Дело о радиоактивном кобальте

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Собачонка залаяла, и неприятное лицо консьержки приплюснулось к стеклянной двери ее каморки. Мяч назвал фамилию Перийе, и мы вскарабкались по узкой лестнице с неизменным капустным запахом. Позвонив, мы прождали довольно долго, пока нам открыли.

Органист был еще бледней и сгорбленней, чем в прошлый раз. Узнав нас, он жестом пригласил нас войти и проводил в столовую.

— Скажите, — произнес он со страхом в голосе. — У вас нет новостей о Мишеле?

Мы грустно покачали головами.

— Боже, что с ним случилось? — воскликнул г-н Перийе, протягивая свои исковерканные подагрой руки. — Я вышел на минуту купить молока и еды. Он был в постели, жалуясь на мигрень и головокружение. Я возвращаюсь — его нет… Только бы с ним не приключилось беды…

— Он боялся, — сказал я, — боялся, что будет арестован. Знаете ли вы, что к нему приходил инспектор полиции?

Г-н Перийе устремил на меня свой потухший взор. Я не выдержал его взгляда и опустил глаза. Он, положив на колени свои расставленные большие руки с пальцами в узлах, словно окаменел.

— Да, — сказал он наконец тихим голосом. — Я знаю… Я ничего не понял в этой истории. Инспектор ему угрожал, мне он также угрожал. Он мне сказал, что должен заключить Мишеля в исправительную тюрьму. Это страшно! Я знаю Мишеля. Он не способен ни на какой дурной поступок.

— Исчезновение связано с радиоактивным кобальтом… Нас подозревают в краже…

— Всех?

Г-н Перийе немного оживился, взмахнув слишком длинными рукавами своего поношенного пиджака. — Как же так… — сказал он. — Как же так?..

— Да. Сорвиголова, я хочу сказать, Мишель не должен был так расстраиваться. Тем более, что мы ищем преступника…

Я прикусил губу. Стараясь поддержать, успокоить беднягу, я почти забыл о моем долге — не выдавать тайну. Нет, еще не время говорить о нашем следствии с кем бы то ни было. Однако охваченный страхом старый органист не вник в мои слова.

— Что мне делать? — спросил он, обращаясь больше к себе самому. — Мне все-таки надо сообщить полиции об исчезновении Мишеля?

— Не делайте этого! — воскликнул я. — Не надо пока! Мишель так боялся полиции. Это могло бы вызвать у него такой шок, это могло бы… Ничего не предпринимайте, умоляю… Подождите несколько дней!

— А если Мишель, к несчастью…

— Нет! Гоните эти мрачные мысли… Мы, товарищи, разыщем его! Вы в этом убедитесь.

Я говорил горячо, но без особого успеха… Нам необходимо получить свободу действий. Если полиция вмешается в розыски Сорвиголовы, то, безусловно, и нам, его друзьям, это причинит немало беспокойства. И тогда прощай следствие! Нам нужно несколько дней, чтобы довести до конца наши разоблачения. Значит, не стоит и пытаться устанавливать, где мог спрятаться этот малодушный Мишель. Почему-то мне казалось, что ему ничто не угрожало, а причиной его бегства был страх ареста.

— Не думаете ли вы, — спросил Мяч, — что он спрятался у матери?

Это был уместный вопрос. По дороге Мяч рассказал мне историю родителей Сорвиголовы. Прискорбную историю! Г-н Перийе женился, когда он, знаменитый органист, был завален ангажементами. Он играл в кафедральных соборах. Его концерты собирали полные залы в столицах Европы. Он был богат, имел огромный успех у публики, его окружали многочисленные ученики. Кого больше любила г-жа Перийе — музыканта или человека? Долгое ли время была она избалована богатством и славой, которую дало ее мужу искусство? Несомненно то, что когда нагрянула болезнь, вынудив г-на Перийе с ужасом отказаться от концертов, г-жа Перийе не перенесла удара судьбы. Раздраженная возрастающей бедностью, придирчивая к малейшим недостаткам человека, лишившегося своего артистического престижа, она умножала бесконечные упреки и семейные ссоры. Наконец, когда г-н Перийе, человек мягкого характера, неспособный на какую-либо борьбу, мог рассчитывать только на мизерный заработок настройщика пианино и семья должна была переехать в грязный дом в квартале Гоблэн, г-жа Перийе бросила мужа и уехала в Труа к своим старикам-родителям. Сорвиголова больше всех натерпелся от этого непрочного счастья, от раздора между родителями. Однажды он признался Мячу, что обожает мать и очень переживает оттого, что живет с ней в разлуке. В общем Сорвиголова, с его остротами и забавами, скрыл от нас свою драму. Поэтому Мяч мог предположить, что он в такое тяжелое для него время действительно мог укрыться у матери в Труа.

Увы, ничего подобного! Г-н Перийе устало поднялся, чтобы порыться в ящике буфета. Он показал нам телеграмму.

«Мишеля у нас нет, — сказано было там. — Что произошло? Срочно телеграфируйте».

— Это его дед, отец его матери, — сказал г-н Перийе со вздохом. — Вот видите… Да, я был уверен: зная о том, как больна мать, Мишель не захотел бы ее расстроить ни за что па свете.

— Значит г-жа Перийе… тоже больна?

— Вы этого не знали?

— Нет, мы ничего не знали. — Мы удивленно переглянулись, а г-н Перийе с грустью покачал головой.

— Я думаю, от нее скрыли исчезновение Мишеля. Я.просил их об этом, настаивал… Эта весть могла бы ухудшить ее состояние…

Мне очень хотелось спросить, чем больна г-жа Перийе, но я не осмелился задать этот нескромный вопрос.

— Скажите, уходя из дома, Мишель не оставил вам письма, записки?

— Да, — сказал г-н Перийе. — Несколько слов, лишенных всякого смысла… Вот…

Он вынул из кармана смятый клочок бумаги и протянул его нам. Мяч оперся о мое плечо, и мы оба прочли письмо.

«Мой дорогой папа, я причинил тебе боль, но и я очень несчастен. Если я совершил преступление, я готов за него расплатиться. Но совесть моя чиста. Поэтому я предпочитаю… Прощай! Мишель».

Теперь мне стало более понятным беспокойство г-на Перийе. Второпях нацарапанная записка оставлена была не для того, чтобы его успокоить. Наоборот. Я горячо надеялся, что Мишель не собирался совершить непоправимый поступок.

Так или иначе — в его последнем послании не было ни малейшего намека, где бы мы могли его разыскать.

— Не знаете ли вы, г-н Перийе, — спросил я смущенно, — были ли у Мишеля какие-либо деньги?

Г-н Перийе покачал головой. После, подумав, что его движение не было ясным ответом на мой вопрос, он сделал усилие, чтобы выйти из состояния летаргии.

— Нет, у Мишеля не было ни су. Поэтому…

В отчаянии он закрыл лицо руками. Несмотря на наше сочувствие, у нас не было средств его утешить. Наконец он поднялся, приложил к переносице большой и указательный пальцы, как бы желая снять воображаемое пенсне. Мы поняли, что он таким образом маскировал глаза, стыдясь своих слез. Я прошептал:

— Г-н Перийе, не убивайтесь так из-за Мишеля! Где-ни-будь он найдется. Мы его разыщем!

— Да, да, мои друзья… Спасибо!

И, повторив то же движение, каким он скрывал свои слезы, он дал нам понять, что нуждается в одиночестве. Мы поднялись и направились к выходу. Мы ушли, а он так и остался на стуле, молчаливый и неподвижный.

Когда мы медленно спускались по лестнице под тяжелым впечатлением от встречи с г-ном Перийе, Мяч остановился и сказал в сильном волнении:

— Скажи, Комар, как по-твоему… Сорвиголова останется жив или нет?

— Если он не свяжется с бродягами под мостами…

— Тогда я знаю, куда он мог бы пойти, чтобы получить работу.

— Сейчас вечер, поздно. Завтра воскресенье. Но в понедельник после занятий пойдем туда вместе.

Я задавал Мячу торопливые вопросы, но он уклонялся от ответа. Мы уже спустились с лестницы, как вдруг странные звуки донеслись к нам со второго этажа. Мы прислушались и поняли, что это фисгармония. В своем одиночестве, может быть надеясь найти в музыке утешение, г-н Перийе сел за инструмент. Я представил себе несгибающиеся подагрические пальцы — руки, которые были способны когда-то извлекать звуки фуги из органов кафедральных соборов, в их попытке унизиться перед клавишами, тщетно стараясь взять октаву, и мое сердце сжалось от скорби и сострадания.