Datura Fastuosa

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Тихая семейная жизнь. Выезд в свет. Испанец Фермино Вальес. Предостережения разумного друга

Часы пробили пять, и последний сладкий утренний сон слетел с какого-то редкостного цветка, когда Евгений покинул свое ложе, влез в цветастый ботанический шлафрок профессора и с головой погрузился в занятия, покуда его не отвлек от них звон маленького колокольчика. Это произошло ровно в семь утра и было знаком того, что профессорша уже встала, оделась и утренний кофе готов и ждет Евгения в ее комнате. Туда и направился Евгений; пожелав профессорше доброго утра и поцеловав ей руку, как благочестивый малыш, который по утрам приветствует свою мать, Евгений с удовольствием взял со стола уже набитую курительную трубку и зажег ее специально скрученным бумажным жгутом, поднесенным ему Гретхен. За дружеской беседой они незаметно досидели до восьми, потом Евгений спустился в сад и вошел в оранжерею, где, насколько дозволяли погода и время года, занимался ботаническими работами до одиннадцати. После этого он обычно переодевался к обеду и ровно в двенадцать уже стоял у накрытого стола, на котором аппетитно дымилась суповая миска. Профессорша очень радовалась, когда Евгений ронял замечание вроде того, что рыба сегодня удачно приправлена, а жаркое просто тает на языке, и т. п. «Ты совсем как мой Хельмс, — восклицала она в восторге, — он тоже всегда хвалил мою кухню, не то что другие мужья, которым в любом кабаке вкуснее, чем дома! Да, милый Евгений, у вас тот же веселый и добродушный нрав, что и у моего незабвенного покойного мужа!» Тут начинались нескончаемые рассказы и вспоминались различные случаи из скромной, тихой жизни покойного, и профессорша становилась чуть ли не болтлива, а Евгений, которому все эти случаи были уже давно известны, всякий раз бывал заново растроган, и немудреная обеденная трапеза маленького семейства завершалась тем, что последние капли вина выпивались за светлую память профессора. Послеобеденные часы мало чем отличались от утренних. Евгений проводил их за своими штудиями, покуда в шесть часов семейство снова не собиралось вместе. Два часа, в присутствии профессорши, Евгений занимался с Гретхен, обучая ее той или иной науке или языкам. В восемь подавался ужин, а в десять они отправлялись на покой. Каждый день был неотличимо похож на другой, и только воскресенье вносило некоторое разнообразие, так как по воскресеньям Евгений, облачившись в тот или иной праздничный сюртук профессора, иногда весьма оригинальной расцветки и не менее оригинального покроя, шел после завтрака вместе с профессоршей и Гретхен в церковь, а после обеда — ежели благоприятствовала погода — они совершали прогулку в соседнюю, не слишком отдаленную деревушку.

Так и тянулась эта непритязательная, почти монастырская жизнь, которой Евгений нисколько не тяготился, и ее распорядок, казалось, окончательно определился. Однако всякий раз, когда дух, опасно заблуждаясь относительно собственной физической природы, пребывает в печальном разладе с требованиями жизни, в человеке может зародиться некий разрушительный, болезнетворный элемент. Болезнью в данном случае позволительно назвать ипохондрическую самоудовлетворенность, от которой застыло и одеревенело бытие Евгения, подавляя его природную веселость, заставляя его казаться резким, холодным и отчужденным по отношению ко всему, что находилось вне его тесного домашнего круга. Поскольку он никогда теперь не покидал дома, кроме как по воскресеньям, под материнско-супружеским надзором профессорши, он совершенно перестал видеться со своими былыми друзьями: и сам к ним не ходил, и всячески избегал их посещений. Даже общество Севера, самого старого, испытанного друга, всякий раз так явно его пугало, что тот давно уже держался от него в стороне.

— Ты теперь, в сущности, для нас все равно что умер. Однако пробуждение может убить тебя на самом деле! — так сказал Север, прощаясь с другом, когда они виделись в последний раз; но Евгению даже не пришло в голову задуматься над этими странными словами и над тем, что же Север, в сущности, хотел ему сказать.

Следы душевного неблагополучия вскоре выразились в смертельной бледности, покрывшей лицо Евгения. Юношеский огонь в его глазах постепенно угас, он говорил теперь слабым и сиплым астматическим голосом, и когда люди видели его в праздничном наряде покойного профессора, им казалось, что это сам покойник встал из гроба, желая изгнать юношу из своих одежд и вновь занять его место. Напрасно профессорша в страхе за Евгения допытывалась, не чувствует ли он себя больным и не нужно ли позвать врача; Евгений уверял, что все в полном порядке и он никогда еще не чувствовал себя так хорошо.

Как-то раз Евгений сидел в садовой беседке, углубившись в книгу, когда туда вошла профессорша, села напротив него и принялась молча и пристально на него смотреть. Занятый чтением, Евгений едва ли замечал ее присутствие.

— Этого я не хотела, — наконец заговорила профессорша, — видит Бог, этого я не хотела, об этом я даже не думала и не помышляла.

Евгений, пораженный непривычно резким звучанием ее голоса, испуганно вскочил со скамьи.

— Евгений, — продолжала профессорша уже чуть мягче и приветливее, — вы совершенно отдалились от мира, ваш образ жизни — вот что разрушает и губит вашу юность! Вы полагаете, что мне не следует порицать вас за то, что вы живете в таком отшельническом уединении, что вы целиком посвятили себя мне и науке? Но это не так. Мне чужда мысль, что вы должны пожертвовать свои лучшие годы нашему союзу, который вы неправильно понимаете и который вовсе не требует от вас таких жертв. Евгений, вам необходимо вернуться в живую жизнь, поверьте мне, она не будет вам опасна при ваших благочестивых взглядах.

В ответ Евгений заверил, что он испытывает отвращение ко всему, что находится вне его маленького мирка, его истинной родины, что пребывание среди людей его страшит, он чувствует себя среди них неуютно, и, наконец, он просто не знает, с чего начать, как ему действовать, чтобы выйти из одиночества.

Профессорша, вновь обретя свой обычный дружелюбный тон, сказала ему, что профессор Хельмс не меньше его любил уединенную, посвященную углубленным научным занятиям жизнь, но тем не менее довольно часто, а в более молодые годы чуть ли не ежедневно посещал одну известную кофейню, где собирались ученые, писатели, но прежде всего — заезжие люди. В результате профессор находился в постоянном контакте с миром и с людьми, черпая там немало полезных сведений и для своей науки. Так же, без сомнения, следует поступать и ему, Евгению.

Если бы профессорша не настаивала, Евгений вряд ли решился бы на то, чтобы и вправду нарушить свое затворничество.

Кофейня, о которой упоминала почтенная дама, действительно была местом сбора различных представителей литературной богемы и ученого мира, и вместе с тем ее облюбовали заезжие иностранцы, так что по вечерам в ее залах всегда царили шумное веселье и непрестанная кутерьма.

Можно представить себе, как странно было отшельнику Евгению впервые оказаться в таком пестром и шумном обществе. Однако его стесненность вскоре прошла, когда он обнаружил, что никто не обращает на него никакого внимания. Он чувствовал себя все более непринужденно, и его дерзость дошла до того, что он решился подойти к стоящему без дела кельнеру и заказать себе кое-какие освежающие напитки, а затем пробраться в курительную комнату и, усевшись в уголке, прислушиваясь к разговорам, закурить, по своему обыкновению, трубку. Только тогда он почувствовал себя вполне в своей тарелке и, странным образом взволнованный царящим вокруг радостным оживлением, начал безмятежно пускать в воздух колечки дыма.

Поблизости от него вскоре занял место человек, чья одежда и манеры явно выдавали в нем чужеземца. То был мужчина в самом расцвете сил, росту скорее низкого, чем высокого, прекрасно сложенный, его движения были быстры и необычайно гибки, а лицо отличалось весьма своеобразным выражением. Этому человеку никак не удавалось объясниться с подошедшим кельнером: чем больше он старался, чем сильнее впадал в раж и гневался, тем чуднее звучали немногие немецкие слова, которые он с трудом из себя выдавливал. Наконец он воскликнул по-испански: «Клянусь, этот человек доконает меня своей глупостью!» Евгений хорошо понимал и неплохо говорил по-испански. Отбросив робость, он приблизился к незнакомцу и предложил ему свои услуги в качестве переводчика. Незнакомец окинул его проницательным взглядом, черты его смягчились, лицо озарилось приветливой улыбкой, и он заверил Евгения, что почитает за счастье встретить человека, объясняющегося на его родном языке, на котором обычно говорят столь редко, несмотря на то, что, пожалуй, это один из прекраснейших языков на свете. Он похвалил произношение Евгения и закончил тем, что предложил ему скрепить их знакомство, которым он обязан счастливому случаю, за стаканом доброго ароматного крепкого вина, из тех, что производят на землях его родины.

Евгений покраснел, как застенчивый ребенок, однако, осушив пару стаканов душистого хереса, заказанного незнакомцем, ощутил, вместе с приятным теплом, разлившимся по телу, особое удовольствие от общения с жизнерадостным собеседником.

Юноша не должен на него обижаться, сказал наконец незнакомец, после того как некоторое время молча и пристально разглядывал Евгения, но он вынужден признаться, что при первом взгляде внешность юноши глубоко его поразила. Юное лицо, явная образованность — все это находится в таком резком и непонятном противоречии с его старомодной одеждой; но, верно, существуют совсем особые причины, заставляющие человека так сильно уродовать свою внешность.

Евгений вновь покраснел, одного взгляда на свои темно-коричневые рукава с обтяжными золотыми пуговицами на отворотах было достаточно, чтобы осознать, как сильно он выделяется среди всех присутствующих, особенно по сравнению с испанцем, одетым в черный сюртук по последней моде, из-под которого видна тончайшая белоснежная сорочка, не говоря уже о булавке с брильянтом на галстуке, которая, как показалось Евгению, была сама элегантность.

Не дожидаясь ответа, испанец продолжал: хотя и не в его правилах выспрашивать людей об их жизненных обстоятельствах, но он не станет отрицать, что его новый друг вызвал у него неподдельный интерес, и должен признаться, что принимает Евгения за молодого ученого, которого одолевают разнообразные несчастья и заботы, о чем свидетельствуют его бледность, ввалившиеся щеки и старомодная одежда — наверняка подарок какого-то престарелого мецената, — которую его молодой друг вынужден носить из-за невозможности купить другую. Он, испанец, может и хочет оказать ему помощь, ибо относится к нему как к встреченному на чужбине земляку, а посему просит Евгения не таиться и быть с ним вполне откровенным, как со старым другом.

Евгений покраснел в третий раз, теперь уже от чувства горечи и даже гнева на досадное недоразумение, причиной коего явился злополучный сюртук старого Хельмса; возможно, подобным же образом о нем судят все присутствующие в кофейне, а не только испанец. Гнев заставил его раскрыть свое сердце и развязать язык. Евгений без утайки выложил незнакомцу свою историю, говорил о профессорше с энтузиазмом, который внушала ему его искренняя детская любовь к почтенной матроне, заверил, что считает себя счастливейшим человеком и желает, чтобы теперешнее положение длилось до самой его смерти.

Испанец все это внимательно выслушал, после чего заговорил веско и авторитетно:

— Я тоже был некогда одинок, еще более одинок, чем вы, и, пребывая в таком одиночестве, которое принято называть безутешным, полагал, что судьба уже не имеет на меня никаких видов. Но волны жизни взметнулись, меня подхватил их водоворот, угрожая низвергнуть в бездну. Вскоре я, однако, вынырнул, отважный пловец, и плыву теперь, радостный и счастливый, в серебряном потоке, не страшась пагубной глубины, скрытой под волнами. Только на самом верху, на гребне волны, понимаешь жизнь, чье первое требование гласит: радостно вкушай все услады! Так осушим же наши бокалы за веселье, за светлое наслаждение жизнью!

Евгений чокнулся с испанцем, хотя не вполне его понял. Слова, произнесенные незнакомцем на мелодичном испанском языке, звучали как чужая, хотя и проникающая до самых глубин музыка. Евгений чувствовал, что его странным образом влечет к новому другу, хотя он сам не понимал, почему.

Рука об руку новые друзья вышли из кофейни. В тот момент, когда они расставались, на улице показался Север и, узнав Евгения, был до того изумлен, что замер на месте.

— Скажи, — произнес подошедший Север, обращаясь к Евгению, — скажи мне, дружище, во имя неба, что все это значит. Ты — посещаешь кофейню? Ты — в коротких отношениях с чужеземцем? К тому же ты выглядишь таким возбужденным и разгоряченным, словно только что явно выпил стаканом больше, чем диктует благоразумие.

Евгений поведал другу, как все это вышло: как профессорша настояла на том, чтобы он посещал кофейню, и как он познакомился там с иностранцем.

— Ишь ты, какую проницательность и знание жизни проявляет профессорша! — воскликнул Север. — Видит, что птенец оперился, и посылает его учиться летать! О, мудрая старая женщина!

— Прошу тебя, — возразил Евгений, — не злословь о моей матери, которая желает только моего спокойствия и счастья и которой я, благодаря ее доброте, обязан знакомством с прекраснейшим человеком. Мы как раз только что расстались.

— С прекраснейшим человеком? — перебил его Север. — Ну, что касается меня, то я не доверил бы этому человеку и понюшки табаку. Он, кстати, испанец, секретарь испанского графа Анхельо Мора, который недавно сюда приехал и поселился в том красивом особняке возле городских ворот, который, как тебе известно, принадлежал разорившемуся банкиру Овердину. Но ты, верно, все это знаешь от него самого.

— Вовсе нет, — возразил Евгений, — мне и в голову не пришло расспрашивать его об имени и состоянии.

— Истинно широкий космополитический взгляд на вещи, мой добрый Евгений, — смеясь, продолжал Север. — Этого субъекта зовут Фермино Вальес, он, без сомнения, мошенник, ибо всякий раз, как я его видел, мне чудилось в нем какое-то коварство, а кроме того, я встречал его при очень странных и сомнительных обстоятельствах. Остерегайся его и будь с ним осторожен, благочестивый профессорский сынок!

— Я уже заметил, — с неудовольствием сказал Евгений, — что ты намеренно меня ранишь и злишь своими жестокими суждениями о людях, но меня ты не собьешь с толку, я доверяю лишь голосу, звучащему в моей душе, и только его приказу я намерен следовать.

— Да будет так! — сказал на это Север. — Да охранят тебя небеса, чтобы твой внутренний голос не оказался фальшивым оракулом!

Евгений сам не мог понять, как это стало возможным, что вся его душа, весь его внутренний мир с первых минут так раскрылись перед незнакомым испанцем, и, хоть он приписывал власти момента то странное волнение, в котором тогда пребывал, он все же вынужден был признать, что образ чужеземца сразу же проник в его душу и прочно в ней поселился. Нечто таинственное, даже чудесное, открывшееся ему в этом человеке, подействовало на него с поистине волшебной силой; должно быть, это таинственное и послужило причиной того странного недоверия, которое испытывал к испанцу Север.

На следующий день, когда Евгений опять появился в кофейне, чужеземец, казалось, давно уже с нетерпением его поджидал. Несправедливо, сказал он, что вчера он не ответил доверием на доверие Евгения и ничего не рассказал ему о собственной жизни. Его зовут Фермино Вальес, он испанец по рождению и в настоящее время является секретарем испанского графа Анхельо Мора, которого встретил в Аугсбурге и с которым приехал сюда. Евгений ответил ему, что все это он уже узнал вчера от одного из своих друзей, по имени Север. Мгновенно щеки испанца вспыхнули, на них появился багровый румянец, который, однако, столь же быстро исчез. Затем испанец заговорил язвительным, полным иронической горечи тоном:

— Вот уж не думал, что люди, до которых мне никогда в жизни не было и не будет никакого дела, оказывают мне честь знать меня. Но все же я сомневаюсь, что ваш друг может рассказать вам обо мне больше, чем я сам.

И далее Фермино Вальес, не таясь, поведал новому другу, что, едва выйдя из нежного детского возраста и поддавшись коварным уговорам могущественных родственников, он ушел в монастырь и принял обет, против которого вскоре восстала его душа. Более того, подвергаясь опасности претерпевать в будущем невыразимые вечные муки, без малейшей надежды на спасение, он все же не смог противостоять необоримому желанию вновь очутиться на свободе и, когда благосклонная судьба предоставила ему для этого случай, ухитрился сбежать из монастыря. Живо, в ярких красках Фермино описывал суровую жизнь в ордене, чьи правила сотворило изобретательное безумие крайнего фанатизма, и противопоставлял ей свою позднейшую жизнь в миру, такую богатую и разнообразную, какую только можно предположить у одаренного разумом авантюриста.

Евгений словно оказался в четко очерченном магическом пространстве, ему представилось, что в волшебном зеркале мечты он различает этот новый, незнакомый ему мир, населенный блестящими фигурами, и незаметно в его груди проснулось страстное желание самому принадлежать этому миру. Он заметил, что его безудержное восхищение многим из рассказанного, в особенности тот или иной наивный вопрос, от которого он не мог удержаться, вызывают у испанца улыбку, и лицо юноши залила краска стыда. Ему в голову пришла убийственная мысль, что в свои мужские лета он все еще остается ребенком.

Как неизбежно и должно было случиться, испанец с каждым днем обретал все большую власть над неопытным Евгением. Едва только приближался привычный час, Евгений нетерпеливо спешил в кофейню и задерживался там теперь все дольше и дольше, ибо, хоть он сам себе в этом не признавался, его страшило возвращение из шумного, веселого мира в безрадостную пустынь. Фермино сумел ловко расширить то малое пространство, в коем он до сих пор общался со своим новым другом. Он посещал теперь с Евгением театр, общественные гуляния, и обычно вечер заканчивался в каком-нибудь ресторане, где горячительные напитки доводили и без того возбужденного Евгения до буйной веселости. Поздно ночью он приходил домой, бросался на кровать, но не для того, чтобы спокойно уснуть, как бывало прежде, но чтобы предаваться неясным, будоражащим душу грезам, и перед ним представали картины, которые в былые дни, верно, привели бы его в ужас. Утром он чувствовал себя разбитым и утомленным, не способным к занятиям наукой, и лишь по мере того, как стрелки вновь приближались к заветному часу, когда он обычно отправлялся на встречу с Фермино, все чувства его разладившейся жизни оживали вновь, и его неудержимо влекло из дому.

Как-то раз, когда Евгений уже собрался было отправиться в кофейню, он, по обыкновению, заглянул к профессорше, чтобы наскоро попрощаться.

— Входите, Евгений, мне необходимо с вами поговорить, — почти выкрикнула, вставая ему навстречу, почтенная дама, и той, каким она произнесла эти слова, был полон такой строгости и непривычной серьезности, что юноша буквально остолбенел от внезапного замешательства.

Он вошел в комнату; ему был непереносим взгляд профессорши, в котором глубокое огорчение сочеталось с непоколебимым достоинством.

Профессорша спокойно и твердо указала юноше на то, что он все больше и больше соблазняется весьма предосудительным образом жизни, попирающим честность, добрые нравы и порядок, и что все это рано или поздно неизбежно приведет его к гибели.

Возможно, утверждая это, старая женщина судила о юношеской жизни слишком сурово, исходя из нравов прежних, более благочестивых, времен, но, так или иначе, в своей длинной строгой речи она была порой столь резка и категорична, что, кажется, перешла все границы разумного. Это, как обычно, привело к обратному результату, ибо чувство неправоты, которое поначалу охватило юношу, уступило место горечи и недовольству, более того, в нем крепло убеждение, что, собственно говоря, он не столь уж виноват, так как никогда еще не поддавался никакой недозволенной слабости. И, как водится, упрек профессорши не достиг глубины сердца, но отскочил от груди провинившегося, не оказав на него ни малейшего воздействия.

Когда почтенная дама закончила свой суровый выговор, заключив его холодной, почти презрительной фразой: «Впрочем, идите куда хотите и делайте что хотите!» — в Евгении с новой силой вспыхнула мысль, что в свои мужские лета он все еще остается ребенком. «Жалкий школяр, неужто тебе никогда не избавиться от розги?» — нашептывал ему его внутренний голос. Евгений, не помня себя, выскочил из дому и помчался к кофейне.