Дедушка, не спи!

Я подставил стул и срезал веревку. Тяжелое тело опустилось мне на плечи. Я перенес Мишу на кровать и высвободил шею из петли. С первого раза это сделать не получилось. Руки тряслись, как перед смертью, и я все время ждал, что Миша очнется и что-нибудь произнесет. После того, как веревка поддалась, я опустил его голову на подушку, а сам уставился на тонкую, но глубокую вмятину, оставленную петлей. Даже труп в погребе проповедника не смотрелся так ужасно, как этот кроваво-синий след, вдавленный чуть ли по самый шейный позвонок.

Я укрыл Мишу одеялом и прошептал:

— Еще не все потеряно, мой друг! Мы им покажем!

Ночью автобусы не ходили, и единственным шансом добраться до села являлось такси, на которое у меня не хватало денег. У меня имелась тысяча рублей, но те средства лишь отчасти покроют расходы на топливо. Ни один таксист не решится везти мне в село без доплаты за свои услуги, поэтому мне требовалась сумма, как минимум вдвое превышающая первоначальную. В этот момент и пришла идея опустошить Мишин кошелек. По дороге в село я не раз думал, что поступил плохо, но разве у меня был выбор? В Мишином кошельке мне посчастливилось отыскать еще две с половиной тысячи, чего хватило не только на дорогу в село, но и на автобус в обратную сторону. Автобус отправлялся с вокзала в восемь часов утра, и я рассчитывал на него успеть.

Таксист подъехал к дому моего детства рано утром. Мама еще спала, и как только мы заехали в село я ей позвонил. Сказал, что срочно нужна тетрадь для подготовки к экзамену. Мама открыла дверь. Я проскочил в дом и кинулся к столу, где в самой глубине нижнего ящика лежал… кулон. Без цепочки кулон смотрелся не так привлекательно, и я надеялся, что если однажды мама увидит его, она отнесется к нему, как к игрушке. А как еще можно отнестись к маленькому рапану на веревочке? Мама предложила мне позавтракать, но я сказал, что нужно бежать и пообещал вернуться на выходных. Таксист подождал меня у входа. Я попросил его не уезжать, чтобы у мамы не возникло сомнений, как я доберусь обратно. Я сел в машину, помахал ей в окно, и мы поехали, а как только машина свернула за угол, водитель остановил.

— Все как договаривались? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Две девятьсот.

Я протянул деньги.

— Спасибо.

— Удачи.

Он знал, что мне пожелать. Когда прыгаешь на дно глубокого колодца, только и остается надеяться на удачу. Луна вышла из-за туч, и я вдруг вспомнил ночь, когда мы с Владиком пробирались через кусты смородины, а Рамилка ругался на нас за сломанные ветки. Мне казалось, что это было так давно, а на самом деле прошло всего несколько лет. Но ведь за то время с домом проповедника могло случиться все что угодно. Его могли снести, продать, разворовать, а погреб засыпать землей. И что же? Граница еще существует?

Наверное, вход в другой мир — был самой большой тайной, которую мне когда-либо приходилось хранить. Я не рассказывал о нем никому на свете, и однажды почти забыл. Но, когда мне приснился Рамилка с собакой на руках, я все вспомнил. А еще я вспомнил, что так и не передал матери его слова.

«Скажи ей, что я счастлив».

Минуло пять лет. Не так много, чтобы говорить о прошлом. Но мои друзья поменялись. Сабина уехала учиться после девятого класса, и теперь жила в Ростове. Мы виделись с ней лишь однажды в две тысячи седьмом году, и наши чувства уже не были прежними. Она нашла себе парня. Смелого и красивого. Наверное, он был во всем лучше меня, но она мне этого не сказала. Наша встреча была короткой, как поцелуй. Я потерял самую красивую девочку в своей жизни. А чуть позже новости о ней стали доставлять мне настоящую боль.

Я не состоял ни в одной из социальных сетей, и, чтобы посмотреть, как Сабина меняется с годами, приезжал домой, шел к Владику, и мы сидели у компьютера, листая ее фотографии. Судя по снимкам, которые девочка выкладывала в сеть, друзей у нее было предостаточно, а вот подруг не было вообще. Она нашла себя в мире мальчиков, разделенных на две категории: те, кто ее хотел, и те, кто ее получил. Год от года ее внешность преображалась. Я все больше обожал ее волосы. Коса доставала ей до пояса и была ровной и пышной, точно на зависть остальным. Сабина сильно красилась и выглядела старше. На одной из фотографий мы увидели, как ее друг сует ей под платье руку, а Сабина смеется, словно ничего не замечает, или ей просто все нравится. Девочка стремительно неслась во взрослую жизнь, и в какой-то момент я понял, что мне ее уже не догнать. И стоило ли?

Рамилкины родители по-прежнему жили на нашей улице. Его отец и сейчас верил, что сын вернется живым и невредимым. Его тела так не нашли, и один Бог знал, где Рамилка прячется от своих родителей. Так думали все, кроме меня. Возможно, Рамилка и был счастлив, но его родители, вряд ли. Их дом покосился на правую сторону, и по стене поползла трещина. Отец Рамилки все так же ездил на старой машине с прогнившим кузовом и помятым бампером. Денег на новую у них не было.

Владик?

Пожалуй, кто почти не перетерпел никаких изменений за пять лет — это Владик. А если его и коснулись какие-то изменения, то только в лучшую сторону. Владик закончил десятый класс с двумя четверками и подавал неплохие надежды на медаль. Родители гордились своим сыном, не смотря на то, что он все чаще уходил от реальности, скрываясь в виртуальном мире. Когда-то давным-давно мы звали его на футбол, но спорт его не пристрастил. Только компьютер изо дня в день заполнял его сознание. Уже тогда я предвидел, что после одиннадцатого класса он не разлучит себя с информатикой. Поступит в институт на специальность близкую к программированию и понесется вперед.

Я остановился перед синим забором и почувствовал, как от страха по телу бегут мурашки. Все вернулось, как пять лет назад. Дом стоял на месте, ставни наглухо закрыты, на заборе цепь с замком, во дворе бурьян по колено. Я поглядел на трубу. Дым не шел. Звезды горели, не хуже новогодней гирлянды, и двор был освещенный везде, где на землю не падала тень.

«Никого», — прошептал я. Неужели никто так и не вселился сюда за столько времени?

Дом промолчал. Мне почудилось, будто труба выдохнула, после того, как вопрос гипнотически полетел в ее сторону.

Я перелез через забор. Собаки бодрствовали поздней ночью, и точно в подтверждение этому со стороны Рамилкиного двора, раздалось злобное рычание. Пес несколько раз рванул по земле лапой, будто набирая разгон. Хна зашелестела, и забор закачался. Это чертовски смешно — наблюдать, как собака лезет через забор. Пес не мелочился. Он прыгнул, вскарабкался на верхнюю доску, и просунул морду сквозь заросли хны. Сил залаять у него не хватило, и он просто повис, не сводя с меня глаз.

Я оттянул крышку от края и заглянул внутрь. Со дна погреба исходил холод.

Я достал телефон и включил фонарик, предназначенный для фотосъемки. Свет был куда ярче, чем пять лет назад от огромного трехбатарейного фонаря, но его рассеивание пагубно влияло на дальность. Я почти ne видел дна, и мне пришлось ждать, пока глаза адаптируются, и из темноты, наконец, появится арка. Уровень воды заполнял ее на треть.

Пять лет назад я оставил под крышкой погреба моток веревки. Долгое время я и сам не мог объяснить себе, зачем это сделал. Действовал, как лунатик, поймавший сигнал неизвестной цивилизации. Мое состояние подчинялось инстинктам самосохранения. Я едва помнил, как сунул моток между кирпичами, но когда сдвинул крышку, руки сами потянулись в нужный угол. Веревка была на месте. Более того, крышка обросла сорняком и хной, и я не исключал возможность, что ее никто не касался за прошедшие годы.

Погреб дыхнул затхлым воздухом, в котором я уловил нечто среднее между разлагающимся мусором и городскими нечистотами. Зловонье поднималось со дна плотным тошнотворным облаком. От одного вдоха мне стало дурно.

Я сдвинул крышку полностью, обнажив некогда разрушенный люк. Через несколько минут ядовитое облако рассеялось, но резкий запах полностью не исчез. Он, точно яд, застрял у меня в ноздрях, отчего с глаз покатились слезы, а во рту стоял неприятный горьковатый привкус. Я размотал веревку и один конец привязал к ореху. Доску небольшого размера удалось оторвать от тыльной стороны забора. К ней я привязал другой конец веревки и спустил на воду.

Сунув телефон в нагрудный карман так, чтобы фонарик освещал путь, я спустился вниз.

Тяжелый воздух окутал меня с ног до головы. На теле выступила испарина. Каждое движение влекло за собой усталость. Я не мог сконцентрироваться. Сознание было рассеянным, перед глазами переливались круги. Какое-то время я простоял у стены, пытаясь прийти в себя. Чуть позже мне стало лучше, но дурной запах нисколько не ослаб. И тогда я решил взглянуть на то, что его источает.

Большая половина погреба обросла зелеными водорослями. Со стен исчез водянистый мох, и камни покрыл розовый грибок. Противоположная от арки стена разрушилась до основания, и представляла собой покатый склон из земли, водорослей и мусора. Все, что столько лет хранилось под домом, осыпалось на дно, и я не сомневался, что споры грибка и водорослей появились именно оттуда. Теперь травянистые создания, от запаха которых к горлу подкатывала тошнота, и все тело ныло от бессилия, являлись правомерными хозяевами этого места, если не одно «но». Вокруг арки водоросли делали полукруг, а грибок на стенах и вовсе не подступал ближе, чем на метр. Эта зона выражала полное отчуждение, будто являлась частью другого погреба. Что было за аркой, я не видел из-за рассеивания света.

Я повесил кулон на шею, оседлал доску и толкнулся от стены. Близ воды зловоние усилилось в несколько раз. Вода из-за активного распространения водорослей приобрела зеленоватый оттенок. Я выровнял доску и вошел под арку. Здесь меня отпустило. Исчез плохой запах. Голова стала легче. В руках и ногах появилась сила. Я толкнулся сильнее, и течение вынесло меня к первому повороту. За зигзагом последовала спираль, и я почувствовал, как течение подхватывает доску и стремительно несет прочь из нормального мира. Вскоре появились первые небесно-голубые лучи контура. Свет прорезался сквозь мглу, и становился все ярче и насыщенней. Я испытывал чудовищное волнение. Мне чудилось, что из мглы выбирается существо, желающее забрать меня далеко от родителей и друзей. Когда лучи стали переливаться разными цветами, а мгла окутала все вокруг, я закрыл глаза и внезапно отключился.

Я подплыл к берегу и вытащил доску на сушу. Начиналось раннее утро. Сквозь кроны тропических деревьев прорезались первые лучи солнца. Мрак отступал в глубину леса, и чаща наполнилась легким туманом. Я вспомнил, насколько быстро здесь происходит смена дня и ночи и решил поторопиться. Для начала мне требовался червяк. Где водятся черви? Конечно, в сырых прохладных местах, коих вдоль ручья было предостаточно. Под густой листвой папоротников мне повстречалось дюжина огромный скользких слизней. Трогать их было настолько противно, что я так и не осмелился к ним прикоснуться. Слизни лежали почти под каждым папоротником. Один другого жирнее, а вот земляных червей почему-то нигде не было. Мне пришлось потратить несколько драгоценных минут, прежде чем наткнуться на их логово. Возле скалы я обнаружил рыхлую землю. Прямо на поверхности лежал длинный червяк. Еще несколько хвостов торчало из-под земли. Я выбрал самого жирного и пошел к пляжу.

Сине-зеленая бездна, которая ранее казалась мне простым приливом и отливом, превратилась в цунами. У этой гигантской волны были головы. Много голов. Они следили за лесом, как вельможи за своими рабами, только глаза их мне показались не столь острыми, чтобы увидеть что-то за полосой папоротников и пальм. Лес будто прятал от них пищу, а море подстерегало любое шевеление в чаще.

Удочка была примотана к дереву. Я подумал, что Рамилка оставил ее здесь не случайно. Он знал, что я вернусь. Через год, через три или через десять, но я все равно вернусь, и он примотал удочку там, где ее было легче всего заметить. Тропинка к морю вихляла через густые заросли. Если лица не видят того, кто находился за деревьями, у меня имелся отличный шанс забросить леску и остаться незамеченным. Я насадил червя на крючок и двинулся навстречу голодной бездне. Рокот волн приближался. Туман рассеивался.

Я остановился в метре от последнего рубежа, и разинул рот, ужасаясь масштабами нависающего над лесом моря. Стена воды была настолько огромная, что охватить ее размеры не хватит и сотни глаз. Волна медленно двигалась, а чудовищные кровожадные лица выныривали на ее поверхности, точно пузыри в луже. Гребень нависал над лесом, как купол. Деревьев он не касался, но мне чудилось, будто он гнул их только своим величием. Лес и море здесь если и имели какую-то границу, то только условную.

Я размахнулся и закинул леску. Описав дугу, червь угодил в стену воды, и головы, словно мошкара, обнаружившая очередную теплую лампу, кинулись за ним. Они катились отовсюду, а стена воды, тем временем, опускалась в море. Ниже и ниже. Вскоре головы потерялись в пучине, и море успокоилось.

Волна улеглась, и тут я понял, что солнце не только взобралось на самый небосвод, но уже держит путь к лесу — на запад. Я кинулся к дороге мертвецов. Жара душила, и мне хотелось пить. Песок стал зыбучим. Воздух раскалялся. Море выбрасывало длинные щупальца, хватая прибрежные ракушки. Мне казалось, что все здесь созданое, являло собой единый организм, который питался людьми.

Когда дорога стала ближе еще на сотню метров, мне стало трудно дышать. Я перешел на шаг и шел до тех пор, пока солнце не коснулось края гор. До дороги оставалось всего ничего, и теперь я смотрел только в сторону леса. Туда, откуда мертвецы должны начать свой последний ход.

Я ждал, но движения в горах не происходило. Солнце садилось, чтобы зависнуть над горой в последней стадии заката и направить красные ослепляющие лучи на верхушки деревьев. Настал момент, когда я подумал, что все кончено. Не успел. Или произошло что-то такое, из-за чего колонна не двинулась к морю. Темнело. Я смотрел в горы, и сердце стучало так, словно мир уходил ко дну. Где они? Где? Внутренний голос молчал, потому что то, что им двигало, вдруг умерло. «Это игра? — спрашивал я у себя. — Игра в мертвых и живых. И на что ты надеялся, когда волочил сюда ноги? На то, что обманешь самого Бога?»

Одна вещь не давала мне покоя, даже после того, как надежда погасла. Кто-то создал портал. Для чего? Зачем живым пересекать мир мертвых? И делал ли это кто-нибудь до нас?

Я стоял по щиколотку в песке. Во мне горело отчаяние.

«Иногда каждый день! — говорил Рамилка. — Иногда раз в неделю»

У Смерти нет выходных. Рамилка не лгал. Он говорил, что было ему известно, и стоило мне сказать это вслух, как с гор донесся гул.

Я замер, когда верхушки деревьев стали пропадать на склоне. Все повторялось. Колонна издавала пронзительное завывание и двигалась к морю. Земля дрожала. Воздух источал привкус крови. Я подошел ближе к дороге. От волнения у меня кружилась голова. Рамилка сказал, что цепи тяжелы лишь для мертвых. Но я слышал их грубый металлический лязг. Цепи казались настоящими. И что я сделаю, если не смогу их разорвать? Что случиться, если колонна потеряет звено?

Я подошел к дороге и стал за деревьями. Вскоре колонна вышла из леса и двинулась навстречу морю. Они шли, как в прошлый раз, ровным отрепетированным строем. Впереди самые стойкие, кто не ронял слез и стонов, а позади те, кто умирал от страха. Мимо прошли первые ряды. Их лица, прямые и бесстрашные, глядели в море, как в поле, по которому им предстояло идти еще несколько дней. За ними шли другие, и на их лицах я видел испуг и изумление. Куда мы идем? — спрашивали они. Так это и есть Смерть? Она выглядит именно так?

За ними шли те, кого боль и страх кусали сильнее. Кто был слаб духом, и кто не чувствовал себя свободным. Некоторые из них плакали и звали на помощь, но, ни в одном из них я не разглядел своего друга. И тут я увидел в колонне тех, кого буду вспоминать еще долго-долго. От ужаса мои ноги подогнулись.

«Как же так, — прошептал я. — Как же так!»

Середина колонны минула, и там, где трепещущие и непонимающие менялись на испуганных и уничтоженных, шла Сабина, а по правую руку от нее плелся парень с фотографии, который засовывал ей руку под платье. Что-то выпало из моего тела, а назад уже не вернулось. Внутри осталась пустота. Я почувствовал слабость, и мне захотелось сесть на песок, закрыть глаза и дождаться конца колонны, чтобы не увидеть в ее рядах тех, кто мог бы ранить душу сильнее. И тут я понял, что таких в мире живых у меня не так уж и много.

— Сабина, — прошептал я дрожащими губами. — Как же так. Ведь ты сама учила меня осторожности.

Колонна двигалась вперед. Звенели цепи. Над дорогой поднималась пыль. Я вцепился в ствол дерева. В ушах шумела кровь. Чем быстрее колонна продвигалась к морю, тем явственнее я ощущал безысходность своего положения. Я смотрел на мертвецов, как на каторжников, и не понимал, почему во всех церквях нам пророчат вечную жизнь после смерти. На этом укромной участке суши смерть была настоящим мучением. Здесь никто не получал пощады, и даже сам палач иногда чувствовал боль от голода, если колонна задерживалась или не появлялась вовсе. Я бесцельно всматривался в строй, а люди все шагали и шагали, изнемогая от тяжести. Смерть приближалась. Конец колонны вышел из леса, и вместе с ним в последнем ряду появился Миша. Он шел, как его учили весь первый курс, широким строевым шагом. Губы беззвучно повторяли: «Раз, два, три, раз, два, три». Миша поборол страх перед всем, что его окружало, и вдруг я осознал, что настоящая сила, раскрывается именно здесь. Когда страшно, и когда ты ничего не понимаешь.

Колонна шла быстро, и до моря оставались считанные метры. Я бросился ему навстречу. Миша не смотрел в мою сторону. «Раз, два, три», — бормотал он себе под нос и шел вперед. Попадись ему под ноги Сантист или Игорь, он мог бы затоптать их вместе со командиром роты. Я нагнал шеренгу и схватился за цепь, собираясь дернуть ее, что было мочи, как вдруг почувствовал, что железо сжимается в руке, точно кусок мокрого хлеба. Цепь упала. Один конец потащил за собой идущий впереди мальчонка. Руки Миши опустились, и он впал из строя. Его ноги все так же маршировали, только теперь на месте. Ритм замедлялся. В глазах Миши не проявлялось никакой ясности. Он был там, куда отправила его судьба. Он был мертв. Но вдруг что-то начало меняться.

Я увидел, как его тело содрогнулось. На груди образовалась дыра. Ее края медленно увеличивались, охватывая загорелую кожу. Другие дыры появились на бедрах, ногах и руках. Через мгновенье я лицезрел, как Миша просвечивается насквозь, а чуть позже его тело начало исчезать. «Колону нельзя остановить, — говорил Рамилка. — Но колону можно обмануть».

Миша исчезал, и вскоре от него осталось лишь светлое пятнышко, пропавшее сразу, как только солнце опустилось за гору. Море сомкнулось и взбучилось. Пена появилась на гребнях волн. «Смерть там, — сказал Рамилкин голос. — Там, где волны».

***

На вопрос, как это произошло, Владик ответил не сразу. Аккаунт Сабины в интернете заблокировали, зато на страничках ее подруг и товарищей мы нашли все. Владику оставалось только передвигать курсор.

Они ехали с дискотеки домой. Сабина, ее парень и еще два друга — все вдрызг пьяные. Один из них сидел за рулем. На высокой скорости водитель не справился с управлением и влетел в фонарный столб на совершенно пустой трассе. От удара машину разрезало на две половины. Водителя собирали в овраге по частям. Тела девочки и ее друга по-семейному застряли в бортовой панели. Выжить никому не удалось. Вокруг столба, который лишь согнулся под натиском дорогой иномарки, было столько крови, что к месту аварии патрульные подходили в специальных масках и резиновых сапогах. На одной из страничек мы нашли фотографию, как милиционер вытаскивает из канавы оторванную руку и кладет в непрозрачный пластиковый пакет. Под снимком была подпись:

«Дальше действовать будем мы»

После смерти дочери мама Сабины перестала говорить. Она уволилась с работы и ужасно постарела. Моя мама изредка видела ее у ворот. Она выходила за двор и смотрела по сторонам. Может быть, дочка все-таки вернется? Мать всегда верит. И мать ждет. С больным сердцем, потухшими глазами и камнем на душе, она выглядывает в сторону дискотеки, откуда Сабина возвращалась в компании друзей, всхлипывает, потому что дорога пуста, и сгорбленная идет обратно в дом.

Уже все в прошлом. Сабины больше нет. Она ушла к волнам.

С Мишей мы закончили академию в две тысячи тринадцатом году. Он — с красным дипломом, я с синим. Все честно. Через год он нашел прекрасную девушку, с которой познакомился на пляже, куда я вытянул его поиграть в волейбол. Пусть Миша робко относился к подвижным играм, и по его комплекции вряд ли кто-нибудь скажет, что он отличный спортсмен — все-таки он научился жить свободой и счастьем. А того кто счастлив и полон позитива, всегда любят девушки.

эпилог

— Дедушка, ты еще со мной? — спросил я.

Дедушка лежал с открытыми глазами, и мне показалось, что на мгновение паралич оставил его без внимания. Он расслабился. Я положил руку ему на грудь. Сердце билось так, словно он вернулся в мир живых на ближайшие лет двадцать. Он вполне мог бы встать и выкурить сигарету. Но он не поднялся. Дедушка дышал, наслаждаясь воздухом больничной палаты.

— Прости, — прошептал он, но на этот раз так слабо и сдержано, будто каялся.

— Что ты сказал ему тогда? — я чувствовал, как он прячется от моего взгляда. — Что ты сказал Мише, после чего он повесился? В той записке, что лежала на кровати, я прочел лишь три слова. Он написал «Твой дедушка знает историю». А когда Миша вернулся в «наш мир» он клялся Богом, что знать ничего не знает про то, кто это написал, и что под этом подразумевал. И я ему поверил. Он вернулся другим человеком, и я не захотел морочить ему голову тем, что обязался хранить в секрете. Ведь если бы он узнал про портал, демоны бы пришли и за ним и за мной.

— Нет никаких демонов, — его сухие потрескавшиеся губы растянулись.

Он долго всматривался в потолок, и я уже подумал, что он заснул с открытыми глазами.

— Я позвал его в канцелярию, и с ним пришел мальчишка… — прокряхтел мой дед. — Он пришел, сел на мое кресло, и хотел взять мои сигареты, — тут он сделал попытку напрячься и закашлялся.

Я подложил под его голову вторую подушку. Через минуту дедушка продолжил.

— Он потянулся к пачке, а его руки прошли сквозь нее. И тогда он сказал: «Эй, дед, налей-ка мне выпить!» Я налил ему виски, он попытался взять стакан и снова неудачно. Руки прошли сквозь стекло, а стакан даже не двинулся. А потом мальчишка встал, и сказал, что им пора. Он взял твоего друга и они ушли. Я чувствовал неладное. Он жаждал отомстить мне очень давно, но ему это никак не удавалось, пока в роте не появился курсант Самедов. После этого мальчишка, словно ожил.

Он закрыл глаза и глотнул несуществующий ком. Его лицо было, как спокойное море, но иногда он вздрагивал, будто его прошибал ток.

— Я знал, что между ними что-то зародилось. Как будто один стал слышать другого, — он подавил приступ кашля. Его речь постепенно становилась медленной и невнятной. — После той трагедии я выпустил сотен пять курсантов, и ни один из них не мог его услышать. А твой друг не только его слышал. Он его видел. Ты знаешь, какого это, видеть мертвецов?

Я покачал головой.

— А какого сидеть с ними в одном кабинете? Смотреть в их бессмысленные глаза, чувствовать какую ненависть они питают к тебе! Понимать, что тобой распоряжаются, как марионеткой!

Я пожал плечами.

— Этот мальчишка перечеркнул всю мою жизнь. Он пришел оборванцем из сумасшедшей семьи. Его родители развелись. Отец и мать были, как две бомбы замедленного действия. Они чуть не подрались у меня в канцелярии, когда делили деньги, которые требовались на ремонт кубриков. Тогда я видел их первый и последний раз. Мать имела смутную репутацию и вращалась в каких-то бандитских группировках в порту. Ее избили несколько раз, и у нее поехала крыша. Отец взял ребенка на себя еще перед поступлением в академию. Характер у него непримиримый с рождения. Агрессивный, вспыльчивый и упрямый. Пытался приставить меня к стенке, доказывая свою состоятельность. Он тоже был офицером, ниже меня рангом, но выше по должности, и считал, что я должен ему подчиняться, а сам даже не вникал в то, что мы работаем в разных структурах. Одним словом, полный идиот. Если бы я дал ему гранату, он бы незамедлительно дернул чеку и передал бы ее мне.

Дедушка усмехнулся. Его глаза тяжело закрылись и открылись.

— Мальчишка унаследовал черты и мамы и папы, и предстал передо мной совершенно неуправляемым курсантом. Он подчинялся только своим желаниям. Пререкался со мной и задирался в роте. Я не знал, с кем его селить, потому что ото всех, с кем он жил, на меня сыпались жалобы и проклятья. Он не спал ночью, пропускал занятия в академии, не ходил на построения, наряд стоял спустя рукава. Он был большой занозой в заднице, и я не мог с ним ничего поделать, потому папа через своих агентов как-то поддавливал на начальника военного факультета. Его держали, как сраного сынка, за которого все пишутся и отчитываются, а сам он ничтожество чистой воды. Настоящая головная боль для крепкого закаленного человека!

— Почему он спрыгнул с крыши?

Дедушка вздрогнул. Его рот раскрылся, будто выпроваживая беса. Шея вытянулась, как в предсмертной судороге, и я подумал, что его начнет трясти до тех пор, пока в палату не прибежит врач и не сделает укол. Но дедушка лишь откашлялся. Вдохнул и проговорил:

— Он не прыгал с крыши… — на его лице застыл последний закат того, что случилось в тот год. — Я столкнул его.

Я увидел, как сжимаются его кулаки, натягивая простыню.

— Я столкнул его, потому что не смог стерпеть его выходок, — последовала минута молчания. — Я был… так зол. На него, потому что он был уродом роты, на себя, потому что не мог его воспитать. Он вынимал из меня душу. От одного взгляда на него меня трясло. Я его ненавидел больше, чем талибов и моджахедов. На войне я бы с удовольствием задушил бы его своими руками, но здесь, в академии, это было против правил. Мне захотелось избавить от него роту. И я придумал план.

Дедушка помолчал, давая мне сосредоточиться.

— Вопреки своей безбашенности, этот черт отлично разбирался в электронике и электротехнике. Я сказал ему, что хочу установить антенну, и подключить ее к телевизору. Сначала он послал меня на хер, но я сказал, что оплачу его работу дорогим виски и больше не буду ни к кому переселять. Конечно, на такие условия он согласился. Я специально выбрал ветреную погоду, чтобы никто не слышал наши голоса на крыше. Если ветер дует с гор, все звуки уходят прочь, не достигая балконов пятого этажа. Кроме того, я вызвал его ночью. Сам знаешь, какого наказание, если кто-нибудь заметит на крыше посторонних. Меня выгонят с работы, а его из корпуса. Он тоже это понимал, и глупых вопросов не задавал.

Дедушка мотнул головой, словно прогоняя муху.

— Мы поднялись на крышу, он стал разматывать провода, зачищать их. А я дождался, пока он влезет на парапет и столкнул его. Он умер мгновенно. Те, кто летит с пятого этажа вниз головой на старый асфальт, долго не мучаются. Я замел все следы. Никакой антенны, никаких проводов, ничего. Когда я зашел в роту, мои дневальные уже были на ногах. Ночью никто ничего не видел. Один из курсантов роты судоводителей курил в туалете и услышал жесткий шлепок. Он поднял на ноги свой наряд, а потом и весь корпус. Это единственное, что удалось прояснить милиции по горячим следам. Я передал через старшин взводов, чтобы все курсанты на допросах не скрывали о невменяемости мальчишки. Он был психом, и эта правда стерла последние следы моей причастности к делу. Через несколько недель расследования милиция все списала на суицид.

Дедушка хотел перевернуться на бок, но это ему не удалось. Он заохал. Болевые ощущения вернулись. Судорога пронзила ногу. Я хотел бежать за врачом, но он остановил меня. Пару минут он терпел боль. Как только ему стало легче, сухие губы разжались.

— Он преследует меня повсюду. Иногда он сидит в моем кабинете, иногда ходит по казарме, иногда поднимается на крышу, и как только видит меня с парапета, начинает махать руками. Я чувствую, что он ждет меня. Клянусь Богом, который позволил мне пережить войну, он хочет, чтобы я открыл эту правду людям. Я знаю, что он причастен к пожару в моей роте. Знаю, что он заставил Самедова накинуть на шею петлю. Я все знаю! — он закашлялся.

Я поправил одеяло на его кровати. Дедушка кашлял, его грудь вздрагивала, боль медленно просыпалась, точно почуяв утро. Когда кашель прошел, он уставился в потолок. Я не знал, что он там видел. Может быть, мальчишка сейчас стоял напротив меня и разглядывал командира роты так же, как он разглядывал нас на утренних осмотрах. Седые волосы всклочено лежали на его висках, и я подумал, что будь дедушка в силах, он бы их поправил. Когда сил говорить не осталось, он заснул.

Больница оживала после ночи. Коридоры постепенно наполнялись шумом. Шаги, голоса, хлопки дверей, эхо и прочие звуки разлетались по палатам, выдергивая пациентов из сна. Первыми к своим обязанностям приступали уборщицы, за ними в коридорах появятся медсестры с капельницами и полотенцами, а еще позже придут врачи и начнется очередной день. Для кого-то он будет тяжелым, для кого-то обычным, а для кого-то последним. Больница, такое место.

Я подошел к окну и глянул вдаль. Светало. Город просыпался. Дороги наливались потоком машин. «Как быстро прошла эта ночь», — подумал я и приоткрыл окно. Прохладный воздух ворвался в палату. Дедушка не пошевелился. Он спал, насколько позволяла ему боль и воспоминания.

Через несколько часов пришел отец и сменил меня.

Июль 2014 — Август 2015

Б.Г.