КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

I.

Всё лѣто провелъ Бенескриптовъ в отыскиваніи себѣ мѣста. Ему предлагали разныя занятія, но ниодно изъ нихъ не было ему по душѣ. Ниодно не отвѣчало на страстно развившееся въ немъ чувство самостоятельности. Ему все казалось, что такъ или иначе онъ долженъ будетъ лакействовать. Вмѣстѣ съ тѣмъ развивалось въ немъ и другое чувство: особенная требовательность къ самому себѣ и желаніе смотрѣть на себя, какъ на человѣка, предназначеннаго судьбой къ какому-нибудь роковому исходу, безполезнаго, нелѣпаго и вздорнаго.

Осенью, совершенно неожиданно, одинъ изъ его товарищей по семинаріи, который былъ уже профессоромъ и мѣтилъ въ архимандриты, доставилъ ему мѣсто смотрителя духовнаго училища. Бенескриптовъ нашелъ, что такое мѣсто для него едва-ли не самое подходящее. Училищемъ онъ могъ управлять какъ ему угодно. Въ уѣздномъ городѣ ближайшаго начальства нѣтъ. Никто, стало быть, не будетъ вмѣшиваться каждый день въ его дѣйтельность; а дѣятельность всего болѣе отвѣчала его наклонностямъ. Онъ любилъ дѣтей. Но согласившись принять мѣсто смотрителя, Бенескриптовъ тотчасъ-же нажилъ себѣ большое горе: приходилось проститься съ Загариной и со своей милой ученицей. Когда онъ пришелъ объявить имъ о полученіи мѣста, ему сдѣлалось такъ больно, что онъ готовъ былъ тотчасъ-же бросить все и остаться въ Петербургѣ безъ всякаго обезпеченнаго куска хлѣба. Тутъ только впервые догадался онъ, какое чувство связывало его съ личностью Загариной. Онъ испугался. Его раздирало двойственное желаніе: быть всегда около этой женщины и такъ замаскировать свое чувство къ ней, чтобы ничѣмъ не нарушить тѣхъ дружественныхъ отношеній, какія существовали между ними. Загарина очень обрадовалась за него и начала усиленно уговаривать тотчасъ-же принять мѣсто. Даже Лиза, какъ ей ни дорогъ былъ ея «Феддъ Миччъ», стала ему доказывать серьезнымъ тономъ, что онъ будетъ весьма дурной «citoyen», если откажется отъ такого дѣла. Бенескриптовъ видѣлъ, что здоровье Загариной портилось. Она просиживала до обѣда въ редакціи и брала работу на домъ. Замѣтно стала она все худѣть и худѣть и сухой рѣзкій кашель никакъ не отвязывался отъ нея. Только ежедневнымъ, усиленнымъ трудомъ могла она поддерживать свое маленькое хозяйство, Всякіе другіе источники истощились. Дѣло о наслѣдствѣ кануло въ воду. Борщовъ предлагалъ ей вести процессъ, отыскать ей адвоката и найти денегъ на необходимыя издержки, но она воздержалась. Бенескриптовъ увидалъ въ ея нездоровьѣ, зловѣщіе признаки; но навязывать себя онъ не хотѣлъ.

Требовательность къ самому себѣ подсказывала ему, что если-бъ онъ даже и могъ остаться въ Петербургѣ на хорошемъ мѣстѣ, онъ только тяготилъ-бы своей неуклюжей преданностью тѣ два существа, дороже которыхъ у него не было на свѣтѣ…

Явившись въ свое училище, Бенескриптовъ предался дѣлу съ необычайною страстью. Первое время онъ забылъ о своей хандрѣ и писалъ въ Петербургъ длинныя и весьма оживленныя письма. Онъ началъ дѣйствовать по своей, имъ самимъ выработанной программѣ и захотѣлъ поставить себя къ преподавателямъ и ученикамъ въ небывалыя дотолѣ отношенія. Дѣти сейчасъ же поняли, что пахнуло совсѣмъ другимъ воздухомъ, но преподаватели стали съ особеннымъ злорадствомъ подводить смотрителя подъ разныя гадости. Въ городѣ про него тоже пошли самые дикіе слухи. Мѣстныя власти никакъ не могли простить ему того, что онъ не явился ни къ кому съ визитомъ и не посѣщалъ ихъ вечеринокъ. Бенескриптовъ первое время тѣшилъ себя этой уѣздной непріязнью. Его подзадоривало положеніе человѣка, который, выйдя изъ той-же глухой уѣздной среды, доразвился до сознанія своей личности. Его гордость питалась фактическою независимостью положенія; а задушевныя свои силы и стремленія обращалъ онъ на міръ дѣтства и отрочества, которому онъ могъ принести столько дѣйствительнаго добра. Весь его день былъ посвященъ одному дѣлу, только ночью прочитывалъ онъ любимыя книжки и писалъ письма въ Петербургъ.

Но гороздо скорѣе, чѣмъ онъ предполагалъ, пришлось ему отстаивать свое право на существованіе, а просвѣтительныя и гуманныя идеи отложитъ въ дальній ящикъ. Въ стѣнахъ самаго училища ему сдѣлалось очень тяжело отъ своихъ сотоварищей, которыхъ онъ не желалъ превращать въ подчиненныхъ.

Одинъ изъ нихъ не замедлилъ написать на нега доносъ. Высшее начальство стало дѣлать выговоръ за выговоромъ, а потомъ явилась и ревизія, направленная къ одной цѣли — усмотрѣть зловредныя сѣмена, посѣваемыя Бенескриптовымъ. Сѣмена были, конечно усмотрѣны, и къ новому году Бенескриптовъ уволенъ отъ должности. Онъ высидѣлъ на ней всего 5 мѣсяцевъ и 12 дней.

Бенескриптовъ ожесточился, и не столько противъ судьбы и начальства, сколько противъ самого себя. Онъ ведѣлъ въ своей неудачѣ прямое доказательство того, что въ немъ нѣтъ никакой дѣловой сноровки, что всякое дорогое дѣло онъ испортитъ отсутствіемъ выдержки, мальчишествомъ, себялюбивымъ фанфаронствомъ. Теперь только онъ понялъ, что ему слѣдовало дѣйствовать совершенно иначе: получивъ такое мѣсто, не накидываться на «либеральничанье», а сначала изучить враждебныя силы и личности, обезоружить ихъ, сдѣлать ихъ ручными и потомъ, исподоволь, проводить въ жизнъ свои идеи и симпатіи. Только держа въ рукахъ бумагу о своемъ увольненіи, Бенескриптовъ увидалъ, какъ-бы ему нужно было дѣйствовать во всѣхъ подробностяхъ избраннаго имъ педагогическаго поприща. Но локтя уже нельзя было укусить…

«На что-же я годенъ? — спрашивалъ себя Бенескриптовъ, все болѣе раздражаясь. — Неужели стоитъ биться изъ-за одной поденщины, изъ-за того только, чтобы не околѣть съ голоду?»

Его гордость не позволяла мириться съ такой житейской перспективой, а искать другой дѣятельности, затѣмъ, чтобы и въ ней провалиться, онъ не хотѣлъ. И тутъ, вся его внутренняя жизнь, съ той минуты, когда онъ, начитавшись книжекъ, захотѣлъ превратиться изъ дьячка въ человѣка, представилась ему жалкой пародіей на тѣ существованія, которыя онъ бралъ своимъ идеаломъ.

«Дуракъ! — говорилъ онъ, злобно озираясь на свой смотрительскій кабинетъ, где у него все было разставлено въ такомъ порядкѣ.— Оставался-бы ты въ псаломщикахъ, читалъ-бы ты апостола, ставилъ свѣчи и цѣловалъ ручку у отца-протоіерея, поднося ему кадило. Ну, куда тебѣ, съ твоимъ суконнымъ рыломъ записываться въ ряды гражданскихъ дѣятелей? Безмозглая голова! Казнися за свою продерзость и околѣвай, если не хочешь идти опять въ псаломщики, да и тутъ не примутъ».

Бенескриптову сдѣлалось такъ нестерпимо тяжело, что онъ, какъ сумашедшій, заметался по комнатѣ и ощутилъ ѣдкую потребность сейчасъ-же забыться. Онъ разбудилъ «вою кухарку и послалъ ее за виномъ. И въ семинаріи, и по выходѣ изъ нея, Бенескриптовъ отличался безусловной трезвостью. Вліяніе забулдыгъ-товарищей скользило по немъ; даже за-границей онъ не привыкъ къ вину, а довольствовался за обѣдомъ кружкою пива. Ему казалось всегда, что на слабость къ вину, а тѣмъ болѣе на запой, нельзя иначе смотрѣть, какъ на непростительную блажь и дурь. Сколько разъ онъ услаждалъ себя увѣренностью въ томъ, что никогда, ни въ какихъ обстоятельствахъ жизни, онъ не поддастся чаркѣ.

Кухарка принесла вино, какой-то, отзывавшейся перцомъ, мадеры. Бенескриптов выпилъ ее, чуть не залпомъ, и тутъ-же сильно захмѣлѣлъ. Ему стало вдругъ очень пріятно. Вся исторія его смотрительства приняла совершенно новыя, комическія формы. Онъ началъ хохотать вслухъ и надъ собой, и надъ своими идеями, и надъ страхомъ за будущность. Но припадокъ бурной веселости перешелъ скоро въ мертвенное уныніе. Его засосало что-то смертельно въ груди, и судьба, въ видѣ чудовища, стала хватать его своими острыми когтями. Безпощадно закололо его въ сердце чувство къ той женщинѣ, которую ему такъ не хотѣлось покидать въ Петербургѣ. Онъ уже не смутно, а совершенно ясно, съ отчетливостью нервной боли, любилъ ее и видѣлъ, какъ эта страсть безцѣльна и безъисходна. Ему казалось, что любимая женщина смотритъ на него въ эту минуту и своимъ тихимъ, чахоточнымъ голосомъ говоритъ: «И ты осмѣлился, неумытый и нелѣпый семинаристъ, мечтать объ общественной дѣятельности, ты хотѣлъ играть роль моего покровителя. Валяйся, пьянчужка! Топи въ винѣ свою дурь и свое самодовольство. Не смѣй говорить мнѣ про твои нѣжныя чувства. Надѣвай стихарь и ходи славить Христа по купеческимъ домамъ и услаждаться тамъ водочкой. Не кажись мнѣ на глаза!».

Проснувшись на другой день съ тяжестью въ головѣ, Бенескриптов послалъ опять кухарку и на этотъ разъ, уже за полштофомъ водки. Выпивши двѣ рюмки, онъ съ отчаяніемъ вскричалъ:

— Нетъ, я не покажусь ей на глаза ни за что!


II.

Уже нѣсколько дней, какъ мать Лизы чувствовала себя очень нехорошо. Докторъ не позволялъ ей выходить: на дворѣ стояли трескучіе морозы. Она испугалась за свою работу въ редакціи и просила посылать ей на домъ какъ можно больше перевода.

Часу въ восьмомъ вечера она, полулежала на кушеткѣ, держала въ рукахъ большой листъ газеты и диктовала слабымъ голосомъ Лизѣ. Въ послѣдніе восемь мѣсяцевъ Лиза очень вытянулась, лицо сильно похудѣло и приняло еще болѣе англійскій типъ. Верхняя губа ея меньше оттопыривалась. Косы завернуты были на маковкѣ. Всякій далъ-бы ей на видъ лѣтъ пятнадцать. Одѣта она была въ черное шерстяное платье, подлиннѣе, чѣмъ какія носила весной. Лиза писала скоро и увѣренно, и то-и-дѣло вскидывала на мать своими большими глазами. Въ комнатѣ слышно было ея дыханіе съ нѣкоторымъ посапываніемъ.

Продиктовавши цѣлую страницу, Загарина закашлялась.

— Перестань, мама, — сказала Лиза, тревожно поднимая голову — это тебя слишкомъ утомляетъ. Дай я буду переводить.

Мать усмѣхнулась.

— Ты думаешь, я не могу? Тутъ нѣтъ ничего мудренаго. Дай мнѣ газету.

И она взяла изъ рукъ матери листъ «Таймса», пробѣжала тотъ столбецъ, который та переводила, и начала говорить вслухъ, въ то-же время дѣйствуя перомъ:

— «Въ настоящее время, — произносила она четко и старательно: — король Амедей выбираетъ своихъ совѣтниковъ…» Вѣдь такъ, мама?

И она сказала фразу по-англійски.

— Такъ, такъ, ласково промолвила мать.

«Выбираетъ своихъ совѣтниковъ» — повторила Лиза — совсѣмъ не изъ той партіи, которая пригласила его на корону…»

— «Призвала на престолъ», — поправила мать.

— Ну, пожалуй, — и такъ, — выговорила одобрительно Лиза. — Вотъ видишь, у меня очень хорошо пойдетъ. Тебѣ-же гораздо легче поправлять меня, чѣмъ говорить все одной.

— У тебя есть свои уроки.

— Уроки! Какой вздоръ, мама! Въ гимназіи такъ мало спрашиваютъ. Я теперь по-русски иду лучше другихъ, а все оттого, что мой семинариствкъ меня такъ. хорошо училъ.

— Тебѣ скучно безъ него, Лиза?

— Мнѣ не скучно, мама, такъ вообще; но я хо-тѣла-бы, чтобы онъ жилъ здѣсь. Ему тамъ будетъ очень трудно, я знаю.

— Почему-же такъ, мои другъ?

— А потому, что онъ такой гордый: ты его такъ не знаешь, мама, какъ я. Ему хочется всегда быть… совсѣмъ свободнымъ… чтобы не было у него никакихъ старшихъ, а вѣдь тутъ и надъ нимъ есть старшіе. Онъ уже пишетъ, что долго на этомъ мѣстѣ не останется. Меня это не удивляетъ.

Лиза произнесла свою заключительную фразу точно какая старушка, покачавъ головой.

— Прочти-ка мнѣ конецъ его письма, — сказала ей мать, опуская голову на подушку.

Лиза достала изъ старенькаго бювара письмо на большомъ почтовомъ листѣ и начала читать:

«Боюсь только, дорогія мои, писалъ Бенескриптовъ (это было писано недѣли за двѣ до его оставки), — что совсѣмъ здѣсь одичаю; а пускаться въ нашъ уѣздный свѣтъ не хочу, потому что не желаю превратиться въ еще болѣе первобытнаго человѣка. Здѣсь кто не ходитъ каждую субботу въ баню, кто не садиться послѣ утренней закуски козырять до пѣтуховъ, кто не бьётъ своей прислуги и не поретъ мальчишекъ до безчувствія, тотъ — фармазонъ. И я нисколько не удивляюсь, если на меня сдѣланъ будетъ доносъ въ принадлежнояти къ этой не-существуещей на Руси сектѣ».

— Ты видишь, мама, — прервала свое чтеніе Лаза — онъ хочетъ написать веселенькое письмо, а внутри у него грустно.

Мать ничего не отвѣтила и опустила голову.

Ей давно уже не доставало Бенескриптова. Какъ ни старался онъ скрывать свое чувство къ ней, она угадала, что заговорило въ сердцѣ ея доброжелателя. Это открытіе не испугало ее, но и не обрадовало. Она довольна била уже тѣмъ, что жизнь этого простаго и хорошаго человѣка скрасилась новымъ интересомъ; но въ ней самой не было уже способности откликнуться на страстное чувство такой-же страстью. Гнетъ прошедшаго, плохое здоровье и заботы о дочери лишали ее возможности отдаться какой-нибудь личной утѣхѣ, хотя-бы и въ формѣ самой непорочной привязанности. Но если-бъ Бенескриптовъ и яснѣе сталъ показывать свое чувство, она-бы не охладила его. Ей казалось, что было-бы жестко отнимать у такого человѣка нравственную поддержку.

«Зачѣмъ я буду говорить ему то, что онъ самъ прекрасно понимаетъ? — думала она не разъ. — Онъ очень хорошо знаетъ, какъ я утомлена жизнью, на сколько лѣтъ я его старше, и можемъ-ли мы оба думать о личномъ счастіи, когда каждому изъ насъ такъ нелегко просуществовать? Пускай его живетъ своимъ чувствомъ, а время сдѣлаетъ свое, моя дружеская симпатія смягчитъ его и покажетъ, чего ему ждать отъ меня».

— Да, — затоварила громче Лиза. — Мой семинаристикъ очень гордый. Ему не хотѣлось жить здѣсь оттого, что ему сдѣлалось стыдно быть тѣмъ, что ты, мама.

— Чѣмъ-жо это?

— Un prolétaire.

— Кто-же тебѣ сказалъ это, Лиза?

— Я знаю, я видѣла. Онъ могъ-бы навѣрно достать себѣ такую-же работу, какъ и ты, мама, и даже гораздо меньше. Онъ проживаетъ очень мало.

«Она права, — думала Загарина — здѣсь ему было-бы все-таки потеплѣе, а теперь, разъ попавши на мѣсто, онъ долженъ будетъ вступить въ слишкомъ тяжелую борьбу. Вѣроятно, не даромъ пишетъ онъ о доносахъ. Если его не оцѣнятъ и заставятъ выйти, онъ сильно ожесточится».

— Ну, какъ же моему семинаристику не найти здѣсь работы? Вонъ, Саша Чернокопытовъ, совсѣмъ еще мальчуганъ, а получаетъ пять цѣлковыхъ за урокъ.

— Ну, довольно, Лиза, — перебила ее мать: — начнемъ работать.

— Нѣтъ, мама, я тебѣ не дамъ самой диктовать, ты слишкомъ устанешь.

Она наклонилась надъ листомъ и начала преводить вслухъ, останавливаясь и поглядывая на мать. Такъ она проработала съ полчаса. Поправки были довольно частыя, но Лиза увѣряла мать, что такъ ей все-таки легче работать. Въ слѣдующую паузу она подсѣла къ ней на кушетку, обняла ее и заговорила уже болѣе ребяческимъ тономъ:

— Погоди мама, мы не долго будемъ такъ бояться потерять работу. Богатства я не хочу; но мы выиграемъ процессъ, половину отдадимъ на хорошія дѣла, чтобы на наши деньги учились бѣдные студенты, а изъ другой — мы подаримъ нѣсколько тысячъ семенаристику, онъ долженъ взять. И сами мы будемъ проживать столько, чтобы ты могла не работать, а мнѣ не нужно денегъ. Ты за меня плати, пока я не могу сама… выигрывать свой хлѣбъ, — завершила Лиза совершенно серьезно, не замѣчая, какой она сдѣлала галлицизмъ.

— Буто-бы тебѣ не хочется быть богатой? — спросила ее мать.

— Нѣтъ. Мнѣ все равно; но зачѣмъ же другіе, можетъ быть, совсѣмъ нехорошіе люди, будутъ имѣть наше наслѣдство? Ты вѣришь, мама, этому господину, который хочетъ хлопотать?

— Почему-же мнѣ ему не вѣрить?

— Ты мнѣ говорила, что нъ совѣтуетъ тебѣ взять деньги вмѣсто всего, что тебѣ можетъ достаться.

— Ну-да, мой другъ.

— Ты возьмешь, а тебѣ достанется въ десять разъ больше.

— Ты не понимаешь, Лиза, какъ ведутся такія дѣла. Тутъ много разныхъ расходовъ; а мы съ тобой, какъ ты знаешь, не капиталисты. Даромъ, мой другъ, никто нынече не станетъ раобтать. Мнѣ предлагаютъ продать мое право. Большаго состоянія намъ съ тобой не нужно…

— Продать, мама… стало быть, кому-нибудь выгодно если хотятъ купить.

— Это значитъ, мой другъ: что на удачный исходъ процесса есть много шансовъ; но вести его я сама не могу. Можетъ быть, и отыскался-бы адвокатъ, каторый взялъ-бы на себя расходы процесса, выговоривши извѣстный процентъ въ случаѣ выигрыша…

— Да вѣдь Борщовъ вызвался, мама, помочь тебѣ.

— Мнѣ совѣстно его безпокоить, да онъ и не занимается адвокатурой.

— А тотъ господинъ, который былъ вчера, развѣ онъ адвокатъ?

— Нѣтъ, мои другъ, онъ пишетъ.

— Зачѣмъ-же онъ берется за такое дѣло?

— Самъ онъ не берется за него. Онъ только далъ мнѣ добрый совѣтъ, предостерегъ отъ людей, которые хотятъ ужь слишкомъ поживиться на нашъ счетъ.

— Кто-же эти люди? — живо спросила Лиьа.

— Да вотъ хоть-бы тотъ-же адвокатъ, помнишь — пріѣзжалъ сюда…

— Такой фатъ, съ бакенбардами?

— Его зовутъ Воротилинъ.

— Ну, а этотъ, мама, онъ — хорошій человѣкъ?

— Я его мало знаю, мой другъ, но его тонъ мнѣ нравится.

Лиза нѣсколько нахмурилась и выговорила какъ-бы про себя:

— Не знаю… онъ точно актеръ, и нижняя губа у у него противная.

— Нельзя-же, Лиза, судить всегда по первому впечатлѣнію.

Дѣвочка смолчала и продолжала переводить, а Зага-рина задумалась. Замѣчаніе Лизы напомнило ей, что и она сама, когда въ первый разъ увидала этого господина, т.-е. Иларіона Семеновича Малявскаго, нашла его весьма несимпатичнымъ. Это было въ редакціи той газеты, гдѣ она работала. Малявскій вступилъ съ ней въ разговоръ очень просто, сидя надъ корректурой статьи, помѣщенной имъ въ газетѣ. Было это вечеромъ, съ глазу на глазъ. Сначала разговоръ былъ общій. Малявскій говорилъ умно, и если не особенно ярко выставлялъ свои принципы, то выказалъ все-таки общую порядочность. Освѣдомившись о фамиліи Загариной, онъ тутъ-же сообщилъ ей, что знаетъ нѣкоего господина Воротилина, который надѣется прибрать къ рукамъ ея наслѣдство, предложивши ей плутовскую сдѣлку. Она была нѣсколько удивлена такимъ оборотомъ разговора, но Малявскій сообщилъ ей это такъ просто, что видѣть въ его поведеніи что-либо преднамѣреное она никакъ не могла. Ей нельзя было не поблагодарить Малявскаго за сообщеніе. Разговоръ пошелъ дальше и Малявскій, нисколько не навязываясь, какъ первый попавшійся порядычный человѣкъ, изъявилъ свою готовность навести болѣе точныя справки, а чрезъ два дня пріѣхалъ къ ней. Онъ сказалъ, что продать выгодно свой процессъ она во всякомъ случаѣ можетъ, что въ адвокатскомъ мірѣ дѣло ея извѣстно и охотники найдутся. Еще разъ предостерегъ онъ ее отъ Воротилина, прибавивъ, что готовъ служить посредникомъ между нею и такими дѣльцами, больше которыхъ никто ей за процессъ не дастъ.

Загарина не считала себя вправѣ отнимать у дочери своей средства, по крайней мѣрѣ такія, которыя дали-бы ей возможность подольше поучиться и начать какое-нибудь серьезное дѣло, когда она станетъ на свои ноги. Хлопотать сама она дѣйствительно была не въ силахъ. Изъ друзей ея одинъ только Борщовъ могъ-бы помочь ей, но она не рѣшалась энергически просить его взяться за это дѣло, потому что сама слишкомъ мало надѣялась на успѣхъ. Борщовъ въ послѣднее время заѣзжалъ къ ней, но рѣдко. Видно было, что онъ поглощенъ чѣмъ-то личнымъ. Она почти догадывалась, что это такое. Онъ познакомилъ ее, мѣсяца два передъ тѣмъ, съ Повалишиной. Катерина Николаевна сразу ей чрезвычайно понравилась. Она была даже поражена, встрѣтивъ такую русскую женщину: ей начинало уже сильно сдаваться, что среди соотечественницъ она только и будетъ находить, что малокровныхъ, изъѣденныхъ резонерствомъ или смѣшныхъ въ своемъ задорѣ и неумѣлости женщинъ. Повалишина обдала ее воздохумъ искренности, молодого пыла и оргинальнаго умственнаго развитія.

— Мнѣ про васъ говорили, какъ про человѣка, — сказала ей Повалишина — а намъ люди необходимы. Помогите-же намъ.

Ее необычайно оживило это обращеніе къ ней такой свѣжей и симпатичной личности. И она готова была съ радостію откликнуться на зовъ Катерины Николаевны и посвятить тому, что занимало Повалишину, все свое свободное время. По здоровье ея дѣлалось все несговорчивѣе. Она не каждый день могла ходить въ редакцію и по вечерамъ чувствовала ужасное утомленіе. Катерина Николаевна стала навѣщать ее, разсказывать ей про результаты своей дѣятельности, и очень скоро вступила съ нею въ дружественныя отношенія. Онѣ часто говорили о Борщовѣ, и тонъ Катерины Николаевны заставлялъ предполагать въ ней болѣе, чѣмъ простую симпатію…


III.

Точно въ отвѣтъ на то, о чемъ думала въ эту минуту Загарина, явилась Катерина Николаевна. Она съ большимъ безпокойствомъ распросила своего новаго друга о здоровьѣ и потребовола, чтобы Загарина хоть на нѣсколько дней оставила свои занятія.

— Я или сама, — говорила она: — буду переводить за васъ, или пришлю вамъ кого-нибудь.

Катерина Николаевна казалась взволнованной, что не ускользнуло отъ Загариной. Лиза поговорила немножко съ гостьей и удалилась въ комнату, поняла, что надо оставить гостью наединѣ съ матерью.

Какъ только дѣвочка вышла. Катерина Николаевна присѣла на кушетку и тотчасъ-же прильнула совершенно по-дѣтски къ Загариной.

— Какъ я слаба! — шептала она. — Я думала, что всякая борьба для меня возможна. А я теперь такъ безпомощна…

Она не договорила и зарыдала.

— Я знаю, — отвѣтила Загарина: — я догадываюсь, что въ васъ происходитъ.

— Я себя оправдываю, — заговорила Катерина Николаевна, сдержавъ слезы: — и все-таки не могу оправдать, у меня не хватаетъ смѣлости.

Катерина Николаевна, не поднимая головы и тяжело дыша, силилась говорить спокойно.

— Поплачьте, поплачьте! — повторяла Загарина, обняла ее и прикоснулась губами къ ея темени.

— Нѣтъ! — вскричала Повалишина, энергически поднявъ голову — дольше такъ жить нельзя? Нельзя изъ-за своего личнаго чувства губить всякое разумное дѣло. Вы знаете, что я его люблю?

— Знаю, — отвѣтила кротко Загарина.

— Я себя долго мучила, называла твое чувство къ нему капризомъ, блажью, наконецъ, испорченностію, развратомъ… По нѣтъ, это не капризъ! Для меня человѣкъ, лишенный порыва, высохшій, рутинный, не можетъ имѣть обаянія…

— О комъ вы говорите?

— О мужѣ моемъ. Жить все въ тоіі-же душной средѣ я не въ силахъ. Если во мнѣ есть что-нибудь порядочное, если я годна на какое-нибудь дѣло, то только рука объ руку съ человѣкомъ, который дастъ мнѣ и вѣру въ свои силы, и способность на постоянную жертву. И вотъ теперь, въ рѣшительную минуту, я не чувствую въ себѣ смѣлости, чтобы прямо объявить моему мужу, что я больше не жена его.

— Вы хотѣли это сдѣлать?

— Я должна это сдѣлать! — вскричала Катерина Николаевна, и щеки ее зардѣлись. — Не обвинять меня нужно, а поддержать въ честномъ поступкѣ. Въ томъ свѣтѣ, которому я до сихъ поръ принадлежала, такіе поступки — большой подвигъ!

— Другъ мой — заговорила Загарина — я не стану давать вамъ совѣтовъ. Вы страдаете вы любите, вы вѣрите, что нашли человѣка, съ которымъ жизнь ваша будетъ свѣтла и полна разумнаго труда; но откуда же у васъ сознаніе собственной слабости? Выдержите-ли вы борьбу? Въ васъ много силъ и энтузіазма. Вы и меня, усталую и больную, оживили: на работу вы способны, но принесетъ-ли она тотъ плодъ, о которомъ вы мечтаете?

— Не могу, не могу я оставаться женой мертвеца!

Крикъ этотъ вылетѣлъ такъ порывисто изъ груди Ка терины Николаевны, что заставилъ вздрогнуть Загарину всѣмъ тѣломъ.

— Живите и ничего не боитесь — проговорила она, обнимая Повалишину.

Вышла пауза. Въ комнатѣ было только слышно всхлипываніе, прерываемое тяжелымъ дыханіемъ…

Въ три мѣсяца, протекшіе съ того времени, когда Борщовъ явился къ Катеринѣ Николаевнѣ, ихъ свиданія дѣлались все чаще и чаще. Сначала Борщовъ зорко слѣдилъ за самимъ собой. Онъ былъ ригористъ въ вопросахъ нравственности, и уже одинъ тотъ фактъ, что Повалишина — замужняя женщина, заставлялъ его анализировать каждое свое слово и сдерживать себя въ малѣйшихъ проявленіяхъ задушевности. Катерина Николаевна шла гораздо смѣлѣе его, и чувство, овладѣвшее ею, прорвалось совершенно неожиданно для Борщова. Онъ былъ тронутъ и пораженъ, но тутъ-же сказалъ ей рѣзко, что любить онъ можетъ только женщину, которая найдетъ въ себѣ достаточпо нравственной силы, чтобы проститься съ прежнею своею жизнью и смѣло пойти рука объ руку съ своимъ избранникомъ.

Въ принципѣ Катерина Николаевна рѣшила, что она не будетъ больше женой Александра Дмитріевича Пова-лищина, но когда настала роковая минута, у ней не хватило простоты убѣжденія, чтобы тутъ-же покончить съ своей супружеской жизнью. Борщовъ возмутился этимъ. Онъ сталъ ей горячо доказывать, что она приняла за чувство, рѣшающее ея судьбу, мимолетный взрывъ чувственности и праздной фантазіи. Но самъ онъ не могъ уже прекратить съ ней всякія сношенія. Она была ему уже слишкомъ дорога. Онъ страдалъ, видя, какъ такая прелестная женщина, полная живыхъ стремленій, находится все-таки подъ гнетомъ свѣтскаго двоедушія.

На Катерину Николаевну протестъ Борщова подѣйствовалъ сильнѣе всякихъ страстныхъ изліяній. Она получила чуть не омерзеніе къ самой себѣ, начала копаться въ своихъ душевныхъ тайникахъ, изобличать себя въ преступной распущенности; но любовь отъ этого не смолкла, а еще съ большой силой начала глодать ее. Произошелъ второй пароксизмъ, противъ котораго Борщовъ не могъ устоять. Катерина Николаевна сказала ему, что она рѣшается разорвать окончательно свою супружескую связь, и брала на себя кончить все безъ малѣйшей утайки и ненужныхъ смягченій.

Вотъ послѣ этого-то пароксизма она и пріѣхала къ Загариной, еще раздираемая сомнѣніями въ своихъ нравственныхъ силахъ. Борщовъ долженъ былъ на другой-же день знать, что произошло между нею и мужемъ.

Въ десять часовъ Катерина Николаевна вернулась домой. Дорогой въ каретѣ, она успокоилась, по крайней мѣрѣ наружно. Щеки ея горѣли; она не чувствовала больше сердцебіенія. Подъѣзжая къ дому, ей казалось даже, что она становится все безстрастнѣе и безстрастнѣе. Съ мужемъ у ней не было съ самыхъ первыхъ дней знакомства съ Борщовымъ никакихъ объясненій. Она предполагала, что онъ ее ревнуетъ. Она желала вызвать въ немъ припадки ревности; но Александръ Дмитріевичъ слишкомъ хорошо владѣлъ собою. Глухая страсть его соединялась съ такой же глухою гордостію. Онъ точно не хотѣлъ допустить, что его жена можетъ увлечься кѣмъ нибудь, послѣ того, какъ она выбрала его въ мужья. Ему точно казалось, что онъ былъ подвергнутъ ею слишкомъ строгому и образцовому испытанію. Такъ разсуждала Катерина Николаевна, и съ каждымъ днемъ личность мужа становилась для нея тягостнѣе. Она нѣсколько разъ пробовала отнестись къ нему совершенно безпрестанно; и на ходила тогда, что онъ достоинъ сожалѣнія нъ своей мертвенной дѣльности, которая всетаки не удовлетворяла его. Но сожалѣніе такъ и оставалось сожалѣніемъ. Что ни-будь теплаго, даже дружественнаго, она въ себѣ не находила, хотя и склонна была ежесекуднно обвинять себя въ нарушеніи супружескаго обѣта.

Съ тѣхъ поръ, какъ Борщовъ сталъ играть первую роль въ ея интимной жизни, она отказалась совсѣмъ отъ свѣтскихъ выѣздовъ. Мужъ не настаивалъ на нихъ. Онъ никогда почти не спрашивалъ, гдѣ она бываетъ и въ какомъ обществѣ проводитъ свои вечера. Его тактъ и сдержанность всего сильнѣе смущали Катерину Николаевну.

Вернувшись отъ Загариной, она узнала, что Александръ Дмитріевичъ дома и работаетъ одинъ въ кабинетѣ.

Обыкновенно она не заходила къ нему и видѣлась больше по утрамъ. На такую перемѣну въ ихъ брачной жизни Александръ Дмитріевичъ не сдѣлалъ ни малѣйшаго замѣчанія, и Катерина Николаевна могла понять изъ его намековъ только то, что онъ считаетъ ее не совсѣмъ здоровой и готовъ на время сократить свои супружескія права…

Когда она вошла въ кабинетъ, глазамъ ея представилась все таже бѣлокурая голова съ англійскимъ проборомъ, все тотъ-же крупный и скучный носъ, и блѣдныя губы. Все такъ-же голова была наклонена надъ бумагами и свѣтъ падалъ на нее изъ-подъ бронзоваго абажура.

Тихими шагами приблизилась она къ письменному стоду и опустилась въ кресло, стоявшее съ боку.

— Александръ, — произнесла она медленно и звучно, такъ что голосъ дрогнулъ по всей комнатѣ: — ты занятъ?

Онъ быстро поднялъ голову и улыбнулся, показывая ей зтой улыбкой, что онъ очень тронутъ ея неожиданнымъ визитомъ.

— Ничего нѣтъ особенно спѣшнаго, — проговорилъ онъ, продолжая ласково глядѣть на нее.

— Александръ, я пришла сказать тебѣ, что не могу быть твоей женою.

Онъ подвинулся всѣмъ корпусомъ впередъ и сдѣлалъ такой жестъ, какъ-будто онъ нехорошо разслышалъ.

— Ты говоришь… — проронилъ онъ.

— Я говорю, — продолжала твердымъ голосомъ Катерина Николаевна: — что быть твоею женою я больше не въ состояніи.

Александръ Дмитріевичъ всталъ, выпрямился, потомъ опять сѣлъ и томительно провелъ рукою по лбу.

— Вы хорошо меня разслышали? — спросила Катерина Николаевна.

— Хорошо, хорошо, — глухо вымолвилъ онъ.

— Я не стану васъ увѣрять, — продолжала Катерина Николаевна, — что боролась съ своимъ новымъ чувствомъ, нѣтъ! Для меня любовь должна быть связана съ жизнью. Вы сами по себѣ прекрасный человѣкъ, и невиноваты, что ваша личность потеряла для меня всякое обаяніе. Я скажу больше: мнѣ васъ почти не жалко даже, какъ человѣка, который любитъ меня. Если-бъ я и не встрѣтила того, съ кѣмъ я хочу теперь связать судьбу свою, я все-таки бы васъ не любила.

По мѣрѣ того, какъ она говорила, Повалишинъ все блѣднѣлъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ съ опущенными глазами и чуть замѣтная дрожь пробѣгала по его губамъ.

— Вы полюбили этого… Борщова, — съ трудомъ вымолвилъ онъ.

— Дѣло не въ имени, Александръ Дмитричъ…

— И вы имъ не увлечены? — продолжалъ онъ какимъ-то предсѣдательскимъ голосомъ.

— Нѣтъ, не увлечена, — отвѣтила она спокойно.

— И ничто не тронетъ васъ?

Онъ не договорилъ и обернулся. Ей показалось, что на концахъ его длинныхъ рѣсницъ заблестѣли слезы.

— Я избрала этого человѣка для борьбы, — сказала послѣ паузы Катерина Николаевна.

Чуть замѣтная усмѣшка пробѣжала по губамъ Повалишина.

— Зачѣмъ-же вамъ непремѣнно бороться? — спросилъ онъ.

— Жить, жить, хочу, а не прозябать.

— Живите. Я поперекъ дороги становиться не буду.

— Но я желала-бы, — заговорила Катерина Николаевна менѣе твердымъ голосомъ: — чтобы вы сказали мнѣ, считаете-ли вы меня способной на одно пустое чувственное увлеченіе!

— Я не судья… въ этомъ дѣлѣ.

— Я потому позволила себѣ этотъ вопросъ, что васъ же я должна буду просить облегчить мнѣ трудность моего положенія.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу быть женою другого человѣка.

— Будьте ею, если вы не можете поступить иначе.

— Но для этого нужно разсторгнуть нашъ бракъ.

— Расторгнуть? — протянулъ Александръ Дмитріевичъ.

— Конечно.

— То-есть вы хотите развода?

— Онъ необходимъ.

— По добровольнному соглашенію?

— Да.

— Но вамъ извѣстны-ли наши законы по этой части?

— Я готова, — вскричала Катерина Николаевна, — взять виновность на себя!

— Въ такомъ случаѣ здѣсь, въ Россіи, вамъ нельзя будетъ вступить въ новый бракъ.

— Нельзя?

— По крайней мѣрѣ, очень опасно. Если вамъ и удастся обвѣнчаться, то всякій можетъ растрогнуть этотъ бракъ, донеся на васъ.

— Все равно, я не буду имѣть право выдти замужъ, но не стану считаться больше женой вашей, носить вашего имени.

Александръ Дмитріевичъ всталъ и, опершись на спинку кресла, заговорилъ методически, безстрастнымъ голосомъ:

— Вы предлагаете мнѣ сдѣлку, на которую я ни въ какомъ случаѣ не могу пойти. Во-первыхъ, я считаю бракъ договоромъ нерасторжимымъ, если вамъ уже не угодно смотрѣть на него, какъ на таинство. Будь я другихъ взглядовъ, считай я разводъ честнымъ и благимъ дѣломъ, я все-таки-бы не согласился на вашу мнимую виновность.

— Какая же она мнимая? Она совершенно реальная!

— Реальная? — переспросилъ онъ, взглянувши на нее вдругъ затуманившимся взглядомъ.

— Я вамъ не измѣняла, Александръ Дмитричъ, — поправилась она. — Я затѣмъ и пришла къ вамъ, чтобы не оскорблять нашихъ отношеній.

— А если такъ, чему я вполнѣ вѣрю, то съ вашей стороны нѣтъ никакого фактическаго дѣйствія, которое-бы мотивировало разводъ. Поэтому я и не могу допустить, чтобы вы ложно взяли на себя виновность въ супружеской невѣрности.

— Такъ неужели-же, — вскричала съ живостью Катерина Николаевна: — вы заставите меня измѣнить вамъ фактически?

— Поступайте какъ вамъ будетъ угодно, но въ сделку съ вами я не могу войти.

— Ведь не буду же я васъ просить, чтобъ вы приняли на себя виновность?

— Я-бы взялъ ее на себя, если-бъ иначе смотрелъ на бракъ.

— Что-жь изъ этого вытекаетъ, Александр Дмитричъ? спросила Катерина Николаевна значительно.

— Моя роль — страдательная. Если вамъ угодно, покинуть меня, я не стану злоупотреблять моими правами. Любите другого, живите съ нимъ до техъ поръ, пока онъ сохранитъ для васъ… обаяниe, и не требуйте отъ меня ничего больше.

— Это та-же тирания, только въ мягкой форме.

— Я не вижу тутъ никакой тирании. Мои принципы не позволяют мне подчиниться вашей воле и перестать быть вашим мужем. Кто знает, что можетъ случиться. Я брал на себя обязательства, которыя и выполню. Вы всегда найдёте во мне друга и покровителя.

— Зачемъ-же это, Александр! Дмитричъ?

— Умъ у васъ светлый, но темперамент беретъ верхъ.

— Но этакъ я всю свою жпзнь буду и въ глазахъ света, и передъ закопомъ жена ваша? Вы хотите, стало быть, чтобы я постоянно нарушала свой долгъ, чтобы моя новая жизнь съ человекомъ, которому я хочу быть верной женой, имела видъ преступной интриги?

— Я не могу поступить иначе, выговорилъ Александр Дмитрiевич и опустился в кресло, точно затемъ, чтобы опять приняться за свои бумаги.

— Я надеялась, вскричала Катерина Николаевна: — что вы будете хоть немного поискреннее!

— Искреннее быть нельзя. Пользуйтесь фактической свободой. Я отказываюсь отъ своихъ правъ. Позвольте мне удержать одни обязанности.

Она ничего не отвечала и быстро вышла изъ кабинета. Онъ проводил её глазами до дверей, и когда она исчезла в них, тяжело опустил голову на руки.


IV.

Любовь сильно изменила наружность Борщова. Онъ похудел и побледнел. Лицо его не поражало уже прежней ясностью и добродушием. Борода удлиннилась. Глаза приобрели новый блескъ вместе съ тревожностью. Но онъ настолько следил за собою, что деловая его жизнь не страдала отъ душевныхъ волненій. Напротивъ, онъ шелъ въ гору. Ему поручили заведование очень крупнаго предпріятія, где онъ былъ и пайщикомъ. Для него практическая деятельность действительно играла роль одного лишь средства къ достиженію такой матеріальной независимости, которая позволяла бы ему впоследствии предаваться всякимъ „просветительным затеям". Онъ вовсе не усердствовалъ, а дело у него все-таки спорилось. Еслибы онъ самъ не относился такъ къ своей деловой карьере, онъ, конечно бы, имел уже не одну сотню тысячъ, давно считался бы тузомъ промышленнаго міра.

Столкновеніе съ Катериной Николаевнои скрасило его жизнь гораздо более чем онъ самъ ожидалъ. Но сейчасъ же человек принциповъ сказался въ немъ. Онъ увидалъ въ этой одаренной натуре недостатки, данные средою. Въ сердце его закралась боязнь, что Катерина Николаевна не въ силахъ будетъ рвануться энергически вонъ изъ того міра, гдѣ она прозябала. Онъ уже видѣлъ, что у ней недостало сразу смѣлости прекратить свои сношенія съ мужемъ. Быть можетъ, она пошла бы на обыкновенный свѣтскій обманъ, еслибъ онъ самъ такъ рѣзко не возмутился одной идеей такой сдѣлки. Цѣлую недѣлю не могъ оправиться Борщовъ отъ ѣдкаго зознанія, что любимая имъ женщина способна была бы продѣлать съ нимъ такоіі-же «адюльтеръ», какой Алеша Карповъ вкушалъ когда-то съ безчисленными замужними женщинами. Умственный анализъ взялъ однако верхъ. Борщовъ упрекнулъ себя въ болѣзненной требовательности и пришелъ къ тому выводу, что Катерина Николаевна была-бы кукла, а не живое существо, еслибы она хоть сколько-нибудь не отдавала дани непослѣдовательностямъ, неизбѣжнымъ въ развитіи свѣтской женщины, даже и такой, какъ она.

Онъ зналъ, что Катерина Николаевна еще колеблется имѣть рѣшительное объясненіе съ мужемъ; но уже гораздо меньше сомнѣвался въ томъ, что она будетъ его имѣть. Онъ ждалъ ее на другой день разговора въ кабинетѣ Александра Дмитріевича, но не зналъ, что разговоръ произойдетъ именно въ этотъ день. Онъ былъ слишкомъ деликатенъ, чтобы напомнить ей.

Ихъ свиданія происходили почти каждый день, больше все у него или на засѣданіяхъ. До сихъ поръ тонъ ихъ былъ самый сдержанный. Они инстинктивно боялись всякой внѣшней короткости, чтобы раньше срока не зайти за предѣлъ… И ей и ему было одинаково трудно сдерживаться, но у него оказывалось больше ригоризма.

На другой день послѣ разговора Катерины Николаевны съ мужемъ, Борщовъ получилъ отъ нея, утромъ, такую записку:

«Объясненіе было вчера. Я хотѣла ѣхать къ вамъ, но почувствовала себя несовсѣмъ хорошо; пожалуйста, мой другъ, будьте у меня сегодня, въ какомъ угодно часу».

Ѣздить къ ней въ послѣдніе дни сдѣлалось для Бор-щова тягостно. Онъ видѣлъ въ этомъ косвенное оскорбленіе мужа, который навѣрно догадывался объ ихъ отношеніяхъ. И принимать у себя Катерину Николаевну было для него также тягостно. Поэтому-то онъ такъ жаждалъ рѣшительнаго конца, послѣ котораго онъ могъ бы назвать ее предъ всѣми честными людьми своей подругой.

Онъ тотчасъ-же поѣхалъ къ ней и нашелъ ее очень слабой, въ большомъ креслѣ, укутанной, съ лихорадочнымъ цвѣтомъ лица.

— Простите меня, другъ мой, — начала она, протягивая ему горячую, слегка дрожащую руку: — я очень, очень слаба.

— Нездоровы? — спросилъ Борщовъ и тревожно оглядѣлъ ее.

— Эта физическая слабость пройдетъ, а я такъ малодушна…

Медленно и грустно разсказала она ему содержаніе своего разговора съ мужемъ. Борщовъ слушалъ съ опущенными глазами и отъ времени до времени подергивалъ свою бороду.

— Онъ по-своему правъ, — сказала Катерина Николаевна въ заключеніе.

— Конечно, правъ, — подтвердилъ Борщовъ. — Требовать отъ нето развода нельзя, хотя на его мѣстѣ слѣ-довало-бы самому предложить то-же самое.

— Но это бездушно! — вскричала Катерина Николаевна.

— Это понятно, — возразилъ Борщовъ. — Онъ человѣкъ формальный морали, и вся бѣда въ томъ, что вы поздно его разглядѣли. а главное, онъ любитъ васъ, и наго его пожалѣть.

— Но какъ-же намъ-то быть? — нѣсколько раздражительно спросила Катерина Николаевна.

— Поступайте, какъ вамъ говорятъ ваши убѣжденія.

Борщовъ произнесъ эту фразу глухо и слегка отвернувшись въ сторону.

— Я все-таки буду женой Александра Дмитрича По-валишииа?

— Да.

— Стало быть на мнѣ, хотя-бы только формально, будутъ лежать извѣстныя обязанности. Оставаться въ этомъ домѣ я больше не хочу. У меня есть свое состояніе. Я могу жить одна. До свѣта мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Я васъ увѣряю, мой другъ, что въ этомъ отношеніи я совершенно покойна. Лучше такъ, чѣмъ оставаться хозяйкой этой квартиры, гдѣ одно присутствіе мое оставляетъ уже грубѣйшую ложь…

Катерина Николаевна остановилась и взглянула на Борщова. Онъ молчалъ и не поднималъ на нее глазъ. Ей дѣлалось очень неловко.

— Вы какъ-будто не вѣрите, другъ мой, — заговорила она все съ большимъ и большимъ смущеніемъ. — Я совершенно искренно высказываю вамъ все, что у меня на сердцѣ. Простите мнѣ недостатокъ настоящей силы. Все это меня разстроило болѣе, чѣмъ слѣдовало.

— Вы хотите, стало быть, — выговорилъ Борщовъ — оставить вашего мужа и поселиться одной? Прекрасно. По что-же будетъ значить подобный поступокъ въ нравственномъ смыслѣ, — что вы, не поладивши съ нимъ, остаетесь, однако, вѣрны свѣтской морали?

— Почему-же свѣтской?

— А то какъ-же? Вы хотите соблюсти декорумъ. Въ свѣтѣ такіе домашніе разводы происходятъ часто; но для того, чтобы разошедшаяся съ своимъ мужемъ жена продолжала пользоваться, по-краііней-мѣре, наружнымъ уваженіемъ, ей надо жить одной и скрывать все отъ свѣта.

— Но мнѣ не нуженъ этотъ свѣтъ!

— Вы такъ говорите, но дѣйствуете вы совершенно иначе.

— Почему-же иначе? — спросила подавленнымъ голосомъ Катерина Николаевна и вдругъ поблѣднѣла.

— Если вамъ свѣтъ не нуженъ, то зачѣмъ-же хотите надѣвать на себя личину, — передъ кѣмъ, во имя какого принципа? Мы съ вами любимъ другъ друга; мы рѣшились дѣлить все, что только жизнь дастъ намъ; мы не сантиментальные романтики, а люди дѣла, сознавшіе, что имъ нужна взаимная поддержка. Зачѣмъ-же вы добровольно хотите унизить себя до роли женщины, превращающей свою честную привязанность въ интригу, которую надо прикрывать безукоризненной внѣшностью!

— Я не хочу этого, не хочу, — шептала Катерина Николаевна, закрывая лицо руками.

— Вы этого хотите, — выговорилъ твердо Борщовъ.

— Что-же мнѣ дѣлать? — вырвалось у ней почти съ плачемъ.

— Открыто и смѣло соединить судьбу вашу съ тѣмъ, кого вы избрали.

— Другими словами?

— Не скрывать того, что само по себѣ безупречно въ глазахъ честныхъ людей.

— Вы предлагаете мнѣ жить съ вами? — чуть слышно спросила она, все еще прикрывая лицо руками.

— Развѣ это оскорбляетъ васъ?

— Нѣтъ, но…

Она не договорила и заплакала. Слезы тихо опускались по ея похудѣвшимъ щекамъ. Борщовъ всталъ и заходилъ скорыми шагами по комнатѣ.

— Простите, простите меня, — начала, всхлипывая, Катерина Николаевна. — Я вижу, какъ еще сильны во мнѣ предразсудки. Я воображала, что съумѣю смѣло взглянуть въ глаза тому свѣту, котораго мнѣ совсѣмъ не нужно. И вотъ на что я способна!..

Она опять не договорила. Слезы брызнули изъ глазъ.

— Вы сознаете свою слабость, — отвѣчалъ Борщовъ уже кроткимъ, измѣненнымъ голосомъ. — Больше ничего и не нужно. Вы не любите вашего мужа, покиньте его. Вы любите другого и хотите быть его сотрудницей, — живите съ нимъ.

— Да, да, — повторяла шопотомъ Катерина Николаевна, отирая глаза платкомъ.

— Я васъ оставлю теперь, — сказалъ громче Борщовъ. — Посидите дома, успокойтесь, не мучьте ваше воображеніе и дѣйствуйте тогда, когда все перегоритъ и улягутся всякія колебанія.

Онъ подошелъ къ ней, протянулъ ей руку, крѣпко пожалъ и, не дожидаясь, что она скажетъ, удалился. Она было-хотѣла удержать его, быть можетъ, кинуться ему на шею, но не поспѣла…

Еслибы невидимый свидѣтель былъ при ихъ разговорѣ, онъ бы никакъ не повѣрилъ, что подъ оболочкой суховатыхъ фразъ таилось молодое и сильное чувство. Они съ первыхъ-же дней своего сближенія добровольно вставили себя въ такія рамки, что имъ нельзя было даже въ рѣшительную минуту отдаться своимъ порывамъ. Стоило Ьорщопу, увидавъ колебаніе любимой женщины, приласкать ее хоть однимъ страстнымъ словомъ, — и она безъ его доводовъ сдѣлала бы то, чего онъ хотѣлъ; но онъ счелъ-бы такое поведеніе глубоко безчестнымъ, даже зная, что она любитъ его. Ласка не была-бы обманомъ предъ мужемъ, съ которымъ Катерина Николаевна наканунѣ прервала супружескую связь; но Борщовъ все-таки посмотрѣлъ-бы на нее, какъ на вымогательство и эксплоатацію женской слабости.


V.

А въ кабинетѣ мужа происходила молчаливая драма въ одиночку. Александръ Дмитріевичъ поѣхалъ въ присутствіе, но вернулся гораздо раньше обыкновеннаго. Какъ онъ ни принуждалъ себя, онъ не могъ углубиться въ бумаги и даже долженъ былъ отложить важный докладъ до другого дня.

Вернувшись, онъ присѣлъ къ столу; но его начало душить въ этомъ дубовомъ креслѣ, гдѣ онъ просидѣлъ столько лѣтъ. Попробовалъ было онъ ходить по кабинету, но и это его раздражало. Онъ легъ на большой сафьянный диванъ, подложилъ себѣ подъ голову подушку и такъ пролежалъ до полныхъ сумерекъ. Голова его заработала съ лихорадочною поспѣшностью и совсѣмъ не въ ту сторону, какъ обыкновенно. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ помнилъ себя сколько-нибудь сознательнымъ существомъ, все въ его жизни шло спокойно, все связано было одно съ другимъ, все исполнялось по разъ задуманному плану. Онъ не сдѣлалъ ни одного ложнаго шага, никогда не брался за то, къ чему не способенъ, все выполнялъ основательно и добросовѣстно: учился, ѣздилъ въ свѣтъ, проходилъ по ступенямъ служебной лѣстницы. Никогда и никого онъ не обманывалъ.

Его сближеніе съ той женщиной, которая взяла его въ мужья, произошло полегоньку, методически, безъ всякой фразы и рисовки. Она имѣла время узнать его умъ, характеръ, вкусы, образованность, таланты, весь матеріалъ, изъ котораго сложилась его офиціальная и затушенная жизнь. Любовь къ ней забралась въ его серще также не вдругъ, но съ каждымъ днемъ вее больше и больше наполняла его. Онъ не старался разбирать этого чувства, а просто жилъ имъ. Оно сдѣлалось для него особенно дорогимъ съ той минуты, когда онъ началъ замѣчать, что внутри у него завелся какой-то червякъ. До женитьбы служба совершенно поглощала серьезную сторону его существованія. Особенно въ первое время послѣ того, какъ онъ выступилъ въ роли виднаго дѣятеля по судебной реформѣ, онъ весь уходилъ въ исполненіе своихъ обязанностей и всякое недовольство неполнотой жизни считалъ-бы пустой блажью. Но спустя года два послѣ женитьбы ему все чаще и чаще приходило на умъ: полно, долженъ-ли онъ считать свою жизнь дѣйствительно разумной, плыветъ-ли онъ на всѣхъ парусахъ? Эга тревога явилась у него раньше, чѣмъ Катерина Николаевна подмѣтила ее. Онъ удваивалъ энергію, заваливалъ себя работой, въ буквальномъ смыслѣ надѣвалъ на себя «вериги» чиновничьяго труда, цѣлыми недѣлями и даже мѣсяцами заглушалъ въ себѣ этотъ новый голосъ нравственнаго недовольства; но червякъ опять прогрызалъ себѣ отверстіе и забирался на прежнее мѣсто. Тогда ему яснѣе начала представляться другая жизнь, гдѣ бы онъ бился не изъ-за того только, чтобы чѣмъ-нибудь наполнить осьмнадцать часовъ бдѣнія, гдѣ всякое дѣло составляло-бы и свѣтлую отраду, и ѣдкую горечь, смотря по его успѣху. Но гдѣ такое дѣло? Онъ не зналъ и не надѣялся когда-либо натолкнуться на него. Да еслибъ онъ и натолкнулся на него, то онъ чувствовалъ, что ко всему его существу приросла уже долголѣтняя кора, мѣшающая человѣку кинуться во что-бы то ни было съ задоромъ и страстностью. Знаніе самого себя подсказывало ему, что коры этой не соскоблишь. И разъ придя къ такому выводу, опъ ухватился за чувство свое къ женѣ, какъ за нѣчто такое, что должно замѣнить ему всѣ иныя волненія и утѣхи полной жизни человѣка-гражданина. Когда Катерина Николаевна заговорила съ нимъ о своемъ недовольствѣ, онъ казался непонимающимъ ея требованій, но былъ въ сущности сильно встревоженъ и призвалъ ихъ супружескую любовь, какъ убѣжище отъ прозы жизни, гораздо болѣе надѣясь, что этотъ призывъ откликнется въ сердцѣ его жены.

Не самодовольство, а формализмъ понятій препятствовалъ ему измѣрить ту пропасть, которая такъ скоро образовалась между нимъ и его женою. Для его натуры, чувство его къ женѣ было очень страстно; но онъ не предавался мученіямъ ревности во весь тотъ періодъ времени, когда жена его сближалась съ Борщовымъ. Ему казалось все невѣроятнымъ, чтобы женщина, честная по природѣ, воспитанная въ извѣстныхъ правилахъ, изучившая его хорошо до выхода замужъ, могла вдругъ изъ совершенно теоретической идеи бросить его. Новой страсти къ другому человѣку онъ не вѣрилъ. Выборъ, сдѣланный Катериною Николаевной въ ея замужествѣ, казался ему такимъ рѣшительнымъ, что всякій новый порывъ не мог-имѣть въ глазахъ его иного значенія, какъ мимолетная вспышка женской хандры или впетатлительности.

Но фактъ стоялъ передъ нимъ во всей своей неотразимости. Значитъ, нельзя уже ему жить попрежнему, если онъ хочетъ привязать къ себѣ любимую женщину. Гдѣ-же отыскать ту живую воду, которая сдѣлала-бы его способнымъ на вдохновенную дѣятельность? Александръ Дмитріевичъ все-таки еще надѣялся, что въ женѣ его говоритъ гораздо больше нравственное недовольство, чѣмъ страстное увлеченіе Борщовымъ. Онъ перебиралъ въ своей головѣ всякія комбинаціи. Онъ припоминалъ, съ какого времени жена его должна была начать хандрить. Въ головѣ его приходили цѣлыя вереницы дней, убійственныхъ въ своемъ однообразіи. Онъ долженъ былъ сознаться, что каждый день жена его видѣла одно и то-же безстрастное исполненіе своей обязанности; а къ ея «идеямъ» онъ всегда относился слегка, съ снисходительной усмѣшкой. Онъ никогда ее подробно ни о чемъ не разспрашивалъ, не зналъ даже хорошенько, какіе люди раздѣляютъ ея интересы, а когда ему случалось знакомиться съ этими людьми, то онъ обходился съ ними съ ледяной вѣжливостью, точно желая показать, что только въ угоду женѣ подаетъ имъ руку и говоритъ съ ними. Перебирая эти личности, Александръ Дмитріевичъ остановился на Кучинѣ. Его онъ зналъ еще до женитьбы своей. Они съ нимъ даже имѣли сношенія по службѣ. Онъ зналъ, что у него бываютъ разныя благотворительныя засѣданія, въ которыхъ участвуетъ Катерина Николаевна. Кучинъ былъ центромъ кружка, гдѣ, сколько помнилъ Александръ Дмитріевичъ, жена его и познакомилась съ Борщовымъ. Вотъ кто могъ-бы указать ему, куда стремится его жена, что сильнѣе возбуждаетъ ея интересъ. Такой человѣкъ будетъ ему полезнѣе собственныхъ соображеній.

«Поѣду я къ нему?» вдругъ спросилъ онъ про себя и всталъ съ дивана.

Онъ позвонилъ, велѣлъ подать лампу и прошелъ въ столовую. Столъ былъ накрытъ на одинъ приборъ. Часы на каминѣ показывали безъ четверти шесть. Онъ походилъ по столовой, подошелъ пъ небольшому столику, гдѣ стояла закуска, выпилъ водки, закусилъ икрой и опять заходилъ, посматривая на часы. Ровно въ шесть онъ спросилъ: дома-ли барыня? Ему доложили, что ея нѣтъ и дома она кушать не будетъ. Онъ приказалъ подавать обѣдать, ѣлъ старательно и не торопясь и послѣ обѣда сѣлъ заниматься; но Кучинъ не выходилъ у него изъ головы. Онъ узналъ отъ человѣка, ѣздившаго съ Катериной Николаевной, его адресъ, и въ половинѣ осьмаго отправился на извощикѣ.

Кучинъ былъ дома. Александръ Дмитріевичъ засталъ его одного. Они встрѣтились какъ старые знакомые. Видно было, что посѣщеніе Повадишина очень польстило Кучину, хотя онъ и старался скрыть это полъ личной своей обычной мягкой скромности. Александръ Дмитріевичъ приступилъ прямо къ дѣлу.

— До сихъ поръ, — сказалъ онъ, — я не могъ принять особенно дѣятельнаго участія въ интересахъ моей жены. Вы — ея главный руководитель, и мнѣ весьма хо-тѣлось-бы узнать отъ васъ, чѣмъ она по преимуществу интересуется.

Кучинъ чуть замѣтно улыбнулся и своимъ вкрадчивымъ, елейнымъ голосомъ проговорилъ:

— Вы изволите называть меня руководителемъ вашей супруги. Это было-бы весьма лестно для меня, но, къ сожалѣнію, я не могу принять такого титула.

— Почему-же нѣтъ?

— Можетъ быть, Катерина Николаевна и удостоивала меня своимъ дружескимъ вниманіемъ, слѣдовала нѣкоторымъ моимъ указаніямъ, но вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ мы начали идти по разнымъ направленіямъ.

— По разнымъ? — удивленно спросилъ Александръ Дмитріевичъ.

— Да, я долженъ это съ прискорбіемъ засвидѣтельствовать.

— Но какъ-же могло такъ случиться?

— Тутъ сказалось вліяніе одной личности.

Кучинъ улыбнулся.

«Борщова», подумалъ Повалншинъ.

— Личность эта, — продолжалъ Кучинъ: — весьма энергическій и способной молодой человѣкъ. Онъ былъ самымъ дѣятельнымъ нашимъ сочленомъ, но въ послѣднее время взглянулъ съ какимъ-то непонятнымъ недовѣріемъ на все то, что я, слабыми своими силами, стараюсь провести въ жизнь. Вѣроятно, это недовѣріе отразилось и на супругѣ вашей. По крайней мѣрѣ, она стала относиться ко мнѣ гораздо холоднѣе, и въ тѣхъ сферахъ дѣятельности, которымъ преданъ я, она уже не находила, прежняго интереса.

— Вы однако видитесь съ ней?

— Да, довольно часто даже; но ваши свиданія не имѣютъ прежняго дружественнаго характера. Мы встрѣчаемся на засѣданіяхъ двухъ обществъ, гдѣ я состою дѣлопроизводителемъ.

— Чѣмъ-же она еще занимается? — спросилъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ Повалишинъ.

— Я не умѣю вамъ доложить обстоятельно, но думаю, что, сотрудничая тому господину, о которомъ я сейчасъ упомянулъ, супруга ваша предается извѣстнаго рода пропагандѣ…

— Какой пропагандѣ? — испуганно выговорилъ Повалишинъ.

— Сколько мнѣ извѣстно, они устроили или устрои-ваютъ родъ воспитательнаго убѣжища для безпріютныхъ дѣвушекъ. Идея сама по себѣ прекрасная. Мнѣ кажется даже, я ее обсуждалъ съ Катериной Николаевной гораздо раньше. Но въ рукахъ ея теперешняго сотрудника идея эта получила совершенно иной характеръ. Все дѣло будетъ, какъ кажется, облечено въ пропаганду, которой врядъ-ли слѣдуетъ сочувствовать.

— Какого-же рода пропаганда? — допытывался Повалишинъ.

— Вы понимаете… въ духѣ, какъ-бы это выразиться… разрушительнымъ, относительно извѣстныхъ основъ…

— Нигилизмъ, что-ли?

— Хе-хе-хе, — разсмѣялся въ отвѣтъ Кучинъ. — Это слишкомъ общее обозначеніе. Я, признаюсь, не люблю употреблять его всуе. Вѣдь и меня тоже въ иныхъ мѣстахъ называютъ нигилистомъ.

— Васъ?

— И какимъ ещеі Равнодушіе людское къ немощамъ и нуждамъ человѣчества таково, что каждый, кто только желаетъ удѣлить хоть какую-нибудь лепту на меньшую братью, уже заподозривается тѣми, кто считаетъ свой эгоизмъ за настоящую благонамѣренность. Извините, я уклонился немного отъ нашего предмета. Стало-быть, я не буду называть нигилизмомъ то, что теперь супруга ваша затѣяла вмѣстѣ съ своимъ сотрудникомъ. Ихъ пропаганда рѣзко отличается отъ моего нигилизма, если я могу такъ выразиться, Какъ ни широка моя терпимость, по быть солидарнымъ съ ними я не въ состояніи.

— И вы думаете, — заговорилъ Повалишинъ: — что жена моя можетъ очень увлечься этими идеями?

— Натура супруги вашей должна быть вамъ прекрасно извѣстна.

— Въ томъ-то и дѣло, что я недостаточно слѣдилъ за ея идеальными порывами. Вамъ, со стороны, можно безпристрастнѣе опредѣлить…

— Если позволите, я вамъ скажу мое мнѣніе съ полною искренностью. Катерина Николаевна, какъ и всякая женщина, нуждается нестолько въ отвлеченномъ, сколько въ живомъ идеалѣ. Она привязывается сердцемъ ко всякой широкой идеѣ, когда видитъ, что этой-же идеѣ служитъ живое лицо. Она вѣрила мнѣ и горячо мнѣ сотрудничала. Теперь вѣритъ другому и такъ-же горячо взялась за то, что онъ ей предложилъ…

— Вы хотите сказать, — перебилъ Повалишинъ: — что у ней нѣтъ никакой собственной иниціативы, что она можетъ идти только на помочахъ другаго?

— Извините меня, я не желалъ такъ рѣзко выразиться. Я признаю за супругой вашей весьма значительный душевный починъ. Она чрезвычайно воспріимчива. Не скрою и того, что въ ея направленіи лежали уже сѣмена разлада съ моимъ взглядомъ на вещи. Къ этому присоединилось, какъ я вамъ уже сказалъ, и личное недоразумѣніе относительно меня. Супруга ваша, разъ взявшись за что-нибудь, способна дѣйствовать самостоятельно. Но для нея живой примѣръ, соединеніе, такъ-сказать, идей съ личностью, которую она въ данную минуту ставитъ на извѣстный пьедесталъ — вопросъ первой важности.

Кучинъ замолчалъ и провелъ лѣвой рукой по подбородку. Глаза его ласково оглядѣли гостя съ ногъ до головы.

— Благодарю васъ, — сказалъ Повалишинъ, вставая и подавая ему руку. — Все, что вы сообщили мнѣ, должно быть совершенно вѣрно. Я душевно жалѣю о томъ, что не раздѣлялъ до сихъ поръ вашихъ интересовъ.

— Милости просимъ, — промолвилъ Кучинъ, держа въ рукѣ своей руку Повалишина. — Я знаю, вы завалены работой; но такой человѣкъ, какъ вы, скорѣе другихъ найдетъ минуту свободнаго времени, чтобы вложить и свою лепту… въ нашъ нигилизмъ.

И Кучинъ тихо разсмѣялся.

— Вы правы, вы тысячу разъ правы, — проговорилъ Повалишинъ тронутымъ голосомъ.

— Придите вы къ намъ, — гродолжалъ Кучинъ: — и супруга ваша иначе посмотритъ на насъ грѣшныхъ.

— Да, да, — повторилъ Повалишинъ, прощаясь съ Кучинымъ. — Когда засѣданіе того общества, гдѣ моя жена?

— Послѣ завтра. Угодно вамъ будетъ пожаловать?

— Я буду непремѣнно.

— Въ весемь часовъ вечера. Вамъ извѣстно помѣщеніе?

— Нѣтъ, я не знаю.

— Въ Измайловскомъ полку. Да вѣдь вы вѣрно съ Катериной Николаевной пожалуете?

— Дз, да, — повторилъ машинально Повалишинъ. — Онъ въ эту минуту думалъ совершенно о другомъ.

Кучинъ проводилъ его въ переднюю, помогъ ему надѣть шубу, отворотилъ дверь и еще разъ сказалъ ему: «Милости просимъ».

Сходя съ лѣстницы, Повалишинъ такъ задумался, что вмѣсто параднаго подъѣзда попалъ чрезъ какую-то дверку на дворъ и насилу нашелъ ворота. Онъ побрелъ домой пѣшкомъ, точно не желая ѣздой въ саняхъ прерывать нити своихъ мыслей. Полчаса, проведенные имъ у Кучина, совсѣмъ перевернули его. Онъ устыдился самаго себя. Эготъ сладкій благотворитель, человѣкъ, котораго онъ еле-еле зналъ, прочелъ ему цѣлую лекцію о душевной жизни жены его. Въ то время, какъ онъ предавался чиновничьему самодовольству (онъ не могъ теперь иначе назвать своего поведенія), посторонній человѣкъ, не менѣе занятый, чѣмъ онъ, участвующій, какъ онъ слышалъ, чуть не въ двадцати обществахъ, съумѣлъ такъ хорошо разглядѣть его жену, такъ вѣрно опредѣлить, что для нея вопросъ первой важности. Подумай объ этомъ онъ, Повалишинъ, четыре года тому назадъ, и теперь не случилось-бы съ нимъ такого сюрприза! Что ему стоило сразу же заняться «идеями» Катерины Николаевны, посѣщать хоть изрѣдка засѣданія ея обществъ? Что ему стоило, наконецъ, притвориться интересующимся хотя бы для того, чтобъ слѣдить за «идеалами» своей жены и не допускать ее до роковыхъ увлеченій? Но тутъ же онъ опять попалъ на зарубку собственной неспособности къ энтузіазму; а Катерина Николаевна такъ чутка и воспріимчива, что съ ней притворство было бы невозможно. Чѣмъ ближе подходилъ къ своему дому Александръ Дмитріевичъ, тѣмъ безпомощнѣе и безпомощнѣе онъ себя чувствовалъ. Ну, онъ поѣдетъ послѣ-завтра въ Измайловскій ноліть, будетъ присутствовать на засѣданіи, запишется, пожалуй, въ члены… а потомъ? Развѣ жена его не догадается, что онъ ухватился за соломинку и хочетъ формальнымъ сочувствіемъ наверстать промахъ нѣсколькихъ лѣтъ.

Когда онъ подошелъ къ своему дому, былъ уже одиннадцатый часъ: такъ онъ медленно двигался. Въ передней человѣкъ подалъ ему письмо, сказавши:

— Сейчасъ принесли, городское.

Онъ взялъ письмо, не поглядѣвъ на адресъ и не спросивъ: дома-ли барыня? Онъ противъ своего обыкно-новенія, прошелъ въ кабинетъ въ шляпѣ и шейномъ платкѣ. Шляпу онъ поставилъ на подзеркальникъ, положилъ въ нее платокъ, снялъ сюртукъ и надѣлъ свой рабочій сюртучокъ. Только въ креслѣ передъ письменнымъ столомъ вспомнилъ онъ, что ему подали въ передней письмо.

Равернувъ листокъ, онъ не сразу узналъ руку жены: такъ далекъ онъ былъ отъ мысли получить письмо отъ нея въ эту минуту. Съ необыкновенной отчетливостью, внутренно выговаривая слова, прочелъ онъ:

«Вы, можетъ быть, приняли мое объясненіе съ вами за угрозу или за истерическую выходку. Если такъ, то вы ошиблись; я не переставала уважать, васъ, какъ честнаго человѣка, а потому не позволила-бы себѣ тревожить васъ понапрасну. Прощаться съ вами я сочла лишнимъ. Вы, конечно, не будете на меня за это въ претензіи. Я больше не вернусь въ вашъ домъ. Такъ какъ я знаю, что вы не любите фразъ, то и не приняла за фразу ваше завѣреніе въ томъ, что вы не въ состояніи злоупотребить вашими супружескими правами. Я по вашему желанію принуждена носить ваше имя. Вы позаботитесь, стало быть, оградить меня отъ непріятностей, выдавъ мнѣ видъ на жительство. Моя горничная соберетъ всѣ вещи, принадлежещія лично мнѣ. Больше я не хочу никакого дѣлежа нашей общей движимой собственности. Хотѣла-бы сказать вамъ доброе слово, но лучше подожду. Позднѣе вы ему больше повѣрите».

Александръ Дмитріевичъ прочелъ и подписную букву «К.» и тутъ же, точно проснувшись, вскричалъ про себя:

«И я, идіотъ, ѣздилъ къ Кучину совѣтоваться объ идеалахъ моей жены!»

Онъ истерически захохоталъ. Съ нимъ сдѣлался припадокъ.


VI.

Кучинъ, проводивши Повалишина, долго улыбался и похаживалъ по своей маленькой гостиной. Онъ тотчасъ же понялъ, что мужъ пріѣзжалъ къ нему, какъ пріѣзжаютъ за консультаціей къ доктору. Онъ не особенно жалѣлъ этого мужа. Самый разговоръ заставилъ его сознаться, что такая цѣнная сотрудница, какъ Катерина Николаевна, окончательно ушла изъ-подъ его вліянія. Онъ завидовалъ Борщову. Степанъ Ивановичъ не могъ ему простить успѣха его пропаганды надъ такой прелестной женщиной…

Въ этотъ вечеръ у него не было никакого засѣданія. Въ такіе вечера, передъ своей ночной работой, продолжавшейся обыкновенно часовъ до двухъ, до трехъ, Степанъ Ивановичъ выходилъ изъ дому въ короткой шубкѣ и бродилъ по бойкимъ улицамъ Петербурга. Ходилъ онъ медленно, опираясь на палку, часто останавливаясь на перекресткахъ и всматриваясь въ особенности въ проходящихъ женщинъ. Степанъ Ивановичъ, въ числѣ другихъ благотворительныхъ стремленій, служилъ дѣлу такъ вазываемаго «возстановленія падшихъ женщинъ». Онъ преслѣдовалъ при этомъ особую цѣль: противодѣйствовать своей личной иниціативой слишкомъ ревностнымъ захватамъ врачебно-полицейскаго надзора. Онъ дѣйствительно изучилъ во всѣхъ подробностяхъ роковой ходъ постепеннаго паденія женщины, на которую разъ обращены глаза полиціи. Степану Ивановичу нерѣдко удавалось высвобождать изъ-подъ полицейскаго клейма молодыхъ дѣвушекъ, или казавшихся подозрительными по случайному стеченію обстоятельствъ, или же такихъ, которыя не принадлежали еще къ проституціи, а просто завертѣлись въ воздухѣ праздности, подъ уколами молодости и жажды удовольствій.

Степанъ Ивановичъ поднялся по Невскому, повернулъ въ Большую Морскую и началъ спускаться по Вознесенскому. На углу Мѣщанской, на подъѣздѣ какой-то гостиницы, онъ наткнулся на сцену, заставившую его тотчасъ же остановиться. На тротуарѣ, подъ навѣсомъ, онъ увидалъ господина въ пальто съ бобровымъ воротникомъ, который, стоя къ нему спиной, схватилъ за руку женщину въ темной шубкѣ, съ головой, повязанной бѣлымъ кашемировымъ платкомъ, и кричалъ тутъ же стоявшему городовому:

— Бери, бери ее!

Кучинъ подошелъ ближе.

— Я не хочу идти, — говорила испуганно женщина. — Какое право имѣете вы?

— А вотъ мы потомъ увидимъ, — крикнулъ ей господинъ въ пальто.

Около нихъ уже собиралась толпа.

Господинъ въ пальто обернулся лицомъ. Степанъ Ивановичъ узналъ полицейскаго агента и тотчасъ же обратился къ нему съ вопросомъ:

— Куда вы ведете эту госпожу?

Полицейскій то же узналъ Кучина, съ которымъ уже имѣлъ столкновенія, крайне не долюбливалъ его, но побаивался, зная, что у Кучина большія связи.

— Я исполняю свою обязанность. Эта женщина — тайная проститутка.

— Это ложь! — вскричала молодая женщина, которая была ни кто иная, какъ Зинаида Алексѣевна Тимофѣева.

Кучинъ быстро оглядѣлъ ее и тотчасъ же распозналъ, что тутъ какая-нибудь грубая ошибка.

— Вы знаете меня? — обратился онъ къ полицейскому.

— Какъ же-съ, имѣю честь знать.

— Вы позволите мнѣ взять эту госпожу подъ мой личный надзоръ? Если вы не ошибаетесь, она во всякомъ случаѣ не уйдетъ отъ васъ.

— Помилуйте, ваше превосходительство, — заговорилъ полицейскій. вспомнившій чинъ Степана Ивановича — при такомъ послабленіи…

— Я вамъ все объясню! — вскричала Зинаида Алексѣевна, беря за руку Кучина. — Поѣдемте ко мнѣ, у меня есть видъ…

Голосъ ея дрожалъ. Она едва держалась на ногахъ отъ испуга и волненія.

— Прошу васъ оставить эту госпожу, — сказалъ Кучинъ полицейскому болѣе внушительно. — Ваше начальство меня знаетъ. Доложите обо всемъ кому слѣдуетъ, а я самъ завтра явлюсь въ комитетъ.

И тутъ же онъ вскричалъ извощика и сказалъ нѣжно Зинаидѣ Алексѣевнѣ:

— Поѣдемте, дитя мое. Успокойтесь. Васъ никто не возьметъ.

Когда они сѣли въ сани, Кучинъ спросилъ:

— Гдѣ вы живете?

— Въ Моховой, — съ трудомъ выговорила Зинаида Алексѣевна; зубы ея стучали точно въ лихорадкѣ.

— Это слишкомъ далеко! Вамъ надо сейчасъ же согрѣться и успокоить ваши нервы. Я живу въ двухъ шагахъ отсюда. Ко мнѣ вы можете заѣхать. Вы видите, я уже почти старикъ и другъ всѣхъ женщинъ, ищущихъ нравственной поддержки.

— Благодарю васъ, — шепнула Зинаида Алексѣевна. Лихорадка дѣйствительно начала бить ее.

Черезъ пять минутъ они были уже у подъѣзда тото дома, гдѣ жилъ Степанъ Ивановичъ. Онъ бережно высадилъ ее изъ саней, подалъ ей руку и пошелъ по лѣстницѣ, съ заботливостью поглядывая на нее. Имъ отворила горничная.

— Пожалуйте, вотъ сюда, — указалъ Кучинъ на дверь въ свой кабинетъ. — Не раздѣвайтесь здѣсь, простудитесь.

Онъ ввелъ ее въ небольшую узкую комнату съ однимъ окномъ, гдѣ стоялъ сладкій запахъ, немного отшибающій мятой.

— Вотъ отдохните на этой кушеткѣ, дитя мое.

Она сѣла.

— Я сейчасъ велю подать вамъ чаю. Прилягте, не церемоньтесь.

Онъ тихо вышелъ, кивнувъ ей ласково головой. Оставшись одна, Зинаида Алексѣевна оглядѣла кабинетъ и тотчасъ же почувствовала во всемъ тѣлѣ томленіе. Въ кабинетѣ было очень натоплено. Она сняла съ себя шубку, платокъ и даже кругленькую мерлушковую шапочку, которую покрывалъ платокъ. Щеки ея горѣли, въ вискахъ стучало; она должа была опуститься на кушетку и даже прилечь немного головой на спинку ея.

«У кого же это я?» — спросила она про себя и продолжала разглядывать комнату. Запахъ, стоявшій въ кабинетѣ, очень подходилъ ко всей его обстановкѣ. Письменный столъ придвинутъ былъ къ окну. На немъ стояло множество всякихъ вещицъ, очень дешевенькихъ и ненарядныхъ. Надъ столомъ висѣли по стѣнѣ фотографическіе портреты. Зинаида Алексѣевна по контурамъ догадывалась, что это все женскія лица. На окнѣ три горшка съ кактусами. Никакихъ принадлежностей куренія не замѣчалось. Книги стояли въ самой простой библіотекѣ безъ стеколъ. Надъ кушеткой висѣла небольшая лампочка и подъ ней зеркальце.

«Небогатый чиновникъ-хотостякъ» — подумала Зинаида Алексѣевна. — Зачѣмъ же я у него буду оставаться? Онъ такой славный; но лучше же попросить его ко мнѣ… да и зачѣмъ ему знать, кто я… Онъ не станетъ же допытываться, если онъ порядочный человѣкъ».

Волненія ея стихало, только ей захотѣлось спать, глаза такъ и слипались.

«Надо домой, — думала она, съ трудомъ раздѣляя вѣки. Рука ея начала искать на кушеткѣ шапочку и платокъ. Но сонъ внезапно овладѣлъ ею, точно кто-нибудь опоилъ ее. Когда она очнулась, она услыхала голосъ своего покровителя.

— Вы очень слабы, дитя мое. Не хотите-ли, я васъ прикрою?

— Нѣтъ, нѣтъ, — заговорила она, поднимая голову. — Я чувствую себя прекрасно.

Она приподнялась. Передъ ней на столикѣ стоялъ чай, стаканъ воды и два пузырька съ лекарствомъ. Тутъ только она разсмотрѣла Кучина. Онъ сидѣлъ на стулѣ, наклонясь къ ней. Его волосы, носъ, губы, — все это сливалось въ полусвѣтѣ комнаты въ желтое пятно. Зинаида Алексѣевна не могла опредѣлить его лѣтъ. Онъ не похожъ былъ ни на чиновника, ни на помѣщика, ни на купца.

— Примите немного капель. Вотъ, позвольте, я вамъ накаплю на сахаръ.

Она молчала и глядѣла на него. Онъ взялъ синенькій пузырекъ и началъ бережно, считая, капать на кусокъ сахару.

«Холостякъ онъ? — спросила опять про себя Зинаида Алексѣевна. Ей стало жутко. Но вотъ за дверью раздался шепотъ двухъ женскихъ голосовъ.

— Подала чай? — спросилъ одинъ голосъ, уже не молодой.

— Подала-съ.

Отвѣчала навѣрно горничная.

— Спитъ? — продолжалъ первый голосъ.

— Пѣтъ; кажется, проснулась.

— Спроси Степана Иваныча, не нужно-ли горчиш-никъ приготовить?

— Да они-бы сказали.

«Нѣтъ, не холостой — успокоилась Зинаида Алексѣевна. — Съ горничной говоритъ барыня».

— Примите, это васъ успокоитъ.

Кучинъ подалъ ей на чайной ложкѣ кусокъ сахару.

— Что это такое? — наивно спросила она.

— Не бойтесь, это лавро-вишневая вода съ дигиталисъ. Это подѣйствуетъ сейчасъ и на нервы, и на серд-цебіе.

Зинаида Алексѣевна совершенно по-дѣтски взяла въ ротъ кусокъ сахару я стала его разгрызать.

— А потомъ напейтесь чайку.

Кучинъ налилъ ей самъ и подалъ чашку.

— Какой вы славный, — заговорила Зинаида Алексѣевна. — Безъ васъ я не знаю, чтобы со мной было.

— Вы мнѣ разскажете потомъ вашу исторію. Въ настоящую минуту вамъ надо…

— Нѣтъ, нѣтъ, — перебила она Кучина: — я совсѣмъ оправилась. Вы за меня заступились, надо же вамъ’ знать, кто я такая.

— Я вижу, дитя мое, что вы прекрасная и симпатичная дѣвушка. Не смущайтесь, это была грубая ошибка. Она-бы во всякомъ случаѣ разъяснилась. Но я понимаю, какъ вы должны были возмутиться подобнымъ насиліемъ…

— Можетъ быть, сама виновата, — проговорила съ недоумѣніемъ Зинада Алексѣевна.

— Какъ же это могло случиться?

— Вы такой хорошій человѣкъ, я съ вами буду говорить, какъ съ другимъ. Во мнѣ вы видите вовсе не рѣдкій теперь экземпляръ.

Кучинъ вздохнулъ. Зинаида Алексѣевна поняла этотъ вздохъ.

— Нѣть, вы меня не поняли: я вовсе не погибшее созданіе. Я дѣвушка, и вы можете мнѣ вѣритъ. Про себя я сказала вамъ правду: я дѣйствительно не рѣдкій теперь экземпляръ. Мнѣ ужасно скучно. Вотъ моя болѣзнь; я знаю, что вы мнѣ сейчасъ на это скажете: трудитесь, трудъ освѣжаетъ и т. д. Все это я двадцать разъ слышала; но позвольте мнѣ не останавливать на этомъ. Я вовсе не лѣнива по натурѣ; только я не вижу ничего въ безвкусномъ трудѣ. Я продолжаю. Жила я въ провинціи, жила въ Москвѣ. Вотъ уже около году болтаюсь здѣсь. Начала я искать людей.

— Знаю, знаю, — проговорилъ Кучинъ съ наклоненіемъ головы и мягкой усмѣшкой.

— Вы думаете, быть можетъ, что я искала людей вотъ какъ теперешнія передовыя женщины ищутъ, чтобы создавать новую жизнь? Нѣтъ, я такъ высоко не мѣтила. Мнѣ просто хотѣлось отыскать какую-нибудь занимательную личность: поумнѣе, поживѣе, поэнергичнѣе, непохожую на всю ту кислятину, которая называется у васъ мужчинами.

Кучинъ тихо разсмѣялся.

— Правда, правда, — прибавилъ онъ, заправляя за лѣвое ухо свои волосы.

— Ну, вотъ я и металась изъ стороны въ сторону, и наскочила наконецъ на человѣка побойчѣе другихъ. Онъ мнѣ показался оригинальнымъ типомъ. Мы съ нимъ сошлись скоро, потомъ онъ измельчалъ въ моихъ глазахъ. Я увлеклась другимъ типомъ, который показался мнѣ очень крупнымъ. Но въ немъ я еще скорѣе увидала пошлость. Тутъ меня окончательно засосала тоска. Первый типъ опять подвернулся. Я уже безъ оглядки кинулась къ нему.

— Вы ему отдались? — произнесъ Кучинъ.

— Нѣтъ, — отвѣтила рѣзко Зинаида Алексѣевна. — До этого не дошло; но онъ, конечно, пользовался всѣмъ, чѣмъ только можно съ дѣвушкой, у которой… въ жилахъ течетъ не молоко. Я вамъ это говорю такъ смѣло потому, что вы все способы понять: я это вижу. Вотъ тутъ и завязывается узелъ моей сегодняшней исторіи.

Кучинъ пододвинулся и удвоилъ вниманіе.

— Я живу въ меблированныхъ комнатахъ. Комната у меня маленькая. Изъ сосѣдняго нумера все слышно. Герой моего романа разсудилъ, что намъ неудобно имѣть у меня нѣжныя свиданія. У него на квартирѣ тоже было неудобно: слишкомъ много являлось къ нему всякаго народа, а приходитъ въ очень поздніе часы я сама не хотѣла. Мы и стали видѣться въ гостиницѣ, и всегда въ одинъ и тотъ же часъ. Гостиница — та самая, гдѣ со мной случилась сегодня исторія, на углу Вознесенской.

— Соображаю, соображаю, — шепталъ Кучинъ.

— Разумѣется, корридорный меня зналъ; если надъ женщиннами существуетъ здѣсь такой надзоръ, то, конечно, на меня должны были обратить вниманіе.

— Да, да, — какъ бы про себя поддакивалъ Кучинъ.

— Вотъ уже недѣля прошла съ того дня, какъ я окончательно разорвала всякія сношенія съ моимъ дѣльцомъ. Мнѣ его совсѣмъ не нужно, и я ни мало не тосковала о немъ; но на меня напала опять хандра и… вы, пожалуй, не повѣрите мнѣ, я начала шататься по улицамъ… каждый вечеръ попадала я на Вознесенскій, и почему-то меня всегда тянуло мимо той гостиницы, куда мы ѣздили вдвоемъ. Сегодня у подъѣзда меня схватилъ какой-то господинъ. Остальное вы знаете.

Послѣ небольшой паузы Кучинъ громко вздохнулъ.

— Вашъ разсказъ, дитя мое, — сказалъ онъ: — ды-шетъ правдой. Мнѣ васъ очень жалко. Я знакомъ съ этими страданіями женской души.

— Пройдетъ, — выговорила Зинаида Алексѣевна, улыбнувшись.

— Дай Богъ, дай Богъ. Я теперь вижу, какъ все это случилось. Разумѣется, вы, по неопытности, не могли предполагать, что навлечете на себя подозрѣніе. Мнѣ уже не разъ приводилось сталкиваться съ полицейскимъ надзоромъ…

Зинаида Алексѣевна вопросительно поглядѣла на Кучина.

— Вы развѣ особенно интересуетесь?

— Да, — отвѣтилъ онъ, опуская глаза. — Я служу всѣмъ интересамъ страждущей женщины. Для меня всего дороже возстановить человѣческую личность въ каждомъ женскомъ существѣ. Ваше душевное недовольство такъ сильно оттого, что вы лишены всякой духовной поддержки. Вы живете ненормально.

— Это правда, — отвѣтила Зинаида Алексѣевна, задумавшись — я живу безъ всякаго толку.

— Вы меня еще не знаете, — заговорилъ оживленнѣе Кучинъ. — Присмотритесь ко мнѣ, и вы будете больше довѣрять мнѣ. Если вамъ угодно, я введу васъ въ весьма симпатичный кружокъ лучшихъ нашихъ женщинъ.

— Пожалуйста! — вскричала Зинаида Алексѣевна.

И, помолчавъ, она сказала:

— Да кто вы такой? Я такихъ людей, какъ вы, еще не встрѣчала.

Кучинъ нагнулся, закрылъ совсѣмъ глаза и, точно слушая себя, заговорилъ:

— Я самый обыкновенный смертный. У меня нѣтъ ни талантовъ, ни замысловъ личнаго честолюбія. Живу и даю жить другимъ. Желаю всѣмъ сердцемъ служить безсмертной идеѣ человѣчности.

Звукъ его голоса показался Зинаидѣ Алексѣевнѣ нѣсколько приторнымъ и слащавымъ, но вся его личность очень ее занимала.

«Это какой-нибудь филантропъ, — подумала она. — Напрасно у него тонъ такой. Должно быть, отъ привычки говорить слишкомъ мягко».

— Что-же вы теперь намѣрены дѣлать, дитя мое? — спросилъ Кучинъ.

— Не знаю, не знаю.

— Не оставайтесь однѣ.

— Вы позволите мнѣ, — спросила Зинаида Алексѣевна: — заходить къ вамъ?

— Пожалуйста, пожалуйста, дайте мнѣ возможность вывести васъ изъ вашего печальнаго душевнаго настроенія. Право, въ жизни столько жертвъ и страданій, для которыхъ такъ немного нужно участія.

Зинаида Алексѣевна встала и протянула руку Кучину. Онъ тоже поднялся.

— Вотъ сейчасъ, — заговорила она тронутымъ голосомъ: — мнѣ представилась сегодняшняя сцена; я почувствовала, какъ много я вамъ обязана.

— Помилуйте, вто простое недоразумѣніе.

— Да, но оно Богъ-знаетъ къ чему-бы повело. Мнѣ даже теперь страшно становится…

— Не прикажете-ли проводить васъ? — спросилъ Кучинъ.

— Ахъ, пожалуйста, не безпокоитесь. Я чувствую себя прекрасно.

Она назвала себя по фамиліи и сообщила ему свои адресъ. Онъ сдѣлалъ тоже и обѣщалъ навѣстить ее на другой же день.

Зинаидѣ Алексѣевнѣ очень хотѣлось спросить его: женатъ-ли онъ или нѣтъ, но она воздержалась. Она поспѣшно надѣла свою шубку, шапочку и платокъ и еще разъ пожала руку Кучину. Въ передней ей отворила дверь горничная. Другой женской фигуры она не замѣтила, хотя и бросила испытующій взглядъ въ полуоткрытую дверь. Кучинъ проводилъ ее на лѣстницу.


VII.

«Правда или ложь все, что она мнѣ наговорила?» спросилъ про себя Степанъ Ивановичъ. Онъ припоминалъ голосъ, манеру молодой дѣвушки, выраженіе ея лица, и долженъ былъ сознаться, что такая личность не могла быть заподозрѣна въ чемъ-либо, отзывающемся тайнымъ развратомъ. Степанъ Ивановичъ чувствовалъ себя возбужденнымъ и вообще очень пріятно настроеннымъ. Онъ въ своей практикѣ не встрѣчалъ еще такой оригинальной и бойкой особы. Наружность ея сразу привлекала его. Въ ней было что-то новое и задирательное. Въ томъ, какъ она разсказала свою исторію, чувствовалась натура. Только съ большимъ природнымъ умомъ и тактомъ можно такъ свободно ввести постороннего человѣка въ такія подробности своей интимной жизни. Сколько дѣвушекъ начали бы путаться, лгать безъ всякой надобности, интересничать; ничего подобнаго не было въ разсказѣ Зинаиды Алексѣевны. Степану Ивановичу особенно польстило то довѣріе, съ которымъ она обратилась къ нему. Другая сдѣлала бы это вовсе не съ такой широтой чувства и довѣрія къ личности того, кто принялъ въ ней участіе.

Ему сильно захотѣлось «пріобщить» поскорѣй эту симпатичную женскую личность къ своей дѣятельности. Въ этакихъ скучающихъ дѣвушкахъ находилъ онъ гораздо болѣе энергіи, чѣмъ въ тѣхъ рутинныхъ сотрудницахъ, которыя надѣвали на себя одинъ мундиръ гуманности и филантропіи.

Долго не могъ Степанъ Ивановичъ собрать мысли такъ, чтобы засѣсть за свой ночной трудъ. Все ему видѣлась въ полусвѣтѣ кабинета изящная фигурка Зинаиды Алексѣевны, глазки смотрѣли такъ игриво и завлекательно и голосокъ звучалъ такъ мило, и вся головка, укутанная въ бѣлый платокъ, такъ граціозно отдѣлялась отъ темноватаго фона комнаты.

«И такая прелестная особа, — думалъ Степанъ Ивановичъ, тихо улыбаясь, — не знаетъ, что съ собой дѣлать, хандритъ и мечется изъ стороны въ сторону. Ясно, что любовь еще не коснулась ея. Но какъ заставить ее полюбить?»

И уже не одно служеніе человѣчеству, не одно врачеваніе его недуговъ готовъ онъ былъ предложить Зинаидѣ Алексѣевнѣ…

А она, и дорогой, и вернувшись домой, продолжала все соображать: кто могъ быть Степанъ Ивановичъ Кучинъ, и отчего во всей его личности было что-то ей совершенно неизвѣстное? Существуютъ же, значитъ, люди, въ томъ же городѣ Петербургѣ, которые посвящаютъ жизнь свою служенію высшимъ задачамъ, а не одному обработыванію своихъ дѣлъ въ разныхъ формахъ и размѣрахъ, начиная съ размѣровъ генерала Саламатова и кончая грошовымъ аферистомъ? Зинаида Алексѣевна увидала въ своемъ новомъ покровителѣ человѣка, прожившаго весь свой вѣкъ въ воздухѣ принциповъ и гуманныхъ стремленій. Если онъ даже и надѣвалъ на себя маску, то все-таки привыкъ жить во имя той или иной идеи. Изучить такого человѣка — значитъ войти въ цѣлый міръ дѣла, направленнаго къ добру.

Когда она сравнила втого тихаго, скромнаго человѣка, дышущаго терпимостью и вниманіемъ, съ «героемъ своего романа», какъ она выразилась про Малявскаго, разсказывая свою исторію, ей стало совѣстно за самоё себя. Она горько упрекала себя за то, что могла по доброй волѣ превратиться въ забаву для господина Малявскаго. Положимъ, у ней достало самообладанія, чтобы не сдѣлаться его любовницей; но она провела же нѣсколько недѣль въ поцѣлуяхъ и разговорахъ, гдѣ, кромѣ бездушія, хвастовства, а подчасъ цинизма, ея возлюбленный ничего не проявлялъ. Малявскій, правда, кончилъ тѣмъ, что навелъ на нее омерзеніе; но она все-таки выносила его дольше, чѣмъ слѣдовало дѣвушкѣ, непотерявшей чувства нравственнаго изящества. И еслибъ сегодня она не столкнулась съ такою личностью, какъ Кучинъ, ея хандра получила бы другой, болѣе печальный характеръ. Она рѣшительно не знала бы, гдѣ же живутъ люди, у которыхъ подъ оболочкой ума, знаній, условной порядочности бьется что-либо похожее на сердце, теплится огонекъ какого-нибудь человѣчнаго стремленія. Только боязнь за кусокъ хлѣба заставила бы ее выдти изъ апатіи, въ которую она со дня окончательнато разрыва съ Малявскимъ погружалась не по днямъ, а по часамъ. Да и то не предвидѣлось трагизма нищеты и голодной смерти. Она уѣхала бы въ провинцію и тамъ должна была бы скоротать свои вѣкъ, какъ доживаютъ его тысячи женщинъ: въ старыхъ дѣвкахъ или замужемъ за первымъ попавшимся зрѣлымъ холостякомъ, предлагающимъ въ обмѣнъ на миловидное личико даровую квартиру, столъ и туалетъ.


VIII.

Степанъ Ивановичъ явился на другой же день. Онъ показался Зинаидѣ Алексѣевнѣ гораздо пріятнѣе на видъ, чѣмъ наканунѣ. Она замѣтила также, что онъ попріодѣлся и волосы у него были приглажены. Онъ заговорилъ съ тономъ менѣе сладкимъ, но самый звукъ его голоса больше понравился ей. Онъ оглядѣлъ, ласково улыбаясь, комнату Зинаиды Алексѣевны и нашелъ, что у ней очень мило. О вчерашнемъ происшествіи онъ даже и не упомянулъ.

— Я желалъ бы, — началъ онъ: — познакомить васъ съ одной женской личностью… она своей пылкой натурой и воспріимчивостью прекрасно бы на васъ подѣйствовала; но въ настоящую минуту она отдалилась отъ меня и, кажется, слишкомъ поглощена своей личной жизнью. Сегодня же я васъ приглашаю пожаловать ко мнѣ, пораньше, часамъ къ семи: у меня соберется кой-кто.

— Будетъ вечеръ? — спросила Зинаида Алексѣевна.

— Какой вечеръ! Я вечеровъ никогда не даю. Маленькое совѣщаніе, гдѣ вы познакомитесь съ преобладающимъ характеромъ моей дѣятельности.

— Да кто-же вы такой? — весело спросила Зинаида Алексѣевна. — Я объ васъ все думала и никакъ не могла рѣшить. Вы чиновникъ?

— Я служу, — отвѣтилъ Степанъ Ивановичъ: — но не чиновникъ.

— Можетъ быть профессоръ?

— Я слишкомъ мало знаю.

Сказавши это, Кучинъ вздохнулъ.

— Во всякомъ случаѣ вы благотворитель, филантропъ.

— Пожалуйста, не употребляйте этого слова, — заговорилъ просительно Кучинъ. — Оно такъ опошлилось. Вамъ, когда вы ко мнѣ присмотритесь, покажется, пожалуй, что я поддерживаю или, лучше сказать, подслуживаюсь къ пустымъ и празднымъ затѣямъ важныхъ барынь, что я не понимаю, изъ какихъ побужденій большинство ихъ занимается такъ-называемыми добрыми дѣлами. Васъ я сразу же предваряю. Я вижу, какая вы умница.

Зинаида Алексѣевна поблагодарила его наклоненіемъ головы.

— Въ нашемъ обществѣ, — продолжалъ Кучинъ: — ничего нельзя сдѣлать безъ извѣстныхъ компромиссовъ. Нелѣпо было бы идти напроломъ, когда единственное средство чего-нибудь достигнуть — направить существующіе элементы такъ, чтобы…

Кучинъ запнулся.

— Чтобъ и волки были сыты и овцы цѣлы? — спросила Зинаида Алексѣевна и громко разсмѣялась.

Ей тотчасъ же сдѣлалось непріятно за свою выходку; но лицо у Кучина было такое, что она не могла воздержаться отъ этой прибаутки.

— Вы, пожалуй, и правы, — отвѣтилъ, нисколько не сконфузившись, Кучинъ. — Только волковъ тутъ нѣтъ въ тѣсномъ смыслѣ слова: есть тщеславіе и барская скука, а то такъ и ханжество. Вотъ вы хандрите отъ избытка силъ, а многія наши барыни — отъ неспособности на какое-нибудь живое дѣло. Онѣ умираютъ отъ скуки. Для нихъ всякое дѣло — забава. Требовать отъ нихъ сознательнаго служенія идеѣ было бы крайне наивно. Стало быть, нужно руководительство. Я одинъ не въ состояніи былъ бы сдѣлать одной десятой того, что мнѣ удается теперь, имѣя подъ руками сотрудницъ со связями и съ большими матеріальными средствами.

— Много у васъ ихъ? — спросила Зинаида Алексѣевна.

— Довольно; двухъ-трехъ вы увидите сегодня. И я васъ нарочно предваряю: не удивляйтесь тому, какъ я обращаюсь съ этими барынями: вѣрьте, что иначе нельзя. Вамъ, быть можетъ, кто нибудь станетъ говорить обо мнѣ именно на тему моего житейскаго умѣнья, — не смущайтесь такими толками. Иначе и быть не можетъ.

— Но какую-же главную цѣль имѣете вы? — спросила Зинаида Алексѣевна серьезно и нѣсколько задумчиво.

— Цѣль у всѣхъ насъ должна быть одна, — проговорилъ, закрывая глаза, Степанъ Ивановичъ: — не давать живымъ существамъ утрачивать свою человѣчность.

— Это слишкомъ обще, — замѣтила какъ-бы про себя Зинаида Алексѣевна.

— Напротивъ, дитя мое, — возразилъ мягко, но сосредоточенно Кучинъ: — это — ясная и вѣчная нравственная истина. А служить ей можно безконечно-разнообразными средствами. Вы увидите, что я ничѣмъ не пренебрегаю. Вамъ покажется даже, что я слишкомъ разбрасываюсь, но такимъ только путемъ и можно чего-нибудь достичь.

Онъ всталъ. Лицо его все изменилось — поблѣднѣло и сдѣлалось какъ-бы прозрачное. На Зинаиду Алексѣевну весь этотъ разговоръ навелъ особую, довольно пріятную щстому. Она точно окунулась въ тихія воды, гдѣ смолкло раздраженіе жаркой кожи. Ей даже не хотѣлось въ эту минуту разбирать содержаніе того, что сказалъ Кучинъ. Она желала-бы пробыть подольше подъ этимъ впечатлѣніемъ и не разстраивать себя никакимъ резонерскимъ вопросомъ.

— Придете сегодня? — спросилъ онъ ее.

— Непремѣнно! — вскричала она, и крѣпко пожала ему руку.

— Пораньше, часамъ къ семи.

— Буду сама аккуратность. и, пожалуйста, съ полною искренностью говорите мнѣ обо всемъ, что вы замѣтите страннаго въ моемъ поведеніи.

Она еще разъ пожала ему руку и проводила его до лѣстницы.

«Какъ это хорошо, — воскликнула она про себя, — быть убѣжденнымъ? Какимъ спокойствіемъ дышетъ все, что онъ говорилъ. Стоитъ только проникнуться извѣстной идеей, — и какъ человѣкъ перерождается. Вѣдь что особенно сладкаго въ жизни такого Кучина? Онъ долженъ бы тянуть сѣренькое петербургское житье, а теперь онъ чувствуетъ себя другомъ человѣчества, онъ направляетъ множество отдѣльныхъ усилій, онъ пользуется даже скукой и тщеславіемъ барынь для своей высокой цѣли. Завидная доля!»

И Зинаида Алексѣевна еще разъ горячо пожалѣла объ одномъ, что она такъ много времени убила въ Петербургѣ на возню со всякой дрянью.


IX.

Катерина Николаевна пріѣхала къ Борщову утромъ и объявила ему, что она больше къ мужу не вернется. Онъ не сразу повѣрилъ ей. Онъ боялся новаго объясненія съ мужемъ.

Какъ только Борщовъ убѣдился въ томъ, что Катерина Николаевна дѣйствительно простилась съ своимъ мужемъ, онъ совсѣмъ преобразился. Не гордость побѣды на-подняла его, а сознаніе, что вотъ такая прекрасная женская личность не захотѣла предаваться обыкновенному свѣтскому обману, а смѣло разорвала связь, потерявшую для нея всякое содержаніе, и взяла на себя отвѣтственность на этотъ смѣлый шагъ.

Съ глазу на глазъ, они-бы бросились другъ другу въ объятія; но ихъ сковывалъ еще какой-то особый стыдъ. Сдержанность Борщова сильно дѣйствовала на Катерину Николаевну. До сихъ поръ онъ не позволилъ себѣ ни одной ласки — съ такой строгостью смотрѣлъ онъ на свои отношенія къ ней во все то время, пока она считалась женой Повалишина.

Сейчасъ-же представился вопросъ: гдѣ останется Катерина Николаевна? Борщовъ находилъ, что надо ему подъ-искать квартиру побольше и удобнѣе, но Катерина Николаевна нашла это лишнимъ. Ей квартира Борщова очень нравилась и она не желала дожидаться подъисканія другой. Въ первый день ей было странно оставаться въ квартирѣ, гдѣ ничто не указывало на присутствіе женщины. Минутами ей самой казалось, что она тутъ въ гостяхъ. Но вотъ наступилъ вечеръ. Она сообразила, что Александръ Дмитріевичъ долженъ былъ въ это время получить ея письмо. Она сидѣла съ Борщовымъ на низенькомъ диванчикѣ передъ каминомъ и думала свою послѣднюю думу о томъ человѣкѣ, который въ эту минуту долженъ былъ получить послѣдній ударъ…

— Я знаю, о чемъ вы думаете, — сказалъ ей Борщовъ, все еще не рѣшавшійся перейти на «ты». — Вы думаете о мужѣ вашемъ.

— О томъ, кто былъ моимъ мужемъ, — поправила Катерина Николаевна. — Онъ теперь читаетъ мое письмо.

— Вамъ жаль его?

— Я не хотѣла-бы быть на его мѣстѣ. Если-бъ онъ могъ, онъ, конечно-бы, преобразился.

— Странно, очень странно въ немъ такое непониманіе.

— Онъ такъ и умретъ, добавила Катерина Николаевна — живымъ мертвецомъ.

— И у васъ нѣтъ, — тихо заговорилъ Борщовъ — никакихъ угрызеній совѣсти?

— Ахъ, полноте, — вскричала Катерина Николаевна, оживляясь. — Зачѣмъ эти вопросы, мой другъ?

— Лучше задавать ихъ теперь, — возразилъ Борщовъ — чѣмъ позднѣе.

Борщовъ чувствовалъ, что онъ ведетъ себя слишкомъ «теоретически»; но иначе у него не выходило. Онъ просто не смѣлъ взять другой тонъ и позволить себѣ какую-нибудь ласку; онъ и это счелъ-бы оскверненіемъ ихъ чувства, по крайней мѣрѣ въ минуту такого разговора.

Катерина Николаевна чутьемъ догадывалась объ этомъ. Ей это нравилось. Цѣломудренность Борщова имѣла для нея особое благоуханіе. Когда Александръ Дмитріевичъ былъ женихомъ, онъ тоже отличался сдержанностью, но въ немъ чувствовался все-таки человѣкъ, немало болтавшій разнаго вздора съ барынями. Въ Борщовѣ ее и трогала и увлекала бѣлоснѣжная чистота его прошедшаго и даже крайности ригоризма, которыя онъ влагалъ во всѣ отношенія къ людямъ.

Часы на каминѣ пробили одиннадцать.

— Дѣло сдѣлано, — сказалъ Борщовъ, — онъ уже навѣрно прочелъ письмо. Увѣрены-ли вы, что онъ исполнитъ вашу просьбу?

— О чемъ?

— Насчетъ вида.

— Исполнитъ. Можно было-и не просить его объ этомъ. Вотъ насчетъ движимой собственности — другое дѣло. Тутъ онъ будетъ непремѣнно деликатничать.

— Вы думаете, что онъ станетъ настаивать на возвращеніи вамъ половины?

— Думаю. Онъ продастъ все, возьметъ другую квартиру и будетъ жить скромнымъ холостякомъ.

Чѣмъ ближе стрѣлка подходила къ двѣнадцати часамъ, тѣмъ сильнѣе становилась неловкость, какую ощущалъ Борщовъ. Онъ взглядывалъ на Катерину Николаевну и точно спрашивалъ ее глазами, въ которомъ часу она желаетъ удалиться къ себѣ.

Она тоже чувствовала смущеніе и никакъ не могла перевести разговора на другую тему. Спать не хотѣлось. Она готова была пробесѣдовать всю ночь. Но разговоръ не шелъ. Что-то такое его тормозило. Катерина Николаевна видѣла, что Борщовъ смущенъ гораздо сильнѣе, чѣмъ она. Ей нужно было положить предѣлъ этому взаимному смущенію.

— Теперь все кончено, — сказала она послѣ долгой паузы. — Назадъ ходу нѣтъ, и вы видите, какъ я смѣло и просто смотрю на ту жизнь, которая открывается передъ нами.

Она взяла его за руку.

— Съ вами, — продолжала она: — уже не будетъ у меня никакого нравственнаго недовольства.

Фраза вышла неловко, почти банально. Катерина Николаевна это почувствовала и покраснѣла. Борщовъ не нашелся, что сказать ей, всталъ и прошелся по комнатѣ. Точно будто оборвана была нить, которую до этого вечера все натягивали и натягивали. Не только Катеринѣ Николаевнѣ, но и Борщову слишкомъ сдѣлалось жутко отъ яснаго сознанія, что матеріальный фактъ произошелъ. Въ холостой квартирѣ Борщова, въ двѣнадцать часовъ ночи, сидитъ женщина, которую онъ еще вчера зналъ женой другаго. Она еще въ зависимости отъ этого другаго, у нея нѣтъ даже вида на жительство, ея платье и бѣлье еще въ той квартирѣ, гдѣ она была хозяйкой и барыней. Онъ самъ требовалъ, чтобы она не довольствовалась разъѣздомъ съ мужемъ и жизнью на положеніи вдовы. Онъ возмущался ложью такого свѣтскаго компромисса. И вотъ теперь онъ самъ-же смущенъ больше ея. Онъ не чувствуетъ за собою никакихъ правъ на обладаніе этой женщиной. Онъ боится начать жить съ ней открыто, какъ съ подругой, смѣло глядя въ глаза каждому.

Часы пробили двѣнадцать.

— Вы утомлены, другъ мой, — сказалъ Борщовъ, подходя тихо къ Катеринѣ Николаевнѣ.

— Да, я чувствую нѣкоторую нервность, — отвѣтила она.

— Вы вѣдь не имѣете привычки ужинать?

— Нѣтъ.

Она встала съ диванчика. Онъ приблизился къ ней и, указывая на дверь, проговорилъ съ замѣтнымъ смущеніемъ:

— Покойной ночи…

Она чуть замѣтно улыбнулась и промолвила:

— Вы, я думаю, тоже утомлены сегодняшнимъ днемъ.

Онъ поцѣловалъ у нея руку и проводилъ ее до дверей.

Катерина Николаевна вошла въ комнату, обставленную какъ обставляется всякая приличная мужская спальня. Хотя она была одна, но щеки ея сильно зарумянились. Она въ первый разъ въ жизни попала въ такую комнату. Горничная ея была съ утра въ квартирѣ Борщова, но она долго не рѣшалась позвонить. Она медленно двигалась по комнатѣ, оглядывала кровать и ночной столикъ, и умывальный столъ, и комодъ, и картинки на стѣнахъ. Она сначала посидѣла на кровати, и даже съ нѣкоторою брезгливостью всмотрѣлась въ подушки. Все было безукоризненно чисто. Только по прошествіи десяти минуть она начала раздѣваться, а горничную такъ и не позвала. Въ кровати она скорѣе сѣла, чѣмъ легла, и взяла тот-часъ-же книгу, лежавшую на ночномъ столикѣ. Она прочла заглавіе: «О подчиненности женщинъ». Книгу эту она давно читала по-англійски и содержаніе ея было ей прекрасно извѣстно. Но на поляхъ были отмѣтки, сдѣланныя Борщовымъ, и онѣ ее заинтересовали.

Прочитывая отмѣченныя страницы, гдѣ авторъ всего сильнѣе ратуетъ за возстановленіе правъ подавленной и угнетенной женщины, Катерина Николаевна невольно усмѣхнулась, оглянувшись на самое себя. Ей какъ-то странно было-бы представить себя жертвой мужской тираніи. Она сама измѣнила свою судьбу, а мужъ ея игралъ только страдательную роль. Правда, онъ не согласился на разводъ; но за то онъ не нарушилъ ниодного изъ ея правъ и предоставилъ ей полную свободу.

«Какъ-то я воспользуюсь?» промелькнуло у ней въ головѣ, и на этомъ вопросѣ она потушила свѣчку.

Борщовъ долго ходилъ по кабинету и все не могъ освободиться отъ неловкости, овладѣвшей имъ такъ некстати. Онъ не обвинялъ себя за сдержанность съ Катериной Николаевной, но ему не нравилось его смущеніе. Совсѣмъ не такъ мечталъ онъ провести этотъ первый день своей новой жизни. Впервые вознегодовалъ онъ на слишкомъ идеалистическій складъ своихъ воззрѣній. Онъ чувствовалъ, что любитъ женщину не однимъ умомъ, а всѣмъ своимъ существомъ, и все-таки не находилъ въ себѣ смѣлости согрѣть ее въ ту минуту, когда ей самой было неловко, своей молодой страстью.


X.

Когда Повалишинъ проснулся на другой день послѣ полученія письма Катерины Николаевны, ему все представилось какъ-то смутно. Онъ даже подумалъ одну минуту: не приснилось-ли ему все это? Онъ наскоро одѣлся и неувѣренными шагами пошелъ въ спальню жены. Спальня была пуста. Кровать стояла съ нетронутой постелью. Александръ Дмитріевичъ присѣлъ на нее и чуть-чуть не расплакался.

«Правда, а не сонъ! — вскричалъ онъ про себя.

Отъ кровати перешелъ онъ къ столу: гдѣ все еще стояло такъ, какъ-будто Катерина Николаевна сейчасъ писала на немъ. Онъ присѣлъ къ столу, совершенно убитый невозвратностью своей потери. А что жена его не вернется больше къ нему — онъ въ эту минуту сознавалъ съ особой отчетливостью. Онъ припоминалъ все, до малѣйшаго разговора, въ которомъ Катерина Николаевна заявляла свою натуру и нравственныя требованія. Теперь только могъ онъ прослѣдить въ прошедшемъ: какъ все сильнѣе и сильнѣе убѣждалась она въ томъ, что съ такимъ мужемъ она не проживетъ.

«Нѣтъ, она не вернется, — выговорилъ онъ про себя: — и зачѣмъ ей когда-либо возвращаться?»

И тутъ онъ началъ разбирать возможность такого возврата.

Дѣтей у нихъ не было. Стало быть, главной связи не существовало. Состояніе позволяло Катеринѣ Николаевнѣ жить одной болѣе, чѣмъ безбѣдно. Одиночества она испытывать не будетъ. Всегда найдется человѣкъ и умный, и молодой, и красивый, готовый посвятить ей всю свою жизнь. Если-бы еще этотъ разрывъ вызванъ былъ какою-нибудь бурной вспышкой, — а то нѣтъ: не страсть, не ревность, не озлобленіе дѣйствовали тутъ, а совершенное охлажденіе. Одно развѣ будетъ смущать ее, когда пройдетъ первый ііылъ любви къ новому избраннику: положеніе женщины, живущей «въ гражданскомъ бракѣ» съ какимъ-то нигилистомъ. Но самое это положеніе и дѣлаетъ возвратъ невозможнымъ. Не съ гордостью Катерины Николаевны возвращаться къ супружескому очагу послѣ того, какъ она открыто проживетъ нѣсколько мѣсяцевъ или лѣтъ въ связи съ другимъ человѣкомъ.

Александръ Дмитріевичъ вызвалъ передъ собою картину «гражданскаго брака» Катерины Николаевны. Вся кровь бросилась ему въ лицо. До этой минуты онъ только въ общихъ очертаніяхъ представлялъ себѣ эту картину. Теперь-же она стояла передъ нимъ со всѣмъ житейскимъ скандаломъ, грязными сплетнями, фальшивыми утѣшеніями и закулисными насмѣшками надъ брошеннымъ мужемъ. Его просто душило.

«Я не дамъ ей вида!» пронеслось въ его разгоряченной головѣ.

Онъ всталъ и прошелся по спальнѣ; ему сдѣлалось совѣстно такого мелкаго мстительнаго порыва.

«Ужь если я допустилъ совершиться факту, — разсуждалъ онъ: — то изъ-за чего-же теперь я стану преслѣдовать ее? Кромѣ лишняго скандала, я ничего не добьюсь».

Что-то позади его зашелестило; онъ обернулся; горничная Катерины Николаевны стояла въ дверяхъ, въ несмѣлой и выжидающей позѣ.

Онъ тоже почувствовалъ себя стѣсненнымъ.

— Вы пришли убрать здѣсь? — спросилъ онъ.

— Да-съ, — отвѣтила чуть слышно горничная.

— Вы уже уложили платья и бѣлье?

— Нѣтъ еще-съ. Я сейчасъ только пришла.

— Укладывайте. И отсюда всё надо взять.

Чувствуя, что онъ все больше и больше краснѣетъ, Александръ Дмитріевичъ поспѣшно вышелъ. Ему слишкомъ трудно было сдерживаться передъ этой горничной. Ему совѣстно было и передъ своимъ человѣкомъ. Каждая комната раздражала его, напоминая о своей безполезности теперь, когда онъ сталъ опять холостякомъ. Въ кабинетѣ ему было также жутко. Здѣсь, у этого письменнаго стола, выслушалъ онъ приговоръ. И кабинетъ сдѣлался ему противенъ до-нельзя. Если-бъ онъ могъ, онъ-бы сейчасъ-же распростился со всей квартирой. Но этого нельзя было сдѣлать раньше пріисканія другой. Не только квартира съ ея обстановкой, но и служебная карьера сдѣлалась для него въ эту минуту совершенно безвкусной, Точно разбили въ немъ пружину, которая заставляла его безъ устали работать, не требуя для себя никакого особеннаго удовлетворенія. Онъ никогда не говорилъ себѣ прежде, что работаетъ для жены. Его дѣятельность была слишкомъ формальна, чтобы могла поддерживать связь между нимъ и такой женщиной, какъ жена его. Но все-таки въ немъ жила увѣренность, что эта женщина избрала его именно за дѣльность, за честность служенія обществу, за серьезность отношенія къ своей общественной роли. Ея не стало, и онъ сейчасъ-же превратился въ собственныхъ глазахъ въ чиновника, въ простого служаку, задавшаго себѣ скучную и мелкую цѣль: дойти въ служебной іерархіи до извѣстныхъ степеней. Эта женщина бросила его изъ-за его чиновничей натуры, ионъ теперь, оставшись одинъ, чувствовалъ себя точно въ могилѣ, вглядываясь почти съ отчаяніемъ въ долгую вереницу годовъ, нескрашенныхъ ничѣмъ, кромѣ повышенія, — годовъ, полныхъ мертвенной скуки и бездушнаго отбыванія своихъ обязанностей.

И чѣмъ больше думалъ Александръ Дмитріевичъ на роковую тему своего одиночества, тѣмъ сильнѣе хотѣлось ему сбросить съ себя свою облочку, кинуться въ какую-нибудь жизнь, гдѣ дѣйствуютъ инстинкты и страсти, а не одни логическіе выводы. Его опять потянуло отправиться къ Кучину и узнать отъ него еще что-нибудь про теперешнія затѣи Катерины Николаевны. Но что-же могъ ему сообщить новаго Кучинъ послѣ вчерашняго разговора? Быть можетъ, вѣсть о томъ, что жена его оставила, уже разнеслась, и тогда его визитъ будетъ донельзя жалокъ и смѣшонъ.

— Господинъ Кучинъ желаетъ васъ видѣть, — вдругъ доложилъ человѣкъ, входя въ кабинетъ.

— Кучинъ? — почти вскричалъ Повалишинъ.

— Да-съ.

— Проси, проси.

Онъ безсознательнно обрадовался этому визиту. Ему представилось вдругъ, что Кучинъ является посредникомъ между нимъ и женой, что онъ подосланъ ею, какъ человѣкъ самый подходящій къ такой роли.

Степанъ Ивановичъ вошелъ въ кабинетъ тихими шагами, съ улыбкой и наклоненіемъ всего корпуса впередъ. На немъ былъ вицъ-мундиръ и крестъ на шеѣ.

— Душевно радъ васъ видѣть, — привѣтствовалъ его Александръ Дмитріевичъ, беря его за руку обѣими руками.

Онъ усадилъ Кучина на диванъ, глядя на него вопросительно, какъ-бы ожидая отъ него какой-нибудь радостной вѣсти.

— Извините меня, — началъ Кучинъ: — что я являюсь къ вамъ въ такое время и навѣрно отрываю отъ занятій.

— Я ничего не дѣлалъ, — возразилъ поспѣшно Пова-’ лишинъ.

— Что-то не вѣрится. Но позвольте приступить прямо къ пѣли моего посѣщенія.

«Боже мой! волновался Александръ Дмитріевичъ: — что это онъ какъ тянетъ! объявлялъ-бы поскорѣе!»

— Сдѣлайте милость, — выговорилъ онъ, съ трудомъ удерживая свое волненіе.

— Ны изволили вчера обратиться ко мнѣ по такому дорогому для васъ предмету. Признаюсь, это было для меня чрезвычайно лестно. Я выше всего цѣню довѣріе къ моей личности, особливо отъ людей, которые могутъ посмотрѣть на меня безпристрастно, не увлекаясь духомъ партіи.

«Боже мой, зачѣмъ онъ тянетъ!» продолжалъ волноваться Александръ Дмитріевичъ.

— Вы желали войти въ интересы вашей супруги гораздо дѣятельнѣе, чѣмъ могли это сдѣлать до сихъ лоръ…

— Да, да, — прошепталъ Александръ Дмитріевичъ.

— Я по мѣрѣ моего пониманія указалъ вамъ на то, что увлекаетъ въ настоящую минуту супругу вашу. Я предложилъ вамъ принять участіе въ нѣкоторыхъ интересахъ, гдѣ ваша супруга еще дѣйствовала вмѣстѣ со ямой.

— Ну-да, ну-да.

— Сегодня утромъ я получилъ весьма положительное извѣщеніе о томъ, что Катерина Николаевна совершенно прощается съ нами.

— Съ кѣмъ-же? — спросилъ тревожно Александръ Дмитріевичъ.

— Говоря: съ нами, я разумѣю тотъ кружокъ, которому когда-то супруга ваша была такъ предана.

— Стало быть, она уже больше не будетъ участвовать ни въ какихъ обществахъ?

— По крайней мѣрѣ въ тѣхъ, гдѣ дѣйствую я, — отвѣтилъ, улыбаясь, Кучинъ.

— Но что-Же это все значитъ?

Кучинъ сдѣлалъ сожалительную мину.

— Вчера, — заговорилъ онъ очень тихо — имѣлъ я нѣкоторый поводъ замѣтить вамъ, что Катерина Николаевна подпала подъ весьма печальное вліяніе одного изъ нашихъ бывшихъ членовъ. Вы, быть можетъ, знаете его?

— Предполагаю, — пробормоталъ Повалишинъ.

— Съ тѣхъ поръ, какъ этотъ господинъ весьма странно отнесся къ характеру и значенію моей дѣятельности, я началъ замѣчать, что и супруга ваша совершенно иначе повела себя. Вскорѣ послѣ того господинъ этотъ ушелъ отъ насъ. Ваша супруга, хотя и продолжала иногда посѣщать наши засѣданія, но видимо находилась въ иномъ настроеніи.

«Онъ никогда не кончит!» вскричалъ про себя Повалишинъ.

— Теперь Катерина Николаевна разрываетъ съ нами всякую связь и, признаюсь, это сдѣлалось съ такою рѣзкостью, какой я не ожидалъ. Вотъ поэтому-то я и счелъ своимъ долгомъ тотчасъ-же явиться къ вамъ и заявить что между мной и супругой вашей нѣтъ уже теперь ничего общаго.

«Онъ все знаетъ!» подумалъ Повалишинъ.

— Но я, право, не могу поідять… — заговорилъ-было онъ, но тотчасъ-же остановился.

— Не мнѣ, конечно, уважаемый Александръ Дмитричъ, давать вамъ совѣты, какъ мужу; но я душевно скорблю о печальномъ увлеченіи Катерины Николаевны.

«А я развѣ не скорблю?» спросилъ про себя Повалишинъ.

— Позвольте ужь мнѣ въ свою очередь обратиться къ вамъ и просить васъ во имя того гуманнаго дѣла, которому до сихъ поръ съ такимъ рвеніемъ предавалась ваша супруга.

— Но чтоже я могу? — съ трудомъ вымолвилъ Нова лишинъ.

— Помилуйте, возразилъ, одушевляясь, Кучинъ: — вы можете гораздо больше, чѣмъ всѣ мы. Если до сихъ поръ вы не вліяли въ этомъ смыслѣ на Катерину Николаевну, то потому только, что сами не желали этого. Но вы лучше всякаго другого съумѣете направить женскую увлекающуюся натуру. У васъ умъ свѣтлый, знаніе жизни образцовое, взгляды и правила, пріобрѣтенные опытомъ и размышленіемъ.

«Нѣтъ, онъ еще не знаетъ», успокоилъ себя Александръ Дмитріевичъ.

— Повѣрьте мнѣ, — говорилъ все оживленѣе Кучинъ — теперь наступила именно минута дѣйствовать со всею энергію. Потомъ будетъ уже поздно…

Кучинъ не докончилъ и опустилъ глаза. Повалишинъ взглянулъ на него и почувствовалъ, что краснѣетъ.

«Онъ злобно намекаетъ, — думалъ онъ. — Значитъ, ему все извѣстно и онъ только пришелъ растравлять мою рану».

Положеніе его дѣлалось все невыносимѣе, по мѣрѣ того какъ двигался разговоръ. Ему нельзя-же было объявить гостю, что жена у него ушла. Онъ не могъ и не хотѣлъ этого сдѣлать въ эту минуту. А продолжать говорить «о вліяніи на супругу» было также тяжело и вдобавокъ нелѣпо. Но Александръ Дмитріевичъ точно все еще надѣялся на что-то. Этотъ глупый разговоръ съ Кучинымъ, лишенный всякаго содержанія и цѣли, казался ему какъ будто мостикомъ, чрезъ который онъ перешагнетъ пропасть, отдѣлявшую его отъ Катерины Николаевны.

— Простите меня, — заговорилъ опять Кучинъ, вставая: — я, быть можетъ, поступаю слишкомъ просто и смѣло, но зачѣмъ-же уклоняться отъ настоящей правды, когда дѣло идетъ о такой высокой и человѣчной задачѣ. Вы изволили изъявить желаніе принять участіе въ нашихъ трудахъ. Чѣмъ-же вы могли-бы ознаменовать это участіе, какъ не возвращеніемъ живой души на здоровый путь? Увѣренъ, что вамъ это удастся. Я-же теперь, при всемъ моемъ душевномъ стремленіи, не могу быть вам полезнымъ.

Кучинъ еще разъ улыбнулся и взялся за шляпу.

— Благодарю васъ, — проговорилъ Повалишинъ, и больше уже ничего не могъ прибавить. Онъ стоял и тоже улыбался Кучину, а въ это время въ головѣ его ходили самыя язвительныя мысли, изъ которыхъ онъ никакъ не могъ выпутаться.

«Знаетъ-ли онъ что-нибудь?» спросилъ онъ себя еще-разъ, глядя на Кучина.

— Еще разъ извините меня, — точно съ таинственнымъ оттѣнкомъ промолвилъ Кучинъ.

Повалишинъ уже ничего не отвѣчалъ ему и молча проводилъ до передней.

«Онъ навѣрно все знаетъ! — вскричалъ онъ про себя. — Иначе зачѣмъ-же-бы онъ являлся? Но если онъ знаетъ, его обращеніе ко мнѣ или безсмысленно, или чересчур зло. Что могу я сдѣлать для него теперь, когда жена ушла? Какое вліяніе могу я имѣть на нее, чтобъ возвратить имъ опять такого цѣннаго члена? Все это болѣе чѣмъ странно!»

Такой разговоръ съ Кучинымъ показывалъ Александру Дмитріевичу, что ему нельзя скрывать роковаго факта своей супружеской жизни, иначе онъ рискуетъ на каждомъ шагу разыгрывать печальный водевиль. Наконецъ, сегодня, сейчасъ могли быть визиты къ женѣ его. Прислуга не будетъ знать, что отвѣчать, или отвѣтитъ глупо или скандально. Ни одной минуты нельзя было тянуть этой мистификаціи.

Александръ Дмитріевичъ тутъ-же освѣдомился, уѣхала-ли горничная съ вещами. Человѣкъ доложилъ ему, что уѣхала. Онъ приказалъ человѣку говорить, если кто будетъ пріѣзжать къ барынѣ, что ея нѣтъ и когда вернется — неизвѣстно. Квартиру рѣшилъ онъ сейчасъ-же сдать и взять отпускъ на двадцать-восемь дней, чтобы уѣхать куда-нибудь изъ Петербурга, а, вернувшись, поселиться въ другой квартирѣ.

Онъ цѣлый день провелъ дома, никого не принималъ и жадно прислушивался изъ кабинета къ звонкамъ въ передней.

Только вечеромъ вспомнилъ онъ, что Катерина Николаевна просила его о видѣ на жительство.


XI.

Утренній визитъ Степана Ивановича былъ не спроста. Онъ ничего не зналъ про то, что Катерина Николаевна оставила супружескій кровъ; но утромъ рано онъ получилъ письмо отъ Борщова. Оно-то и заставило его пойти къ Александру Дмитріевичу. Въ этомъ письмѣ Борщовъ извѣщалъ его отъ имени Катерины Николаевны, что она не будетъ принимать участія въ тѣхъ обществахъ, гдѣ онъ былъ главнымъ воротилой. Выходъ этотъ былъ мотивированъ невозможностью для Катерины Николаевны быть солидарной съ основными благотворительными идеями Кучина, «которыя она теперь только настоящимъ образомъ разглядѣла.

Степана Ивановича это сильно задѣло. Онъ сейчасъ-же вспомнилъ свою новую сотрудницу Зинаиду Алексѣевну и спросилъ себя: «не будетъ-ли того-же самаго и съ нею, не кончитъ-ли и она тѣмъ, что отшатнется отъ него?» Этотъ вопросъ смутилъ его еще сильнѣе, чѣмъ письмо Борщова, которое только возмутило его всегда затаенную гордость. Зная, что Повалишинъ недоволенъ тѣмъ, что происходитъ въ женѣ, Степанъ Ивановичъ сообразилъ, что слѣдуетъ сегодня-же отправиться къ нему и такъ его настроить, чтобы онъ началъ энергически противодѣйствовать вліянію Борщова, защищая при этомъ и свои супружескія права.

Онъ уже говорилъ Зинаидѣ Алексѣевнѣ про Катерину Николаевну, и теперь ему придется объяснять ихъ окончательный разрывъ. Какъ-бы эта бойкая дѣвушка не почувствовала нѣкоторой фальши въ его объясненіи. Ему было-бы слишкомъ непріятно сразу потерять такую милую сотрудницу. А онъ видѣлъ, что Зинаида Алексѣевна почувствовала къ нему симпатію? Степанъ Ивановичъ былъ вообще великій мастеръ отрекомендовывать себя молодымъ, впечатлительнымъ женщинамъ. На это онъ посвятилъ едва ли не столько-же лѣтъ и труда, какъ и на благотворительность. До сихъ поръ онъ имѣлъ дѣло съ гораздо болѣе наивными личностями, чѣмъ Катерина Николаевна. Съ ними Степанъ Ивановичъ имѣлъ обыкновенно одну и ту-же манеру: убѣжденный, нѣсколько пастырскій тонъ. Съ Зинаидой Алексѣевной столкновеніе было слишкомъ своеобразно, да и она сама отрекомендовала себя такъ, что съ ней нужно было пустить въ ходъ совершенно другую манеру.

Впечатлѣніе, произведенное личностью Степана Ивановича, заставило Зинаиду Алексѣевну гораздо серьезнѣе взглянуть на все свое прошедшее. Оно ей показалось крайне пусто и ничтожно.

«Что я до сихъ поръ дѣлала? — спрашивала оиа себя. — Металась изъ стороны въ сторону, безъ всякой цѣли и толку. Мнѣ хотѣлось постоянно забавляться и я сваливала свою собственную пустоту на какую-то трагическую хандру. Я требовала отъ жизни пестраго маскарада, который долженъ былъ тѣшить меня. А какое право имѣла я на подобную требовательность? Что я сдѣлала порядочнаго не то, что для другихъ, а и для себя-то?»

На всѣ эти вопросы отвѣчать было трудно. Зинаида Алексѣевна, начавши рыться въ самой себѣ, дошла до такого вывода, что она не вправѣ ждать отъ жизни какихъ-либо радостей и что до сихъ поръ она искала не идеи, не серьезнаго интереса, а одной внѣшней занимательности калейдоскопа.

Но живой трезвый умокъ Зинаиды Алексѣевны продолжалъ дѣлать свое дѣло. Этотъ умокъ началъ наблюдать личность Степана Ивановича. Первое впечатлѣніе было прекрасно. Вторая бесѣда уже заставила Зинаиду Алексѣевну поставить нѣсколько вопросовъ скептическаго свойства.

Она явилась къ Степану Ивановичу, по его приглашенію, передъ засѣіаніемъ. Вмѣсто того, чтобы познакомить ее тутъ-же съ тѣмъ, что будетъ обсуждаться на засѣданіи, Степанъ Ивановичъ заговорилъ съ ней опять на тему совершенно личную. Онъ началъ ей разсказывать про какую-то Катерину Николаевну Повалишину, съ которой онъ хотѣлъ ее познакомить. Зинаида Алексѣевна узнала, что эта Катерина Николаевна подпала подъ чье-то «печальное вліяніе», какъ выразился при этомъ Степанъ Ивановичъ, вслѣдствіе чего она вдругъ отказалась принимать участіе во всемъ томъ, что до того времени живо интересовало ее. Степанъ Ивановичъ распространился о непониманіи его цѣлей и тѣхъ недоразумѣніяхъ, которыя вредятъ общему дѣлу. Зинаида Алексѣевна слушала его и находила, что не стоило такому человѣку распространяться о какихъ-то личныхъ, ей неизвѣстныхъ отношеніяхъ. Ей показалось, что Степанъ Ивановичъ слишкомъ заботится о чистотѣ своихъ цѣлей и побужденій, а еще больше-тамъ, чтобы эта чистота была сразу-же ясна для того, кому онъ себя отрекомендовываетъ.

Пріѣхало нѣсколько барынь. Оглядѣвъ ихъ, Зинаида Алексѣевна поняла, что все это свѣтскія женщины, относящіяся къ дѣлу хоть и искренно, но точно по-дѣтски. Степанъ Ивановичъ обращался съ ними чрезвычайно кротко и внимательно, даже слишкомъ предупредительно въ иныя минуты. Но какъ только которая-нибудь изъ этихъ барынь начинала разсуждать по-своему, Степанъ Ивановичъ отчасъ-же заговоривалъ съ ней въ шутливомъ родѣ, какъ возражаютъ обыкновенно дѣтямъ, разбивалъ ея доводы полегоньку и незамѣтно приводилъ ее къ сознанію, что она говоритъ глупости. Зинаида Алексѣевна слѣдила въ это время за лицомъ Степана Ивановича. Губы сохраняли все ту-же легкую усмѣшку, глаза были опущены; но когда они раскрывались, въ нихъ можно было прочесть сознаніе своего несомнѣннаго превосходства, своего умѣнья, играть аристократическими сотрудницами, какъ пѣшками. Во всемъ былъ на первомъ планѣ Степанъ Ивановичъ. Его умъ и воля, какъ они ни замаскировывались скромною, почти приниженною внѣшностью, всему давали толчокъ. Для каждаго свѣжаго человѣка ясно было, что безъ Степана Ивановича все-бы превратилось въ безсвязную болтовню скучающихъ дамъ.

Степанъ Ивановичъ представилъ Зинаиду Алексѣевну всѣмъ этимъ барынямъ. Ее обласкали и наговорили много хорошихъ вещей, которыми она, однакожь, осталась не особенно довольна. Она ожидала гораздо большаго. Она, нашла даже, что въ ней самой, при всей ея молодости, гораздо сильнѣе развито чувство жизненнаго такта. Всѣ эти барыни, изъ которыхъ двумъ было уже за сорокъ, казались такими юными во всемъ томъ, что онѣ говорили.

Когда онѣ разъѣхались и Зинаида Алексѣевна осталась наединѣ съ Степаномъ Ивановичемъ, онъ спросилъ ее съ усмѣшкой:

— Ну, какъ вамъ понравились мои барыньки?

— Прикажете говорить откровенно? — отвѣчала Зинаида Алексѣевна.

— А то какъ-же между друзьями?

— Онѣ такія… какъ-бы вамъ это сказзть…

— Неумѣлыя?

— Именно, я лучше-бы не могда опредѣлить ихъ. Будто-бы онѣ способны на настоящее дѣло?

— Вы видѣли, на что онѣ способны, — проговорилъ Степанъ Ивановичъ, глядя прямо въ глаза Зинаидѣ Алексѣевнѣ. — Больше ничего отъ нихъ и желать не слѣдуетъ.

Онъ потеръ себѣ руки и совсѣмъ другимъ тономъ спросилъ:

— Чайку вы со мной напьетесь?

Зинаида Аликсѣевна согласилась.

— Пойдемте ко мнѣ въ кабинетъ, тамъ намъ будетъ удобнѣе.

Зинаида Алексѣевна все еще не могла добиться, холостой онъ или женатый, и кто у него завѣдуетъ хозяйствомъ.

Въ кабинетѣ Степанъ Ивановичъ усадилъ ее опять на ту-же кушетку, гдѣ она отдыхала. Чай принесла горничная; но больше никакого женскаго существа не показалось.

— П-бы хотѣла, Степанъ Иванычъ, — начала Зинаида Алексѣевна: — потолковать съ вами по-просту, что-называется по душѣ. Тогда мнѣ ваша жизнь и дѣятельность будутъ гораздо понятнѣе. Вы холостой человѣкъ?

Онъ покачалъ головой и точно съ затаеннымъ вздохомъ вымолвилъ:

— Нѣтъ, я вдовецъ.

— Значитъ, все равно, что холостой.

— Нѣтъ, не все равно. Вдовый человѣкъ вдвойнѣ страдаетъ одиночествомъ.

— Что-же вы еще разъ не женитесь?

— Личную свою жизнь я не могу ставить на первый планъ.

— Выбирайте себѣ помощницу.

— Легко сказать. Я ужь старикъ.

И Степанъ Ивановичъ захихикалъ.

— Ну, какой-же вы старикъ. Вы, пожалуй, и насъ всѣхъ переживете: столько въ васъ энергии…

— Нынѣшнія дѣвушки ужасно требовательны… Всѣмъ руководитъ тщеславіе. Всѣмъ хочется показать и умъ, и натуру. Это и мѣшаетъ отнестись къ человѣку просто, не мудрствуя лукаво.

— Вы хотите сказать, что мужчинѣ гораздо труднѣе теперь добиться авторитета?

— Кто говоритъ объ авторитетѣ!

— Мнѣ кажется, Степанъ Иванычъ, что вамъ безъ него было-бы скучненько.

— Ай, какая вы бѣдовая!

Онъ погрозилъ ей пальцемъ.

— Да что-жь, — продолжала игриво Зинаида Алексѣевна: — такому человѣку, какъ вы, и слѣдуетъ быть главою. А вѣдь сознайтесь, Степанъ Иванычъ, вамъ съ вашими барынями скучно?

— Развѣ я ищу съ ними развлеченія?

— Нѣтъ, вы пользуетесь ими для добраго дѣла; но такъ, по-просту говоря, самая эта процедура очень вамъ пріѣлась?

— Не безъ того, — вздохнулъ Степанъ Ивановичъ.

— Я вотъ какъ пришла отъ васъ къ себѣ домой и думаю: какой долженъ быть энтузіазмъ у этого человѣка, чтобы выносить скуку, вотъ хоть-бы такихъ засѣданій, какъ сегодня.

Степанъ Ивановичъ раскрылъ широко глаза.

— Развѣ вамъ было скучно? — почти съ огорченіемъ спросилъ онъ.

— Мнѣ — нѣтъ; но я вѣдь видѣла все это въ первый разъ; а вы сколько такихъ засѣданій спустили съ рукъ?

— Много, — вздохнулъ опять Степанъ Ивановичъ.

— Я предъ вами преклоняюсь: вы мученикъ своего дѣла.

Степанъ Ивановичъ слушалъ и изподлобья поглядывалъ на свою собесѣдницу. Онъ началъ чувствовась какое-то небывалое еще у него стѣсненіе.

«Не подтруниваетъ-ли она надо мной? — спросилъ онъ про себя. — Что-то больно ужь умно она меня допрашиваетъ».

— Да, вы мученикъ, — повторила Зинаида Алексѣевна, не то шутливо, не то сурьезно. — Если въ васъ очень много энтузіазма, тогда это ничего, а если вы только задали себѣ задачу, тогда вы должны подчасъ ужасно скучать.

Испытующій взглядъ Зинаиды Алексѣевны остановился на опущенныхъ глазахъ Степана Ивановича.

«Что это онъ никогда не глядитъ прямо, подумала она: — или меня высматриваетъ?»

— Вы слишкомъ часто говорите о скукѣ,— отозвался Степанъ Ивановичъ.

— Да вотъ видите-ли, я къ какимъ людямъ ни присматриваюсь, во всѣмъ замѣчаю одно и то-же: они изъ кожи лѣзутъ, чтобы какъ-нибудь набить свою жизнь. Вѣдь, кажется, иной только и бьется изъ того, чтобы каждую минуту разрываться на нѣсколько частей. Анъ нѣтъ. Все не можетъ заморить въ себѣ червяка, скучно ему… Развѣ это неправда?

— Вы, дорогая моя, вдаетесь опять въ свой нравственный недугъ.

— Я совсѣмъ не о себѣ говорю, — вскричала Зинаида Алексѣевна. — Я безполезный человѣкъ на свѣтѣ. Скучно мнѣ или весело, хандрю я или нѣтъ — небольшая бѣда. Но вотъ досадно, когда и такіе люди, какъ вы, должны мириться съ тѣмъ-же, что гложетъ нашего брата.

— Вы меня ставите все на какой-то пьедесталъ, — возразилъ Степанъ Ивановичъ.

— Васъ? Нисколько! Мнѣ просто хочется видѣть человѣка, совершенно поглощеннаго своимъ дѣломъ, — разумѣется, хорошимъ дѣломъ, — такъ чтобы всякая смѣшная процедура отъ него отскакивала, вы понимаете, не давала-бы ему ни малѣйшаго чувства хандры или скуки.

— Но для этого-то и существуетъ интимная жизнь, дитя мое, — заговорилъ Степанъ Ивановичъ. — Вы ею совсѣмъ не жили, сколько я замѣчаю.

— А вы жаждете ея?

— Болѣе, чѣмъ когда-либо.

Степанъ Ивановичъ протянулъ къ ней руку, какъ-бы ожидая пожатія. Она не пожала.

— Это меня удивляетъ, — рѣзко замѣтила она.

— Почему-же?

— Что такое интимная жизнь для человѣка, какъ вы? Вы такъ должны быть проникнуты вашей идеей, что для васъ личныя радости не могутъ имѣть ничего особенно привлекательнаго. Вамъ нужна помощница, а сочувствія одной женщины для васъ слишкомъ мало.

— Полноте, полноте, — тихо говорилъ Степанъ Ивановичъ: — все это въ васъ прежняя тревога. Надо на людей проще смотрѣть, Вотъ и на меня также.Я вѣдь не безплотное какое существо, а человѣкъ, какъ и всѣ другіе. Мнѣ-то и нужнѣе, чѣмъ кому-либо, душевная поддержка, которую можно найти только въ женскомъ существѣ…

И онъ опять протянулъ ей руку; на этотъ разъ она ему пожала. Глаза его вдругъ заблистали и тонъ сдѣлался еще слаще.

— Вы жестоко ошибаетесь, мой другъ, — продол жалъ онъ: — полагая, что люди, какъ я, должны пренебрегать личными привязанностями. Какъ-же могутъ быть они къ нимъ равнодушны, когда чувство женщины творитъ чудеса… если оно обращено на человѣка, преданнаго своей идеѣ.

— Ну, коли такъ, — вскричала Зинаида Алексѣевна: — женитесь опять!

— Извинити меня, я вовсе не говорилъ о пошломъ довольствѣ, которое можно найти въ бракѣ.

«Это еще что?» подумала Зинаида Алексѣевна.

— Зачѣмъ-же непремѣнно пошломъ! — возразила она. — Устройте себѣ бракъ самый возвышенный.

— Не супружеская жизнь даетъ ту духовную поддержку, о которой я говорилъ. Женатый человѣкъ слишкомъ отданъ себялюбииымъ заботамъ. Какъ-бы жена хорошо ни понимала значеніе его дѣятельности, она все-таки погрязнетъ болѣе или менѣе…

— Въ пеленкахъ и баветкахь? — расхохоталась Зинаида Алексѣевна.

— Именно, — вторилъ Степанъ Ивановичъ, въ видѣ легкаго хихиканья.

— Ну, такъ какъ-же вамъ быть?

Вопросъ этотъ Зинаида Алексѣевна предложила такимъ реальнымъ тономъ, что Степанъ Ивановичъ почти сконфузился.

— Будемъ ждать, — прошепталъ онъ.

Разговоръ какъ-то вдругъ оборвался. Зинаида Алексѣевна не могла уже поддѣлаться подъ тонъ своего собесѣдника, и то, что она отъ него услыхала, набрасывало на его фигуру совсѣмъ не такой колоритъ, какимъ она желала-бы облечь его.

Питье чая кончилось. Степанъ Ивановичъ предлагалъ гостьѣ проводить ее до дому, но она не согласилась и подумала при этомъ:

«Неужели и онъ желаетъ освѣжиться во вкусѣ Саламатова?»


XII.

Загариной стало немного получше. Она ходила въ редакцію, а отъ вечерней работы воздерживалась. Первый визитъ ея былъ къ Катеринѣ Николаевнѣ. Она нашла, что и въ ней и въ Борщовѣ чувствуется неловкость. Точно будто они куда-то собрались ѣхать. Катерина Николаевна избѣгала даже разговора о своемъ новомъ домѣ. Видно было, что въ присутствіи Борщова она не хотѣла позволять себѣ никакихъ изліяній.

Борщовъ началъ разспрашивать Загарину о ея дѣлахъ, и она ему разсказала про знакомство свое съ Малявскимъ.

— Знаете вы этого господина? — спросила она Борщова.

— Встрѣчалъ, — отвѣтилъ съ легкой гримасой Борщовъ.

— Хорошій онъ человѣкъ?

— Мнѣ лично онъ очень не нравится, — замѣтилъ Борщовъ: — но я не имѣю никакихъ данныхъ, чтобы назвать его прямо негодяемъ.

Загарина тревожно взглянула на него.

— Вы меня смущаете, — проговорила она.

— Видите-ли, — продолжалъ Борщовъ — это такой баринъ, который, какъ мнѣ кажется, кромѣ своей карьеры ни о чемъ заботиться не можетъ. Я знаю людей очень хорошихъ, которые о немъ весьма незавиднаго мнѣнія.

— Незавиднаго? — перепросила Загарина.

— Очень, очень незавиднаго.

— Какъ-же мнѣ быть? — прошептала Загарина.

— Вы не смущайтесь, — началъ успокоивать Борщовъ. — Если вамъ угодно, я разузнаю, въ чемъ дѣло. Всего подозрительнѣе то, что Малявскій самъ обратился къ вамъ…

— Но какая-же можетъ быть цѣль?

— У такихъ людей всякое лыко идетъ въ строку. Я знаю, что онъ адвокатскими дѣлами не занимается, но у него есть пріятели въ разныхъ сферахъ. Тутъ что-нибудь неладно, и мы постараемся въ это проникнуть.

Загарина слушала Борщова и думала:

«Вотъ опять я не причемъ, Кому вѣрить? И зачѣмь постоянно подозрѣвать людей? Борщовъ прекраснѣйшій человѣкъ, но онъ ужь слишкомъ большой ригористъ»

Ей сталъ противенъ этотъ миражъ большого состоянія, который точно дразнилъ ее. Она-бы и отказалась отъ него, но будущность дочери начала слишкомъ сильно безпокоить ее. Здоровье видимо портилось, грозило совершеннымъ упадкомъ силъ, преждевременной смертью и безпомощностью дорогаго ей существа.

— Сегодня-же заѣду навести справки, — сказалъ Борщовъ, собираясь идти.

Онъ точно нарочно торопился, желая оставить гостью наединѣ съ Катериною Николаевною.

— Зачѣмъ онъ васъ только растроилъ? — заговорила Катерана Николаевна, беря Загарину за руку.

— Я не могу не вѣрить Павлу Михайловичу. Онъ самъ нѣсколько разъ предлагалъ мнѣ взяться за мое дѣло, но я совѣстилась. А теперь вотъ Богъ-знаетъ, какой народъ начинаетъ ходить около этого процесса. Но все какъ-нибудь устроится. Я вѣдь пришла не о своихъ дѣлахъ толковать. Скажите мнѣ, какъ вамъ теперь живется?

Катерина Николаевна не тотчасъ-же отвѣтила.

— Да новая жизнь, — вымолвила она — до сихъ поръ еще не началась.

— Почему-же такъ? — освѣдомилась съ тихой улыбкой Загарина.

— Какъ вамъ сказать… Виновата, кажется, я сама. Во мнѣ нѣтъ настоящей простоты. Нечего грѣха таить; я еще стѣснена. Каюсь: у меня была даже мысль уѣхать хоть на мѣсяцъ изъ Петербурга и потомъ ужь начать жить открыто…

Катерина Николаевнѣ не договорила.

— Вы оба, — начала Загарина: — такія энергическія личности. Вамъ и некогда очень-то заниматься тонкими ощущенія-ми.

— Да вѣдь и дѣло-то надо начинать заново, — возразила Катерина Николаевна. — До сихъ поръ я только искала какой-нибудь дѣятельности. То, что меня занимало не такъ давно, кажется мнѣ теперь пустымъ и вздорнымъ. И съ прежними людьми не могу я больше идти рука объ руку. Вотъ, напримѣръ, хоть-бы Степанъ Ивановичъ Кучинъ и всѣ его общества…

— А что? — спросила съ любопытствомъ Загарина.

— Я уже давно подмѣчала въ этомъ человѣкѣ что-то двойственное, а теперь Павелъ Михаиловичъ объяснить мнѣ вполнѣ, что такое господинъ Кучинъ и все то, что онъ дѣлаетъ.

— Онъ, кажется, такой убѣжденный человѣкъ.

— Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ, — вскричала Катерина Николаевна. — Для каждаго ясно было, что такой Степанъ Ивановичъ не имѣетъ взглядовъ людей новыхъ… Но и мнѣ, и Павлу Михайловичу нравилось то, что онъ съумѣлъ собрать вокругъ себя цѣлый кружокъ разныхъ барынь и заставить ихъ хоть какъ-нибудь интересоваться нуждами человѣчества.

— И это хорошо, — промолвила Загарина.

— Да хорошо, конечно; но когда взглянешь на вещи иначе, то не захочется уже заниматься такой-же благотворительностью, какъ и остальныя дамы, группирующіяся около Кучина. А онъ совсѣмъ не то, чѣмъ кажется. Я не хочу злословить; но назадъ своего сужденія не возьму. Вотъ видите, мой другъ, и выходитъ, что надо заново дѣлать дѣло. А у насъ, я начинаю теперь замѣчать это, все зависитъ отъ человѣка; все надо вести такъ, чтобы ваши сотрудники только тѣшили свое самолюбіе; а надѣяться на яхъ серьезное участіе никакъ нельзя.

— Я не стану разочаровывать васъ, — заговорила Загарина: — а сдается мнѣ, что много вамъ надо будетъ терпѣть отъ общаго равнодушія. Когда я ѣхала въ Россію, я думала, что въ такомъ молодомъ обществѣ я найду больше порыва, чѣмъ тамъ, на Западѣ. Вотъ уже я здѣсь около года. Правда, я живу уединенно, но все-таки сталкиваюсь-же кой съ кѣмъ. И ни въ комъ, почти ни въ комъ не чувствуется никакого желанія служить общему дѣлу.

— Иначе и быть не можетъ, — возразила задумчиво Катерина Николаевна. — Надо самимъ все дѣлать. Разсчитывать не поддержку не слѣдуетъ…

Обѣ женщины умолкли. Обѣ были въ смутномъ настроеніи духа. Катеринѣ Николаевнѣ не хотѣлось говоритъ и о своемъ «счастьѣ». Въ другую минуту она, быть можетъ, нринала-бы, какъ ребенокъ, къ Загариной и съ полной искренностью высказала все, что было у нея на душѣ тревожнаго, смутнаго, невыясненнаго. Но теперь ее удерживала солидность, которую она навела на себя со дня переѣзда въ квартиру Борщова. Она боялась, излившись передъ Загариной, дойти до нѣкоторыхъ житейскихъ вопросовъ, изъ которыхъ первый былъ: въ какое общество вступитъ она, какъ «гражданская» супруга Павла Михайловича? Боязнь пустоты вокругъ себя еще не смущала ее, но если-бы разговоръ зашелъ на эту тому, Катерина Николаевна врядъ-ли бы воздержалась отъ нѣкоторыхъ невеселыхъ соображеній.

Нѣсколько дней, проведенныхъ подъ одной кровлей съ Борщовымъ, показали ей, что гораздо труднѣе уйти отъ собственнаго анализа, чѣмъ отъ надзора и пересудъ того-свѣта, который вамъ опостылѣлъ.

И Борщовъ очень хорошо замѣчалъ, что Катерина Николаевна еще не успокоилась. Онъ ее нарочно не вызывалъ на интимные разговоры; вотъ почему нѣсколько дней прошли въ какомъ-то недоумѣніи.

Какъ это всегда бываетъ, въ подобныя минуты разговоръ вертится около отвлеченныхъ вопросовъ; а каждому хочется поскорѣй перейти къ настоящей, полной жизни. Оба они были такъ еще стѣснены, что не успѣли даже въ теченіе цѣлой недѣли разсудить: удобпо-ли имъ вдвоемъ или нѣтъ въ холостой квартирѣ Борщова, пріискивать-ли имъ новую квартиру или отправиться на нѣкоторое время заграницу? Они прожили эту недѣлю точно на бивакахъ, не размѣстившись хорошенько, безъ хозяйства. Имъ не пришло даже ни разу въ голову, какъ это они, когда рѣшили жить вмѣстѣ, не приготовили себѣ совершенно удобнаго гнѣзда: они точно будто ждали чего-то. А между тѣмъ ждать больше было нечего. Александръ Дмитріевичъ доставилъ женѣ своей видъ на жительство, но отъ ея движимой собственности отказался; это обстоятельство надо было распутать и вообще выяснить матеріальное положеніе. У Катерины Николаевны было свое хорошее состояніе. Въ послѣдніе два года завѣдывалъ имъ мужъ. Разумѣется, онъ счелъ своею обязанностью написать ей о необходимости свести счеты и передать всѣ книги и бумаги. Сна еще не отвѣчала на это письмо. Завести такой хозяйственный разговоръ съ Борщовымъ ей не хотѣлось. Она все выжидала особеннаго настроенія. Настроеніе однако не являлось и жизнь на бивакахъ начала тяготить обоихъ; а оба были полны желанія устроить свою судьбу самымъ разумнымъ способомъ. Ни у одного не было на душѣ ничего затаеннаго другъ для друга. Каждый изъ нихъ готовъ былъ на всякую жертву, на всякій смѣлый и самоотверженный порывъ.


XIII.

Но, должно быть, проза жизни была сильнѣе и заявляла себя на первыхъ-же порахъ обоюдной неловкостью.

Авдотья Степановна навела справки о Загариной и ясно увидѣла, что Воротилинъ съ Малявскимъ хотятъ нагрѣть себѣ руки, а ее втянуть въ дѣло, разыгрывая комедію, будто они другъ противъ друга злобствуютъ. Она очень разсердилась.

«Этакіе подлецы, — думала она. — Хотятъ меня провести какъ маленькую дѣвчурку. Я-же вамъ покажу!»

Она послала за Прядильниковымъ.

Петръ Николаевичъ видѣлся съ ней почти важный день. Онъ началъ завѣдывать ея дѣлами. Сначала это его волновало; но онъ успокоился гораздо скорѣе, чѣмъ можно было ожидать. Авдотья Степановна, отказавшись отъ любви къ Алешѣ Карпову, съ каждымъ днемъ дѣлалась все интимнѣе съ нервнымъ чудакомъ. Въ ней заговорило совершенно иное чувство: Прядильниковъ возбуждалъ въ нен особаго рода жалость. Она полегоньку выспросила его обс-всѣхъ тревогахъ и разочарованіяхъ его неприглядной жизни. Сначала ей казалось смѣшно его нервничанье и дѣловое донъ-кихотство. Слушая отрывистыя фразы, въ которыхъ Прядильниковъ изливался передъ нею, Авдотья Степановна полегоньку проникалась тихой симпатіей къ этому человѣку, который постоянно тратилъ свои силы съ дѣтскимъ безкорыстіемъ… Чѣмъ больше она вдумывалась въ его жизнь, тѣмъ яснѣе видала она, какъ грязенъ былъ міръ тѣхъ людишекъ, среди которыхъ она обращалась. И до знакомства съ Прядильникымъ она чувствовала потребность забастовать: и Саламатовъ, и Воротилипъ, и всѣ, имъ подобныя личности, опротивѣли ей. Встрѣча съ Карповымъ, начавшаяся интрижкой камеліи, повела къ сильному чувству. Охлажденіе Карпова совсѣмъ перевернул» Авдотью Степановну, Она не озлобилась и не кинулась въ прежнюю жизнь. Напротивъ, она смирилась; только на своихъ бывшихъ пріятелей негодовала искренно. Она готова была дать Прядильникову все, что она имѣетъ, чтобы сдѣлать изъ него настоящій бичъ для всѣхъ этихъ «жуликовъ», какъ она ихъ называла. Теперь она хотѣла этого и для самаго Прядильникова. Такой человѣкъ долженъ былъ, по ея мнѣнію, отплатить кому слѣдуетъ за всѣ тѣ мытарства, чрезъ которыя онъ прошелъ, работая на безстыдныхъ эксплуататоровъ. Чѣмъ больше она сближались съ Прядильниковымъ, тѣмъ сильнѣе желала видѣть его въ блестящей обстановкѣ, человѣкомъ, ворочающимъ милліонными предпріятіями, страшнаго своею честностью для разныхъ Саламатовыхъ. Она такъ искренно относилась къ Прядильникову, что тотъ очень скоро оставилъ свою щепетильность и началъ съ обычной своею страстностью прелагать себя дорогу въ тотъ міръ, гдѣ обрабатываются крупныя дѣла.

Записка Авдотьи Степановны застала Прядильникова въ ожиленномъ разговорѣ съ Карповымъ.

— Она глубоко страдаетъ, — картавилъ Прядильии-ковъ, ходя взадъ и впередъ по кабинету новой своей квартиры, гдѣ все имѣло уже приличный видъ, хотя на столѣ бумаги были порядочно разбросаны.

— Откуда ты это взялъ, дружище? — спросилъ Карповъ, развалившись, по обыкновенію, съ ногами на диванѣ.

Онъ очень потолстѣлъ и былъ неряшливо одѣтъ.

— Я ее вижу каждый день и наблюдаю.

— Не умѣешь ты наблюдать, Николаичъ. Пожалуйста, не ври ты на самаго себя. Ну, гдѣ тебя наблюдать, да еще такую бабу, какъ Евдокія? Во первыхъ, ты вообше лишенъ аналитической способности, а во-вторыхъ, врѣзался въ нее, какъ кошка.

— Пожалуйста, безъ пошлостей!

— Такъ неужели-же ты до сихъ поръ собственнаго чувства не распозналъ?

— Чувства, чувства! — фыркалъ Прядильниковъ, усиленно затягивась.

— Втюрился, братецъ, втюрился. И ничего тутъ нѣтъ зазорнаго. Когда-же ты вкусишь любовныхъ утѣхъ, скажи на милость? Вѣдь тебѣ, братецъ, тридцать-пятый годъ пошелъ. Ты самъ видишь, что баба — дѣло первой важности. Въ нѣсколько мѣсяцевъ Евдокія тебя вымыла, вычистила, успокоила значительно твои нервы и указала тебѣ, по какой дорогѣ идти. Ты былъ маньякъ какой-то, несчастный строчило, а теперь ты въ гору идешь. И обработывай свои дѣлишки, дѣлайся соперникомъ Салама-това. Такъ нѣтъ, ты опять пускаешься въ психологическія тонкости, изучаешь душевную жизнь Евдокіи.

— Ты ведешь себя… — началъ-было Прядильниковъ, останавливаясь поредъ диваномъ, гдѣ лежалъ Карповъ.

— Я? Ну, что я? Меня-бы, кажется, надо было въ покоѣ оставить. Я отзвонилъ, и съ колокольни долой.

— Ты поступаешь цинически. Почему ты разорвалъ съ ней всякія сношенія?

— Да у меня и сношеній никакихъ нѣтъ, стало быть и разрывать ихъ нечего.

— Однако, ты прежде заходилъ хоть изрѣдка, а теперь ни ногой.

— Этакъ лучше, — проговорилъ уже болѣе серьезно Карповъ.

— Почему-же? — вскричалъ довольно задорно Прядильниковъ.

— Эхъ, братъ Николаичъ! Весь свой вѣкъ останешься ты малымъ ребенкомъ. Что у тебя за страсть копаться чортъ знаетъ въ чемъ. Никакого у тебя нѣтъ здороваго отношенія къ жизни, а еще не двадцать лѣтъ на математической логикѣ сидишь.

Карповъ обернулся лицомъ къ Прядильнакову и подперъ голову ладонью правой руки.

— Ну, затѣмъ ты хочешь, чтобы я шатался къ Евдокіи?

— Ты ее оскорбляешь.

— Полно, шутъ гороховой. Ужь коли ты резбередилъ меня, такъ слушай мои резоны. Ну, зачѣмъ я буду шататься къ ней? Ты знаешь, я не фатъ, но ты самъ-же говоришь, что Евдокія все еще чувствуетъ ко мнѣ жалость.

— Да вѣдь ты этому не вѣришь? — возразилъ Прядильниковъ.

— Тонкостямъ, которыя ты расписывалъ, дѣйствительно не вѣрю; но всякая женщина хромаетъ на одну ножку: любятъ онѣ всѣ перебирать свои амуры. Ну, вотъ я приду къ Евдокіи, начнемъ мы тары бары. Она ужь непремѣнно свернетъ на мои сердечныя дѣла. Я сначала буду держать себя съ гоноромъ, а потомъ, разумѣется, раскисну. Тебѣ извѣстно, что въ настоящую минуту я живу мальтійскимъ рыцаремъ. Нѣтъ у меня никого. Тяжести я отъ этого никакой не чувствую въ мужскомъ обществѣ, а около бабы будетъ совсѣмъ другая музыка.

— Да вѣдь ты къ ней охладѣлъ?

— Охладѣлъ. Поэтому-то я и не желаю никакихъ глупыхъ сюрпризовъ. Нападетъ такой стихъ, чмокнешь твою Евдокію, а на другой день и ощутишь мерзость. Понялъ?

— Нѣтъ, ужь это ни на что не похоже! — вскричалъ Прядильниковъ, бросая окурокъ папиросы въ уголъ. — Ты не смѣешь позволять себѣ такихъ циническихъ выходокъ!

— Ну, такъ убирайся! — крикнулъ въ свою очередь съ серцемъ Карповъ. — Я-же охраняю женское достоинство Евдокіи, а ты лаешься. Уродъ!

И Карповъ обернулся лицомъ къ снинкѣ дивана.

Прядильниковъ снялъ халатъ, вымылъ себѣ руки, старательно вычистилъ ногти, такъ-же старательно причесался и надѣлъ сюртукъ. Онъ подошелъ къ столу, взялъ лежавшую на немъ записочку Авдотьи Степановны, бережно положилъ ее въ маленькій портфель и заперъ его.

Поднявшись со стула, онъ посмотрѣлъ на Карпова. Тотъ продолжалъ лежать и даже, кажется, засыпалъ.

— Алеша! — окрикнулъ его Прядильниковъ и, подойдя къ дивану, сѣлъ у него въ ногахъ.

Карповъ ничего не отвѣчалъ.

— Ты спишь, что-ли? — спросилъ Прядильниковъ.

— Убирайся. Вѣдь тебя ждетъ Евдокія. Меня отъ твоихъ глупостей рветъ.

— Послушай, — началъ кротко Прядильниковъ — что-же ты меня тянешь насчетъ денегъ? Нужны тебѣ эти шесть тысячъ или нѣтъ?

— Какія? — пробормоталъ спросонья Карповъ.

— Какъ какія? На журналъ твой…

— Я тебѣ, кажется, толковымъ русскимъ языкомъ говорилъ, что денегъ этихъ мнѣ ненужно.

— Почему-же вдругъ стало не нужно?

— А потому, что никакого журнала не будетъ.

— Я понимаю, что это такое, — заволновался Прядильниковъ, и голосъ его дрогнулъ. — Ты гнушаешься этими деньгами. Тебѣ кажется, что источникъ ихъ неблаговиденъ.

— Ну, поѣхала опять ковыряльная машина!

— Однако, отвѣть мнѣ категорически. Ты былъ такъ радъ, когда я обнадежилъ тебя, что достану тебѣ денегъ.

— По глупости; а теперь вижу, что такому шалопаю, какъ я, издавать журналъ — моментъ высокаго комизма…

— Это все не то, — прервалъ его Прядильниковъ. — Ты догадался, чьи это деньги.

— Ну, догадался; а потомъ что?

— Тебѣ, стало быть, онѣ сдѣлались противны оттого только, что дала ихъ… женщина, которую ты такъ безнаказанно оскорбляешь.

— Насчетъ оскорбленій ты, я вижу, совсѣмъ рехнулся, а насчетъ денегъ я тебѣ напрямки вотъ что скажу: журнала я доподлинно издавать не хочу, но если-бъ и хотѣлъ, то денегъ этихъ не взялъ бы.

— А! вотъ видишь! — вскричалъ злсбно Прядильниковъ и забѣгалъ по комнатѣ.

— Да не взялъ-бы, — повторилъ спокойно Карповъ.

— Гоноръ!

— Гоноръ, братецъ, и весьма понятный.

— Разъясни, пожалуйста.

Фразу эту Прядильниковъ выговорилъ дрожащимъ голосомъ.

— Изволь. Я не романтикъ и никакихъ особенныхъ тонкостей не люблю, но въ этомъ дѣлѣ, Николаичъ, отличался всегда нѣкоторою опрятностью. Съ Евдокіей я жилъ. Весьма вѣроятно, нашлись благопріятели, распускавшіе благородную молву, что она меня содержала. До этой молвы мнѣ, конечно, дѣла нѣтъ, но въ своихъ собственныхъ глазахъ я желаю быть чистъ, какъ голубица. У Евдокіи побужденія весьма великодушныя, допускаю даже, что она имѣетъ ко мнѣ материнскія чувства. Видитъ она, что я безъ дѣла болтаюсь, и узнаетъ, что хочется мнѣ затѣять нѣкоторую нелѣпость въ формѣ журнала. Она черезъ тебя всучиваетъ мнѣ капиталъ. Я сначала, по скудоумію своему, не догадался, а потомъ расчухалъ. Чтобы между нами теперь ни было, я этихъ денегъ отъ тебя не возьму.

— Ты рѣшительно говоришь?

— Самъ видишь, что рѣшительно. Да и на что мнѣ онѣ? Новый годъ на дворѣ. Затѣвать журналъ поздно. И если ты будешь приставать съ этими деньгами, только ты меня и видѣлъ: записываюсь сейчасъ на службу въ. Туркестанскій край.

Прядильниковъ выслушалъ все это, насупившись и тяжело дыша.

— Стало быть, — спросилъ онъ глухимъ голосомъ: — ты долженъ считать мое поведеніе… неблаговиднымъ?

— Это почему?

— Я занимаюсь теперь дѣлами все той-же Евдокіи… и она мнѣ помогла своимъ денежнымъ кредитомъ.

— И прекрасно сдѣлала. Я ужь тебѣ говорилъ, кажется, что у ней очень хорошій инстинктъ.

— Но если судить по-твоему, — продолжалъ, волнуясь, Прядильниковъ — то мнѣ также не слѣдовало-бы ни въ какомъ случаѣ входить въ денежныя дѣла съ женщиной, которая…

— Это почему? — перебилъ его Карповъ. — Что ты былъ ея возлюбленнымъ, что-ли, или теперь состоишь въ этомъ качествѣ? Да если-бъ и состоялъ, то и тогда тутъ не было-бы ничего щекотливаго. Она не даритъ тебѣ денегъ. Ты по знакомству занимаешься ея дѣлами, и это тебѣ помогаетъ въ твоей дѣловой карьерѣ. Деньги ея, интеллигенція твоя.

— Одно хитросплетеніе, — проговорилъ Прядильниковъ и сильно нахмурился. — Никакой разницы тутъ нѣтъ. Тебѣ только кажется, что я нахожусь въ другихъ условіяхъ, а сущность все такая-же. Зачѣмъ-же ты скрытничаешь со мной? Ужь говори начистоту.

— Охъ, ты Господиі — вздохнулъ Карповъ, поворачиваясь на диванѣ.

— Я того и жду, — продолжалъ все нервнѣе и нервнѣе Прядильниковъ — что ты станешь глядѣть на меня чортъ-знаетъ какими глазами. И въ самомъ дѣлѣ, ты съ своимъ гоноромъ имѣешь право презирать меня.

— Владыко живота моего — вздохнулъ опять Карповъ.

— И вотъ это разнесется! У меня благопріятелей побольше, чѣмъ у тебя. Всѣ станутъ говорить, что я… на содержаніи у Авдотьи Степановны… Ха, ха, ха!

Волненіе Прядильникова все росло Онъ, бѣгая по комнатѣ, то застегивалъ сюртукъ, то разстегивалъ его. Карповъ приподнялся на диванѣ и посмотрѣлъ пристально напріятеля.

— Ступай ты прямо въ водолечебницу, — крикнулъ онъ, — и проси, чтобъ тебя приняли пансіонеромъ, на полное содержаніе.

— Это такъ, это такъ, — бормоталъ Прядильниковъ.

— Да ты въ зеркало поглядись: ну возьметъ-ли тебя на любовное иждивеніе такая женщина, какъ Евдокія? Развѣ ее не знаютъ здѣсь, въ Питерѣ?

— Вѣдь ты не берешь-же денегъ? — крикнулъ Прядильниковъ, подбѣгая къ Карпову.

Вмѣсто всякаго отвѣта Карповъ взялъ его за плечи и началъ толкать къ двери.

— Пусти, пусти меня! — отбивался Прядильниковъ вплоть до передней, гдѣ онъ, вырвавшись изъ рукъ Карпова, прошепталъ — я все понялъ.

Объясненіе съ Карповымъ опять затронуло въ Прядильниковѣ струну, которая совсѣмъ было улеглдсь подъ вліяніемъ Авдотьи Степановны. Какъ онъ ни перебиралъ въ головѣ своей доводы Карпова, но не могъ съ ними согласиться. Ему казалось несомнѣннымъ, что если Алешѣ неблаговидно было одолжаться у Авдотьи Степановны, то и ему въ такой-же мѣрѣ. Онъ готовъ былъ, подъѣзжая къ квартирѣ Авдотьи Степановны, объявить ей, что между ними не можетъ быть никакихъ дѣловыхъ отношеній. Но тутъ-же разсудокъ подсказалъ ему, что такая выходка не измѣнила-бы его положенія. Онъ уже занялъ извѣстное мѣсто въ дѣловомъ мірѣ. Отказаться отъ всякихъ отношеній къ Авдотьѣ Степановнѣ было-бы еще неблаговиднѣе. Это отзывалось-бы «черною неблагодарностью», какъ выразился про себя Прядильниковъ.


XIV.

На Алешу Карпова напалъ стихъ абсолютнаго ничегонедѣланія. Отъ идеи журнала онъ отказался не сейчасъ послѣ поѣздки съ Антономъ Антоновичемъ къ Бубликову. Онъ увидалъ, дѣйствительно, что съ такими людьми нечего думать о какомъ-нибудь сорьезномъ изданіи. Его-прежнее народолюбіе на подкладкѣ художественнаго дилетантства сильно покачнулось. Цѣлый годъ, проведенный въ волокитствѣ, поѣздкахъ и всякаго рода «благодушествѣ», придалъ Карпову гораздо больше практической смѣтки и охладилъ очень многіе порывы того полусознательнаго идеализма, который развивался въ немъ въ періодъ его литературничанья.

На мысль, что Прядильниковъ достанетъ ему шесть тысячъ отъ Авдотьи Степановны, онъ набрелъ не сразу, иначе онъ тогда же-бы отказался принять эти деньги. Мѣсяца полтора онъ все искалъ такого человѣка, который бы устроилъ ему хозяйственную часть журнала. Онъ не хотѣлъ начинать хлопоты о разрѣшеніи прежде, нежели не наложитъ руку на настоящаго журнальнаго дѣльца, Антонъ Антоновичъ и другъ его Бубликовъ, вышедшій, тѣмъ временемъ, изъ больницы, начали къ нему приставать. По своей мягкости, Карповъ уже хотѣлъ-было просить у Николаича часть суммы, но удержался. Бубликовъ пришелъ разъ въ пьяномъ видѣ и обругалъ его за скаредничество и жульничество. Какъ ни привыченъ былъ Карповъ къ пьянымъ выходкамъ пріятелей, но онъ не вытерпѣлъ и пересталъ принимать Бубликова. Антонъ Антоновичъ назвалъ его отступникомъ и потаеннымъ нигилистомъ. Сначала они перебранились шутливо, а потомъ съ раздраженіемъ. Карповъ въ этихъ перебранкахъ распозналъ весь напускной пафосъ и безсодержательное юродство критика. Онъ убѣдился, что Антонъ Антоновичъ впалъ въ неизлечимый недугь человѣка, который сердится на все, что непохоже на его юродство. Какой былъ у него талантишка, онъ наполовину пропилъ. А что осталось, то онъ способенъ былъ употреблять только на безвкусные парадоксы.

Распрощавшись окончательно съ своими народниками, Карповъ недѣли двѣ искалъ журнальнаго дѣльца. Познакомили его съ какимъ-то провинціальнымъ литераторомъ, дріѣхавшихъ въ Петербургъ какъ-разъ затѣмъ, чтобы основать еженедѣльную газету. Этотъ провинціальный журналистъ, неизвѣстно какого происхожденія, отрекомендовалъ себя, какъ человѣка, которому хочется положить всю свою душу и деньжонки (онъ и на это намекалъ) въ какое угодно литературное предпріятіе. Выказывалъ онъ необыкновенную подвижность и всезнайство настоящаго жида-фактора. Корновъ заинтересовался этимъ типомъ. Но не прошло двухъ недѣль, какъ онъ совершенно раскусилъ своего будущаго компаньона, увидавши въ немъ дикую смѣсь наивности, хвастовства и мелкаго торгашевства. Онъ началъ подшучивать надъ нимъ и долженъ былъ подъ конецъ запираться отъ него такъ-же, какъ отъ своихъ эстетиковъ.

Пока онъ возился со всѣми этими господами, ему некогда было допрашивать Прядильникова, откуда тотъ достанетъ ему капиталъ въ шесть тысячъ рублей. Но по изгнаніи провинціальнаго публициста, онъ самъ дошелъ до того вывода, что деньги предложила, чрезъ Николаича, Евдокія. Онъ видѣлъ, что Прядильниковъ совершенно измѣнилъ свой образъ жизни. Вмѣсто прежняго «инженерныхъ дѣлъ Донъ-Кихота», какъ назвалъ его Карповъ, видѣлъ онъ человѣка, начавшаго свою дѣловую карьеру. Прядиль-никовъ былъ уже директоромъ одного общества, надѣялся быть главнымъ агентомъ одной заграничной компаніи, ѣздилъ на биржу, куда онъ прежде никогда не заглядывалъ, и расширилъ во всѣ стороны кругъ своего дѣловаго знакомства.

«Это Евдокія наставила его на умъ-разумъ», — говорилъ про себя Карповъ и продолжалъ наблюдать, какъ происходитъ превращеніе чудака-теоретика въ петербургскаго дѣльца. Мелькнула у него мысль: не получилъ-ли Николаичъ извѣстнаго куша отъ Евдокіи для того, чтобы по-опериться и пойдти надлежащимъ ходомъ? За такое подозрѣніе онъ тотчасъ выругалъ себя, сказавъ, что Прядильниковъ неспособенъ брать деньги отъ Ездокіи, даже и заимообразно. Ему подозрительно казалось только то, что Прядильниковъ сдѣлался вдругъ гораздо менѣе сообщителенъ. Онъ совсѣмъ не вдавался въ подробности о своихъ отношеніяхъ къ Авдотьѣ Степановнѣ, о томъ, съ кѣмъ онъ обрабатывалъ свои дѣла, кто поручаетъ ему свои интересы на биржѣ. Разъ, однакожь, Прядильниковъ намекнулъ на то, что онъ дѣйствуетъ на чужія деньги. Карповъ догадался, на чьи. Съ этой минуты онъ соображалъ: откуда всего удобнѣе было Прядильникову достать для него денегъ? Авдотья Степановна представилась сама собой. Овъ не сталъ тотчасъ-же допрашивать Прядильникова, но рѣшилъ, что денегъ этихъ онъ не возьметъ. Прядильниковъ замѣтилъ его бездѣйствіе и вызвалъ его, наконецъ, на рѣшительный разговоръ.

Разговоръ этотъ такъ подѣйствовалъ на Петра Николаевича, что когда онъ вошелъ къ Авдотьѣ Степановнѣ, на лицѣ его написана была сильная душевная тревога.

— Что это вы какой? — спросила Авдотья Степановна, беря его за руку. — Вы ужь не сердитесь-ли на меня, что я васъ оторвала отъ занятій?

— Нѣтъ, ничего, — проговорилъ Прядильниковъ, но лицо его никакъ не могло сдержать улыбки.

— Вѣдь я васъ хочу попросить съѣздить…

— Я готовъ.

— Какимъ вы это тономъ говорите?

Авдотья Степановна нагнулась къ Прядильникову и заглянула ему въ лицо.

— Нервничали, — весело спросила она: — и навѣрно съ Алексѣемъ?

Прядильниковъ молчалъ. Онъ рѣшительно не зналъ, какъ ему отдѣлаться отъ того, что его глодало нестерпимо.

— Извините меня, — почти шопотомъ проговорилъ онъ.

— Да что это все вы до сихъ поръ извиняетесь, добрый мой Петръ Николаичъ! Экая у васъ неисправимая нервность. Вѣдь мы съ вами закадыки?

Она взяла его за руку и добрыми глазами оглядѣла его блѣдное, издерганное, нервное лицо.

— Что-же вамъ угодно? — спросилъ Прядильниковъ.

— Да полноте! никуда я васъ сегодня не пошлю, на что-же вы годны, скажите на милость. Извольте, извольте сейчасъ-же разсказывать, чѣмъ васъ обидѣлъ нашъ блудный сынъ? Я уже вижу, что онъ васъ обидѣлъ.

— Онъ, — прошепталъ Прядильниковъ — смотритъ на меня чортъ-знаетъ какъ и… я не могу оправдаться…

— Что, что такое? — протянула Авдотья Степановна. — Вы не можете передъ нимъ оправдаться?

— Онъ правъ!

— Да въ чемъ-же, скажите, христа-ради?

Вмѣсто всякаго отвѣта Прядильниковъ вскочилъ и бросился къ двери.

— Что съ вами? Ха-ха-ха! — разразилась Авдотья Степановна.

И дѣйствительно, фигура его, стремящаяся къ двери, была ужасно потѣшна.

Смѣхъ Авдотьи Степановны заставилъ Прядильникова быстро обернуться; онъ совсѣмъ позеленѣлъ.

— Да! — вскричалъ онъ — хохочите надо мной, я стою этого. И вы на меня также смотрите!!..

Онъ не договорилъ. У него точно захватило духъ.

Авдотья Степановна подбѣжала къ нему съ испуганнымъ лицомъ. Онъ вдругъ опустился на низкое кресло, стоявшее около двери.

— Что вы, что вы, милый мой! — говорила Авдотья Степановна, кладя ему обѣ руки на плечи. — Господь съ вами, неужели вы обидѣлись моимъ смѣхомъ?

— Я вижу, я вижу, — шепталъ удушливымъ голосомъ Прядильниковъ.

— Да что вы видите-то? Я не знаю, кто васъ такъ разстроилъ. Говорите мнѣ все. Ну, подите сюда, сядемте вонъ на диванчикъ, будьте паинька, не капризничайте, дайте васъ приласкать.

Онъ не смотрѣлъ на нее и сидѣлъ, опустивъ голову. Все его маленькое тѣло колыхалось отъ тяжелаго дыханія. Авдотья Степановна должна была взять его за обѣ руки, приподнять и подвести къ диванчику, къ тому самому диванчику, на которомъ когда-то побѣдилъ ея сердце Алеша Карповъ.

Прядильниковъ, точно въ какомъ забытьѣ, пододвинулся къ диванчику и тяжело опустился на него. Только-что Авдотья Степановна присѣла къ нему и хотѣла повернуть его къ себѣ лицомъ, какъ онъ зарыдалъ.

Она совершенно растерялась.

Прядильниковъ старался заглушить свои рыданія, даже засовывалъ платокъ въ ротъ, но имъ овладѣлъ нервный припадокъ, съ которымъ онъ нѣсколько минутъ не могъ справиться.

— Голубчикъ мой, — шептала Авдотья Степановна, обнимая его, совершенно какъ маленькаго мальчика. — Если я васъ оскорбила, простите меня, окаянную!

Она сама чуть-чуть не плакала. Въ эту минуту ей сдѣлалось ужасно жалко Прядильникова. Она ощутила даже особую нѣжность къ этому болѣзненно-нервному существу. Ея женскій инстинктъ чуялъ страсть въ странныхъ порывахъ Прядильникова. Ее такъ и тянуло успокоить его ласками…

Рыданія смолкли. Прядильниковъ, совсѣмъ разбитый, наклонился, опершись о подушку, оборотись спиной къ Авдотьѣ Степановнѣ. Потомъ онъ вскочилъ и бухнулся на колѣни, уткнувши голову въ складки ея платья.

— Прогоните меня, — всхлипывалъ онъ, съ трудомъ выговаривая слова — сейчасъ-же прогоните, иначе я погибну. Развѣ вы не видите, что я не могу бороться… вы меня уже презираете такъ-же, какъ и Карповъ.

— За что, за что? — повторяла Авдотья Степановна, низко наклонясь надъ нимъ.

— Вы знаете, за что. Я не долженъ былъ соглашаться, ни за что, ни за что…

Онъ схватилъ ея руку и началъ жадно цѣловать.

Авдотья Степановна вся разгорѣлась отъ этихъ поцѣлуевъ. Другой, свободной, рукой она взяла его за шею и поцѣловала въ голову.

— Славный вы мой, чудесный человѣкъ, чѣмъ вы мучитесь? Вы видите, какъ я васъ люблю. О какомъ неуваженіи можете вы тревожиться? Я, что-ли, васъ не уважаю? Такъ ужь это просто у васъ умъ за разумъ заходитъ. Я на васъ молюсь, а не то что презирать васъ.

— Выслушайте, выслушайте меня, — выговорилъ порывисто Прядильниковъ и сѣлъ на полъ у ногъ ея.

Если-бы Авдотья Степановна не была въ такомъ настроеніи, она, конечно-бы, расхохоталась, глядя на его фигуру.

— Слушаю, говорите, голубчикъ мои, — сказала она съ особенною нѣжностью.

— Я не долженъ былъ, — началъ Прядильниковъ, все еще глотая подступавшія къ горлу слезы — да я не долженъ былъ дѣлать себѣ карьеру съ вашимъ кредитомъ. Вы мнѣ предложили, это правда; по я обязанъ былъ, какъ честный человѣкъ, тогда-же взглянуть на это строже. И вотъ теперь мои птенецъ, человѣкъ, котораго я воспиталъ своимъ примѣромъ, колетъ мнѣ глаза.

— Кто это, Алешка-то, что-ли? — спросила Авдотья Степановна. — Вотъ такъ нашли примѣръ, нечего сказать! Въ чемъ-же это онъ можетъ вамъ служить примѣромъ? Ужь не въ враведпомъ-ли житьѣ?

— Да, его примѣръ укололъ мепя смертельно. Мы съ вами хотѣли какъ-нибудь устроить его, дать ему занятіе. Схватились мы за его журналъ. Я предложилъ ему шесть тысячъ…

— Что-жь, онъ ихъ не беретъ?

— Онъ и не возьметъ ихъ. Третьяго дня вы меня спрашивали, почему Алешка оставилъ мысль о журналѣ. Я сегодня сталъ допытываться и онъ мнѣ прямо объявилъ, что если-бы онъ и хотѣлъ начинать это дѣло, то все-таки денегъ отъ меня не взялъ-бы, потому что…

— Почему?

— Потому, — выговорилъ съ трудомъ Прядильниковъ — что эти деньги идутъ отъ васъ.

Авдотья Степановна вся вдругъ выпрямилась и закрыла глаза.

— Онъ такъ и сказалъ? — рѣзко выговорила она.

— Да, — прошепталъ Прядильниковъ.

— Что-жь, это хорошо.

— Вотъ видите, — заговорилъ Прядильниковъ съ горечью — вы сами находите, что онъ долженъ былъ такъ поступить.

— У него всегда была такая щекотливость, — продолжала Авдотья Степановна. — Я съ нимъ ссорилась изъ-за этого не разъ; ну, и теперь онъ точно также поблагородничалъ. Ну, такъ что-жь изъ этого, родной вы мой? Онъ развѣ вамъ указъ? Онъ со мной всѣ счеты покончилъ, и память то — обо мнѣ совсѣмъ хочетъ выкурить изъ своего сердца. Вотъ больше мѣсяца и глазъ не кажетъ. Статочное-ли дѣло ему попользоваться моими деньгами, коль скоро онъ узналъ, откуда онѣ идутъ?

Авдотья Степановна проговорила все это съ легкимъ оттѣнкомъ не то грусти, не то обиды.

— Вы сами, вы сами, — повторялъ Прядильниковъ, все еще сидя у нея въ ногахъ: — вы сами произносите мнѣ приговоръ. Если Алеша хорошо сдѣіалъ, что отказался отъ этихъ денегъ, то я не должень былъ…

Онъ не договорилъ и взглянулъ ні нее пугливымъ и просительнымъ взглядомъ.

— Что вы бормочете? — закричала, какъ будто-бы гнѣвно, Авдотья Степановна, а сама привлекла его обѣими руками. — Такъ вотъ что васъ ѣстъ ноѣіомъ, вотъ чѣмъ васъ разбередилъ Алешка! Вамъ стыдно моего пріятельства? Вы мучите себя тѣмъ, что согласились сдѣлаться человѣкомъ? Я васъ не содержала и теперь не содержу. Я-же вамъ должна быть благодарна зато, что вы по пріятельству наблюдаете за моими дѣлами. Или вамъ это кажется постыднымъ? говорите! Вамъ хочется обойтись со мною, какъ Алексѣй Николаичъ? Ну что-жь, скажите мнѣ начистоту. Насильно милъ не будешь. Я хоть и не по-прежнему живу, да мои деньги-то поганыя!

Ея руки выпустили голову Пряіильникова. Ола откинулась на спинку диванчика и вся поблѣднѣла. Слезы готовы были брызнуть изъ глазъ. Взглянувь на нее, Прядильниковъ приподнялся и с испугом, который захватывал у него духъ, схватилъ опять ея руки.

— Не бросайте меня, — шепталъ онъ умоляющимъ голосомъ — не гоните! Что я буду безъ васъ? Я полоумный, не слушайте меня!

Звуки страсти заставили Авдотью Степановну встрепенуться. Въ одно и то-же мгновеніе она съ обидой и горечью вспомнила о Карповѣ и съ глубокой нѣжностью прильнула къ бѣдному чудаку, который такъ безпомощно умолялъ не отвергать его любви.

Отъ ея ласкъ Прядильниковъ стихъ, какъ малый младенецъ, но въ душѣ его поднялось неистовое ликованье.


XV.

На дворѣ стояла лунная ночь, когда Прядильниковъ возвращался домой. Морозъ такъ и трещалъ подъ полозьями саней. Но Петръ Николаевичъ точно совсѣмъ не чувствовалъ его. Грудь у него раскрылась, концы шейнаго платка развѣвались. Шляпа была надѣта на затылокъ. Онъ прищурился, поглядывая направо и налѣво. На душѣ у него было такъ странно, такъ дико-радостно, что ему почти не сидѣлось въ саняхъ.

— Поталкивай, братецъ! — крикнулъ онъ извощику.

Онъ готовъ былъ выскочить изъ саней, взять тройку и полетѣть стремглавъ, такъ, чтобы духъ захватывало. Домой ему не хотѣлось, онъ почти боялся возвращаться домой. Ему нужно было въ эту минуту кого-нибудь, даже совершенно посторонняго человѣка, за стаканомъ вина, для длинныхъ безконечныхъ изліяній.

Впервые чувствовалъ онъ настоящее біеніе жизненнаго пульса. Онъ даже не вѣрилъ себѣ. То, что случилось нѣсколько часовъ назадъ, представлялось ему, минутами, какой-то галлюцинаціей. Но сейчасъ-же его кидало въ жаръ. Дѣйствительность давала о себѣ знать чувствомъ неудержимой радости.

Да, онъ держалъ въ объятіяхъ любимую женщину, ласкалъ ее, говорилъ ей все, что только затаенная страсть можетъ выговорить въ минуту внезапнаго счастія. Давно считалъ онъ себя обреченнымъ на вѣчное одиночество. Потребность любить подавлена была сознаніемъ своей неумѣлости, своего смѣшнаго и неказистаго вида. Онъ называлъ тогда всѣхъ женщинъ «бабами», цѣломудренно отплевывался отъ нихъ и самъ злобствовалъ, и только его нѣжныя чувства къ Карпову заставляли его забывать, что въ «Алквіадѣ» онъ видитъ постоянный вызовъ, направленный противъ него. Какъ онъ ни отдавался работѣ бывало, въ безсонныя ночи несносное чувство охватывало его. Позади стоялъ долгій рядъ годовъ безъ малѣйшаго проблеска личной радости — той радости, которая дается только женщиной. Смутно, вь видѣ неясныхъ, но томительныхъ желаній стремился онъ къ минутѣ того мужскаго торжества, когда всякій фибръ говоритъ объ обладаніи существомъ, которое казалось созданнымъ для наслажденія другихъ избранниковъ…

Лошаденка извощика трусила дряблой рысцой, но Петръ Николаевичъ ужь не понукалъ возницу. Ему хотѣлось даже, чтобы сани катились-себѣ, сколько хотятъ. Тутъ, въ этихъ саняхъ, среди свѣтлой ночи, онъ могъ блаженствовать всласть; а дома, на квартирѣ, ему сейчасъ-же пришлось-бы столкнуться съ Карповымъ.

Прядильниковъ такъ и выговорилъ про себя слово «столкнуться»; оно его смутило. Онъ только тутъ вспомнилъ, что та-же самая женщина отдалась Алешѣ въ первый-же день ихъ знакомства. Весь разсказъ «Алквіада» слышался ему отъ слова до слова. Онъ сидѣлъ тогда надъ цифрами. Белесоватая ночь переходила въ утро. Ему помнится хриповатый голосъ Карпова, его смѣхъ, прибаутки, стихи Майкова:

Были тутъ послы, софисты И архонты, и артисты. Онъ рѣчами завладѣлъ, Хохоталъ надъ мудрецами И безумными глазами На прекрасную глядѣлъ.

Онъ повторилъ про себя всю строфу, и съ каждымъ ея словомъ все ярче и ярче представлялась ему сцена съ Алешкой. То-ли ощущалъ безпутный гуляка, вернувшійся послѣ легкой побѣды надъ женщиной болѣе чѣмъ легкаго поведенія? Развѣ онъ безумствовалъ такъ? Онъ радъ былъ только тому, что нашелъ красивую и нарядную содержанку послѣ мужнихъ женъ, набившихъ ему оскомину. И она, эта содержанка, отдавшаяся ему, съ первыхъ-же словъ полюбила его такъ, какъ никого уже никогда любить не будетъ. Прядильниковъ самъ слышалъ это отъ нея. Вотъ тотъ, — такъ былъ, дѣйствительно, побѣдителемъ. Ему стоило придти, показать красивую бороду, — и женщина дѣлалась въ одинъ мигъ его любовницей. Любилъ-ли онъ ее не только въ ту минуту, когда она ему отдавалась, но и послѣ? Конечно, нѣтъ. Онъ не переставалъ смотрѣть на нее какъ на кокотку.

И это слово выговорилъ Прядильниковъ про себя очень отчетливо. Оно укололо его, и такъ уколо, точно будто онъ до этой минуты никогда не думалъ о томъ: что такое Авдотья Степановна. И дѣйствительно, она ему представлялась чѣмъ-то особеннымъ, не петербургской камеліею, не женщиной, которую онъ самъ еще зналъ въ званіи метрессы Саламатова, — нѣтъ, она была для него просто первая роскошная и привлекательная женщина, какую онъ зазналъ. Онъ зазналъ ее въ расцвѣтѣ ея душевной жизни; онъ видѣлъ, какъ любовь къ Карпову произвела переворотъ во всемъ существѣ ея. Она не могла уже оставаться содержанкой. Она готова была отдать себя всю человѣку, который впервые разбудилъ ея женственность. Потомъ Прядильниковъ сдѣлался повѣреннымъ ея сердечныхъ тревогъ; передъ нимъ была уже не петербургская «Фриша», жаждущая одного наслажденія, а нѣжнолюбящая подруга, въ которой, любовная страсть смѣшивалась почти съ чувствомъ матери. Теперь только Прядильниковъ созналъ, что во время «материнскихъ» изліяній Авдотьи Степановны онъ уже любилъ ее. Могъ-ли онъ думать о ея прошедше. мъ, могъ-ли онъ отрезвлять себя тѣмъ, что она — все-таки бывшая камелія, живущая на свои «сбереженія»? Гдѣ и когда встрѣчалъ онъ существо, около котораго ему было такъ тепло и отрадно? Мечталъ-ли онъ когда-нибудь о сближеніисъ такой умной, смѣлой, оригинальной, прекрасной женщиной? Сколько людей, не такихъ безпутныхъ, какъ Алеша Карповъ, но эффектнѣе и стоющѣе его, Прядильникова, были-бы счастливы, обладая такой «звѣздой», какъ Авдотья Степановна? И если-бъ никто изъ нихъ не взглянулъ серьезно на свою связь съ нею, то потому только, что ни одинъ изъ этихъ людей не узналъ-бы ее такъ, какъ онъ, Прядильниковъ. Да что ему, наконецъ, за дѣло до какпхъ-бы то ни было мужчинъ! Всѣ они иначе прожили свою молодость: влюблялись, побѣждали, бросали женщинъ, мѣняли ихъ какъ перчатки, а онъ не зналъ никого; никто изъ этихъ мужчинъ не испыталъ и не испытаетъ его теперешнихъ ощущеній. Даже ихъ первая любовь не могла походить на его блаженство…

Но вотъ сани повернули въ улицу, гдѣ была новая квартира Петра Николаевича. Онъ запахнулся и надвинулъ шляпу; мысль, что онъ чрезъ нѣсколько минутъ увидитъ Карпова, еще сильнѣе покоробила его. Опять перескочилъ онъ къ тому дню, когда Алеша явился къ Авдотьѣ Степановнѣ съ коробкой конфектъ. Въ томъ-же самомъ ка-бннетикѣ, гдѣ сегодня Прядильниковъ такъ неожиданно, среди назойливыхъ нравственныхъ терзаній, вкусилъ отъ запретнаго плода, на томъ-же диванчикѣ, какихъ-нибудь восемь-,девять мѣсяцевъ передъ тѣмъ, Алеша, не давая удержу своему нахальству, «обработывалъ» свою интрижку. Съ этимъ фактомъ Прядильниковъ не мирился. Говорить съ своимъ питомцемъ о томъ, что произошло сегодня, онъ не былъ въ состояніи. Какъ-бы Карповъ ни старался быть серьезенъ, у него все-таки вырвутся безцеремонныя выходки. Да и въ себѣ самомъ находилъ Прядильниковъ что-то еще неизвѣданное имъ. Онъ хотѣлъ ревниво хранить свое сокровище предъ каждымъ, кто зналъ хоть сколько пибудь ту женщину, которая осчастливила его. Съ первымъ попавшимся незнакомцемъ онъ предался-бы необузданному лиризму, но съ Карповымъ онъ долженъ былъ молчать. Еще сегодня утромъ тотъ, быть можетъ, не желая оскорблять его, показалъ, какъ щепетильно и высокомѣрно смотритъ онъ на Авдотью Степановну. Поведенія Прядильникова не охуждалъ онъ потому только» что зналъ платоническій характеръ его отношеній къ Авдотьѣ Степановнѣ. По теперь, когда Прядильниковъ — ея возлюбленный, Карповъ посмотритъ на него съ еще большею брезгливостью.

Сани подползли къ подъѣзду. Прядильниковъ вылѣзъ, медленно доставалъ деньги и еще медленнѣе всходилъ по лѣстницѣ.

«Зачѣмъ я не остался у неіі? — промелькнуло въ его головѣ; но тутъ-же онъ добавилъ: — а какъ-бы я показалъ носъ завтра утромъ?»

Онъ позвонилъ очень тихо и сейчасъ-же спросилъ человѣка:

— Дома Алексѣй Николаичъ?

— Дома-съ, — отвѣтилъ лакей.

— Спитъ?

— Никакъ нѣтъ-съ: занимается у себя въ комнатѣ.

«Ну, и пуская занимается, — подумалъ Прядильниковъ — зачѣмъ мнѣ къ нему лѣзть? я раздѣнусь и лягу спать».

Когда человѣкъ снялъ съ него шубу, онъ прошелъ скорыми шагами въ свой кабинетъ, отдѣлявшійся, какъ и въ старой квартирѣ, корридоромъ отъ комнаты Карпова. Дверь оттуда была отворена, изъ нея виденъ былъ письменный столъ, освѣщенный лампой.

Прядильниковъ остановился и увидалъ блѣдное лицо Карпова, опустившееся въ ладони рукъ. Въ первое мгновеніе Прядильникову показалось, что Карповъ плачетъ; но слезъ на глазахъ не было, только лицо осунулось и выражало какую-то боль.

Прядильниковъ вошелъ въ комнату. Карповъ не сразу его увидалъ, хотя глаза его и были устремлены въ сторону двери.

— Алеша, — окликнулъ Прядильниковъ: — что съ тобой?

Карповъ точно очнулся и подался всѣмъ тѣломъ назадъ.

— А! это ты, Николаичъ? — выговорилъ онъ тихо.

Прядильниковъ еще никогда не слыхалъ у Карпова такихъ звуковъ.

— Работаешь? — спросилъ Прядильниковъ, и почувствовалъ, что ему сдѣлалось вдругъ очень жалко его.

— Изнываю, братъ, Николаичъ, — отвѣтилъ Карповъ и, откинувшись въ глубину кресла, опустилъ голову на грудь.

Прядильниковъ подошелъ къ нему и взглянулъ на него-недоумѣвающимъ взглядомъ.

Карповъ всталъ и перетащился отъ кресла къ турецкому дивану.

— Да ты въ самомъ дѣлѣ нездоровъ? — спросилъ Прядильниковъ.

Онъ послѣдовалъ за Карповымъ и усѣлся съ ногами на диванъ.

— Развѣ ямогу быть боленъ! — вскричалъ Карповъ. — Я какъ двужильная лошадь: нѣтъ мнѣ износу; обреченъ, братецъ, на постоянное здоровье. Обреченъ на безконечное ничегонедѣланіе!

Тонъ Карпова какъ-будто отзывался дурачествомъ, но лицо слишкомъ противорѣчило такому тону: оно оставалось все съ тѣмъ-же выраженіемъ нравственной боли.

— Хандришь ты, что-ли? — сказалъ тихо Прядильниковъ, точно боясь вызвать Карпова на задушевный разговоръ.

— Эхъ. братецъ, не произноси ты этого мерзко-пакостнаго слова. Что такое хандра? Развѣ это титулъ какой, званіе, достоинство? Смердящая пустота — вотъ что это. Посмотри на меня: я болталъ, болталъ всякій безвкусный вздоръ, сходился съ какими-то юродивыми, кидался, какъ алчный звѣрь, на всякую развратную бабенку, не дорожилъ ииодной изъ нихъ, прикидывался Алквіадомъ, хотѣлъ сколотить себѣ особую философію… и вотъ что мнѣ это дало…

Онъ не досказалъ и уткнулся лицомъ въ боковую подушку дивана.

А въ эту минуту на душѣ Прядильникова стало опять такъ ясно и радостно, что онъ готовъ былъ обнять Алешу и излиться ему…

— Алеша, — началъ-было онъ ласково, но сейчасъ-же остановился.

«Нѣтъ, я ему ничего не скажу, — проговорилъ онъ про себя. — Ему не до того.»

— Ахъ, Николаичъ, — вскричалъ Карповъ, поднимая голову. — Благую часть ты избралъ, что никогда не путался съ бабами, да и не будешь съ ними путаться. Эта практика помогла мнѣ распознать, со всею ядовитостью, какъ безсмысленно треплемся мы…

— Кто мы? — добродушно спросилъ Прядильниковъ.

— Ну, коли не мы, такъ вы. Ты дѣлецъ, я бум-млеръ, а нелѣпость выходитъ одна и та-же. Только ты весь свои вѣкъ не почувствуешь настоящей трагедіи жизни, а предо мной она уже предстала.

— Да ты просто отъ того хандришь, Алеша, — началъ Прядильниковъ очень кротко — что ничѣмъ заняться не хочешь.

— Молчи, христа-ради! — вскричалъ Карповъ и подскочилъ на мѣстѣ. — Не повторяй ты этой пошлятины. Не о себѣ самомъ скорблю я, братъ Николаичъ. Неужели ты думаешь, что у меня не хватаетъ смѣкалки, какъ устроить свою жизнь путемъ честнаго труда?

Онъ произнесъ послѣднюю фразу декламаторскимъ тономъ и расхохотался.

— А если смѣкалка есть, — вымолвилъ Прядильниковъ — такъ что-же ты не начинаешь?

— Пойми ты, мнѣ тошно видѣть, что ни въ комъ и нигдѣ нѣтъ капли жизненнаго фермента.

— Какого такого фермента? — повторилъ Прядильниковъ съ наивнымъ недоумѣніемъ.

— Ты спрашиваешь, какого? А вотъ такого, чтобы я, шелопай, но не потерявшій еще ни умишка, ни чутья правды, ни чувства красоты, могъ, когда ему надоѣсть его шелопайничанье, воодушевиться однимъ только примѣромъ живыхъ людей и найти себѣ дѣло. Гдѣ-же эти живые люди, гдѣ они? Нѣтъ ихъ. Кругомъ мертвечина, только она прикрывается обличьемъ живаго дѣла. За кого ни возьмись, каждый дѣлецъ. Онъ разрывается на части, онъ нуженъ всѣмъ и каждому. Въ своихъ собственныхъ глазахъ онъ особа, подпора обществу, воротила, безъ котораго все станетъ. А я подойду къ нему, обнюхаю его, распластаю и покажу тебѣ, что онъ гнилушка, дрянь безсмысленная, маріонетка! Гдѣ-же ему увлечь меня своимъ примѣромъ, если онъ въ моихъ глазахъ хуже всякаго послѣдняго проходимца? И знаешь что, Николаичъ, — продолжалъ Карповъ, пододвигаясь къ Прядпльникову и беря его за руку — пока ты былъ божьей коровкой, я надъ тобой хоть издѣвался, но, грѣшный человѣкъ, завидовалъ тебѣ подчасъ. Нужды нѣтъ, что ты мололъ безъ помолу и отдавалъ себя въ крѣпостное услуженіе разнымъ тузис-тымъ мазурикамъ, во твое донъ-кихотство наполняло тебя. Ты просиживалъ ночи напролетъ. Ты чуть сухотки не схватилъ… Во всемъ этомъ была жизнь, глупая, призрачная, но все-таки жизнь. А теперь…

— А теперь? — повторилъ Прядильниковъ, и голосъ его дрогнулъ.

— Теперь, братъ, ты — дѣлецъ!

— Какой-же я дѣлецъ? — пробормоталъ Прядильни-ковъ.

— Не такой еще, какъ всѣ прочіе, но можешь сдѣлаться такимъ-же. Ты поступилъ очень умно, что пересталъ изображать изъ себя божью коровку. Тебѣ давно подобало начать взиманіе процентовъ съ твоего умственнаго капитала. Ужь, конечно, тебѣ, а не твоимъ бывшимъ паукамъ, слѣдуетъ играть роль въ дѣловомъ мірѣ. Все это такъ. Но разъ ты попалъ на эту зарубку, ты съ нея не соскочишь. Она тебя будетъ все больше и больше засасывать. Ты сдѣлаешься практикомъ, тебѣ некогда будетъ оглянуться на самого себя, тебѣ некогда будетъ даже жаловаться на свою одинокую долю, на отсутствіе радости, на то, что никогда не зналъ никакой личной утѣхи…

— Алеша, — прервалъ Прядильниковъ, опуская низко голову, — ты ошибаешься.

— Въ чемъ я ошибаюсь? — спросилъ рѣзко Карповъ.

— Я совсѣмъ не такъ несчастенъ…

Онъ не договорилъ и отвелъ лицо свое отъ взглядовъ Карпова.

— Знаю, что ты теперь доволенъ. Тебя тѣшитъ сознаніе, что ты больше не Донъ-Кихотъ. Ты начинаешь имѣть пріятныя ощущенія дѣльца. Но вотъ это-то и приведетъ тебя къ мертвечинѣ.

— Ты меня не понялъ, — продолжалъ шопотомъ Прядильниковъ — я хотѣлъ тебѣ сказать о другихъ совсѣмъ радостяхъ.

— Какихъ?

Карповъ оглянулъ Прядильникова и чуть замѣтно усмѣхнулся.

— Ты насчетъ любви? Ты втюрился въ Евдокію! Я это знаю.

— Не говори такъ, Алеша, — почти просительнымъ тономъ промолвилъ Прядильниковъ.

Лицо его такъ вдругъ измѣнилось, что Карповъ поспѣшилъ прибавить:

— Ты на мои жаргонъ наплюй. Оскорблять тебя я не намѣренъ. Но развѣ не правда, что эта любовь втянула тебя, какъ слѣдуетъ, въ дѣла?

— Да, — чуть слышно выговорилъ Прядильниковъ.

— !і хоть-бы ты наслаждался съ любимой женщиной, а то ты пробавляешься до сихъ поръ невинными сантиментами.

Прядильниковъ вскочилъ съ дивана и весь выпрямился.

— Какое тебѣ дѣло, — вскричалъ онъ раздражительно — пробавляюсь я платонизмомъ или нѣтъ? Если ты никогда не дорожилъ твоими привязанностями, то я не хочу, слышишь-ли, не хочу профанировать ихъ. Ну-да, я наслаждаюсь, слышишь, наслаждаюсь вполнѣ; я счастливъ, какъ ты никогда не бывалъ. Я живу и не нуждаюсь въ твоемъ сожалѣніи!

Карповъ изумленно глядѣлъ на Прядильникова, на его лицо, искаженное гнѣвомъ, на его выпрямившуюся фигурку.

— Ты счастливъ? — спросилъ онъ: — ты наслаждаешься? Она тебя любитъ и живетъ съ тобой? Что-же ты мнѣ этого раньше не сказалъ? И прекрасно.

— Да, да, — продолжалъ прерывающимся голосомъ Прядильниковъ. — Я хочу быть счастливъ, а ты погрязъ въ развратѣ…

— Ха-ха-ха! — разразился Карповъ, вставая съ дивана. — Нельзя-ли не такъ грозно, Николаичъ. Если ты, дѣйствительно, счастливъ, такъ, по крайней мѣрѣ, не глупи. Но знай, что твоя любовь не спасетъ тебя отъ мертвечины. Уже лучше дѣлайся ты опять божьей коровкой. Говорю тебѣ это не изъ зубоскальства, а отъ чистаго сердца.

— Я не хочу слушать твоего вранья! — отрѣзалъ Прядильниковъ. — Я вижу, что для тебя пѣтъ ничего святаго. Оставь меня въ покоѣ! Я буду жить, какъ мнѣ хочется.

— Живи, — отвѣтилъ спокойно и сухо Карповъ и началъ раздѣваться, глядя на выбѣжавшаго изъ комнаты Прядильникова.


XVI.

Долго не спалъ Прядильниковъ, не спалъ и Карповъ, не спала и Авдотья Степановна. Дежа въ кровати, она спрашивала все себя: правда-ли, что «Николаичъ» сдѣлался ея возлюбленнымъ? То, что вышло между ними сегодня, случилось такъ неожиданно… Еще сегодня утромъ она никакъ-бы не повѣрила, что къ вечеру Прядилыіи-ковъ займетъ около нея прежнее мѣсто Карпова. Но и теперь, среди ночнаго раздумья, чувство ея казалось ей самой чѣмъ-то очень страннымъ.

Она перестала уже спрашивать себя: продолжаетъ-ли любить по-прежнему Алешу или нѣтъ. Она знала, что Карповъ къ ней больше не вернется. Съ этимъ фактомъ она успѣла помириться. Злобствовать, мстить она не могла. Много сдѣлала и личность Прядильникова, который въ самыя трудныя минуты былъ около нея. Хотя онъ и негодовалъ на Карпова, но Авдотья Степановна все-таки видѣла въ немъ Алешина друга. Ея чувство къ Карпову переходило мало-по-малу въ материнскую заботливость. Но она все чаще и чаще начинала сравнивать житейскую долю обоихъ друзей. Чувство жалости все сильнѣе проникало въ ея сердце, когда она раздумывала о Николаичѣ. Ей пріятно было развлекать его, выказывать ему самое искреннее, товарищеское чувство. Она съ особеннымъ самодовольствомъ наблюдала, какъ личность Петра Николаича все болѣе и болѣе разцвѣтаетъ. Онъ былъ ненавистникъ женщинъ, злобный на языкъ, болѣзненно-нервный, неряшливый, смѣшной, — она безъ особыхъ усилій сдѣлала его мягкимъ, сообщительнымъ, заставила больше заниматься собой, сгладила его угловатую нервность. Онъ былъ несчастный труженикъ, занимавшійся изъ любви къ искусству такими вещами, которыя могли-бы дать ему большой ходъ въ дѣловомъ-мірѣ, — она и этого добилась. Увидала она также, что натура у Прядильникова полна такой страстности, какую можно найти только въ человѣкѣ цѣломудренномъ. Въ Карповѣ не было и одной доли такого огня. Онъ указывалъ ей самъ на страстную натуру Прядильникова. Она замѣтила ее раньше. То, что начало разгораться въ его сердцѣ, она во-время поняла и не захотѣла остерегать его.

Она была счастлива, но не такъ, какъ въ первое время своей страсти къ Карпову. Ее впервые охватилъ воздухъ мужской безотвѣтной, всепоглащающей привязанности. Это ее потрясло. Когда смѣшной, маленькій, долгоносый человѣчекъ держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, осыпалъ ее совершенно безумными поцѣлуями, она чуяла потъ чувственными проявленіями страсти нѣчто горячее, самоотверженное. Честный, цѣломудренный, строгій къ себѣ идеалистъ отдавался ей не такъ, какъ Алквіадъ-Алеша, а въ какомъ-то экстазѣ, предаваясь какому-то высокому культу. Любовь къ ней сдѣлала то, что этотъ человѣкъ согласился ограничить свою щекотливость. Эта-же любовь указывала ей другую жизненную дорогу.

Проснувшись, Авдотья Степанова чувствовала себя легко. Ей захотѣлось самой отправиться къ Загариной, чтобы раскрыть ей глаза на махинаціи Малявскаго съ Воротилинымъ. Еще вчера утромъ она не рѣшилась-бы на это. Сегодня она какъ-то иначе посмотрѣла на самое себя. Сознаніе того, что она отвѣчаетъ любви человѣка, какъ Прядильниковъ, что она сошлась съ нимъ искренно, честно, безъ малѣйшей примѣси легкомыслія и чувственности, развязывало ей руки. Ей уже не дѣлалось совѣстно при мысли, что она явится къ такой женщинѣ, какъ Загарина.

Авдотья Степановна проснулась рано. Въ десять часовъ она была уже совсѣмъ готова, одѣтая въ темное суконное платье. Лошадей она не велѣла закладывать и отправилась на извощикѣ.

Кухарка Загариной не хотѣла-было пускать ее, объявивши, что барыня совсѣмъ ужь собралась идти. Авдотья Степановна написала на своей карточкѣ: «По дѣлу о вашемъ наслѣдствѣ» и заставила кухарку отнести карточку барынѣ. Загарина тотчасъ-же приняла ее.

Авдотью Степановну поразила наружность Загариной. Она еще никогда не видала такого женскаго типа. Передъ ней стояла женщина, непохожая ни на барыню, ни на купчиху, ни на чиновницу. Худое, совсѣмъ прозрачное лицо съ утомленными блестящими глазами смотрѣло на Авдотью Степановну съ выраженіемъ не любопытства, а кроткаго недоумѣнія. Сѣдые волосы лежали гладко на высокомъ лбу. Эта сѣдина поражала также Авдотью Степановну. Въ ней было что-то глубоко-честное, говорящее о долгихъ годахъ мысли, труда и нравственной борьбы. Высохшую, но еще стройную фигуру Загариной строго драпировало сѣрое платье.

— Вы собрались идти, — заговорила Авдотья Степановна и сама почувствовала, что тонъ у ней спалъ на нѣсколько нотъ.

— Нѣтъ, еще рано, — отвѣтила очень слабымъ голосомъ Загарина, указывая Авдотьѣ Степановнѣ на кресло.

— Мнѣ сказали, что вы цѣлый день заняты въ газетѣ, я поэтому и выбрала утро.

Смущеніе Авдотьи Степановны все усиливалось. Ея обыкновенный увѣренный тонъ совершенно исчезъ; а между тѣмъ Загарина говорила такъ кротко и тихо и весь ея видъ возбуждалъ въ самой-же Авдотьѣ Степановнѣ большую симпатію.

— Вы выбрали самое лучшее время, — проговорила Загарина, какъ-бы выжидая объясненія гостьи.

— Извините меня, — начала Авдотья Степановна, чувствуя, что она краснѣетъ: — я рѣшилась пріѣхать къ вамъ прямо, не предупредила даже васъ, но дѣло спѣшное…

Она остановилась, не находя словъ, а Загарина продолжала смотрѣть на нее все съ тѣмъ-же выраженіемъ кроткаго недоумѣнія.

— Вы хотите, — спросила Загарина — пріобрѣсти у меня этотъ процессъ?

— Нѣтъ, — вскричала пріободрившись Авдотья Степановна — совсѣмъ нѣтъ! Я, напротивъ, хочу разсказать вамъ, какъ добрые люди собрались провести васъ.

Загарина при этихъ словахъ усмѣхнулась.

— Это такъ легко, — вымолвила она.

— Вы меня совсѣмъ не знаете, — заговорила уже гораздо смѣлѣе Авдотья Степановна — да я и не смѣю разсказывать вамъ, кто я была и что я теперь такое… но, быть можетъ, вы мнѣ повѣрите въ дѣлѣ, которое касается только васъ однихъ.

Она опять остановилась, а Загарина глядѣла на нее и думала: «Кто можетъ быть эта женщина? Какая она изящная и красивая…»

Загарина, задавъ вопросъ насчетъ общественнаго положенія незнакомки, побоялась отвѣтить на него.

— Мнѣ, право, теперь совѣстно, — продолжала Авдотья Степановна — что я такъ, незванная, непрошенная, прискакала къ вамъ. Вы, пожалуй, примете и меня за какую-нибудь… ну, да предисловія я всякія оставлю.

— И хорошо сдѣлаете, — добавила Загарина.

Авдотья Степановна разсказала ей всю исторію: предложеніе Воротилина, его стачку съ Малявскимъ, комедію, какую Малявскій разыгралъ у ней, справки, наведенныя ею у вѣрныхъ людей. Все это она изложила обстоятельно и искренно.

Разсказъ ея понравился Загариной.

— Вѣрите вы мнѣ? — спросила Авдотья Степановна, дойдя до конца.

— Почему-жь мнѣ вамъ не вѣрить?

— Мало-ли почему! Вѣдь и я могу вести свою мину. Другихъ-то въ глазахъ вашихъ очерню, а сама воспользуюсь вашей довѣрчивостью. Вы, разумѣется, подумаете: зачѣмъ это она лѣзетъ ко мнѣ? Что за добродѣтель такая выискалась! Коли хотите знать, сначала я хоть и смѣкнула, что мнѣ предлагаютъ что-то неладное, но все еще оставляла втунѣ. А потомъ, какъ я узнала, что эти два господина комедію со мной разыграли, я взбѣсилась. Теперь мое дѣло сдѣлано. Какъ вы на мою выходку посмотрите, это ужь ваше дѣло.

Договоривши, Авдотья Степановна привстала съ видимымъ желаніемъ раскланяться и уйти, но Загарина протянула ей руку и удержала на мѣстѣ.

— Вашъ поступокъ, — сказала она, — очень хорошъ; напрасно вы представляете его въ такомъ видѣ. Тутъ дѣйствовало вовсе не одно задѣтое самолюбіе. Эти господа хотѣли только повѣрнѣе обезпечить себѣ ваше участіе. Кто-же вамъ мѣшалъ-бы и теперь сдѣлаться пайщицей въ ихъ предпріятіи?

— Мнѣ противно и то, — вскричала Авдотья Степановна, радостно вздрогнувъ отъ словъ Загариной, — что такіе господа смѣли дѣлать мнѣ плутовскія предложенія. Да это что. Обо мнѣ что-жь толковать. Вы-то вотъ могли попасться имъ въ руки.

— Признаюсь вамъ, — заговорила Загарина — мнѣ это наслѣдство начинаетъ казаться какимъ-то миоомь.

— Чѣмъ? — переспросила Авдотья Степановна.

— Миѳомъ, мечтою.

— Ну, нѣтъ, это не мечта, — вскричала Авдотья Степановна. — Я ужь могу васъ увѣрить, что ваше дѣло правое. А то изъ-за чего-же такъ къ вамъ подъѣзжаютъ?

— Можетъ быть, — тихо промолвила Загарина;— но я такъ устала.

Она закрыла глаза и все лицо ея выражало въ эту минуту такое болѣзненное томленіе, что Авдотья Степановна вдругъ пододвинулась къ ней и взяла ее за руку.

— Вы себя извели совсѣмъ на работѣ, — начала она со слезами въ голосѣ. — Отдохните. Поглядите-ка: у васъ въ лицѣ кровинки нѣтъ. Угодно вамъ, чтобы я отыскала хорошаго адвоката? Вы ничего не будете платить. Только вы такъ не работайте. Вы себя заморите. Вы вѣдь заграницей все жили?

— Да, — отвѣтила Загарина, тронутая тономъ Авдотьи Степановны.

— Ну, вотъ видите. А у насъ это такая сторонушка. Какіе морозы…

— Ужасные, — добавила Загарина.

— Вонъ вамъ надо изъ Петербурга, на югъ, въ Италію.

Загарина махнула только рукой и горько усмѣхнулась.

— Простите, — заговорила еще болѣе нервнымъ голосомъ Авдотья Степановна — я вамъ надоѣдаю; вамъ идти нужно, а я тутъ пристаю съ глупыми разговорами. Вы меня не знаете. Мнѣ-бы и неслѣдъ совсѣмъ являться къ такой женщинѣ, какъ вы.

— Почему-же? — удивленно спросила Загарина.

— А потому, что я вся мѣднаго гроша не стою. Посмотрю я на себя и на васъ. Вы морите себя на работѣ, а я въ каретахъ разъѣзжаю. Взять вашу жизнь и мою жизнь… и на свѣтъ-бы не глядѣлъ.

Она встала и стыдливо проговорила:

— Не думайте, что я совсѣмъ пропащая.

Загарина продолжала глядѣть на нее удивленно.

— Съ какого права? — спросила она, наконецъ, поднимая глаза на Авдотью Степановну.

— Вы можете, вы имѣете право. Передъ вами я…

Она не договорила, и, точно боясь, что сейчасъ разрыдается, поднесла платокъ ко рту и вслѣдъ затѣмъ быстро обернулась къ двери.

Въ дверяхъ въ эту минуту показалась Лиза. День былъ воскресный, она не ходила въ гимназію. Чужой женскій голосъ подстрекнулъ ея неугомонное любопытство. Стоя въ дверяхъ, она глядѣла своими большими глазами на Авдотью Степановну.

— Вы не заѣдете ко мнѣ еще? — спросила Загарина вслѣдъ удаляющейся гостьѣ; но та ее не слыхала и въ сильнѣйшемъ смущеніи почти выбѣжала въ переднюю.

Лиза вышла за ней и помогла надѣть шубу.

— Maman спрашиваетъ васъ, — сказала она своимъ дѣловымъ тономъ, отворяя Авдотьѣ Степановнѣ дверь на крыльцо — вы къ намъ зайдете еще?

— Не знаю, не знаю, — пробормотала Авдотья Степановна, стараясь не глядѣть на дѣвочку.

И она поспѣшно спустилась съ лѣстницы.

Лиза вернулась къ матери, стала посреди комнаты и, сложивъ руки на груди, спросила низкимъ голосомъ:

— Ты знаешь эту даму, maman?

— Нѣтъ, мой другъ, я въ первый разъ ее видѣла.

Загарина надѣла капоръ и потомъ стала собирать свои газеты.

— Она пріѣзжала покупать у васъ процессъ?

— Я сама хорошенько не поняла, — отвѣтила Загарина — но. она остерегаетъ меня.

— Всѣ остерегаютъ и всѣ надуваютъ!

Лиза разсмѣялась.

— Ты что будешь дѣлать? — спросила мать.

— Ко мнѣ придетъ Саша, мы будемъ читать. Ты нынче раньше вернешься?

Загарина молча кивнула головой. Лиза поцѣловала ее, укутала и крикнула на лѣстницу:

— Эта дама должно быть… une dame du lac!..


XVII.

Лиза, проводивши мать, взяла книжку и присѣла къ окна. Она думала о той барынѣ, которая сейчасъ только ушла.

«Кто она такая? — спрашивала про себя дѣвочка. — Она навѣрно une dame du lac!»

Это прозвище она прочла въ какомъ-то фельетонѣ. Лиза уже знала, что въ Парижѣ есть женщины, которыхъ зовутъ «кокотками». Она помнила, какъ на бульварахъ и въ Елисейскихъ поляхъ ей попадались разряженныя женщины съ такимъ страннымъ цвѣтомъ лица и волосъ, что она каждый разъ спрашивала мать: почему эти дамы такъ сильно притираются и носятъ такіе шиньоны? Мать затруднялась отвѣчать ей на всѣ эти вопросы.

«Да, это навѣрно такая дама, какъ въ Парижѣ, — продолжала разсуждать Лиза. — Что-же ей отъ насъ надо? И какъ она смѣетъ являться?»

Лиза даже надула губки. Ей сдѣлалось обидно за мать.

«Отчего къ намъ каждый является съ улицы? Оттого, что мы бѣдны; a maman не хочетъ отдать нашъ процессъ какому-нибудь хорошему человѣку. Вотъ насъ и надуютъ, непремѣнно надуютъ. Сколько уже перебывало народу, а никто ничего не устроилъ. Будь здѣсь мой семинаристикъ, онъ-бы какъ началъ хлопотать! Вотъ-бы мы всѣ трое уѣхали заграницу. А теперь maman такъ работаетъ…»

Лицо дѣвочки затуманилось и даже двѣ слезинки показались на ея крупныхъ глазахъ.

«Все оттого, — продолжала думать Лиза, — что живемъ мы однѣ. Нѣтъ никакого мужчины. Мы воображаемъ, что очень умны, а ничего умнаго придумать не можемъ. Зачѣмъ мамѣ такъ много работать? Она не хочетъ давать мнѣ переводовъ. А такъ я не согласна оставаться. Я найду себѣ работу. Мы придумаемъ съ Сашей…»

Раздался звонокъ.

«Это навѣрно онъ, — сказала про себя Лиза и пошла отворять. Саша Чернокопытовъ съ весны выросъ мало, но за то раздобрѣлъ и сталъ очень широкъ въ плечахъ. Лицо сдѣлалось еще серьезнѣе. Онъ пожалъ руку Лизѣ по-товарищески, крякнулъ и выговорилъ:

— Ну холодище сегодня; у васъ топится печка?

— Топили утромъ, — отвѣтила весело Лиза, оглядывая своего пріятеля. — Печка теплая, поди сюда.

Щеки Саши такъ и рдѣлись. Онъ былъ очень красивый мальчикъ, только общій обликъ лишенъ былъ мягкости. Стоялъ онъ, точно къ чему-то прислушиваясь, лѣвымъ плечомъ впередъ. Подъ мышкой у него былъ портфель чистенькій, запертый на ключикъ. Держалъ онъ его, какъ большой.

Подойдя къ печкѣ, Саша дотронулся, до нея рукой, потомъ положилъ на столъ портфель и началъ грѣться.

— Я съ тобой хочу поговорить серьезно, — начала Лиза, переминась съ ноги на ногу.

— О чемъ? — спросилъ отрывисто Саша.

— Мнѣ нужно работу отыскать.

— Тебѣ?

— Ну-да.

— Да ты что-жь можешь дѣлать?

— Какъ что?!

Лиза обернулась на каблукѣ и наморщила лобъ.

— Говори.

— Ну, что ты важничаешь, Саша! Я не меньше тебя знаю. Ты только въ арифметикѣ лучше меня идешь, зато языковъ не знаешъ.

— Да ты говори толкомъ: ну, какую-же ты работу хочешь достать?

— Я и хотѣла съ тобой посовѣтоваться, Саша. Мама не даетъ мнѣ переводовъ: говоритъ, что это будетъ вредно для моихъ классовъ. А я могла-бы переводить.

— Да вѣдь у васъ есть знакомые. Вотъ тотъ, съ большой-то бородой.

— Борщовъ?

— Ну, — да, Борщовъ. Ты его-бы просила, чтобы онъ тебѣ нашелъ что-нибудь легонькое, — дѣтскія книжки, что-ли.

— Зачѣмъ-же непремѣнно дѣтскія? — возразила обиженно Лиза: — я нѣсколько разъ переводила газеты.

— Ну, и что-жь?

— Очень недурно шло; разумѣется, мама поправляла, но немного.

— На что-же еще лучше? Ты вотъ такъ и сдѣлай: уговорись съ мамой, чтобы она третью часть работы тебѣ отдавала.

— Да вотъ видишь-ли что, Саша, — начала Лиза, подходя къ нему и кладя руку на плечо. — Мама ужасно боится потерять свое мѣсто. Ей надо ходить каждый день туда, въ редакцію.

— А на домъ она развѣ не можетъ брать?

— Надо ходить, — повторила грустно дѣвочка. — Вотъ она себя и уморитъ.

Лиза отвернулась и заплакала.

— Ну, ты сейчасъ: и уморитъ! — вскричалъ Саша, передернувъ плечами.

— Ты развѣ не видишь, какая она стала? А по ночамъ какъ она кашляетъ. И каждый день все хуже. Я знаю, что ей надо: ей надо ѣхать въ Ниццу.

— Почему-же въ Ниццу?

— Ахъ, какой ты глупый, Саша. Ничего ты не знаешь.

— Ну, ужь это атанде. Ницца — французскій городъ, въ департаментѣ Морскихъ Альповъ.

— Ну-да. Туда посылаютъ всѣхъ, у кого болитъ грудь. Ей нужно сейчасъ-же ѣхать.

— А дорого это будетъ стоить? — спросилъ Саша.

— Разумѣется, дорого. Одинъ проѣздъ — франковъ… пятьсотъ.

— Это сколько-же выйдетъ рублей?

— Сочти, за рубль никогда не даютъ больше, какъ три франка и пятьдесятъ сантимовъ.

— Попросить надо взаймы. Этотъ Борщовъ богатъ?

— Не знаю. Да онъ давно у насъ не былъ. Я-бы попросила, но мама ни за что не согласится.

— Не согласится? — переспросилъ Саша.

— Не согласится, — повторила еще грустнѣе Лиза.

— Ну, согрѣлся важно! — выговорилъ Саша, потирая руки и отходя отъ печки. — Ты не убивайся, Лиза: твоей мамѣ будетъ получше. А потомъ и наслѣдство у васъ будетъ.

— Ничего не будетъ. Только одни разговоры, и хлопотать некому…

— Да вѣдь ты говорила, что это дѣло у васъ покупаютъ.

— Только одинъ видъ дѣлаютъ; да и какъ продавать? Мама не знаетъ, за сколько можно.

— Мужчины у васъ нѣтъ никого въ домѣ.

— Я то-же самое сегодня думала. Но я такъ не хочу! — вскричала Лиза и топнула ногой. — Я не хочу, чтобы мать моя уморила себя работой. Вотъ что, Саша: отыщи ты мнѣ гимназистиковъ, которымъ-бы я могла давать уроки, по-англійски или по-французски.

— Хорошо, только не знаю, много-ли выищется. У насъ языками мало занимаются.

— Все-же можешь найти хоть двухъ такихъ-же мальчугановъ, какъ ты.

— А ты почемъ будешь брать?

— Недорого. Сколько дадутъ.

— Этакой цѣны нѣтъ.

— Рублей хоть пять за целый мѣсяцъ.

— Ладно, я поговорю.

Лиза сѣла къ столу, стоявшему у окна.

— Пора и начинать, — проговорила она, улыбнувшись изподлобья своему пріятелю. — Ты хорошо-ли знаешь урокъ?

Саша взялъ портфель, отперъ его, акуратно вынулъ оттуда тетрадь и книжку, пошелъ къ столу, за которымъ сидѣла Лиза, и поместился противъ нея, поджавши ноги подъ стулъ.

Начался урокъ. Саша учился у Лизы англійскому языку. Ученикъ Лизы отличался большимъ прилежаніемъ, но не выказывалъ особыхъ талантовъ къ языкамъ. Онъ самъ обратился къ своей пріятельнице съ просьбой, чтобы она начала учить его по-англійски. Лиза принялась за это съ рвеніемъ настоящаго педагога. Англійскій языкъ выбралъ Саша потому, что его въ гимназіи не преподаютъ, а онъ очень выгодный: и за переводы дороже платятъ, и въ конторахъ ценятъ тѣхъ, кто знаетъ по-англійски. Вообще Саша, хоть и былъ не старше Лизы, но скоро сталъ имѣть въ глазахъ ея кредитъ. Въ немъ она видѣла практичность и должна была сознаться, что онъ гораздо больше ея зналъ по разнымъ житейскимъ вопросамъ.

Урокъ продолжался добрый часъ. Саша учился полегоньку, очень часто останавливалъ свою преподавательницу, переспрашивалъ ее, слова выговаривалъ съ трудовъ, но что заучивалъ, то заучивалъ твердо.

Они сдѣлали наузу.

— Ты боишься — спросилъ Саша — что мама твоя въ самомъ дѣлѣ умретъ?

— Ахъ, не говори, — прошептала Лиза.

— Да вѣдь какъ-же не говорить, я это жалѣя тебя говорю. Надо и о себѣ подумать.

— О комъ?

— О себѣ. Ну, вдругъ ты останешься одна, какъ ты жить будешь?

— Ахъ, полно, Саша, какъ тебѣ не стыдно. Что-же обо мнѣ говорить, когда мама чуть пышетъ… и для кого? Для меня-же.

— Нѣтъ, ты погоди, — возразилъ гимназистъ, сдвигая брови. — Ты любишь свою маму. Да вѣдь нужно подумать, какъ тебѣ жить, если вдругъ, чего Боже сохрани, ты оснанешься одна.

Лиза опустила голову и тихо заплакала.

— Ты полно плакать-то. Я тебя не дразню вѣдь. Ты дѣвочка, поэтому не можешь такъ разсуждать, какъ мужчина.

— Какоіі-же ты мужчина? — спросила сквозь слезы Лиза.

— А то кто-же я? извѣстное дѣло — мужчина. Ты не плачь, я тебѣ дѣло говорю. У васъ имѣнія никакого нѣтъ. На слѣдство не знай получишь, не знай нѣтъ; на что-же надѣяться-то?

— Я буду работать, — прошептала Лиза.

— Ты еще учиться должна. Какая твоя работа! Ты года три еще проучишься; а коли захочешь дипломъ хорошій взять, такъ и больше. Хочешь въ педагогички идти?

— Хочу, — проговорила, удерживая слезы, Лиза.

— Ну, вотъ видишь, это еще два года возьметъ. На все это деньги нужны. Тебѣ надо куда-нибудь на казенный счетъ поступить.

— На казенный! — вскричала Лиза. — Да ты съ ума сошелъ! Оставить маму одну! Никогда. Да она безъ меня что-же будетъ дѣлать?

— Вотъ то-то ты какая важнюшка. Много больно о себѣ думаешь. Какой въ тебѣ прокъ? Ты для мамы твоей совсѣмъ ненужна, а ты ей стоишь денегъ: тебя поить, кормить нужно и платить въ гимназію. Живи твоя мама одна, она-бы вдвое меньше прожила, — я вѣдь хозяйство знаю.

Лиза опять заплакала, и на этотъ разъ уже гораздо громче.

— Вотъ ты сейчасъ и разнюнишься. Съ тобой совсѣмъ говорить нельзя.

— Я знаю, — всхлипывала Лиза — мама для меня такъ работаетъ. Пойми ты, это-то и не даетъ мнѣ покоя. А ты меня упрекаешь.

— Въ чемъ? — спросилъ раздражительно Саша.

— Говоришь, что я объѣдаю маму.

— Все ты выдумываешь. Ничего такого я тебѣ не говорилъ; вѣдь и меня тоже поятъ и кормятъ. Такъ это совсѣмъ разница. У моихъ родителей деньги есть. Умри они сегодня, я бы все-таки кончилъ курсъ и въ гимназіи, и въ университетѣ. А ты останешься между небомъ и землей. Я тебѣ и толкую про то: надо тебѣ на казенный счетъ куда-нибудь поступить; маму ты будешь видѣть. Ныньче вѣдь отпускаютъ домой.

— Мама на это никогда не согласится! — вскричала Лиза.

— Уговори. Ты вѣдь все себя большой называешь. Ну, и докажи, что ты большая.

— Ты не знаешь, Саша. Мамѣ нельзя проситъ обо мнѣ.

— Это еще отчего?.

— Для насъ здѣсь ничего не сдѣлаютъ!

— Гдѣ это: здѣсь?

— Въ Россіи.

— Это почему?

— Да такъ. Я ужь знаю. Маму считаютъ…

Дѣвочка остановилась. Словно не сходило у нея съ языка.

— Подъ присмотромъ она, что-ли? — спросилъ Саша.

— А ты развѣ слыхалъ, что бываютъ подъ присмотромъ?

— Какъ-же не. слыхать?

— Я ужь не знаю, какъ тамъ, — заговорила тихо Лиза — но насъ изъ-за границы сразу не пустили.

— Вотъ какъ, — произнесъ значительно гимназистъ.

— Иу, какъ-же ты мнѣ совѣтуешь, Саша, поступить на казенный счетъ? Мнѣ и въ гимназіи-то противно. А тутъ нужно кланяться разнымъ генераламъ.

— А что-жь дѣлать? Тебѣ только надо кончить курсъ, а тамъ ты вольный казакъ.

— Такъ нехорошо. Это нечестно.

— Все вздоръ говоришь! — вскричалъ Саша и всталъ съ мѣста. Онъ засунулъ руки въ карманъ и прошелся по комнатѣ.

Лиза продолжала сидѣть у стола съ поникшей головой.

Раздался звонокъ.

— Это мама твоя? — спросилъ гимназистъ.

— Не знаю. Она приходитъ позднѣе.

Лиза отерла слезы, откинула волосы назадъ и пошла скорыми шагами въ переднюю.

— Ахъ! — раздался ея радостный крикъ, когда она отворила дверь въ сѣни.

На порогѣ стоялъ Бенескриптов. На немъ было ваточное пальто и старая шапка. Шею укутывалъ засаленный шарфъ.

— Семинаристикъ мой милый! — вскричала Лиза, хватая его за руки и подпрыгивая, чтобы достать до лица и поцѣловать его.

— Снимайте пальто. Какъ я рада! Мамы нѣтъ. Она скоро придетъ. Саша, какая радость! Поди сюда, Ѳедоръ Дмитричъ пріѣхалъ.

Она прыгала, хлопала въ ладоши, тормошила Бенескриптова за пальто и концы шарфа. Когда онъ снялъ шапку и Лиза взглянула ему пристальнѣе въ лицо, она встрѣтилась глазами съ его взглядомъ. Взглядъ этотъ былъ мутный, блуждающій, тяжелый. Сердце дѣвочки сжалось.

— Я на минутку, — Забормоталъ Бенескриптовъ. — Маменьки нѣтъ? Оно и лучше. Я на минутку.

Руки Лпзы опустились. Она готова была заплакать. Голосъ Бенескриптова поразилъ ее. Отъ него шелъ какой-то запахъ. Она боялась спросить, что съ нимъ, покраснѣла и въ смущеніи пролепетала.

— Войдите, войдите.

Бенескриптовъ, не снимая пальто, вошелъ въ ту комнату, гдѣ сидѣлъ Саша, оглянулъ ее тревожно, точно боясь встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь.

Лиза вбѣжала вслѣдъ за нимъ. Она продолжала чувствовать тоже смущеніе. Она не знала, съ чего ей начать разговоръ. Ей особенно непріятно было въ эту минуту присутствіе Саши. Онъ раскланялся съ Бенескриптовымъ и также пристально поглядѣлъ на него.

— Вы давно? — спросила Лиза, не рѣшаясь взглянуть еще разъ въ лицо Ѳедора Дмитріевича.

— Я-то? Не больно давно. Такъ маменьки-то нѣтъ, вы говорите?

Бенескриптовъ опустился на стулъ и еще разъ оглянулъ комнату.

— Вы надолго?.

Голосъ Лизы съ трудомъ повиновался ей.

— Ну, вы какъ, голубчикъ мой…

Бенескриптов не договорилъ и протянулъ къ ней руки.

— Я? — ничего.

— Вотъ и не вытерпѣлъ, — забормоталъ вдругъ Бенескриптовъ: — захотѣлось очень на васъ взглянуть. Вы меня не слушайте, что я болтаю. Это такъ, зря… И маменькѣ не говорите, что я былъ.

— Почему? — спросила удивленно Лиза.

— Не говорите… я сейчасъ вонъ, простите меня, ученичка моя милая…

На глазахъ его показались слезы.

— Что съ вами? — прошептала Лиза, подходя къ нему ближе.

— Вы не бойтесь, барышня, я никакого безобразія не учиню. Я только минуточку посижу здѣсь — и вонъ!

— Куда-же вы хотите идти? — шептала Лиза — посидите; вы развѣ нездоровы? Такъ отдохните у насъ. Вотъ скоро и мама придетъ. Право, зачѣмъ вы такой?

Бенескриптов вдругъ разсмѣялся, и такъ рѣзко, что Лиза вздрогнула.

— Любопытствуете узнать, зачѣмъ я такой? Долго будетъ разсказывать. Вотъ вы, бывало, говорили мнѣ: семинаристикъ мой прелестный, а теперь больше не скажете. Видите, какой передъ вами семинаристище…

Онъ опустилъ голову, и лицо его приняло плаксивое выраженіе.

Гимназистъ кивнулъ головой, молча всталъ, сложилъ свою тетрадку и книжку, убралъ ихъ въ портфоль и шаркнулъ Беиескриптову.

— Онъ подъ-шофе, — сказалъ онъ Лизе въ передней, надѣвая пальто.

— Что такое? — спросила пугливо Лиза.

— Подъ-шефе.

— Да что это значитъ?

— Выпилъ.

— Ну, ужь, пожалуйста, нечего тебѣ разсуждать!

— Да чего-жь тутъ разсуждать? Вѣдь это видно.

— Ступай, ступай. Мнѣ совсѣмъ не нравится, что ты говоришь. — Она вытурила его и не подала ему даже на прощанье руки, какъ это обыкновенно дѣлала. Вернувшись къ Бенескриптову, Лиза почувствовала меньшее смущеніе. Съ глазу на глазъ ей было легче.

— Вы нездоровы? — заговорила она, подходя къ Федору Дмитріевичу.

— Это точно. Боленъ я, только этой болѣзни никто не вылечитъ.

— Отчего?

Лиза изумленно раскрыла глаза.

— Вамъ этого совсѣмъ знать не полагается. А маменька что? Говорите мнѣ сущую правду.

— Мама все хвораетъ. Ей очень нехорошо. Вотъ вы сами увидите.

— Нѣтъ, я не увижу маменьки вашей. Это я такъ зашелъ. Очень ужь загвоздило.

Лиза слушала его и повторяла все про себя: «неужели Саша правъ?» Она подумала также о возвращеніи матери и испугалась за Бенескриптова.

— Вы не хотите видѣть сегодня маму? — тихо спросила она.

— Не хочу, не хочу.

— Вы завтра придете?

— Не смѣю я. Вонъ меня нужно гнать! Я и завтра буду въ такомъ-же паскудномъ видѣ,— и завтра и послѣзавтра. Вы что на меня смотрите такъ? Не смотрите на меня такъ. Былъ у васъ когда то учитель — и нѣтъ его. Такъ и запишите, что сгинулъ, молъ, семинаристикъ.

Онъ, пошатываясь, поднялся. Лиза не знала, что говорить.

— Прощайте, барышня. Маменькѣ — ни гугу! Объ этомъ я васъ честью прошу.

Только-что Бенескриптовъ взялся за ручку двери въ переднюю, какъ раздался звонокъ.

— Это мама, — тревожно проговорила Лиза.

Бенескриптовъ поблѣднѣлъ. Даже колѣни у него подогнулись.

— Хотите, — спросила шопотомъ Лиза — лечь въ кровать и отдохнуть? У васъ пройдетъ.

— Эхъ, — крикнулъ Бенескриптовъ, махнулъ рукой и вернулся на свое мѣсто.

Лиза отворила дверь матери и, не пуская ее въ слѣдующую комнату, залепетала:

— Мама, милая, пришелъ Ѳедоръ Дмитріевичъ, только онъ не хотѣлъ тебя видѣть. Онъ такой странный. Ты, пожалуйста, не бойся.

— Чего-же мнѣ бояться? — спросила съ недоумѣніемъ Загарина, глядя на дочь съ чуть замѣтной усмѣшкой.

—Я не знаю, мама, что съ нимъ такое сдѣлалось, только онъ престранный. Ему не хочется, кажется, чтобъ ты его видѣла.

— Право, Лиза, я не пойму, что ты мнѣ толкуешь.

Загарина раздѣлась и не совсѣмъ увѣренно притворила дверь.

Бенескриптовъ сидѣлъ все на томъ-же мѣстѣ, низко опустивъ голову на ладони рукъ.

— Ѳедоръ Дмитріевичъ! — окликнула его Загарина.

Онъ быстро поднялъ голову, весь встрепенулся и вскочилъ со стула.

— Какъ я рада!

Загарина протянула ему руку, и какъ только взглянула ему въ лицо, почувствовала такое-же смущеніе, какъ и Лиза, только она сразу-же догадалась, въ какомъ состояніи былъ Бенескриптов.

— Простите, — заговорилъ онъ, не смѣя взглянуть на Загарину — я — презрѣнная тварь. Не выдержалъ. Гоните меня…

Вдругъ онъ заплакалъ, отвернулся въ другую сторону и закрылъ лицо руками.

Лиза глядѣла на мать. Обѣ онѣ стояли въ нерѣшительныхъ позахъ.

— Мама, — начала Лиза чуть слышно: — я пойду къ себѣ.

— Да, ступай, — прошептала Загарина въ смущеніи.

Дѣвочка скрылась.

«Что это съ нимъ? — спросила про себя Загарина. — Онъ, кажется, никогда ничего въ ротъ не бралъ. И вдругъ въ такомъ видѣ!»

— Что съ вами, другъ мой? — заговорила она, подходя къ Бенескрпптову.

Онъ бросился къ ней, схватилъ ея руку, началъ цѣловать и вдругъ опустился на оба колѣна.

— Простите! — вскрикнулъ онъ сквозь слезы: — простите вы моему окаянству. — Какъ я осмѣлился показаться вамъ на глаза! Околѣвать я долженъ въ собачьей конурѣ. Я животное, а не человѣкъ… Не могъ я съ собою совладать, не могъ!

Слезы заглушили его несвязную рѣчь. Онъ, вее еще на кольцахъ, цѣловалъ руки Загариной, которая стояла передъ нимъ въ совершенно растерявшейся позѣ.

— Полноте, другъ мой, — говорила она, наклоняясь надъ нимъ: — ну, что-жь такое? Развѣ вы преступленіе совершили? Вы человѣкъ трезвый. На васъ вино дѣйствуетъ сильнѣе, чѣмъ на другихъ, вотъ и все. Хотите прилечь немного — отдохнуть? Отдохните. Вѣдь вы здѣсь у своихъ. Зачѣмъ-же такъ волноваться…

Она не договорила. Съ ней сдѣлался припадокъ кашля.

При первыхъ звукахъ этого кашля Бенескриптов пересталъ плакать, тревожно взглянулъ на Загарину и замѣтно отрѣзвѣлъ.

— Матушка! — вскричалъ онъ: — да вы совсѣмъ захирѣли. А я, окаянный, распустилъ нюни…

Онъ всталъ и выпустилъ руку Загариной изъ своихъ рукъ.

— Сядьте, — проговорила она послѣ припадка кашля.

Онъ молча повиновался.

— Откуда вы? Такъ неожиданно. По дѣламъ? Не случилось-ли какой-нибудь непріятности?

— Матушка, не давайте вы мнѣ говорить. Больно мнѣ горько. Обо мнѣ что сокрушаться. Я звѣрь, а не человѣкъ. Вы-то горькую долю терпите.

— Хорошо-ли вамъ служить?

— Мнѣ служить важно. Самому себѣ служу и никакого начальства надъ собою не знаю.

— Начальства не знаете?

— Самъ себѣ начальникъ. Да и въ какую я службу гожусь? Вы думали, что я взаправду годенъ на какое-нибудь дѣло. Педагогъ, молъ; до всего своимъ умомъ дошелъ, бороться хочетъ съ сильными міра сего. Какъ Самсонъ одной ослиной челюстью побиваетъ филистимлянъ. Вотъ и побилъ. И явился къ вамъ хвалиться своими подвигами.

— Вы потеряли мѣсто? — чуть слышно спросила Загарина.

— А вы думали какъ? Эдакаго остолопа да будутъ держать въ званіи смотрителя — какъ-бы не такъ. Онъ о себѣ чего не возмечталъ, а его по затылку. Вы думаете, я вру? Прикажете документъ выложить?

Бенескриптов остановился, тряхнулъ головой, потомъ опять всталъ на колѣни и схватилъ руку Загариной.

— Не слушайте вы меня, — вскричалъ онъ. — Выгоните, христа ради. Все это я отъ безобразія своего говорю. Вы видите, въ одинъ мѣсяцъ на что я сталъ похожъ; сосетъ меня вотъ тутъ подъ ложечкой!

— Успокоитесь, другъ мой, — шептала Загарина — зачѣмъ вы себя такъ мучите!

— Звѣрь я, звѣрь, — повторялъ Бенескриптовъ всхлипывая.

Чрезъ минуту онъ немного притихъ. Загарина усадила его на диванъ, принесла стаканъ воіы и просила его выпить.

— Не могу, претитъ, — бормоталъ Бенескриптовъ.

— Какъ-же вы могли такъ скоро лишиться мѣста? — начала Загарина: — вѣдь вы такъ способны къ этой дѣятельности.

— Способенъ! — вскричалъ Бенескриптовъ. — Это кто сказалъ? Мало-ли что я возмечталъ о себѣ! А на дѣлѣ-то вышло дрянь. Гуманностью хотѣлъ взять, чтобы всѣ меня обожали. Надо-бы мальчишекъ пороть, а я по головкѣ ихъ гладилъ, отеческими наставленіями ихъ исправлялъ, — смѣху подобно! Ну, меня, друга милаго, и попросили удалиться въ дебри и тамъ гуманностью заниматься.

— Полноте, Ѳедоръ Дмитричъ. Оставьте этотъ тонъ. Вѣдь я вижу, что вы его напускаете на себя. Зачѣмъ-же не быть искреннимъ со мной! Грѣшно вамъ…

На глазахъ ея навернулись слезы.

— Матушка, простите меня! Не могу я говорить по душѣ. Больно меня разжигаетъ. Отъ гордости я погибъ, отъ гордости!

— Отъ какой-же гордости? — повторила Загарина съ недоумѣніемъ.

— А вотъ отъ такой: какъ эдакого великаго педагога и сейчасъ по шапкѣ.

— Вы найдете себѣ занятіе. Вы такой дѣльный человѣкъ.

— Дѣлецъ, нечего сказать!

— Вы унижаете себя такимъ малодушіемъ.

— Эхъ, матушка, не говорите мнѣ такихъ жалостныхъ словъ.

Онъ всталъ.

— Куда-же вы? — спросила Загарина.

— Все туда-же, гдѣ нѣтъ ни печали, ни воздыханій.

— Вы хотите…

Загарина не договорила, испуганно глядя на Бенескриптова.

— Прощайте, прощайте, голубушка!

Онъ бросился цѣловать ея руки и выбѣжалъ изъ комнаты.

— Ѳедоръ Дмитричъ! Умоляю васъ останьтесь!

Но онъ не слушалъ, стремительно отворилъ дверь въ сѣни и сбѣжалъ съ лѣстницы.

Когда Загарина обернулась, ей на шею бросилась Лиза. Онѣ обѣ зарыдали и долго держали другъ друга въ объятіяхъ.

— Погибъ! — прошептала Загарина.


XVIII.

Вернувшись домой съ Васильевскаго острова, Авдотья Степановна была въ сильномъ волненіи. Ничего подобнаго она въ жизнь свою еще не испытывала. До сихъ поръ она была о себѣ довольно хорошаго мнѣнія. Въ послѣднее время на нее хотя и часто находило лирическое настроеніе — она все ближе и ближе была къ рѣзкому душевному кризису, — но любовь Прядильникова успокоила ее. Она почувствовала себя точно другой женщиной съ того момента, когда такой хорошій человѣкъ, какъ Петръ Николаичъ, выплакалъ на груди ея всю свою многострадальную страсть. Не будь этого, она-бы не поѣхала къ Загариной.

И вдругъ ее такъ всю передернуло, что она убѣжала, ни о чемъ хорошенько не переговоривши. Ея визитъ былъ очень глупъ. Но отчего все это такъ случилось? Отчего она потеряла всю свою увѣренность? Оттого только, что она впервые стала лицомъ къ лицу съ такой женщиной, какъ Загарина.

«И я-то, — говорила съ сердечною болью Авдотья Степановна, — разсѣлась передъ ней, здоровая, упитанная, кровь съ молокомъ, разодѣтая, раздушенная, съ цѣлымъ овиномъ на головѣ!»

Тутъ она стала себя разбирать по косточкамъ. И наружность, и туалетъ, и тонъ, и языкъ. Все это сдѣлалось ей такъ противно, пошло, все такъ отзывалось камеліей и бывшей возлюбленной генерала Саламатова. Никогда она еще не сознавала такъ живо нечистое происхожденіе своего комфорта, своей матеріальной обезпеченности.

«Что-же я-то такое? — спрашивала себя Авдотья Степановна, все глубже погружаясь въ раздумье. — Смѣю-ли я мечтать о какомъ-нибудь правѣ на счастье? Я, моя обстановка, мои кружева, лошади, акціи и облигаціи, все это кровная обида такимъ женщинамъ, какъ эта Загарина. Какой честный человѣкъ полюбитъ меня? Прядильниковъ увлеченъ страстью. Правда, для него я не камелія; но онъ не заставитъ меня отказаться отъ всѣхъ моихъ побрякушекъ. Я же буду вертѣть имъ, какъ мнѣ угодно. Сдѣлаюсь я его женой — будетъ то-же самое. Я буду командовать. Я заставлю его хлопотать о своей дѣловой карьерѣ. Онъ никогда не скажетъ мнѣ, что не такъ слѣдуетъ обращаться съ моимъ достаткомъ. Мы разжирѣемъ, будемъ добродѣтельными супругами, и года черезъ три я въ самомъ дѣлѣ воображу себя честной женщиной. А въ это время Загарина истаетъ какъ свѣча и до самой смерти должна будетъ коптѣть надъ переводами!»

Авдотья Степановна почувствовала, что любовь Прядильникова только усилитъ ея душевное недовольство. Но говорить ему объ этомъ она не рѣшалась. Ей слишкомъ жаль было бѣднаго чудака.

Вечеромъ онъ явился къ ней. Она, принявъ спокойный тонъ, разсказала ему про Загарину.

— Я во что-бы то ни стало, хочу, — закончила она, — помочь этой женщинѣ, выиграть ея дѣло. Только мнѣ самой неловко ввязываться въ это. Она можетъ меня заподозрить. Правда, она обошлась со мной ласково и сказала, что довѣряетъ мнѣ. По я сама почувствовала, что надо мнѣ лично устраниться. Вотъ что вы сдѣлаете: съѣздите вы къ ея знакомому… вы мнѣ про него говорили.

— Къ Борщову? — спросилъ Прядильниковъ.

— Моего имени вы не впутывайте, а прямо скажите, что вы принимаете участіе въ этой госпожѣ. Пускай он потрудится съѣздить къ ней и взять дѣло на себя. Мы отыщемъ адвоката и дадимъ ему, сколько слѣдуетъ, на расходы. Про подвохи Малявскаго съ Воротилинымъ я ей разсказала и съумѣю произвести этимъ милашкамъ такую очную ставку, что они больше уже не станутъ къ ней подъѣзжать.

Прядильниковъ слушалъ Авдотью Степановну, сидя подлѣ нея на низкомъ креслѣ и покручивая усъ.

Авдотья Степановна такъ была поглощена своими думами, что не замѣтила, въ какомъ тонѣ повела разговоръ съ Прядильниковымъ. Но у него съ первыхъ-же ея словъ екнуло на сердцѣ. Мѣстоименіе «вы» показывало, что Авдотья Степановна точно забыла про сцену, бывшую въ томъ-же кабинетѣ. Онъ не рѣшился замѣтить ей это, но внутреннее раздраженіе сказалось въ другой формѣ.

— Я не понимаю, — началъ онъ сдержанно и какъ-бы язвительно: — почему вы такъ выгораживаете себя?

— Какъ выгораживаю? — переспросила Авдотья Степановна.

— Вы точно стыдитесь дѣйствовать отъ своего имени. Ваши побужденія такъ хороши, что вамъ нечего стѣсняться даже и передъ такой добродѣтельной барыней.

— Я про то сама знаю, — отвѣтила Авдотья Степановна съ нѣкоторою рѣзкостью.

— Напрасно вы себя такъ унижаете. Я этого рѣшительно не понимаю.

— Полноте, другъ мой, — откликнулась Авдотья Степановна, покачавъ головой: — пожалуйста, не заглушайте во мнѣ…

— Чего? — порывисто спросилъ Прядильниковъ.

— Довольно объ этомъ.

Вышла пауза. Прядильникова такъ и тянуло припасть къ ея колѣнамъ и осыпать ее ласками; но онъ не смѣлъ. Лицо Авдотьи Степановны было спокойное, строгое, холодное.

Въ эту минуту она подумала о Карповѣ. Сдѣлать вопросъ о немъ было-бы щекотливо; но не нынче-завтра, пришлось-бы все-таки коснуться этого предмета. Она знала, что Прядильниковъ — олицетворенная щекотливость, и не ждала отъ него ни единаго слова, которое могло-бы помочь объясненію.

— Алеша знаетъ? — тихо спросила она, и не договорила.

Прядильниковъ нервно вздрогнулъ.

— Васъ это безпокоитъ? — вымолвилъ онъ съ усиліемъ.

— Нѣтъ; но мы не станемъ-же скрывать отъ него?…

— Онъ знаетъ.

— Ну, и прекрасно. Вѣроятно, былъ очень радъ?

— Мнѣ все равно. Его ощущенія меня мало интересуетъ.

— Зачѣмъ-же такъ сердито?

— Я вамъ долженъ признаться, что мои отношенія къ Карпову сдѣлались для меня очень тягостны. Его цинизмъ невыносимъ. Онъ не умѣетъ относиться сколько-нибудь порядочно къ чужимъ чувствамъ и убѣжденіямъ.

— Что-жь, онъ смѣялся, что-ли, надъ вами? Экая бѣда! Вы развѣ его не знаете? Онъ какъ есть озорникъ; но обидѣть васъ навѣрно не хотѣлъ.

— Не хотѣлъ! — подхватилъ Прядильниковъ. — Что мнѣ за дѣло, хотѣлъ пли не хотѣлъ. Я знаю только, что меня его тонъ глубоко оскорбляетъ. И наконецъ, согласитесь сами, есть такіе случаи, когда пріятельство дѣлается слишкомъ тяжелымъ, когда жить вмѣстѣ нельзя.

Прядильниковъ потупился.

— Вы хотите разойтись съ нимъ?

— Онъ самъ съѣзжаетъ.

— Если самъ, то это очень умно. Пройдетъ недѣля-другая — и вы забудете про теперешнее сердце.

Прядильниковъ ничего не отвѣтилъ. Ему сдѣлалось стыдно. Онъ скрылъ настоящую суть дѣла отъ Авдотьи €тепаповны.

Утромъ у него вышла сцена съ Карповымъ. Всю ночь онъ не спалъ. Его разбирала злость, именно злость. Карповъ отравилъ ему первый день блаженства. Оставаться съ нимъ подъ одною кровлею сдѣлалось для него каторгой. Какъ только проснулся Карповъ, Прядильниковъ явился къ нему съ такимъ видомъ, точно желалъ вызвать его на дуэль, застегнулъ даже черный сюртукъ до верху. Карповъ, разумѣется, расхохотался. Это окончательно взорвало Прядильникова, у котораго всѣ нервы были разсшатаны до-нельзя. Онъ чуть не кинулся съ кулаками на своего закадыку. Навѣрно вышло-бы что-нибудь печальное, если-бы Карповъ не повелъ себя съ необыкновеннымъ хладнокровіемъ. Прядильниковъ почти съ пѣной у рта крикнулъ ему, что отнынѣ между ними все кончено, что присутствіе Карпова въ его квартирѣ — оскорбленіе, которое онъ не намѣренъ выносить ежесекундно. Онъ выгналъ Карпова прежде, чѣмъ тотъ успѣлъ заикнуться о своемъ желаніи оставить его квартиру. Раздраженіе Прядильникова было такъ сильно, что цѣлый день послѣ этой сцены онъ не пришелъ въ себя, не въ силахъ былъ разобрать свое поведеніе и увидать, какъ оно было безумно. Только у Авдотьи Степановны созналъ онъ это отчасти. Ея тонъ кольнулъ его прямо въ сердце, возбудивъ ревность. Но онъ уже не могъ не сознаться, что она гораздо шире его относится къ личности Карпова. Онъ долженъ былъ солгать, и эта самая ложь выставила Карпова истиннымъ джентльменомъ, а его — пошлякомъ.

Авдотья Степановна точно тяготилась бесѣдой съ нимъ. Мѣстоименіе «вы» продолжалось. Самъ онъ видѣлъ, что наводилъ на нее уныніе. Все, что онъ говорилъ, было такъ не кстати, рѣзко, банально, такъ отзывалось личнымъ задоромъ, мелкой злобностью. Онъ невыносимо страдалъ, и когда Авдотья Степановна, точно сжалившись надъ нимъ, захотѣла какъ-будто приласкать его, онъ отшатнулся отъ этихъ ласкъ.

Стояла опять такая-же свѣтлая ночь. Прядильниковъ возвращался домой съ такимъ-же разстроеннымъ видомъ: шляпа сидѣла на затылкѣ, шуба распахнулась, шейный платокъ развѣвался по воздуху. Но ему уже не хотѣлось изливаться. Онъ не торопилъ извощика. Вь мозгу его точно сидѣлъ какой-то гвоздь. Только подъѣзжая къ дому, онъ ощутилъ новое безпокойство.

— Алексѣй Николаичъ дома? — спросилъ онъ у человѣка.

— Никакъ нѣтъ-съ, — отвѣтилъ ему тотъ съ недоумѣніемъ.

Карповъ еще до обѣда собралъ всѣ свои пожитки и перебрался куда-то къ Знаменью, въ меблированныя комнаты; а послѣ обѣда завезъ адресъ.


XIX.

Степана Ивановича Кучина сильно раздражилъ тотъ фактъ, что въ глазахъ Катерины Николаевны Повалишиноіі онъ пересталъ быть прежнимъ авторитетомъ. Подъ рукой узналъ онъ, что она бросила мужа и живетъ открыто въ квартирѣ Борщова. Онъ написалъ ей письмо подъ какимъ то-дѣловымъ предлогомъ, но въ сущности ядовитое и злобное.

Письмо это взбѣсило Борщова. Онъ хотѣлъ сейчасъ же ѣхать къ Кучину, но Катерина Николаевна удержала его.

— Письмо получила я, — сказала она: — стало быть, мнѣ нужно и отвѣчать.

Она отправилась къ Кучину въ тотъ-же самый день, зная, что его можно застать всегда передъ обѣдомъ.

У Кучина была въ гостяхъ Зинаида Алексѣевна. Когда горничная доложила ему, что какая-то барыня желаетъ его видѣть, онъ велѣлъ просить ее въ гостиную и оставилъ Зинаиду Алексѣевну въ кабинетѣ, гдѣ обыкновенно происходили ихъ бесѣды. Кучинъ, уходя, неплотно прикрылъ дверь. Зинаида Алексѣевна слышала, какъ Степанъ… Иванычъ поздоровался съ гостьей. Онъ сказалъ ей:

— Мое почтенье, Катерина Николаевна.

Дверь изъ передней въ гостиную была также отворена, а вся площадка между двумя дверьми имѣла не больше двухъ аршинъ.

Зинаиду Алексѣевну охватило любопытство. Она не затворила двери и сѣла на краю кушетки.

Уже болѣе трехъ недѣль Зинаида Алексѣевна состояла чѣмъ-то въ родѣ секретаря при Степанѣ Иванычѣ, и эта роль начинала тяготить ее. Въ первые дни она бѣгала по разнымъ порученіямъ своего патрона, собирала справки, навѣщала бѣдныя семейства, старушекъ и дѣвицъ всякаго рода. Она была-бы рада такой дѣятельности, но въ другихъ условіяхъ. Во первыхъ, она увидала, что нуждающіеся имѣютъ всѣ какую-то особую физіономію, точно будто ихъ нарочно дрессировали. Настоящей, непокрытой нищеты Зинаида Алексѣевна не видала. Производилась больше слащавая пропаганда, чѣмъ простая, безхитростная милостыня. И чѣмъ больше присматривалась она къ самому Кучину, тѣмъ болѣе убѣждалась въ томъ, что онъ только говоритъ про своихъ благотворительныхъ барынь въ сатирическомъ тонѣ, въ сущности-же тѣшитъ свое тщеславіе.

Не желая того, Степанъ Иванычъ вполнѣ разоблачилъ себя въ интимныхъ бесѣдахъ съ своей помощницей. Она узнала, что онъ человѣкъ, вышедшій въ люди единственно своимъ умомъ и громаднымъ самолюбіемъ. Онъ родился въ какомъ-то захолустьѣ, въ мелкой мѣщанской средѣ, учился на мѣдныя деньги, правильнаго образованія не получилъ и развилъ себя кропотливымъ трудомъ самоучки, проходя тяжелую чиновничью службу. Въ немъ, какъ въ каждомъ «parvenu», развилось страстное желаніе попирать своей личностью все, что отзывается какими-нибудь, общественными преимуществами. На каждомъ шагу онъ безъ словъ говорилъ: «смотрите, я разночинецъ, нигдѣ не учился, по-французски изъясняться не умѣю и за свѣтскими манерами не гонюсь, а все-таки разныя княгини и графини ходятъ у меня въ струнѣ и я для нихъ оракулъ».

Зинаидѣ Алексѣевнѣ почему-то сдавалось, что она услышитъ изъ гостиной что-нибудь, окончательно разоблачающее въ ея глазахъ Степана Иваныча.

«Я не буду подслушивать, — думала она, — но дверей затворять не буду».

И точно въ отвѣтъ на ея предположеніе, она услыхала первую фразу, сказанную звонкимъ, энергическимъ женскимъ голосомъ:

— Вы моглп-бы воздержаться отъ такихъ намековъ! Я не маскирую своихъ поступковъ. Я — жена Борщова.

Отвѣта Кучина Зинаида Алексѣевна не разслыхала.

— Вамъ не нравится, — продолжалъ женскій голосъ, — что есть люди, которые разглядѣли васъ.

«Вотъ оно что! — подумала Зинаида Алексѣевна. — Это навѣрно та барыня, про которую мнѣ говорилъ Кучинъ съ душевнымъ прискорбіемъ. Чѣмъ-же она возмущена?»

— Какъ вамъ не стыдно! — продолжалъ женскій голосъ. — На такую выходку я даже васъ не считала способнымъ!

«Даже васъ», — повторила Зинаида Алексѣевна.

— Знаете, Степанъ Иванычъ, что если-бъ я была такъ-же зла и мелочна, какъ вы, я-бы съумѣла разоблачить васъ даже въ глазахъ вашихъ ученицъ. Оставьте насъ въ покоѣ и доигрывайте вашу комедію. Вредить намъ вы, къ счастію, не можете, и писемъ вашихъ я больше принимать не буду.

«Вотъ это ловко!» — вскричала про себя Зинаида Алексѣевна.

Въ гостиной раздался шумъ сдвинутаго кресла и потомъ шелестъ приближающагося платья.

Зинаида Алексѣевна пересѣла съ кушетки къ столу. Она слѣдила ухомъ за тѣмъ, какъ гостья одѣлась въ передней и, наконецъ, вышла. Голоса Степана Иваныча совсѣмъ не было слышно.

— Скоро отдѣлался, — сказалъ Кучинъ, входя въ кабинетъ и потирая руки.

— Да, разговоръ былъ краткій.

Фразу эту Зинаида Адексѣевна выговорила небрежно, въ обыкновенномъ своемъ полушутливомъ тонѣ. Кучинъ не догадался, что она слышала часть разговора его съ гостьей.

— Вотъ какія бываютъ барыни, — продолжалъ онъ, подсаживаясь къ столу и сладко посматривая на свою секретарьшу — желаютъ возродить все падшее человѣчество, смотрятъ на себя какъ на героинь, а чуть имъ докажешь самую невинную правду объ нихъ самихъ, онѣ сейчасъ прибѣгаютъ къ скандальнымъ выходкамъ. Остерегаю васъ, душа моя, отъ подобныхъ новыхъ женщинъ.

— А кто эта дама? — все такъ-же небрежно спросила Зинаида Алексѣевна.

— Я затруднплся-бы назвать ее. Она — покинувшая мужа жена, не желающая носить его фамилію. Я, кажется, упомянулъ вамъ разъ о ней, до превращенія ее въ новую женщину. Прежде она прозывалась Катериною Николавной Повалишиной.

— Такъ это она? — вскричала Зинаида Алексѣевна.

— Да, она.

— Съ кѣмъ-же она теперь живетъ?

— Мужъ ея — почтеннѣйшая личность, молодой еще человѣкъ, занимаетъ высокій постъ въ судебномъ мірѣ, отличныхъ качествъ и серьезнаго ума. Такихъ дѣятелей у насъ съ фонаремъ поискать.

— Дѣлецъ? — спросила засмѣявшись Зинаида Алексѣевна.

— Не изъ такихъ, какихъ вы изучали, душа моя.

— Изъ безкорыстныхъ, стало быть?

— Именно изъ безкорыстныхъ. Это — истинно добродѣтельный труженикъ. Я самъ имѣлъ недавно случай убѣдиться въ томъ, какъ онъ любилъ свою жену, какъ искренно желалъ раздѣлять всѣ ея интересы.

— А вы какъ въ этомъ убѣдились?

— Между нами говоря, онъ лично обращался ко мнѣ, какъ-разъ передъ побѣгомъ жены.

— Какой-же это побѣгъ? Вѣдь она здѣсь, въ Петербургѣ?

— Это все равно, дитя мое. Только слушайте меня. Я хотѣлъ вамъ показать, какого человѣка не умѣла оцѣнить эта женщина, вся составленная изъ необузданныхъ порывовъ. Большаго семейнаго счастія она, конечно-бы, ни съ кѣмъ не нашла. И вдругъ подпадаетъ она подъ печальное вліяніе нѣкоего г. Борщова, который ловко прикрылъ передовыми фразами свое донъ-жуанство.

— Будто-бы? — спросила Зинаида Алексѣевна и взглянула пристально на Степана Иваныча.

Онъ слегка потупился.

— Увы! женщины не умѣютъ распознавать настоящую душевную правду.

— Не всѣ, — какъ-бы про себя промолвила Зинаида Алексѣевна.

— Ботъ жена почтеннѣйшаго человѣка, занимающаго высокій постъ, любящаго ее такъ искренно, бросаетъ его безъ всякаго повода и переѣзжаетъ жить на квартиру къ какому-то г. Борщову.

— Вы этимъ возмущаетесь, Степанъ Иванычъ?

— Я надѣюсь, дитя мое, что и вы раздѣляете мой взглядъ.

— Нѣтъ, не раздѣляю.

— Нѣтъ?

— Я не знаю, какъ это было на самомъ дѣлѣ, но то, что вы мнѣ сейчасъ разсказали, самая простая штука.

— Простая?

— Вы говорите, мужъ этой Катерины Николаевны прекраснѣйшій человѣкъ. Вѣрю вамъ, но развѣ къ прекраснѣйшему человѣку нельзя охладѣть? Я не люблю толковать объ этакихъ дѣлахъ, поученому, знаете, насчетъ правъ женщины пройтись въ патетическомъ вкусѣ… Я разсуждаю попросту: женщина не любитъ больше мужа, — если дѣтей нѣтъ, гораздо лучше разъѣхаться, чѣмъ начать надувательную систему. А кто потомъ подвернется: Борщовъ или Сидоровъ, — это все равно, только-бы обмана не было…

— Вы знаете, другъ мой, — перебилъ ее Кучинъ: — какъ я терпимо смотрю на всякія уклоненія. Я не желаю кидать камня ни въ какую женщину; но когда безпорядочность выступаетъ такъ дерзко, терпимость была-бы преступнымъ потакательствомъ.

— Да развѣ эта барыня прибѣжала къ вамъ браниться такъ, съ бухты-барахты?

— Я не объ этомъ говорю.

— А о чемъ-же? Вы знаете, Степанъ Иванычъ, что я люблю во всемъ идти напроломъ. Вотъ и сейчасъ. Сидѣла вотъ я тамъ, на кушеткѣ. Дверь въ переднюю вы оставили полуоткрытою. Я ее не закрыла. Думаю себѣ: если и услышу что изъ разговора — не бѣда, сейчасъ-же разскажу Степану Иванычу. Что вы говорили этой госпожѣ, я не разслышала, но до слуха моего дошли три или четыре ея фразы. Онѣ меня, признаюсь, смутили. Зачѣмъ, напримѣръ, она пришла вамъ говорить слѣдующую вещь: «ваши-де намеки неумѣстны, я ни отъ кого не скрываюсь, Борщовъ — мужъ мой?» Зачѣмъ она вамъ говорила это? Стало быть, вы ее вызвали на такой отпоръ?

Лицо Степана Ивановича все собралось въ сухую усмѣшку. Глаза онъ отвелъ въ сторону и медленно проговорилъ:

— Безпорядочная выходка.

— Это мнѣ ничего не объясняетъ. Она пришла сказать вамъ, чтобы вы ее оставили въ покоѣ, — такую фразу я опять-таки слышала.

— Ай, ай, какой у васъ слухъ!

— Слухъ хорошій, но я имъ не злоупотребила! Я разсуждаю такъ: если эта женщина возмутилась и пришла вамъ сказать, чтобы вы оставили ее въ покоѣ, значитъ вы вмѣшались въ ея дѣла.

— Не думалъ вмѣшиваться; я только выразилъ свое мнѣніе въ отвѣтъ на очень рѣзкое письмо, которымъ меня извѣщали о прекращеніи всякой дѣятельности г. Борщова и его гражданской супруги по тѣмъ обществамъ, гдѣ они были до того членами.

— А позвольте узнать, Степанъ Иванычъ, какую продерзость они себѣ позволили въ посланіи къ вамъ? Не ту-ли, которую я опять-таки услыхала изъ гостиной?

— Какую? — спросилъ видимо смущенный Кучинъ.

— Мнѣ послышалось что-то въ этакомъ вкусѣ: «вамъ, говорила ваша гостья, не нравится, что есть люди, хорошо раскусившіе васъ». Что она хотѣла этимъ сказать?

— Я, право, не понимаю, дитя мое, — заговорилъ Кучинъ другимъ тономъ — какъ вы ставите меня въ положеніе какого-то подсудимаго. Мало-ли что безпорядочной и раздраженной женщинѣ взбредетъ на умъ! Зачѣмъ меня разглядывать? Я весь въ своемъ дѣлѣ. Каждый пусть приходитъ и смотритъ на всѣ мои поступки и побужденія. Мнѣ очень прискорбно, дитя мое, что вы такъ впечатлительны. Вы не хотите понять, какъ трудно человѣку, ищущему добра, идти по совершенно прямому пути. Грѣшный человѣкъ, каюсь, минутами чувствую утомленіе. Но отчего? Оттого, что нѣтъ у меня поддержки личнаго чувства. Кто повѣритъ, что подъ моей оболочкой бьется сердце, незнающее никакихъ разочарованіи?.. Мы съ вами встрѣтились такъ чрезвычайно. Провидѣніе послало мнѣ васъ. Я откликнулся на немощи вашего духа. Вы ожили. Я ввелъ васъ въ тотъ тайникъ души моей, куда я испускаю никого. Будьте-же моей подругой и смѣло возьмите на себя священный обѣтъ предъ лицомъ Всевышняго!..

Рѣчь Степана Ивановича оборвалась. Зинаида Алексѣевна взглянула на него; въ глазахъ вспыхивалъ огонекъ, сантиментальной чувственности, ротъ непріятно перекосило, правая рука съ замѣтною дрожью протягивалась къ ней, точно ища ея руки.

— Это вашъ отвѣтъ? — спросила она строго и встала.

— Это скорбный плачъ души моей.

— То-есть, по-просту, формальное предложеніе?

— Откликнетесь на мой зовъ…

— Полноте, Степанъ Иванычъ, говорить все аллегоріи. Вѣдь вы тоже дѣлецъ, такъ позвольте-же и мнѣ вамъ. отвѣчать въ дѣловомъ тонѣ. Вы разыграли со мной комическую сцену. Вмѣсто прямаго отвѣта на мои безцеремонные, но искренніе вопросы, вы просите руки моей въ сантиментально-восторженномъ вкусѣ. Благодарю васъ за честь; только вамъ все-таки не слѣдовало зажимать мнѣ ротъ такимъ способомъ. Почему? спросите вы…

— Я не хочу знать, — прервалъ ее Кучинъ, наклоняясь низко надъ столомъ — откликнитесь на мой зовъ.

— Я на него и откликаюсь отказомъ. Я-бы и удовольствовалась тѣмъ, что поблагодарила-бы васъ за честь; но у меня сь вами есть маленькій счетецъ, и вотъ какой…

— Полноте, дитя мое, — шепталъ сластолюбиво Кучинъ.

— Вы, Степанъ Иванычъ, думали, что я забавлялась ролью вашей сотрудницы и секретарши. Пѣтъ, я наблюдала васъ. Въ первый день вы меня увлекли… вашей манерой говорить, но потомъ я начала къ вамъ присматриваться, и пришла къ очень печальному выводу. Я вамъ это говорю безъ всякаго забіячества, но уйти отъ васъ такъ, молча, я не могу. Мнѣ очень тяжело было убѣдиться въ томъ, въ чемъ убѣдилась ваша сегодняшняя гостья.

— Я васъ не понимаю, — сказалъ растерянно Кучинъ.

— А я прекрасно поняла смыслъ всѣхъ ея фразъ, и будь я на ея мѣстѣ, я-бы точно также показала вамъ, какъ недостойно человѣка, желающаго играть вашу роль, прибѣгать къ такой мелкой и злобной мстительности. И за что-же? За то, что эта женщина раскусила васъ; ну, и я васъ раскусила. И повѣрьте мнѣ, ваше царство держится только пустотой и фразой свѣтскихъ барынекъ. Ими вы будете еще долго править деспотически, а всякій живой человѣкъ, не сегодня — такъ завтра, разгадаетъ васъ. Вотъ видите, Степанъ Иванычъ, мнѣ-бы нужно было преисполниться благодарностью за то, что вы для меня сдѣлали, и, вообразите себѣ, этой благодарности у меня нѣтъ. Вотъ это-то и печалитъ меня. Куда ни посмотришь, вездѣ одно и то-же. Я думала: вотъ человѣкъ, онъ весь поглощенъ своимъ призваньемъ. Ничуть не бывало! Нѣтъ у него никакого призванья. Ему хочется усладить свое тщеславіе.

Зинаида Алексѣевна встала и отошла на средину кабинета.

— Прощайте, Степанъ Иванычъ. Извините за нравоученіе. Больше мы съ вами не увидимся.

Кучинь остался у стола все въ той-же позѣ. Зинаида Алексѣевна поспешно оделась вь передней, и когда въішла въ сѢни, то громко вздохнула.

«Отдѣлалась! — выговорила она про себя. Но какъ-только она вышла на улицу, передъ ней всталъ все тотъ-же вопросъ: «Куда дѣться?»

«Вонъ изъ Петербурга! А въ Москвѣ развѣ не то-же-самое? Тамъ и обмануться-то нельзя!»

Но сдѣлаться супругой Степана Ивановича она не пожелала.


XX.

Поведеніе Прядильникова показалось Карпову сумасбродствомъ. Онъ внутренно смѣялся надъ нимъ; но остаться въ его квартирѣ ему все-таки нельзя было… Переѣхавъ въ меблированныя комнаты, Карповъ въ первый-же день ощутилъ одиночество. Точно какая-то струна оборвалась въ немъ. Цѣлая полоса жизни кончилась такой смѣшной и вздорной развязкой. Онъ сталъ припоминать всѣ подробности своей пріятельской связи съ Николаичемъ. На чемъ ни останавливался онъ, во всемъ видѣлъ заботу и преданность своего закадыки. И кадетомъ, и студентомъ, простымъ кутилой-мученикомъ, во всѣхъ видахъ и образахъ прибѣгалъ онъ подъ крылышко Николаича. Эта связь, была для него всегда самой дорогой жизненной приманкой. Отъ своихъ похожденій онъ отдыхалъ на безплотной привязанности чудака-идеалиста. Безъ Николаича онъ какъ-то совсѣмъ и не могъ представить себя.

И вотъ теперь онъ одинъ. Онъ радъ былъ-бы сейчасъ-же помириться съ Николаичемъ; но ему не въ чемъ было извиняться. Во всякомъ случаѣ, надо было переждать нѣсколько дней, дать Николаичу время остыть; но остынетъ-ли онъ? Никогда еще Карповъ не видалъ его въ такомъ припадкѣ раздраженія. Въ немъ заговорила болѣзненная страсть, съ которой врядъ-ли можно было сладить. И предметъ этой страсти будетъ постоянно стоять между ними, возбуждая нравственную щекотливость Прядильникова. Карповъ горько упрекалъ себя эту минуту въ томъ, что онъ слишкомъ безцеремонно отнеся къ страсти своего пріятеля. Вначалѣ онъ былъ очень радъ этому. Ему слѣдовало-бы остаться при томъ-же взглядѣ и воздерживаться отъ всего, что могло задѣть Николаича. Элегическій разговоръ, который онъ завелъ съ нимъ въ тотъ вечеръ, когда Прядильниковъ вернулся отъ Авдотьи Степановны, полный неиспытанныхъ имъ ощущеніи, казался ему теперь чрезвычайно безтактнымъ и глупымъ. Онъ долженъ былъ сообразить въ ту минуту, что ему болѣе, чѣмъ кому-либо, слѣдовало сократиться, превратить себя въ мягкаго, сочувствующаго наперсника, заставить Николаича забыть про то, что его возлюбленная досталась ему когда-то такъ легко. Но можетъ-ли онъ забыть это? Какъ-бы Карповъ ни повелъ себя, все-таки не въ состояніи былъ-бы примирить Прядильникова съ тѣмъ сознаніемъ, что предметъ его страсти въ глазахъ Карпова не болѣе, какъ петербургская Фриша.

«Замѣшалась тутъ эта проклятая баба!» — вскричалъ про себя Карповъ, поворачиваясь на диванѣ и сердито оглядывая свою скучную и грязноватую комнату.

Въ эту минуту онъ былъ озлобленъ и противъ нея, и противъ своихъ собственныхъ амурныхъ дѣлъ съ нею.

«Какъ я смѣлъ говорить Николаичу такія глупыя вещи, когда моя роль была самая паскудная? Онъ втюрился въ бабу, нестоющую его, и сталъ съ ней жить послѣ длинныхъ передрягъ, когда она уже не была одалиской генерала Саламатова. А я пользовался ея сантиментами какъ разъ въ то благодатное время. И мнѣ не претило. Я продѣлалъ это до той самой минуты, когда мнѣ пріѣлась пластика Евдокіи.»

Ему представился обликъ Авдотьи Степановны, въ томъ видѣ, какъ онъ зазналъ ее впервые.

Карповъ плюнулъ и обернулся лицомъ къ спинкѣ дивана.

— Васъ спрашиваютъ, — окликнулъ его сзади голосъ служительницы.

— Кто? — спросилъ сердито Карповъ. — Дома меня нѣтъ!

— Да я сказала, что дома. Барыня какая-то.

— Ахъ, чтобы имъ пусто было! — выругался Карповъ, спуская ноги съ дивана. — Ну, проси!

Онъ подошелъ къ зеркалу, поправилъ волосы и обернулся къ двери, когда заслышалъ шелестъ платья.

— Здравствуй, Алеша, — поздоровалась съ нимъ Авдотья Степановна, вся въ черномъ, съ муфтой въ рукахъ.

Появленіе ея было такъ неожиданно для него, что онъ не взялъ даже руки, которую ему протягивала Авдотья Степановна.

— Сѣсть можно? — спросила Авдотья Степановна.

— Прошу покорно.

Карповъ видимо избѣгалъ употребленія мѣстоименій. Авдотья Степановна сейчасъ-же это поняла.

— Угодно на тонкой деликатности бесѣдовать или по пріятельству?

Авдотья Степановна положила муфту на диванъ и сложила руки на груди.

— Такъ какъ-же? — спросила она, поглядѣвъ пристально на Карпова.

— Какъ угодно, — выговорилъ онъ, заложивъ руки въ карманы.

— Полно ломаться, Алеша; сядь-ка сюда, я къ тебѣ пріѣхала не за тѣмъ, чтобы тонкіе разговоры вести.

Онъ молча повиновался.,

— Ты хорошо сдѣлалъ, что самъ съѣхалъ отъ Николаича. Я тебя за это хвалю.

— Я не съѣзжалъ, — отвѣтилъ Карповъ. — Онъ меня протурилъ.

— Онъ первый?

— Да.

— Такъ неужели-же Николаичъ налгалъ мнѣ?

— Не знаю и разбирать не хочу.

— Зачѣмъ-же ты его довелъ до этого?

Карповъ вскочилъ съ дивана, всталъ передъ Авдотьей Степановной и громко крикнулъ:

— Нельзя-ли, Авдотья Степановна, не предлагать мнѣ этихъ пунктовъ?! Какъ-бы я ни велъ себя съ Николаичемъ, отвѣтственность несу я и никто больше. И, право, мнѣ весьма дико кажется, какъ это вы, отличавшаяся всегда нѣкоторой смѣткой, не сообразили, что вамъ никакъ не слѣдъ вдаваться въ подобные разспросы, особливо въ такомъ амикошонномъ тонѣ.

— Ты думаешь? — спросила Авдотья Степановна, съ дрожью въ голосѣ.

— Полагаю.

— Ты хочешь сказать, что я не имѣю нрива являться къ тебѣ безъ позволенья и говорить тебѣ «ты?»

— Я не юристъ и ни о какихъ правахъ толковать не намѣренъ. Сдается мнѣ, что вы сами должны были-бы понять, какъ вести себя. Если-бъ я даже не разошелся съ Прядильниковымъ, то и тогда намъ, я полагаю, слѣдовало-бы оставить наше амикошонство, ибо оно не чистоплотно.

Авдотья Степановна поблѣднѣла, даже губы значительно побѣлѣли.

— Вы правы, Алексѣй Николаичъ, — заговорила она — извините меня. Вамъ и книги въ руки — я думала, что между нами кромѣ пріятельстваа ничего быть не можетъ. Но мой тонъ съ вами въ самомъ дѣлѣ, какъ вы говорите, нечистоплотенъ. Если-бъ, напримѣръ, Петръ Николаичъ былъ тутъ, въ этой комнатѣ, я бы, разумѣется, при немъ не стала-бы васъ называть Алешей и говорить вамъ: ты. Стало быть, мнѣ не слѣдуетъ этого дѣлать и въ-его отсутствіе. Ну, забудемъ это. На ты или на вы мы станемъ говорить — суть останется та-же.

— Я васъ слушаю, — сказалъ Карповъ, садясь оиять на диванъ и не вынимая рукъ изъ кармановъ.

— Я знаю… Алексѣй Николаичъ, что для васъ дружба съ Петромъ Николаичемъ слишкомъ дорога, и я… Нѣтъ, не могу я такъ говорить! Дѣлай со мной, что хочешь, Алеша!

Она придвинулась къ нему и, уткнувъ голову въ ладони рукъ, зарыдала.

Карповъ нетерпѣливо пожалъ плечами и отвернулся.

— Я не могу, — говорила сквозь рыданія Авдотья Степановна — я не могу жить такъ между вами. Если ты отвернешься отъ меня, мнѣ Николаичъ въ одинъ мигъ-опостылитъ.

Карповъ молчалъ и далъ ей выплакаться. Когда она подняла голову, онъ стоялъ у зеркала и курилъ.

— Зачѣмъ-же, — началъ онъ нервнымъ тономъ — увлекали вы этого несчастнаго Николаича?

— Я не увлекала его, — шептала Авдотья Степановна, сидя къ нему въ-полуоборотъ.

— Такъ зачѣмъ-же вы ему отдались?

— Жалко мнѣ его ужасно.

— Такъ вы изъ жалости? И вы думаете, онъ этого не пойметъ, какъ онъ въ васъ ни втюрился?

— Не знаю я, не знаю!

— Если-бъ вы его жалѣли, какъ слѣдуетъ, вамъ-бы не подобало втягивать его въ обработываніе вашихъ дѣлишекъ. Вотъ онъ въ одно прекрасное послѣ обѣда и очнется и спроситъ себя: «Кто я такой?» Я, дескать, главный факторъ Авдотьи Степановны Бѣлаго, и за это получаю отъ нея нѣкоторый гонорарій».

Карповъ разсмѣялся.

— Ты его разбередилъ! — вскричала Авдотья Степановна, поднимая голову и сверкнувъ глазами — ты началъ, скалить зубы и выставлять его Богъ знаетъ чѣмъ и хвастаться своей гордостью. Если-бъ не ты, онъ былъ-бьт теперь на седьмомъ небѣ. Какъ-же ты смѣешь накидываться на меня за то, что я его пожалѣла?

— Такъ оставьте меня въ покоѣ! — закричалъ Карповъ, сдѣлавъ гнѣвный жестъ рукой. — Между нами счетовъ никакихъ нѣтъ. Что-же вы лѣзете съ вашимъ подогрѣтымъ лиризмомъ? Если-бъ дѣло шло обо мнѣ только, я-бы и ухомъ не повелъ. Но вы отняли у меня человѣка, вы его пустили по такой дорогѣ, гдѣ онъ, навѣрно, сковырнется. Вотъ за что я проклинаю тотъ день, когда я имѣлъ неоцѣненное счастье поднести вамъ фунтъ конфектъ.

— Я помирю васъ, — выговорила нетвердо Авдотья Степановна.

— Этого еще недоставало: чтобы каждый чувствовалъ себя въ своей тарелкѣ и цѣловалъ ваши ручки, получая свою долю гостинцевъ!

— Прощайте, Алексѣй Николаичъ, — вырвалось у Авдотьи Степановны. Ее душило. Она хотѣла еще что-то сказать, но сдержала въ себѣ взрывъ гнѣва.

— Имѣю честь кланяться, — пустилъ ей вслѣдъ Карповъ и бросилъ въ уголъ окурокъ папиросы.

Оставшись одинъ, онъ битый часъ шагалъ по комнатѣ. Когда возбужденность его прошла, онъ сталъ неистово ругать самого себя. Разговоръ съ Авдотьей Степановной назвалъ онъ «великой мерзостью».

«Мнѣ-ли, безпардонному бумлеру, произносить такія тирады раскаявшейся Магдалинѣ? Пошло, гадко, отвратительно!»

Но личность Авдотьи Степановны была ему все-таки антипатична даже и послѣ припадка самоосужденія. Онъ чувствовалъ, что до тѣхъ поръ, пока эта женщина владѣетъ сердцемъ Прядильникова, имъ не сойтись. Вечеромь ему сдѣлалось невыносимо отъ недовольства, желчи, бездѣлія. Онъ радъ былъ-бы попасть въ первую пьяную компанію и начать съ какимъ-нибудь Бубликовымъ безконечный споръ, кто выше — Гамлетъ или Любимъ Торцовъ?

Около десяти часовъ подходилъ онъ къ буфету гостиницы Шухардина, оглядываясь: не подвернется-ли кто-нибудь изъ той братіи, которая такъ огадилась ему во время подготовленій къ изданію журнала. Въ буфетной никого не было.

«Неужели я напьюсь въ-одиночку? — спросилъ себя Карповъ — а вѣдь умнѣе я ничего не выдумаю!»

Очъ вошелъ въ ту комнату, гдѣ играетъ машина, и оглянулъ ее. У одного изъ столовъ сидѣлъ, понуря голову, Бенескриптов. На столѣ была водка. Машина играла попурри изъ русскихъ пѣсенъ.

«Сцена изъ «Доходнаго мѣста», — подумалъ Карповъ, оглядывая крупную фигуру Бенескриптова, который былъ уже «на взводѣ».

Карповъ подсѣлъ къ тому же столу и спросилъ Бенескриптова:

— Одобряете національную музыку?

Бенескриптовъ посмотрѣлъ на него мутными глазами и усмѣхнулся.

— Жалостно, — сказалъ онъ. — Сидишь вотъ и слушаешь. Меньше ожесточаешься.

— Ожесточаешься? — переспросилъ Карповъ. — А противъ чего, смѣю спросить?

— Водку пьете?

Этотъ отвѣтъ, сдѣланный въ видѣ вопроса, очень понравился Карпову.

— Сегодня съ удовольствіемъ разрѣшу. А потомъ пива не хотите-ли?

— Всякое потребляю, — отвѣтилъ Бенескриптовъ.

Черезъ полчаса передъ ними стоялъ новый графинчикъ и три бутылки пива. Они были уже на «ты».

— Кто ты такой, скажи мнѣ? — говорилъ Бенескрпп-товъ Карпову.

— Я мудрецъ.

— Чѣмъ ты это можешь доказать?

— А тѣмъ, что я разумѣю суть вешеіі. Мнѣ противенъ всякій сурьезъ. Понимаешь ты это?

— Изъясни.

— Изволь. Ты вотъ теперь предаешься забвенію. Почему? потому что ты поймался на сурьезѣ. Только ты не сталъ хлопотать о томъ, какъ-бы тебѣ опять вынырнуть, а предпочелъ горькое испитіе. Я-же на все смотрю съ кандачка. Мнѣ смѣшно глядѣть на разныхъ дѣльцовъ. Потому ты мнѣ сразу и понравился, что ты сбрендилъ.

Бенескриптовъ слушалъ Карпова, и лицо его принимало все болѣе и болѣе страдательное выраженіе.

— Не растравляй ты меня, — говорилъ онъ, тяжело опуская голову.

— Я тебя не растравляю. Я тебѣ хочу только показать, что ты благую часть избралъ. Ну, что-жь изъ того, что ты совсѣмъ сопьешься? Это доказываетъ только, что люди стоющіе не должны барахтаться въ болотѣ нашей россійской дѣйствительности.

— Стало-быть околѣвать? — спросилъ мрачно Бенескриптовъ.

— Глядя по разсмотрѣнію. Попадешь подъ колесо — околѣвай, а пѣтъ — прыгай на одной ножкѣ. Главное-же, не бери ничего въ сурьезъ. Не говори ты христа-ради: «моя жизнь разбита», — неприлично, братецъ, это. Всѣ-то мы такъ мелко плаваемъ, что и разбивать-то намъ нечего.

— Это ты правильно говоришь! — вскричалъ Бене-скриптовъ. — Только одна фанаберія, а цѣна намъ — два гроша.

Бенескриптов отставиль отъ себя графинъ съ водкой, пересталъ пить и началъ разсказывать Карпову свою жизнь. Сквозь винные пары, уже гулявшіе въ головѣ Карпова, какъ-то особенно занимателенъ показался ему разсказъ Бенескриптова. Онъ видѣлъ предъ собою личность, развившуюся въ сторонѣ отъ всякихъ петербургскихъ кружковъ, личность не особенно бойкую, не особенно оригинальную, но сосредоточившую всѣ свои душевныя силы на желаніи быть дѣйствительно чѣмъ-нибудь, хотя-бы въ самой невидной дѣятельности. Но ему сдѣлалось ужасно досадно на то, что этотъ простой, непосредственный человѣкъ успѣлъ уже такъ исковеркать себя.

«Надо его вытрезвить, — говорилъ про себя Карповъ. — Если онъ и не перестанетъ пить, такъ, по крайней мѣрѣ, не будетъ продѣлывать этой трагедіи».

Онъ прослушалъ и любовную исповѣдь Бенескриптова. Все, что тотъ говорилъ ему, не похоже было на обыкновенныя любовныя исторіи. Личность заявляла себя на первый взглядъ дико, но послѣдовательно.

— Ты меня размягчилъ, — сказалъ Бенескриптов послѣ долгаго потока рѣчей. — Съ тобой съ первымъ я такъ разболтался. Теперь давай сызнова пить.

— Знаешь, что, — предложилъ ему Карповъ — поѣдемъ-ка ко мнѣ, я здѣсь поблизости живу, у Знаменья, мы съ тобой еще не покончили пренія о существѣ дѣлъ человѣческихъ. Коли очень разомлѣешь, ночуй у меня на диванѣ. А понравится тебѣ моя философія, будемъ вмѣстѣ смотрѣть съ кандачка на земную юдоль.

Бенескриптов согласился.

Дорогой онъ лепеталъ что-то про себя, а Карповъ думалъ: «Право, было-бы лучше, чѣмъ бездѣльничать, поставить на ноги вотъ такого малаго. Авось и удастся. По крайней мѣрѣ, перестанешь возиться съ самимъ собою. Видимое дѣло, что его подкосило одиночество».

На воздухѣ Карповъ совершенно отрезвѣлъ; но Бенескриптова разобрало. Когда они подъѣхали къ крыльцу, онъ вдругъ закричалъ:

— Я въ кутузку не хочу!

Съ трудомъ уломалъ его Карповъ и, поддерживая по лѣстницѣ, ввелъ въ свой нумеръ. Когда онъ зажегъ свѣчку и оглядѣлъ Бенескриптова, то увидалъ, что никакая бесѣда съ нимъ невозможна.

«Что-жь, — подумалъ онъ улыбнувшись: — по крайней мѣрѣ онъ отъ кутузки ушелъ».

Уложить Бенескриптова сразу не удалось. Сначала онъ все порывался вонъ, и даже очень грозно приступалъ къ Карпову, называя его Искаріотомъ, желающимъ продать его; потомъ онъ началъ плакать и требовать вина. Повременамъ онъ вскрикивалъ и ударялъ кулакомъ по чему попало.

Былъ первый часъ ночи. Карповъ измучился и уже началъ внутренно ругать себя большимъ болваномъ. Наконецъ, ему удалось уложить Бенескриптова; но тотъ все-таки не засыпалъ и то-и-дѣло принимался охать, всхлипывать и бормотать.

Карповъ только-что хотѣлъ-было раздѣться, какъ услыхалъ стукъ въ дверь. Онъ пріотворилъ ее и вышелъ въ коридоръ.

Въ полутьмѣ коридора, освѣщеннаго вдали мерцающимъ ночничкомъ, онъ увидалъ женскую фигуру въ пеньюарѣ, очень стройную и изящную. Голова и правая щека были укутаны въ бѣлый вязаный платокъ.

Это была Зинаида Алексѣевна, очутившаяся сосѣдкой Карпова по комнатамъ, гдѣ она жила уже болѣе двухъ недѣль.

— Извините меня, — заговорила она утомленнымъ, нервнымъ голосомъ.

Отъ звука этого голоса Карповъ весь подобрался и началъ съ удвоеннымъ любопытствомъ всматриваться въ незнакомку.

— Я ваша сосѣдка, продолжала Зинаида Алексѣевна. — У меня ужаснѣйшій мигрень. Нельзя-ли вамъ говорить немножко потише?

— Вы моя сосѣдка? — спросилъ Карповъ, подвигаясь къ ней.

— Да, я вотъ въ этой комнатѣ живу.

— Простите меня. Я привезъ одного знакомаго. Это онъ никакъ не можетъ успокоиться. Я бы не хотѣлъ его выпроваживать. Ужь позвольте ему переночевать у меня.

Зинаида Алексѣевна тихо разсмѣялась. Она успѣла оглядѣть Карпова. Страшная головная боль не помѣшала ей сказать про себя: «какой красивый!»

— Развѣ я могу не позволить вамъ чего-нибудь? — шутливо проговорила она. — Вашъ знакомый пожалѣетъ немножко меня и будетъ говорить потише. Вотъ и все. Прощайте.

— Лучше до свиданья, — сказалъ Карповъ, — Вѣдь мы сосѣди.

И онъ протянулъ ей руку. Зинаида Алексѣевна пожала и поспѣшно вошла въ свой нумеръ.

Карповъ, войдя къ себѣ, сказалъ шепотомъ Бенескриптову:

— Тутъ больная есть, опасная.

— Чѣмъ, чахоткой?

— Да, отвѣтилъ Карповъ. — Потише надо.

Бенескриптов притихъ и минутъ черезъ пять захрапѣлъ. Карповъ раздѣлся и, лежа въ кровати, долго думалъ о своихъ двухъ встрѣчахъ. Сосѣдка показалась ему очень интересной; но онъ кончилъ тѣмъ, что выругалъ себя:

«Ужь дойдешь ты, братецъ, до того, что будешь въ меблированныхъ комнатахъ искать любовныхъ интрижекъ».

Зинаида Алексѣевна дѣйствительно страдала мигренью и только часа черезъ два заснула. Лицо ея сосѣда нѣсколько разъ мелькнуло передъ ней среди томительной безсонницы.

Она боялась, что и на другой день головная боль ея не прекратится. А утромъ она собралась идти на «послѣдніе поиски», какъ она про себя выразилась.

Разрывъ съ Степаномъ Ивановичемъ отнялъ у нея всякую охоту къ изученію петербургскихъ крупныхъ людей. Но личность Катерины Николаевны, посмотрѣвшей на него точно такими же глазами, какъ и она, сдѣлалась для нея привлекательной.

«Мнѣ все равно, — разсуждала она: — не нынче, такъ завтра, я кончу провинціальнымъ прозябаніемъ. По крайней мѣрѣ я испробую здѣсь всего, что мнѣ только казалось стоющимъ интереса. Мужчинъ довольно! Барынь такихъ, какими командуетъ Степанъ Иванычъ, тоже достаточно. Посмотримъ, что это за Катерина Николаевна, и потомъ забастуемъ: въ ней есть что-то смѣлое. Она разошлась съ мужемъ, распростилась съ своимъ обществомъ, живетъ открыто съ этимъ Борщовымъ и не даетъ поблажки такимъ благодѣтелямъ рода человѣческаго, какъ милѣйшій Степанъ Иванычъ. Пойду къ ней, просто какъ первая попавшаяся дѣвченочка, просить работы; а тамъ увидимъ».

Зинаида Алексѣевна проснулась безъ головной боли, одѣлась попроще и въ началѣ одиннадцатаго отправилась по адресу Борщова. Проходя мимо комнаты Карпова, она не слыхала разговора.

Войдя въ переднюю картиру Борщова, она спросила у человѣка: дома-ли Катерина Николаевна? Ей отвѣчали, что господа дома, но собираются ѣхать на желѣзную дорогу.

— А впрочемъ, — добавилъ лакей — они раньше, какъ черезъ полчаса, не поѣдутъ. Я доложу.

Катерина Николаевна приняла Зинаиду Алексѣевну въ комнатѣ, которая смотрѣла и кабинетомъ, и гостиною.

— Я прихожу къ вамъ, — начала Зинаида Алексѣевна — прямо съ улицы и еъ самой скучной просьбой: дайте мнѣ какую-нибудь работу.

Она рѣшилась ничего не говорить Катеринѣ Николаевнѣ о Кучинѣ и результатѣ знакомства съ нимъ.

— Вы возьмете всякую работу? — спросила Катерина Николаевна, ласково глядя на нее.

— Всякую. Вѣдь мы одинаково дурно подготовлены къ чему-бы то ни было. Такъ зачѣмъ-же выбирать?

Катерина Николаевна одобрительно усмѣхнулась.

— Мой мужъ и я, — твердо выговорила она — открываетъ около Петербурга особаго рода женскій пріютъ. Если вамъ понравится ваша идея, вы можете тамъ получить мѣсто. Мы какъ-разъ ѣдемъ туда; хотите съ нами?

Простота, съ которой все это было сказано, понравилась Зинаидѣ Алексѣевнѣ. Она, разумѣется, согласилась.

— А вотъ и мужъ мой, — сказала Катерина Николаевна, указывая на вошедшаго Борщова.

Кланяясь ему, Зинаида Алексѣевна подумала: «неужели и этотъ такой-же, какъ прочіе?»

Борщовъ узналъ отъ Катерины Николаевны про предложеніе, сдѣланное ею Зинаидѣ Алексѣевнѣ, улыбнулся и сказалъ нѣсколько фразъ добродушнымъ тономъ. Онъ былъ сдержаннѣе Катерины Николаевны и точно стѣснялся расностраняться о томъ пріютѣ, который они затѣвали.

«Подборъ хорошій, думала Зинаида Алексѣевна, глядя на ихъ обоихъ, — судя по наружности».

Ей въ особенности понравилось то, что ни Катерина Николаевна, ни Борщовъ не разспрашивали ее: кто она, откуда пріѣхала, что дѣлала до сихъ поръ, къ какимъ занятіямъ имѣетъ всего болѣе склонности. Въ Катеринѣ Николаевнѣ она чувствовала барыню, жившую въ другой обстановкѣ, но съ ней ей было еще легче, чѣмъ съ Борщовымъ.

Они предложили ей сѣсть съ ними въ карету. Карета была извощпчья, четырехмѣстная. Дорогой разговоръ былъ болѣе отвлеченный. Катерина Николаевна говорила о нѣкоторыхъ печальныхъ сторонахъ женскаго быта, искренно и своеобразно, но съ какой-то напряженностью, которую Зинаида Алексѣевна не желала-бы слышать въ ея тонѣ. Борщовъ и тутъ былъ гораздо сдержаннѣе, имѣлъ видъ человѣка, думающаго: «все это такъ, но стоитъ-ли объ этомъ расностраняться? Лучше дѣйствовать хоть какъ-нибудь».

Когда карета подъѣзжала къ станціи варшавской желѣзной дороги, Зинаида Алексѣевна готова была признаться, что между этой четой и благотворительной командой Степана Ивановича существуетъ во всякомъ случаѣ громадная разница.


XXI.

Какъ ни старался Александръ Дмитріевичъ Повалишинъ скрывать свое вдовство, но дней черезъ десять всѣ знакомые знали, въ чемъ дѣло. Онъ взялъ отпускъ и рѣшился ѣхать за-границу. Онъ хотѣлъ даже выдти въ отставку.

Только послѣ нѣсколькихъ дней одиночества почувствовалъ онъ, что жизнь его дѣйствительно разбита. Онъ видѣлъ также, что ему нельзя искать убѣжища въ прежнемъ чиновничьемъ трудѣ. Новую, глубокую, безысходную пустоту ощущалъ онъ.

Александъ Дмитріевичъ всталъ въ день своего отъѣзда за-границу гораздо ранѣе обыкновеннаго. Онъ приводилъ въ порядокъ свои бумаги съ особой какой-то кропотливостью, точно онъ боялся, что останется у него слишкомъ много незанятаго времени до отъѣзда.

Покончивъ укладываніе, онъ долго сидѣлъ надъ письмомъ къ Катеринѣ Николаевнѣ.

Въ письмѣ этомъ стояло слѣдующее:

«Я уѣзжаю и, по всей вѣроятности, останусь долго за-гравицей. Если вамъ понадобится что-либо такое, во что завязаны мои формальныя супружескія права, прошу васъ адресовать мнѣ во Флоренцію, poste restante, откуда я вамъ вышлю дальнѣйшій мой адресъ. Считаю долгомъ еще разъ предупредить васъ, что я остаюсь при свомъ первоначальномъ рѣшеніи: согласиться на нашъ розводъ я не могу, даже если-бы вы и брали на себя всю виновность.»

Тонъ письма былъ безстрастенъ, но въ душѣ Александра Дмитріевича страстное чувство къ женѣ не умирало. Онъ ѣхалъ за-границу, какъ ѣдутъ безнадежно больные, которые сознаютъ въ минуту трагическаго раздумья, что для нихъ уже все кончено.

Лицо его сохранило деревяную неподвижность. Никогда еще онъ такъ не былъ похожъ на высохшаго жреца петербургской Ѳемиды, какъ въ настоящую минуту. Трудно было даже опредѣлить его возрастъ. Иной сказалъ-бы, что ему тридцать лѣтъ, другой — пятьдесятъ.

Никто не провожалъ его на желѣзную дорогу. Въ каретѣ онъ сидѣлъ неподвижно, съ полузакрытыми глазами. Онъ взялъ билетъ и сдалъ свои вещи, говоря чуть слышно, купилъ газету и сидѣлъ, дожидаясь звонка, въ залѣ, съ такимъ видомъ, точно будто онъ отправляется по дѣлу въ Царское Село.

Прогремѣлъ звонокъ. Александръ Дмитріевичъ вышелъ на платформу съ сигарой въ зубахъ, сказалъ служителю, суетившемуся съ его нессесеромъ и пледомъ: «До Эйд-куненав, и пошелъ за нимъ неспѣшными шагами.

Въ отдѣленіи вагона, куда онъ сѣлъ никого не было. Покуривши сигару, онъ бросилъ ее, взялъ газету и сѣлъ въ уголъ, не проявляя никакихъ признаковъ той тревожности, какая овладѣваетъ обыкновенно русскими, когда они ѣдутъ за-границу.

Раздался второй звонокъ. По платформѣ бѣгали кондукторы, запоздавшія барыни и военные; но большаго движенія не было. На сильномъ морозѣ смолкали и разговоры.

— Отворите поскорѣй! — раздался женскій голосъ подъ самымъ ухомъ Александра Дмитріевича. Онъ вздрогнулъ и поднялъ голову.

— Этотъ вагонъ идетъ за-границу, — послышался голосъ кондуктора.

— Намъ некогда бѣжать дальше; отворите, — сказалъ другой, мужской голосъ.

Примерзлая дверь отворилась съ усиліемъ. Въ вагонъ вошли двѣ дамы, за ними мужчина. Они еще не успѣли разсѣсться, какъ раздался третій звонокъ.

— Чуть-чуть не опаздали! — вскричала одна изъ дамъ.

Это была Зинаида Алексѣевна. Катерина Николаевна, вошедши за нею, въ первую минуту и не замѣтила, что въ углу сидитъ кто-то. Не замѣтилъ Повалишина и Борщовъ.

И вдругъ въ одинъ разъ всѣ трое оглянулись и застыли на своихъ мѣстахъ.

Положеніе было безъисходное. Удалиться тотчасъ-же въ другое отдѣленіе вагона — значило выказать свое смущеніе, а ни Катерина Николаевна, ни Борщовъ этого не хотѣли.

Зинаида Алексѣевна почему-то вдругъ догадалась, кто былъ этотъ неподвижный господинъ въ дорожномъ платьѣ, читавшій газету. Она мелькомъ взглянула на него, и ей также стало ясно, почему такая женщина, какъ Катерина Николаевна, должна была оставить такого человѣка.

— Вы не находите, что здѣсь душно? — спросила она Борщова. — Не перейти-ли намъ туда?

И она указала на дверцу въ корридорчикъ.

— Нѣтъ, здѣсь хорошо, — откликнулась Катерина Николаевна и кинула на Борщова взглядъ, который не ускользнулъ отъ Зинаиды Алексѣевны.

«Какъ имъ теперь жутко приходится, — думала она, ожидая чего-нибудь чрезвычайнаго.

Поѣздъ зашумѣлъ. Всѣ сидѣли молча. Борщовъ улыбался натянутой улыбкой, Катерина Николаевна поблѣднѣла.

«Куда-же это онъ ѣдетъ? — спрашивала себя Зинаида Алексѣевна. — Должно быть за-границу, одинъ. Они видятся, быть можетъ, въ самый послѣдній разъ, и между ними — китайская стѣна. Зачѣмъ это? Неужели люди не могутъ расходиться иначе, какъ вотъ такимъ образомъ? И что тутъ злобствовать. Но злобствуетъ-ли онъ? Пожалуй, страстно любитъ. А любитъ, такъ простился-бы хорошенько, не. надѣвалъ-бы на себя нелѣпой маски».

— Вамъ можно потерять цѣлый день? — спросила ее вдругъ Катерина Николаевна.

— У меня нѣтъ никакого дѣла, — отвѣтила Зинаида Алексѣевна.

Разговоръ опять осѣкся. Миновали Царское Село.

«Зачѣмъ еще это испытаніе? — спрашивалъ про себя Александръ Дмитріевичъ. — Но ей неловко. Я это вижу. Только-бы не начинала она храбриться и оскорблять мое чувство.»

Катерина Николаевна думала въ свою очередь.

«Онъ ѣдетъ заграницу. Неужели онъ бросаетъ свою карьеру? Я-бы готова была сказать ему на прощанье доброе слово. Но какъ это сдѣлать? Одна, я-бы обратилась къ нему, но я должна щадить чувство Поля.»

Она взглянула на Борщова и не прочла на его лицѣ ничего кромѣ натянутой улыбки. Какъ онъ ни старался взвинтить себя, но все-таки чувствовалъ, что стѣсненъ. Онъ былъ стѣсненъ не за себя, а за Повалишина.

«Этакая дикая случайность, — думалъ онъ. — Уйти — глупо, говорить — не о чемъ. Надо сидѣть до Гатчино. Такой непріятности онъ совсѣмъ не заслужилъ. Такъ и умретъ жертвой своей выучки»

Съ каждой минутой молчаніе становилось томительнѣе. Только шумъ поѣзда отвлекалъ нѣсколько вниманіе и разсѣевалъ общую напряженность.

Зинаида Алексѣевна забыла о томъ, куда они ѣдутъ и чѣмъ будутъ заниматься. Передъ ней разыгрталась нѣмая сцена, подъ которой она чуяла живыя душевныя страданія. Она досадовала на то, что не могла распознать хорошенько, что происходитъ въ Катеринѣ Николаевнѣ, дѣйствительно-ли она при такой казусной встрѣчѣ способна просто взглянуть на свое теперешнее положеніе.

Глядя на Повалишина, она думала:

«Ты, милый мой, тоже изъ породы петербургскихъ дѣльцовъ; только ты, должно быть, изъ честныхъ. Жена твоя бросила тебя не потому, что ты оказался хлыщемъ, а потому, что ей стало съ тобой нестерпимо тошно. Ты въ этомъ не виноватъ, но не изнывать-же съ тобой весь свой вѣкъ. Петербургъ тебя вскормилъ, Потербургъ-же и доконалъ тебя.»

Поѣздъ сталъ.

— Станція Гатчино! — начали кричать кондукторы.

Александръ Дмитріевичъ не двигался. Первый всталъ Борщовъ и отворилъ дверь. Ближе къ выходу сидѣла Зинаида Алексѣевна и вышла вслѣдъ за Борщовымъ.

Оба они пошли по платформѣ, не дожидаясь Катерины Николаевны.

«Можетъ быть, ей надо что-нибудь сказать ему, — думалъ Борщовъ.

«Это хорошо, — подумала Зинаида Алексѣевна; — что она осталась, а еще лучше, что Борщовъ догадался выдти первымъ».

Катерина Николаевна пріостановилась у дверцы, въ нерѣшительности.

— Вы ѣдете заграницу? — сказала она такимъ твердымъ голосомъ, что сама удивилась.

Этотъ вопросъ заставилъ Александра Дмитріевича подняться и сдѣлать два шага впередъ.

— Да, — отвѣтилъ онъ какъ-то странно, вбирая въ себя воздухъ.

— Вы не хотите развода?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ такъ-же.

— Прощайте.

Она торопливо вышла изъ вагона и на платформѣ почувствовала, какъ она вся горитъ. Ей сдѣлалось ужасно совѣстно. Вопросъ о разводѣ вырвался у ней внезапно и непроизвольно. Онъ былъ такъ не кстати, отзывался такимъ неотвязчивымъ себялюбіемъ. Но такъ случилось, и поправить было невозможно.

Она догнала своихъ спутниковъ и долго молчала.


XXII.

Зинаида Алексѣевна, когда они вернулись изъ Гатчино, отказалась ѣхать въ каретѣ, говоря, что ей нужно въ другую сторону, и взяла извощика. Этотъ предлогъ выдумала она потому, что трудно было-бы еще тридцать минутъ бесѣдовать съ Катериной Николаевной и Борщовымъ.

Поѣздка въ Гатчипо вызвала ее на цѣлый рядъ соображеній и думъ, которыми она не хотѣла-бы дѣлиться съ съ новыми друзьями. Она ходила съ ними нѣсколько часовъ, видѣла, что они устроиваютъ, нашла, что идея прекрасная, слушая ихъ, не могла не сознаться, что оба, и Борщовъ, и Катерина Николаевна, были искренно преданы своей пропагандѣ. Къ нимъ нельзя было придраться ни съ какой стороны. Оба были молоды, энергичны, образованы, честны, безъ мелочности. Словомъ, она такой пары еще не встрѣчала. Но она все-таки не могла взять въ серьезъ ихъ дѣятельность. Они произвели на нее впечатлѣніе двухъ мужественныхъ, смѣлыхъ до дерзости моряковъ, пускающихся въ океанъ, гдѣ плаваютъ громадныя ледяныя глыбы. То, что они хотятъ сдѣлать, прекрасно, но что они сдѣлаютъ — теряется въ туманѣ.

«И отчего это я, — разсуждала Зинаида Алексѣевна, — въ сравненіи съ ними дѣвчонка, жила меньше ихъ, знаю, быть можетъ, одну сотую того, что имъ извѣстно, умныхъ книжекъ читала двѣ-три да и обочлась, и все-таки они мнѣ кажутся дѣтьми? Для нихъ довольно собственной вѣры, а я знаю, что этого мало, по крайней мѣрѣ у насъ.»

Вотъ почему ей трудно было-бы сѣсть опять въ карету съ Борщовымъ и Катериной Николаевной и продолжать бесѣду на тему ихъ «дѣла». Въ ихъ тонѣ не было ничего напыщеннаго, фальшиваго, восторженнаго, но самая простота ихъ разговора отзывалась внутренней напряженностью.

«Однако вѣдь это книжка, — нѣсколько разъ подумала Занаида Алексѣевна, слушая то Борщова, то Катерину Николаевну.

Въ корридорѣ меблированныхъ комнатъ стояла уже тьма кромешная, когда Зинаида Алексѣевна вошла въ него. Она должна была двигаться ощупью. Только-что она сдѣлала нѣсколько шаговъ, дверь отворилась и свѣтъ упалъ на полъ и часть стѣны. Въ дверяхъ показался Карповъ.

— Угодно свѣту, сосѣдка? — спросилъ онъ.

— Нелишнее, — отвѣтила она. — Я чуть не разшиблась въ темнотѣ.

Онъ изчезъ и вернулся съ свѣчой въ рукахъ. Она въ это время отпирала свою комнату. Онъ вошелъ вслѣдъ за нею, церемонно раскланялся и зажегъ свѣчку, стоявшую на столикѣ.

«Какой онъ красивый! — промелькнуло во второй разъ въ головѣ Зинаиды Алексѣевны.

— Скажу вамъ откровенно, сосѣдка, — началъ Карповъ, улыбаясь — я сторожилъ вашъ приходъ и хотѣлъ обратиться къ вамъ съ просьбой или, лучше сказать, попросить позволенія.

— У меня?

— Именно. Извольте выслушать и снять вашу шубку, ибо здѣсь жарко.

Она разсмѣялась. Сосѣдъ забавлялъ ее.

— Судьбѣ угодно было помѣститъ насъ бокъ-о-бокъ. Я лично очень покойный сосѣдъ: встаю поздно, на кларнетѣ не играю, шведской гимнастикой не занимаюсь; когда дома, лежу на диванѣ и почитываю; возвращаясь домой ночью, никакого дебоша не произвожу.

— Слушаю-съ, — отвѣтила Зинаида Алексѣевна.

— Но я, снѣдаемый бездѣльемъ и шляньемъ, возымѣлъ намѣреніе вытрезвить одного соотечественника.

— Который вчера все бушевалъ?

— Того самаго. Процессъ этотъ, который, быть можетъ, кончится полнѣйшимъ фіаско, потребуетъ немало времени. Я только что въѣхалъ сюда, и если вы не пожелаете имѣть подъ бокомъ такое исправительное заведеніе, такъ я ужь, нечего дѣлать, переберусь въ другое мѣсто. Только вы не бойтесь насчетъ ночнаго времени. Ужь я буду хлопотать о томъ, чтобы мой соотечественникъ позднѣе двѣнадцати часовъ не безспокоилъ васъ.

— Мнѣ, пожалуй, шумите, я могу спать хоть подъ барабанный бой. Вчера у меня былъ мигрень, а когда я здорова, дѣлайте что вамъ угодно.

— Благодарю васъ, — сказалъ Карповъ и опять полукомически раскланялся.

— Все это правда, что вы мнѣ сказали? — остановила его Зинаида Алексѣевна.

— Истинное происшествіе.

— Да вы развѣ спеціалистъ по запою?

— Никакъ нѣтъ, и со вчерашняго только дня предаюсь процессу вытрезвленія соотечественника, съ которымъ вчера и познакомился.

— И все это отъ бездѣлья? — серьезно спросила Зинаида Алексѣевна.

— Отъ бездѣлья, — отвѣтилъ такъ-же серьезно Карповъ.

Она оглядѣла его и въ раздумья сказала:

— Вѣдь это, однакожь, что-нибудь да значитъ. Вѣдь вотъ вы молоды, съ образованіемъ, — это сейчасъ видно, — живой человѣкъ, веселый, а навѣрно хандрите и отъ хандры кидаетесь въ дикія затѣи.

— Прилагательное «дикій», — перебилъ Карповъ, — я оспариваю. То, что я теперь дѣлаю, быть можетъ, толковѣе всего, что я до сихъ поръ творилъ; но насчетъ хандры угадали вѣрно.

— Но такой человѣкъ, какъ вы, — продолжала Зинаида Алексѣевна: — хандрить не долженъ. Это нелѣпо.

— Вы, кажется, — прервалъ ее опять Карповъ, — съ больной-то головы да на здоровую сваливаете? Я васъ вижу второй разъ, но голову отдаю на отсѣченіе, что вы занимаетесь въ городѣ Петербургѣ отыскиваніемъ «живаго дѣла».

— Развѣ это у меня написано на липѣ? — спросила съ нѣкоторымъ задоромъ Зинаида Алексѣевна.

— Почти-что написано.

— Если вы такъ проницательны и умны, зачѣмъ-же вы занимаетесь такимъ пустымъ ничегонедѣланьемъ?

— Ну, а вы, — возразилъ Карповъ — такъ бойки, и занимаетесь такимъ пустымъ занятіемъ, вычитаннымъ изъ наивнѣйшихъ книжекъ.

— Я вамъ не сказала, чего я ищу.

— Да ужь чего-бы ни искали, да ищете; то есть, предаетесь занятіямъ головастиковъ. Чего вамъ искать? Все въ васъ есть, чтобы идти на всѣхъ житейскихъ парусахъ. Вѣдь если вы ищете не куска хлѣба, значитъ, вы дилетантствуете; стало быть, у васъ есть возможность, какъ у меня, грѣшнаго, задавать себѣ всякіе гнилые вопросы. А есть у васъ кусокъ хлѣба, такъ и отдавайтесь волнѣ.

— Какой это волнѣ, позвольте узнать?

— Самой простой: смѣйтесь, плачьте, танцуйте, читайте Рокамболя для засыпки, благодушествуйте или бѣснуйтесь, то-есть, попросту имѣйте страсти.

— Какія-же это?

— Начните съ любовной, и ея достаточно.

— Что это за пошлость!

— Ну, придумайте что-нибудь порадикальнѣе.

— Но развѣ можно, — заговорила горячо Зинаида Алексѣевна — схватить страсть, какъ схватываютъ флюсъ или лихорадку? Вѣдь надо-же любить кого-нибудь. А гдѣ онъ, этотъ кто-нибудь? Я не книжнаго дѣла искала, коли хотите знать, а просто къ мужчинамъ присматривалась, такъ и то мнѣ оскомину набило.

— Потому что предавались блажи, а не жили. Всѣ мужчины на одинъ покрой, вы этого не знали? Зачѣмъ это вамъ непремѣнно производить сортировку? Не затѣмъ ли, чтобы отдать свое сердце только образцовому россіянину?

— Да что вы все сердце да сердце? — вскричала Зинаида Алексѣевна: — просто присматривалась къ мужчинамъ.

— Это ужь совсѣмъ никуда не годится. Въ такомъ занятіи кромѣ оскомины, конечно, ничего не набьешь. Этакъ вы кончите безпремѣнно злостью старой дѣвы. Чего-же проще: взять да и втюриться въ кого-нибудь.

— Въ перваго попавшагося болвана?

— Да, въ перваго попавшагося болвана. Вы развѣ не познали той истины, что человѣку дорога его собственная любовь, страсть, опьяненіе, а не то, что ихъ вызываетъ?

— Покорно благодарю за урокъ.

Зинаида Алексѣевна сгримасничала и присѣла.

— Ха, ха, ха, — разразился Карповъ. — Вы это и безъ меня знали. Засимъ прощайте.

«Какой красивый, — подумала она.

«Бабеночка — первый сортъ, — подумалъ онъ.


ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги