- Вы меня испугались?.. Меня?.. Он делал два шага и снова повторял то же, хохоча и сотрясаясь всем своим грузным корпусом.
Агрессивнее других выступал Маклаков и особенно его друг Аджемов, порою снижавший уровень дебатов. Исключением был, конечно, Козловский, Мечислав Юльевич, представлявший большевистскую партию и получивший вскоре малозавидную известность в качестве посредника по финансированию большевиков из немецких средств. Первое же его выступление было вызывающим. Оно было направлено на опорочение личного состава совещания: имущие классы имеют в нем "несомненное и явное большинство", доказывал Козловский.
Имущие представлены 36%, а трудящиеся - всего 30%, Совещание, поэтому, антидемократично. Его одного за всё время остановил председатель за некорректное выражение. А 7-го июля, одновременно с предписанием правительства об аресте Ленина, Зиновьева и Каменева, Козловский был лишен правительством звания члена Особого совещания и надолго исчез с моего горизонта.
И левые члены Совещания не были близки друг другу. Мы не составляли особой "фракции" и выступали каждый от своей группы, часто споря друг с другом даже с кафедры.
Обратился ко мне однажды Владимир Абрамович Канторович, представитель еврейского Бунда:
- Когда же, наконец, вы уберете этих предателей, Ленина, Троцкого и компанию?
- Почему "вы", а не "мы"? - естественно заинтересовался я.
- Потому что это ваше дело, эс-эров.
- А ваше? Что будете вы делать?..
- Мы, мы будем вам сочувствовать.
Очень умеренный социал-демократ, работавший в "Днях" вместе с Потресовым, Ст. Ивановичем, Загорским, Канторович и в 17-ом году не мог еще отрешиться от мысли, что "мелко-буржуазные" эс-эры самой историей предопределены расчищать дорогу для восходящего на историческую арену пролетариата.
Оживленные споры вызвал вопрос об избирательном возрасте. Более умеренные члены совещания предлагали связать избирательный возраст с достижением гражданского совершеннолетия в 21 год. Винавер и Маклаков аргументировали a fortiori: если человек не имеет права подписать вексель или выдать заемное письмо, как можно предоставить ему право решать судьбы страны и народа.
Венедикт Александрович Мякотин отстаивал избирательный возраст в 20 лет, согласно тому, как значилось в программе эн-эсовской партии. Все признавали, что при установлении избирательного возраста следует исходить из какого-либо принципа. Но каждый, кто предлагал тот или иной срок, делал это, как мне казалось, совершенно произвольно. Приходилось считаться с тем, что "доблестным защитником родины", то есть призванным в армию и флот, хотя бы они и не достигли совершеннолетия, правительство уже обещало предоставить избирательное право. И вот одни предлагали ограничиться предоставлением избирательных прав только тем, кто находится на фронте. Другие, наоборот, - только находящимся в тылу. Мякотин считал почему-то "немыслимым" предоставить избирательное право пошедшим на войну добровольно.
Я доказывал, что все эти предложения произвольны. В частности, требование гражданского совершеннолетия для пользования избирательным правом я считал характерным для цивилистов перенесением принципа гражданского права в отношения, регулируемые правом публичным. Установление разных возрастных сроков для находящихся на военной службе и на ней не находящихся - было бы явным нарушением элементарного начала равенства. Если, по обстоятельствам военного времени, винтовка дана и не достигшим совершеннолетия по устаревшему Х-ому тому Свода Законов, нельзя не дать им и избирательного бюллетеня. Существует публично-правовой принцип - нет обязательств без прав, нет прав без обязательств, - и его надлежит применить в данном случае.
Я знал, конечно, что в программах всех социалистических партий избирательный возраст указан в 20 лет. Но революция разрушила не только царский режим. Она разрушила и все политические программы. Ни одна из них не предвидела революции во время войны или войны в ходе революции. И все программы находятся в процессе пересмотра и перестройки. Поэтому, чтобы избежать произвольного гадания - 21 или 20, 19 или 18, - я предложил установить избирательный возраст согласно возрасту досрочного призыва.
Не без удовлетворения прочел я, недавно, что и кандидат в президенты Соединенных Штатов ген. Айзенхауэр, высказавшийся за понижение избирательного возраста до 18 лет, мотивировал это тем, что "если человек достаточно зрел, чтобы воевать, он достаточно зрел, чтобы голосовать" (Речь в Детройте 15 июня 52 г.). В том же смысле высказались позднее вице-президент Никсон и председатель республиканской партии Леонард Холл.
Моя аргументация и предложение встретили энергичный отпор со стороны Маклакова, Аджемова и, конечно, более правых членов совещания. Но возражали мне и левые: эн--эс Мякотин и эс-эр Питирим Александрович Сорокин, бывший делегатом от Совета Крестьянских Депутатов. Мне доказывали, что государство вправе пользоваться услугами граждан и налагать на них повинности совершенно независимо от того, считает ли оно их пригодными для выражения народной воли. "Как же вы хотите, чтобы не имеющий права распоряжаться своим имуществом, был призван правоспособным говорить за все 160.000.000 русских граждан? Где же тут логика?" - возмущался Маклаков.
"Не возбуждая известного рода недоверия к самому Учредительному Собранию, как вы хотите, чтобы несовершеннолетних, неправоспособных людей, которых само государство считает недостаточно зрелыми, звать к избирательным урнам", перефразировал он всё ту же мысль. Приводились и другие доводы.
Были, однако, и защитники, если не предложенного мною определения избирательного возраста, но всё же его понижения. Так, Брамсон сообщил, что комиссия при Совете рабочих депутатов сначала предлагала 20-летний избирательный возраст, но "после всестороннего обсуждения" остановилась на 18 годах. Ссылаясь, как и я, на "комплекс обязанностей, которому должны соответствовать известные права", Брамсон привел и другие соображения. Для нормального времени требуется большая зрелость; для революционного же большая готовность нести жертвы, нужен приток к избирательным урнам свежих, молодых сил.
Большинством голосов совещание приняло среднее - и, на мой взгляд, непоследовательное - решение. Избирательное право было предоставлено всем достигшим 20 лет - родившимся не позднее 12-го ноября 1897 г. Для тех же, кто вошел в состав армии и флота, избирательный возраст был понижен на два года: они получали право голосовать, если родились не позднее 12 ноября 1899 г., то есть для военнослужащих избирательный возраст понижался на два года. Все ораторы откидывали мысль, что армия "заработала" себе право и заслужила "вознаграждение". Фактически же чинам армии и флота предоставлена была привилегия.
Не по одному этому вопросу приходилось мне оставаться в меньшинстве. Чаще я бывал одного мнения с большинством, но оставался не раз и в блестящем одиночестве. Советоваться мне было не с кем, и выступал я всегда по собственному разумению - политическому и юридическому. Неведомыми путями в библиотеке Колумбийского университета в Нью-Йорке оказался стенографический отчет Особого совещания за первую часть его работ от 25 мая по 15 июня. Не всё то, что я говорил 35 лет тому назад, когда был вдвое моложе, стал бы я защищать сейчас, умудренный годами и опытом. Многое было скрыто и непредвидимо. Но в общем то, что я защищал в условиях, данных в 17-ом году, мне представляется правильным и сейчас.
В комиссии об условиях осуществления активного и пассивного избирательного права возник вопрос о предоставлении этого права членам царствовавшего в России дома. В пользу того, что не следует устанавливать для них специальных ограничений, аргументировали по-разному. "Царствующий дом опозорен в достаточной мере, я в том убежден, - говорил Вас. Вас. Водовозов, - и какие бы ни произошли контрреволюции, этот дом для нас более не страшен.
Но внося этот пункт (об ограничении), мы даем право говорить: "Ага, вы его боитесь, вам нужно насилие, чтобы его устранить". Ему вторил Маклаков: "Тех, кто действительно этого боится... я спрошу: какое они имеют право лишать их (членов царствовавшего дома) избирательного права?.. Либо волю народа мы признаем руководящим началом, преклоняемся перед ней, и если есть такой округ, который хочет их избрать, какое право мы имеем ему мешать. Когда будет провозглашена республика, когда могут быть изгнаны члены царствовавшей династии, как было в других странах, тогда можно конструировать и оправдать их исключение. Но пока этого нет. Мы знаем, что легальное происхождение нашей власти идет не только от революции, а идет от некоторых актов, от нее вышедших. Это было бы лицемерием отрицать... На это (акт отречения) не смотрели, как на филькину грамоту, с которой не следует считаться. Это было опубликовано во всеобщее сведение, как правовое основание, на котором возникла современная власть... Это (ограничение) есть или насилие со стороны Временного Правительства над страной или это акт политической трусости".
Несмотря на эти и другие соображения, большинство комиссии - и я в том числе - не согласилось с ними и решило, что члены царствовавшего дома избирательными правами в Учредительное Собрание пользоваться не могут. Однако, общее собрание не согласилось с мнением своей комиссии и восстановило членов царствовавшего дома в их избирательных правах. Это произошло в мое отсутствие, когда я уехал в Москву на съезд партии с.-р. По возвращении мне не оставалось ничего другого, как написать "особое мнение" и просить о его приобщении к протоколу соответствующего заседания.
Потрясающая трагедия, разыгравшаяся через 14 месяцев в Екатеринбурге, Перми и Алапаевске, превратила в мучеников многих из тех, чьи избирательные права подверглись оспариванию в мае 17-го года. Трагедия эта отбрасывает задним числом зловещий свет на весь 17-ый год и, в частности, на дебаты об ограничении избирательных прав. Тем не менее, самая проблема сохраняет свой исторический и политический интерес. Приведу, главные из доводов, которыми я руководствовался в своем мало кому известном особом мнении.
"Приверженность к внешней легальности, представляя в революционную пору неосуществимую утопию, вместе с тем таит положительную угрозу революционным завоеваниям. Всякая революция самым фактом своего свершения влечет упразднение, если не всех законов, то основных, конституционных, определяющих форму правления государства. Ни при каких изворотах юридической техники, ни при каких изгибах юридической мысли невозможно провести юридически непрерывную преемственность между двумя правопорядками, разделенными один от другого революцией. Если для законодательной или верховной власти и в мирное время не может возникать вопрос о принципиальной неприкосновенности какого бы то ни было права, - тем менее уместно считать неприкосновенным чье бы то ни было право в переходное время, когда один правопорядок уже не существует, а другой еще не оформился.
Всякая государственная власть и в мирное время предполагает наличность и осуществляет фактически известные способы самозащиты, пользуясь всей мощью государственно-правового авторитета прежде всего для ограждения своего существования. Тем более правомерно, чтобы Временное Правительство, осуществляющее верховную власть временно - до созыва Учредительного Собрания и условно - в согласии с народной волей, чтобы оно приняло такие превентивные меры, которые необходимы для сохранения добытой в борьбе свободы и юридического закрепления фактической республики. Республиканский режим Франции не помешал в условиях мирного времени издать закон, запрещавший даже в условиях нормального законодательствования вносить в парламент предложения об изменении республиканской формы правления (закон 14 августа 1884). Тем больше оснований - политических и юридических - в переживаемых Россией условиях не создавать обстановки, благоприятствующей течениям враждебным революции, санкционирующей монархическую пропаганду и агитацию и взращивающей чувства любви и преданности к монархической идее. Члены царствовавшего в России дома, будучи формально кандидатами при выборах членов Учредительного Собрания, явились бы на деле теми "черными точками", которые, фиксируя внимание и привлекая сочувствие к личной судьбе жертв революции, самым фактом своего существования восстанавливали бы избирателей против нового строя жизни.
Некоторые члены Особого совещания готовы допустить ограничение избирательных прав членов царствовавшего в России дома, но только после того, как Учредительное Собрание, полновластное и полноправное в выборе формы правления России, остановилось бы на республике.
Между тем совершенно очевидно, что именно тогда, по миновании острого периода революции, меньше всего имело бы и юридического, и морального смысла и оправдания такого рода ограничение". И далее: "Если такого рода исключение и можно считать насилием над свободной волей избирателей, то лишь в такой же мере, в какой некоторые считают насилием, например, одно из основных требований демократического избирательного права - тайную, а не открытую и "свободную" подачу голосов... Революция может позволить государственной власти непривычную для нее роскошь нелицемерного заявления, что интересы настоящей и будущей свободы, воля народа и обеспечение нового строя властно требуют, особенно в переходное до Учредительного Собрания время, для борьбы с монархизмом, который для нас, социалистов и республиканцев по убеждению, всегда был, есть и будет жесточайшим бичом и врагом свободы и народа, требуют не мести и жестокости, а превенции".
Когда в заседании Особого совещания я просматривал написанное, им заинтересовался сидевший рядом со мной M. M. Добраницкий. Он передал мой документ соседу с другой стороны, и, с моего разрешения, без того, чтобы "пустить" заявление среди всех собравшихся, его подписали ближайшие соседи: Добраницкий (от Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов), Липеровский (от фронта), Фролов (от флота) и Бруевич (от Белорусского национального комитета).
Противники, конечно, и сейчас найдут в этом "мнении" проявление демагогии и оппортунизма, если не прямое насилие и политическую трусость. Меня слишком часто упрекали как раз в противоположном - в доктринерстве и приверженности к букве закона, - чтобы справедливо было упрекать и тогда, когда я проявил способность считаться с обстоятельствами и реальной обстановкой. Это не значит, конечно, что, если бы мне сейчас пришлось составлять свое "особое мнение", я бы написал его в тех же выражениях, и, главное, в прежней "тональности".
Вручив заявление председателю, я считал свое дело сделанным и вопрос исчерпанным. Велико же было мое изумление, когда несколько дней спустя, явившись с утра на очередное заседание, я встретил шедшего мне навстречу Ф. Ф. Кокошкина. Он громогласно приветствовал меня:
- Ну, поздравляю вас, Марк Вениаминович. Временное Правительство согласилось с вашим особым мнением и постановило отказать в избирательном праве членам царствовавшего дома. В Положение о выборах включена особая статья...
Это был один из очень редких случаев, когда правительство отступило от предложения Особого совещания. Я никак не ожидал, что вопрос, похороненный в моем сознании, вновь всплывет. Неловко было и перед Кокошкиным.
- Вы огорчены, Федор Федорович?.. . - Не огорчен, но это портит стиль!..
Нет возможности останавливаться на всем, что приходилось защищать или оспаривать в процессе разработки избирательного закона. Всё же необходимо упомянуть о пропорциональной системе выборов, которую позднее превратили даже в своего рода "козла отпущения" за неудачу Учредительного Собрания.
Пропорциональной системе повезло в Особом совещании и очень не повезло позднее - у так называемых историков русской революции. В Совещании против пропорционального представительства выступали лишь очень немногие принципиальные противники этой системы при всех обстоятельствах, как В. В. Водовозов, и такие непримиримые противники радикальных новшеств, как Маклаков и Аджемов.
Почти все прочие, не исключая ни представителей науки, ни более реалистически настроенных политиков, какими были Винавер и Кокошкин, одинаково признавали, что в создавшейся обстановке пропорциональная система более всего приемлема: давая всем партиям и группам одинаковые шансы на представительство, она тем самым смягчает борьбу между ними. Этим одним, помимо других преимуществ, пропорциональная система с избытком искупала все отрицательные стороны, которые ей присущи.
Когда Учредительное Собрание "не удалось", - как "не удалась" русская революция или, по мнению видных философов культуры, "не удались" ни христианство, ни вся история человечества, - одной из причин стали считать неудачную систему выборов. Будто бы из-за пропорции потерпела крушение демократия в России и демократия в Германии, времен Веймарской республики. Этот спор тянется уже свыше 37 лет. Не стану к нему возвращаться. Скажу только, что я был и остался сторонником пропорциональной системы, хотя и считаю, что это вопрос техники, а не принципа. И сейчас, как 37 лет тому назад в Особом совещании, я повторил бы: "Проблема абсолютно справедливого избирательного права вообще не осуществима... Мы должны признать, что невозможно создать такое представительство, при котором получился бы абсолютно точный, фотографический снимок, зеркало или географическая карта воли и настроений страны. Это проблема, вне реальных и юридических возможностей лежащая". Приходится, поэтому, стать на относительную точку зрения приближения воли народного представительства к воле народа.
Говорят: пропорциональная система не обеспечивает устойчивости правительства. Это в известном смысле верно, но не всегда, и применимо также к мажоритарной системе. Во Франции 1952 г. с некоторыми отступлениями действует последняя, а правительство всё же находится в постоянной зависимости от партийного "шестиугольника" и сделок между шестью партиями его образующими. И в Англии с классической мажоритарной системой, без перебаллотировок, и там существование правительства зависит от крохотной третьей партии либералов, не говоря уже о "других", имеющих три места в нынешнем парламенте. Главное же, что неприемлемо в мажоритарной системе, это разительное расхождение между числом избирателей и избранными депутатами от каждой партии.
На выборах осенью 51-го года за партию Черчилля голосовало на 223 тысячи избирателей меньше, чем за партию Эттли, а депутатов тори имеют на 27 больше, чем Рабочая партия.
И связанность избирателей со своим, лично им известным депутатом вовсе не всегда гарантирует реальную поддержку со стороны избирателей. Говорят, члены Учредительного Собрания встретили недостаточную поддержку со стороны своих избирателей именно потому, что они их лично не знали, а имели дело со списком кандидатов. Но вот перводумцы были избраны на основании мажоритарных выборов и личной связи избирателей с депутатами. А были ли они поддержаны после разгона Думы своими избирателями активнее, чем члены Учредительного Собрания? Удача или успех того или иного народно-представительного учреждения в слабой степени зависит от порядка избрания.
Из всех комиссий, на которые разбилось Особое совещание, наиболее трудная задача выпала на комиссию о выборах от армии и флота, которой руководил Бор. Эмануил. Нольде, и на нашу комиссию о выборах на окраинах и в избирательных округах, которой руководил Максим Моисеевич Винавер. Иногда заходил на заседание комиссии и Кокошкин, скромно подсаживался где-нибудь с края, внимательно вслушивался, а то и принимал участие в обсуждении: просто и ясно формулировал существо проблемы, ее трудности и варианты решения. Но главная тяжесть работы легла на Винавера. Как и в 1-ой Думе при обсуждении женского равноправия, Винавер и в нашей комиссии проявлял гораздо больше политического реализма, чем многие из его партийных единомышленников. Он умел не только улавливать общественные "флюиды", но и уступать там, где другие рассчитывали плетью перешибить обух. Образованный, тонкий и гибкий аналитик, он настаивал на существеннейшем, а не на всём.
В первый раз я слышал Винавера, будучи на нелегальном положении, в... гражданском отделении кассационного департамента сената. Я забрел туда от нечего делать, чтобы ознакомиться с процедурой.
В коридоре я наткнулся на адмирала Дубасова, переведенного в Петербург после покушения на него, в котором одно время охранка вначале заподозрила меня. Мы встретились глазами. Дубасов метнул суровый взгляд и прошел дальше. Взволнованный, вошел я в зал, где слушалось дело о грозненской нефти. Иск был предъявлен в 7 миллионов рублей, и одна сторона была представлена москвичами, моим профессором по гражданскому процессу Кистяковским, Игорем Александровичем, и блестящим адвокатом Ледницким, Александром Ромуальдовичем. Противную сторону представляли петербургские адвокаты - Винавер и Шефтель.
Винавер говорил четвертым. Ни красноречие Ледницкого, ни видимость эрудиции Кистяковского, оперировавшего ученическими доводами о купле, прерывающей или не прерывающей договор найма, - "Kauf bricht Miete" и "Kauf bricht nicht Miete", - не произвели никакого впечатления на сенаторов-судей: каждый из них продолжал заниматься своим делом - просматривал лежавшие перед ним дела, позевывал, как будто даже подремывал.
Картина радикально изменилась, когда поднялся очень невысокого роста Винавер. Его речь отдавала польским акцентом. В такт своей речи сдвинутым вместе средним и указательным пальцами правой руки жестикулируя то вверх, то в направлении к судьям, Винавер сразу оживил дремлющих и привлек внимание сенаторов. Они уже не отрывали своих взглядов от оратора, зная, что тут будут не "цветы красноречия", а юридическое существо. Как редактор "Вестника гражданского права", Винавер приобрел широкую известность во всем юридическом мире России - не только среди цивилистов.
И в Особом совещании к Винаверу прислушивались всегда с большим вниманием. Он умел находить подходящие слова и доводы. И даже когда они не убеждали, они всё же доходили до чужого сознания. А в комиссии приходилось иметь дело с самыми разнообразными ходатайствами и протестами, национальными, религиозными, бытовыми. Там, где избранию подлежало меньше пяти членов Учредительного Собрания, установлена была мажоритарная система. Надо было удовлетворить претензии населения занятой неприятелем территории;
русского населения в Финляндии и Бухаре; русских войск во Франции и на Балканах; лиц женского пола иностранного происхождения в замужестве за российскими гражданами и т. п.
Казаки настаивали - и настояли - на том, чтобы казачьи войска, где бы они ни были расположены, были бы выделены в отдельные избирательные участки. В итоге появились такие избирательные округа-"монстры", как Енисейский округ "со включением российских граждан, проживающих в Урянхайском крае" или как Минский - "за исключением частей ее (губернии), занятых неприятелем, и со включением незанятых неприятелем частей Виленской и Ковенской губерний".
Когда разработаны были основные положения закона и так или иначе были удовлетворены - или не удовлетворены - личные самолюбия и партийное соревнование, интерес к Особому совещанию упал. Упала и посещаемость общих собраний и комиссий настолько, что Совещание, по предложению председателя, призвало своих сочленов более усердно выполнять возложенные на них и принятые на себя обязанности. За два месяца с небольшим, (с 25 мая по 2 августа) Особое совещание сделало почти всё главное - оставалось лишь кое-что отредактировать и утвердить последний раздел о выборах в армии и флоте. За всё время я отсутствовал из Совещания дважды по три дня, когда уезжал в Москву на съезд партии и на Государственное Совещание.
В. М. Чернов прислал за мной свой министерский автомобиль и от имени Ц. К. партии попросил меня приготовить к предстоящему съезду доклад о государственном устройстве России, республике, автономии, федерации. Я согласился. Опять-таки многое, что я доказывал 37 лет тому назад, я не стал бы защищать сейчас в прежней форме, - и не только потому, что историческая обстановка и политические условия изменились. Но чтобы понять и оценить мои предложения и аргументацию, необходимо учитывать условия и атмосферу 17-го года.
У всех, и у меня, было резкое отталкивание от всякого единовластия, было опасение, как бы самодержавие не сменилось в той или иной форме единодержавием.
Это был исходный принципиальный пункт. Но, кроме того, была и партийно-политическая тактика, которая не дозволяла повторять то, что рекомендовали другие конкурирующие претенденты на водительство, - и меньше всего плестись в хвосте за нереволюционными и несоциалистическими партиями. Этим объясняется, почему из трех возможных типов государственного устройства американского, французского и швейцарского, я остановился на последнем, внеся в него ряд существенных изменений.
Американская форма правления в России 17-го года не увлекала никого. Никто не рисковал предложить России порядок, который был установлен в последней четверти 18-го века в силу специфических условий заморских колоний Англии.
Сильная президентская власть, более мощная, чем королевская власть в Англии, помимо всего другого, отпугивала от себя даже к.-д.-скую партию. По докладу Ф. Ф. Кокошкина, кадетский съезд остановился на парламентарной структуре власти по французскому образцу.
Власть президента во Франции скромнее власти президента в Соединенных Штатах. Тем не менее и она несет печать французской исторической традиции, привыкшей персонифицировать страну и народ в одном лице. "Мы не связаны этими историческими пережитками, мы можем революционно творить новые формы жизни", говорил я в своем докладе. Кроме того, эс-эровская программа предусматривала федеративную республику, а не унитарную, однопалатное представительство, а не двухпалатное, референдум и инициативу народа. "Все права, вся власть должны быть в руках полновластного народа. Всё через народ, чрез его власть, чрез осуществленное народоправство". Мне предносилось полновластное Учредительное Собрание, зафиксированное в качестве законодательного органа и для будущего, нормального времени. И то положение, которое создалось во время революции, когда существовало правительство, но не было главы государства, был министр-президент, но не было президента, видимо, владело моим сознанием.
Учитывая межпартийные взаимоотношения и эс-эровскую идеологию, я спроектировал сочетание однопалатного парламентаризма с швейцарским типом республиканского правления. Парламентаризм - наиболее гибкая форма народоправства и вовсе не связан непременно с возглавлением государства одним лицом. Правительственная коллегия вовсе не исключает сотрудничества между исполнительной властью и властью законодательной на началах взаимной солидарности, и общей ответственности перед парламентом.
"Коллективный президент" (вместо единоличного) - упрощенно и неправильно характеризовали мое предложение. И это сближало его с швейцарским типом управления. Отличало же его, помимо парламентарной ответственности, отказ от заранее установленного срока, на который правительственная коллегия и ее председатель избираются, и - однопалатное представительство.
Надо было мне остановиться и на вопросе о федерации и автономии. То, что ни один народ и ни одна территория, входившие в состав России, и не претендовали в 17-ом году на самостоятельную государственность, позволяло конструировать народное представительство в форме одной палаты. Не только кавказские или балтийские народы не требовали признания за ними государственного суверенитета, но и Украинская Рада не шла дальше требования о формировании самостоятельных украинских полков и включения в состав правительства России особого министра по делам Украины.
Я считал это вполне совместимым с единством российского государства и допускал даже возможность особой денежной единицы и украинских почтовых знаков по примеру "полусуверенных" германских земель. Решительнее всего я отвергал самоопределение путем одностороннего отделения. Со слов одного делегата я рассказал, как в пензенской губернии собрались на съезд черемисы и другие народности и постановили, что каждая из них абсолютно свободна. На это русские мужики, присутствовавшие на съезде, заявили: "Если вы абсолютно свободны, пусть будет так. Но если вы установите таможенные границы, мы не допустим вашей абсолютной свободы, как не допустили свободы помещичьего произвола".
Я отлично сознавал, что Россия не Швейцария, а Швейцария не Россия. Но события, последовавшие за французскими революциями 89 и 48 гг., призраки Наполеона I и III, владели не одним моим сознанием. Доклад не встретил тех возражений, которых я опасался. Мне задали множество вопросов в устном и письменном виде. Я отвечал как мог. Но до подробного обсуждения дело не дошло. И я, и съезд спешили. Я пропустил обсуждение в общем собрании совещания вопроса о предоставлении избирательных прав царствовавшему дому. А съезд волновали более неотложные и жгучие вопросы, как отношение к Временному Правительству, к войне, к социалистическому Интернационалу, к земельной проблеме. Я решил, что лучше всего будет получить общее одобрение съезда представленных мною "Тезисов" и передать их для подробного обсуждения в имеющий быть избранный Ц. К. партии. Так и было сделано.
Социалисты-революционеры, как известно, не удосужились написать историю своей партии. Это сделал на свой лад начальник охраны государя генерал Спиридович и - американцы, изготовившие уже несколько диссертаций на эту тему. Одну я читал в машинописи в Колорадском университете: небольшая и малоудачная, она написана бывшей эс-эркой, сменившей вехи.
Другая диссертация, очень основательная, хотя и тенденциозная, с симпатией в пользу "левого центра" Чернова, написана на звание доктора философии Харвардского университета Оливером Радки. И Радки отмечает: "Нетрудно было обнаружить, что внутреннее чувство съезда было враждебно умалению территориального единства империи. Это верно не только относительно Вишняка и правых эс-эров, но это было верно и относительно Чернова и большинства левых... Чернов бесспорно склонялся ко второму решению, т. е. к тому, что федеративная власть сначала должна установить нормы и пределы, в которых слагаемые - национальности - свободны выработать свои политические и социальные пожелания" (Oliver H. Radkey "The Party of Socialists-Revolutionaries and the Russian Revolution of 1917". - A Thesis. 1939. - Vol. I, p. 299.).
Я пробыл на съезде всего двое суток с небольшим и сохранил о нем лишь поверхностные впечатления. Съезд был очень многолюден - присутствовало до 300 делегатов от 60 организаций. Представлена была почти вся Россия: от румынского фронта и Бессарабии до Забайкальской области и от Бакинской губернии до Архангельской. Были люди самого разного происхождения и возраста: очень юные и престарелые. Было много женщин. По возрастному составу съезд был много моложе первого съезда на Иматре в пятом году. Но политически он был много зрелее. За три месяца, что партия вышла из подполья, она значительно выросла не только численно, но и в понимании своей государственной ответственности. События, однако, опережали темп ее роста.
Будущие "левые эс-эры" еще не "самоопределились" и были полноправными членами партии. Вернувшиеся с каторги М. А. Спиридонова, А. А. Биценко, И. К. Каховская и другие оказались крайних, левых настроений и пользовались, если не политическим авторитетом, то всеобщим уважением и сочувствием к перенесенным ими мукам. И пока не определилось, в какую сторону гнут так называемые левые, решающей оказывалась роль центра, занимавшего "среднюю" позицию, "равно-далекую" от обоих флангов.
Чернов таким образом оказывался арбитром между близким ему по Циммервальду Натансоном и Авксентьевым. И только при попустительстве "центра" удалась левым, в частности, их провокационная тактика в отношении Керенского. Это была наибольшая сенсация съезда.
Произошло это так. Когда подошло время выборов в Центральный Комитет, и стали намечать кандидатов - я немедленно вычеркнул свое имя, как только его назвали и занесли на доску, - съезд склонился к тому, чтобы кандидатур публично не обсуждать. Неожиданно поднялся П. П. Деконский, делегат от Херсонской организации, и заявил, что как раз сегодня опубликован "неприемлемый приказ военного министра" (приказ по армии и флоту о применении оружия против дезертиров), и что "с этой точки зрения, мне кажется, нам надо обсудить кандидатуру товарища Керенского". После некоторого препирательства, оглашать ли приказ или не оглашать, один из делегатов, Семен Акимович Анский-Раппопорт, задал вопрос: "Этот приказ тов. Керенского или правительства?" Вопрос повис в воздухе и ответа не последовало.
Приказ был зачитан председателем Черновым, и вслед затем без прений перешли к выборам. Среди избранных в состав ЦК 20 человек имени А. Ф. Керенского не было.
А сутки спустя, в закрытом заседании съезда 2-го июня, Чернов попросил слова для разъяснения оглашенного на съезде указа и заявил: "Поскольку речь идет об указе, он ангажирует всех членов социалистов (?), входящих в состав Временного Правительства. Все члены социалисты, входящие в состав Временного Правительства, связаны круговой порукой, друг за друга ответственны... Каждый из членов Временного Правительства социалистов перед вами равно ответственен сейчас за этот указ" (Стеногр. отчет, стр. 383).
Если откинуть специфическое выделение министров-социалистов в особую категорию министров, это была сущая правда. Только она запоздала на 24 часа. Если бы Чернов высказал ее на сутки раньше, Керенский был бы избран в ЦК или, если быть последовательным, и Чернов должен был бы быть забаллотирован. Теперь же разъяснение не имело практического значения. Керенский не мог быть восстановлен в праве, которого его лишили по почину Деконского, вскоре разоблаченного в качестве агента охраны царского правительства.
Керенский на всю жизнь затаил обиду против партии с.-р., поддавшейся провокации "левого эс-эра" из бывших охранников и причинившей непоправимый вред морально-политическому авторитету военного министра как раз тогда, когда он подготовлял июньское наступление на фронте. В течение 37 лет Керенский многократно возвращался к этому трагическому эпизоду для оправдания своих действий и для иллюстрации положения, в которое его ставили не только противники и враги, но и единомышленники и друзья.
На протяжении десятилетий мне не раз приходилось слышать: это вы погубили Россию, затянув выработку избирательного закона желанием сделать его совершенным. Иногда это "вы" звучало как бы с прописной буквы - направлялось чуть ли не по моему личному адресу, что было уже, конечно, полной нелепостью. Обычно упрек и недовольство направляют против Особого совещания и его государствоведов, последовавших примеру предшественников - профессоров франкфуртского парламента и, как они, погубивших отечество. Историк революционного движения Б. И. Николаевский через 35 лет повторяет легенду о "печальном опыте... государствоведческих (?) споров вокруг разработки положения об Учредительном Собрании в 1917 г." ("На рубеже", No 2).
То же делает юрист А. А. Гольденвейзер, "председатель одной из участковых избирательных комиссий в Киеве": "Назначенная Временным Правительством Комиссия по подготовке выборов в течение многих месяцев изготовляла избирательный закон. Поэтому (!) созыв Учредительного Собрания всё откладывался, и выборы происходили уже после октябрьского переворота" ("Новое русское слово", от 26 июня 52г.).
В других случаях обвинение носит более узкий, партийно-политический характер: правые, во главе с кадетами, якобы умышленно саботировали изготовление избирательного закона для отсрочки созыва Учредительного Собрания. Учитывая неблагоприятную для них избирательную конъюнктуру, кадеты и другие группы будто бы стремились отсрочить выборы в Учредительное Собрание хотя бы до окончания войны, когда революция изживет себя, и избирательные шансы умеренных повысятся.
Заняв председательское кресло, Кокошкин подчеркнул: "Наша работа должна быть быстрая, но не должна быть торопливая". И говоривший вслед за ним Брамсон указал: "Мы считаем основной и главной задачей настоящего Совещания ускорить созыв Учредительного Собрания и сократить по возможности промежуток времени, отделяющий нас от того момента, когда соберется народное представительство, которое должно олицетворить народную волю. Мы не сомневаемся, что эта твердая, ясная воля народа должна устранить "хаос", о котором здесь говорил наш председатель".
Таково было общее мнение.
Совещание энергично взялось за работу, и самое активное участие в ней приняли профессора-специалисты, в своем подавляющем большинстве принадлежавшие к партии к. д. Но как усердно ни работало совещание, силы распада развивали свою энергию быстрее. И не прошло и трех недель с начала работ совещания, как некоторые члены Временного Правительства и руководители Советов стали ощущать острую потребность в скорейшем подведении более солидного фундамента под власть. Министры-социалисты стали ощущать колебание почвы и необходимость укрепления авторитета всенародным признанием.
С этой целью 14-го июня состоялось заседание правительства, на которое был приглашен и председатель Особого совещания. На заданный ему вопрос, когда могут быть произведены выборы, Кокошкин ответил, что, по мнению большинства совещания, - я был с большинством, - для правильности выборов требуется два месяца с момента избрания новых органов земского и городского самоуправления. Произошел острый обмен мнений между министром-социалистом, представлявшим Советы рабочих и солдатских депутатов, Церетели и Кокошкиным. Первый доказывал, что в нормальных условиях соблюдение всех гарантий и сроков и желательно, и возможно. Но в ненормальных условиях, в которых находится революционная Россия, приходится поступаться безукоризненной процедурой. Кн. Львов напомнил, что в затяжке с открытием занятий Особого совещания повинны и Советы, слишком долго обсуждавшие личный состав совещания, численное соотношение представленных в нем "цензовых" и "не-цензовых" групп и т. д. Кокошкин подчеркивал, что отсутствие гарантий может привести к тому, что выборы будут оспорены и авторитет Учредительного Собрания будет подорван. Правительство постановило: выборы должны состояться 17 сентября, а Учредительное Собрание должно быть |созвано 30-го сентября. Если возникнут новые осложнения, решение правительства может быть пересмотрено.
Постановление вызвало резкое недовольство со стороны лидера к. д. П. Н. Милюкова, потребовавшего отмены назначенных сроков, превращающих выборы в комедию. В том же смысле высказался и передовик "Речи". А Записка, поданная правительству Советом казачьих войск, пошла еще дальше: она потребовала отсрочку выборов в Учредительное Собрание до января 18-го года, так как "целая треть избирателей", 15 миллионов, находится на позициях, где не может быть правильных выборов, транспорт расстроен, почта неаккуратна и т. д.
В правительстве и за его кулисами шла борьба за сроки выборов. Она оставила свой след в "Истории (второй) русской революции" Милюкова. Большевики давно уже были у власти, и ничто не предвещало их скорого ухода, как предполагали многие, в том числе и Милюков, а последний продолжал по-прежнему считать "политическим грехом" попытку "левых социалистов" и Временного Правительства назначить выборы в Учредительное Собрание на сентябрь.
В конце концов выборы в назначенный было срок не состоялись. Но произошло это не из-за "саботажа" или "доктринерства" членов Особого совещания и не потому, что мнение Милюкова, Кокошкина или большинства членов совещания одержало верх над решением Временного Правительства, а - по обстоятельствам, от всех них не зависевшим и разыгравшимся за стенами Зимнего и Мариинского дворцов. Если первая отсрочка - по образованию Особого совещания - произошла в силу апрельских событий, вторая отсрочка - по организации правильных выборов вызвана была июльскими событиями, правительственным кризисом и усилением общей разрухи в стране и на фронте.
Обвинение в умышленном затягивании выборов эс-эрами, меньшевиками и, главным образом, кадетами по своему происхождению и существу - обвинение большевистское. И претензии Милюкова и казаков, Н. Н. Львова и Кузьмина-Караваева, помимо их воли, только сыграли в руку большевикам, придав видимость обоснованности их пустому обвинению.
Особое совещание было предметом моих главных забот и внимания. Ему я уделял больше всего времени и труда. Но им не исчерпывалась моя общественно-политическая нагрузка. Я часто писал в "Деле народа" - центральном органе партии. Вскоре мне поручили заведывать отделом государственного права. Фактически это сводилось к просмотру изредка поступавшего со стороны материала на соответствующие темы. Отдел не был организован. Ни у кого не было времени намечать темы, подыскивать авторов. Всё предоставлено было "самотеку", и я чаще писал сам, нежели редактировал чужие писания. Прошло некоторое время, и мне предложили войти в состав редакторов газеты.
За свою жизнь я участвовал в редактировании множества периодических органов - газет, еженедельников, толстых журналов. Но с такой структурой редакции, как в "Деле народа", мне никогда не приходилось иметь дело - ни раньше, ни позже. Можно утверждать не без основания, что редакции вообще не было, а было известное число редакторов - в разное время разное, и был бессменный секретарь редакции, Сергей Порфирьевич Постников. Редактора не составляли единства, не было ни общего обсуждения, ни общих собраний редакции. Каждый писал как бы по собственному праву, не согласовывая своих мнений с мнениями других. За полную свободу и независимость суждений каждого редактора газета, как целое, платилась утратой определенности и последовательности. В "Деле народа" уживались рядом разные, нередко противоположные взгляды. Газета имела большой успех и, по русским масштабам того времени, большой тираж. И успех, и тираж объяснялись главным образом тем, что это был орган ПСР. Успеху способствовало и участие в газете таких писателей как Евгений Замятин.
Когда я стал писать, среди редакторов числился еще С. Д. Мстиславский-Масловский, снискавший недобрую славу будущий "левый эс-эр", участник переговоров в Брест-Литовске и т. д. Но когда я вошел в редакцию публикация об этом была сделана много позже, - Масловский, к счастью, уже выбыл из состава редакции. Однако, с его уходом лево-эсэровские настроения, увы, не исчезли из "Дела народа".
Там по-прежнему оставался Иванов-Разумник, только через несколько месяцев официально перекочевавший к "левым эс-эрам". А пока что он продолжал пользоваться большим литературным авторитетом и проявлял политическую активность, - на мой взгляд, весьма пагубную
(В чрезвычайно интересных и ценных воспоминаниях Н. В. Иванова-Разумника "Тюрьмы и ссылки", вышедших в чеховском издательстве в 1953 г., автор говорит о себе, как о "неприемлющем подчинения "партийной дисциплине" какой бы то ни было партии". Потому он и "вышел из редакции" ("Дела народа") после июльского восстания (большевиков), когда "мне было указано на необходимость подчинения в статьях обязательной для всех "партийной дисциплине". Уйдя из партийного "Дела народа", Иванов-Разумник вошел в редакцию другого партийного органа - "Знамя труда", которое издавали отколовшиеся от партии с. р., так называемые левые эс-эры. Больше того: он вошел в состав ЦК левых эс-эров, заявив, что не считает себя членом их партии.
Иванов-Разумник был и остался убежденным "пораженцем", или, по его словам, сторонником Циммервальда и Кинталя до того, как там состоялись прославившие эти деревушки конференции. До самой своей смерти он оставался при убеждении: "Я - не политик и никогда им не был" ("Тюрьмы и Ссылки", стр. 113, 114 и 122). Между тем на деле, как "идеолог народничества" и как член редакции центрального органа партии, Иванов-Разумник имел очень большое - и, конечно, политическое, влияние на окружавшую его среду.).- [см. на стр. ldn-knigi.narod.ru]
Левых взглядов держались и Русанов, Лункевич и Ракитников, как правило следовавшие за Черновым. Были и другие сотрудники, примыкавшие к лагерю циммервальдцев. Так иностранный отдел поручен был Вас. Вас. Сухомлину, считавшемуся одним из подающих надежды "наследственных эс-эров", - сын народовольца Василия Ивановича, он приходился сродни и чете Черновых. Два десятилетия представлял Сухомлин вместе с Черновым партию с.-р. в антибольшевистском Интернационале, чтобы стать сначала скрытым - под псевдонимом "Леонид Белкин", - а потом и совершенно открытым трубадуром всех без исключения советских достижений: принудительного труда, колхозов, карательной системы и проч.
Но доминирующая роль в "Деле народа" принадлежала, конечно, В. М. Чернову. Для большинства эс-эров его авторитет, особенно в первые месяцы революции, был бесспорен. В популярности с ним могли конкурировать только Керенский и Брешковская.
Но они не писали в "Деле народа" и не могли соперничать с ним в публицистическом даровании.
Плодовитый автор и яркий полемист, Чернов заполнял несколько отделов газеты. Писал передовые, фельетоны и статьи, составлял "Обзор печати", почти всегда направленный полемическим острием вправо, против к. д. и "буржуазии". Редкий номер выходил без изложения взглядов Чернова на войну, революцию, социализм, мир и т. д. Ибо Чернов был и многоречивым оратором, и когда он не поспевал что-либо изготовить в письменном виде, в газете почти in extenso появлялись его речи. Постников не только политически был близок к Чернову, Русанову, Иванову-Разумнику, он и литературно-публицистически высоко их ценил со времени совместного издания журнала "Заветы" накануне войны.
Так в "Деле народа" сосуществовали два направления, временами резко расходившиеся. К тому, к которому я принадлежал, принадлежали в редакции Зензинов, Розенблюм-Фирсов и Ив. Полежаев. Но наша чет- верка не могла, конечно, конкурировать с левыми - и не только потому, что те были много опытнее и блестящи, а и потому, что для Иванова-Разумника, Русанова, Постникова, Сухомлина "Дело народа" было главной, если не единственной заботой, тогда как наше участие в газете было между делом.
До чего доводила наличность двух политических линий у редакторов, можно судить по тому, как отнесся центральный орган руководящей партии к выступлению столичных пулеметчиков и кронштадтцев 3-5 июля. В газете появились четыре передовых статьи: две силились всё "понять" и истолковать выступление, как некий эксцесс горячих и легкомысленных голов. Две другие - в том числе и моя видели в выступлении опасную авантюру и угрозу стране, народу, революции. Читателю предоставлялось самому решить, какие передовицы надлежит считать выражением мнения партии и чем руководствоваться.
Обязанность редакторов сводилась обычно к тому, что они по очереди должны были писать передовые и быть в типографии вечером - на всякий случай. Встретившись как-то утром с Зензиновым в редакции, мы обменялись сочувственными мнениями о появившихся в номере передовых. Одна из них называлась "Родина революции" и превосходно развивала близкие нам идеи. Кто бы мог ее написать? Мы отправились за справкой в соседнюю комнату, где находился Чернов.
- Кто написал? - переспросил он, хитро улыбаясь и глядя не то на меня, не то на Зензинова. - Вам понравилось?.. А, ну-ка догадайтесь, кто написал.
Догадываться, конечно, уже не приходилось: автором понравившейся нам передовой был, конечно, тот же Чернов. Этот эпизод может служить иллюстрацией к тому, что, при всех наших глубоких и длительных расхождениях, временами и на короткий срок они всё же сглаживались. Тактически мы расходились в том, что у левых в "Деле народа" критика была заострена против "цензовых элементов" и правых, тогда как зловредная роль большевиков ими преуменьшалась: большевизм изобличался как неосуществимая утопия, а не как преступление.
Наше отношение к большевикам было иным, и выпады левых против "паникёров", усматривавших в Ленине "исчадие ада" и т. п., в известной мере относилось и к нам, а не только к "цензовым элементам".
Помимо "Дела народа", урывками приходилось заниматься и другой литературной работой. Так мне предложили выпустить новым изданием и уже под своим именем "Личность в праве". Я не имел времени переработать всё заново и ограничился тем, что выкинул наиболее устаревшее за десять лет и написал предисловие. Выпустил я и ряд брошюр: об автономии и федерации, о пропорциональном представительстве и др. На эти темы я читал доклады или лекции в Совете крестьянских депутатов. Там была совсем другая обстановка, нежели в Совете рабочих и солдатских депутатов. У "нас" собрания проходили гораздо более чинно и благообразно, чем в Таврическом дворце, где клокотали страсти, и где даже в самые спокойные времена давали себя знать большевики. Впрочем, Совет рабочих и солдатских депутатов я навещал крайне редко и всегда уходил оттуда в подавленном настроении.
И в Петрограде я не всюду поспевал, где следовало бы быть. Тем менее был я способен выполнить свой общественный долг, когда он был связан с Москвой. Я был включен в список эс-эровских кандидатов в гласные Московской городской думы, если не ошибаюсь, на 116-ое место, в полной уверенности - моей и тех, кто выставили кандидатуру, - что такое число эс-эров в думу не пройдет. В действительности как раз это и случилось, но я так и не собрался ни разу осуществить свои правомочия. То же произошло с избранием меня профессором Педагогического института на освободившуюся кафедру теории права и государства. Время уходило на то, чтобы плохо или хорошо - скорее плохо строить государственность, отложив на время преподавание государствоведения.
Получил я неожиданно приглашение явиться в Чрезвычайную следственную комиссию, занятую расследованием противозаконных действий царских министров. Возглавлял комиссию на правах товарища министра юстиции мой "патрон" - адвокат Муравьев.
Среди его помощников был Александр Блок, московский юрист Александр Семенович Тагер, (см. "странная история дела Бейлиса"- ldn-knigi) в 30-ых годах расстрелянный большевиками, и др. Комиссия собрала материал и остановилась перед вопросом, как быть дальше. Предать обвиняемых суду? Но кто на это правомочен и на основании каких законов их судить? Судить за нарушение "их" же законов, которые нарушила и революция? Или судить на основании других норм права, "естественного", "интуитивного", не получившего оформления в писанном законе?
Здесь сталкивались две непреложных для юриста "аксиомы". С одной стороны, - нет преступления, нет наказания без того, чтобы они заранее не были установлены в законе или обычаем. А с другой - никакой правопорядок невозможен при безнаказанности преступления: неудовлетворенное в порядке того или иного судопроизводства, нарушенное правосознание будет искать и найдет удовлетворение другим не-правовым путем.
Подобный же конфликт правовой совести возник по окончании Второй мировой войны, когда встал вопрос об ответственности за причиненные во время войны злодеяния. По соглашению между четырьмя державами-победительницами об организации международного военного трибунала, установлены были ex post facto - преступления против мира, военные преступления и преступления против человечества. В организации этого суда проявили себя "мудрость и чувство справедливости 18 правительств, представляющих громадное большинство цивилизованных народов", - заявил в своем вступительном слове на нюренбергском процессе верховный судья Соединенных Штатов Джэксон. При этом он подчеркнул, что его нисколько "не смущает отсутствие прецедентов для предстоящего судебного разбирательства".
Не все обязаны согласиться с приведенными словами. Может быть, нюренбергский процесс являл собою не революционное только осуществление права, как утверждают некоторые американские юристы, а - революцию в праве. Во всяком случае, если юристов часто упрекают в том, что для них пусть мир пропадает, но правосудие должно совершиться, - в данном случае, в Нюренберге 1946-го года, как и в Петрограде 1917-го, дело обстояло иначе. Отступление от формальных узаконений и процессуальных форм отнюдь не всегда является и правонарушением. Особенно во время войны или революции и тем более - во время войны и революции.
Перед Чрезвычайной следственной комиссией стоял тот же вопрос, который через 29 лет, после окончания мировой войны встал перед четырьмя великими державами: отпустить преступника на том основании, что в законе не было предусмотрено преступное деяние и кара за него, или подвергнуть преступника заслуженному наказанию, несмотря на формальный пробел и упущение в законе?
Дать свое заключение по этому вопросу были приглашены Комиссией Б. Э. Нольде и я. Квалификация проф. Нольде, известного государствоведа и интернационалиста, была самоочевидна. Меня же пригласили, очевидно, либо в порядке распространенного в то время "паритета" - как "левого", который должен был уравновесить "правого" консультанта, - либо как автора ряда работ об ответственности министров. Наши заключения решительно разошлись.
Б. Э. Нольде считал, что, кроме мелких злоупотреблений и упущений, на основании действующих законов ничего вменить в вину привлеченным к ответственности Комиссия будет не в состоянии. Поэтому он рекомендовал "не срамиться" и дела против Белецкого, Щегловитова, Хвостова и других производством прекратить, а арестованных с миром отпустить. Я был другого мнения.
Учитывая политическую обстановку и опираясь на множество аналогичных случаев из практики французских революций, я предлагал по окончании расследования всё производство направить Учредительному Собранию. Облеченное всей полнотой власти и, тем самым, и судебной, Учредительное Собрание правомочно решить вопросы о предании суду и наложении наказания или освобождения от него.
Когда приходилось спорить в печати с русскими легистами, педантами и формалистами, я часто уподоблял их Зарецкому, секунданту Ленского:
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял - не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства
По всем преданьям старины.
Пушкин прибавлял в скобках: "Что похвалить мы в нем должны". Применительно же к революционному времени педантизм никак не заслуживал похвалы, ибо он только разжигал бушующие страсти и возмущение.
6
Поминая из 5-летнего далека Февраль, Б. Э. Нольде писал: "1917-й год для всех русских поголовно, от малого до большого, был годом затраты таких доз умственной и нравственной энергии, с которыми не сравнятся затраты никакого иного года, пережитого людьми нашего поколения, несмотря на то, что, конечно, никаким другим русским поколениям не досталось пережить всё, что мы пережили с начала XX века и еще до конца не пережили". Нольде в 22-м году не мог предвидеть, что ему и нам придется пережить еще не много, не мало, как Вторую мировую войну.
В истории России 1917-ый год был "безумным" годом, наподобие таких же годов в истории других стран и народов. Но он был ненормальным и в личной жизни - тех, кто так или иначе оказался причастным к событиям. Время было сумасшедшее. Ночь превращалась в день без того, чтобы день давал достаточно времени для отдыха и сна. Не раз говорилось, что Февраль не мог кончиться добром, когда те, кто его "делали", не ели, недосыпали, всюду спешили и всегда запаздывали, всё импровизировали, потому что не имели досуга как следует продумать. Деятели Февраля оказались политически бессильны, потому что изнемогали физически - при лучших намерениях и крайнем напряжении их просто не хватало. У Керенского с его нечеловеческой нагрузкой - моральной, политической, физической - это проступало наружу в его крайней бледности, нервозности, в публичных обмороках. У других это проявлялось менее наглядно.
По сравнению со многими, даже ближайшими своими товарищами, я был гораздо более свободен. И тем не менее, и моя жизнь не была нормальной. За всё время революции я не имел времени ни разу повидаться ни с Орловым, занявшим место товарища министра торговли и промышленности, ни с Шером, дослужившимся до звания начальника политического управления военного министра. Даже с Гоцем, Авксентьевым, Фондаминским, Зензиновым почти ни разу не удавалось поговорить спокойно, а приходилось довольствоваться "информацией" на ходу или обменом взглядами между заседаниями.
С утра я отправлялся в Особое совещание и его комиссии, в редакцию "Дела народа", в Совет крестьянских депутатов, в ряд других комиссий, участником коих бывал, и домой возвращался в первом часу ночи голодный и уставший. Только тогда я ел горячую пищу и съедал сразу всё, что накопляли для меня за день жена и кузены. После беглого обмена впечатлениями от минувшего дня я укладывался спать, чтобы на следующий день начать такую же жизнь. И так продолжалось месяцами - иногда с насквозь бессонными ночами даже для меня.
Когда я не бывал докладчиком, я редко выступал публично: были "витии" погромче меня и красноречивее, любившие говорить. Я довольствовался молчаливым присутствием и участием в голосовании. Если в Особом совещании я был на левом фланге, на партийных собраниях я неизменно оказывался среди правых.
Не входя в состав Центрального Комитета, я не должен был присутствовать на историческом собрании в Малахитовом зале Зимнего дворца, в ночь на 22-ое июля, когда разрешался очередной кризис власти. Но товарищи по редакции "Дела народа" попросили меня поехать с ними с тем, чтобы в первом часу ночи я отправился из Зимнего дворца в типографию и написал передовую для очередного номера газеты.
Собрание было драматическое, насыщенное электричеством и то и дело готовое взорваться. Властью перекидывались. Все от нее отказывались или соглашались взять на себя ответственность лишь при условиях, неприемлемых для других. Керенский отсутствовал, но политически продолжал быть в центре всех планов, предложений и контрпредложении. Одни явно метали жребий о его "ризах". Другие отвергали самую возможность говорить о "ризах". Из кадетских рядов особенно усердно доказывали, что Керенский политически жив и, больше того, он один только способен и правомочен спасти страну.
Я съездил в типографию, написал в самых общих чертах передовую - никто не мог знать, чем дело кончится, - и вернулся в Малахитов зал. Мучительные торги и переторжки продолжались. Заседания иногда прерывались, и "высокие договаривающиеся стороны" удалялись на свои фракционные собрания, чтобы в отсутствии противника обсудить положение или новые предложения. Впечатление было удручающее и томительное - одинаковое как от ночного бдения в Малахитовом зале, так и от дней и ночей, проведенных позже на Государственном Совещаний в Москве и в Демократическом совещании или в Совете Республики в Петрограде.
После ряда отсрочек, вызванных не столько Временным Правительством или Особым совещанием, сколько событиями, разыгрывавшимися за стенами Зимнего и Мариинского дворцов, выработка закона о выборах в Учредительное Собрание подходила к концу. Но еще до ее завершения правительство утвердило 1-го августа избранную Совещанием 15-членную Всероссийскую комиссию по делам о выборах в Учредительное Собрание. Она должна была руководить, осведомлять и надзирать за правильностью выборов. При избрании 15 из 70, естественно, обнажились личные самолюбия: даже люди с всероссийскими именами почему-то считали вопросом своей чести попасть в эту техническую Комиссию.
В нее были избраны представители разных политических направлений для взаимного контроля. Они вместе с тем были и специалистами избирательного права и техники выборов. Председателем Комиссии был назначен H. H. Авинов. Его товарищами были избраны Л. М. Брамсон и В. Д. Набоков. Выбрали в Комиссию и меня. Мне было поручено составить брошюру с изложением закона о выборах и выработать обращение Комиссии к населению с призывом о всемерном содействии делу выборов. Редактировать "Известия" Комиссии было поручено специалисту избирательной техники Иосифу Владимировичу Яшунскому.
Своя комиссия по выборам организована была при ЦК партии с.-р. В ее задачи входило согласование списков кандидатов, которые составлялись партийными организациями на местах. Комиссия, в которой участвовал и я, не навязывала своих кандидатов местным организациям. Мы только следили за тем, чтобы все, кого партия считала полезным иметь в Учредительном Собрании, имели возможность туда попасть. Из центра многое было виднее, чем на местах, и нужные для законодательной работы люди могли не попасть в число кандидатов просто по неведению, оплошности или отсутствию вакансии. Меня удручало, что среди кандидатов было сравнительно мало квалифицированных интеллигентов. По моей инициативе комиссия рекомендовала включить И. H. Коварского кандидатом от Могилевского избирательного округа и молодого и энергичного экономиста А. Б. Ельяшевича - от Самарского. Оба были избраны и оказались- очень полезны в подготовительной работе к Учредительному Собранию.
Менее удачной оказалась третья кандидатура, поддержанная мною по тому же мотиву - нужды в интеллигентских силах. Ко мне явился Николай Петрович Огановский, известный статистик, знакомый мне еще по Москве, - мягкий в обращении, общительный и симпатичный, очкастый и синеглазый. Простодушно глядя мне в глаза, он без обиняков заявил:
- Как эн-эсу, у меня никаких шансов пройти в Учредительное Собрание нет. Между тем, мне кажется я мог бы быть там полезен. Не думаете ли вы, что разногласия между эс-эрами и эн-эсами сейчас почти совсем стерлись? Я по крайней мере не ощущаю ничего, что отделяло бы меня от вас...
Это было то, что французы называют cas de concience - вопросом политической совести. Я считал полезным иметь Огановского в составе эс-эровской фракции. В конце концов, это его дело считать себя эн-эсом или эс-эром. По моему предложению, комиссия включила Огановского в список кандидатов, которых ЦК партии не отводит, если местная организация партии согласится выставить его кандидатуру. И Огановский прошел в Учредительное Собрание от Воронежского избирательного округа. Он активно участвовал в предварительной разработке эс-эровской фракцией законопроекта о земле. Но когда Учредительное Собрание "не удалось", Огановский был едва ли не первый, кто бросил камень - и грязь - в приютившую его партию и фракцию. Изменив эн-эсам ради эс-эров, чтобы попасть в члены Учредительного Собрания, Огановский не замедлил изменить и эс-эрам, обвинив их в "лицемерии", "трусости" и стремлении "перетянуть на свою сторону массы, соблазненные большевистскими посулами", - что как будто бы ни один здравомыслящий антибольшевик не может считать ни зазорным, ни преступным. Кончил Огановский тем, что стал заслуженным спецом у большевиков.
К началу августа и Советам стало очевидным, что в сентябре выборы и самое Учредительное Собрание состояться не могут. И 9-го августа правительство назначило выборы на 12-ое ноября с тем, чтобы Учредительное Собрание открылось 28-го, Это была печальная необходимость и расплата за попытки "углубить революцию" и недостаточно энергичный отпор им. Власть всё острее стала ощущать потребность в народно-представительной опоре. За ее отсутствием стали подумывать о суррогате - создать учреждение хотя бы не для решений, а для выражения общественно-организованного мнения. Так возникла мысль о созыве сначала Государственного Совещания, потом Демократического и в заключение Совета Республики, или "Предпарламента".
По званию члена Бюро Совета крестьянских депутатов я участвовал во всех этих учреждениях - в первых двух молчаливо, только голосуя во фракции и на общем собрании, в третьем более активно. Все три учреждения были созваны с самыми благими намерениями, и все они оказались никчемными, если не вредными. Государственное Совещание в Москве, 13-15 августа, было задумано как всероссийская демонстрация "единения государственной власти со всеми организованными силами страны". Постановка была отличная. В Большом театре собралось до полутора тысячи представителей "цензовой" и "нецензовой" России: депутаты четырех Государственных Дум, советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, земские и городские гласные, промышленники, духовенство, кооператоры, профессиональные союзы, казаки и т. д. Большевистская партия бойкотировала "эту контрреволюционную махинацию "спасателей"... барышей помещиков и капиталистов". Но отдельные большевики были налицо.
Предполагалось, что только члены правительства произнесут речи - дадут стране отчет о катастрофическом положении на фронте и в тылу. Никаких решений не примут, никаких голосований, поэтому, не понадобится. Случилось иное. Говорили не только члены правительства. Керенский был на редкость неудачен экстатически взволнованный, он не к месту перефразировал Бисмарка и говорил о "железе и крови". Из речи министра внутренних дел Авксентьева фактический материал экспроприировал Керенский, и речь Авксентьева оказалась бессодержательной. Не спасли положения и речи других министров. А когда заговорили представители разных партий, организаций и групп: генералы Корнилов и Каледин, Брешковская и Плеханов, Шульгин и Чхеидзе, Милюков и Кропоткин, Рязанов и Церетели и т. д., и т. д. - наглядно было продемонстрировано всероссийское разъединение и образование двух секторов в антибольшевистском лагере. Обозревая прошлое из 10-летнего эмигрантского далека, историк Милюков назвал Государственное Совещание "нелепым". Это, конечно, оценка политика. Исторически же Государственному Совещанию можно поставить в вину то, что и в часы вплотную надвинувшейся грозы у обоих секторов не нашлось общего языка и, вместо согласования своих слабых сил, они сосредоточили свою энергию на взаимном обличении.
По пути в Петроград я остановился в Твери, - чтобы показаться своим будущим избирателям. Я был намечен кандидатом в Учредительное Собрание еще от Ярославского округа. Но туда съездить у меня уже не было никакой возможности, и я ограничился опубликованием в местной печати "Письма к избирателям". В Твери происходил губернский крестьянский съезд, многолюдный и очень хорошо организованный. Предполагалось политическое единоборство с соперником-большевиком Сокольниковым, тоже москвичом. Но он почему-то не явился, и собрание прошло вполне спокойно. Мне задавали множество вопросов после доклада и проводили почти восторженно, - хотя никто не расцеловал, как в пятом году в Алупке. Товарищи заверили меня, что эс-эры проведут по меньшей мере трех своих кандидатов, и, так как я стою на втором месте в списке, мое избрание обеспечено.
В Петрограде я окунулся в обычные свои занятия. Вскоре они были прерваны исключительным событием.
Утром 28-го августа я возвращался в Петроград из Павловска, где мы с женой провели воскресный день у кузенов. В вагоне я стал было писать статью для "Дела народа", когда взгляд упал на аншлаг газеты у соседа. Там сообщалось, что ген. Корнилов смещен Временным Правительством с поста Верховного Главнокомандующего и объявлен изменником родины... Нелады между правительством, возглавленным Керенским, и главнокомандующим давно уже не были ни для кого секретом, но трагический поворот событий застал население врасплох. И для меня был полной неожиданностью отказ Корнилова подчиниться приказу правительства и его поход на революционный Петроград. С вокзала я направился в редакцию "Дела народа". Там господствовало состояние растерянности и тревоги. Корнилов, идущий на Петроград, был, конечно, ближайшим, непосредственным и, как казалось, грозным и неумолимым врагом Временного Правительства, Советов и всех нас, с ними связанных так или иначе.
Внимание к врагу на другом фланге, естественно, притупилось. Не надо быть военным, чтобы понимать, что борьба на два фронта в гражданской войне не менее рискованна, чем во внешней. Заключено было неоформленное перемирие с большевиками для совместного отражения общего врага. Вскоре выяснилось, что угроза со стороны Корнилова является мнимой, во всяком случае преувеличенной: "движение" само собой распалось - разложилось на первоначальные его элементы. Однако, за те считанные часы, что это выяснилось, произошел огромный и непоправимый сдвиг - психологический и политический. Произошла перестановка целей: главный враг, большевики, выдвинулись на положение защитников демократии, а противники Февраля справа заняли положение явных его врагов. Козырь, который Корнилов дал в руки Ленину, тот уже не выпустил из рук. И Советы, которых еще в июле Ленин называл "органами соглашения с буржуазией", "похожими на баранов", выступление ген. Корнилова отбросило резко влево.
Меньшевистско-эсэровское большинство в петроградском Совете, руководимое Церетели и Гоц-Либер-Даном 31-го августа потерпело первое поражение. Руководство перешло к большевикам и окончательно восторжествовало, когда освобожденный 4-го сентября из заключения Троцкий был выбран председателем.
Нельзя, конечно, ни утверждать, ни отрицать с полной достоверностью, что в случае удачи Корнилов спас бы или не спас России от большевизма. Зато совершенно неопровержим тот факт, что неудачное выступление ген. Корнилова вызвало бешеный прилив энергии и решимости у Ленина и его ближайшего окружения и меньше, чем в два месяца привело их к победе.
Если бы генерал не поддался наущению своих ближайших политических советников, авантюристов Завойко, Аладьина, Филоненко или хотя бы отсрочил свое "выступление", Октябрь не был бы произведен в октябре 17-го года и, возможно, его не было бы вовсе. Ибо в эти самые месяцы шло невидимое для посторонних состязание на скорость истощения воюющих стран. И капитуляция России со дня на день могла быть предвосхищена капитуляцией союзных с Германией стран - Болгарии и Австрии, уже заговаривавших секретно о мире.
С корниловского восстания началась агония Февраля. Корнилов, конечно, меньше всего желал сыграть в руку Октябрю. Но фактически он это сделал, намереваясь ударить по Февралю, которому он сам же раньше честно служил и который, по его убеждению, сорвался и выродился. Это была роковая ошибка, за которую Россия расплачивается по сей день. В этой ошибке, повинны и руководители Февраля: переоценив угрозу со стороны Корнилова, они недооценили угрозы со стороны Ленина.
7
После выступления ген. Корнилова уже не могло быть речи об единении власти со "всеми организованными силами страны". Участие в деле Корнилова или даже сочувствие ему, связанное с осуждением тактики Временного Правительства, откидывало в сторону "цензовые элементы", - по крайней мере на время. Вместе с тем потребность опереться на организованное общественное мнение не только не исчезло, а усилилось. Требовал своего разрешения и очередной правительственный кризис, вызванный выходом из правительства министров-кадетов. Так возникла мысль о созыве Демократического совещания - без "цензовых элементов".
Оно собралось в Александрийском театре в Петрограде и заседало целую неделю, от 14 по 22 сентября. Опять собралось множество народу - до 1.600 делегатов от левых партий и организаций, представленных на Государственном Совещании в Москве. Опять были произнесены длиннейшие речи теми же и новыми ораторами. Слова лились неудержимым потоком, но за ними не просвечивала воля к действиям. Большевики в этом совещании приняли участие, и схватка Церетели с Троцким была самым ярким моментом в затянувшемся словопрении. Церетели, как всегда, был красноречив и благороден. Поймав Троцкого на передержке, Церетели бросил ставшую исторической сентенцию: "Когда имеешь дело с большевиками, надо запастись нотариусом и двумя писцами". Но из ораторской схватки демократического Пересвета с большевистским Челибеем победителем вышел всё же последний. И не только потому, что тот не стеснялся в посулах и большевистская клика неистово поддерживала своего лидера. Но и потому, что Троцкий мастерски владел словом, а в данном случае был и в ударе.
Основным вопросом было разрешение правительственного кризиса - образовать новое правительство с участием "цензовых элементов", то есть с к. д. или без них. Разногласия проходили не только между отдельными партиями, но и внутри некоторых из них. У нас левые эс-эры, у меньшевиков интернационалисты с Мартовым во главе были за однородное социалистическое правительство. Победили их противники, стоявшие за коалицию с "буржуазией". Но левые тотчас же отыгрались. Они внесли поправку: "За пределами коалиции остается партия народной свободы". Большинство поправку одобрило, сводя тем самым практически на нет свое первоначальное решение. А при голосовании резолюции в целом она собрала всего 183 голоса, против нее высказалось 813, воздержалось 80. Восьмидневные труды пошли насмарку. Совещание оказалось без решения. Проблема власти продолжала висеть в воздухе. Удовлетворение могли получить лишь крайние фланги - правые, которых не пустили на совещание, и большевики.
Что происходило публично, у всех на виду в Государственном и Демократическом совещаниях, в меньшем масштабе и келейно происходило и внутри, в частности, в нашей фракции. Голоса чаще всего разбивались почти пополам с некоторым числом воздержавшихся, которые могли бы повернуть принятое решение в другую сторону. Раскола партии мало кто желал. Но сосуществование в одной и той же партии политически разнородных и даже враждебных течений обессиливало и парализовало ее активность. Господствующим становилось, думаю не у меня одного, некое фаталистическое отношение: fais ce que doit, advienne que pourra - случится то, чему надлежит случиться, ты же делай, что считаешь должным!..
В помощь правительству Демократическое совещание постановило создать Временный Совет Республики, которая была провозглашена в корниловские дни. И 2-го октября появился декрет, которым правительство приглашало принять участие в Совете Республики, прозванном Предпарламентом, 555 лиц - "по представлению общественных организаций". "Цензовым элементам" отводилось, примерно, третье место. До выборов в Учредительное Собрание оставалось всего шесть недель, и Предпарламенту надлежало быть лишь совещательным органом при Временном Правительстве, которое нуждалось в опоре на морально-политический авторитет организованного общественного мнения.
Причислявшие себя к эс-эрам представители различных организаций образовали в Предпарламенте особую фракцию. Она обсуждала план работ, распределяла задания, намечала кому идти в какую комиссию, кому выступать в общем собрании, кого наметить в президиум. Места председателя и секретаря отданы были эс-эрам, как наиболее многочисленной фракции. Председателем был намечен Авксентьев, умевший председательствовать и любивший это дело. Он был приемлем и для других фракций. Товарищами председателя были избраны представители других партий: от меньшевиков - Крохмаль, от к. д. - Набоков и от эн-эсов - Пешехонов.
Во фракции обычно председательствовал у нас Гоц. Как оратор он был слаб, но морально-политический его авторитет стоял всё время очень высоко.
И вдруг Гоц предложил избрать секретарем Предпарламента меня. Я был совершенно озадачен и сначала просил, а потом стал умолять - буквально освободить меня от этой чести: я никогда не считался организатором и администрировать не люблю и не привык. Мне доказывали, что это не административный пост, а политический. Мой старый друг, со всеми всегда милый и благодушный, Гоц сердито сверкнул на меня стёклышками своего пенснэ и, повысив голос почти до начальственного приказа, заявил, что я обязан подчиниться и выполнить то, что требует от меня партия. Я твердо стоял на своем и, думаю, отстоял бы свое право не быть избранным секретарем Предпарламента, если бы меня не вызвал спешно H. H. Авинов. Отведя меня в угол, он заговорщицким тоном стал меня увещевать:
- Я слышал вас намечают секретарем Совета Республики. Очень хорошо...
Только Бога ради не отказывайтесь. К вам перейдет канцелярия нашего Особого совещания по закону о выборах в Учредительное Собрание. Я подобрал лучших людей из канцелярий Государственного Совета и Думы. Это первоклассный персонал. Его необходимо сохранить до Учредительного Собрания. Вы это сделаете. Если же секретарем окажется кто-нибудь другой, всякое может случиться...
Вопрос был решен. Я согласился на избрание в секретари и, тем самым, по должности - в президиум. Точно для доказательства основательности опасений Авинова, как только фракция утвердила мою кандидатуру в секретари, ко мне обратился один из присутствовавших:
- Товарищ Вишняк, имейте в виду в канцелярии имеется барон Шеппинг. Он контрреволюционер и его необходимо немедленно уволить. Поручите мне...
Я прервал его со всем пылом молодого администратора, ощутившего власть:
- Никого я не уволю, пока он профессионально не провинится или окажется непригодным...
"Подчиненные" мне чины канцелярии - их было несколько десятков - делали свое дело превосходно. За время нашей совместной работы не возникло ни одного недоразумения.
И свою преданность профессиональному долгу многие из них, во главе с заведующим канцелярией Иваном Ивановичем Батиным, доказали на деле. Не без риска для себя они, по моей просьбе, явились в заседание Учредительного Собрания. И если существует стенографический отчет о нем, хотя и в несовершенном виде, история обязана этим неизвестным мне по имени чинам канцелярии, которых я унаследовал чрез Авинова от Государственного Совета и Думы и которые передали мне свою запись в расшифрованном виде.
Большевики не повторили ошибки, которую они допустили, по мнению Ленина, участвуя в Демократическом совещании. То, что Ленин рекомендовал сделать в отношении к последнему, они проделали с Предпарламентом. На первом же заседании Троцкий от имени большевиков огласил свою декларацию о том, что "с этим правительством народной измены и с этим Советом контрреволюционного попустительства мы не имеем ничего общего", и удалился со всей своей компанией.
Предпарламент организовался как настоящий парламент, и технически работа была налажена превосходно. Рядом с президиумом появился совет старейшин - из представителей от всех входивших в Предпарламент фракций, групп и организаций. Рядом с общим собранием возникли комиссии, множество комиссий: по наказу, обороне, внешней политике, по "укреплению республиканского строя и борьбе с анархией" - об "анархии" говорилось, чтобы не говорить о большевизме, - целых четыре экономических комиссии. Голосование часто производилось по древнеримскому образцу: pedibus in sententiam ire - голосование путем выхода в двери.
Всё это было не так плохо, если бы соответствовало объективным условиям: тому, что творилось за стенами Мариинского дворца. Вопреки первоначальному своему назначению Совет Республики из органа совещательного незаметно превратился в орган контролирующий и как бы направляющий правительственные действия. Это превращение постепенно укрепилось в сознании членов Предпарламента и, что было несравненно пагубнее, в сознании членов правительства. Это ускорило финал Предпарламента, Временного Правительства и Февраля.
На трибуне продефилировали почти все министры: Керенский, новый военный министр Верховский, новый министр внутренних дел Никитин, Прокопович. Каждый осведомлял по своему ведомству "высокое собрание" о том, что творится на фронте и в тылу. Министр продовольствия С. Н. Прокопович захватил с собой даже карту России, чтобы оживить свою лекцию. За выступлениями министров следовала критика слева, справа, из центра. Опять не было недостатка в бичующих и предостерегающих голосах. И опять собрание разбилось на два блока с подразделениями в каждом из них.
Церетели в Предпарламенте не было, он уехал на Кавказ, и руководство "революционной демократией" перешло к Дану, политически расходившемуся с Мартовым, но лично связанному с ним очень тесно. В общих собраниях Федор Ильич Дан выступал редко, но влияние его сказывалось во фракции, и не только у меньшевиков. У эс-эров не было признанного лидера, и большинство фракции плелось в кильватере за меньшевиками. В половине октября обозначился и формальный откол так называемых левых эс-эров. Фракция постановила, что несогласные с решением большинства имеют право в предпарламенте воздержаться от голосования, но не имеют права голосовать против принятого решения. Левые с этим не согласились и заявили, что в ближайшем же заседании предпарламента внесут свою резолюцию. Так они и сделали.
Все споры сводились к трем основным вопросам: оборона страны, внешняя политика и то, что именовалось, "борьбой с погромами и анархией". Оборона была тесно связана с упадком дисциплины в армии, и активная внешняя политика зависела от боеспособности армии. И тут меньшевик-интернационалист Мартов, настаивая на предании суду ген. Корнилова, одновременно требовал освобождения совершивших нарушение военной дисциплины по идейным мотивам. Как будто ген. Корнилов нарушил дисциплину не по "идейным мотивам".
Дан доказывал, что война была вызвана не потребностями капиталистического развития страны, а чтобы отвлечь внимание народа от вопросов внутренней политики. И сейчас армию разлагает неудовлетворенное революцией стремление к миру. Мир, мир, мир звучало в речах левых меньшевиков и левых эс-эров. А когда против них выступил Потресов с защитой необходимости обороны, его аргументация сводилась к политическому самоотречению. Если немедленный мир всё же неизбежен и бороться против этого нельзя, пусть власть берут большевики и пусть расплачиваются за это пред лицом истории, - таков был политический рецепт благороднейшего и умного Александра Николаевича.
В итоге сумбурных прений внесено было целых пять резолюций или, как они на парламентский лад назывались, - переходов к очередным делам: от меньшевиков, меньшевиков-интернационалистов, эс-зров, левых эс-эров и от всех других групп - к. д., кооператоров, группы "Единство", н.-с., казаков, торгово-промышленной группы. Общим для всех этих резолюций было то, что ни одна из них не получила одобрения большинства - каждая имела против себя большинство. После такого афронта решено было ставить на обсуждение только те вопросы, по которым может сложиться мнение большинства. Это делу не помогло.
С обсуждением внешней политики пошел тот же разнобой - но тут уже не только среди членов предпарламента, а и среди членов правительства. Левые настаивали на том, что надо взять инициативу в свои руки и предложить союзникам заключить немедленно мир. С другой стороны, Струве заявил: "Я ненавижу анархию, но ценою мира, недостойного России, не желаю покупать избавления от нее". Это было уже не так далеко от рецепта Потресова. И Струве не нашел ничего более своевременного, как воскресить старый спор против формулы "без аннексий и контрибуций".
Я впервые присутствовал при политическом выступлении Петра Бернгардовича. Это было довольно тягостное зрелище. Говорил он очень плохо, спотыкаясь и заикаясь и не всегда ясно, - совсем не так, как писал. Когда я поделился своим разочарованием с одним из почитателей Струве, тот меня утешил:
- Знаете, в писании говорится, когда Моисею надо было передать фараону волю Бога, он брал с собой своего брата Аарона, краснобая, но не слишком мудрого... Струве не говорун именно потому, что он мыслитель. Он больше озабочен тем, чтобы мысли были стройны, а не тем, чтобы слова бежали быстро...
И в самом правительстве не всё обстояло благополучно по этому пункту. Новый военный министр ген. Верховский защищал необходимость скорейшего выхода из войны, а министр иностранных дел, сменивший Милюкова, Терещенко, вдруг вернулся на апрельские позиции Милюкова. После сенсационного заявления Верховского, сделанного в комиссионном заседании, и резкого отпора ему со стороны Терещенко, ко мне подошел сменивший Набокова управляющий делами правительства, Гальперн, Александр Яковлевич, и стал зондировать почву, как отнеслись бы эс-эры к замене Терещенко Нольде?
- Внешняя политика требует гибкости, а Терещенко ее не обнаруживает.
Я не был подготовлен ни к вопросу, ни к ответу и ограничился указанием, что кандидатура Нольде не вызовет энтузиазма у эс-эров, по моему мнению; сам я "большой политики" не делаю, но, если нужно, могу навести справку. Дальнейшего продолжения разговор не имел.
Как ни жгучи были вопросы об обороне и внешней политике, непосредственная угроза в эти дни нависла с другой стороны. Уже 10-го октября большевики вызывающе-открыто создали свой Военно-революционный комитет для овладения властью. Тогда же было избрано первое большевистское Политбюро - из семи человек в составе Ленина, Сталина и пяти других, признанных позднее самими большевиками "врагами народа". Большевики были уже не у ворот, а в воротах, а глава правительства оптимистически заверял членов Предпарламента 13-го октября, что "никаких оснований для паники не должно быть: всякая попытка, если бы она была, противопоставить воле большинства и Временного Правительства насилие меньшинства встретит достаточное противодействие". Можно было предполагать, что эти слова свидетельствуют о хладнокровной решимости осуществить разработанный план. Увы, это было не так.
К решительным мерам правительство приступило лишь 23-го октября, когда было уже слишком поздно. Однако, и в это время в правительстве не было согласия. Предложение об аресте членов Военно-революционного комитета встретило возражения со стороны министра юстиции Малянтовича, Павла Николаевича, которого поддержали двое его коллег. Компромисс был найден в том, чтобы обратиться за поддержкой к Совету Республики. Такое обращение перекладывало ответственность на плечи Предпарламента, к тому вовсе не призванного. Если нужно было лишнее фатальное решение, оно было налицо.
Министр внутренних дел Никитин и глава правительства Керенский явились днем 24-го октября в Мариинский дворец и произнесли драматические речи. Никитин потребовал от Предпарламента, чтобы он санкционировал применение вооруженной силы и репрессий для борьбы с "анархией". Его поддержал Керенский, заявивший, что восстание уже происходит и предъявил требование, чтобы "сегодня же в этом дневном заседании Временное Правительство получило ответ (?), может ли оно исполнить свой долг (!) с уверенностью в вашей поддержке".
Четыре часа фракции совещались. А когда заседание возобновилось, левые эс-эры заявили, что правительству не доверяют. Дан сообщил, что он и его единомышленники одновременно и против поднятого большевиками восстания, и против насильственного его подавления правительством. Большинство Предпарламента 113 голосами эс-эров и меньшевиков - приняло резолюцию о том, что "вооруженное выступление, имеющее целью захват власти, грозит вызвать гражданскую войну" и потому "необходимо немедленное принятие мер" для ликвидации "проявления анархии и разрухи". Вместе с тем в резолюции говорилось, что, помимо объективных условий войны и разрухи, благоприятную почву для агитации создало "промедление проведения неотложных мер, и, потому, прежде всего (!) необходим немедленный декрет о передаче земель в ведение земельных комитетов и решительное выступление по внешней политике с предложением союзникам провозгласить условия мира и начать мирные переговоры".
Всё это - за две с половиной недели до выборов в Учредительное Собрание и главное, когда большевики заканчивали последние приготовления к захвату власти.
Против резолюции голосовали 102 лица; воздержались 26, - в их числе был и я.
Принятую "формулу перехода" Дан с Гоцем повезли к Керенскому. Он расценил ее как выражение недоверия правительству и заявил, что оно выходит в отставку. При помощи экстренно вызванного Авксентьева удалось убедить Керенского, что резолюция неудачно формулирована, но недоверия в ней нет. Отставки правительства удалось избежать. Был уже первый час ночи на 25-ое октября. Гоцу с Даном предстояло еще экстренное собрание Центрального Исполнительного Комитета рабочих и солдатских депутатов совместно с Исполнительным Комитетом Всероссийского Совета крестьянских депутатов и приехавшими на предстоящий Съезд Советов делегатами.
На этом заседании Дан от имени "революционной демократии" подтвердил, что "ЦИК, верный своей политике,... будет стоять посредине между двух враждующих станов, и только через труп ЦИК-а штыки двух враждующих сторон скрестятся между собой". Его прервали: "Да, это уже давно мертвый труп"...
Не прошло после этого и двенадцати часов, как вооруженные солдаты и матросы оцепили Мариинский дворец и выставили караулы у входов и выходов. По соседству появился броневик. Командовавший отрядом прапорщик потребовал, чтобы собравшиеся немедленно покинули помещение, не то пустят в ход оружие. Совет старейшин принял наспех резолюцию - последнюю - с выражением "решительного протеста против насилия безответственных элементов, под угрозой штыков препятствующих работе и деятельности Временного Совета Республики".
Стали направляться к выходу. Я стал у дверей, чтобы убедиться, что никого не задержат, Милюков, пунцовый от волнения, но внешне спокойный, благополучно миновал караул. В полной генеральской форме проследовал и ген. Алексеев. Остановили почему-то Авинова.
- В чем дело?
- Так что приказано задерживать всех министров.
- Но H. H. Авинов бывший товарищ министра.
Отпустили и его. Прошли все. Закрылись и за мной двери Мариинского дворца, в котором я провел ровно пять месяцев, день в день.
Февраль приказал долго жить.
VII. ОКТЯБРЬ
Между 25 октября и 5 января. - Бессилие демократии и неустойчивость большевистской власти. - Гражданская война или только угроза? - Разнобой в рядах большевиков и в лагере демократии. - Двуличие Ленина в отношении к Учредительному Собранию. - Арест Всероссийской Комиссии по выборам. Пребывание в Смольном. - Урицкий и Красиков. - Избрание членом Учредительного Собрания. - Как мы готовились к Учредительному Собранию: фракция, бюро, "Комиссия первого дня", государственно-правовая. - Тезисы Ленина об Учредительном Собрании. - Эс-эры "парламентарии" и "авантюристы". - Без вины виноватые.
1
Февраль потерпел поражение по многим основаниям. Обобщая, их можно свести к упадку воли и бессилию демократии. Сохранился документ, точно и неопровержимо устанавливающий пределы этого бессилия. Это лента разговора по прямому проводу между Ставкой Верховного Главнокомандующего и военным министерством в час ночи на 26-ое октября.
Мой близкий друг подпоручик Шер, в должности начальника Политического управления министерства, докладывал: "Сутки тому назад штаб округа должен был констатировать, что он опирается лишь на женский батальон, две три роты юнкеров, роту ударников и группу офицеров, пришедших из госпиталей. Броневые машины заявили, что не желают активно бороться за Временное Правительство и к утру ушли. Три казачьих полка, находящихся в Петрограде, в течение всей ночи вели переговоры относительно своего прихода к Зимнему Дворцу и к утру прислали 2-3 сотни, рассеявшиеся к сегодняшнему вечеру...
В общем, в начале восставшие не проявили большой решимости... Большевики растерянно ищут поддержки в других слоях, говоря о совместной работе. Ленин, выступая сегодня в Петроградском совете, заявил, что немедленного мира ждать невозможно и решительная политика мира не означает немедленного прекращения войны. Как сложится власть, сказать трудно" ("Архив Русской Революции", 1922. Т. VII, стр. 304).
Победа Октября выразились в аресте и в заключении в Петропавловскую крепость большинства министров Временного Правительства; в овладении правительственным аппаратом: захвате телефона, телеграфа и других государственных служб и помещений; в умерщвлении Главковерха Духонина и назначении на его должность прапорщика Крыленко - бывшего "товарища Абрама" и будущего комиссара юстиции; в возглавлении большевиками нового правительства и конкурировавших с Временным Правительством Советов; в объявлении врагами народа и в переходе на нелегальное положение ряда виднейших деятелей Февраля.
Несмотря на бесспорные успехи, победители в первое время чувствовали себя неуверенно, не ощущали себя господами положения. Образованное 26-ого октября 2-ым Съездом Советов "для управления страной Временное (!) Рабочее и Крестьянское Правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров", было создано на короткий срок - "впредь до созыва Учредительного Собрания". К тому же Ленин первоначально пытался вообще уклониться от ответственности и прятался за чужую спину.
"Это не политика большевиков, вообще не политика "партийная", - говорил он полковым представителям петроградского гарнизона 29-го октября, - а политика рабочих, солдат и крестьян, т. е. большинства народа". С предельным цинизмом утверждал он и десятью днями позже на заседании представителей профсоюзов: "Неправда, что мы не хотим соглашения для избежания (!) гражданской войны. С такими силами, как Каледин, Родзянко, Рябушинский, мы готовы заключить соглашение, так как они опираются на реальную силу и имеют значительный общественный вес. Но "соглашательские" партии добиваются соглашения, не имея за собой силы. И не политики, а политиканы - Черновы, Даны, Либеры - полагают, что соглашение с ними даст стране гражданский мир и удовлетворит Каледина и другие контрреволюционные элементы" (И. Н. Любимов, Революция 1917 года, "Хроника событий", том VI. Москва. 1930. Стр. 108).
И до захвата власти большевистскую среду раздирали разногласия: не все соглашались на немедленный захват. Когда же его всё-таки произвели под прямым давлением Ленина, началось немедленно бегство от переворота. Каменев, Зиновьев, Рыков, Ногин, Милютин, Теодорович, Рязанов, Ларин заявили о выходе из ЦК и Совнаркома, а некоторые из обоих учреждений, так как находили политику ЦК "гибельной, проводимой вопреки воле громадной части пролетариата и солдат, жаждущих скорейшего прекращения кровопролития между отдельными частями демократии". (Там же, стр. 72).
Таково было настроение победителей. Не всё считалось безвозвратно потерянным и в лагере побежденных. Как общее правило можно установить: чем левее была антибольшевистская группа или организация, тем менее безнадежным представлялось ей будущее. По их толкованию, Октябрь был эпизодом, случайным и непрочным, "авантюрой", "безумной авантюрой". Немного потребуется времени, и, столкнувшись с действительностью, зарвавшиеся политические игроки сами убедятся в неосуществимости своих утопических мечтаний и вынуждены будут капитулировать. Оптимистический передовик "Дела народа" писал 3-го ноября: "ПСР не должна быть партией гражданской войны с правительством большевиков, так как она не борется с теми рабочими и солдатами, которые временно идут за большевиками. Она должна победить большевизм, вскрывая перед демократией всю внутреннюю ложь его".
Это было бы правильно, если бы и большевики с своей стороны "не боролись" с теми рабочими и солдатами, которые не шли за большевиками. Между тем дело обстояло иначе: Октябрь одержал победу именно потому, что ни в какой мере не считался с мнением тех, кто за большевиками не хотел идти. Большевики подняли гражданскую войну, но поставили ее на счет своим противникам. В антибольшевистском лагере усилия большинства меньшевиков и эс-эров сосредоточились не столько на оказании активного сопротивления зачинщикам войны, сколько на ее ликвидации. Большевистская затея казалась столь антиисторичной и объективно обреченной на провал не сегодня, так завтра, что, задумываясь о завтрашнем, мысль парализовала волю сегодняшнего дня. Создавалась в психике некая "линия Мажино", предоставлявшая событиям идти своим чередом в предрешенном историей направлении.
В целях скорейшей и безболезненной ликвидации большевистской авантюры выдвинут был план образовать однородное социалистическое правительство без большевиков. Пресловутому ВИКЖЕЛ-е (Всероссийскому Исполнительному Комитету железнодорожников) удалось в течение первых, наиболее критических для большевистской власти дней, ввести многих в заблуждение планом предотвращения гражданской войны путем образования правительства "от большевиков до народных социалистов". Совещание при ВИКЖЕЛ-е с участием большевиков спроектировало даже "Временный Народный Совет" из 420 членов, обсудило и личный состав нового правительства "на расширенной базе". Но дальше дело, конечно, не пошло. Когда минула острая надобность в затяжке, Ленин не постеснялся признать, что переговоры должны были служить "прикрытием военных действий". (Там же, стр. 47).
Более решительно были настроены Комитет спасения родины и революции и Совещание представителей городских самоуправлений, созванное по почину Петроградской городской думы. Оба учреждения исходили из факта гражданской войны, поднятой большевиками, которой может положить конец лишь низвержение власти узурпаторов. Но взаимным информированием, заслушиванием докладов, прениями по ним и даже бичующими захват власти резолюциями низвергнуть узурпаторов было невозможно. Реальную же силу составлял Петроградский гарнизон и рабочие, из которых большевики формировали свои красногвардейские отряды. За души этих солдат и рабочих и шла ожесточенная борьба на бесчисленных собраниях и митингах, в газетах и листовках с переменным успехом - в пользу большевиков или антибольшевистских социалистических партий.
И я занят был этим. Писал в "Деле народа" о "диктатуре против пролетариата", о "самодержцах в Смольном", о том, что "большевики обманули народ, когда обещали ему немедленный мир так же, как обманывают народ, обещая ему немедленно землю и хлеб". Я отмечал, что в "Известиях" большевики уверяют, что их "правительство не ставит себе непосредственной задачей совершение социалистической революции... Сейчас социалистической революции еще никто не совершает". А пятью днями раньше они утверждали как раз обратное. "Так было и так будет и с другими обещаниями большевиков". История, к сожалению, оправдала эти мои слова. Но я ошибся в другом. В той же статье от 2-го ноября я риторически вопрошал: "Кто заграницей согласится договариваться с большевиками? Предатели по отношению к своей родине, своей революции и демократии, большевики, конечно, не остановятся перед предательством чужой страны и народа". Последнее оправдалось, но относительно иностранцев я оказался совершенно не прав: с 1921-го года Германия, а затем Англия с Италией на перегонки бросились договариваться с большевистскими "каннибалами" сначала экономически, а потом и политически.
Занят я был и изготовлением статьи для сборника, который редакция "Права" предполагала издать ко дню созыва Учредительного Собрания. В. Д. Набоков просил меня дать вступительную статью с общей характеристикой начал, на которых было задумано Учредительное Собрание и построен закон о выборах. Я ее составил и даже просмотрел гранки набора. Написал и Нольде порученную ему статью об организации выборов на фронте. Другие авторы не успели закончить своих статей, когда выяснилось, что издание не может быть осуществлено по причинам техническим и политическим.
Гораздо реже, чем в печати или в закрытых заседаниях общественных и политических организаций, выступал я на массовых митингах. Повезли меня как-то в Петергоф на такой митинг. Огромный зал был заполнен до отказа людской массой - преимущественно в расхлястанных солдатских шинелях. Когда, говоря без особого почтения о захватчиках власти, я снова упомянул имя Ленина, вскочил со своего места христообразный солдат с всклокоченной светлой бородёнкой и глубоко запавшими горящими глазами и крикнул по моему адресу:
- Ты не трожь нашего Лёнина (он так и произнес: Лёнина). Он святой!
Я продолжал и закончил речь благополучно. Мне много и шумно аплодировали, - без того, однако, чтобы моя речь имела практически осязаемый результат. Но образ уверовавшего в святость Ленина солдата навсегда сохранился в памяти, как неопровержимое свидетельство того, что в большевистских рядах, особенно вначале, имелись не только преступные элементы, карьеристы-честолюбцы, "жрецы минутного успеха" и авантюристы, но и фанатики - идеалисты и изуверы.
2
Создалось положение, при котором и те, кто подняли гражданскую войну, и те, против кого она была поднята, как бы одинаково признали, что сложившаяся обстановка временна - является переходной к тому, что придет с Учредительным Собранием. Вот приедет "барин" - хозяин земли русской, - он нас и рассудит... Учредительное Собрание оказалось в центре общего внимания, пропаганды, надежд и опасений. Это длилось два с половиной месяца, отделявших октябрьский переворот от созыва - и ликвидации - Учредительного Собрания.
Яркой иллюстрацией распространенных тогда настроений может служить речь, которую произнес на митинге союза писателей чуткий и восприимчивый к окружающим его "флюидам" Д. С. Мережковский. Со свойственными ему экстазом и преувеличениями мистик и духовидец публично исповедовал свою веру в то, что "огни потушить можно, но как потушить солнце? Учредительное Собрание - солнце русской земли. Когда оно взойдет, исчезнут все призраки. Или, может быть, упырь захочет потушить солнце? Ну, что ж, пусть попробует!
Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что в Учредительном Собрании Ленин сломает себе голову!" ("Новая речь", от 28 октября).
Самый захват власти формально оправдывался необходимостью "обеспечить немедленный созыв Учредительного Собрания". На следующий день после переворота "Правда" жирным шрифтом подчеркивала: "Товарищи! Вы своею кровью обеспечили созыв в срок хозяина земли русской - Всероссийского Учредительного Собрания". В тот же день происходило заседание Съезда Советов, который должен был санкционировать переворот, и здесь Ленин так защищал свой декрет о земле: "Как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы мы с ними были несогласны... И если даже крестьяне пойдут и дальше за с.-р. и если они даже этой партии дадут в Учредительное Собрание большинство, то и тут мы скажем, пусть так!" Принятый тут же декрет о земле начинался со слов: "Вопрос о земле во всем его объеме может быть разрешен только всенародным Учредительным Собранием".
Даже видные большевики, не входившие в ЦК, не знали тогда того, что стало общеизвестным лишь в 1929 г., после опубликования Госиздатом "Протоколов Центрального Комитета РСДРП". Оказывается, еще 10-го октября, когда большинство ЦК одобрило предложение Ленина о немедленном захвате власти, Ленин доказывал, что "ждать до Учредительного Собрания, которое явно будет не с нами, бессмысленно, ибо это значит усложнять нашу задачу". Когда же переворот неожиданно легко удался, возникла иллюзия, - ее одно время не был чужд и Ленин, - что Учредительное Собрание может пойти за большевиками. Слабость оказанного большевикам сопротивления они склонны были принять за собственную силу. И чтобы сломить недоверие скептиков и связаться с народной толщей, большевики выдвинули тот же самый лозунг - Учредительное Собрание, - который служил знаменем сопротивления Октябрю и борьбы с ним.
"Мы всеми силами стремимся к созыву Учредительного Собрания, ибо только оно может успокоить разорённую империалистической войной страну", - доказывал большевистский главковерх Крыленко на Юго-Западном фронтовом съезде в Бердичеве. "Да, мы свергли Временное Правительство. Но свергли потому, что оно не хотело созывать именно это Учредительное Собрание... Мы хотим, чтобы Советы правили бы страной до того дня, когда раздастся властный голос последнего. И мы хотим, мы требуем от вас, товарищи солдаты, чтобы вы поддержали нас, чтобы вы утвердили лозунг "Вся власть Советам до дня созыва Учредительного Собрания".
Для многих это звучало убедительно - тем более, что ряд актов Совнаркома как будто соответствовал подобным утверждениям. 28-го октября за подписью Ленина были в срочном порядке разосланы телеграммы Избирательным Комиссиям на местах с приказом продолжать работу по организации выборов в Учредительное Собрание и обязательно произвести их в установленный - еще Временным Правительством - срок. Такое же предложение было сделано и нашей Всероссийской Комиссии с добавлением: лица, арестованные в связи с переворотом 25-го октября, должны быть допущены к выборам. Это совпадало и с нашими планами.
Как только минули драматические дни смены власти с беспорядочной уличной стрельбой и беспрестанными визитами красноармейцев, с разгромами ренсковых погребов и пьяным озорством, - Всероссийская комиссия возобновила свои занятия.
Наружная охрана с Мариинского дворца была снята, и мы, как прежде, собрались там и опубликовали заявление, что Комиссия продолжает считать себя органом Временного Правительства, ответственным только перед ним. Работа наша была чрезвычайно затруднена тем, что в ряде случаев необходимо было отступить от общих правил выборов, - например, при соблюдении сроков, образовании местных комиссий и т. п., - а разрешить такое отступление могло лишь правительство, которого не было: Временное Правительство исчезло, а Совнаркома мы не признавали. Тем не менее 11-го ноября, то есть накануне дня выборов, Комиссия циркулярно оповестила, что, по ее данным, "ход подготовительных работ оказался более благополучным, чем то можно было ожидать при составлении избирательного закона... Только в 13 округах (с общим числом членов Учредительного Собрания 85) возник вопрос о допущении отсрочки выборов... Предвиделась возможность произвести 12-14 ноября избрание 626 членов Учредительного Собрания. Что касается пяти фронтовых и двух флотских округов, то в них до 20-х чисел октября подготовительные работы по выборам протекали нормально" (Циркуляр No 1149).
Самые выборы произведены были вполне благополучно по большинству избирательных округов 12-го, 19-го и 26-го ноября. Во глубине России они прошли как в странах с прочно установленной демократией, т. е. как национальный и гражданский праздник. В деревнях слышен был церковный благовест, и крестьяне опускали конверт с избирательной запиской в ящик, крестясь и с твердой верой, что Всероссийское Учредительное Собрание, всемогущее и праведное, удовлетворит их нужды и невзгоды.
Пока исход выборов не обозначился, большевики вовне или официально соревновались с антибольшевиками в выражении преданности и верности Учредительному Собранию. Но как только определилось, что население в своем подавляющем большинстве пошло не за победителями, как естественно было предполагать и как надеялись победители, так отношение со стороны последних к Учредительному Собранию радикально и бесповоротно изменилось. И чем яснее стали проступать итоги выборов, тем решительнее становилось враждебное отношение большевиков. Оно обнаружилось не сразу: Ленин должен был предварительно обработать и подготовить свою публику. Как рассказал позднее ближайший единомышленник Ленина Троцкий, - "в первые же дни, если не часы, после переворота Ленин поставил вопрос об Учредительном Собрании. Надо отсрочить, предложил он, отсрочить выборы, надо расширить избирательные права...
Надо дать возможность обновить списки. Наши собственные списки никуда не годятся: множество случайной интеллигенции, а нам нужны рабочие и крестьяне. Корниловцев-кадетов надо объявить вне закона. Ему возражали: неудобно сейчас отсрочивать. Это будет понято, как ликвидация Учрередительного Собрания, тем более, что мы сами обвиняли Временное Правительство в оттягивании Учредительного Собрания. Ленин со своей позицией оказался одиноким. Он недовольно поматывал головой и повторял: ошибка, явная ошибка, которая может нам дорого обойтись. Как бы эта ошибка не стоила революции головы...
Выяснилось тем временем, что мы будем в меньшинстве даже с левыми эс-эрами...
- Надо, конечно, разогнать Учредительное Собрание, - говорил Ленин, - но вот как насчет левых эс-эров?
Нас, однако, очень утешил старик Натансон. Он зашел к нам "посоветоваться" и с первых же слов сказал: "А ведь придется, пожалуй, разогнать Учредительное Собрание силой".
- Браво! - воскликнул Ленин, что верно, то верно. А пойдут ли на это ваши?
- У нас некоторые колеблются, но я думаю, что в конце концов согласятся, ответил Натансон" ("Правда", No 91, от 20 апреля 24 г.).
До времени Ленин, Натансон, Троцкий и прочие злоумышленники против Учредительного Собрания держали свои планы в секрете даже от ближайших единомышленников. Достаточно сказать, что еще 21-го ноября Военно-революционный комитет большевиков предложил Совнаркому организовать канцелярию будущего Учредительного Собрания, а на следующий день тот же ВРК опубликовал обращение ко всем Советам и армейским комитетам с указанием, что дальнейшая отсрочка созыва Учредительного Собрания невозможна и что о каждом факте недобросовестной деятельности Всероссийской комиссии по выборам надлежит уведомлять Совнарком.
23-го ноября назначен был комиссар над Всероссийской комиссией - будущий глава петроградской Чека М. С. Урицкий, - на которого возложена была обязанность обеспечить правильность подготовительных работ по созыву Учредительного Собрания. В тот же день нас, большинство членов Всероссийской комиссии, арестовали. Произошло это очень просто.
Заседание происходило уже в Таврическом дворце, куда перенесена была канцелярия и всё делопроизводство по выборам. Зал для будущего собрания перестраивался, чтобы вместить большее количество избранников по сравнению с тем, на которое рассчитаны были Государственные Думы. Неожиданно явился некто, назвавшийся Урицким. Это был невзрачный, средних лет, коротконогий человечек с пенсне на черном шнурке, в широких брюках, из которых он не вынимал рук. Урицкий заявил, что заседания комиссии могут происходить лишь в его присутствии, так как он является комиссаром "по" выборам. В случае неподчинения этому распоряжению члены Комиссии должны будут покинуть помещение.
Комиссия постановила требование Урицкого отклонить и заседание продолжать. Тогда введен был наряд вооруженных солдат, потребовавший, чтобы собравшиеся разошлись. Когда мы отказались, Урицкий распорядился: "Вывести всех членов Комиссии за ворота". Он добился этого после того, как командовавший нарядом прапорщик вернулся с подписанной Лениным бумажкой-приказом об аресте "кадетской" комиссии и препровождении ее в Смольный. Таким образом мы совершенно неожиданно очутились в стане врага, в том самом капище, где творился "Великий Октябрь".
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги