Datura Fastuosa

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Сад графа Анхельо Мора. Восторг Евгения и страдания Гретхен. Опасное знакомство

Дух, обуреваемый глубочайшим внутренним недовольством и раздираемый противоречивыми чувствами, обычно замыкается в себе; поэтому, когда Евгений уже стоял у порога кофейни, он, вместо того чтобы войти в нее, вдруг решительно поворотил назад и зашагал прочь, словно неосознанно стремясь вырваться на волю.

Вскоре он достиг широких решетчатых ворот незнакомого загородного сада, откуда на него хлынули поистине бальзамические ароматы. Евгений заглянул сквозь решетку и замер от изумления.

Казалось, могущественное волшебство перенесло сюда все редкостные деревья и кустарники из далеких разнообразных климатических зон, и все они произрастали здесь и цвели в невиданном разнообразии красок и форм, словно пустили ростки в родной, привычной почве. Вдоль широких дорожек, пересекавших волшебный сад, также росли чужеземные растения, которые Евгений знал лишь по названиям и по картинкам. Те цветы, которые он так заботливо выхаживал в своей оранжерее, росли здесь на воле в таком изобилии и пышности, которых он даже не мог себе вообразить. Через главную аллею, идущую от ворот, взгляд Евгения проник до широкой круглой площадки, посреди которой был устроен мраморный фонтан с фигурой Тритона, устремляющего вверх хрустальные водяные струи. По дорожкам важно прогуливались серебряные павлины, а в закатных лучах солнца купались золотые фазаны. Неподалеку от ворот росла необыкновенная роскошная Datura Fastuosa (дурман великолепный), с огромными, пышными, благоухающими цветами в форме воронки. Евгений со стыдом вспомнил о жалком подобии этого роскошества, произрастающем в их саду. Это было любимое растение профессорши, и, начисто позабыв о своей обиде, юноша подумал: «Ах, если бы моя добрая матушка могла заиметь такой экземпляр Datura Fastuosa». Тут, словно принесенные на крыльях вечерних зефиров, из далеких кустов поплыли звучные аккорды незнакомого инструмента, и вслед за тем к небесам взмыли чарующие, божественные звуки женского голоса. Это была одна из тех мелодий, какую способен извлечь из своей груди лишь любовный восторг дочери юга, — испанский романс, исполняемый скрытой от глаз чудесной певицей.

Сладкая, невыразимая боль, страстное томление, жаркое желание охватили юношу; он был опьянен этими чувствами, они открыли ему путь в незнакомую волшебную страну мечтаний и предчувствий. Он опустился на колени и крепко прижал голову к решетке.

Шаги, приближавшиеся к воротам, спугнули его; он поспешил уйти, чтобы чужие не увидели его в столь взволнованном состоянии.

Несмотря на опустившиеся сумерки, он застал Гретхен в саду, прилежно занятую уходом за растениями.

Не поднимая глаз, девочка произнесла тихим, робким голоском:

— Добрый вечер, господин Евгений!

— Что с тобой? — воскликнул Евгений, заметив необычную подавленность девочки. — Что с тобой, милая Гретхен? Взгляни на меня!

Гретхен посмотрела на него, но в тот же миг из глаз ее полились прозрачные, чистые слезы.

— Что с тобой, милая Гретхен? — повторил Евгений, взяв в свои ладони руку девочки. Казалось, внезапная боль пронзила все ее существо, она вся задрожала, грудь бурно вздымалась и опускалась, плач перешел в громкие рыдания.

Удивительное чувство, куда более сильное, чем сострадание, охватило юношу.

— Ради всего святого! — заговорил он встревоженным, полным участия тоном. — Ради всего святого, что с тобой, милая Гретхен? Ты, верно, больна, очень больна! Подойди ко мне, сядь, прошу тебя, доверься мне!

Говоря так, Евгений подвел девочку к садовой скамье, посадил ее рядом с собой и все повторял, тихонько сжимая ей руку:

— Поведай мне все, моя милая Гретхен!

Подобно розовому мерцанию пробудившегося утра, сквозь слезы девочки пробилась милая робкая улыбка. Гретхен глубоко вздохнула, боль, казалось, отступила, и душа исполнилась неизреченной радости и сладкой печали.

— Дело в том, — тихонько прошептала она, все еще не поднимая глаз, — дело в том, что просто я такая глупенькая и наивная, и все это, наверное, только моя фантазия! Одна лишь фантазия! И, однако же, — воскликнула она, и слезы вновь закапали из ее глаз, — все это так… все это так!

— Возьми себя в руки, милая Гретхен! — произнес озадаченный Евгений. — Доверься мне, дитя, расскажи, что у тебя за неприятности, что тебя так расстроило.

Прошло немало времени, прежде чем Гретхен смогла заговорить. Она рассказала Евгению, что в его отсутствие в их сад через калитку, которую они позабыли запереть на засов, внезапно вошел незнакомец и стал настойчиво спрашивать Евгения. Был он какой-то странный и особенный с виду, а на девочку поглядел такими пронзительными и горящими глазами, что у нее по телу вмиг побежали мурашки и она не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Употребляя самые причудливые слова, которые она едва понимала, так как незнакомец плохо говорил по-немецки, он стал задавать ей вопросы о том о сем, а под конец спросил… — тут Гретхен внезапно замолчала, и ее щеки запылали, как огненно-красные лилии. Когда Евгений стал настаивать, чтобы она ему непременно все, все рассказала, она поведала, что под конец незнакомец спросил ее, достаточно ли сильно она любит господина Евгения. «Всей душой, — ответила она, — я люблю его всей душой и всем сердцем!» Тогда незнакомец совсем вплотную подошел к ней и вновь окинул ее таким неприятным, отвратительным взглядом, что она невольно опустила глаза. Более того, он осмелился нагло и бесстыдно похлопать ее по щечкам, так что она чуть не умерла от стыда, и при этом сказал: «Ты славная, хорошенькая малышка. Будь умница, будь умница, сильно любить!» — а затем так мерзко засмеялся, что у нее сердце задрожало. В этот момент к окну подошла госпожа профессорша, и незнакомец спросил, не она ли является супругой господина Евгения. Когда профессорша пояснила, что она Евгению не супруга, а мать, гость, скептически усмехаясь, воскликнул: «Гляди-ка, красивая женушка, добрая женушка! Малышка, ты, верно, ревнуешь?» И он снова нагло и злобно засмеялся, такого смеха она еще никогда в жизни не слышала. После этого еще раз внимательно поглядел на госпожу профессоршу и быстро вышел из сада.

— Но во всем этом, — заговорил Евгений, — во всем этом, милая Гретхен, я не вижу ничего, что могло бы тебя так сильно огорчить и встревожить.

— Боже милостивый! — воскликнула Гретхен. — Боже милостивый! Как часто рассказывала мне покойная матушка, что черти бродят по нашей земле в человечьем обличье, сеют плевелы среди пшеницы и заманивают добрых людей в свои губительные сети! Ведь этот незнакомец, господин Евгений, ведь он был сам дьявол, точно, он самый…

Гретхен умолкла. Евгений давно уже смекнул, что незнакомец, так испугавший и расстроивший Гретхен, был не кто иной, как его новый друг — испанец Фермино Вальес, и Евгений очень хорошо понял, что именно хотела сказать ему Гретхен.

Немало этим смущенный, он малодушно спросил, действительно ли с некоторого времени его поведение так сильно изменилось.

И тут душа Гретхен внезапно раскрылась: все, решительно все устремилось наружу. Девочка горько упрекала Евгения, что, находясь дома, он теперь постоянно хмурится, замыкается в себе, скуп на слова, а порой кажется таким серьезным и мрачным, что она даже не осмеливается с ним заговорить. Он давно уже не находит времени преподавать ей по вечерам, а эти занятия были ей так милы, так милы… они были самое лучшее, что она знала в жизни!.. Он давно уже не радуется их прекрасным растениям и цветам, подумать только, вчера он не удостоил ни единым взглядом только что распустившиеся бальзамины, а ведь она сама, сама, без всякой помощи, за ними ухаживала. Вообще он уже больше не тот добрый, не тот хороший… — Слова Гретхен захлебнулись в новом потоке слез.

— Успокойся, дитя мое, это и вправду одна твоя безумная фантазия! — сказал на это Евгений, пристально посмотрел на Гретхен, которая как раз поднялась со скамьи, и вдруг волшебный туман, застилавший его взор, рассеялся, он впервые увидел, что перед ним не дитя, не девочка, а шестнадцатилетняя девушка в расцвете юного очарования. От изумления Евгений не мог вымолвить ни слова. Лишь спустя некоторое время, опомнившись, он тихо произнес:

— Успокойся, моя хорошая, все изменится. — После чего тихонько прокрался из сада, вернулся в дом и, неслышно ступая, поднялся по лестнице.

Хотя страдания Гретхен и ее глубокое отвращение к незнакомцу взволновали Евгения и заставили его сердце усиленно биться, одновременно возросла и его неприязнь к профессорше, ее одну он винил во всем, считая ответственной за слезы и страдания девочки.

Когда Евгений вошел в комнату профессорши, она хотела с ним заговорить, но он прервал ее бурными упреками: она-де вбила в голову девочки несусветную чушь, невежественный бред, она заранее осудила его друга, испанца Фермино Вальеса, которого вовсе не знает и никогда не узнает, ибо масштаб его личности слишком велик для ограниченного мирка старой профессорши.

— Значит, все зашло уже так далеко! — с горечью и искренним страданием проговорила старая дама, воздев вверх молитвенно сложенные руки и обратив взор к небесам.

— Уж не знаю, — раздраженно ответил ей Евгений, — что вы этим хотите сказать, но со мной, по крайней мере, дело вовсе не зашло так далеко, уж поверьте, я не вожу компанию с чертом!

— Но это так! — вдруг решительно заявила профессорша, возвысив голос. — Это так, Евгений, вы уже угодили в дьявольскую западню! Темная сила уже имеет над вами власть, черт уже тянет к вам свою когтистую лапу, чтобы столкнуть вас в геенну огненную на вечную погибель! Евгений, молю вас, откажитесь от дьявола и его злокозненных дел! Ведь это ваша мать вас молит и заклинает…

— Ужели я обречен, — с горечью перебил ее Евгений, — ужели обречен быть заживо погребенным в этих четырех стенах? Ужели обречен пожертвовать своей молодой, цветущей жизнью? Разве те невинные удовольствия, что предлагает мне свет, являются делами дьявола?

— Нет, — воскликнула профессорша, бессильно поникнув на стуле, — нет, конечно же, нет, но…

Тут в комнату вошла Гретхен и спросила, собираются ли госпожа профессорша и господин Евгений ужинать, все уже давно готово.

Хмурые и притихшие, обуреваемые враждебными мыслями, они сели за стол, не в силах продолжать начатый разговор.

На следующее утро Евгению принесли от Фермино Вальеса записку следующего содержания:

По словам кухарки, записку передал ужасный с виду, совершенно черный человек; вероятно, то был мавр, находящийся в услужении у графа.

Сердце Евгения радостно встрепенулось при мысли, что ему вскоре предстоит войти в райский сад, полный изумительных чудес. Он снова услышал небесные звуки, плывущие из-за кустов, и грудь его вновь задрожала от пылкого желания. Душа Евгения приободрилась, дурное настроение мгновенно покинуло его.

За завтраком он рассказал, где он накануне был и как чудесно изменился сад банкира Овердина, тот, что расположен сразу же за городскими воротами; сейчас им владеет граф Анхельо Мора, и этот сад превратился поистине в несравненный волшебный ботанический эдем. Сегодня вечером его любезно пригласил прийти туда его друг Фермино Вальес, и он увидит собственными глазами все то, что знал лишь по учебным пособиям и картинкам. Евгений пространно описывал чудесные, доставленные из далеких тропических зон деревья и кустарники, называл их по именам, выразил глубокое удивление, узнав, что они могут расти в открытой почве, лишенные привычных климатических условий. Он дошел в своем описании до цветов и трав, уверяя, что все в этом саду необычайно и явно привезено с далекой чужбины, например, ему ни разу в жизни не попадалась Datura Fastuosa, подобная той, что растет в саду графа. Граф, должно быть, владеет какими-то таинственными волшебными секретами, иначе просто нельзя понять, как можно было осуществить такое за столь короткий срок, ведь граф поселился здесь совсем недавно. Затем Евгений заговорил о чарующих небесных звуках женского голоса, доносившихся откуда-то из-за кустов, и закончил описанием необыкновенного блаженства, которое при этом испытал.

Пребывая в радостном волнении, Евгений не замечал, что на протяжении всей трапезы говорил он один, а профессорша и Гретхен, погруженные в свои мысли, угрюмо молчали.

Когда завтрак окончился, профессорша, выйдя из-за стола, проговорила спокойным и рассудительным тоном:

— Евгений, вы пребываете в весьма возбужденном и опасном состоянии! Сад, который вы описываете с таким пылом и чудеса коего приписываете исключительно магическим секретам неизвестного графа, существует в этом виде уже много лет, и его редкостное великолепие, с этим я должна согласиться, является заслугой одного умелого чужеземного садовника, состоявшего на службе у банкира Овердина. Я неоднократно бывала в том саду с моим дорогим Хельмсом, но он считал, что все там уж слишком искусственно, и от принуждения, которому подвергается природа, вынужденная терпеть столь несвойственное ей фантастическое соединение противоположностей, у него щемило сердце.

Евгений весь день считал минуты; наконец солнце опустилось к горизонту, и он смог отправиться в дорогу.

— Врата погибели открыты! Ее служитель стоит наготове, чтобы принять жертву! — выкрикнула ему вслед профессорша, вне себя от горя и гнева; Евгений заверил ее, что надеется возвратиться с места погибели живым и невредимым.

— Но человек, который принес записку, выглядел таким черным, таким отвратительным, — заметила Гретхен.

— Так что это мог быть, — улыбаясь, продолжил за нее Евгений, — только сам Люцифер или, по крайней мере, его камердинер, не так ли? О Гретхен, Гретхен! Когда наконец ты преодолеешь свой детский страх перед трубочистом?

Гретхен сильно покраснела и опустила глаза, а Евгений, не мешкая, удалился.

Евгений долго не мог прийти в себя, громко выражая свое восхищение неисчерпаемым ботаническим богатством и великолепием, открывшимся ему в саду графа Анхельо Мора.

— Не правда ли, Евгений, — сказал наконец Фермино Вальес. — Не правда ли, на свете есть еще много сокровищ, которые тебе неизвестны? И здесь все выглядит несколько иначе, чем в саду твоего профессора?

Надобно заметить, что друзья давно уже закрепили свой союз братским обращением на «ты».

— Даже не говори, — ответил Евгений, — даже не поминай это убогое, пустынное место, где я, подобно чахлому ростку, вынужден влачить свое жалкое, безрадостное существование! Но здешнее великолепие… эти растения… эти цветы… Остаться здесь, жить здесь…

Фермино выразил мнение, что, ежели Евгений пожелает поближе сойтись с графом Анхельо Мора, чему он сам (Фермино) готов споспешествовать, мечты юноши могли бы вскоре осуществиться, — конечно, при условии, что он сможет расстаться со своей профессоршей, хотя бы на то время, пока граф живет здесь.

— Однако, — продолжил Фермино насмешливым тоном, — это, видимо, невозможно. Разве в силах такой молодой супруг, как ты, не пылать от любви и хотя бы на миг решиться прервать свое неземное блаженство? Я видел вчера твою женушку. Она и вправду, несмотря на свои почтенные лета, очень зоркая проворная бабенка. Просто удивительно, как долго в сердцах некоторых женщин не гаснет факел Амура. Ответь мне только, Евгений, каково тебе в объятиях твоей Сары, твоей Нинон? Ты ведь знаешь, у нас, у испанцев, немыслимое воображение, так что, когда я думаю о твоем супружеском счастье, я и сам пылаю. Ты ведь не ревнив?..

Острая, убийственная стрела насмешки вонзилась в грудь юноши. Он вспомнил о предостережениях Севера, почувствовал, что, если примется сейчас объяснять истинный характер своих отношений с профессоршей, это только раззадорит испанца и его злобная ирония станет еще язвительнее. И Евгений вновь осознал как нельзя яснее, что фальшивая, обманчивая иллюзия сбила с толку его, неопытного юношу, и испортила ему жизнь. Он молчал, но жаркая краска стыда выдала испанцу, как сильно подействовали на Евгения сказанные им слова.

— Здесь красиво, — продолжал Фермино Вальес, не дожидаясь ответа гостя, — здесь очень красиво, просто великолепно, это так, но не следует называть и твой сад пустым и безрадостным. Вчера именно в твоем саду я обнаружил нечто, что, поверь мне, превосходит все цветы и растения на земном шаре. Надеюсь, ты понимаешь, о ком я говорю: о той девчушке ангельского вида, что живет в твоем доме. Сколько малышке лет?

— Шестнадцать, должно быть, — пробормотал ошеломленный Евгений.

— Шестнадцать! — повторил Фермино. — Шестнадцать лет — наилучший возраст для здешних мест! В самом деле, как только я увидел девчушку, мне многое стало ясно, милый Евгений! Ваш маленький домашний очаг — настоящая идиллия, все так мирно и дружно, и добрая старушка, верно, довольна, что у ее муженька хорошее настроение, не так ли? Ответь, Евгений, неужто девчушка еще невинна?

Кровь бросилась Евгению в голову при этом бесстыдном вопросе.

— Твой вопрос — дерзкое кощунство! — гневно напустился он на испанца. — Грязь не может запятнать небесную чистоту зеркала, которому подобна незамутненная душа девочки!

— Ладно, будет тебе! — сказал Фермино, и в его взгляде, исподтишка брошенном на юношу, промелькнуло коварство. — Будет тебе, не надо горячиться, мой юный друг! Незамутненное ясное зеркало легче всего вбирает в себя все образы мира, а эти образы… но я вижу, у тебя нет охоты говорить о малышке, что ж, я замолкаю.

На лице Евгения в самом деле выразилась горькая досада, его хорошее настроение вмиг куда-то улетучилось. Да, теперь и ему Фермино вдруг представился неприятным и жутким, в душе Евгения уже зрела мысль, что Гретхен, прозорливое дитя, возможно, была не так уж не права, когда испанец показался ей воплощением сатанинского начала.

Но в этот момент, подобно морским волнам, из зарослей хлынули звучные аккорды, и юноша услышал тот самый голос, что вчера пробудил в его груди восторг и сладостную печаль.

— О Боже праведный! — воскликнул он, замерев на месте.

— Что с тобой? — спросил Фермино, но Евгений не ответил, он самозабвенно внимал пению, пребывая наверху блаженства.

Фермино бросал на юношу пытливые взгляды; казалось, он стремился проникнуть в самую глубину его души.

Когда пение наконец смолкло, Евгений глубоко вздохнул; словно лишь теперь сладкая печаль смогла изойти из его стесненной груди, на его глазах показались слезы.

— Мне сдается, — сказал Фермино с улыбкой, — что пение сильно тебя взволновало.

— Откуда, — восторженно спросил Евгений, — откуда эти небесные звуки? Ведь их не могла исторгнуть грудь смертного создания?

— Ты ошибаешься, — ответил Фермино. — То была графиня Габриэла, дочка моего хозяина. Она бродит по саду, распевая испанские романсы, как принято в наших краях, и аккомпанирует себе на гитаре.

Тут внезапно из-за темных кустов появилась сама графиня Габриэла, держа в руках гитару, и остановилась прямо перед Евгением.

Надобно сказать, что графиню Габриэлу, бесспорно, во всех отношениях можно было назвать красавицей. Пышные формы, уверенный, победоносный взгляд огромных черных глаз, непостижимая грация, удивительный серебристый тембр голоса — все говорило о том, что эта женщина родилась под южным небом.

Подобные прелести часто бывают опасны, но всего опаснее они для неопытного юнца: это непередаваемая выразительность лица и всего облика юной женщины, в которой уже пробудилось и пылает мощное любовное пламя. Ко всему этому добавляется еще и удивительное искусство, с помощью которого красавица, охваченная любовным жаром, умеет так выбрать себе наряд и украшения, что гармония целого лишь высвечивает и усиливает прелесть каждой частности.

Поскольку в этом отношении графиня Габриэла не знала себе равных и была подобна самой богине любви, не удивительно, что ее появление поразило и без того взволнованного Евгения, как удар молнии.

Фермино представил юношу графине в качестве недавно обретенного друга, который к тому же великолепно понимает и говорит по-испански и одновременно является превосходным ботаником, по каковой причине здешний сад доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие.

Евгений в ответ лишь смущенно пробормотал что-то невразумительное, в то время как графиня и Фермино обменялись многозначительными взглядами. Габриэла внимательно посмотрела на юношу, а у него в тот миг было единственное желание — пасть перед ней ниц.

Тут Габриэла передала гитару Фермино и повисла на руке Евгения, мило объясняя ему, что она тоже немного разбирается в ботанике, но охотно послушала бы его объяснения относительно того или иного редкого цветка, а посему настоятельно просит его еще раз прогуляться с нею по саду.

Дрожа от сладостной робости, Евгений бродил с графиней по дорожкам; всего свободнее он чувствовал себя, когда графиня спрашивала его о каком-нибудь редком растении и он мог пускаться в научные объяснения. Сладостное дыхание графини касалось его щеки; электрическая теплота пронизала все его тело, наполнив его таким неизъяснимым восторгом, что он не узнавал самого себя, словно стал совсем другим человеком.

Все плотнее и темнее становились завесы, которые ночь набрасывала на поля и леса. Фермино напомнил, что пришла пора посетить графа в его покоях. Евгений был вне себя от замешательства, он бурно прижал руку графини к своим губам, резко повернулся и зашагал прочь, словно подгоняемый ветром, с ощущением такого блаженства, которого прежде никогда не ведал.