, он быстро установил непосредственный контакт с главнокомандующим.

Дюмурье был весьма симпатичен Дантону. Этот невысокий смуглый человек, обладатель мягкого взора, вкрадчивой, но решительной речи и галантных манер, знал Жоржа еще по мартовскому министерству «патриотов», где сам выступал в роли министра иностранных дел. Как ловко он тогда одурачил лидеров Жиронды! Вкравшись к ним в доверие, он им же подставил ногу и был косвенной причиной отставки Ролана. После этого Дюмурье пытался словчить, вел переговоры с Дантоном — отсюда и начиналось их знакомство — и, наконец, не сумев добиться желаемого, сам подал в отставку и уехал в Северную армию.

Жорж чувствовал, что у него с генералом где-то есть много общего: оба — пройдохи и хитрецы, оба — мастера маневрировать и дурачить добрых людей. Но Дантон не знал одного: до какого предела может дойти Дюмурье в своих честолюбивых комбинациях.

Дюмурье в письмах с фронта умолял:

«…Не заставляйте меня поверить, что вы бросаете министерство… Я так нуждаюсь в вашем уме…»

После Вальми прусский главнокомандующий начал отступление. Дюмурье усердно провожал его вплоть до самой границы. Вместо того, однако, чтобы нанести врагу новые удары, он с рыцарской галантностью посылал в лагерь прусского короля подарки в виде сахара и кофе…

Немецкие войска отныне мало интересовали честолюбивого генерала: он уже видел Бельгию, которая на ближайшее время была его главной целью.

Внезапное отступление пруссаков многим показалось чудом. Жирондисты, основываясь на болтовне эмигрантов, пустили слух, что герцог Брауншвейгский был подкуплен… Дантоном! Называли даже сумму подкупа: тридцать миллионов. Откуда министр юстиции мог взять такие деньги? И этому находили объяснение. Ничего не подозревавшего Жоржа обвинили в ограблении королевской кладовой![35]

Грязная клевета, состряпанная в салоне госпожи Ролан, стала не только предметом слухов: министр внутренних дел осмелился в завуалированной форме высказать ее с трибуны Законодательного собрания!..

Жирондисты, притихшие было в грозные сентябрьские дни, вновь начинали наглеть. Им казалось, что революция отступает. Ведь недаром провинция проголосовала за них! В новом Конвенте они получили вдвое больше мест, чем якобинцы. Значит, можно было приступать к сведению счетов. Можно было наносить удары Дантону, Коммуне, демократическому Парижу.

17 сентября Ролан поднялся на трибуну с сумрачным и напыщенным видом. Голос его звучал трагично. Он начал с того, что объявил кражу в королевской кладовой результатом «огромной махинации». Он обвинял «подстрекателей» и «коноводов», «авторов мятежных афиш» и «тех, кто их субсидирует». Оратор прямо указывал на Дантона. Затем с величайшей яростью он обрушился на Коммуну, на собрание парижских избирателей, на всех, кто предлагает «аграрный закон» — общий передел земель. Он кончил призывом образовать «многочисленную гвардию» для охраны депутатов-жирондистов, которые в столице якобы подвергались опасности.

Ролана горячо поддержали другие лидеры Жиронды, Собрание декретировало роспуск повстанческой Коммуны.

Так после жестокой шестинедельной борьбы «Коммуна 10 августа», уничтожившая монархию и спасшая от врага страну, должна была прекратить существование.

Но ее дело на этом не кончилось. Все свои идеи и борьбу она завещала якобинской Горе[36] Конвента.

Низринувшая ее Ассамблея пережила свою соперницу только на два дня: 21 сентября она была вынуждена уступить место Национальному Конвенту.

Как реагировал на все это Жорж Дантон? Поднялся ли он на защиту Коммуны, с которой еще недавно столь горячо сотрудничал? Бросился ли в контрнаступление на клеветников? Обнаружил ли свой львиный оскал, всегда повергавший в трепет врагов?..

Нет, ничего этого он не сделал. Дантон, казалось, вовсе не заметил того, что произошло. Он не желал ни за кого вступаться. Еще недавно столь энергичный, трибун решил, что революция затухает, что время решающих битв позади. И он жаждал умиротворения. Он думал, что путем обычного для него лавирования сможет всех успокоить и «образумить».

Плохо же знал он своих врагов!..

Коль скоро Дантон сделал выбор, он должен был 21 сентября оставить Совет и заседать в Конвенте.

Он заседал в Конвенте. Однако Исполнительный совет, казалось, не мог без него обойтись. Новая Ассамблея не спешила искать ему преемника.

Только 8 октября был избран новый министр юстиции. Им стал Доменик Тара, второстепенный литератор, политик посредственных способностей, близкий и с Дантоном и с лидерами Жиронды.

А на следующий день Жорж Дантон отослал в Конвент государственную печать и в последний раз прошелся по своим роскошным апартаментам.

Лицо трибуна было хмуро, как мрачный осенний день. Он увозил из дворца Ламуаньона больную жену. Он уезжал, проведя сорок три заседания Совета, изведав бремя власти, радость борьбы, сожаления о прошлом и весьма туманные надежды на будущее.

Ибо в глубине души он чувствовал, что его великий взлет позади.

Ибо к этому времени он уже смутно понял, что из «умиротворения» ничего не выйдет.

Гора и Жиронда, как два утеса, нависли над Конвентом.

И в своем падении любой из этих утесов должен был раздавить всякого, кто пожелал бы стать между ними.