Дело Сен-Фиакра

Глава 4 Мари Васильефф

Мегрэ не мог поспеть всюду одновременно. Замок был слишком велик. Поэтому он лишь приблизительно представлял себе, что именно происходило там в это утро.

Обычно в праздничные или воскресные дни принарядившиеся крестьяне не спешили расходиться по домам после торжественной службы, радуясь возможности потолкаться среди друзей-приятелей на деревенской площади или в кафе. Вот и сейчас кое-кто из них был уже под хмельком. А малыши в торчащих колом праздничных костюмах восторженно таращились на своих папаш.

Войдя в замок, заметно позеленевший Жан Метейе отделился от спутников и направился на второй этаж: слышно было, как он забегал, заметался по своей комнате.

— Может быть, вы пойдете со мной? — сказал тем временем Бушардон священнику.

И повлек его к спальне, где лежала покойница.

На первом этаже по всему фасаду был пробит широкий коридор, по одну сторону которого выстроилась шеренга дверей. До Мегрэ донесся звук голосов. Ну да, ему ведь сказали, что граф де Сен-Фиакр и управляющий в библиотеке.

Он пошел было туда, но ошибся дверью и очутился в гостиной, соединявшейся с библиотекой проходной дверью. Дверь эта была распахнута, и в висевшем напротив двери прямоугольном зеркале в золоченой раме Мегрэ увидел молодого графа, с удрученным видом примостившегося на краешке стола, и рядом с ним — набычившегося коротышку управляющего.

— Ну как вы не понимаете — настаивать бесполезно, — проговорил Готье. — Тем более когда речь идет о сорока тысячах франков!

— Кто разговаривал со мной по телефону?

— Само собой — господин Жан.

— Он наверняка даже не передал матери, что я звонил.

Покашляв для приличия, Мегрэ вошел в библиотеку.

— О каком телефонном разговоре идет речь?

Морис де Сен-Фиакр нехотя ответил:

— Позавчера я звонил в замок. Как я вам говорил, мне были нужны деньги. Я хотел попросить у матери нужную сумму. Но трубку снял этот… ну, в общем, господин Жан, как его тут называют.

— И он ответил вам, что ничего не выйдет? Но вы все же приехали.

Управляющий поглядывал то на Мегрэ, то на графа.

Морис слез со стола.

— Я вызвал Готье вовсе не для того, чтобы говорить о деньгах, — заволновался он. — Но вы же знаете, комиссар, в каком положении я теперь оказался. Завтра же на меня подадут в суд. Однако после смерти матери я являюсь единственным законным наследником. Вот я и попросил Готье раздобыть мне эти злосчастные сорок тысяч франков к завтрашнему утру. Но выходит, что это невозможно.

— Совершенно невозможно, — подтвердил управляющий.

— Иначе говоря, до прибытия нотариуса — делать нечего. А он соберет всех заинтересованных лиц лишь после похорон. Однако, по словам Готье, даже под залог всего оставшегося имущества занять сорок тысяч франков будет сложно.

Молодой граф заметался по комнате.

— Все совершенно ясно, не так ли? Яснее некуда. Быть может, мне даже не удастся проводить в последний путь собственную мать! Только вот… Еще один вопрос. Вы говорили о преступлении. Так что же теперь?

— Уголовное дело не возбуждено и, по всей видимости, возбуждено не будет, — ответил Мегрэ. — Значит, и расследования не будет.

— Оставьте нас, Готье.

И едва управляющий вышел за дверь, граф воскликнул:

— Значит, ее действительно убили?

— Да, но официальная полиция в данном случае бессильна.

— Объяснитесь. Я начинаю…

Но тут из вестибюля послышался женский голос, которому вторил басок управляющего. Морис вздрогнул, направился к двери и резко распахнул ее.

— Мари? В чем дело?

— Морис, почему меня не впускают? Это безобразие! Я битый час дожидалась в гостинице…

Незнакомка говорила с сильным иностранным акцентом. То была Мари Васильефф, прикатившая на стареньком такси, видневшемся во дворе замка.

Молодая женщина была на редкость хороша собой — высокая, статная, с роскошными белокурыми волосами, правда, не исключено, что цветом волос она была обязана искусству парикмахера. Заметив, что Мегрэ внимательно ее разглядывает, она затараторила по-английски, и Морис перешел на тот же язык.

Она спрашивала, достал ли он деньги. Он ответил, что об этом теперь не может быть и речи, что мать его умерла и Мари должна вернуться в Париж, куда он тоже скоро приедет.

В ответ она хмыкнула:

— На какие шиши! Мне даже нечем расплатиться с таксистом.

Морис де Сен-Фиакр занервничал. Пронзительно визгливый голос его любовницы эхом разносился по замку, внося в происходящее скандальную нотку.

Управляющий все еще стоял в коридоре.

— Раз ты остаешься, я тоже никуда не поеду, — заявила Мари Васильефф.

Тогда комиссар распорядился:

— Готье, заплатите шоферу и отошлите машину.

Казалось, весь уклад жизни в замке летит в тартарары.

Но не только уклад жизни материальной — с этим еще можно было бы как-то справиться. Рушился духовный уклад. И этот развал казался особенно заразительным.

Даже Готье выглядел растерянным и сбитым с толку.

— Все же нам нужно поговорить, комиссар, — наконец выдавил граф.

— Не теперь.

И Мегрэ указал ему на нарядную женщину, расхаживавшую по гостиной и библиотеке с таким видом, словно она делала опись имущества.

— Кто изображен на этом дурацком портрете, Морис? — смеясь, воскликнула она.

На лестнице послышались шаги. Мегрэ увидел одетого в широченное пальто Жана Метейе, который спускался вниз с дорожной сумкой в руках. Похоже, Метейе не сомневался, что его отпустят восвояси: он даже приостановился у дверей библиотеки, словно чего-то выжидая.

— Куда вы направляетесь?

— В местную гостиницу. Мне кажется, так будет приличнее.

Стремясь избавиться от присутствия любовницы, Морис де Сен-Фиакр повел ее в правое крыло замка. Молодые люди по-прежнему переговаривались по-английски, явно что-то обсуждая.

— Неужели действительно невозможно занять сорок тысяч франков под залог замка? — спросил Мегрэ управляющего.

— Не так-то это просто.

— Ну что же, завтра прямо с утра займитесь этим делом и постарайтесь сделать невозможное.

Мегрэ намеревался задержаться в библиотеке, но в последний момент решил подняться на второй этаж, где его ожидал сюрприз. Пока внизу люди предавались бесцельной суете, наверху, в спальне графини де Сен-Фиакр, воцарился идеальный порядок.

Врач и помогавшая ему горничная обмыли, переодели и причесали покойницу.

Не осталось и следа от царившей здесь утром атмосферы запустения и развала. Даже покойница выглядела совсем иначе: строго и торжественно возлежала она в белой ночной рубашке на своей постели с балдахином, скрещенными руками прижимая к груди распятие.

В спальне горели свечи, в сосуд со святой водой была опущена веточка самшита.

Бушардон вопросительно поглядел на вошедшего комиссара, словно спрашивая: «Ну как? Славно мы поработали?»

Священник молился, беззвучно шевеля губами. Он остался в комнате покойной, а врач и Мегрэ вышли за дверь.

Народ на площади поредел. Кое-где сквозь неплотно задернутые занавески на окнах видно было, как крестьянская семья сидит за праздничным обедом.

На несколько секунд солнце попыталось прорваться сквозь пелену облаков, но через минуту небо вновь сделалось свинцово-серым, и деревья еще сильнее затрепетали на ветру.

Жан Метейе сидел в углу зала неподалеку от окна и машинально жевал, поглядывая на пустынную дорогу. Мегрэ уселся в противоположном углу. Меж ним и секретарем расположилась семья, приехавшая из соседней деревни на грузовичке. Они прихватили с собой собственную провизию, и Мари Татен подавала им одну лишь выпивку.

Бедняжка Татен совсем потеряла голову. Она перестала что-либо понимать в происходящем. Чаще всего комнаты в ее гостинице пустовали: лишь изредка она сдавала комнатенку в мансарде какому-нибудь рабочему, подрядившемуся делать ремонт в замке или где-нибудь на ферме.

И вдруг теперь — мало того что у нее остановился Мегрэ, — появился еще один постоялец — секретарь графини.

Она не осмеливалась пуститься в расспросы. За утро она и без того наслушалась от клиентов всяких чудовищных россказней. Ко всему прочему речь шла даже о полиции!

— Боюсь, курица пережарена, — заметила она, обслуживая Мегрэ.

Но сказано это было таким тоном, словно она собиралась запричитать: «Мне до смерти страшно. Я совершенно не понимаю, что тут творится. Пресвятая Дева Мария, спаси и сохрани!»

Комиссар глядел на нее с умилением. Она так и осталась такой же тщедушной и боязливой, как в детстве.

— А помнишь, Мари, что за история вышла тогда…

Тут она вытаращила глаза и всплеснула руками, словно пытаясь защититься.

— Что за история вышла тогда с лягушками?

— Но… Кто же…

— Мать послала тебя за шампиньонами на тот луг, что позади пруда Богородицы. Неподалеку играли трое мальчишек. Они улучили минутку, когда ты о чем-то задумалась, и вместо грибов насовали тебе в корзину лягушек. Вот уж натерпелась ты страху, пока шла домой — в корзинке-то все время что-то копошилось.

Несколько мгновений она пристально глядела на него и наконец пролепетала:

— Мегрэ?

— Не зевай! Господин Жан уже доел свою курицу и дожидается остального.

Настроение у Мари Татен совершенно переменилось: несмотря на владевшие ею смущение и растерянность, в ней пробудилось теплое чувство доверия.

Странная штука жизнь! Год за годом проходят, не принося ни малейшего происшествия, ни единого пустяка, способного разорвать монотонное течение дней. И вдруг на вас обрушиваются немыслимые события, драмы и вообще такие вещи, о которых и в газетах-то не прочтешь!

Суетясь вокруг крестьян и Мегрэ, она время от времени заговорщически поглядывала на комиссара. И когда он покончил с едой, робко предложила:

— Не хотите ли рюмочку виноградной водки?

— Мы ведь раньше были на «ты», Мари.

Она рассмеялась. Нет, у нее не хватит духу!

— А сама-то ты так и не пообедала.

— Пообедала. Я ведь все время кручусь на кухне… Там пожуешь, тут перекусишь.

За окном мелькнул промчавшийся по улице мотоцикл. Как успел заметить Мегрэ, сидевший за рулем юноша выглядел несколько элегантнее, чем большинство местных жителей.

— Кто это?

— Разве вы не видели его сегодня утром? Это Эмиль Готье, сын управляющего.

— Куда это он собрался?

— Наверное, в Мулен. Он почти горожанин. Служит в каком-то банке.

На улице вновь показались люди: одни прогуливались по дороге, другие направлялись к кладбищу.

Странное дело, Мегрэ клонило в сон. Он чувствовал себя таким измотанным, словно провернул колоссальную работу. И вовсе не потому, что поднялся в половине шестого утра, и даже не из-за простуды.

Нет, его подавляла царившая здесь атмосфера. Ему казалось, что эта драма касается лично его, и комиссара трясло от омерзения и досады.

Да, именно от омерзения. Ему и в голову никогда не приходило, что он вернется в родную деревню при таких обстоятельствах. Дошло до того, что могила отца совсем заброшена! А ему самому запретили курить на кладбище!

Сидевший напротив него Метейе явно работал на публику. Он понимал, что оказался в центре внимания. И, доедая обед, изо всех сил пыжился, старался выглядеть невозмутимым, даже презрительную ухмылку изобразил.

— Рюмочку водки? — предложила ему Мари Татен.

— Спасибо, нет. Я вообще не пью водки.

Он получил хорошее воспитание. И стремился при любых обстоятельствах продемонстрировать это. Здесь, в деревенской гостинице, он ел столь же церемонно и манерно, как в замке.

Покончив с едой, он осведомился:

— Есть у вас телефон?

— Нет, но в лавке через дорогу…

Перейдя через дорогу, он вошел в бакалейную лавку, которую держал местный ризничий. Там и помещалась телефонная будка. Как видно, звонил Метейе отнюдь не в соседний город: ему пришлось изрядно подождать, пока его соединят, и он топтался на месте, куря сигарету за сигаретой.

К тому времени, когда он вернулся в гостиницу, крестьяне уже уехали, а Мари Татен мыла рюмки в ожидании нового наплыва клиентов после вечерней службы в церкви.

— Кому вы звонили? Имейте в виду, я все равно узнаю — мне стоит только дойти до телефона.

— В Бурж, отцу.

Голос его звучал сухо, враждебно.

— Я попросил немедленно прислать мне адвоката.

Всем своим видом он походил на потешную, но злобную шавку, скалящую зубы еще до того, как к ней протянешь руку.

— Вы так уверены, что вам грозят неприятности?

— До прибытия моего адвоката попрошу больше не обращаться ко мне с вопросами. Поверьте, я крайне сожалею, что здесь нет другой гостиницы.

Расслышал ли он, что пробормотал ему вслед комиссар?

— Дурак! Вот дурак-то!

А Мари Татен ни с того ни с сего стало страшно оставаться с ним наедине.

Видимо, этому дню так и суждено было пройти под знаком беспорядка, развала и нерешительности — наверное, потому, что никто не чувствовал себя вправе даже пытаться как-то управлять событиями.

Кутаясь в свое тяжелое толстое пальто, Мегрэ все бродил и бродил по деревне. То его видели на площади у церкви, то неподалеку от замка, где в окнах уже зажигался свет.

На улице быстро темнело. Могучие звуки органа, гремевшего в ярко освещенной церкви, казалось, сотрясали ее стены. Звонарь запер кладбищенскую ограду.

Стало совсем темно. Крестьяне толпились у церкви, собирались кучками, обсуждая, нужно ли идти прощаться с покойной графиней. Первыми отправились в замок двое мужчин и были встречены растерянным дворецким, который тоже не знал, что делать и как поступать. Никто не позаботился даже приготовить поднос для визитных карточек. Стали искать Мориса де Сен-Фиакра, чтобы спросить распоряжений, но его русская подруга ответила, что он пошел прогуляться.

Мари Васильефф лежала на кровати прямо в одежде и смолила папиросу за папиросой.

Тогда дворецкий, равнодушно махнув рукой, впустил крестьян.

Это послужило сигналом. Когда вечерня окончилась, крестьяне зашушукались, загомонили.

— Конечно, пошли! Папаша Мартен и молодой Бонне уже ходили туда.

И тогда, выстроившись вереницей, крестьяне повалили в замок, окутанный ночной мглой. Они шли по коридору, и фигуры их высвечивались у каждого окна.

Родители вели детей за руку и без конца одергивали их, наказывая им не шуметь. Вот и лестница. Коридор второго этажа. И наконец, спальня графини, куда впервые в жизни попали все эти люди.

Когда крестьяне ринулись в спальню, там оказалась лишь насмерть перепуганная служанка. Окунув веточку самшита в сосуд со святой водой, крестьяне осеняли покойную крестным знамением. Расхрабрившись, кто-то прошептал:

— Она словно спит.

Приглушенный голос отозвался:

— Совсем не мучилась.

И вновь рассохшийся паркет трещал под их шагами. Скрипели ступеньки лестницы. То и дело слышалось:

— Тс-с! Держись за перила.

Из окон полуподвальной кухни кухарка с недоумением взирала на странную процессию: ей были видны лишь ноги проходивших мимо окон крестьян.

Когда Морис де Сен-Фиакр вернулся, дом был уже заполонен людьми. При виде толпы крестьян он так и вытаращил глаза. А посетители судорожно соображали, что следует говорить в подобных случаях. Но граф лишь кивнул им и прошел в комнату, где его дожидалась Мари Васильефф.

Через мгновение оттуда донеслась английская речь.

А Мегрэ в это время был в церкви. Сторож с гасильником в руках обходил лампады. В ризнице священник снимал облачение.

Слева и справа были устроены исповедальни, зеленые шторки которых должны были скрывать лица кающихся от посторонних взглядов. Комиссару припомнились те времена, когда он был столь мал ростом, что едва доставал макушкой да края шторки.

Позади него звонарь, не обнаруживший пока его присутствия в церкви, закрывал церковные врата на засов.

Тогда комиссар пересек неф и вошел в ризницу, где священник весьма удивился его появлению.

— Извините, господин кюре! Прежде всего, я хотел бы задать вам один вопрос.

Точеное лицо священника, взиравшего на него с некоторым недоумением, было спокойным и серьезным, но глаза, как показалось комиссару, горели лихорадочным блеском.

— Сегодня утром случилось странное происшествие. Молитвенник графини, оставшийся на скамье, где она сидела, внезапно исчез и был обнаружен здесь в ризнице, под стихарем служки.

В ответ — ни звука. Лишь из нефа доносились приглушенные ковром шаги ризничего, да где-то у боковой двери протопал звонарь.

— Лишь четыре человека могли… Заранее прошу прощения, но… Это служка, ризничий, звонарь и…

— Это сделал я.

Голос священника звучал бесстрастно. Одна половина его лица оставалась в тени, другая была освещена колеблющимся пламенем свечи. К потолку колечками поднималась тоненькая струйка дыма из кадильницы.

— Так это…

— Да, я сам взял молитвенник и положил его здесь, пока…

Ларец с облатками, сосуды для вина и святой воды, связка колокольчиков — все стояло на прежних местах, как в те времена, когда Мегрэ сам прислуживал в церкви.

— Вы знали, что именно было спрятано в молитвеннике?

— Нет.

— В таком случае…

— Я вынужден просить вас не задавать мне больше вопросов, господин Мегрэ. Речь идет о тайне исповеди…

При этих словах Мегрэ неожиданно для себя вспомнил, как на уроках закона Божьего старенький кюре рассказывал об одном средневековом священнике, который дал вырвать себе язык, лишь бы не нарушать тайну исповеди. В воображении юного Мегрэ возникло тогда что-то вроде лубочной картинки, и вот теперь, тридцать пять лет спустя, эта картинка снова встала перед его мысленным взором.

— Вы знаете, кто убийца, — все же прошептал он.

— Богу известно, кто он… Извините, мне нужно навестить больного.

Они вышли в сад, разбитый возле приходского дома и огороженный со стороны дороги низенькой решеткой.

Меж тем незваные посетители выходили из замка и кучками собирались чуть поодаль, обмениваясь впечатлениями.

— Господин кюре, вам следовало бы сейчас быть там.

Тут они наткнулись на врача, который проворчал себе под нос:

— Послушайте, кюре! По-моему, это все больше смахивает на балаган. Пора навести хоть какой-то порядок, чтобы, по крайней мере, не смущать крестьян. А, вы тоже здесь, комиссар. Что и говорить, наделали вы дел! Теперь чуть ли не полдеревни обвиняет графа в том, что он… Особенно с тех пор, как сюда заявилась эта женщина. Управляющий обходит арендаторов, пытается собрать сорок тысяч франков, иначе графа, как говорят, могут…

— А, черт!

Мегрэ ринулся прочь. У него и без того было слишком тяжело на душе. А теперь его же во всем и винили.

В чем он допустил оплошность? В чем, собственно, его вина? Да он дорого бы дал, лишь бы события развивались более пристойно!

Он размашисто зашагал к гостинице, где все еще было полным-полно народу. До него донесся обрывок какого-то разговора:

— Вроде, если деньги не соберут, он может угодить за решетку…

Мари Татен казалась воплощением скорби. Она по-старушечьи суетливо семенила по залу, хотя на самом деле ей было не более сорока.

— Вы ведь заказывали лимонад?.. Кто заказывал две кружки пива?..

Жан Метейе что-то писал в своем углу, лишь изредка поднимая голову и прислушиваясь к разговорам.

Остановившись чуть поодаль, Мегрэ никак не мог разобрать его каракулей, он видел лишь, что текст написан почти без помарок, разбит на параграфы, а сами параграфы — тщательно пронумерованы.

Как видно, пока не приехал адвокат, секретарь сам готовил аргументы в свою защиту.

А в двух шагах от него какая-то женщина говорила:

— Даже чистых простыней не нашлось, пришлось посылать к жене управляющего.

Тем временем бледный, осунувшийся, но исполненный, решимости Жан Метейе вывел: