Datura Fastuosa

ГЛАВА ВТОРАЯ Жизненные воззрения опытного в мирских делах юноши. Проклятие сделаться посмешищем. Поединок во имя невесты. Неудавшаяся ночная серенада и состоявшаяся свадьба. Mimosa pudica [1]

Евгений возился в оранжерее, обрезая не в меру разросшиеся растения в горшках, когда к нему вошел Север, единственный друг, с которым он время от времени виделся. Заметив Евгения, поглощенного работой. Север буквально остолбенел от удивления, а затем разразился преувеличенно громким смехом.

Так реагировал бы каждый, даже менее чувствительный ко всему причудливому и неестественному, чем жизнерадостный, склонный к веселью Север.

Старая профессорша, со свойственными ей добродушием и сердечностью, разрешила жениху пользоваться обширным гардеробом покойного профессора и даже высказалась в том смысле, что она поймет, если Евгений не захочет выходить на улицу в его старомодных костюмах, но ей было бы весьма приятно, если бы он все же использовал его красивую и удобную домашнюю одежду.

И вот Евгений предстал перед другом в широком долгополом профессорском шлафроке из редкостной индийской материи, затканной разнообразными яркими цветами, на голове у него был высокий ночной колпак из той же материи, на котором спереди красовалась ослепительная Lilium bulbiferum (огненная лилия). В этом причудливом маскарадном наряде Евгений, с его юным лицом, походил на заколдованного принца.

— Господи, сохрани нас и помилуй! — вскричал Север, несколько отдышавшись от приступа смеха. — Я уж было подумал, что встретил привидение и что покойный профессор восстал из гроба и бродит среди своих цветов, сам похожий на цветущий куст в этом необыкновенном наряде. Скажи, Евгений, чего ради ты прибег к этому странному маскараду?

Евгений заверил друга, что не находит в этом костюме ничего особенного. Профессорша, при их теперешних отношениях, разрешила ему носить шлафроки покойного профессора, которые очень удобны, практичны и к тому же пошиты из такой удивительной материи, равной которой не сыскать ныне в целом свете. Дело в том, что на ней точнейшим образом вытканы скопированные с натуры цветы и травы, а в придачу к шлафрокам имеется еще и некоторое количество замечательных ночных колпаков, также способных заменить собой целый Herbarium vivum[2]. Колпаки, однако же, он намерен с должным почтением носить лишь по особо торжественным дням. Что касается сегодняшнего наряда, то он примечателен тем, что покойный профессор собственноручно несмываемыми чернилами написал на нем подле каждой травки и каждого цветка точное название, в чем Север убедится при ближайшем рассмотрении шлафрока и колпака, так что подобный костюм может служить еще и прекрасным наглядным пособием для всякого любознательного ученика.

Взяв в руки и поднеся к глазам колпак, протянутый ему Евгением, Север действительно прочитал на нем множество названий, описанных от руки красивым, четким почерком, как-то: Lilium bulbiferum, Pitcairnia angustifolia, Cynoglossum omphalodes, Daphne mezereum, Gloxinia maculata и другие. Север уже готов был снова разразиться хохотом, но внезапно сделался серьезен, испытующе заглянул другу в глаза и сказал:

— Евгений! Неужели это возможно… неужели это правда? Нет, этого не может быть, это всего лишь глупые, нелепые слухи, которые распространяет злобная молва в пику тебе и профессорше! Посмейся, Евгений, посмейся от души: представь себе, люди утверждают, что ты женишься на старухе!

Евгений немного смутился и испугался, но затем, опустив глаза, твердо сказал другу, что все это чистая правда.

— В таком случае, — вскричал Север, необыкновенно разгорячившись, — меня послала сюда сама судьба, дабы отвести тебя от края губительной бездны, где ты в ослеплении пребываешь! Скажи мне, какое безумие на тебя нашло, что ты готов продать себя, свои самые лучшие, цветущие годы за жалкие, оскорбительные подачки?

Север, как это всегда было ему свойственно, все более и более распалялся, он говорил безостановочно, под конец даже стал извергать проклятия, направленные то против профессорши, то против Евгения, приправляя их бранными студенческими словечками, и Евгению с трудом удалось его успокоить, заставив замолчать, и принудить выслушать его самого. Именно неистовая горячность Севера полностью вернула Евгению самообладание. Он ясно и спокойно объяснил другу, какие именно отношения связывают его с профессоршей, честно рассказал, как все это развивалось, и закончил вопросом, что дает Северу основание сомневаться в том, что союз с профессоршей навеки составит его, Евгения, счастье.

Бедный мои друг, сказал наконец Север, который тем временем тоже успокоился, в какой густой сети недоразумений и недомолвок ты очутился! Но, возможно, мне удзстся развязать крепко затянутые узлы, ибо, лишь освободившись от пут, ты оценишь все преимущества свободы. Тебе надобно отсюда бежать!

— Никогда! — вскрикнул возмущенный Евгений. — Мое решение твердо и непоколебимо! Ты — несчастный маловер и скептик, если можешь усомниться в благочестивом устремлении, в преданной материнской любви почтеннейшей из матрон, готовой повести по жизни меня, неопытного, неразумного ребенка!

— Послушай, — продолжал убеждать его Север, — ты сам называешь себя неразумным ребенком; отчасти ты прав, ты и есть ребенок, и житейский опыт дает мне перед тобой преимущество, которого не дают годы, ибо я лишь немногим старше тебя. Не считай, что я рвусь быть твоим наставником, но, уверяю тебя, ты, с твоими воззрениями, просто не способен сейчас взглянуть на дело трезво и непредубежденно. Не думай, я не питаю ни малейшего сомнения в добропорядочных намерениях госпожи профессорши, более того, я убежден, что она хочет единственно твоего блага. Но ты, мой добрый Евгений, пребываешь в величайшем заблуждении. Существует старое, меткое высказывание, что женщины могут всё, кроме одного: выскочить из самих себя и переселиться в душу другого. То, что они чувствуют сами, они считают нормой для всех остальных, и их собственный внутренний мир есть для них прототип, применительно к которому они судят о душевном состоянии прочих людей. Насколько я знаю старую профессоршу и могу судить о ее натуре, она никогда не была способна на сильные чувства, напротив, ей всегда была свойственна некоторая флегма, та, что позволяет девушкам и женщинам долго не стариться, ибо она еще и сегодня выглядит довольно молодо для своих лет. Мы оба знаем, что старый Хельмс тоже был порядочным флегматиком, как и то, что, наряду со стародавней благочестивой простотой нравов, профессору было свойственно подлинно сердечное добродушие, так что это был на редкость спокойный и счастливый брачный союз, где муж никогда не критиковал жену за недостаточно вкусный суп, а жена никогда не затевала уборку его кабинета в неподходящее для него время. Это вечное andante супружеского дуэта профессорша желала бы со всей приятностью доиграть с тобой, так как она уверена, что и в тебе достаточно флегмы, дабы не перейти на allegro[3] и не ринуться очертя голову в неведомый тебе мир. Ежели под пестрым ботаническим шлафроком будет по-прежнему тишь да гладь, то ей, право же, все равно, кто его носит: старый профессор или юный студент Евгений. О, без сомнения, профессорша станет тебя холить и лелеять, я заранее напрашиваюсь в гости на чашечку настоящего мокко, великолепно приготовленного почтенной матроной, и я уверен, что она с удовольствием будет смотреть, как я выкурю в компании с тобой трубочку превосходного варинаса, которую она самолично набьет и которую я затем запалю с помощью бумажного жгута, свернутого из записей покойного профессора и аккуратно обрезанного госпожой профессоршей. Но что, если в это спокойствие, которое, на мой взгляд, безнадежнее спокойствия безлюдной пустыни, однажды ворвется буря подлинной жизни?..

— Ты имеешь в виду, — перебил его Евгений, — какой-нибудь несчастный случай… болезнь…

— Я имею в виду, — продолжал Север, — что в стеклянные окна вашего дома однажды может заглянуть пара глаз, и их огненные стрелы растопят ледяную корку, сковывающую твою душу. И тогда произойдет внезапное губительное извержение вулкана и…

— Не понимаю тебя! — с недоумением воскликнул Евгений.

— И от этих огненных стрел, — продолжал Север, оставляя без внимания его слова, — тебя не защитит никакой самый прочный шлафрок с ботаническими названиями, он слетит, разорвавшись в клочья, даже если будет сделан из асбеста… Но… независимо от того, что плохого может с тобой приключиться в будущем, этот безумный союз уже сейчас обрушит на тебя самое ужасное из возможных проклятий, от которого захиреют и погибнут все цветы твоей жизни, до самого малюсенького цветочка, а именно: проклятие стать посмешищем!

Евгений, отличавшийся почти детским простодушием, действительно не вполне понял, что хотел сказать его друг, хотя честно старался узнать как можно больше о той незнакомой ему сфере жизни, о которой ему говорил Север. Но в этот момент в оранжерею внезапно вошла профессорша.

На физиономии Севера тут же прорезались иронические складочки, а с языка уже готово было слететь острое словцо. Однако профессорша приблизилась к нему с таким искренним радушием, с таким благородным достоинством почтенной матроны и в немногих сердечных словах, шедших из глубины души, так искренне приветствовала друга своего Евгения, что Север сразу растерял всякую иронию и злорадство, и ему подумалось, что, возможно, он ошибается, а в жизни и вправду бывают такие существа и такие отношения, о которых нормальный житейский ум даже и не помышляет.

Здесь следует заметить, что профессорша с первого взгляда производила чрезвычайно благоприятное впечатление на всех людей, способных оценить выражение благочестия и безыскусной искренности на ее лице, — выражение, которое отличает матрон с картин Альбрехта Дюрера, ибо своей внешностью она точь-в-точь походила на такую дюреровскую матрону.

Итак, Север проглотил острое словцо, готовое сорваться у него с языка, и охота к насмешкам не вернулась даже и тогда, когда профессорша действительно пригласила его, поскольку время было послеобеденное, выпить вместе с Евгением чашечку кофе и выкурить трубочку хорошего табаку.

Север возблагодарил небеса, когда вновь очутился на воле, ибо гостеприимство почтенной женщины, особая магия благороднейшего достоинства, исходившая от всего ее существа, так сильно на него подействовали, что поколебали его в самых глубоких его убеждениях. Да, вопреки собственной воле, Север почти поверил, что Евгений сможет обрести счастье в этом противоестественном браке со старухой, при одной мысли о котором ему делалось неприятно и жутко.

И тем не менее — в жизни часто так бывает, что высказанное однажды вслух дурное предчувствие почти сразу же и сбывается. Так случилось и на этот раз, ибо уже на другой день Евгения настигло то самое ужасное проклятие — он стал посмешищем, что как бы накликал накануне Север.

Странное жениховство Евгения сделалось известно всем, и, когда на следующее утро он пришел в университет на единственный курс лекций, который он еще посещал, то, естественно, увидел вокруг себя только смеющиеся лица. Более того, когда лекция закончилась, бедному Евгению пришлось до самого выхода идти сквозь строй студентов, и отовсюду слышалось: «Наше почтение, господин жених!.. Сердечный привет очаровательной невестушке… Гм! Должно быть, он сейчас на седьмом небе, этот счастливчик…» — и т. д. и т. п.

Кровь ударила Евгению в голову; уже когда он выбрался на улицу, какой-то бурш крикнул ему вслед: «Привет твоей невесте, старой…» — и тут Евгений не выдержал, изверг из себя грубое ругательство, казалось, в нем пробудились все гневные фурии, он бросился на обидчика и ударил его кулаком в лицо, да так, что тот потерял равновесие и упал на спину. Парень тотчас же вскочил на ноги и пошел на Евгения, размахивая толстой узловатой дубиной, его поддержали и другие студенты, но тут senior, то есть старейшина студенческой корпорации, к которой принадлежали и Евгений, и оскорбивший его бурш, встал между ними и закричал во весь голос:

— Прекратите сейчас же! Вы что, уличные мальчишки, чтобы размахивать кулаками и устраивать потасовки у всех на глазах? Какое вам, черт побери, дело, женится ли Евгений и кто именно его невеста? Марчелл оскорбил его невесту в нашем присутствии, в людном месте, да так вульгарно, что Евгений имел право и должен был ответить на оскорбление. Теперь Марчелл знает, как ему надлежит действовать, а если еще кому-нибудь неймется, он будет иметь дело со мной!

Затем старейшина корпорации взял Евгения под руку и проводил до самого дома.

— Ты, — говорил он ему по дороге, — храбрый парень, Евгений, и ты не мог поступить иначе. Но ты живешь слишком тихо и уединенно, так что тебя поневоле легко счесть за слабака. Если дело дойдет до драки, ты, вероятно, проиграешь; хоть смелости у тебя хватает, но практика отсутствует, а хвастун и забияка Марчелл — один из лучших наших бойцов. Он свалит тебя, держу пари, не позже чем с третьего удара. Я, со своей стороны, так этого не оставлю, я буду драться за тебя и за твое дело, будь уверен! — С этими словами старейшина покинул Евгения, не дожидаясь ответа.

— Вот видишь, — сказал ему Север, — вот видишь, как быстро начали сбываться мои самые мрачные предсказания.

— Замолчи! — воскликнул Евгений. — Кровь кипит у меня в жилах, я не узнаю себя, все мое существо рвется на части. Отец Небесный! Какой злой дух распалил во мне столь яростный гнев! Признаюсь тебе, Север, будь у меня в руках в тот момент смертельное оружие, я тут же проткнул бы им обидчика! Я и не предполагал, что в жизни может быть такой позор!

— Что же, — сказал ему Север, — познание приходит с горьким опытом.

— Оставь меня! — взорвался Евгений. — Оставь меня, с твоим хваленым опытом! Я знаю, что в жизни случаются внезапные ураганы, которые разрушают все, что создано терпеливым многолетним трудом. О-о! У меня такое чувство, что мои лучшие цветочки уже обломаны и бездыханными валяются у моих ног.

Тут к Евгению заявился некий студент и вызвал его от имени Марчелла на поединок. Евгений пообещал быть на следующее утро в нужный час в условленном месте.

— Но ты же никогда не держал в руках рапиру, как же ты собираешься драться? — удивленно спросил его Север.

Евгений заверил друга, что никакая сила в мире не удержит его от этого поединка, он будет защищать свое дело, как требуют правила чести, а мужество и решимость возместят ему недостаток опыта. Север возразил, что в поединке на рапирах важнее не мужество, а сноровка, но Евгений остался при своем решении, добавив впрочем, что, возможно, он не такой уж неопытный боец, как все полагают.

Тут Север обнял его и радостно воскликнул:

— Наш старейшина прав, ты действительно храбрец, мой Евгений, но все же идти на верную смерть не следует! Я буду твоим секундантом и постараюсь защитить тебя, насколько смогу.

Когда Евгений вступил на поле боя, смертельная бледность покрывала его лицо, но в глазах сверкал мрачный огонь и поза выражала мужественную решимость и спокойствие.

Евгений немало поразил Севера и старейшину, когда неожиданно выяснилось, что он очень хороший фехтовальщик. Противники сошлись, но при первом натиске Марчелл не сумел его даже задеть, а когда они сошлись вновь, Евгений нанес Марчеллу меткий удар в грудь и поверг его на землю.

Евгению необходимо было тотчас же удалиться с места дуэли, оставаться было рискованно, но он отказался бежать, заявив, что труса праздновать не намерен и пусть будет что будет. Марчелл, которого поначалу сочли мертвым, начал проявлять некоторые признаки жизни, и когда подоспевший хирург сообщил, что существует надежда на спасение, Евгений с Севером направились домой.

— Прошу тебя, — воскликнул Север, — прошу тебя, помоги мне очнуться, скажи, что это не сон и я не грежу, когда смотрю на тебя. Вместо мирного, робкого Евгения передо мной предстал отважный герой, который дерется как опытный забияка бурш и при этом сохраняет мужество и спокойствие.

— О мой Север, — ответил ему Евгений, — если бы небесам было угодно, чтобы все это и вправду оказалось лишь дурным сном! Но нет, водоворот жизни уже подхватил меня и несет; кто знает, на какие рифы еще швырнет меня темная сила, так что, смертельно раненный, я уже не смогу укрыться в своем раю, где мнил себя недоступным для темных злобных духов.

— А эти духи, — подхватил Север, — эти злобные духи, что разрушают любой земной рай, что же они такое, как не наши собственные ошибки и заблуждения, которые сбивают нас с пути, обманывают наши ожидания и уводят в сторону от той жизни, что так радостно и ясно простиралась перед нами. Заклинаю тебя, Евгений, откажись от того решения, ибо оно тебя погубит! Я предупреждал тебя об опасности стать посмешищем, и с каждым днем ты будешь ощущать ее все сильнее. Ты храбр, решителен, и можно предсказать, что, поскольку смешную сторону твоего союза со старухой изменить нельзя, тебе придется еще не один, а добрый десяток раз драться на дуэли, вступаясь за честь невесты. Но чем отважнее ты будешь доказывать свое мужество и верность, тем несноснее будут становиться насмешки, тем более отвратительным ядом будут поливать тебя и твои дела. Весь блеск твоего студенческого героизма померкнет под покровом безнадежного филистерства, которым окутает тебя твоя невеста.

Евгений попросил Севера более не говорить об этом, так как для него все решено, а на вопрос, где он научился так превосходно фехтовать, ответил, что должен благодарить за это своего покойного учителя, профессора Хельмса, который, как истинный бурш прежних времен, свято чтил искусство фехтования и вообще все обычаи и установления буршей. Почти каждый день, даже просто физических упражнений ради, Евгений должен был хотя бы часок фехтовать со стариком, и это дало ему достаточную практику, несмотря на то что он ни разу в жизни не посещал фехтовальные залы.

Евгений узнал от Гретхен, что госпожи профессорши нет дома, у нее какие-то дела в городе, она не вернется даже к обеду, а только — вечером. Он нашел это странным, потому что не в ее привычках было покидать дом на столь длительное время.

Углубившись в изучение серьезного ботанического труда, который только теперь случайно попался ему под руку, Евгений засел в кабинете профессора Хельмса, ставшем теперь его кабинетом, и неприятное, зловещее происшествие сегодняшнего дня почти исчезло из его памяти. Уже наступили сумерки, когда перед домом остановился экипаж, и вскоре в комнату Евгения вошла профессорша. Он был поражен, увидев ее: она предстала перед ним при полном параде, раньше она одевалась так лишь по великим праздникам. Тяжелое, ниспадающее пышными складками платье из черного муара, украшенное великолепными брабантскими кружевами, изящный старинный чепец, роскошное жемчужное ожерелье и такие же браслеты — все это придавало высокой и полной даме поистине царственный, внушающий глубокое почтение вид.

Евгений вскочил со стула, необыкновенное явление профессорши странным образом всколыхнуло в его душе сегодняшние неприятности, и из его груди, помимо воли, вырвался крик:

— О Господи!..

— Я все знаю, — торопливо сказала ему профессорша тоном, искусственное спокойствие которого лишь подчеркивало ее внутреннее волнение, — знаю все, Евгений, что произошло с вами со вчерашнего дня, и не могу, не в силах за что-либо вас осуждать. Хельмсу тоже пришлось однажды драться за мою честь на дуэли, в пору, когда я еще была его невестой; я узнала об этом много позже, когда мы были уже десять лет женаты, а ведь Хельмс был спокойным, богобоязненным юношей и, уж конечно, не желал ничьей смерти. Но так случилось, и я никогда не могла понять, почему этого нельзя было избежать. Женщина многое не в состоянии понять из того, что происходит на темной, оборотной стороне жизни, и, если она хочет остаться женщиной и блюсти свое достоинство и честь, ей необходимо смиренно и преданно доверяться мужчине, внимать всем его рассказам об опасностях и подводных камнях, которых он, как смелый лоцман, сумел избежать, и ни о чем его не спрашивать, ничем более не интересоваться. Но сейчас речь о другом. Ах, даже если плотские страсти в нас угасли и яркие краски жизни поблекли, разве от этого меньше понимаешь и принимаешь жизнь, разве, если твой дух обращен к вечному свету, ты уже не различаешь на чистой синеве неба мутные облака, поднимающиеся из болот, или внезапно набегающие грозовые тучи? Правда, когда мой Хельмс дрался за меня на рапирах, я была еще цветущей восемнадцатилетней девушкой, меня считали красивой, все ему завидовали, что у него такая невеста. А вы, Евгений, вам пришлось драться за почтенную матрону, защищать союз, который легкомысленный свет не может понять и одобрить и над которым смеются и издеваются все эти жалкие безбожники. Нет, так не должно быть! Я возвращаю вам ваше слово, милый Евгений, мы должны расстаться!

— Никогда! — вскричал Евгений, упав перед профессоршей на колени и прижав ее руки к своим губам. — Почему я не имею права пролить свою кровь до последней капли за свою мать? — И, заливаясь горючими слезами, он молил профессоршу сдержать свое слово, и пусть благословение церкви незамедлительно сделает его ее сыном. — О я несчастный! — вырвалось у него затем. — Разве не все уже разрушено, не все мои надежды, не все мое счастье? Марчелл, возможно, уже мертв — и в ближайшие минуты за мной придут и меня поведут в тюрьму.

— Успокойтесь, — сказала профессорша, и легкая улыбка возвратила ее лицу лучезарную ясность, — успокойтесь, мой дорогой благочестивый сын! Марчелл — вне опасности, клинок прошел так удачно, что не задел никаких важных органов. Несколько часов я провела у нашего достойного ректора. Он обсуждал этот случай со старейшиной вашей корпорации, с секундантами и несколькими студентами, которые были свидетелями вашего столкновения с Марчеллом. «Это не обычная глупая потасовка, — так выразился наш благородный старец. — Евгений не мог иным образом смыть позор тяжкого оскорбления, да и Марчелл тоже должен был действовать так, как он действовал. Будем же считать, что мне ничего не известно, а уж всякого рода доносчиков я сумею отвадить».

Евгений издал громкий ликующий крик, и, захваченная моментом, когда, казалось, само небо вознаградило благочестивого восторженного юношу высшей степенью радости, вдова уступила его мольбам и согласилась, чтобы их свадьба была отпразднована как можно скорее.

Ближе к вечеру, после того как самым тихим и скромным образом совершилось венчание, на улице перед домом профессорши послышался глухой шепот, бормотание, тихое хихиканье. Это собрались студенты. Охваченный гневом, Евгений побежал за рапирой. Побледневшая от страха профессорша не могла произнести ни слова. Но тут на улице прозвучал чей-то хриплый голос:

— Если вы хотите, я поддержу вашу кошачью серенаду, которую вы собираетесь спеть во славу новоявленной парочки, но уж завтра пусть никто из вас не откажется станцевать со мной, покуда он сможет держаться на ногах!

Студенты один за другим крадучись исчезали во тьме. Евгений выглянул из окна и при слабом свете фонаря узнал Марчелла, который, стоя посреди мостовой, дожидался, когда удалится последний студент.

— Не знаю, — сказала профессорша после того, как их дом покинули немногие друзья покойного Хельмса, которые присутствовавши при венчании, — просто ума не приложу, что случилось с нашей Гретхен, почему она так горько плакала сегодня и не могла успокоиться. Верно, бедное дитя думает, что мы будем меньше ее любить и о ней заботиться. Нет, Гретхен всегда будет моей любимой доченькой! — так сказала профессорша и крепко обняла вошедшую в комнату Гретхен.

— Конечно, — поддержал ее Евгений. — Гретхен — наше общее доброе и милое дитя, и она еще лучше всех нас изучит науку ботанику. — При этом он притянул девочку к себе и поцеловал ее в губки, чего прежде никогда не делал. Но Гретхен как неживая бессильно поникла в его руках.

— Что с тобой, — испуганно вскричал Евгений, — что с тобой, милая Гретхен, ты, словно Mimosa pudica, вздрагиваешь и никнешь от любого прикосновения?

— Бедная девочка наверняка заболела, — заключила профессорша, — холодный и сырой воздух в церкви не пошел ей на пользу. — И профессорша стала усердно втирать малышке в лоб взбадривающую жидкость. Гретхен с тихим вздохом открыла глаза и сказала, что ей почудилось, будто она вдруг ощутила сильный укол в сердце, но теперь уже все прошло.