Правда, нас отвели не туда, где заседали большевистские вожди и нотабли Октября, а в тесную, узкую и низкую комнатку, в которую вела неприглядная лесенка. Днем позже я описал "Сидение в Смольном" в письме, напечатанном в "Деле народа" 26 ноября. "Камера" чище чем те, в которых приходилось сидеть при царском режиме. Ни параши, ни решетки. Но воздуха не хватает. Нет коек. Спим, как попало, на полу, на столе, на скамейке, носящей знак Таврического дворца.
Большевики обещали всему народу хлеб. Они оказались не в силах дать его даже своим пленникам, - в том числе и солдатам из фронтовой комиссии по выборам в Учредительное Собрание, социал-революционерам и социал-демократам, делегированным с фронта, которые (добровольно) явились, чтобы разделить судьбу с "кадетско-оборонческим составом" Всероссийской Комиссии".
Вечером начался допрос. Допрашивал по очереди присяжный поверенный Красиков - тот самый, о котором Ленин в пору эмиграции говорил: "Не то скверно, что тов. Красиков партийные деньги пропил в веселом заведении в Львове, а то возмутительно, что он из-за этого транспорта (нелегальной) литературы не наладил". Пришел и мой черед. Я вошел, не здороваясь. Красиков явно соблюдал "форму" - был предупредителен и любезен до вкрадчивости. Попробовал было именовать "товарищем", но неуверенно.
- Признаете ли вы власть народных комиссаров?
- Что за вопрос?.. Какое может быть сомнение: конечно, нет!
Как один из редакторов "Дела народа", я неоднократно и публично, за своей подписью об этом заявлял.
- Значит, вы признаете власть Временного Правительства?
- Я вообще отказываюсь отвечать на ваши инквизиционные вопросы!..
Красиков перебил:
- Я не смею насиловать вашу волю. Я только спрашиваю, не угодно ли вам будет...
Теперь перебил уж я:
- Как и царские жандармы, вы...
Диалог скоро закончился. Большевистский Порфирий Порфирьевич занес в протокол, что от ответов на поставленные ему вопросы имя рек отказался. Это были еще до-чекистские, или идиллические времена большевистского режима и можно было безнаказанно говорить то, что думаешь. Закончив допрос, Красиков перешел к обмену мнениями по "текущему вопросу" с выкриками по адресу "мировой плутократии", слепым орудием которой, в частности, являются эс-эры, и с угрозами, что власть может оказаться бессильной удержать ярость народную против "саботажников".
Во время допроса и дискуссии вошел "сам" Урицкий, постоял молча у стола, за которым мы с Красиковым сидели, повертел руками в карманах и, не проронив ни слова, удалился. Появился на короткий момент и бывший наш коллега по Особому совещанию Козловский. Когда меня повели обратно в "камеру", на одной из дверей я прочел надпись: "фракция левых эс-эров". Это Натансон с Штейнбергом, Калегаевым и другими, еще не заделавшимися народными комиссарами, уже подпирали собой и эс-эровским авторитетом власть тех, кто держал под стражей их былых товарищей...
Отведенное под арестованных помещение еле-еле вмещало 12-15 человек, и на ночь четверо-пятеро перемещались в другую комнату, где находились другие арестованные, - в том числе последний по времени управляющий военным министерством ген. Маниковский, попавший под замок за отказ расформировать с таким трудом добытые военно-промышленные комитеты. Я располагался на ночь на столе. Набоков - на узкой деревянной лавке. Не помню уж кто, - на полу. Нольде домашние принесли койку, которую он приставил к стене, создав некое подобие "privacy". Доставили нам и провиант - сначала близкие, а потом и тюремщики. Жить стало легче, жить стало веселей, - хотя по-прежнему было тесно и неуютно.
Особенно чувствительно было заключение для наших старших коллег, не привыкших проводить дни и ночи в малознакомой компании, да еще под стражей. Тем не менее, они с честью выдержали испытание. Не нарушая коллегиальной солидарности, они приспособились к непривычным условиям жизни, но, когда могли, возвращались к своему укладу.
Так Набоков - с трехмесячным тюремным стажем за подписание выборгского воззвания - поразил воображение не одних только окарауливавших нас красноармейцев, когда, не обращая никакого внимания на обступавших его солдат, мылся в распластанном на полу уборной подобии резиновой ванны или брился очередной, на каждой день особой, бритвой из особого бритвенного ларца.
Время проходило в оживленной беседе друг с другом и с близкими, приходившими на свидание.
Пришел на свидание и наш коллега проф. Гессен, по случайной причине отсутствовавший на заседании комиссии, когда ее арестовали. Из солидарности с нами Гессен пришел "заарестоваться" тоже, и больших трудов стоило убедить его отказаться от этого. Чтобы убить время и для развлечения, на третий день сидения решили устраивать по вечерам общее собеседование на тему, которую предоставлялось выбрать очередному докладчику. Идея "паритета" вошла прочно в сознание, и наши коллеги справа настояли на чередовании докладчиков - правых и левых.
Первое сообщение сделал Набоков. Он рассказал в живой форме, как вместе с Нольде, вооружившись первым томом Свода Законов, они составили акт об отречении от престола великого князя Михаила и о передаче "всей полноты власти" Временному Правительству. Это произошло утром 3-го марта за детским столом дочери кн. Путятина на Дворцовой площади. В своих Воспоминаниях о 17-ом годе, мрачных и тягостных, Набоков позднее воспроизвел свой рассказ в печати.
Чтобы не возвращаться к опубликованным воспоминаниям Набокова, прибавлю, что и мне в них посвящено несколько строк, малоприятных, невзирая на дружеские наши отношения, и не вполне соответствующих смыслу того, что было. Описывая заседание Совета старейшин в Предпарламенте, где я, по званию секретаря, обычно сидел рядом с товарищем председателя Набоковым, последний припоминает, как я шепнул ему на ухо:
- Настоящий синедрион!..
Набоков привел мои слова в подтверждение факта преобладания в Совете старейшин евреев - на подобие древнего синедриона, представлявшего еврейство. Между тем мое замечание относилось не к "иудеям", а к бородатым и седовласым "старейшинам": Натансону и Чайковскому, Кутлеру и Мартову, Винаверу и Пешехонову.
Упоминаю об этом для иллюстрации того, что даже такой мемуарист как Набоков, разочаровавшись в своем прошлом, оказался склонным вкладывать в события смысл, которого они не имели.
Следующим докладчиком в порядке паритета был Брамсон. Он рассказал интересный эпизод из своей жизни - посещение Ясной Поляны и беседу с Толстым, позднее тоже появившейся в печати.
Третий вечер был занят историческим экскурсом Нольде в то, что тогда клеймилось тайной дипломатией и представляло собой неопубликованные соглашения и договоры России с другими государствами. Можно только пожалеть, что этот рассказ тогда же не появился в печати. Он был бы чрезвычайно поучителен не только для "сотрудника Наркоминдела матроса Маркина", который "вместе с другими красногвардейцами просиживал ночи, добиваясь расшифрования документов" (см. "История дипломатии". Т. 2, стр. 305. - 1945).
В число секретных договоров Маркин включил и ряд "справок" и "записок", которое русское министерство составило для своих собственных нужд. Впрочем, и некоторые составители "Истории дипломатии", подчеркивая заслуги матроса Маркина, сами недалеко ушли от своего предшественника.
В том же томе сообщается, что "и Временное Правительство непрочь было заключить мир с Германией, а некоторые его деятели, как бывший министр иностранных дел Милюков, прямо предлагал опереться на немцев для подавления революции" (Там же, стр 310). Надо ли опровергать этот лживый вымысел "историков"?.. Кто же не знает, что когда Милюков хотел опереться на немцев, он не был уже министром, а большевики сами уже проделали то самое, что ставили в вину Милюкову, и без тени какого-либо правдоподобия, - Временному Правительству.
После четвертого сообщения - его сделал я, и оно носило характер воспоминания из революционной практики - пришло официальное извещение об избрании меня членом Учредительного Собрания по Тверскому избирательному округу. (Избранный позднее и по Ярославскому округу, я принял это избрание, чтобы освободить место следовавшему за мной в эс-эровском кандидатском списке по Тверскому округу).
Большевики, казалось нам, очутились перед дилеммой: нарушить депутатский иммунитет и оставить члена Учредительного Собрания вместе с другими, под стражей, или вместе со мной освободить и других членов Всероссийской комиссии. Большевики предпочли последнее, и всех нас "именем народной власти" освободили.
Однако, предположение, что большевики спасовали перед принципом иммунитета депутатской неприкосновенности, получило немедленное опровержение. В последовавшую за нашим освобождением ночь на 28-ое ноября на квартире у С. В. Паниной были арестованы выбранные членами Учредительного Собрания по кадетским спискам Кокошкин, Шингарев и Пав. Д. Долгоруков. Арестованных препроводили в Петропавловскую крепость, куда вскоре присоединили к ним Авксентьева, Аргунова, Гуковского и Питирима Сорокина, избранных по эс-эровским спискам.
4
На 28-ое ноября Временное Правительство назначило открытие Учредительного Собрания. С утра Всероссийская комиссия собралась в Таврическом дворце. Неожиданно появился среди нас Урицкий и, не здороваясь и не снимая шляпы, заявил, что заседание незаконно и мы должны разойтись. Урицкого отчитали за невоспитанность, и он, послушно сняв шляпу, удалился. В помещении появился вооруженный караул, расположившийся мирно за нашими креслами. Мы продолжали работу, как будто ничего не произошло.
В полдень состоялась многотысячная уличная демонстрация в честь Учредительного Собрания по призыву создавшегося Комитета защиты Учредительного Собрания. Во главе демонстрантов шли члены Учредительного Собрания антибольшевики, оказавшиеся в Петрограде и на свободе.
У решетки Таврического дворца Чернов, Родичев, Питирим Сорокин и другие произнесли речи. Не обращая внимания на стражу, мы прошли во дворец - в помещение думской финансовой комиссии. Налицо оказалось всего 45 членов Учредительного Собрания, принадлежащих к оппозиционным партиям. Собравшиеся признали, что они не могут составить Учредительное Собрание, но "могут ускорить созыв последнего". С этим мы перешли в громадный зал, предназначенный для заседания будущего Учредительного Собрания.
Петроградский голова Гр. И. Шрейдер открыл "частное совещание" и предложил "конституироваться". Избрали председателя - В. М. Чернова и товарищей председателя - проф. Новгородцева и А. А. Аргунова. На трибуну поднялся Родичев и заявил, что первое слово должно быть посвящено защите свободы речи и неприкосновенности прав членов Учредительного Собрания. Питирим Сорокин, не ведая часа предстоявшего и ему ареста, выступил со странным предложением: никак не реагировать на арест членов Учредительного Собрания, так как "протестовать и требовать могут только органы неполновластные". Собрание не разделило этого мнения и приняло предложение Новгородцева и Родичева признать арест его членов "преступным посягательством на Учредительное Собрание".
Я сообщил о положении с выборами и о затруднениях, которые встречает деятельность Всероссийской комиссии, считающей себя по-прежнему правомочной. Частное собрание постановило продолжать свои совещания до того дня, когда съедутся в достаточном числе избранные депутаты и тогда установить день открытия "первого пленарного заседания". Были избраны комиссии организационная, редакционная, - и разошлись.
На это самочинное выступление большевики ответили введением в Таврический дворец внешнего и внутреннего караулов и закрытием доступа во дворец депутатам, которые не зарегистрировались предварительно у Урицкого, - не подверглись "урицизации", как я писал в "Деле народа". Раскассирована была 2-го декабря и Всероссийская комиссия по выборам - после четырехмесячной усердной работы - за отказ работать с Совнаркомом.
Началось наступление и на самое Учредительное Собрание. Его открыл с обычной для него бесцеремонностью Ленин. "Если брать Учредительное Собрание вне обстановки классовой борьбы, дошедшей до гражданской войны, то мы не знаем пока учреждения более совершенного для выявления воли народа. Но нельзя витать в области фантазии. Учредительному Собранию придется действовать в обстановке гражданской войны", говорил Ленин 1-го декабря в заседании ВЦИК Советов. "Нам предлагают созвать Учредительное Собрание так, как оно было задумано. Нет-с, извините. Его задумывали против народа (?). Мы делали переворот для того, чтобы иметь гарантию, что Учредительное Собрание не будет использовано против народа... Кадеты, прикрываясь формальными демократическими лозунгами, лозунгом Учредительного Собрания, на деле открывают гражданскую войну... Пусть народ знает, что Учредительное Собрание соберется не так, как хотел Керенский".
Тем не менее Совнарком издал, а ВЦИК одобрил декрет 6-го декабря, в котором говорилось: "В виду затяжки выборов в Учредительное Собрание, происшедшей главным образом по вине бывшей Всероссийской комиссии по выборам, а также в виду образования контрреволюционными группами особой Комиссии по Учредительному Собранию, распространились слухи, будто Учредительное Собрание не будет созвано в нынешнем своем составе, Совет Народных Комиссаров считает необходимым заявить, что эти слухи, сознательно и злонамеренно распространяемые врагами Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов, совершенно ложны... Учредительное Собрание будет созвано, как только половина членов Учредительного Собрания, именно 400 депутатов, зарегистрируются установленным образом в канцелярии Таврического дворца".
Позднее стало известно, что созыв Учредительного Собрания был выдвинут левыми эс-эрами в качестве ультимативного условия их вхождения в состав ленинского правительства. Левые эс-эры тогда были Ленину крайне нужны, и он ультиматум принял, - что, конечно, не означало, что он отказался от своего отношения к Учредительному Собранию.
Трудности были у Ленина не только с попутчиками - левыми эс-эрами. Из повиновения ему и большинству его ЦК вышла и фракция большевиков, избранных в Учредительное Собрание. ЦК установил, что во фракции "водворились настроения правого крыла" и против них необходимо принять чрезвычайные меры. Решено было сменить руководство - бюро - фракции; напомнить всем членам фракции требование партийного устава о подчинении всех представительных учреждений Центральному Комитету; дать фракции "фельдфебеля в Вольтеры" - Бухарина с Сокольниковым назначить политическими инструкторами фракции; и, наконец, дать формулировку того, каким является подлинное отношение партии к Учредительному Собранию. Последнее взял на себя Ленин и 11-12 декабря он составил свои знаменитые 19 тезисов об Учредительном Собрании, которые, по мотивам политической стратегии и внутрипартийной тактики, появились в "Правде" лишь 26 декабря.
Эти тезисы в истории политических идей имеют приблизительно такое же значение, какое имели апрельские тезисы Ленина по возвращении его из эмиграции. Существенная разница между теми и другими состояла в том, что апрельские тезисы сопровождались крикливой борьбой за немедленный созыв Учредительного Собрания, хотя оно объявлялось и превзойденной (Советами) формой демократии; декабрьские же тезисы служили идеологической формулировкой предстоявшей борьбы против Учредительного Собрания.
В декабрьских тезисах были собраны доводы и обвинения, которые позднее были повторены в декрете о роспуске Учредительного Собрания. Если раньше Ленин говорил о 25-ом октября как о "перевороте", теперь он датирует с него начало "социалистической революции". Для прошлого он считает требование созыва Учредительного Собрания "вполне законным в программе революционной социал-демократии". Но сейчас - "республика Советов является не только формой более высокого типа демократических учреждений, но И единственной формой, способной обеспечить наиболее безболезненный переход к социализму".
Опорочив выборы, которые произошли тогда, когда большинство народа не могло еще знать всего объема и значения октябрьской, советской, пролетарско-крестьянской революции, - тезисы оспаривают и полновластие Учредительного Собрания. "Лозунг "Вся власть Учредительному Собранию", не считающийся с завоеваниями рабоче-крестьянской революции, не считающийся с советской властью, не считающийся с решениями Второго Всероссийского Съезда Советов, рабочих и солдатских депутатов, Второго Всероссийского Съезда Советов крестьянских депутатов и т. д., такой лозунг стал на деле лозунгом кадетов и калединцев и их пособников. Для всего народа (?) становится ясным, что этот лозунг фактически означает борьбу за устранение советской власти и что Учредительное Собрание, если бы оно разошлось с советской властью, было бы неминуемо осуждено на политическую смерть" (14-ый тезис).
Неминуемость столкновения углубляется в последующих тезисах. "Несоответствие между составом избранных в Учредительное Собрание и действительной волей народа" сказывается в сфере политической, в вопросе об окончании войны, в социальном вопросе. "Воля и интересы трудящихся и эксплуатируемых классов, начавших 25 октября социалистическую революцию против буржуазии" и интересы буржуазии неминуемо сталкиваются. Для Ленина совершенно "естественно, что интересы этой (социалистической) революции стоят выше формальных прав Учредительного Собрания". "Всякая попытка, прямая или косвенная, рассматривать вопрос об Учредительном Собрании с формальной, юридической стороны" - не так, как большевики это понимают, - "является угрозой делу пролетариата и переходом на точку зрения буржуазии".
Последние два тезиса открыто угрожали будущему Собранию, предлагали ему ультимативно - se soumettre ou se demettre (Подчиниться или сложить с себя полномочия.).
"Единственным шансом на безболезненное разрешение кризиса" является "возможно более широкое и быстрое осуществление народом права перевыбора членов Учредительного Собрания, присоединение самого Учредительного Собрания к закону ЦИК об этих перевыборах и безоговорочное заявление Учредительного Собрания о признании советской власти, советской революции, ее политики в вопросе о мире, о земле и о рабочем контроле, решительное присоединение к стану противников кадетско-калединской контрреволюции".
Свои условия Ленин мог формулировать проще и короче: пусть антибольшевики станут большевиками, и Учредительное Собрание будет признано правомочным и, может быть, даже полновластным.
Последний тезис предусматривал, что ждет Учредительное Собрание, если оно не примет ультиматума и пожелает остаться самим собой. "Вне этих условий кризис в связи с Учредительным Собранием может быть разрешен только революционным (?) путем - путем наиболее энергичных, быстрых, твердых и решительных мер со стороны советской власти... какими бы лозунгами и учреждениями (хотя бы членством в Учредительном Собрании) эта контрреволюция не прикрывалась. Всякая попытка связать руки советской власти в этой борьбе была бы пособничеством контрреволюции".
Мы были предупреждены и нисколько не заблуждались относительно смысла этого предупреждения, опубликованного ровно за 10 дней до созыва Учредительного Собрания. Как парировать его? Это озабочивало, конечно, все антибольшевистские партии и больше всего - партию с.-р., которая рассчитывала, что окажется в Учредительном Собрании наиболее многочисленной фракцией и будет, поэтому, нести главную ответственность за судьбы Учредительного Собрания.
5
Левые эс-эры окончательно отпочковались от партии и вступили в тесный контакт, а потом и в правительство большевиков. Очищенная от них эс-эровская фракция членов Учредительного Собрания избрала 10-го декабря свое бюро. В него вошло 25 человек - в подавляющем большинстве так называемые правые эс-эры; как и у большевиков, эс-эровская фракция была правее ЦК партии.
Чернов был единственный левый в бюро, - но он был ближе связан с ЦК нежели с фракцией. Керенского и Авксентьева усердно разыскивали большевистские ищейки, и они были на нелегальном положении. Руководящую роль во фракции и бюро играли Руднев, избранный председателем, Гендельман, Тимофеев, Фондаминский, Ельяшевич.
Фракция, как и ЦК партии, строили свою стратегию в уверенности, что борьба за Учредительное Собрание и его прерогативы будет длительной и упорной. Допускали и даже предвидели, что его разгонят. Но неведомы были ни день, ни час, ни условия, в которых Учредительное Собрание вынуждено будет прекратить свою деятельность. Поэтому приходилось подготовиться к различным вариантам. Чтобы их разработать, бюро выделило из себя специальную "Комиссию первого дня", как бы главный штаб, который должен был, в меру возможного, предусмотреть пути и средства, как наиболее плодотворно провести первое заседание.
Убеждать и спорить с большевиками в самом заседании представлялось совершенно никчёмным. Важнее провести заседание так, чтобы оно, если бы даже оказалось последним, укрепило позиции для последующей борьбы с большевиками. Опасности подстерегали на каждом шагу. Собрание могло быть распущено до того, как оно будет открыто.
Собрание могло и не открыться за отсутствием установленного кворума в 400 человек: за фактическим отсутствием достаточного числа избранных и зарегистрированных депутатов или вследствие умышленной неявки большевиков и левых эс-эров. Собранию могли не дать "конституироваться" и выбрать свой президиум. Могли Собрание "занять" выборами и убить на это всё заседание. Его могли взорвать и сорвать на любой мелочи: на споре о порядке дня так же легко, как и на личной вспышке отдельного депутата. Собрание могло перестать жить до официального его открытия. Еще хуже было бы, если начавшаяся жизнь оказалась столь краткотечной и бессодержательной, что от нее ничего не осталось бы для будущего - для борьбы с большевиками и устроения России. Всячески оберегая Учредительное Собрание, как десятилетием раньше берегли Вторую Думу, нельзя было упускать из виду цель, ради которой Собрание следовало беречь. Приходилось маневрировать между бесплодным доктринёрством и безыдейным оппортунизмом. Надо было уже первое заседание провести и закончить так, чтобы от него нечто осталось.
План, выработанный "Комиссией первого дня", состоял в том, чтобы не принимать боя с противником на невыгодных позициях - по вопросам слишком специальным, тонким или второстепенным, чуждым или недоступным пониманию широких масс. Бой должен быть принят в таких условиях, чтобы непримиримость обоих начал - демократии под лозунгом "Вся власть Учредительному Собранию!" и так называемой диктатуры пролетариата под лозунгом "Вся власть Советам!" проступала возможно отчетливее и резче: чтобы не только в истории, но и в народном сознании, чувствах и воспоминаниях осталась нерушимой связь Учредительного Собрания с народными чаяниями.
Особенно крестьяне настаивали во фракции на том, что одно декларативное выражение задач Учредительного Собрания их не устраивает - недостаточно и непонятно массам. Необходимо наглядно, в форме закона, показать, чего добивается и что предполагает осуществить Учредительное Собрание. Крестьяне требовали выдвинуть в первую очередь законопроект о земле, дабы в случае, если придется разъехаться по домам, они могли бы показать избирателям, чего домогалось Учредительное Собрание и что не дали ему осуществить большевики.
В общих чертах наш план был тот же, что у Первой Думы, распущенной по выигрышному, для закрепления в народном сознании идеи народоправства, земельному вопросу. Разница - и не в пользу Учредительного Собрания - была в том, что Первая Дума, отбивавшаяся, но тоже не отбившаяся, от натиска справа, всё-таки уже существовала 72 дня, сконструировалась и начала действовать, тогда как Учредительное Собрание, желая стать всем, не обладало против своих врагов слева ничем - даже тем, чем располагала Первая Дума. Первая Дума по преимуществу оборонялась, тогда как Учредительному Собранию предстояло вместе с обороной идти штурмом - быть одновременно и знаменем и знаменосцем.
Пред "Комиссией первого дня "встал вопрос, кого наметить председателем и секретарем Учредительного Собрания. Не знаю, каковы были возражения против моей кандидатуры в секретари, если они были. Моя кандидатура обсуждалась, конечно, в моем отсутствии, и представлялась естественной после того, как я благополучно отбыл стаж секретаря Предпарламента. Кандидатура в председатели В. М. Чернова была одобрена после длительного обсуждения, многих возражений и колебаний, - по необходимости, за отсутствием лучшей, без всякого воодушевления.
Умение руководить многоголовым собранием не входило в число многих бесспорных дарований Чернова. И когда можно было выбирать, он сам предпочитал амплуа докладчика роли председателя. В данном же случае и политическая линия Чернова не вполне совпадала с линией, которой держалась фракция и ее бюро. Но выбора не было - естественный председатель Авксентьев находился в Петропавловской крепости. Чернова, к тому же, меньше других эс-эровских лидеров коснулась большевистская клевета и напраслина. "Селянский министр", как любил себя называть
Чернов и как с издёвкой именовали его и враги, успешнее других конкурировал в крестьянской среде в популярности и влиянии с победителями-большевиками.
Комиссия уведомила Виктора Михайловича, что на него возложена труднейшая и ответственейшая задача председательствовать в Учредительном Собрании и произнести первую речь после официального избрания председателем. Его ознакомили и с общим планом, выработанным комиссией. Чернов поблагодарил за избрание и обещал свою будущую речь произнести в духе намеченного плана. Кое-кто попробовал было попросить будущего председателя ознакомить членов комиссии с общим содержанием своей речи, но Чернов уклонился от этого - не формально, но фактически.
Наряду с "Комиссией первого дня" созданы были и другие комиссии: по земельному вопросу, по рабочему, по народному образованию, по внешней политике, организационному и др. В государственно-правовой комиссии председательствовал я, товарищами председателя были избраны Виссар. Як. Гуревич и Пит. А. Сорокин, секретарем - С. А. Трупп. В комиссию приглашены были сведующие лица: профессора Лазаревский, Люблинский и Понтович, А. Кулишер, Брамсон, Яшунский, Шаскольский. В первую очередь мы сосредоточились на выработке проекта Наказа (докладчиком был депутат Первой Думы А. А. Булат), на организации власти (докладчики: Сорокин и я) и на вопросе о федерации (докладчики: Шаскольский, Гуревич и Святицкий). Ко дню открытия Учредительного Собрания в портфеле фракции оказались: "Закон о земле", "Обращение к союзным державам", проекты "организации исполнительной власти", "гвардии Учредительного Собрания", "иммунитета членов Учредительного Собрания" и "Постановление о государственном устройстве России". Это "постановление" "Именем народов, государство Российское составляющих, Всеросийское Учредительное Собрание провозглашается Российской Демократической федеративной Республикой, объединяющей в неразрывном союзе народы и области, в установленных федеральной конституцией пределах, суверенные", - явилось результатом долгих и больших трудов. На мой взгляд, оно выдержало испытание времени и, кто знает, быть может сослужит службу и в будущем.
Главной задачей, которую ставила себе эс-эровская фракция, как фракция Учредительного Собрания, было не предотвращение физического разгона Учредительного Собрания, - что явно было вне компетенции и возможностей фракции, бюро и комиссий, а предотвращение делового и, тем самым, морально-политического провала Учредительного Собрания. Не все члены фракции соглашались с такой стратегией. Были и сторонники более решительных действий и немедленной подготовки фракцией вооруженной борьбы против большевиков.
С точки зрения этих активистов, состоявших главным образом из избранных от фронта членов Учредительного Собрания, подготовка законопроектов являлась пустой и никчёмной игрой в парламент и легальность. Сторонники этого взгляда расстрелянные впоследствии большевиками Д. Сургучев и Б. Фортунатов, перводумец Онипко, захваченный большевиками в Праге Сергей Маслов и Борис Федорович Соколов, в будущем беллетрист потом "биолог-эволюционист", как он себя называл, и исследователь рака, - с пренебрежением относились к работе всех наших комиссий и поддерживали ближайший контакт с так называемой военной комиссией эс-эровского Центрального Комитета. Насколько успешной оказалась работа этих активистов, показали последующие события. Но и в историческом аспекте, вспоминая прошлое, один из главных вдохновителей и руководителей "активистов", Борис Соколов, за неудачу Учредительного Собрания винит кого угодно - эс-эровскую фракцию, эс-эровский ЦК, самое Учредительное Собрание, но никак не себя и своих сторонников.
Б. Соколов противополагает "парламентаризм" - "авантюризму" и вменяет "им" ("парламентариям") все смертные грехи: утрату "революционной психологии", отсутствие "динамической решительности", "фаталистическую пассивность", "идеализацию" Учредительного Собрания, "безмерную" и почему-то "недопустимую". Мишенью или даже центром для своих нападок автор выбрал "Марка Вишняка, молодого (это было ровно 35 лет тому назад!), но весьма ярого парламентария, особенно позаботившегося о том, чтобы ни одна сторона государственного строительства не была позабыта. Все эти комиссии весьма энергично работали, заседания их были многолюдны и по своему интересны... прения в этих комиссиях нередко были весьма оживленные и продолжительные".
И дальше: "В том, как обсуждался порядок дня первого Всероссийского Учредительного Собрания, в его схеме, начертанной Комиссией, в проектах речей было одно общее, что больше всего бросалось в глаза. Это желание удержать Учредительное Собрание на елико возможной высоте. Не дать его уронить в глазах народных. Не позволить втоптать Великую идею - Великое Учреждение в грязь... Как бы то ни было, но разработанный Комиссией план был и импозантен, и не лишенным красоты".
Казалось бы, хорошо, - каких еще комплиментов ждать со стороны противника наших комиссий и общего плана? Нет, плохо: "было учтено всё, кроме банды пьяных матросов, заполнивших галлереи Таврического дворца, и непарламентского цинизма большевиков" ("Архив Русской Революции", 1924, Т. 13, стр. 34 и след.).
"Банды пьяных матросов" мы, действительно, не учли. Но кто ее "учитывал": во всех подробностях предусмотреть, как будут действовать большевики, не было никому дано - ни "парламентариям", ни "активистам". Да банда эта и не играла решающей роли по сравнению с "цинизмом большевиков". Соколов утверждает, что "благодаря гипнозу, внушенному нам нашими законниками, мы совершенно забывали действительность. Забывали, что власть принадлежит большевикам. Забывали о том, кто такие большевики". Фактически дело обстояло как раз наоборот.
Мы, конечно, ни на минуту не забывали, что власть принадлежит большевикам и отлично знали, кто такие большевики. Вся наша стратегия исходила из того, что большевики насквозь пропитаны "непарламентским цинизмом" - в несравнимо большей степени, чем наши "активисты". Но вместе с тем из нашей памяти не изгладился опыт октябрьских дней, когда в Петрограде и Москве демократия оказалась бессильной предотвратить большевистский захват власти и противостоять ему.
Идти на риск немедленного вооруженного столкновения предоставлялось нам тем более легкомысленным, что оно выбивало из антибольшевистских рук козырь, которым являлось Учредительное Собрание, если бы ему удалось закрепиться и даже в случае его насильственного упразднения.
Абсолютной уверенности в том, что судьба Учредительного Собрания предрешена, не было до конца декабря. Искушенный в политике и хорошо знавший натуру большевиков, Церетели заявлял публично: "с трудом верится, чтобы большевики осмелились разогнать Учредительное Собрание - ни народ, ни история этого не простит". Для активистской эс-эровской молодежи естественно было идти ва-банк и не задумываться о завтрашнем дне. Политически более зрелым и более ответственным приходилось быть осмотрительнее. Мы предвидели, что провокация не минет активистов.
Соколов сам отмечает, что среди его сотрудников и сотрудников военной комиссии оказались провокаторы: Гр. Семенов, главный свидетель обвинения на процессе членов эс-эровского ЦК, Лидия Коноплева, Дашевский и Маевский. Четыре обнаруженных провокатора на протяжении шестинедельного "активизма", а сколько было не обнаружено?
"Парламентарии" свой план в общем провели. Был план и у "активистов", но они, его, увы, никак не осуществили - не по собственной, конечно, вине, а потому, что и у них "было учтено всё, кроме"... того, что случилось в действительности. "Броневой дивизион был вполне в наших руках", утверждает Соколов. Однако, дивизион, видимо, отбился от "рук", ибо когда надо было действовать, он оказался в нетях. Автор приводит красочный эпизод, характерный для эпохи. На многолюдном собрании 2-го балтийского экипажа после ряда антибольшевистских речей вскочил матрос-энтузиаст:
- Братцы, товарищи, поклянемтесь, что не пойдем против народного собрания!..
- Клянемся!
- На колени, товарищи, на колени!
И многочисленная толпа матросов становится на колени и кричит:
- Клянемся не идти против Учредительного Собрания.
И Соколов справедливо прибавляет: "Именно - "не идти против". Чтобы идти за Учредительное Собрание, они даже не думали".
Думали придти на помощь Учредительному Собранию Преображенский и Семеновский полки. Даже определенно обещали, как нас заверяли лица, связанные с военной комиссией ЦК. Но и эти полки поставили свой приход в зависимость от предварительного прихода к ним броневых машин. Но в ночь перед открытием Учредительного Собрания большевистские агенты в ремонтных мастерских иммобилизовали машины. "Было учтено всё, кроме этого". Не пришли броневики, не пришли и полки. С этим рухнул и весь "революционный" план активистов.
В том же "Архиве Русской Революции", в котором напечатаны воспоминания Б. Соколова, появились и воспоминания С. В. Милицына, обер-секретаря Сената в дореволюционное время, а в предъянварские дни 18-го года председателя объединенного комитета представителей Преображенского, Семеновского, Финляндского, Волынского, Петербургского и Московского полков, то есть тех воинских частей, от активности коих фактически зависела судьба Учредительного Собрания. Милицын рассказывает, как "приходили депутации эс-эров Учредительного Собрания и просили вывести полк (Преображенский) на защиту народа и Собрания". Но у хитроумного обер-секретаря был свой "макиавеллиев" план:
"Наша задача объединить и организовать убежденных противников большевиков, такие среди солдат есть, и их мы не должны уступать (!) ни большевикам, ни социалистам-революционерам... Никаких партийных программ, никаких реставрационных затей... В душе мы думали, что логически приведем к военной диктатуре, хотя бы только скрытой" (Т. 2, стр. 180, 184, 185). К чему Милицын и другие привели фактически, они, вместе с нами, узнали позднее. Но его признания свидетельствуют и о шаткости тех расчетов, которые делали наши "активисты".
Б. Соколов не останавливается перед утверждением, будто Всероссийское Учредительное Собрание, вместо того, чтобы стать "Всероссийским торжеством превратилось в Всероссийский позор". С этого он начинает свой обвинительный акт. А кончает: "Однако, по существу пятое января было завершением героического периода революционной демократии. Ибо готова была фракция во имя народа принести свои жизни на алтарь борьбы. Нет, соглашательским нельзя было назвать ни в коем случае поведение фракции". Едва ли не всё обвинение этим сводится на нет.
В общем наш обвинитель прав, когда несколько старомодно, в стиле Мережковского, формулирует создавшееся положение путем антитезы: "За нами стояла Невооруженная Правда, которой большевики противопоставили Вооруженную Ложь...
На их стороне была активность, пулеметы, ружья. За ними стояла толпа".
Да в общем это было так, "активистам", увы, не удалось "вооружить нашу Правду".
Если "Активному Ничтожеству" было противопоставлено всего лишь "Пассивное Ничтожество" и ответственность за это несет эс-эровская фракция членов Учредительного Собрания, эта ответственность падает, конечно, в первую очередь на тех; кто считали вооруженное сопротивление большевикам первоочередным делом и взялись за него, а не на тех, кто считали его преждевременным и губительным даже для того немногого, чем только и могло стать Учредительное Собрание при "непарламентском цинизме большевиков".
Можно было бы пройти мимо противоречивых и несправедливых суждений Бориса Соколова, если бы они были только его личным мнением. К сожалению, ему были созвучны и широкие круги русской общественности, склонные расценивать события по их результату - удаче или неудаче. И обвинения, направленные против эс-эров и "эс-эровского" Учредительного Собрания врагами демократии и социализма или разочаровавшимися деятелями и сторонниками Февраля, по существу немногим отличаются от того, что вменил нам в вину бывший эс-эр и член Учредительного Собрания от фронта Борис Соколов.
С момента образования фракции членов Учредительного Собрания мое время полностью было занято заседаниями фракции и ее бюро, "Комиссией первого дня" и "государственно-правовой". Так перешли мы из судьбоносного 17-го года в трагический 18-ый и дожили до первого и последнего дня Всероссийского Учредительного Собрания.
2-го января мне исполнилось тридцать пять лет - половина жизни ушла в прошлое.
VIII. В УЧРЕДИТЕЛЬНОМ СОБРАНИИ
На улице и в Таврическом дворце. - Правящее меньшинство и оппозиционное большинство. - Речь председателя. - Эс-эры, большевики, левые эс-эры. Неистовство победителей. - Горькая чаша. - За кулисами заседания. - Уход большевиков и шантаж левых эс-эров. - Выступление Железнякова. - Постановления Учредительного Собрания. - Предумышленное преступление.
1
5-го января 1918 года выдался в Петербурге обычный зимний день. Ничем в природе не отмеченная пятница. Ни солнца, ни ветра. Ни сильного мороза, ни особо-прозрачного "петербургского" воздуха. Много давно выпавшего и неубранного снега на крышах и на улицах.
Сборный пункт фракции большинства членов Учредительного Собрания, эс-эров, назначен был неподалеку от Таврического дворца. Собрались к 10 часам утра - не то в чайной, не то в столовке. Помещение небольшое: толпятся и суетятся. Произвели перекличку. Роздали "розетки" из красного шелка и красного же цвета входные билеты, полученные секретарем фракции для всех нас разом.
Билеты за подписью комиссара над Комиссией по выборам в Учредительное Собрание - Урицкого. Подсчитались, обменялись новостями и слухами. Наиболее сенсационный - будто выпустили из Петропавловки членов Учредительного Собрания социалистов: Авксентьева, Аргунова, Гуковского, Питирима Сорокина. Неизвестно от кого исходивший слух быстро приобрел характер достоверности. Легко верилось тому, во что хотелось верить. По-разному комментировали "жест" большевиков. Частичная амнистия или готовность "выявить" народную волю возможно полнее?.. Во всяком случае, это явная уступка со стороны неуступчивой власти. Обстановка складывалась как будто более благоприятно, чем можно было предполагать.
В начале двенадцатого двинулись в путь. Идем растянутой колонной, посреди улицы, человек двести. С нами небольшое число журналистов, знакомых, жен, запасшихся билетами в Таврический.
Завивает ветер
Белый снежок.
Под снежком - ледок.
Скользко, тяжко
Всякий ходок
Скользит - ох, бедняжка!
От здания к зданию
Протянут канат.
На канате - плакат:
"Вся власть Учредительному Собранию!.."
До дворца не больше версты. И чем ближе к нему, тем реже встречаются прохожие, тем чаще - солдаты, красноармейцы, матросы. Они вооружены до зубов: за спиной винтовка, на груди и сбоку ручные бомбы, гранаты, револьверы, патроны, - патроны без конца, всюду, где их только удалось прицепить или всунуть. Отдельные прохожие на тротуарах останавливаются при виде необычной процессии, изредка приветствуют вслух, а чаще, проводив сочувственно глазами, спешат пройти своей дорогой. Подходят вооруженные, справляются, кто и куда, и возвращаются на свои стоянки под ворота или во двор.
Шествие серое и настроение невеселое. Мирным путем демонстрантов к Учредительному Собранию явно не пропустят. Хватит ли решимости и желания прорваться к Таврическому силой?.. Идем и гадаем. Обмениваемся краткими репликами. Я досказываю будущему председателю Учредительного Собрания выработанные Комиссией подробности порядка дня, общего плана, председательских функций и полномочий. Он внимательно прислушивается.
За решеткой Таврического дворца вся площадка уставлена пушками, пулеметами, походными кухнями. Беспорядочно свалены в кучу пулеметные ленты. Все ворота на запоре. Только крайняя калитка слева приотворена, и в нее пропускают по билетам. Вооруженная стража пристально вглядывается в лицо прежде, чем пропустить. Оглядывают сзади, прощупывают глазами спину после того, как пропускают. Это первая, внешняя охрана. Ее несут гренадеры, красноармейцы и матросы, прибывшие накануне из Гельсингфорса и Кронштадта.
Управляющий делами Совнаркома и в те дни доверенный Ленина Влад. Бонч-Бруевич позднее описал военно-операционную обстановку, созданную еще накануне открытия Собрания. "Для охраны порядка в самом Таврическом дворце... я вызвал команду с крейсера "Аврора"...
К этой команде были присоединены еще две роты с броненосца "Республика", под предводительством хорошо мне известного матроса Железнякова, анархиста-коммуниста, честно и бесповоротно ставшего на точку зрения правительства диктатуры пролетариата и отдавшего себя в полное его распоряжение... В 3 часа ночи я собрал всех начальников отрядов вверенного мне района и каждому вручил в запечатанном конверте специальное задание... Я крепко пожал руку этому изумительному человеку - герою революции, матросу Железнякову" ("На боевых постах февральской и октябрьской революции". Стр. 246-7).
Другой герой тех же дней Дыбенко в воспоминаниях, посвященных "другу-соратнику на революционном поприще тов. А. М. Коллонтай", рассказывает о том же в таких выражениях: "С раннего утра, пока обыватель еще мирно спал, на главных улицах Петрограда заняли свои посты верные часовые советской власти - отряды моряков... Начальники отрядов - всё боевые, испытанные еще в июле и октябре товарищи. Виктор Железняков со своим отрядом торжественно выступает охранять Таврический дворец - само Учредительное Собрание. Моряк-анархист, он искренне возмущался еще на втором съезде Балтфлота, что его имя предложили выставить кандидатом в Учредительное Собрание. Теперь, гордо выступая с отрядом, он с лукавой улыбкой заявляет "Почетное место займу". Да, он не ошибся. Он занял почетное место в истории" ("Мятежники". - Изд. "Красной Нови". 1923) (Этот анархист-коммунист - не Виктор, а Анатолий Железняков - был позднее сопричислен к типу "народных героев", Чапаеву, Щорсу и другим, которые, по убеждению большевиков, "будут постоянно жить в сердцах поколений" (К. Ворошилов "ХХ лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Военно-Морского Флота". 1938.).
О других матросах-героях расправы с "самодовольными глупцами, съехавшимися со всех концов России вершить судьбу тех, кто сам творил революцию", тот же Бонч-Бруевич сообщает: "Часть матросов (расквартированных в Военной Академии на Суворовском проспекте) оказалась не на высоте положения и стала портить инвентарь Академии... Эти буйные элементы тут же, на заре, были отправлены на суда под конвоем своих же товарищей для того, чтобы списать... с кораблей, обезоружить их, обратить в гражданское состояние и отправить на родину" (Там же).
Наконец, главный герой, наркомор Дыбенко, позднее командовавший сухопутными войсками - Средне-азиатским военным округом - кончил тем, что, в качестве одного из шпионов и врагов народа, был расстрелян большевиками в 1938-ом году.).
Проходим в левую дверь. Снова контроль, внутренний. Проверяют уже люди не в шинелях, а во френчах и гимнастерках. Через вестибюль и екатерининский зал направляют в зал заседания. Он вычищен и отремонтирован после того хаоса и грязи, которые оставили Советы за 5 месяцев бессменного в нем пребывания. Повсюду вооруженные. Больше всего матросов и стрелков-латышей. Позднее в воспоминаниях о Ленине Троцкий рассказал, как это произошло. Ленин настаивал и настоял на вызове в Петроград ко дню открытия Учредительного Собрания латышских стрелков, ибо "русский мужик может колебнуться в случае чего, - тут нужна пролетарская решимость". Ленин распорядился "о доставке в Петроград одного из латышских полков, наиболее рабочего по составу" ("Правда", от 20.IV.1924).
И внутри здания, как на улице, люди вооружены винтовками, гранатами, револьверами, увешаны лентами патронов. Количество вооруженных, бряцающих оружием производят впечатление лагеря, готовящегося не то к обороне, не то к нападению. При входе в самый зал третий, последний кордон.
Выясняется, что весть об освобождении наших товарищей из заключения вымышлена. Запоздавшие коллеги и посторонние сообщают, что демонстрантов в честь Учредительного Собрания рассеивают воинские части. Имеются уже убитые и раненые. Называют имена рабочих Обуховского завода, представителя совета крестьянских депутатов Логинова, молодую эс-эрку Горбачевскую (внучку декабриста). Горький того времени - непохожий на позднейшего - описал происходившее в таких выражениях: "5-го января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали из засад, трусливо, как настоящие убийцы. Я спрашиваю "народных комиссаров", среди которых должны же быть порядочные и разумные люди, понимают ли они, что, надевая петлю на свои шеи, они неизбежно удавят всю русскую демократию, погубят все завоевания революции? Понимают ли они это? Или они думают так: или мы - власть, или пускай всё и все погибнут?"
Ведшие за последние недели усиленную пропаганду среди петроградского гарнизона и специализировавшиеся на организации, так называемых, "реальных сил", - а не на подготовке "никчёмных законопроектов", - возвращаются с неутешительными вестями. Семеновцы и преображенцы, на которых возлагали главные надежды и расчеты, решили держать еще с октябрьских дней знакомый "нейтралитет": отказываясь выступить против демонстрантов, они воздерживаются и от того, чтобы примкнуть к ним. Другие воинские части усвоили "идеологию" и тактику - пресловутого ВИКЖЕЛЯ-я: видят простое недоразумение в противопоставлении советской власти - власти Учредительного Собрания. Они за прекращение братоубийственного междуусобия мирным путем, путем сочетания обоих властей.
Такое же "пацифистское" предложение делают некоторым членам нашей фракции члены "соправительственной" партии левых эс-эров. Они предлагают вместе отправиться туда, где происходят вооруженные столкновения, и, в целях предотвращения дальнейшего кровопролития, уговорить манифестантов разойтись. Эс-эры отклоняют, конечно, коварное предложение: отказываются идти уговаривать демонстрантов не протестовать против насильников.
Немногие в тот момент сознавали, что события вне Таврического дворца и вне воздействия большинства членов Учредительного Собрания фактически уже предрешили исход столкновения, которому предстояло еще произойти в стенах дворца. Перевес реальных сил на улице определил тактику большевиков в Собрании. Некоторые из них принимали непосредственное участие в подавлении уличного движения, в разгоне и расстреле демонстрантов. В их отсутствии большевистская фракция медлила с открытием заседания, поджидая пополнения своих рядов и окончательного разгона манифестантов.
Дыбенко описывает: "В 3 часа дня, проверив с тов. Мясниковым караулы, спешу в Таврический. В коридоре Таврического встречаю Бонч-Бруевича. На лице его заметны нервность и некоторая растерянность... Около 5 часов Бонч-Бруевич снова подходит и растерянным, взволнованным голосом сообщает: "Вы говорите, что в городе всё спокойно: между тем сейчас получены сведения, что на углу Кирочной и Литейного проспекта движется демонстрация около 10 тысяч вместе с солдатами. Направляются прямо к Таврическому. Какие приняты меры?"
"На углу Литейного стоит отряд в 500 человек под командой тов. Ховрина. Демонстранты к Таврическому не проникнут".
"Всё же поезжайте сейчас сами. Посмотрите всюду и немедленно сообщите. Тов. Ленин беспокоится".
"На автомобиле объезжаю все караулы. К углу Литейного, действительно, подошла внушительная демонстрация, требовала пропустить ее к Таврическому дворцу. Матросы не пропускали. Был момент, когда казалось, что демонстранты бросятся на матросский отряд. Было произведено несколько выстрелов в автомобиль. Взвод матросов дал залп в воздух. Толпа рассыпалась во все стороны. Но еще до позднего вечера отдельные, незначительные группы демонстрировали по городу, пытаясь пробраться к Таврическому. Доступ был твердо прегражден". (Там же, стр. 108).
"Новая жизнь" Горького-Суханова сообщала, что "Совнарком провел в большой тревоге ночь на 5 января. Тревога из Смольного передалась всем правительственным учреждениям. Во все комиссариаты были вытребованы усиленные наряды красноармейцев". Еще накануне Совнарком предложил "членам мирных делегаций Германии, Австрии, Болгарии и Турции перейти на 5 января в более безопасное помещение нежели то, в котором они находились".
Открытие Собрания было назначено на полдень. Но проходил час за часом, и ничто не предвещало готовности открыть заседание. Из официальных кругов заверяли, что отсрочка случайна и кратковременна, - какие-нибудь полчаса, несколько затянувшиеся, и только. Не желая вызывать конфликта по внешне малозначительному поводу, большинство терпеливо выжидало все положенные и переотложенные сроки. Но и нашему долготерпению пришел конец. После новой отсрочки постановлено было во что бы то ни стало открыть Собрание в 4 часа. Не откроют они, откроем его мы.
К четырем часам физический победитель на улице уже определился. Но мы еще не знали о предрешенности нашей судьбы и тщете наших усилий.
Всей фракцией двинулись в зал. В дверях расписались на листах. Зал чисто убран и декорирован. Кресла заново обиты. На покрытых коричневой материей щитах литеры - "У. С." Наша фракция заняла весь центр и правый от председателя сектор. Правее эс-эров заняли места трое эн-эсов и несколько депутатов "национально-буржуазных" групп.
Среди них бывший депутат Думы латыш Гольдман, сионист Ю. Д. Бруцкус в форме военного врача, эстонец Сельяма. Слева к эс-эрам примыкают "национальные" депутаты - социалисты-мусульмане и социалисты-украинцы. Еще левее - наши недавние злополучные товарищи, левые эс-эры, из которых многие прошли в Учредительное Собрание по общим кандидатским спискам с нами. И, наконец, главные "герои дня", они же и главные враги Учредительного Собрания и всея России, - большевики. Среди них, как и в нашей среде, несколько женщин: среди эс-эров В. Н. Фигнер, А. Н. Слетова, О. А. Матвеевская. У них - А. М. Коллонтай, будущий следователь по политическим делам Е. Ф. Размирович, будущая чекистка В. Н. Яковлева, левая эс-эрка М. А. Спиридонова. На эстраде командующая верхушка и служилые советские люди. Рослый, с цепью на груди, похожий на содержателя бань, "жгучий брюнет" Дыбенко, Стеклов, Козловский. В левой от председателя ложе Ленин, сначала прислушивавшийся, а потом безучастно развалившийся то на кресле, то на ступеньках помоста и вскоре совсем исчезнувший.
"Владимир Ильич, - вспоминал Бонч-Бруевич, волновался и был мертвенно бледен, как никогда. В этой совершенно белой бледности лица и шеи его голова казалась еще больше, глаза расширились и горели стальным огнем... Он сел, сжал судорожно руки и стал обводить пылающими, сделавшимися громадными, глазами всю залу от края и до края ее". Троцкого нет, - он в Брест-Литовске налаживает ни мир, ни войну...
Ровно в четыре часа из эс-эровских рядов поднялся Лордкипанидзе и предложил, чтобы старейший из членов Учредительного Собрания открыл Собрание, не дожидаясь появления отсутствующих большевиков. "Старейшим" фактически был Eг. Eг. Лазарев. Но по предварительному соглашению он уступил свое старшинство С. П. Швецову. Последний, не спеша, поднялся на трибуну, сопровождаемый звериным аккомпаниментом, который, раз начавшись, уже продолжался непрерывно с промежутками только на секунды - в течение всех последующих 12 с лишним часов.
Стенографический отчет отмечает кратко и сдержанно: "Шум слева. Голоса: "Долой". "Самозванец". Продолжительный шум и свист слева". На самом деле было много ужаснее, гнуснее и томительней. С выкриками и свистом слились вой и улюлюкание, топание, хлопание пюпитрами и по пюпитрам. Это была бесновавшаяся, потерявшая человеческий облик и разум толпа.
Особо выделялись своим неистовством Крыленко, Луначарский, Степанов-Скворцов, Спиридонова, Камков. Видны открытые пасти, сжатые и потрясаемые кулаки, заложенные в рот для свиста пальцы. С хор усердно аккомпанируют. Весь левый сектор являл собою зрелище бесноватых, сорвавшихся с цепи. Не то сумасшедший дом, не то цирк или зверинец, обращенные в лобное место. Ибо здесь не только развлекались, здесь и пытали: горе побежденным! Один из наиболее циничных мемуаристов, бывший редактор "Дела народа", участник переговоров в Брест-Литовске, словом "левый эс-эр" Масловский-Мстиславский так и пишет о себе и о своих: "Мы собирались в этот день на заседание (Учредительного Собрания), как в театр, мы знали, что действия сегодня не будет - будет только зрелище". И сам же кончает описание "зрелища", - "уже не жуть над залом. Пахнуло безумием". ("Пять дней", стр. 140 и 159).
Старейший не перестает орудовать председательским звонком и сквозь шум и неистовство объявляет Учредительное Собрание открытым. В тот же момент появляются на трибуне, сзади Швецова и рядом с ним, несколько фигур. Секретарь ЦИК-а и будущий чекист Аванесов вырывает звонок из рук Швецова. Борьба за звонок как бы предвосхищает и символизирует последующую борьбу. Из рук Аванесова звонок переходит к Свердлову, и тот вторично объявляет заседание открытым.
Именем Центрального Исполнительного Комитета Советов Свердлов "выражает надежду" на "полное признание" Учредительным Собранием всех декретов и постановлений, изданных Совнаркомом, и на одобрение Собранием декларации "российской социалистической революции", провозгласившей не индивидуальные права человека и гражданина "на свободную эксплуатацию людей, лишенных орудий и средств производства", а - коллективные "права трудящегося и эксплуатируемого народа". Это была та самая нелепая "Декларация", которая потом вошла целиком в первую конституцию РСФСР 10 июля 1918 г. и которая была полностью выброшена самими же большевиками из конституции СССР - 6-го июля 23-го года, равно как и из знаменитой сталинской конституции 1936-го.
Ленин посылает со своего места за председательским креслом записку во фракцию большевиков. И точно по команде поднимается Степанов-Скворцов и предлагает пропеть Интернационал. Все встают и поют. У левых и правых свои дирижеры.
У эс-эров - Чернов, сидящий в первом ряду. Время от времени он оборачивается лицом к членам фракции и широкой жестикуляцией силится ее вдохновить и увлечь. Поют, однако, немногие. На обоих флангах нестерпимо фальшивят. Не только поющие вразброд, по фракциям, фальшивят, - самый Интернационал в создавшейся обстановке отдает фальшью.
Устами Свердлова большевики предъявили категорическое требование признать "в корне неправильным, даже с формальной точки зрения, противопоставление себя советской власти. Власть должна принадлежать целиком и исключительно трудящимся массам и их полномочному правительству - Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов". Задачи же Учредительного Собрания "исчерпываются общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества".
Яснее нельзя было сказать. Обманувшись в расчете: если выборы в Учредительное Собрание будут "делать" они, то и большинство в Учредительном Собрании будет "ихнее", большевистское, большевики уже приняли решение осуществлять власть, не считаясь с волей Учредительного Собрания, без него и, в случае нужды, против него. Но прежде, чем насильственно упразднить Учредительное Собрание, советская власть решила его унизить - предложить добровольно капитулировать, согласиться на превращение в учено-исследовательское учреждение по вопросам социалистического строительства при Совнаркоме.
Позиции определились. Обстоятельства заставили фракцию с.-р. играть первенствующую и руководящую роль. Это вызывалось численным превосходством фракции. Это вызывалось и тем, что члены Учредительного Собрания более умеренного толка, избранные в числе 64, не рискнули за единичными исключениями явиться на заседание. Кадеты были официально признаны "врагами народа", а некоторые из них были заключены в тюрьму. Избранный в Учредительное Собрание от пермского округа к. д. Л. А. Кроль рассказал в своих воспоминаниях, что к.-д.-ский "ЦК накануне (открытия Собрания) постановил, чтобы партийные члены Учредительного Собрания в первое заседание не являлись, а в дальнейшем поставить вопрос в зависимость от освобождения арестованных членов Учредительного Собрания". Он прибавил к этому и то, чего не видел и чего фактически не было: "Кресла в зале были оставлены строго по числу зарегистрированных, а остальные вынесены из залы. Нам места не было. За нас и без нас решали. Очевидно, если бы кто-либо из нас явился, то для него было уготовлено другое место, а не курульное кресло" ("За три года", стр. 8 и 9).
Всё это не только не "очевидно", а совершенно неверно. На правом секторе было достаточно свободных "курульных кресел". Но в отсутствии к. д. решали, действительно, без них. Помимо к. д., не явились и представители "Союза земельных собственников" и другие правые, в том числе и избранный членом Учредительного Собрания от нижегородского округа архиепископ Сергий, будущий патриарх.
Наша фракция тоже была в известном смысле "обезглавлена". Авксеньтьев находился по-прежнему в Петропавловской крепости. Отсутствовал и Керенский, на котором по преимуществу сосредоточились большевистская клевета и ярость.
Его искали везде и повсюду ночью и днем. Он находился в Петрограде, и немало усилий потребовалось, чтобы убедить его отказаться от безумной мысли явиться в Таврический дворец для заявления, что он слагает власть пред законно избранным и полномочным Собранием.
До безрассудства отважный Гоц всё же явился на заседание, несмотря на приказ об его аресте за участие в юнкерском восстании. Охраняемый близкими друзьями, он был стеснен даже в передвижении и не мог быть активным. Таково же было положение Руднева, возглавлявшего сломленное сопротивление Москвы большевистскому захвату власти.
"Я осведомил Владимира Ильича о прибытии целого ряда лиц, объявленных правительством вне закона, - регистрирует Бонч-Бру-евич, - и мы решили считать их неприкосновенными, пока они находятся в Таврическом дворце, но, конечно, не спускать с них глаз. За ними тотчас же было установлено наблюдение".
И В. М. Чернов, намеченный в председатели Собрания, тем самым тоже выбывал из числа возможных руководителей фракцией. Не было одного лица, которому можно было бы доверить руководство. И фракция доверила свою политическую судьбу и честь коллективу - пятерке: В. В. Рудневу, М. Я. Гендельману, Е. М. Тимофееву, И. Н. Коварскому и А. Б. Ельяшевичу.
Зарекшись не поддаваться никаким провокационным выходкам и сохранять хладнокровие, чего бы это ни стоило, члены фракции связали друг друга торжественным обязательством воздержаться от индивидуальных импровизаций, следовать установленному плану, а в случае непредвиденном и неожиданном положиться на находчивость, интуицию и такт "пятерки".
Кандидатуре Чернова в председатели была противопоставлена кандидатура Спиридоновой. При баллотировке Чернов получил 244 белых шара против 151 "черняка". По объявлении результатов Чернов занял монументальное кресло председателя на эстраде, возвышавшееся над ораторской трибуной. Между ним и залом образовалось большое расстояние. И приветственная, основоположная речь председателя не только не преодолела образовавшегося "мертвого пространства", - она даже увеличила расстояние, отделявшее его от Собрания. В наиболее "ударных" местах речи Чернова по правому сектору пробегал явственный холодок. Речь вызвала неудовлетворенность у руководителей фракции и простодушное непонимание этой неудовлетворенности со стороны самого оратора.
Конечно, большевики и левые эс-эры всячески "срывали" Чернова, заглушали его речь свистом, оскорбительным улюлюканьем и угрожающими выкриками. В этом активно участвовали и подвыпившие матросы, и красногвардейцы и прочая публика, заполнившая по пропускам власти все ходы и выходы на хорах и даже в зале заседания. Председатель не раз, во время своей речи и речи других ораторов, призывал аудиторию "уважать достоинство Собрания"; увещевал и просил "публику не вмешиваться в дела Собрания и соблюдать спокойствие"; предлагал "удалиться" "гражданам, не могущим сохранять спокойствие"; грозил "поставить вопрос о том, в состоянии ли здесь некоторые вести себя так, как это подобает членам Учредительного Собрания"; и на самом деле ставил вопрос: "угодно ли Учредительному Собранию, чтобы его председатель принял меры к соблюдению тишины и достоинства Собрания?".
Большевики провоцировали Чернова, и он не всегда это замечал. "Могилев", откликнулся один из хулиганов на требование председателя назвать свое имя. Он имел, конечно, в виду то, что в могилевской ставке Чернов безуспешно пытался сформировать однородное социалистическое правительство. А Чернов, как ни в чем не бывало, обращался к хулигану: "Гражданин Могилев, призываю вас в первый раз к порядку (шум, свист)... Гражданин Могилев, вторично призываю вас к порядку (шум продолжается)". И т. д. Голос Чернова, его увещания, призывы и просьбы терялись в гаме и выкриках. Многие его не слышали. Мало кто слушал.
Кроме беспомощно звеневшего колокольчика, в распоряжении председателя не было никаких других средств воздействия против неистовствовавших и буянивших. При совмещении в такой аудитории функций оратора с обязанностями председателя невозможно было выполнить удовлетворительно ни то, ни другое. В этом была объективная трудность положения. В том же положении очутился и я, избранный секретарем Собрания. Я на опыте познал и ощутил, что значит занимать ответственную должность, не обладая даже минимумом реальных возможностей для осуществления связанных с должностью обязанностей.
Ни Чернов, ни я не имели в своем распоряжении не только "приставов" для поддержания; элементарного порядка в зале, - мы не имели никакого аппарата для обслуживания заседания и ведения записи.
Я не получил даже списка присутствовавших в заседании членов Учредительного Собрания. Самую стенограмму заседания, - очень несовершенную, переизданную большевиками через 12 лет с проредактированного мною издания, удалось мне получить, как я уже упоминал, лишь в силу добрых личных отношений с персоналом канцелярии, установившихся еще в бытность мою секретарем Предпарламента.
Фальшивости внешнего положения - председателя суверенного учреждения, располагающего лишь звонком для осуществления верховной власти, соответствовало внутреннее содержание речи Чернова. Она была выдержана в социалистических и интернационалистических тонах и как бы пыталась быть созвучной и левому крылу Собрания. Точно оратор стремился в чем-то заверить или переубедить противников, вместо того, чтобы возможно резче отмежеваться от них и противопоставить им себя, как символ всероссийского народовластия. Это было не то, что могло хоть сколько-нибудь импонировать, задать тон, удовлетворить требованиям и ожиданиям исторического момента. Это была одна из многих ординарных речей Чернова, - далеко не из лучших.
Он утверждал, что "страна показала небывалое в истории желание социализма"; что "все усталые, которые должны вернуться к своим очагам, которые не могут быть без этого, как голодные не могут быть без пищи", должны быть немедленно заменены "добровольно шествующей под знаменами социализма армией"; что "уже самым фактом открытия первого заседания Учредительного Собрания провозглашается конец гражданской войны между народами, населяющими Россию". Он счел нужным подчеркнуть, что "важнейший пункт социалистической программы - проверочное всенародное голосование" и что "как только Учредительное Собрание постигнет несчастье разойтись с волей народа, оно должно будет сложить с себя полномочия и немедленно назначить перевыборы".
Во время этой речи выкрики слева, злобные и кровожадные, - "без пули вам не обойтись!" - стали перемежаться с издевками лично над оратором и содержанием его речи. И на противоположном секторе речь эта не вызвала энтузиазма. Она не повысила, а, наоборот, понизила настроение. Она вызвала и раздражение против лидера, с которым в общей форме условились о содержании речи и который без предупреждения и не импровизируя, а справляясь с заготовленной записью, сказал не то.
Мужество и выдержку Чернов проявил огромные, как мужественным и достойным было поведение всей фракции. Но мужества и выдержки было недостаточно.
Как характеризовал речь Чернова близкий к нему О. С. Минор, - она "многих и многих не удовлетворила теми уклонами, которые как будто давали исход некоторой левизне, некоторым уступкам в сторону большевиков. В самом деле программная речь В. М. Чернова была построена как бы нарочно для того, чтобы создать какую-нибудь возможность совместной с большевиками законодательной работы" (Сборник статей разных авторов, стр. 128. - Изд. "Верфь". Москва. 1918).
Что не удалось отчетливо сказать в речи председателя, пришлось кропотливо и частично досказывать в последующих речах. Немало душевной энергии ушло на то, чтобы, наверстывая утерянное, пробиться сквозь большевистскую провокацию и лево-эсэровский шантаж, подстерегавшие на каждом шагу. Нашей задачей по-прежнему оставалось - выйти из борьбы, не предрешив дальнейших ее путей, с постановлениями, исходящими не от партийных комитетов и профессиональных съездов, не от частных совещаний и общественных учреждений, а от Всероссийского Учредительного Собрания.
3
То, от чего пытался уклониться председатель, поставили ребром представители партии, захватившей власть. В вызывающей по форме речи Бухарин наметил "водораздел, который сейчас делит всё собрание на два непримиримых лагеря": у нас - "воля к диктатуре трудящихся классов", к "диктаторскому завоеванию власти", которая "сейчас закладывает фундамент жизни человечества на тысячелетия"; у них же всё сводится к воле защищать "паршивенькую буржуазно-парламентарную республику". "Мы с этой кафедры провозглашаем смертельную войну буржуазно-парламентарной республике!".
Ту же мысль развивали два других большевистских оратора, - если не считать бессвязной речи Дыбенки (Исправляя стенографический отчет заседания, я не внес ни одной стилистической поправки, не прибавил и не убавил ни слова в стенограмме речи Дыбенки. В отмщение красе и гордости Октября, и в назидание потомству, - она сохранена во всей ее первобытной бессвязности, в какой вышла из уст красноречивого комиссара.
Советский "Архив Октябрьской Революции", издавший в 1930 г. "Всероссийское Учредительное Собрание" под редакцией M. H. Покровского и Я. А. Яковлева, утверждал, что при издании стенограммы она подверглась не только "некоторой стилистической", - что верно, - но и "значительной авторской правке, вносящей иногда исправления и принципиального характера", - что совершенно неверно. В вину мне можно поставить недостаточно тщательные стилистические исправления, до того ли было в эти дни, - а никак не смысловые изменения или "авторскую правку".).
"Как это можно, - удивлялся Скворцов-Степанов, - апеллировать к такому понятию, как общенародная воля... Народ немыслим для марксиста, народ не действует в целом, народ в целом - фикция, и эта фикция нужна господствующим классам". Другой оратор, Раскольников, оглашая заключительное заявление большевиков об их уходе из Учредительного Собрания, назвал партию Керенского, Авксентьева, Чернова "вчерашним днем революции", а их самих - "врагами народа", отвергшими "в согласии с притязаниями буржуазии" предложение "признать для себя обязательной волю громадного большинства трудящихся", воплощенную в декларации Советов.
Большевики оставались верными себе. Удивляться их словам и действиям могли только те, кто ждали от них другого. В этом отношении удивительнее - и постыдней - была тактика, усвоенная их недавними, незадачливыми и недолгими соратниками - "дурачками", как их вскоре стал называть Ленин.
Левым эс-эрам было великодушно предоставлено доделать то, чего большевики сами не сделали. И на "наркомюста" Штейнберга выпала едва ли не самая позорная роль в действе, разыгранном 5-го января. Постыдная не потому только, что прошлое его к такой роли вовсе не обязывало, но и потому, что и позднее, уже в эмиграции, он всё еще не оставил своих декламации о "Нравственном лике" Октября.
Хмель революции бросился в голову скромному оборонцу царского времени и, выполняя политический заказ "товарищей большевиков", он, видимо, искренно был - и остался, - убежден, что делает своё, а не чужое дело.
"Величайшее, историческое, революционное достоинство Учредительного Собрания заключается в том, чтобы оценить, понять и преклониться пред царственной волей народа и заложенной в ней твердыней народной, сделать ее своей программой и не сметь (!) выходить из пределов этих программ. Если Учредительное Собрание вышло из недр того же самого трудового народа, как вышли и советы рабочих и солдатских депутатов, то конфликта в требованиях, социальных постановках и чаяниях не может быть. Но если этот конфликт намечается, если этот конфликт создают, если его всеми силами хотят здесь создать, то это значит, что Учредительное Собрание не есть то Учредительное Собрание, которое подчинено воле народной", - оно чувствует себя "не ребенком народа", а "отцом народа".
"Красиво", но не всегда вразумительно говоривший оратор требовал от Учредительного Собрания "подчинения воле трудового народа, изложенной в программе рабочих, солдатских и крестьянских депутатов". Это был единственный оратор, дважды выходивший на трибуну для издевки над Учредительным Собранием и изобличения его в том, что "оно не посмело сразу восстать против советской власти... не посмело отклонить программу ЦИК-а, но считало для себя возможным и доступным уклониться поставить обсуждение этой программы на повестку дня". Желая сохранить хотя бы оттенок благородства и продемонстрировать свою независимость от партнеров-большевиков, фракция левых эс-эров выразила готовность сделать "еще последний шаг", несмотря на свое "совершенное согласие с товарищами большевиками".
И Штейнберг предъявил ультиматум. "Вы, правая половина нашего состава Учредительного Собрания", которые "сделаете всё, чтобы перехитрить народ" и "затемнить сознание трудовых масс", - "будьте добры сегодня, не расходясь, в этом зале выяснить ваше отношение к политике войны и мира, которую ведет наша советская власть. Мы вам ультимативно предлагаем ту часть резолюции ЦИК-а, которая касается политики мира... Имейте мужество сегодня, не выходя из этого зала, ответить на это, потому что вы тоже поставили этот вопрос, присоединяетесь ли вы целиком и безоговорочно к той политике мира, которую ведет нынешняя советская власть или вы от нее отказываетесь?.."
Такое - и не только такое - мужество у "правой половины" Собрания, конечно, имелось. Ультиматум был отвергнут с тою же решительностью, что и угрозы большевиков. От имени нашей фракции Ельяшевич заявил, что "мы считаем ниже достоинства Учредительного Собрания, чтобы кто бы то ни было говорил с ним языком угроз. Мы знаем, - вы говорили об этом достаточно откровенно, - что у вас уже всё предрешено, что вы, опираясь на штыки, хотите совершить величайшее преступление против верховной воли самого народа"...
Вспоминая о прошлом уже на положении эмигранта, Штейнберг особенно подчеркивал "благородство" левых эс-эров, якобы существенно отличавшее их от аморальных "соправительствовавших" с ними большевиков. Автор продолжал отстаивать нелепый план "соединения Учредительного Собрания и Советов", который левые эс-эры предлагали Учредительному собранию и большевикам в качестве "компромисса". О самом заседании 5-го января автор говорит уже, как о "трагическом" и выдает Гоцу свидетельство о мужестве, тогда же "доставившем удовлетворение" Штейнбергу. "Слева от нас - весь штаб старой, увенчанной историческими заслугами социал-революционной партии. В этом штабе мы, левые социалисты-революционеры, видели всех наших учителей, руководителей и предшественников по борьбе". И в заключение не то запоздалое раскаяние, не то беспредметное воздыхание: "Как стало возможно, чтобы мечта многих поколений (Учредительное Собрание) рассеялось как сон?" ("Als Ich Volkskomissar war", стр. 60, 61, 71, 74, 87).
Один оратор сменял другого. Центральным было появление на трибуне И. Г. Церетели. Встреченный необычным даже для этого собрания ревом и воем:
"Изменник!.. Палач!.. Предатель!.. Смертная казнь!", - Церетели сумел к концу речи заставить себя слушать даже большевиков.
Церетели сменил Зензинов; украинец Северов-Одоевский; "живописный" крестьянин на костылях Сорокин; меньшевик Скобелев, недавний министр и будущий сменовеховец, внес предложение избрать комиссию для расследования обстоятельств расстрела "без всякого предупреждения", "прямо в толпу", которая мирно демонстрировала в честь Учредительного Собрания и молитвенно пела революционные гимны; агенты власти выхватывали красные знамена, бешено рвали их на куски и швыряли в огонь уличных костров...
Официально большевики зарегистрировали по Петрограду за 5-ое января убитых 9 и раненых 22.
Выступил и другой социал-демократ, Трояновский, впоследствии занявший пост большевистского посла сначала в Токио, а потом в Вашингтоне; мусульманин Цаликов; эстонец Сельяма; латыш Гольдман; еврей Львович-Давидович; от эс-эров Тимофеев с несколько затянувшейся речью о мире; простецкая речь крестьянина-втородумца Ефремова о груди говорящего под угрозой браунинга: "грудь каждого из вас, народные избранники, открыта... Если здесь в стенах этого высокого собрания решено кому-нибудь из нас пасть жертвою злодейства, это послужит правде, истине, священной обязанности народного избранника"...
Все говорили о разном, каждый о своем, но общий смысл был один и тот же.
Старый большевик Н. Л. Мещеряков, позднее ликвидированный Сталиным, описал, как происходившее преломлялось в сознании господ положения. "Вспоминается, как живая, фигура Ильича, сидящего на приступках трибуны председателя. На вылощенные речи Чернова и Церетели он не обращал никакого внимания. Сперва он что-то писал, а потом просто полулежал на ступеньках то со скучающим видом, то весело смеясь. Около 11 часов вечера большевистская фракция потребовала перерыва для совещания. Перед нами встал вопрос, что делать дальше? Выступил Владимир Ильич: "Центральный Комитет предлагает уйти с Учредительного Собрания"...
После некоторого колебания было решено последовать совету Ильича. Для прочтения резолюции был намечен тов. Раскольников. Мы все стали собираться к возвращению в залу заседания.
- Как, товарищи? Вы хотите вернуться в залу и уйти оттуда после прочтения нашей резолюции? - спросил нас Владимир Ильич.
-Да.
- Да разве вы не понимаете, что наша резолюция об уходе, сопровождаемая уходом всех нас, так подействует на держащих караул солдат и матросов, что они тут же перестреляют всех оставшихся эс-эров и меньшевиков? - был ответ Ленина.
Многие с ним согласились не сразу. После второй энергичной речи Ленина его предложение было принято. Одни разошлись по домам, другие наблюдали сцену с хор, из дверей и т. п. На заседание вернулся один тов. Раскольников, который прочитал декларацию и ушел. На солдат караула она произвела громадное впечатление. Многие из них взяли винтовки на изготовку.
Товарищ, бывший на хорах, рассказывал мне, что один из солдат даже прицелился в толпу делегатов эс-эров. Еще момент, и могла бы разыграться ужасная сцена. Знают ли, подозревают ли бывшие депутаты эс-эры, что только Ленину они обязаны своим спасением от смерти?" - заключает свой рассказ сердобольный Иудушка (Сборник воспоминаний "О Ленине" 1, стр. 49).
Минуло десять лет с описанного события, и "Известия" стали утверждать: "Никто не встречал пушками и пулеметами избранников в день открытия ("учредилки"). Не было также свалки и скандала... Штыков не было, "чернь" на хорах "бунтовала" только в воображении струсившего обывателя, попавшего волею судеб в столь высокое собрание (19.1.28).
Таково же свидетельство большевистского "ученого" Н. Рубинштейна: "Историк, который рассчитывал бы найти драматические эффекты в день пятого января 1918 г., был бы разочарован. Внешняя обстановка первого заседания У. С. и его роспуска была до нельзя проста" ("Историк-марксист", 1929. Т. 10. стр. 56). Всё это, увы, неправда: "драматических эффектов" было хоть отбавляй более, чем понадобилось бы самому требовательному историку.
4
Долгие, томительные часы прошли прежде, чем Собрание освободилось от тормозивших его работу враждебных фракций. Давно уже зажглось электричество. Напряженная атмосфера военного лагеря нарастала и точно искала для себя выхода. Со своего кресла секретаря на трибуне и лицом к залу я видел, как вооруженные люди после ухода большевиков всё чаще стали вскидывать винтовки и брать "на мушку" находящихся на трибуне или сидящих в зале. Отсвечивавшая лысина О. С. Минора представляла собой привлекательную мишень для коротавших время солдат и матросов. Ружья и револьверы грозили ежеминутно "сами" разрядиться, ручные бомбы и гранаты - "сами" взорваться.
Друзья уводят Гоца, самым фактом своего присутствия вызывавшего непреодолимую ярость толпившихся на хорах и в самом зале. Заставляют уйти и Руднева, вызвавшего к жизни клич российских краснокожих: "рудневцы", - то и дело раздававшийся не то как призыв к расправе, не то как возглас победителей, уже опочивших на лаврах и празднующих тризну.
Какой-то матрос, признав в Бунакове-Фондаминском былого комиссара черноморского флота, без долгих размышлений, тут же у трибуны, взял на изготовку ружье и нацелился на него, стоявшего на трибуне. Только исступленный окрик случайного соседа, эс-эра из сектантов, - позднее обернувшегося большевистским сексотом, - Бакуты: "Брат, опомнись!", сопровождаемый энергичным ударом по плечу, остановил шалого матроса.
Револьверы вынуты и едва не пущены в ход и в другом месте - там, где разместились левые эс-эры и украинцы. Я не знаю действующих лиц. Вижу только их мимику, жесты и револьвер, отобранный "старшим" по фракции левых эс-эров Карелиным. Слышу: "Проси прощения, мерзавец!"...
А за кулисами в это время происходило подлинное смертоубийство. О нем поведали "герои" того дня Бонч-Бруевич и Штейнберг в своих воспоминаниях. В министерском павильоне царского времени, где расположились члены Совнаркома, Ленин повесил на вешалку пальто, оставив в кармане револьвер. Вскоре он обнаружил его исчезновение и заявил о том старшему по охране народных комиссаров, состоявшей из матросов. Произведенное на месте дознание установило, что револьвер вытащил и присвоил один из матросов. Его тут же вывели в Таврический сад и расстреляли.
Спустившись с помоста, я пошел взглянуть, что делается на хорах. В полукруглом зале по углам сложены гранаты и патронные сумки, составлены ружья. Не зал, а становище. Учредительное Собрание не окружено врагами, оно во вражеском лагере, в самом логовище зверя. Отдельные группы продолжают "митинговать", спорить. Кое-кто из депутатов пытается убедить солдат в правоте Собрания и преступности большевиков. Проносится:
- И Ленину пуля, если обманет!..
Комната, отведенная нашей фракции, уже захвачена матросами. Из комендатуры услужливо сообщают, что она не гарантирует неприкосновенности депутатов, - их могут расстрелять и в самом заседании. Тоска и скорбь отягчаются от сознания полного бессилия. Жертвенная готовность не находит для себя выхода. Что делают, пусть бы делали скорей!..
В зале заседания матросы и красноармейцы уже окончательно перестали стесняться. Прыгают через барьеры лож, щелкают на ходу затворами винтовок, вихрем проносятся на хоры. Из фракции большевиков покинули Таврический дворец лишь более видные. Менее известные лишь переместились с депутатских кресел на хоры и в проходы зала и оттуда наблюдают и подают реплики. Публика на хорах в тревоге, почти в панике. Депутаты на местах неподвижны, трагически безмолвны. Мы изолированы от мира, как изолирован Таврический дворец от Петрограда и Петроград от России. Кругом шумят, а мы точно в пустыне отданы на волю торжествующего врага, чтобы за народ и за Россию испить горькую чашу.
Передают, что к Таврическому дворцу высланы кареты и автомобили для увоза арестуемых. В этом было даже нечто успокоительное, - всё-таки некоторая определенность. Кое-кто начинает спешно уничтожать компрометирующие документы. Кое-что передаем нашим близким - в публике и в ложе журналистов. Среди документов передали и "Отчет Всероссийскому Учредительному Собранию членов Временного Правительства", находившихся на свободе. Тюремные кареты, однако, не приезжают. Новый слух - будет выключено электричество. Через несколько минут А. Н. Слетова добыла уже десятки свечей.
Круг сузился. С уходом левых эс-эров оставшиеся оказались предоставлены самим себе. Не у всех хватило сил вынести томление. Не вынес маяты, в частности, крестьянин-вологжанин. Он сбежал к ранней заутрени наступившего дня Богоявления: "Свечку хочу поставить Николаю Угоднику"... Во дворец он не вернулся.
...Был пятый час утра. Оглашали и вотировали заготовленный закон о земле. На трибуну поднялся неизвестный матрос - один из многих, слонявшихся весь день и ночь в кулуарах и проходах. Приблизившись к креслу председателя, занятого процедурой голосования, матрос постоял некоторое время как бы в раздумьи и, видя, что на него не обращают внимания, решил, что настал час "войти в историю". Обладатель прославленного отныне имени, Железняков тронул председателя за рукав и заявил, что, согласно полученной им от комиссара (Дыбенки) инструкции, присутствующие должны покинуть зал.
Началось препирательство между В. М. Черновым, настаивавшим на том, что "Учредительное Собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила", и "гражданином матросом", требовавшим, чтобы "немедленно покинули зал заседания". Реальная сила, увы, была на стороне "анархиста-коммуниста", и верх одержал не Виктор Чернов, а Анатолий Железняков.
Быстро заслушиваем ряд внеочередных заявлений и, в порядке спешности, принимаем десять первых статей основного закона о земле, обращение к союзным державам, отвергающее сепаратные переговоры с центральными державами, и постановление о федеративном устройстве российской демократической республики. В 4 ч. 40 м. утра первое заседание Всероссийского Учредительного Собрания закрывается. Следующее назначено на 5 часов того же дня.
Позднее большевики сообщили, что в конце ночного заседания караулу был дан письменный приказ за подписью Ленина и Урицкого: "Предписываю товарищам солдатам и матросам не допускать насилия по отношению к контрреволюционным членам У. С. и свободно выпускать из Таврического дворца. Никого не впускать без особого приказа". Дыбенко описывает тот же эпизод, называя своего героя уже не Железняковым, а Железняком, так: "Я отдал приказ разогнать Учредительное Собрание уже после того, как из Таврического уйдут народные комиссары. Об этом приказе узнал тов. Ленин. Он обратился ко мне и потребовал его отмены.
- А вы дадите подписку, Владимир Ильич, что завтра не падет ни одна матросская голова на улицах Петрограда?
Товарищ Ленин прибегает к содействию тов. Коллонтай, чтобы заставить меня отменить приказ. Вызываю Железняка. Ленин приказывает ему приказа не выполнять и накладывает на мой письменный приказ свою резолюцию: "Тов. Железняку. Учредительное Собрание не разгонять до окончания сегодняшнего заседания". На словах он добавляет: "Завтра, с утра, в Таврический никого не пропускать". Железняк, обращаясь к Владимиру Ильичу, просит надпись "Железняку" заменить "Дыбенко". Владимир Ильич полушутливо отмахивается и тут же уезжает на автомобиле. За тов. Лениным покидают Таврический и остальные народные комиссары. При входе встречаю Железняка.
Железняк:
- Что мне будет, если я не выполню приказа тов. Ленина.
Я отвечаю:
- Учредилку разгоните, а завтра разберемся. Железняк только того и ждал" ("Мятежники", стр. 110).
Медленный поток выносит взволнованную толпу из зала. Спускается с помоста и В. М. Чернов, свертывая на ходу бумажки в трубочку. Вместе проходим к вешалкам с платьем. Караул никого не останавливает. Только слышу по адресу Чернова:
- Вот этого бы в бок штыком!..
Не чувствуется усталости. Грызет тоска и возмущение. На душе сумрачно и тревожно. Что готовит грядущий день России? Учредительному Собранию? Его членам?
Наших дедов мечта невозможная,
Наших героев жертва острожная,
Наша молитва устами несмелыми.
Наша надежда и воздыхание
Учредительное Собрание,
Что мы с ним сделали?!
Если Октябрь расценивать как легкомысленную или безумную авантюру, ликвидация Учредительного Собрания была не чем иным, как предумышленным преступлением.
IX. ПОЧЕМУ
Почему не удался Февраль и удался Октябрь. - Причины объективные и субъективные. Беда и вина. - Коалиция замиряла революцию и обессиливала власть. - Мистический страх пред гражданской войной. - "Великий Октябрь", как Немезида русской истории и Февраля. - "Антиисторический Октябрь не может надолго затянуться". - Приятие Октября, полное и частичное, иностранными радикалами и лидерами русской политической эмиграции. - Правда антибольшевизма.
1
Я не пишу истории революции. К тому же, я многократно поддерживал в печати взгляд, что современнику не дано быть историком своего времени и, меньше всего, - событий, к которым он так или иначе был причастен. Но поскольку никто не может быть лишен права на свой лад, заведомо неполно, осмыслить то, чему он был свидетелем, постольку, мне кажется, оно оправдано и в воспоминаниях.
Почему восторженно встреченный почти всеми Февраль в конечном счете не удался? Были к тому, очевидно, достаточные основания, - объективные и субъективные. В общей форме можно утверждать, что те же причины, которые определили молниеносную победу Февраля над трехсотлетней монархией, определили в значительной мере и последующую его неудачу и крушение.
Вряд ли следует "вводить земную историю в небесную", как рекомендовал Бердяев, или "выводить" историю России из апокалипсиса, чтобы понять происхождение и смысл Февраля. Немногим больше получится, если "сводить" русскую историю к первичным, физико-географическим условиям подпочвы, к бескрайним русским равнинам и степям, лесам и тундрам, - как советовали евразийцы.
И экономический подход, применительно к развитию производительных сил, по Марксу, - сам по себе не способен удовлетворительно объяснить случившееся. Как явление прежде всего социально-политическое, русская революция и "выводима" прежде всего из социально-политических условий. Не одна какая-нибудь причина вызвала Февраль, - он был обусловлен многими и разными. И некоторые из них столь же очевидны, сколь и общепризнаны.
Неизбежность и в этом смысле "удача" Февраля - в двух роковых просрочках: в запоздалой и неполной ликвидации крепостной зависимости крестьян и в отсрочке ликвидации самодержавной формы правления. Это объясняет и экономическую отсталость России, и культурную отсталость народа, его "анархизм" и "пассивность", и оторванность от интеллигенции, и "нигилизм", и "максимализм" последней, как и недостаточность общегражданского сознания, национального единства и тысячу других больших и малых явлений русской истории.
Февраль случился совершенно неожиданно и молниеносно. Но назревал он в течение многих поколений. История последних 150 лет царствования Романовых была историей борьбы за сохранение крепостничества и самодержавия. "В господствующем землевладельческом классе, отлученном от остального общества своими привилегиями, расслабляемом крепостным трудом, тупело чувство земского протеста и дряхлела энергия общественной деятельности", - свидетельствовал Ключевский.
В другом разрезе на те же полтора века падают пугачевский бунт, "бессмысленный и беспощадный", "стоячая революция" декабристов, "сидячая" петрашевцев, хождение в народ землевольцев, активная борьба народовольцев, движение чернопередельцев, потом с.-д., эс-эров и др. Это был медленный и длительный, полустихийный, но почти непрерывный процесс подтачивания и подрыва строя, сложившегося при Екатерины II, когда, с предоставлением особых привилегий дворянству и окончательным закрепощением крестьянства, право барское и бесправие крестьянское отвердели и разошлись.
Февральская революция была как бы рефлекторным движением народа на требования войны и военные неудачи. Не потому русские солдаты "сделали" революцию, что не хотели больше воевать, а потому и не хотели они больше воевать, что нечто подобное "революции" уже "сделалось" в их головах, умах и чувствах. Для обовшивевших окопных бойцов, как и для высшего генералитета, не исключая членов царствующего дома, стало самоочевидным, что существующий порядок обрекает на неудачу все жертвы и усилия.
На тьму и бесправие, в которых держала историческая власть "свой" народ, на гнет и отстранение от государственного сотрудничества народы России ответили революцией в одну из самых критических минут своей истории. Ощутив неустойчивость власти, они мигом сотрясли ее, как слепой Самсон стены капища филистимлян, - не задумываясь о последствиях, которые это может иметь для них самих и для России.
Была еще и другая причина успеха и крушения Февраля.
Революция произошла и шла под знаком свободы и раскрепощения - всякого: политического, социального, национального, религиозного. "Долой самодержавие" было воистину всенародным кличем, объединявшим все партии, все классы, все национальности, без различия веры, пола, языка. Совпадение во времени ряда задач, разрешавшихся в других странах в разное время в результате нескольких революций, несомненно облегчило роды Февраля. Оно же и безмерно отягчило февральскую революцию, способствуя ее краху.
Пред российской революцией 1917-го года стояли те же вопросы, что и пред революциями: английской и американской в 17-ом веке, французскими в 18-ом и 19-ом веках и германскими в 19-ом и текущем веках. И сверх того еще один труднейший - вопрос о завершении войны в условиях революции. Нельзя сказать: не будь войны, не было бы и революции. Но можно предполагать, что не будь войны, революция не случилась бы в феврале 17-го года.
Для разрешения каждого из названных выше вопросов - в особенности об упразднении самодержавно-сословного строя - русская революция пришла слишком поздно. Но для разрешения всех вопросов, вместе взятых во время войны, она пришла слишком рано. Рок Февраля был в том, что он произошел не во время.
Среди циммервальдцев в эмиграции и в России было популярно утверждение: или революция съест войну, или война съест революцию. Февральская революция не "съела" войны, но и война ее не "съела". Зато Октябрь пожрал и войну, и революцию.
Переходя от объективных причин к субъективным, заметим прежде всего, что существуют самые разнообразные мнения относительно того, "сделал" ли кто-нибудь февральскую революцию и, если "сделал", то кто именно. Наряду с решительным отрицанием того, что кто-либо Февраль "сделал" и утверждением, что он произошел стихийно и всенародно, утверждают, что революцию сделало правительство или что ее сделали внешние враги при посредстве своих агентов и наемников.
Не кто другой, как кузен государя, вел. князь Александр Михайлович в письме, которое он начал писать Николаю II 25-го декабря 16-го года и кончил 4 февраля 17-го, утверждал: "правительство есть сегодня тот орган, который подготовляет революцию; народ ее не хочет, но правительство употребляет все возможные меры, чтобы сделать как можно больше недовольных, и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу".
С другой стороны не одни только крайние правые инсинуировали будто русская революция - дело рук инородцев и иноземцев. Много позднее, в 1938-ом году, увенчанный орденами, лаврами и рублями Вышинский обвинил Рыкова, Бухарина, Крестинского, Раковского и других в том, что они с первых же дней революции состояли агентами Германии и Японии. То же утверждают "Краткий Курс Истории ВКП(б)", "Политический Словарь" (стр. 459) и "Большая Советская Энциклопедия" (т. 55, стр. 42 и ел.), добавляя к названным Троцкого, Каменева и Зиновьева.
Не будем сейчас спорить, поэтому, кто "сделал" Февраль, если он не "сделался" сам. Будем исходить из того, что революция произошла на третьем году мировой войны, и попробуем ответить на вопрос об ответственности за конечное крушение Февраля. "Всякая неудача будет виной полководца, хотя бы он и сделал всё, что в силах человека", - говорится у Шекспира.
Февральская революция возникла и прошла под знаком коалиции. В этом было громадное преимущество и в то же время - огромный недостаток. Преимущество состояло в том, что соглашение устраняло угрозу разрешения конфликтов и несогласия между составившими коалицию партиями и группами физической силой. Коалиция предотвращала гражданскую войну или во всяком случае уменьшала шансы ее возникновения.
Громадным же дефектом коалиции в бурную революционную пору было то, что ее предпосылкой являлось непредрешенчество, или отсрочка решений по острым основным вопросам. Такой лояльный член правительства, как кн. Львов, мотивировал свой уход в июле с поста министра-председателя "явным уклонением ее (декларации нового состава правительства) от внепартийного характера в сторону осуществления чисто партийных социалистических (?) целей". Провозглашение республиканского образа правления, постановление о роспуске Государственной Думы и Государственного Совета и даже проведение определенной аграрной программы вряд ли могут считаться мерами социалистическими. Тем не менее они выходили за рамки, намеченные первым составом коалиционного правительства, и вызвали правительственный кризис, который и в дальнейшем повторился.
"Временное" и "Революционное" плохо уживалось вместе. И взаимное самоограничение, сделавшее коалиционное правительство возможным, одновременно подтачивало его существование. Эта "диалектика" шла целиком на пользу большевикам, которые громко вопили о саботаже, в частности, выборов в Учредительное Собрание, а фактически больше других затягивали и тормозили возможность выборов.
Князь Львов был не первым и не последним, который в ходе революции упрекал коалицию, пришедшую на смену первому составу правительства, в том, что она отклоняется от "внепартийных" целей. А в историческом аспекте Временному Правительству ставится в вину как раз обратное - бездействие, а не превышение власти. "Временное Правительство, существовавшее с марта по октябрь, никакой власти не создало, никаких государственных мероприятий и программы не выдвинуло, всё откладывало до Учредительного Собрания", - вспоминает и жалуется А. В. Тыркова в парижской "Русской мысли" 19 декабря 51 г. (Более компетентный проф. Нольде совершенно иначе расценивал законодательную деятельность Временного Правительства. Уже в исторической перспективе, в 22-ом году, он писал:
"Эпоха краткого существования Временного Правительства дала рождение ряду совершенно выдающихся по своим внутренним достоинствам законодательных актов погребенных вместе с собой Временным Правительством в его крушении". В частности, "правила о выборах на фронте навсегда останутся единственным в своем роде прецедентом в истории избирательного права", - утверждал авторитетный автор. ("Архив Русской Революции", Т. 7, стр. 11-12).).
Левые руководители Февральской революции повинны в том, что в большинстве случаев переоценивали опасность справа и недооценивали и презрительно отмахивались от угрозы слева, считая ее игрой расстроенного воображения "паникёров". Признавая это, не следует всё же допускать ошибку исторической перспективы и переносить в прошлое то, что открылось лишь позднее, когда познанное на опыте уже не могло быть исправлено.
Что государством управляют иногда фанатики, карьеристы и преступники, было известно, конечно, и раньше. Но что невежество может быть провозглашено положительным качеством для управления, это, действительно, трудно было предположить. Кому могло придти на ум, что властители станут призывать к грабежу награбленного или доказывать, что и кухарка способна управлять государством?
Деятели Февраля были и недальновидны, и непредусмотрительны. Но если сравнить их недальновидность с той, которую и после 30-летней практики большевиков, продолжают обнаруживать и в Европе, и в Америке, придется признать, что первые по времени жертвы большевистского обмана менее других повинны в легкомыслии. Кто знал, кто мог знать, что под маской народолюбцев и социалистов, сторонников братства трудящихся и народов всего мира, окажутся виртуозы цинизма и жестокости, провокации и заложничества, концлагерей и пыток, ставшие предметом подражания для Муссолини и Гитлера в деле управления, пропаганды и воспитания "нового человека".
Что дело было всё-таки не так просто, как оно кажется на расстоянии десятков лет, следует, в частности, из того, как первоначально встречены были планы ныне канонизированного и непогрешимого "Ильича" в его же среде.
Достаточно напомнить, как отнеслись к знаменитым апрельским тезисам Ленина его ближайшие же единомышленники; какое сопротивление встретил Ленин в своем ЦК, когда поставил вопрос о захвате власти, когда захват сопровождался стрельбой по московскому Кремлю и когда встал вопрос о заключении сепаратного мира с немцами. Можно видеть "гений" Ленина именно в том, что он пошел напролом почти против всех и заставил в конце концов уверовать в себя и тех, кто в нем усомнился. И среди своих большевиков Ленин одно время оставался одиноким. Тем легче было со стороны принять это одиночество за изоляцию.
Власть в Феврале была недостаточно решительной и твердой. Это неоспоримо. Но... Не одно только Временное Правительство отталкивалось от применения насилия для поддержания своего авторитета. Столь же бессильными оказались и другие правительства, даже не революционные, преследовавшие свободолюбивые цели и опиравшиеся при этом на народное волеизъявление или общественное мнение. Если и был здесь порок воли, он не был проявлением специально русской черты или особого свойства русской интеллигенции 17-го года. Это был порок или достоинство - всякой свободолюбивой общественности.
В период Февральской революции 17-го года политическая мораль в России была не той, какой она стала после практики ВЧК-ГПУ-НКВД-МВД и МГБ, после Брест-Литовска, Мюнхена и соглашения Риббентропа-Молотова.
К гибели даже единиц относились бережно, а к гражданской войне относились почти с суеверным страхом. На одной из эс-эровских конференций, если не ошибаюсь, чуть ли еще не в июне 17-го года, М. А. Спиридонова предложила партии с.-р., в виду общего разброда, объявить свою диктатуру. Даже среди своих единомышленников Спиридонова не встретила сочувствия и поддержки. Все другие ее высмеяли.
Во всякой революции различимы два фаса или лика. Один обращен к свободе: это протест диссидента и "нонконформиста", возмущение и восстание против гнета и насилия, прорыв к новому. Другим своим ликом революция обращена в сторону насилия и подавления всего и всех несогласных с нею и с тем, что она провозгласила и утвердила. Это революция "углубленная" или выродившаяся.
Для меня революция произошла в Феврале и Февралем себя исчерпала. В этом отношении я был консерватором, считая необходимым поддерживать Временное Правительство всех составов. И когда десятилетием позже Д. П. Святополк-Мирский, обличая в своих "Верстах" журнал "Современные записки", как "орган русского либерального консерватизма", находил, что "Вишняк, а не Струве имеет право на это имя", я нисколько не был этим ущемлен.
Да, я был "охранителем" Февраля и, как мог, противился всем попыткам его углубить. После радикального упразднения самодержавия главной задачей было закрепить достигнутое - ввести стихию революции в берега, а не подхлестывать ее.
Тотчас же по приезде Ленин засвидетельствовал в тех же своих апрельских тезисах, что "Россия сейчас самая свободная страна в мире из всех воюющих стран".
Он повторил это за месяц с небольшим до октябрьского переворота: "Революция (февральская) сделала то, что в несколько месяцев Россия по своему политическому строю догнала передовые страны". И Сталин был того же мнения. На 6-ом съезде большевистской партии, 30 июля, он признал, что "такой свободы, как у нас, нигде не существует в условиях войны... нигде у пролетариата не было и нет таких широких организаций". Это не помешало большевикам упрекать Временное Правительство в диктаторских устремлениях и произвести переворот. Это, с другой стороны, должно было побудить каждого противника большевиков видеть во Временном Правительстве точку приложения всех свободолюбивых сил. Только при этом можно было рассчитывать на то, что силы разума и социального сцепления одержат верх над силами распада и разложения.
До-февральский аппарат власти оказался неспособным предупредить революцию или противостоять ей и был ею сметен. Новая власть не сумела создать свой аппарат власти. Не успела и не могла. Психология руководящих групп в значительной мере питалась убеждением, что всякая власть и принуждение, если и не от дьявола, то всё же от злого начала в человеке и обществе, и, чем власти меньше, чем сильнее ее ограничить, чем больше людей и учреждений будут ее контролировать, тем будто бы лучше будет для людей, надежнее для свободы. Это был в 20-м веке русский вариант оптимистического и рационалистического 18-го века, когда Запад был убежден, что управление может быть осуществлено путем добрых законов, которые устранили бы злых.
Много имеется оснований считать превентивную войну - внешнюю и внутреннюю - преступлением: и несомненный агрессор обычно ссылается на то, что он был вынужден прибегнуть к насилию, чтобы предупредить нападение на него. Отталкивание от гражданской войны, как братоубийства, было всеобщим в период Февральской революции. Никто не хотел быть ответственным, что ее начал или "развязал", - но одни искренне и убежденно, а другие - лицемерно.
Февраль, может быть, и удался бы, если бы он пошел путем Брест-Литовска. Но этот путь ему был заказан именно потому, что Февраль не был Октябрем прежде всего морально-политически. История никогда не была логикой, которая не мирится с противоречиями и неразрешимыми задачами. История знает и безвыходные положения, когда люди, группы, целые народы оказываются без вины виноватыми. Именно в таком положении оказались Россия и Февраль в 1917-ом году, когда исторически назревшая революция разразилась в неурочное время - во время войны. Это было общей бедой, не снимающей ответственности с активных участников и деятелей Февраля, но в значительной мере смягчающей их вину.
2
За восемь месяцев Февральской революции исторические условия не могли, конечно, существенно измениться. Прежние факторы продолжали действовать. Силы разложения, подрывавшие и подорвавшие старый порядок, способствовали и успеху Октября. Неустойчивость февраля оказала свое влияние на тех, кто "делали историю".
Почему в беге на скорость между силами сцепления и силами распада победу одержали последние?
Потому что затянувшаяся война и поражения обострили и углубили дурные страсти в человеке: его природный страх и жестокость, его цинизм по отношению к духовным ценностям, к отечеству и свободе. "На что мне твоя земля и воля, если я буду лежать в земле?"
Потому что внезапный и радикальный разрыв с вековым прошлым стер границы между осуществимым и невозможным, между дозволенным и недопустимым не только в представлении масс, но и в понимании "элиты".
Потому что с утратой чувства ответственности утрачено было и ощущение реальности и меры. Компромисс или среднее решение считались постыдными. Максимализм стал популярным на обоих флангах русской общественности: чем хуже сейчас, тем лучше для будущего.
На фоне общего нестроения и разброда "маленькая, но хорошо организованная и централизованная вооруженная группа" (выражение Ленина), точно знавшая, чего она хочет и не брезговавшая никакими средствами, чтобы достичь цели, имела с самого начала все преимущества перед другими, каждой группой в отдельности и всеми, вместе взятыми. Все они не могли придти к соглашению и, не находя выхода, отступали перед угрозой гражданской войны: они были "вегетарианцами" для тех, кто, стоя в стороне, справа и слева, не имели ничего против того, чтобы без них и для них водворились в России свобода и порядок.
После того как Февраль бесповоротно победил, всеобщим стал страх гражданской войны. Он давил на сознание всех. От угрозы гражданской войны аргументировали. В скрытой приверженности к ней изобличали противника. Ею пугали. Если в военном деле нападение считается лучшим видом обороны, вырвать инициативу и самому выбрать время и место наступления значит предопределить исход столкновения, - в политике дело обстоит как раз наоборот. Кто вызвал столкновение, "зачинщик", признается "агрессором" и виновником, подлежащим ответственности, тогда как состояние необходимой обороны считается оправданным в уголовном и в международном праве. Политический маневр - и искусство - состояли в том, чтобы, выбрав по своему усмотрению время и место нападения, приписать "агрессию" противнику.
Русские демократы в 17-ом году отталкивались от гражданской войны с таким же полумистическим ужасом, с каким демократы Франции, Англии и Америки отталкивались в 38-39 гг. от внешней войны. На крайних флангах в 17-ом году тоже обличали гражданскую войну, но одновременно мечтали о другом, замышляли и подготовляли другое. В частности, большевики, обвиняя Временное Правительство в диктаториальных замыслах, растили в себе волю к диктатуре чрез гражданскую войну.
С идеей о превращении "несправедливой" внешней войны в "справедливую" внутреннюю, гражданскую, Ленин носился еще с 15-го года. Ревностным и убежденнейшим сторонником этого плана и практическим его осуществителем стал и примкнувший к большевикам формально лишь в августе 17-го года Троцкий. Уже 19-го августа Ленин выступил с историческим оправданием неизбежности гражданской войны: "Кто же не знает, что всемирная история всех революций показывает нам не случайное, а неизбежное превращение классовой борьбы в гражданскую войну".
После же провала корниловского "восстания" Ленин окончательно распоясался. Он признал, что и в июльские дни "движение" шло "под влиянием и руководством" большевистских лозунгов. Но тогда "политически мы не удержали бы власти, ибо армия и провинция, до корниловщины (курсив всюду Ленина), могли пойти и пошли бы на Питер".
Тогда "не было такого "озверения", такой кипучей ненависти и к Керенским, и к Церетели-Черновым... Теперь картина совсем иная...
За нами большинство народа... За нами верная победа, ибо народ совсем уже близок к отчаянию" (Сочинения, Изд. 4, т. 26, стр. 5-6). Так пришпоривал Ленин своих большевиков в письме к ЦК, которое стало известным лишь через четыре года. Тогда же он выступил со статьей, в которой издевается над "кадетскими криками "потоки крови". Не пугайте же, господа, гражданской войной".
Одновременно продолжалась прежняя игра и мистификация. Ровно за месяц до переворота петроградский совет, по предложению своего председателя Троцкого, осудил новый состав Временного Правительства, "которое войдет в историю революции как правительство гражданской войны". А накануне самого переворота, 24-го октября, уже с диспозицией предстоящих военных действий в кармане, тот же Троцкий заявлял: "Правительство провоцирует выступление, издавая приказ об аресте Военно-Революционного Комитета". "Если вы не дрогнете, то гражданской войны не будет, так как наши враги сразу капитулируют".
И до, и непосредственно после октябрьского переворота большевики не рисковали открыто призывать к гражданской войне или оправдывать ее даже в качестве предупредительной меры. Но позднее и Ленин, и Троцкий, и Сталин сами признали, что изобличение ими гражданской войны служило лишь прикрытием их собственной подготовки к вооруженному нападению. Откровеннее других был Сталин, когда на съезде профессиональных союзов 19 ноября 24-го года упомянул об "одной оригинальной особенности тактики (большевистской) революции... каждый, или почти каждый, шаг своего наступления революция старается проделать под видом обороны... Революция как бы маскировала свои наступательные действия оболочкой обороны для того, чтобы тем легче втянуть в свою орбиту нерешительные, колеблющиеся элементы. Этим, должно быть (? М. В.), и объясняется внешне-оборонительный характер речей, статей и лозунгов этого периода". (Сочинения. Т. 6, стр. 342. - Изд. 1947.).
Кто сам не пережил этих месяцев, может получить некоторое представление о тогдашней тактике большевиков в России, наблюдая, как она в более замедленном темпе проводится сейчас в международном масштабе. "Холодная война" и - голуби мира в Стокгольме, Париже, Берлине, Вене; 258 бесплодных конференций о мире с Австрией, "освобожденной", а не покоренной по большевистскому же признанию; нападение на Южную Корею, выданное за гражданскую войну внутри Кореи, и нападение интервентов на Северную Корею; обвинение в ведении бактериологической войны и решительный отказ от обращения за проверкой обвинения к международному суду, к организации ОН, к Красному Кресту, к нейтральным - Швейцарии и Швеции.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги