Datura Fastuosa

ГЛАВА ПЕРВАЯ Оранжерея профессора Игната Хельмса. Юный студент Евгений. Гретхен и старая профессорша. Борьба и решение

оранжерее профессора Игнаца Хельмса стоял юный студент Евгений и любовался великолепными алыми цветами королевского амариллиса, только что расцветшего в этот утренний час.

Сквозь стекла в оранжерею заглядывал первый погожий февральский день. Ласково и ясно сияла чистая синева безоблачного неба, в высокие окна светило яркое солнце. Цветы, еще дремавшие в своей зеленой колыбели, уже слегка подрагивали, словно чуя пробуждение, и тянули вверх свои свежие, сверкающие листочки, тогда как жасмин, резеда, круглый год цветущая роза, калина, фиалка уже пробудились к новой расцветающей жизни и наполнили помещение оранжереи сладчайшими, упоительными ароматами, и уже кое-где порхали птички, выбравшиеся из своих теплых гнездышек, и стучали клювиками в стекла, будто желая выпустить наружу запертую в тесных стенах красавицу весну.

— Бедный Хельмс, — произнес Евгений с искренней печалью в голосе. — Бедный, бедный старина Хельмс, все это великолепие, вся эта красота для тебя уже не существует! Твои глаза закрылись навеки, ты покоишься в сырой земле! Но нет, нет! Ты — здесь, среди своих любимых детишек, которых ты так любовно и заботливо выхаживал, и — смотри — ни один из них, чьей ранней кончины ты так опасался, не сгинул, не завял, и только теперь ты в состоянии оценить их жизнь и их любовь, которые прежде лишь предугадывал.

В этот момент среди цветов и зелени замелькала и громко задребезжала лейкой маленькая Гретхен.

— Гретхен, Гретхен, что ты делаешь! — в досаде закричал Евгений. — Опять ты поливаешь грядки не вовремя и губишь все то, за чем я так старательно ухаживаю.

У бедняжки Гретхен чуть не выпала из рук наполненная до краев лейка.

— Ах, милый господин Евгений, — жалобно заговорила она, и в тот же миг на глаза у нее навернулись слезы, — прошу вас, не бранитесь, милый господин Евгений, и не будьте таким сердитым! Вы же знаете, я — бедное, простодушное создание, мне вечно кажется, что несчастные цветочки и кустики, которых не подкрепляют ни дождь, ни роса, взирают на меня, изнывая от голода и жажды, и я непременно должна всех их напоить и накормить.

— Это излишество, — перебил ее Евгений, — излишество, Гретхен, губительное теперь для них излишество, от него они болеют и умирают. Я знаю, ты желаешь им добра, но у тебя нет никаких познаний в ботанике, и, несмотря на все мое преподавательское усердие, ты не прилагаешь достаточно стараний, чтобы овладеть этой прекрасной наукой, которая так пристала женщинам, более того, она им необходима, ведь без ботаники девушка даже не знает, к какому роду и семейству принадлежит благоухающая роза, которой она себя украшает, а это так стыдно. Скажи-ка, пожалуйста, Гретхен, как называются вон те растения в горшочках, которые вот-вот расцветут?

— Знаю! — радостно закричала Гретхен. — Знаю! Это же мои любимые скороспелки!

— Вот видишь, — укоризненно продолжал Евгений, — видишь, ты даже не можешь правильно назвать свои любимые цветы! Ты должна была сказать Galanthus nivalis.

— Galanthus nivalis, — тихо и с почтительным благоговением повторила Гретхен. — Ах, милый господин Евгений! — воскликнула она затем. — Это звучит так красиво, так благородно, но при этом мне почему-то кажется, что это уже не мои миленькие скороспелки, а нечто совсем другое. Вы же знаете, еще ребенком…

— Разве ты уже не ребенок? — строго перебил ее Евгений.

— Конечно, нет, — обиженно возразила Гретхен, краснея до корней волос. — Когда человеку целых четырнадцать лет, он уже не считается ребенком.

— И все же, — улыбаясь сказал Евгений, — помнится, не так уж много времени прошло с тех пор, как новая большая кукла…

Гретхен быстро отвернулась, отбежала от него подальше и, присев на корточки, занялась стоящими на полу горшками.

— Не обижайся, милая Гретхен, — ласково продолжал Евгений. — Оставайся и впредь тем милым, благочестивым ребенком, которого папаша Хельмс вырвал из рук злой опекунши и вместе со своей благородной женой воспитал как собственную дочь. Но ты хотела мне что-то сказать?

— Ах, — неуверенно произнесла Гретхен, — ах, милый господин Евгений, возможно, это просто глупость, пришедшая мне в голову, но раз уж вы хотите, я во всем вам признаюсь. Когда вы назвали мои скороспелки таким благородным именем, мне почему-то вспомнилась барышня Розхен. Вы же знаете Розхен, мы с ней — еще детьми — всегда были неразлучны, вместе играли и ни разу не поссорились. Но однажды — это произошло примерно год назад — Розхен вдруг переменилась: стала говорить со мной необыкновенно важным тоном и потребовала, чтобы я называла ее не Розхен, а барышней Розалиндой. Я стала так называть ее, но с той поры она сделалась мне будто чужой, и я потеряла свою милую подружку. То же самое, мне кажется, произойдет и с моими любимыми цветочками, если я стану называть их такими чужими, величественными именами.

— Гм, — задумчиво сказал Евгений, — иногда в твоих словах, Гретхен, есть что-то удивительное и странное. Я точно знаю, что именно ты хочешь сказать, и все же не вполне понимаю, что ты сказала. Но это ни в коей мере не умаляет достоинства науки ботаники, и, даже если твоя подружка Розхен зовется теперь барышней Розалиндой, тебе придется все-таки постараться запомнить, как зовутся твои любимые цветочки в прекрасном ученом мире. Используй мои уроки! А теперь, моя милая девочка, обратимся к гиацинтам! Подвинь-ка поближе к свету Og roi de Buzan и Gloria solis. А вот Péruque quarrée уже не обещает нам ничего хорошего. «Эмилий, граф Бюренский», что так щедро цвел в декабре, уже устал и долго не протянет, а «Пастор Фидо» — напротив, еще многое нам сулит. «Хуго Гроция» можешь смело полить, у него теперь самый рост.

Щеки Гретхен вновь запылали, когда Евгений назвал ее своей милой девочкой, и, радостная и веселая, она принялась усердно исполнять все, что он ей велел; тут в оранжерею вошла профессорша Хельмс. Евгений тотчас обратил ее внимание на то, как прекрасно начинается пора весеннего цветения, и особенно похвалил пышно расцветший Amaryllis reginae, который покойный профессор ценил даже больше Amaryllis formosissima, по каковой причине Евгений всячески холит и лелеет этот цветок в память о своем незабвенном учителе и друге.

— У вас добрая детская душа, милый господин Евгений, — растроганно сказала профессорша. — Ни одного из своих учеников, приходивших к нам в дом, мой покойный муж не ценил так высоко, как вас, и не любил такой отцовской любовью. И никто, кроме вас, не понимал так хорошо моего Хельмса, никто так не сроднился с ним душой, не проник так глубоко в суть и особенности его любимой науки. «Юный Евгений, — так обычно говаривал Хельмс, — верный, благочестивый ученик, поэтому его так любят все травы, цветы и деревья и так хорошо растут под его неусыпным присмотром. Враждебный, строптивый и нечестивый дух, то есть сатана, может посеять лишь сорную траву, которая, буйно разрастаясь, будет убивать своим ядовитым дыханием Божьих детишек». «Божьими детишками» называл профессор свои любимые цветы.

В глазах Евгения блеснули слезы.

— Это так, дорогая, высокочтимая госпожа профессорша, — заверил он, — и я буду стараться сохранить верность этой благочестивой любви. И пусть во всем великолепии цветет и произрастает наш прекрасный сад — храм моего учителя, моего отца, а уж я буду заботиться о нем, покуда во мне будет теплиться хоть искра жизни. Если вы позволите, госпожа профессорша, я хотел бы поселиться в той маленькой комнатке возле оранжереи, в которой так часто жил господин профессор, поскольку здесь мне будет легче и удобнее за всем наблюдать.

— Именно по этой причине, — ответила профессорша, — именно поэтому у меня так тяжело на душе, ведь очень скоро всей этой красоте придет конец. Как вам известно, Евгений, я имею некоторый опыт по уходу за растениями и не совсем чужда любимой науке моего покойного мужа. Но, праведный Боже, разве такая пожилая женщина, как я, сможет за всем уследить, разве она сравнится с молодым здоровым мужчиной, даже если у нее достаточно любви и усердия? И все же пришла пора нам расстаться, дорогой господин Евгений…

— Как?! — в ужасе вскричал молодой человек. — Вы меня прогоняете, госпожа профессорша?..

— Ступай в дом, — сказала профессорша, обращаясь к Гретхен, — ступай в дом, милая Гретхен, и принеси мне мою теплую шаль, здесь становится прохладно!

Когда Гретхен вышла, профессорша заговорила очень серьезно:

— Ваше счастье, милый Евгений, что вы слишком чистый, слишком неопытный и благородный юноша, так что, возможно, вы даже не сразу поймете то, что я должна вам сказать. Мне уже скоро шестьдесят, а вам едва минуло двадцать четыре: поверьте, я вполне могла бы быть вашей бабушкой. Будь мы связаны такими родственными узами, наша совместная жизнь была бы оправдана и освящена в глазах людей. Но отравленные стрелы мирской клеветы не пощадят даже матрону, чья жизнь всегда была безупречна, а злых языков на свете хватает, так что, как это ни абсурдно звучит, ваше пребывание в моем доме может стать поводом для отвратительных сплетен и подлых насмешек. Еще более, чем на меня, эта злоба обрушится на вас, милый Евгений, а посему необходимо, чтобы вы покинули мой дом. Я буду и впредь, как собственного сына, поддерживать вас на вашем жизненном пути, я бы делала это и в том случае, если бы меня самым недвусмысленным образом не обязал к этому мой дорогой Хельмс. Вы и Гретхен — вы оба были и навсегда останетесь моими любимыми детьми.

Евгений буквально остолбенел от услышанного. Он и вправду никак не мог взять в толк, почему его дальнейшее пребывание в доме профессорши является чем-то предосудительным и может дать пищу для насмешек и сплетен. Но ясно выраженная воля профессорши, чтобы он покинул ее дом, в котором доселе протекала вся его жизнь, где были сосредоточены все его радости, мысль, что отныне он должен будет расстаться со своими любимыми цветами, которые он так выхаживал и которые так ему дороги, — эта мысль стеснила его сердце с невиданной силой.

Евгений принадлежал к тем простым натурам, которые вполне удовлетворяет небольшое жизненное пространство, где они могут передвигаться радостно и без всякого принуждения. Такие люди ищут и обретают в науке или в искусстве, кои являются подлинной сферой приложения их духа, единственную и прекраснейшую цель своих устремлений и неустанных усилий. То малое пространство, где они чувствуют себя как дома, представляется им цветущим оазисом в необъятной, бесплодной, безрадостной пустыне, к которой они относят все, что находится вне их привычного круга и что чуждо им и вызывает страх, ибо они не отваживаются без опаски покинуть свой привычный мирок. По своему образу мыслей эти люди, как известно, надолго остаются детьми, часто они кажутся неловкими, неуклюжими, порой даже эгоистичными и бессердечными, облаченными в броню мелочной педантичности, в которую их заковала наука. Им не чужда насмешливость, которую позволяет себе уверенное в своей победе неразумие. Однако в тайниках души у таких людей всегда пылает священный огонь познания высших истин. Им чужды суета и хитросплетения пестрой светской жизни; дело, которому они отдали всю свою любовь и верность, является посредником между ними и вечными силами бытия, а их несуетная, бесхитростная жизнь есть непрерывное служение в вечном храме мирового духа. Таким был Евгений!

Когда юноша оправился от оторопи и смог заговорить, он заверил госпожу профессоршу с энергией, вообще-то ему не свойственной, что, ежели он будет вынужден покинуть ее дом, его жизненный путь на этой земле можно считать оконченным, ибо, изгнанный из своей малой родины, он уже никогда не обретет покоя и мирных радостей. Он заклинал профессоршу в самых трогательных выражениях не прогонять того, кого она нарекла своим сыном, в безрадостную пустыню, ибо таковой пребудет для него всякое иное место, куда бы его ни забросила судьба.

Казалось, профессорша колеблется и с трудом пытается найти верное решение.

— Евгений, — наконец сказала она, — есть один способ сделать так, чтобы вы могли остаться в этом доме и жить в нем как прежде. Станьте моим мужем! Невозможно, — продолжала она, когда Евгений взглянул на нее с недоумением, — невозможно, чтобы душа, подобная вашей, могла хоть в малой степени заблуждаться относительно моих истинных намерений. Поэтому я без всяких церемоний готова признаться, что предложение, которое я только что вам сделала, — не сиюминутная фантазия, но плод моих зрелых размышлений. Вам незнакомы реальные жизненные обстоятельства, и вы не скоро, а, возможно, и никогда не научитесь должным образом с ними справляться. Даже в тесных пределах вашей жизни вам необходим человек, который избавил бы вас от ежедневных забот и помог устроить вашу жизнь, всю до мелочей, чтобы вы спокойно могли жить ради науки и самого себя. Никто не сумеет сделать это лучше, чем нежная, любящая мать, каковой я хочу стать для вас в самом строгом смысле этого слова, при этом оставаясь в глазах света вашей женой. Конечно, я знаю, что вам, дорогой Евгений, еще никогда не приходила в голову мысль о женитьбе, да вам вовсе нет необходимости об этом думать, поскольку благословение священника, хоть и свяжет нас самыми тесными узами, в нашем общении ровно ничего не изменит; пусть это благословение, полученное в столь святом месте, сподобит меня со всем смирением и кротостью стать вашей матерью, а вас — моим сыном. С тем большим спокойствием, дорогой Евгений, я делаю вам это предложение, которое человеку более мирскому могло бы показаться необычным и даже сомнительным, еще и потому, что убеждена: в случае, если вы его примете, оно ничем вам не повредит и ничего в вашей жизни не нарушит. Ведь вам глубоко чуждо то, чего требуют мирские любовные связи, дабы сделать женщину счастливой, и навсегда останется чуждым, ибо всякое давление, принуждение, различные требования, которыми бы вас стали мучить в случае женитьбы, быстро избавили бы вас от всяческих иллюзий и тем сильнее дали бы почувствовать всю злокозненность и неудобство столь неприемлемой для вас реальности, поэтому место жены в данном случае может и должна занять мать.

Тут в оранжерею вошла Гретхен с теплой шалью и накинула ее на плечи профессорши.

— Не хочу, — сказала в заключение профессорша, — торопить вас с этим решением, дорогой друг! Примите его лишь тогда, когда все спокойно и серьезно обдумаете. А сейчас более и слова, ведь недаром говорится: утро вечера мудренее, и всякое дело надобно решать поутру.

После этих слов профессорша покинула оранжерею и увела с обой Гретхен.

Профессорша была права: еще ни разу в жизни Евгению не приходила мысль о женитьбе и семейной жизни, и предложение профессорши поначалу ошеломило его именно потому, что жизнь неожиданно предстала перед ним с совершенно иной стороны. Однако, когда он основательно все обдумал, он нашел, что почтенная дама делала ему как нельзя более замечательное предложение: церковь благословит союз, который подарит ему добрую мать и введет его в священные права сына.

Он охотно сейчас же побежал бы к профессорше, чтобы сообщить ей свое согласие, но, поскольку он обязался молчать до следующего утра, ему пришлось призвать на помощь все свое терпение, хотя его взгляд, весь его вид были полны такого благочестивого восторга, что, увидь его сейчас профессорша, она легко догадалась бы, что творится у него на душе.

Однако, когда, следуя совету профессорши, он благоразумно лег спать, в первые же минуты сна, едва дрема смежила ему очи, перед ним как светлое видение возник некий образ из прошлого, черты которого, как он полагал, давно уже исчезли из его памяти. В те далекие дни, когда Евгений, в качестве помощника профессора Хельмса, еще только начал жить в его доме, туда часто наведывалась юная внучатая племянница профессора — очень хорошенькая, воспитанная девушка, которая, однако, настолько мало волновала Евгения, что, случайно услышав, после некоторого ее отсутствия, что вскоре она возвращается и выходит замуж за молодого доктора из здешнего университета, юноша даже с трудом мог вспомнить, как она выглядит. Когда же она действительно вернулась и должно было состояться венчание, старый Хельмс был уже настолько болен, что не мог покидать своей комнаты. Благочестивая девушка объявила, что сразу же после бракосочетания они с женихом приедут к профессору, чтобы он смог одарить счастливую пару своим благословением. Случилось так, что Евгений вошел в комнату как раз в тот момент, когда молодые преклонили колена перед ложем Хельмса. На сей раз перед Евгением предстала не та девушка, не та внучатая племянница, которую он так часто встречал здесь: он увидел прекрасную, ангелоподобную невесту, которая показалась ему неземным, высшим существом. На ней было платье из белого атласа: дорогая ткань тесно облегала стройную талию и ниспадала книзу широкими складками. Сквозь великолепные кружева просвечивала ослепительно белая грудь, а искусно уложенные каштановые волосы оттенялись белоснежным миртовым веночком. На лице девушки было выражение такого радостного и благочестивого озарения, что казалось, сами небеса излили на нее всю свою красоту и грацию. Старый Хельмс заключил невесту в объятия, то же сделала и госпожа профессорша, после чего она подвела прелестное дитя к жениху, который пылко и восторженно прижал ее к своей груди.

Евгений, на которого поначалу никто не обращал внимания, не мог понять, что с ним такое творится. Жар и холод пронизывали его до костей, непонятная боль стесняла грудь, и, однако же, он никогда еще не чувствовал себя счастливее. «А что было бы, если бы невеста приблизилась ко мне, если бы я прижал ее к своей груди?» — эта мысль возникла внезапно, подобно электрическому удару, и показалась ему невероятным кощунством. Непонятный страх, вдруг обуявший его, был в то же время жаркой тоской, мучительным желанием, все его «я» готово было раствориться в болезненном блаженстве.

Наконец профессор заметил Евгения и обратился к нему с такими словами:

— Господин Евгений, вот и наша счастливая чета. Я вижу, вам тоже не терпится пожелать счастья госпоже докторше, как этого требуют приличия.

Евгений был не в состоянии выговорить ни слова, но прелестная невеста сама подошла к нему с выражением очаровательного дружелюбия и протянула ему руку, которую он, сам не зная как, прижал к своим губам. Но тут сознание его настолько помутилось, что он едва удержался на ногах. Он не услышал более ни слова из того, что говорила ему невеста, и пришел в себя, лишь когда молодая чета давно уже удалилась и профессор Хельмс мягко бранил его за непонятную робость, от которой он онемел и превратился в бесчувственного чурбана, не способного к проявлению простого человеческого участия.

Довольно странно, однако, что, после того как Евгений два дня находился в полном изнеможении и блуждал как во сне, память о происшедшем полностью растворилась в его душе, превратившись лишь в смутное сновидение.

Ангельская фигура прекрасной невесты, как он увидел ее тогда, в комнате профессора, и была тем светлым образом, что предстал ему теперь во всей обжигающей жизненности, и неизъяснимая боль, которую он тогда испытал, с новой силой стеснила ему грудь. Однако теперь ему представилось, что он сам и есть жених и это к нему невеста простирает руки, чтобы он ее обнял и прижал к своей груди. И когда он, в избытке чувств, уже хотел было броситься к ней, он ощутил себя вдруг скованным и чей-то голос прокричал ему в самое ухо: «Дуралей, что ты намерен делать, ты ведь уже не принадлежишь себе, ты продал свою молодость; для тебя уже не расцветет весна любви и наслаждения, ты окоченеешь в ледяных объятиях зимы и превратишься в старика».

С криком ужаса пробудился Евгений ото сна, но ему все еще чудилось, будто он видит невесту, а позади себя — госпожу профессоршу, которая силится закрыть ему глаза своими длинными ледяными пальцами, чтобы он не мог узреть ангельскую красоту девушки. «Прочь! — закричал он. — Прочь от меня! Моя молодость еще не продана, я еще не окоченел в ледяных объятиях зимы!»

Вместе с жарким томлением в нем пробудилось и глубокое отвращение, которое внушала ему теперь мысль о союзе с шестидесятилетней вдовой.

Наутро Евгений, естественно, выглядел несколько растерянным; профессорша тотчас же осведомилась о его самочувствии и, когда он пожаловался на усталость и головную боль, собственноручно приготовила ему укрепляющее питье и вообще всячески его баловала, как изнеженного больного ребенка.

«И за всю эту безграничную материнскую нежность, за всю эту любовь, — сказал себе Евгений, — я собираюсь отплатить ей черной неблагодарностью, в безумном ослеплении готов отказаться от нее, от всех своих радостей, от своей жизни? И все из-за неясного сновидения, которое никогда не оживет для меня и, возможно, является не чем иным, как соблазном сатаны, дабы ослепить меня греховным желанием и довести до погибели? Разве требуется мне еще думать и размышлять? Мое решение твердо и неизменно!»

В тот же вечер почти шестидесятилетняя вдова профессора Хельмса стала невестой юного Евгения, который еще числился студентом.