Дельцы. Том II. Книги IV-VI

КНИГА ПЯТАЯ

Когда Илларіонъ Семеновичъ Малявскій бывалъ у Саламатова, предметомъ его особенной зависти дѣлался каждый разъ саламатовскій кабинетъ. Сколько времени мечталъ онъ о такомъ точно «дѣловомъ бу-дуарѣ», какъ иногда называлъ свою храмину штатскій генералъ. Мы знаемъ, что она произвела когда-то впечатлѣніе даже на Прядильникова, въ самый разгаръ его дѣловаго идеализма.

И вотъ, очутившись директоромъ общества «Самоочиститель», пайщикомъ и во всѣхъ статьяхъ дѣльцомъ, Малявскій вкушалъ ежедневно созерцаніе собственнаго кабинета. За квартиру платилъ онъ полторы тысячи рублей, и лучшую комнату отвелъ подъ кабинетъ. Онъ хотѣлъ сочетать въ немъ грандіозную дѣльность саламатовской храмины съ шикомъ втораго пріемнаго покоя пріятеля своего Воротилина. Столъ занималъ всю комнату поперекъ. На первый взглядъ, столъ этотъ казался необозримымъ и, дѣйствительно, поражалъ своими размѣрами. Оклеенъ онъ былъ свѣтлосинимъ сукномъ и издали смотрѣлъ учетвереннымъ бильярдомъ. Освѣщеніе его совершалось посредствомъ массивныхъ подсвѣчниковъ подъ бронзовыми абажурами. Ихъ было штукъ шесть, — точно на этомъ столѣ производилось какое-нибудь жертвоприношеніе. Такіе столы только и дѣлаются въ Петербургѣ; ни у какихъ дѣльцовъ запада вы ихъ не найдете. Столъ Малявскому обошелся въ триста рублей, но въ немъ все-таки не было ничего художественнаго. Маленькое «бюро», купленное въ Парижѣ, на аукціонѣ въ улицѣ Друо, могло-бы обойтись въ какихъ-нибудь сто франковъ и было-бы во сто разъ изящнѣе. Но зачѣмъ тутъ художественность, когда главное дѣло заключается во внушительности размѣровъ. Вѣнская бронза по-покрывала середину стола. Всѣ борты его были уставлены книгами, по сторонамъ отъ центра лежали кипы бумагъ; но если-бъ ихъ было вдвое большій, то и тогда на столѣ оставалось-бы много мѣста. Позади стола, вдоль стѣны, направо и налѣво, стояли этажерки съ картонами, на манеръ саламатовскихъ, только цвѣта они были другаго. Библіотека Илларіона Семеновича не отличалась еще обиліемъ томовъ, но шкафы были приготовлены изъ массивнаго орѣха. Въ углу противъ входа, завѣшаннаго репсовой портьерой, помѣщалась этажерочка въ три полки. На нихъ разставлены были фарфоровыя фигурки и группы самаго кребильовов-скаго содержанія. Илларіонъ Семеновичъ, чуть-ли еще не съ кадетскаго возраста, имѣлъ склонность къ собиранію эротическихъ фигурокъ. Теперь у него была уже изрядная коллекція. Онъ ихъ каждый день любовно оглядывалъ и самъ счищалъ съ нихъ пыль. Имъ-бы слѣдовало находиться за стекломъ, но ему пріятно было брать ихъ въ руки и оглядывать со всѣхъ сторонъ. На двухъ стѣнахъ темногороховаго цвѣта съ красными бордюрами висѣли три большія «наготы»: одна — переизвѣстныя нимфы Неффа, а двѣ остальныя — грубоватыя копіи съ рубенсовыхъ картинъ. Къ печкѣ была прислонена, обернутая изнанкой, масляная картины безъ рамки. Полукруглый диванъ, въ восточномъ вкусѣ, восполнялъ уголъ, противоположный тому, гдѣ стояла этажерка съ фигурками. Онъ обитъ былъ такимъ-же малиновымъ репсомъ, какъ и портьера. Высокое зеркало, съ узкимъ подзеркальникомъ, который подавляли двѣ грубоватаго литья жирандоли, отражало одну изъ картинъ. На верху зеркала, съ круглой подставки, глядѣла также фигурка изъ коллекціи; весь кабинетъ пропзвелъ-бы на человѣка со вкусомъ впечатлѣніе чего-то несоразмѣрнаго, дебелаго, преисполненнаго претензіи и вмѣстѣ съ тѣмъ сухаго и крикливаго. Коверъ крупными букетами и чучело медвѣдя, поставленное въ кабинетѣ ни съ того, ни съ сего (Малявскій и не думалъ быть охотникомъ), дополняли это впечатлѣніе. Отъ тяжелыхъ, темныхъ гардинъ, въ комнатѣ стояли сумерки; но эти сумерки и нравились Илларіону Семеновичу; въ нихъ онъ находилъ нѣчто очень дѣловое и внушительное.

Въ десять часовъ Малявскій вышелъ изъ спальни, потянулся, зѣвнулъ очень громко и, съ гримасой, засѣлъ въ кресло передъ столомъ-билліардомъ. Его домашній костюмъ былъ также собственнаго изобрѣтенія: шелковый, стеганный наружу пиджачекъ съ бархатнымъ воротникомъ-шалью, свѣтлокофейные байковые панталоны на сборкахъ и турецкая феска съ синей кистью, отъ которой лицо его получало что-то еще болѣе нахальное.

Онъ оглянулъ свой кабинетъ, потянулъ въ себя струю воздуха, приподнялся и поморщился. Рука его взялась за тяжелый бронзовый колокольчикъ, въ видѣ пяти-фунтовой гири.

Звонъ вызвалъ появленіе лакея, робко пріотворившаго половину опущенной портьеры.

— Ты закрылъ? — крикнулъ ему пронзительно Малявскій.

— Сейчасъ только закрылъ-съ.

— Животное! Оселъ! Ты меня отравить хочешь!

— Да помилуйте, Илларіонъ…

— Молчать, скотина!.. Сказано тебѣ разъ навсегда; не смѣть закрывать безъ моего приказу. Еще одинъ угаръ — и я тебя, дурака, вышвырну вонъ безъ всякихъ разговоровъ.

— Водя ваша, Илларіонъ Семеновичъ.

— Знаю, что моя… Вынь заслонки скорѣй!

Лакей началъ вынимать заслонки, а Малявскій, продолжая морщиться, взялся за одну кипу бумагъ, прикрытую сипимъ листомъ.

— Газетъ не приносили? — крикнулъ онъ, не подымая головы.

— Сейчасъ принесли-съ, — отвѣтилъ лакей, обертываясь къ Малявскому въ полголовы, въ то время, какъ правая его рука засунута была по локоть въ отдушину.

— Гдѣ-жь онѣ? Говорилъ я тебѣ или нѣтъ, что газеты должны быть здѣсь на столѣ каждое утро, какъ только ихъ принесутъ. Говорилъ я тебѣ, да или нѣтъ?

— Говорили-съ… Я сейчасъ…

— И что еще тебѣ было сказано? Иль запамятовалъ?

Простоватое лицо служителя выражало большое недоумѣніе.

— Утромъ до двѣнадцати часовъ ты долженъ быть въ красной курткѣ и бѣломъ передникѣ, а ты чучелой смотришь! Вонъ съ глазъ моихъ!

Лакей удалился беззвучными шагами.

Голова Илларіона Семеновича была не особенно свѣжа. Овъ вернулся въ четыре часа изъ маскарада. Сезонъ кончался. На носу висѣло великопостное сухоядіе по части публичныхъ увеселеній, нисколько, впрочемъ, неуступающее по скукѣ удовольствіямъ скоромнаго времени. Вчерашній маскарадъ оставилъ въ немъ неуходившееся еще раздраженіе. Ему покалось, что онъ узналъ въ одномъ домино, съ желтыми лентами, Зинаиду Алексѣевну. Онъ кинулся за этимъ домино, сталъ приставать къ нему, но въ отвѣтъ получилъ только нѣсколько весьма непривлекатѳль-ишъ окриковъ. Ошибка была очевидна; но Малявскій не успокоился. Весь маскарадъ бѣгалъ онъ по залѣ, заглядывалъ въ амбразуры оконъ и въ углы столовыхъ, точно въ немъ сидѣло безусловное убѣжденіе въ томъ, что Тимсфѣева тутъ. Никогда еще не былъ онъ такъ раздраженъ и золъ. Спалъ онъ скверно. Проснувшись, продолжалъ думать на ту-же тему…

Тема эта была для него самая ядовитая. Никогда еще не уязвляли его съ такой безпощадностью и неотразимостью, съ какими объяснилась съ нимъ Зинаида Алексѣевна. Какъ отчетливо и рельефно представлялся ему нумеръ гостиницы, гдѣ они въ послѣдній разъ видѣлись. Онъ пріѣхалъ съ надеждой покончить сухую любовь. Онъ именно разсчитывалъ восторжествовать на этотъ разъ. Она явилась веселая, болтливая, острая какъ всегда, очень пикантная, раскраснѣвшаяся отъ мороза. Онъ предложилъ ей согрѣться поскорѣе стаканомъ грѣтаго вина. Она съ удовольствіемъ согласилась. Присѣли они къ столу. Онъ былъ тоже въ ударѣ и даже, какъ ему казалось, пустилъ въ ходъ нѣсколько страстныхъ нотъ. И вдругъ… Зинаида Алексѣевна поднимается, легко и граціозно покачивается и, пройдясь два-три раза, становится противъ него. Тутъ изъ устъ ея полился неспѣшно, безъ раздраженія, безъ злобы, по съ чувствомъ пронизывающей гадливости, такой рапортъ о нравственномъ содержимомъ «мессира Малявскаго», какъ она его назвала, что у него языкъ дѣйствительно присохъ къ гортани. Ни возражать, ни злобствовать на словахъ она ему не дала. Она его совершенно прихлопнула крышкой… Кончивши свое «резюме», она раскланялась съ нимъ и ушла какъ ни въ чемъ не бывало. Онъ было кинулся и хотѣлъ что-то крикнуть, но голссъ у него сборвался. Онъ выговорилъ только: «Коли такъ, имѣю честь кланяться», и началъ глупо посвистывать, глядя, какъ она надѣваетъ свою шубку, шапочку и бѣлый большой платокъ. Никогда еще не чувствовалъ онъ себя до такой степени зарѣзаннымъ безъ ножа. И вотъ теперь, по прошествіи нѣсколькихъ недѣль, всѣ слова Зинаиды Алексѣевны такъ и звенѣли у него въ ушахъ, и каждое изъ нихъ отдавалось точно во внутренностяхъ. Онъ не любилъ этой дерзкой и язвительной дѣвчонки; онъ, напротивъ, ненавидѣлъ ее; онъ много разъ назвалъ ее даже «ехидной», но все-таки объ ней думалъ; вчера гонялся по маскараду, какъ сумасшедшій, за однимъ ея призракомъ, и сегодня, посреди своего внушительнаго кабинета, поглощенъ опять-таки ею же, а не сознаніемъ своей дѣловой значительности. Онъ не хотѣлъ только выразить болѣе опредѣленно свое душевное настроеніе, но ему именно не доставало борьбы съ этой ехидной и дерзкой дѣвчонкой. Онъ хандрилъ.

Радѣлся звонокъ въ передней. Илларіонъ Семеновичъ переменилъ задумчивую позу на сосредоточенную и приготовился къ пріему. У него уже бывалъ каждое утро пріемъ гостей и просителей, продолжавшійся иногда до двухъ, до трехъ часовъ.

Портьера приподнялась. Бѣлокурая голова Флегонта, стѣсняющагося своей красной фуфайкой, просунулась и доложила:

— Господинъ Гуднишинъ.

— Кто? — крикнулъ Молявскій.

— Господинъ Гуднишинъ, — повторилъ Флегонтъ.

— Ты, скотина, перервалъ фамилію.

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Ну, проси.

«Ужь не Гольденштернъ-ли?» — быстро подумалъ Малявскій, и осклабился: такая возможность чувствительно защекотала его. Онъ кинулъ съ любопытствомъ взглядъ на портьеру. Обѣ половинки разсѣкла разомъ короткая, круглая фигурка человѣка съ брюшкомъ, съ широкимъ, скуластымъ лицомъ еврейскаго типа. Щёки были плохо выбриты; черные, курчавые волосы приглажены были въ височки, съ небольшимъ кокомъ, подъ которымъ пріютилась лысина. Золотые, въ толстой оправѣ, очки сидѣли на вздернутомъ носу такъ, что голова безпрестанно вскидывалась назадъ. Широчайшій ротъ, съ толстыми, жирными губами, выказывалъ два ряда крѣпкихъ, но черныхъ зубовъ. Темно-каріе глазки искрились изъ-за очковъ и оглядывали все съ необыкновенной быстротой. Костюмъ на этомъ господинѣ былъ скромный, по не безъ франтовства, въ видѣ цвѣтнаго, хотя и темныхъ колеровъ, шарфа, брилліантовыхъ запонокъ и массивной цѣпочки. На большомъ палцѣ блестѣлъ солитеръ.

Малявскій, увидѣвши фигуру въ складкахъ портьеры, съ шумомъ отодвинулъ кресло и устремился на встрѣчу гостю.

— Абрамъ Игнатьичъ! — вскричалъ онъ: — никакъ не могъ дождаться! Мой идіотъ богъ знаетъ какъ перевралъ вашу фамилію.

— Это не суть важно! — разсмѣялся громко Абрамъ Игнатьевичъ, пожимая руку Малявскаго и оглядывая кабинетъ.

— Милости прошу, милости прошу вотъ сюда, на диванъ; здѣсь помягче и потеплѣе, около печки.

— Ну, хоть тутъ — все-равно. Вы меня не усаживайте такъ; я, вѣдь, не старый хрычъ какой: во мнѣ еще какъ кровь ходитъ, посильнѣе, чѣмъ въ васъ, молодыхъ людяхъ.

При этомъ Абрамъ Игнатьичъ осклабился и всю свою курносую маску сластолюбиво передернулъ. Кончикомъ языка онъ облизнулъ верхнюю и нижнюю губу.

— Да, я знаю, — вскричалъ Малявскій — вы-бѣдовый!.

— Ну, теперь ужь не то, что лѣтъ десять тому назадъ.

— Тогда никому спуску не давали?

— Никому!

Оба расхохотались.

— Богатый у васъ аппартаментъ, — заговорилъ одобрительно Абрамъ Игнатьичъ — авантажно, во всѣхъ частяхъ. Васъ съ новосельемъ надо поздравить… И картины какія!..

Абрамъ Игнатьичъ посмотрѣлъ на рубенсовскія копіи, и улыбка сатира заиграла на его губахъ и ямочкахъ скулъ.

— Любитель вы на счетъ декольте? — спросилъ онъ, быстро ворочая свою круглую голову то вправо, то влѣво. — Любитель?

— Есть грѣшокъ, — отозвался съ хихиканьемъ Малявскій.

— То-то, то-то!.. Это у васъ тамъ въ углу какія игрушки? Въ этакомъ-же вкусѣ? А? Въ этакомъ?

Они оба подошли къ этажеркѣ и Малявскій началъ показывать Абраму Игнатьевичу фарфоровыя группы.

— Хи, хи, хи! — взвизгивалъ Абрамъ Игнатьевичъ. — Скажите, пожалуйста, какъ это все представлено… Хи, хи, хи! Съ большимъ талантомъ… Ужь на эту штуку французы первые мастера… Вѣдь это французскій фарфоръ?

— Французскій. Вы видите, какая работа!.. Вотъ эта группа — старинная вещица. Она мнѣ стала въ копейку…

— Охоту, охоту имѣете. Это хорошо. И вещи цѣнныя: всегда можно выгодно спустить любителю…

— Вотъ еще эту фигуру обсмотрите, Абрамъ Игнатьичъ; какъ придется на вашъ вкусъ?

— Хи, хи, хи! — еще пранзительнѣе взвизгнулъ сладострастный сынъ Израиля, и замоталъ головой.

— Позвольте мнѣ, — началъ Малявскій, покачиваясь на каблукахъ — поднести вамъ въ даръ сіе изображеніе, почтеннѣйшій Абрамъ Игнатьевичъ, въ память вашего перваго посѣщенія.

— Что вы, что вы! сдѣлайте одолженіе…

Абрамъ Игнатьевичъ вытянулъ руку, какъ-бы отводя отъ себя ударъ.

— Да вы видите, — настаивалъ Малявскій; — что у меня коллекція изрядная. Она не обѣднѣетъ отъ этого.

— Да помилуйте! Это самая богатѣйшая штука… какъ можно!..

— Оттого-то я и приношу ее вамъ въ даръ, что она богатѣйшая. Позвольте-же завернуть ее и положите ее къ себѣ въ карманъ.

Малявскій взялъ фигурку изъ рукъ Гольденштерна, подбѣжалъ къ письменному столу, взялъ листокъ афиши, завернулъ и положилъ въ шляпу гостя.

— Затѣйникъ вы, затѣйникъ, — повторялъ Абрамъ Игнатьевичъ, возвращаясь къ дивану. — А это у васъ какая картина? — спросилъ онъ, указывая пальцемъ на полотно, прислоненное къ печкѣ. —Только я боюсь и спрашивать: вы, пожалуй, сейчасъ и это въ подарокъ!

— Ну, этой картины я вамъ не подарю, — откликнулся Малявскій. — Вы можете заказать копію гораздо лучше.

Онъ подошелъ и перевернулъ картину лицомъ. Она тоже изображала нѣкоторую наготу и даже настолько плѣнительно, что Абрамъ Игнатьевичъ щелкнулъ языкомъ, облизнулся и замоталъ головой.

Осмотромъ картины и окончилась эротически-художественная экскурсія гостя съ хозяиномъ по кабинету. Они опять усѣлись на диванъ. Малявскій оглянулъ всю фигуру Абрама Игнатьевича и даже вздохнулъ отъ внутренняго удовольствія. Визитъ такого денежнаго воротилы, какимъ былъ Гольденштернъ, предвѣщалъ нѣчто очень вкусное и знаменовалъ собою сильное поднятіе акціи Малявскаго въ мірѣ дѣльцовъ «демутовскаго» сорта. Онъ зналъ прекрасно, что Абрамъ Игнатьевичъ, хотя и притворялся добрякомъ и человѣкомъ простаго обхожденія, но въ сущности — сатанински тщеславенъ, и безъ экстренной надобности не поѣдетъ первый съ визитомъ къ такому «птенчику», какъ Малявскій.

— Сигарочку не прикажите-ли? — предложилъ хозяинъ.

— На я боюсь засидѣться; а впрочемъ, сдѣлайте одолженіе.

Малявскій завелъ для «нужныхъ» посѣтителей тридцатирублевые кабанасы и, съ скромной усмѣшкой, поднесъ Абраму Игнатьевичу пачку.

— Какъ на вашъ вкусъ? — спросилъ онъ, когда Голь-денштернъ, откусивъ съ легкой гримасой кончикъ, сталъ аппетитно раскуривать сигару.

— Смакъ есть, — отозвался тотъ, расширяя и безъ того раздутыя ноздри и отмахивая на себя дымъ рукой.

— Изъ среднихъ, — замѣтилъ Малявскій и опустился на диванъ уже въ послѣдній разъ.

— Вы какъ нынче расположили свой день? — спросилъ Абрамъ Игнатьевичъ.

— Да вотъ поработать надо, а потомъ начнется петербургское катанье.

— А я васъ хотѣлъ звать сегодня на обѣдъ… въ холостой компаніи… Тамъ-бы мы кое-о-чемъ потолковали.

— Душевно радъ.

— Вотъ видите, добрѣйшій… какъ васъ по батюшкѣ-то…

— Илларіонъ Семеновичъ.

— Такъ вотъ, добрѣйшій Илларіонъ Семенычъ, вы вѣдь, конечно, знаете, что къ общему собранію нашего «Самоочистителя» готовится большая баталья.

— Какъ, уже!

— Помилуйте!.. Тамъ пушки Армстронга наведены, хи, хи, хи!.. батареи ужаснѣйшія… И все это противъ правленія… Стало быть, и ваша кожа тутъ замѣшана.

— Слышалъ я отчасти, но не придавалъ этому большой важности. Вы знаете пословицу: собака лаетъ — вѣтеръ носитъ.

— Такъ, эта пословица остроумная; но нужна осторожность, надо предвидѣть, что затѣваетъ непріятель. И я вамъ между нами скажу, что тутъ необходима экстраординарная защита. Надо напустить такого тумана, чтобы всѣ враги въ ладоши захлопали и закричали: «браво!» Безъ этого — правленіе провалилось!

— Будто-бы!

— Будьте благонадежны, добрѣйшій.

— Кто-же будетъ напускать этого самаго туману? — спросилъ, прищуриваясь, Малявскій.

— Да вѣдь вы знаете нашего перваго мастера, который въ огнѣ не горитъ, въ водѣ не тонетъ.

— Саламатова?

— Извѣстное дѣло! Между нами: онъ обошелся обществу въ такой кушъ, что на него и слѣдуетъ взвалить эту службу; коли-бы онъ такой службы не сослужилъ, такъ это было-бы мое почтеніе!

— Ну, что-жь, значитъ, дѣло въ шляпѣ. Вѣдь противъ Саламатова, вы сами говорите, никто не устоитъ.

— Э! — воскликнулъ Абримъ Иигнатьевичъ и откинулся назадъ. — Сдѣлайте одолженіе, я этого вамъ не докладывалъ, что противъ него никто не устоитъ. Вотъ тутъ-то и преткновеніе. Объ этомъ-то я и хочу съ вами дружески перетолковать. Саламатовъ — волшебникъ, насчетъ разныхъ фокусовъ — первый въ государствѣ мастеръ. Это ужь будьте благонадежны. Я вотъ еврей и своего происхожденія никогда ни предъ кѣмъ не скрываю, хотя и могъ-бы, ибо имѣю рожу толстую и съ короткимъ носомъ и акценту, вы слышите, не имѣю. Прозываюсь я Гольденштернъ; но это по собственному желанію; я могъ-бы называться Авраамій Игнатьевичъ Золотаревъ… Такъ вы мнѣ повѣрьте: я еврей и евреевъ знаю; но они сами, здѣсь въ городѣ Петербургѣ, безъ Саламатова заголосили-бы: вай миръ!..

— Будто-бы!

— Сдѣлайте одолженіе! Вся наша братія безъ него капутъ. Вести дѣла мы и безъ Саламатова умѣетъ отлично; но пустить въ ходъ, что въ голову залѣзло, обработать это въ наилучшемъ видѣ, представить публикѣ, облагородить, въ авантажѣ показать — этого мы не можемъ. Тутъ подавай камергера Саламатова.

— Вѣрю вамъ, — откликнулся Малявскій съ наклоненіемъ головы.

— Но вотъ какая статья: баталья предстоитъ экстраординарная, а вывезетъ-ли Саламатова на одной себѣ — это еще тово…

— Сомнѣваетесь?

— Онъ больно ужь куритъ; время у него такъ, зря, уходитъ… Наобѣщаетъ онъ, наобѣщаетъ, но одного генеральскаго слова мало, надо надъ книгами посидѣть, бумажку, другую проглядѣть. А ему когда-же? Онъ козыряетъ, а потомъ съ мамзельками, и все это въ русскомъ вкусѣ, чтобы дымъ… какъ это говорится…

— Коромысломъ, — подсказалъ Малявскій.

— Досконально такъ! Вотъ я и разсудилъ, добрѣйшій…

— Илларіонъ Семенычъ, — съ подавленной гримасой добавилъ Маляевскій.

— Такъ, такъ. Я и разсудилъ, что на одного Саламатова, въ такомъ дѣлѣ, нельзя положиться… Онъ выступитъ; ему это слѣдуетъ сдѣлать. И если онъ дебоширить на этой самой недѣлѣ не будетъ, онъ всѣхъ уважитъ, вся компанія расхохочется — и наша возьметъ, но съ просонокъ и онъ можетъ провалиться…

«Вотъ оно что, — подумалъвъ эту минуту Малявскій. — Ты, стало быть, добираешься до меня… Ладно».

— Какъ-же тогда быть, Абрамъ Игнатьевичъ? — освѣдомился онъ недоумѣвающимъ голосомъ.

— Надо другому спѣшить на помощь — и нанести послѣдній ударъ.

— Послѣ Саламатова-то?

— Н-да! Тѣмъ больше будетъ тріумфу! Честь великая!.. Надо ему такъ подготовиться, какъ будто-бы Саламатовъ совсѣмъ и не собирался говорить…

— Задача! — точно про себѣ промолвилъ Малявскій.

— Доподлинно, въ самой вещи такъ — задача; но послѣ такого тріумфа можно вторымъ Саламатовымъ быть!

— На кого-же вы разсчитываете?

Малявскій отвелъ лицо въ сторону и сдунулъ пепелъ съ своей сигары.

— Я именно пріѣхалъ просить васъ, — выговорилъ Гольденштернъ, искоса поглядывая на хязяина изъ-подъ очковъ.

— Меня? — вскрикнулъ Малявскій и приподнялся съ дивана.

— Самый доскональный выборъ. Мы видимъ, сколькими вы талантами обладаете въ дѣлахъ… наукамъ обучены и писать ловко умѣете, говорить точно такимъ-же манеромъ. Жаръ у васъ, благородный жаръ есть, а это, сдѣлаете одолженіе, важнѣе всего!

— Но вѣдь я не Саламатовъ, почтеннѣйшій Абрамъ Игнатьевичъ. Я не могу уподобляться фокуснику Жану Мартини и разливать вамъ изъ одной бутыдки и красное, и бѣлое, и лекеръ, и ерофеичъ! Если у меня и есть кое-какой умишко и кой-какіе талантишки, какъ вы любезно изволили выразить здѣсь, то я все-таки долженъ серьезно подготовиться къ такой рѣчи, знать, что я защищаю… Не могу-же я, какъ честный человѣкъ, явиться защитникомъ…

— Ну, что-же объ этомъ безпокоиться; это все пустяшныя вещи.

— Однако, позвольте, Абрамъ Игнатьевичъ…

— Вѣдь вы членъ правленія. Если не выиграть баталіи — вамъ придется выходить въ отставку… И не всели равно, на чьей сторонѣ видимая правда, хи, хи, хи!.. Если-бъ вы уступили сейчасъ этой самой правдѣ — намъ надо лавочку закрывать. Это какъ въ парламентѣ: правая и левая... Намъ надо провести наше распоряженіе, а больше намъ ни до чего и дѣла нѣтъ. Ганцъвурштъ!..

Гольденштернъ такъ вкусно захихикалъ, что Малявскій не могъ ему не вторить.

«Ну, теперь, — проговорилъ онъ про себя, — прелиминаріи кончены и можно приступить къ куплѣ-продажѣ».

Онъ пододвинулся къ гостю, взялъ его за руку, пожалъ ее, поглядѣлъ ему прямо въ ярко-блистѣвшія орбиты золотыхъ очковъ и потише выговорилъ:

— Вы уже заключили условіе съ Саламатовымъ?

— Нэ!.. еще ничего не кончено.

— По должны будете заключать?

— Упаси Боже безъ условія!

— Я вы начнете непремѣнно съ него?

— Сами изволите знать.

— Въ какомъ-же вкусѣ, примѣрно, будетъ заключенъ контрактъ?

— А вотъ въ такомъ; что, дескать, коли наша возьметъ, такъ я, нижеподписавшійся, получаю такой-то кушъ.

— Какой-же именно предполагаете кушъ, Абрамъ Игнатьичъ? — Гольденштернъ осклабился и какъ-то глухо кашлянулъ.

— Я желаю это знать, — выговорилъ твердо Малявскій.

— Тысячъ на двадцать, на двадцать-пять.

— А если ваше не возьметъ, что тогда?

— Онъ ничего не получаетъ, сдѣлайте одолженіе!

— И онъ пойдетъ на такое условіе?

— Пойдетъ. Деньги охъ какъ нужны камергеру!

— Но скажу вамъ откровенно, Абрамъ Игнатьичъ, я на такую сдѣлку не пойду. ПомилуйтеI Я просижу надъ подготовленіемъ къ рѣчи добрую недѣлю — и рискую, въ случаѣ успѣха Саламатова, даже рта не раскрыть…

— Вы — другая статья. Мы это понимаемъ. Если вамъ придется выиграть баталію — къ вамъ идетъ кушъ.

— Полностью? — спросилъ въ упоръ Малявскій.

— Полностью.

— Если-же мнѣ не придется говорить, если я не одержу побѣды, тогда столько?

— Это какъ положите.

— Четверть суммы, — выговорилъ Малявскій отчетливо.

— То-есть пять тысячъ?

— Да.

Абрамъ Игнатьевичъ задумался.

— Ужь вы меня не обезсудьте, — добавилъ Малявскій. — У меня кромѣ труда и мозговъ, нѣтъ никакихъ маетностей.

Горденштернъ всталъ.

— Мы вѣдь обѣдаемъ сегодня, добрѣйшій Илларіонъ Семенычъ, такъ тамъ и порѣшимъ.

— Какъ хотите, — небрежно отозвался Малявскій, приподнялся и, съ улыбкой, сказалъ:

— Не забудьте, что у васъ въ шляпѣ форфоровая штучка.

— Утѣшили!.. Антикъ!

Абрамъ Игнатьевичъ взвизгнулъ, берясь за шляпу и протягивая свою пухлую ручку хозяину.

— Мы поладимъ, сдѣлайте одолженіе, — закончилъ онъ, облизываясь.

Проводивъ гостямъ до передней, Илларіонъ Семеновичъ потянулся, сдѣлалъ кисло-сладкую грамасу, подошелъ къ зеркалу, поправилъ волосы и, повернуршись на каблукѣ, сказалъ про себѣ:

«Коли не двадцать, такъ пять, и то кушъ.»

— Флегонтъ! — крикнулъ онъ: — одѣваться!

И прошелъ въ спальню.

До обѣда, на который пригласилъ его Абрамъ Игнатьевичъ Малявскій, немного поработавши дома, разсчитывалъ сдѣлать нѣсколько визитовъ. Ровно въ три часа онъ долженъ былъ явиться къ Авдотьѣ Степановнѣ. Наканунѣ онъ получилъ отъ нея весьма любезную записку въ которой она приглашала его быть у ней по дѣлу «ровно въ три часа» — не раньше и не позднѣе. Эта женщина никогда, въ сущности, не переставала ему нравится: онъ находилъ въ ней нѣчто общее съ Зинаидой Алексѣевной, по внѣшнему шику, складу натуры и характеру ума. Теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, онъ былъ способенъ приволокнуться за ней. Илларіонъ Семеновичъ не могъ оставаться безъ женщины. Онъ видѣлъ, что никакіе дѣловые услѣхи не заставятъ притихнуть въ немъ ту тревогу, которая овладѣваетъ тщеславнымъ, чувственнымъ мужчиной, сознающимъ свое одиночество. На Зинаиду Алексѣевну и исторію своей сухой любви съ нею слѣдовало поставить крестъ. Интимной жизни г-жи Бѣлаго Малявскій не зналъ. Ея разрывъ съ Саламатовымъ представлялся ему въ такомъ-же свѣтѣ, какъ онъ разъяснилъ это Воротилину, въ ту ночь, когда ему вздумалось познакомить Зинаиду Алексѣевну съ дѣльцами. Ему и въ голову не приходило, что такая крупная камелія, такой тертый калачъ, какъ Авдотья Степановна, вдругъ броситъ свое «развеселое житье». Если-бъ его завѣряли самые вѣрные люди въ томъ, что она въ это время пригрѣла цѣломудреннымъ чувствомъ чудака Прядильникова, онъ-бы расхохотался надъ этимъ, какъ надъ фарсомъ. Онъ только соображалъ: какому тузу достанется она? Времени съ разрыва прошло не мало, а до сихъ поръ ни на биржѣ, ни въ театрахъ, ни на мужскихъ обѣдахъ, ни у другихъ камелій не слышно было, кто замѣнилъ или собирается замѣнить Саламатова. Авдотьи Степановны нигдѣ не было видно, даже по Невскому она не каталась. Быть можетъ, содержитъ ее какой-нибудь высокопоставленный старецъ, который выговорилъ себѣ условіемъ скромную, замкнутую жизнь своей одалиски. Но Авдотья Степановна не таковская. Малявскій подумалъ о Воротилинѣ. Ужь не онъ-ли, подъ шумокъ, пользуется прекрасной Евдокіей? Онъ даже покраснѣлъ отъ одной этой мысли. Господина Воротилина Илларіонъ Семеновичъ самымъ искреннѣйшимъ образомъ презиралъ. Въ немъ онъ видѣлъ круглую бездарность, которая только благодаря всеяднымъ своимъ поползновеніямъ съумѣла составить тебѣ извѣстный maximum годоваго дохода. Онъ никакъ-бы не снесъ, если-бы Воротилинъ сдѣлался покровителемъ Авдотьи Степановны. Коли Воротилинъ имѣетъ на нее виды, то почему-же ему, Малявскому, не имѣть ихъ? Она съумѣетъ распознать въ Илларіонѣ Семеновичѣ будущаго туза первой величины и раздѣлитъ съ нимъ шансы дальнѣйшихъ успѣховъ. Надо только надлежащимъ манеромъ отрекомендоваться… И тутъ Малявскій вспомнилъ о Прядильниковѣ. Онъ не видалъ его съ того времени, когда ѣздилъ къ нему предлагать наступательный союзъ противъ Саламатова. Съ тѣмъ поръ, очутившись по двумъ обществамъ товарищемъ Саламатова, Малявскій былъ-бы очень радъ направить на него такого изобличителя, какъ Прядильниковъ. Онъ зналъ также, что Прядильниковъ — акціонеръ общества «Самоочиститель». Это именно обстоятельство и удерживало Малявскаго отъ заигрываній съ Прядильниковымъ. Надо было сначала самому хорошенько окрѣпнуть на мѣстѣ. Да тутъ еще сегодняшнее предложеніе Гольденштерна, Придется выступить уже оффиціально помощникомъ Саламатова, а въ числѣ враговъ, по всей вѣроятности, очутится Прядильниковъ.

Ипполитъ Ивановичъ Воротилинъ получилъ въ одинъ день съ Малявскимъ записку, которою Авдотья Степановна Бѣлаго пригласила его пожаловать къ вей на другой день ровно въ три съ четвертью часа. Такая точность въ обозначеніи времени почему-то очень понравилась Воротилину. Онъ не посѣщалъ Авдотьи Степановны, выжидая, какъ поведетъ дѣло о наслѣдствѣ Загариной Малявскій, а Малявскій велъ его вяловато; въ послѣдніе дни и совсѣмъ пересталъ давать ему знать, двигается-ли оно. Воротилинъ зналъ только черезъ него, что г-жа Загарина сначала отнеслась съ довѣріемъ къ Малявскому, и вдругъ повернула въ сторону, сказывалась больной, не приняла его, а на два письма отвѣтила уклончиво. Адвокатъ сообразилъ, что тутъ кто-нибудь забѣжалъ половчѣе, сразу вручилъ кушъ и пріобрѣлъ процессъ. На Саламатова у Воротилина была слабая надежда. Тотъ очень ужь замотался какъ-то и такъ облѣнился, что ни во что его втянуть было невозможно, коли ему «по первому абцугу» не подносили куша примѣрно въ тридцать тысячъ. Поэтому, и къ Авдотьѣ Степановнѣ Воротилину совѣстно было явиться; его то-и-дѣло подмывало. Онъ не переставалъ развѣдывать, съ кѣмъ она теперь живетъ, и далеко не потерялъ надежды пріобрѣсти ее подешевле, посредствомъ различныхъ комбинацій…

Сочинительница записокъ къ двумъ пріятелямъ поджидала ихъ съ нѣкоторою торжественностью. Она была въ бѣлой кашемировой тюникѣ по лиловой юбкѣ и съ высокой фрезой изъ рюша, придававшей всей ея особѣ больше тонкости и изящества. Въ волосахъ, подъ круто поднятымъ шиньономъ, вколотъ былъ свѣтло-лиловый бантикъ. Авдотья Степановна въ этомъ туалетѣ была необычайно моложава и талія ея получила чистые скульптурные контуры.

Ровно въ три часа доложили ей о Малявскомъ. Она приняла его въ гостиной, за которой у нея и въ новой квартирѣ помѣщался маленькій кабинетъ.

Малявскій вошелъ быстро и увѣренно. Онъ разодѣлся въ пухъ. Ухмыляясь и покачиваясь, стоялъ онъ передъ Авдотьей Степановной. Она его нѣсколько секундъ осматривала и какъ-то тоже выпрямлялась, точно хотѣла сначала глазами сообразить, кто кого одолѣетъ.

— Просто зажмурить глаза нужно, — вскричалъ Малявскій, и звукъ его пронзительго голоса заставилъ Авдотью Степановну слегка, но чутъ замѣтно вздрогнуть.

— Это отчего? — проговорила она шутливо.

— Сіяніе идетъ отъ васъ… нѣтъ никакой возможности устоять… Извините! — оправился Малявскій, вспомнивъ, что онъ долженъ розыгрывать у Авдотьи Степановны совсѣмъ другого человѣка.

— Садитесь, — пригласила онъ его ласково, указывая на диванъ, и предложила ему курить. — Вы не въ претензіи на меня за то, что я васъ, точно къ мировому, вызвала ровно въ три часа?

— Помилуйте, этакъ гораздо лучше.

— Я не хочу терять времени и васъ задерживать понапрасну. Помните, мы говорили насчетъ одного процесса, куда меня хотѣлъ втянуть Воротилпнъ?

— Какъ-же!

— Я собрала справки. Не то, чтобы я вамъ не вѣрила, а все лучше самой убѣдиться.

— Вы — сама мудрость.

Малявскій поглядѣлъ въ эту минуту на свою собесѣдницу и внутренно облизнулся. Онъ находилъ въ ней, на этотъ разъ, еще большее сходство съ Зинаидой Алексѣевной, особливо въ манерѣ говорить. Сходство это, впрочемъ, существовало только для него одного. Онъ испытывалъ и ту-же степень возбужденія, какъ съ Зинаидой Алексѣевной, которая дѣйствовала на него, кромѣ наружности, именно голосомъ своимъ и манерой говорить.

— Я навела справки, — продолжала весело Авдотья Степановна, — дѣло возмутительное. Не надо ни въ какомъ случаѣ допускать до него артистовъ въ родѣ милѣйшаго Ипполита Иваныча.

— Не правда-ли? — воскликнулъ Малявскій. Въ эту минуту, онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ радъ, что она такъ честитъ Воротилина. Въ головѣ его промелькнула даже мысль: нельзя-ли дѣйствительно устранить отъ онаго дѣла «дровоката», какъ Малявскій про себя называлъ Воротилина.

— То, что вы о немъ говорили, — продолжала Авдатья Степановна, съ легкой гримасой: — сущая правда! Это ужасное дрянцо!

— Именно дрянцо, — вскричалъ уже совершенно искренно Малявскій; но тотчасъ-же подумалъ: «а какъ-же мы потомъ все это расхлебывать-то будемъ?» — И вообразите, — началъ онъ опять вслухъ: — онъ имѣетъ до сихъ поръ серьезные виды на васъ.

— На меня?

Авдотья Степановна расхохоталась и долго не могла перестать.

— На меня? — повторила она, успокоившись.

— На васъ. Я это доподлинно знаю.

— Какъ это ему не надоѣстъ, право. И годъ — тому назадъ онъ имѣлъ на меня виды, и полгода, и теперь все то-же. Чего-же онъ ждетъ? Зачѣмъ сватовъ не засылаетъ? Пли дожидается, что я совсѣмъ прогорю и тогда онъ явится геніемъ-искупителемъ въ лучезарномъ сіяніи?

— Ужь чего-нибудь да дожидается…

Въ дверяхъ показался человѣкъ и остановилъ теченіе рѣчей Малявскаго.

— Господинъ Воротилинъ.

— Кто? — спросила, наморщившись, Авдотья Степановна.

— Воротилинъ, — повторилъ лакей. — Они по дѣлу-съ.

— Ахъ, какая досада! — полушопотомъ воскликнула Авдотья Степановна и, сообразивъ что-то, тутъ-же прибавила — m-r Малявскій, этотъ уродъ явился по дѣлу; я его протурю черезъ десять мияутъ; съ вами я еще не успѣла двухъ словъ сказать, не хотите-ли въ тотъ кабинетъ пройдти? Тамъ есть газеты и книги.

Малявскій шумно вскочилъ съ мѣста и весь какъ-то передернулся.

Авдотья Степановна указала ему на спущенную портьеру небольшой двери, куда онъ и скрылся.

— Ты убралъ пальто, какъ я тебѣ приказывала? — тихо спросила она лакея.

— Прибралъ — съ.

— Проси господина Воротилина.

Она сѣла на кушетку и вытянула ноги. Лицо ея сдѣлалось вдругъ утомленнымъ и скучающимъ. Она даже раза два кашлянула.

Малявскій присѣлъ на низкомъ креслицѣ, около самой двери, и сталъ прислушиваться, выпятивъ нижнюю губу. Ему доставляло особое удовольствіе быть незримымъ свидѣтелемъ того, какъ пріятеля Воротилина будутъ выпроваживать и, по всей вѣроятности, наговорятъ ему разныхъ неожиданныхъ пріятностей, на которыя Авдотья Степановна была такая мастерица.

Воротилинъ не менѣе былъ радуженъ въ туалетѣ своемъ, чѣмъ Малявскій, только его бакенбарды, придававшія ему теперь видъ совершеннѣйшаго посольскаго егеря, укрывали немного пестроту галстуха, цвѣтной рубашки и паи-талонъ.

Первымъ дѣломъ онъ приложился къ ручкѣ; Авдотья Степановна поцѣловала его напомаженное темя, съ отвращеніемъ, котораго онъ, впрочемъ, замѣтить не могъ.

— Давненько васъ не видала, — начала она, оглядывая и его точно такъ-же, какъ Малявскаго.

Онъ пришелъ въ еще большій восторгъ отъ ея блистательнаго вида.

— Ложись и умирай, — воскликнулъ адвокатъ, поворачивая глазами и останавливаясь преимущественно на бюстѣ Авдотьи Степановны.

— Тс… Я вамъ послала офиціальную повѣстку, вы явились акуратно. Извольте-же сидѣть смирно и не забывать, что вы дѣлецъ. Вы мнѣ предлагали участвовать пайщицей въ процессѣ.

— Как же…

— Я не прочь.

Воротилинъ помолчалъ.

— Видите, что, красавица моя, я вашъ рабъ до гробовой доски и моя священная обязанность служить вамъ только самыми цѣнными вещами… Процессъ-же этотъ — была-бы великолѣпная афера (Ипполитъ Иванычъ произносилъ афёра, а не афера); но дѣло какъ-бы расклеивается. Во-первыхъ, на Саламатова плохая надежда: его теперь не заманишь.

— Оттого, что я тутъ участвую?

— Онъ и не узналъ-бы объ этомъ никогда! Нѣтъ, онъ ужасно опустился, потомъ непомѣрно жаденъ на деньги… и во-вторыхъ, тутъ начинаетъ гадить одинъ мой благопріятель, котораго я, мимоходомъ сказать, терпѣть не могу и презираю.

— Кто это такой? — очень громко освѣдомилась Авдотья Степановна.

— Да Малявскій этотъ, — такъ-же громко выговорилъ Воротилинъ.

— А а!..

Въ эту минуту Илларіона Семеновича за портьерой перекосило на его низкомъ креслицѣ. Онъ не приготовился къ такому вступленію. Съ самаго начала, разговоръ Авдотьи Степановны съ его благопріятелемъ не особенно ему нравился. Онъ чувствовалъ все большее и большее раздраженіе. Авдотья Степановна, если она и маску на себя надѣвала, обращалась съ Воротилинымъ гораздо дружественнѣе, чѣмъ съ нимъ. Ему дала поцѣловать ручку, сразу-же ему позволила называть себя «красавица моя». Наконецъ, что покоробило Илларіона Семеныча неожиданно и сильнѣйшимъ манеромъ — это возгласъ Воротилина, что онъ его «презираетъ». Еще терпѣть не можетъ — куда ни шло, но «презираетъ» — этого Малявскій вынести никакъ не могъ и схватился рукой за портьеру, точно желая ринуться въ гостиную.

«Воротилинъ меня презираетъ, — закипятился онъ про себя, — Воротилинъ, эта дубина, неимѣющая ничего, кромѣ лакейскихъ бакенбардъ, какъ онъ смѣлъ слово-то это выговорить»!

— Презираю, — послышалось ему сквозь портьеру все такъ-же отчетливо — потому что въ этомъ выскочкѣ пѣтъ никакого собственнаго достоинства; всюду лѣзетъ, алчность въ немъ непомѣрная, почище саламатовской, и мѣдный лобъ какой!. Такого еще ни одинъ тульскій самоварникъ не фабриковалъ!.. и что за тонъ! Вѣдь съ нимъ нельзя быть ни въ одномъ публичномъ мѣстѣ! Такъ, съ позволенья сказать, оретъ, что просто пальцами всѣ указываютъ.

Малявскій вскочилъ.

«Нѣтъ, ужъ это чортъ-знаетъ что такое! — выругался онъ. — Нарочно они меня, что-ли, сюда засадили! Эта дура бабенка точно не понимаетъ, въ какомъ я миломъ положеніи, но и то сказать: какъ ей быть? А мнѣ-то что за дѣло! А мнѣ-то что за дѣло! Не хочу я сидѣть въ этой дурацкой засадѣ!»

Ему послышался смѣхъ Авдотьи Степановны.

— Кадетъ! — вскричалъ Воротилинъ — кадетскій фельдфебель!.. И воображаетъ себя фешенеблемъ.

Малявскому на этотъ разъ совершенно ясно послышался хохотъ, и очень раскатистый, Авдотьи Степановны. Этого онъ ужь никакъ не могъ вытерпѣть.

Онъ ринулся со всѣхъ ногъ и даже чуть не запутался въ портьерѣ.

— Извините, вскричалъ онъ, что я прерываю вашъ веселый разговоръ!

И съ этими словами онъ выкатилъ на самую средину.

Авдотья Степановна не поднялась съ кушетки, но Воротилинъ вскочилъ и вытаращилъ на Малявскаго глаза.

Онъ сейчасъ-же сообразилъ, что тотъ слышалъ все и явился не изъ залы, а изъ задней комнаты. Его глуповато-недоумѣвающій взглядъ обратился къ Авдотьѣ Степановнѣ. Она ему отвѣчала двусмысленной усмѣшкой.

— Что это такое? — прошепталъ онъ.

— Такъ я кадетъ, любезнѣйшій Ипполитъ Ивановичъ? — допросилъ Малявскій, подступая къ Воротилину, раскраснѣвшись и смотря на него въ упоръ.

— Здравствуйте! — отвѣтилъ Воротилинъ и преглупо разсмѣялся.

— А вамъ, — обратился Малявскій къ Авдотьѣ Степановнѣ: — угодно было устроить у себя сцену изъ балаганнаго водевиля и вы изволили вторить смѣхомъ остроумію вашего собесѣдника?

— Да, вторила, — смѣло отвѣтила Авдотья Степановна, — это ничего не значитъ. За четверть часа вы со мной отдѣлывали вашего благопріятеля Ипполита Ивановича, и я вамъ точно также вторила; жаль только, что у меня другаго кабинета не случилось, а то-бы я и его засадила.

— Объясните-же, наконецъ, окрысился Воротилинъ — что все это изображаетъ собою?

— Вы не понимаете? — спросила уже серьезно Авдотья Степановна.

— Нѣтъ-съ! отвѣчалъ Малявскій.

— Темна вода во облацѣхъ, — съострплъ совершенно ужь глупо Воротилинъ.

— Вы, господа, прежде чѣмъ собираться дурачить кого-нибудь, — начала Авдотья Степановна: — сначала-бы справились, хватитъ-ли у васъ на это пороху? Вы думали, я такъ въ вашу ловушку и шлепнусь?

— Въ какую-съ? — спросилъ Воротилинъ, взявшись за шляпу и приноравливаясь, какъ-бы ему половчѣе улизнуть.

— Какую? Скажите пожалуйста, вы и не знаете совсѣмъ. Вы меня старались втянуть въ дѣло, гдѣ хотѣли нагрѣть бѣдную женщину, да только между собой-то не сговорились получше, какъ другъ про друга говорить. Вотъ я вамъ и устроила комедію!

— Повѣрьте, Илларіонъ Семеновичъ, — обратился къ Малявскому Воротилинъ — что я сообразовался только…

— Оставьте-съ, — отрѣзалъ Малявскій — какое мнѣ дѣло до того, сообразовались-ли вы или нѣтъ съ чѣмъ нибудь? Я, милостивый государь, въ васъ не нуждаюсь. До такихъ кадетовъ и фельдфебелей, какъ я, вамъ еще не дорости!..

Воротилинъ хотѣлъ-было разсердиться, но сдержалъ себя. Авдотья Степановна продолжала все тѣмъ-же тономъ:

— Теперь вы видите, господа, что не вамъ слѣдовало меня дурачить… Сначала пообдержитесь маленько, попривыкнете выслушивать другъ о другѣ разныя пріятности; а то вы очень ужъ щекотливы. А впрочемъ, вы помиритесь; вѣдь вамъ выгоднѣе держаться въ одной кучѣ.

— Однако позвольте, любезнѣйшая Авдотья Степановна, — перебилъ ее Воротилинъ — я не вижу никакой причины длить подобный разговоръ и имѣю честь вамъ кланяться.

— Прощайте, почтеннѣйшій; вы получили свою порцію — и довольно.

Воротилинъ издалъ какъ-бы презрительный звукъ въ родѣ: пхэ! и удалился бочкомъ изъ гостиной, не кланяясь Малявскому.

— Вы нарочно все это устроили? — спросилъ Малявскій, подступая къ Авдотьѣ Степановнѣ.

— Нарочно, — отвѣтила она спокойно.

— Зачѣмъ-же это-съ?

— А затѣмъ-съ, — передразнила она его, — что больно-ужь вы мнѣ всѣ огадили.

— Кто-же это, смѣю спросить?

— Да вы всѣ, саламатовскіе молодцы. У того, по крайней мѣрѣ, душа — мѣра его жадности и плутовству, а вы-то…

И она презрительно повела губами.

Малявскій, въ буквальномъ смыслѣ, позеленѣлъ.

— Знайте-же, — однако, вдругъ закричалъ онъ — что я не намѣренъ стѣсняться передъ вами! Такія женщины, какъ вы, не заслуживаютъ галантерейнаго обхожденія. Когда онѣ зазнаются и дурятъ, то ихъ за это примѣрно учатъ и…

Малявскій не договорилъ: его сзади схватили за горло двѣ нервныхъ руки. Онъ опрокинулся назадъ и, вырвавшись, обернулся. На него бросился Прядильниковъ, который, въ дверяхъ, слышалъ его послѣднюю фразу.

Точно звѣрекъ какой, схватилъ онъ опять Малявскаго за горло уже спереди и, задыхаясь отъ ярости, блѣдный, какъ мертвецъ, кидалъ отрывистыя слова:

— Такъ вотъ ты какой!.. Гадина!.. Задушу живаго!.. задушу!..

— Петръ Николаичъ! — крикнула Авдотья Степановна и схватила его за руку: — оставьте его, я вамъ приказываю!

Прядильниковъ повиновался, какъ ребенокъ. Малявскій, посинѣлый отъ страха и злобы, поводилъ только глазами; зубы у него стучали и онъ былъ близокъ къ припадку.

— Вонъ! — крикнула ему Авдотья Степановна.

— Вонъ! — повторилъ Прядильниковъ и сдѣлалъ жестъ рукой, который, въ другой моментъ, вышелъ-бы очень забавенъ.

Малявскій почти выбѣжалъ изъ гостиной.

— Мерзавецъ! — вскричалъ Прядильниковъ и изподлобья поглядѣлъ на Авдотью Степановну.

— Полноте, голубчикъ, я-бы и сама съ нимъ справилась.

Она протянула ему руку.

Илларіонъ Семеновичъ сидѣлъ въ саняхъ точно угорѣлый. Но голова, на холодномъ воздухѣ, скоро заработала. Злость сказалась въ чувствѣ тошноты и желчной горечи, которая такъ и облѣпила ему языкъ.

«Послать вызовъ, — спрашивалъ онъ себя, — или не посылать?.. Избить его, мозгляка, гдѣ-нибудь… но гдѣ? У него на квартирѣ — кто объ этомъ узнаетъ?.. Да и не застанешь его врасплохъ… А если закатить ему пощечину въ публичномъ мѣстѣ — выйдетъ жесточайшій скандалъ. Онъ кинется, какъ бѣсноватый… и чортъ-знаетъ, что можетъ выдти!.. Но какъ-же оставить безъ послѣдствій такія оскорбленія? Меня онъ оттаскалъ, точно какое четвероногое! И гадиной… да, гадиной обозвалъ!.. Вызвать надо; по крайней мѣрѣ, надо объявить о вызовѣ!»

Тутъ Илларіонъ Семеновичъ подумалъ, съ кѣмъ онъ можетъ очутиться на обѣдѣ Гольденштерна, и сообразилъ, что народъ будетъ, во всякомъ случаѣ, подходящій. Передъ ними и нужно было сдѣлать заявленіе и кому-нибудь даже предложить секуЕимчтіил… Что изъ этого выйдетъ, Малявскій еще не выяснялъ себѣ до тонкости; но онъ злобно усмѣхнулся, несмотря на то, что языкъ у него продолжалъ имѣть полынный вкусъ.

«А съ этой скотиной, Воротилинымъ какъ-же? — спросилъ онъ уже гораздо спокойнѣе, хотя фраза «кадетскій фельдфебель» такъ и звенѣла у него въ ушахъ. — Этого непремѣнно слѣдуетъ вызвать. Онъ, разумѣется, сейчасъ-же струситъ и пришлетъ письменное извиненіе. Безъ письменнаго извиненія съ этими дровокатами никакъ нельзя. А послѣ того онъ начнетъ лебезить, потому что онъ около нашего общества сильно увивается. Только фамильярность всякую съ этимъ животнымъ надо радикально пресѣчь!.. Такъ оно даже лучше будетъ.»

Въ головѣ его развивался цѣлый планъ допеканій Воротилина, не мытьемъ такъ катаньемъ, не только за «кадета», но и за «мѣдный лобъ», и за неприличное держаніе себя въ обществѣ.

— Какую-же я оппозицію теперь устрою съ помощью этой эксъ-инженерной каракатицы — Прядильникова? Поневолѣ придется ладить съ Саламатовымъ… Разрывать не изъ чего, глупо, а подзадоривать и держать на сторожѣ—необходимо, и случаи будутъ самые частые…»

И опять передъ нимъ началъ развертываться цѣлый планъ, заставившій его злобно усмѣхнуться.

Онъ настолько успокоился, что приказалъ везти себя на катокъ, и тамъ цѣлый часъ, при звукахъ мерзѣйшей роговой музыки и освѣщеніи бумажными фонарями, упражнялся въ выдѣлываніи разныхъ вензелей то одной, то обѣими ногами. Илларіонъ Семеновичъ вообще наклоненъ былъ къ гимнастическимъ упражненіямъ и, кромѣ того, считалъ катокъ вѣрнѣйшимъ средствомъ сдѣлась блестящую партію «dans la haute finance» въ какомъ-нибудь жидовско-нѣмецко-армянскомъ разсадникѣ богатыхъ дѣвственницъ.

Въ началѣ шестаго часа Илларіонъ Семеновичъ подъѣхалъ къ Додону, гдѣ уже ждало общество, въ кабинетѣ, направо отъ средней большой комнаты. Ему пришлось пройти чрезъ грязныя сѣни, ведущія въ кухню.

— Вотъ онъ, вотъ онъ, аматеръ! — вскричалъ Абрамъ Игнатьевичъ, схватывая Малявскаго за обѣ руки. — Имѣю честь прадставить. Такую, господа, коллекцію собралъ, что хоть въ кунсткамеру! Васъ, господа, нечего рекомендовать: вы знакомы.

— Еще-бы, — откликнулся высокаго роста военный, въ сюртукѣ инженернаго вѣдомства и въ полковничьихъ погонахъ. — Здравствуйте, дружище! — крикнулъ онъ, подавая руку Малявскому.

Полковникъ былъ уже очень веселъ. Длинный и приплюснутый носъ его раскраснѣлся, а на припухлыхъ щекахъ видны были красныя жилки. Покатистый лысый лобъ прикрытъ былъ широкой прядью рыжеватыхъ, тусклыхъ, неопрятныхъ волосъ. Сюртукъ онъ разстетнулъ; изъ-подъ него виднѣлся однобортный бѣлый жилетъ.

Другой господинъ былъ небольшаго роста, широкоплечій и крайне благообразный нѣмчикъ, тоже, по всей вѣроятности, «изъ нашихъ». Его бакенбарды отливали какимъ-то необыкновеннымъ блескомъ. Проборъ его темныхъ волосъ былъ сдѣланъ посрединѣ головы и заканчивался нѣсколькими, искусно положенными, колечками. Костюмъ на немъ былъ англійскій, весь изъ синяго шаршаваго ратина, видимо выходившій изъ мастерскихъ Пуля. Онъ тоже подалъ руку Малявскому, но какъ человѣкъ мало знакомый.

— Да вы видали-ли всю коллекцію, полковникъ? — допрашивалъ Гольденштернъ.

— Нѣтъ, не сподобился, — отвѣчалъ инженеръ. Голосъ у него былъ хриповатый и почти такой-же непріятный, какъ и у Малявскаго.

— Изучите, изучите… Только самую-то лучшую фигуру я получилъ въ даръ. Какъ ни упирался, никакихъ резоновъ не хочетъ принимать; такой ужъ человѣкъ. Русская натура, стало быть!

— Еще-бы! — откликнулся полковникъ. — Русакъ какъ есть… Однако, господа:

нельзя-ли разрѣшить насчетъ закуски?

— Сдѣлайте одолженіе! — вскричалъ Гольденштернъ.

— Пожалуйте вонъ туда, къ столику.

— Я еще кой-кого просилъ, — заговорилъ онъ тише, беря Малявскаго подъ плечико и отводя его къ дивану.

— Да нынче имянинницъ, что-ли, много въ городѣ, не могъ собрать. Эти два господина вамъ извѣстны? Они большое имѣютъ вліяніе на два сорта акціонеровъ. Тотъ молодой…

— Какъ бишь его фамилія? — спросилъ Малявскій, прищуриваясь.

— Гулеке. Онъ изъ кенигсбергскихъ нѣмцевъ.

— А я полагаю, больше изъ іеруслимскимъ дворянъ.

— Хи, хи, хи! взвизгнулъ Гольденштернъ и подпрыгнулъ на мѣстѣ. — Шутникъ вы, я посмотрю!… Такъ этотъ самый господинъ большой авторитетъ имѣетъ у нѣкоторыхъ солидныхъ нѣмцевъ. Ну, а полковникъ Раздобольскіи на русопетовъ поналяжетъ, на русопетовъ. Они его героемъ считаютъ. Онъ цѣлую линію вывелъ. И говорить онъ съ ними умѣетъ: знаете, все больше крѣпкими словами!…

Илларіонъ Семеновичъ, все еще блѣдный въ лицѣ, хранилъ какую-то таинственную сдержанность. Онъ нѣчто соображалъ.

— Хорошо, — отвѣтилъ онъ многозначительно Гольденштерну и отправился къ закускѣ. Планъ его былъ готовъ.

Въ самомъ началѣ обѣда полковникъ Раздобольскій, обращаясь къ Гольденштерну, говорилъ, указывая на Ма-лявскаго:

— Вѣдь вотъ, Абрамъ Игнатьичъ, какъ нашъ Илларіонъ Семенычъ скоро въ гору пошелъ. А отчего? Оттого что съ людьми настоящими сталъ водиться: Саламатовъ Борисъ Павловичъ, вы, теперь, я тоже. Ну таланты свои и есть гдѣ приложить, а голова съ мозгами.

— Сдѣлайте одолженіе! — взвизгнулъ Гольденштернъ.

Господинъ Гулеке, ѣвшій молчаливо и низко наклони голову надъ тарелкой, поднялъ свои красивые, на выкатъ глаза, и должно быть подумалъ: много-ли дѣйствительно мозгу въ головѣ молодаго «директора», какъ онъ называлъ про себя Малявскаго.

Тонъ полковника не особенно нравился Илларіону Семеновичу; но онъ давалъ ему говорить, ибо видѣлъ все-таки въ разглагольствованіи инженера грубую похвалу себѣ.

— Года два тому назадъ, — продолжалъ полковникъ: — кажется, такъ, да такъ и есть, какъ-разъ объ эту пору познакомили насъ съ Илларіономъ Семенычемъ. Онъ тогда еще птенчикомъ смотрѣлъ, такъ фитюлечкой, а статьи ужь бойкія отмахивалъ. Мнѣ и говорятъ: вамъ ваше дѣло надо литературно оформить. Матеріалъ у васъ есть, а писательской сноровки нѣтъ. Мы васъ познакомимъ съ нѣ-кіимъ господиномъ Малявскимъ, онъ на этомъ собаку съѣлъ.

«Эдакій болванъ, — выругался про себя Малявскій: — что за дурацкая безтактность; если-бъ ты мнѣ не былъ сегодня нуженъ, я-бы выучилъ тебя благоприличію.

Онъ почувствовалъ опять на себѣ взглядъ красивыхъ глазъ господина Гулеке.

— Такъ писать ужь былъ великій мастерище? — спросилъ Гольденштернъ, повертывая въ сторону полковника свой чувственный носъ.

— Мастакъ, мастакъ! только все еще фанаберія была какая-то сочинительская, по редакціямъ по разнымъ бѣгалъ, строчилъ статейки и денно и нощно, а паекъ получалъ деньщичій!

— Хи, хи, хи! — разразился Гольденштернъ.

Да когда-же онъ кончитъ? раздраженно спросилъ про себя Малявскій, и опять почувствовалъ на языкѣ желчную горечь.

— Познакомились мы, — говорилъ все громче полковникъ, подливая и себѣ, и другимъ лафиту: — разокъ, другой выпили и закусили и стали пріятелями. Статейку онъ мнѣ тогда изобразилъ первый сортъ. Думаю себѣ: небезполезно нашему брату и съ газетныхъ дѣлъ мастерами компанію водить. Илларіонъ Семенычъ мнѣ какъ разъ и говоритъ: «не угодно-ли вамъ, полковникъ, отобѣдать съ нами у Дюссо?» Я, говоритъ, приглашу, нѣкоторыхъ изъ нашихъ молодыхъ публицистовъ. Ладно, молъ, говорю. Устроили обѣдъ. Привезъ онъ ихъ штуки четыре все такихъ-жѳ птенчиковъ, какъ и онъ самъ. Тары-бары, хорошъ табачекъ, я къ нимъ всячески присосѣживаюсь, а они промежду себя изволятъ хихикать. Сначала эдакъ больше въ аллегорическомъ вкусѣ, а потомъ ужь просто и высучиваютъ. Одинъ даже спросилъ меня: хорошо-ли я спрягаю глаголъ собъинженерить»; я все это, однако, по кротости своей стерпѣлъ. Думаю себѣ: пускай ихъ острятъ, молокососы все. Самъ-же велѣлъ два крюшона подать, снялъ эдакъ санъ-фасонъ, за десертомъ, сюртукъ, — да и говорю одному изъ этихъ птенцовъ, съ рыжей бородкой, шустрому такому: «вы-де напрасно около нашего брата, дѣловаго человѣка, мало третесь: вамъ-бы все-таки кой-что перепало. Намъ самимъ писать некогда, да и не очень мы это долюбливаемъ, по правдѣ сказать. А тутъ, по нашимъ указаніямъ, статеечку настрочилъ — все хоть на извощика заработалъ.»

Полковникъ наполнилъ опять стаканъ краснымъ виномъ и подложилъ себѣ рыбы съ огромнымъ количествомъ гарнира.

— Ребятишкамъ на молочишко, — вставилъ Гольденштернъ и расхохотался.

— Именно, — подкрѣпилъ полковникъ, — ну что-же тутъ я такого сказалъ? Самую обыкновенную вещь. И какъ-бы вы думали, только-что это я выговорилъ, какъ публицистъ-то съ рыжей бородкой начинаетъ меня испытывать: «такъ вы, говоритъ, полагаете, что всѣ должны получать на водку отъ господъ инженеровъ и разныхъ другихъ ташкентцевъ?» Такъ и сказалъ! «ташкентцевъ». Послушайте, говоритъ, господа, обращается онъ къ остальнымъ, — какую сей полковникъ, — ей-богу, такъ и обозвалъ меня — «сей полковникъ» — развиваетъ милую теорію!» И начали они меня въ четыре жгута. Такъ стали язвить и такую нести ни съ чѣмъ несообразную фанаберію, что я отвелъ милѣйшаго Илларіона Семеновича въ уголокъ и говорю ему: нѣтъ, батюшка, въ другой разъ вы меня не заманите калачомъ на сочинительскій обѣдъ; я вашъ гость, и вдругъ эти мальчуганы начинаютъ надо мной хихикать и подъ конецъ совсѣмъ ругаться! И какъ-бы вы думали: Иларіонъ Семенычъ былъ еще столь юнъ, что вломился въ амбицію и началъ мнѣ нотацію читать, какъ это я могъ оскорбить литературное званіе, сказавши, что лишнихъ пять копѣечекъ за строчку — на извощика годятся. Мы съ нимъ тогда чуть-чуть совсѣмъ не поругались; но голова-то у него съ мозгомъ — онъ и расчухалъ гдѣ раки зимуютъ.

Полковникъ и Гольденштернъ разомъ разсмѣялись. На лицѣ Малявскаго не было ничего, кромѣ кислой гримасы. Онъ мало говорилъ въ теченіе всего обѣда, за которымъ Абрамъ Игнатьевичъ давалъ инструкціи полковнику и господину Гулеке, какъ подтасовать общее собраніе.

Послѣ десерта Малявскій взялъ подъ руку полковника и посадилъ его въ уголъ.

— У меня до васъ есть просьба, — сказалъ онъ ему таинственно.

— Что такое, дружище?

Полковникъ много выпилъ, но «контенансу» не терялъ.

— У меня вышла исторія изъ-за одной женщины, — началъ Малявскій — какъ-разъ съ тѣмъ Прядилыпіковымъ, который сбирается, но слухамь, нападать на наше правленіе, — исторія серьёзная, онъ меня оскорбилъ, и я ему хочу послать вызовъ…

— Вызовъ? — повторилъ полковникъ.

— Положительно!..

— Вотъ-те оказія! изъ-за фаммы!

— Да, изъ-за фаммы!

— Какого чорта!.. Да кто такая эта женщина, позвольте полюбопытствовать…

— Это все равно.

— Нѣтъ, однако.

— Вы ее, кажется, знаете.

— Тѣмъ паче.

— Госпожа Бѣлаго…

— Авдотья Степановна? Саламатовская-то?

— Теперь ужь не саламатовская. Она самая.

— Такъ изъ-за нея скандалъ вышелъ?

— Изъ-за нея.

— Да что-же, дошло до боксированія, что-ли?

— До боксированія не доходило, но фактъ тотъ, что меня оскорбили!..

— Да полноте, дружище; ну,на такой-ли вы теперь дорогѣ, чтобы съ проходимцами всякими на дуэли драться? Мы этого никакъ не допустимъ.

— Однако позвольте, — началъ-было возражать Малявскій съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.

— Да что тутъ: однако! Господа! — крикнулъ полковникъ въ сторону Гольденштерна и Гулеке, о чемъ-то тоже горячо толковавшихъ — пожалуйте-ка сюда и извольте прислушать, что нашъ юный директоръ выдумалъ.

— Что такое, что такое? — затараторилъ Гольденштернъ, шумно подходя къ нимъ.

Господинъ Гулеке тоже изобразилъ всѣмъ своимъ видомъ недоумѣвающее любопытство.

— Ни больше, ни меньше, — докладывалъ полковникъ, указываяна Малявскаго: — единоборство, сирѣчь, дуэль.

— Ай, ай! — вскрикнулъ Гольденштернъ и даже отскочилъ, точно его окатили горячей водой.

— И зачѣмъ? — произнесъ господинъ Гулеке бархатнымъ басомъ, съ чистѣйшимъ прусскимъ акцентомъ, ударяя на букву «а».

— Вотъ подите, — продолжалъ кричать полковникъ: — втемяшилось этому барину, что онъ долженъ тамъ какого-то мозгляка вызвать за то, что они поругались изъ-за феи одной.

__ Фея? — удивленно спросилъ господинъ Гулеке, вообще плохо понимавшій жаргонъ полковника.

— Ну, камелія, коли хотите по другому.

— Какъ прозывается? — спросилъ Гольденштернъ, и глазки его заблистали.

— Да Авдотья Степановна, — знаете, чай, бывшая саламатовская.

— Она? — вскрикнулъ Гольденштернъ.

— Ну-да. И изъ-за такой барыни вдругъ на дуэль выходить. Да это курамъ на смех!..

— Курамъ, курамъ, — подтвердилъ Гольденштернъ.

Господинъ Гулеке издалъ тоже какой-то звукъ, какъ-бы подтверждающій мнѣніе полковника и Гольденштерна.

— Да помилуйте, — затараторилъ Гольденштернъ — да какъ-же это возможно? У насъ на носу общее собраніе, вы для насъ необходимый человѣкъ, мы васъ хотимъ поставить на первый планъ — и вдругъ, вы, какъ гусаръ какой-нибудь, будете палить изъ пистолетовъ!.. Да сдѣлайте одолженіе! Да кто это вамъ позволитъ!.. Полковникъ, чего-же вы смотрите?

— Да я-то что-же сдѣлаю? Я и слышать объ этомъ не хочу! Просто мы васъ, любезнѣйшій Кларіонъ Семенычъ, запремъ, если вы не дадизе шляхетнаго слова, что вы ни съ какимъ мозглякомъ на дуэль выходить не станете.

— Запремъ его! — вскричалъ Гольденштернъ — въ карцеръ, на хлѣбъ и на воду!.. Прямо отсюда отвеземъ ко мнѣ и до общаго собранія не выпустимъ. И караулъ будетъ кричать, и тогда не выпустимъ.

— Однако, господа, — началъ-было Малявскій: — не могу-же я…

— Человѣкъ! — гаркнулъ полковникъ: — три бутылки гейцигу, въ кабинетъ!.. Снимайте-ка, господа сюртуки— жарко здѣсь — и я сниму.

— И пикнуть не дадимъ вамъ; въ карцеръ! — повторялъ Гольденштернъ, трепля Малявскаго по плечу и поворачивая свою голову во всѣ стороны.

Иларіонъ Семенычъ былъ доволенъ результатомъ этой сцены.

Принесли шампанскаго, и о дуэли не было уже рѣчи.

«Вотъ онъ у насъ какой бѣдовый!» — подумалъ Абрамъ Игнатьевичъ, и почувствовалъ даже решпектъ къ Малявскому.

— Mord-Kerl, — сказалъ про себя, господинъ Гулеке.

Въ девять часовъ утра лакей вошелъ въ спальню Бориса Павловича Саламатова и началъ его будить.

Спальня Бориса Павловича была узенькая комната въ одно окно, не блиставшая особой отдѣлкой. Тутъ Саламатовъ спалъ по-холостому, на узкой кровати; но спалъ онъ тутъ гораздо чаще, чѣмъ въ супружеской опочивальнѣ.

— Ваше превосходительство, — повторялъ лакей: — Борисъ Павловичъ! десятый часъ въ началѣ, приказали разбудить…

— Мм… — мычала туша, пуская красными губами струю воздуха и посапывая носомъ.

— Вставать извольте-съ.

Лакей рѣшился подсунуть руку подъ туловище Саламатова.

Тотъ, наконецъ, продралъ глаза,

— Что такое? — хрипнулъ онъ.

— Десятый часъ, приказали разбудить въ восемь.

— А!

Саламатовъ сдѣлалъ надъ собою видимое усиліе и откинулъ одѣяло. Онъ перекатился съ одного бока на другой, такъ что кровать затрещала, и разомъ спустилъ обѣ ноги.

— Душъ готовъ? — прохрипѣлъ онъ.

— Готовъ-съ.

Черезъ четверть часа онъ, отдуваясь, съ остатками влажности на волосахъ, сидѣлъ уже передъ письменнымъ столомъ. Въ головѣ страшно трещало, а надо было усиленно проработать не только этотъ день, но и слѣдующихъ два. Наканунѣ Саламатовъ получилъ примѣрный репримандъ. Старикъ первоприсутствующій сказалъ ему сухимъ начальническимъ тономъ:

— Чтобы все въ три дня было приведено въ порядокъ по вашей канцеляріи. Мы не допустимъ такой распущенности.

Борисъ Павловичъ долженъ былъ стоять и переминаться передъ нимъ какъ школьникъ, и теперь вотъ «пороть горячку» для того только, чтобы его превосходительство успокоилось. Эта чиновничья подчиненность ужасно обижала Саламатова и сидѣла на его опухлой шеѣ тяжелымъ хомутомъ.

«И за коимъ чортомъ, — бранился про себя Саламатовъ, проглядывая бумаги, — за коимъ чортомъ я треплюсь до сихъ поръ на службѣ? Изъ-за жалованья, что-ли? Такъ мнѣ его на шампанское не хватаетъ. Изволь вотъ тутъ прыгать передъ всякой старой обезьяной, точно регистраторъ какой-нибудь.»

Ему тутъ-же представился образъ его супруги, этой худущей и злющей Надежды Аполлоновны, которая хорошо знала, что его считаютъ пустымъ шарлатаномъ, пускающимъ пыль въ глаза своей изворотливостью. Работать ежедневно онъ не могъ какъ начальникъ своей канцеляріи, и каждый мѣсяцъ у него должны были выходить проволочки и упущенія, и каждый мѣсяцъ онъ долженъ былъ «пороть горячку», чтобы въ три дня все окончить и заслужить одобреніе его высокопревосходительства.

Саламатовъ схватилъ себя за волосы, точно съ намѣреніемъ серьезно оттаскать себя.

— Господинъ Пичугинъ, — доложилъ лакей.

— Зови! — крикнулъ Саламатовъ.

Это былъ одинъ изъ его подчиненныхъ, самый работящій и безотвѣтный. На его гемороидальномъ лицѣ Петербургъ наложилъ свое роковое чиновничье клеимо. Возраста онъ не имѣлъ и никакихъ примѣтъ.

— Ну, что-жь, батюшка, — обратился къ нему Саламатовъ — засадили вы всю братію?

— Какъ же-съ, вчера до третьяго часа сидѣли и сегодня такимъ-же манеромъ просидятъ. Вотъ не угодно-ли-съ просмотрѣть вѣдомости?

— Пожалуйте сюда… Прекрасно. Валяйте вторую половину, да пришлите мвѣ двухъ писцовъ, самыхъ бойкихъ. И главное: наблюдайте, чтобы Горизонтовъ не копался.

— Наблюду-съ.

— Въ первомъ часу я самъ пріѣду, и чтобы не было у меня вчерашнихъ отговорокъ. Что я, по наряду, что-ли, взялся выслушивать выговоры за канцелярію? Это въ послѣдній разъ, такъ и объявите; а то такъ у меня господа лежебоки и вверхъ тормашками полетятъ.

Господинъ Пичугинъ все это безстрастно выслушалъ, и, когда Саламатовъ отпустилъ его, вышелъ беззвучно изъ кабинета, сдѣлавъ какой-то особый поклонъ на ходу.

«Нѣтъ, за коимъ чортомъ я служу? — вскричалъ опять про себя Саламатовъ — вотъ теперь въ головѣ у меня— пустое пространство, просто даже самому страшно, а тутъ корпи цѣлыхъ три дня»

Онъ зарылся въ бумаги и громко сопѣлъ, перекиды-вія «дѣла» въ обложкахъ со стола на стулъ.

— Борисъ! — окликнули его.

— Что еще? — вскричалъ онъ, не поднимая головы.

— J’ai a te parler.[1]

Съ боку кресла стояла Надежда Аполлоновна, въ голубой, шитой шелками блузѣ, которая ни мало не скрывала костлявости ея тѣла.

— Некогда! — кивнулъ Салзматовъ.

— Voila trois jours que je ne vous vois pas! Ça depasse toutes les limites.[2]

Интонація, съ какоіі была сказана послѣдняя фраза, заставила Саламатова обернуться и поморщиться.

— Въ чемъ-же дѣло, Nadine? Ты видишь, мой другъ, что я ужасно занятъ.

Надина взяла стулъ и сѣла противъ мужа, по другую сторону стола.

— Boris, — начала она, ежась и отчеканивая слова: — я была вчера у графини Варвары Петровны и она мнѣ сообщила по дружбѣ, que tu es tres mal vu par les superieurs… mais tres mal, tres mal.[3]

— Знаю!

— Comment, tu ne nie pas ce fait?[4]

Надежда Аполлоновна выпрямила свою сухую грудь и строго-испытующимъ взглядомъ обдала Бориса Павловича.

— Я знаю, — заговорилъ Саламатовъ, поднимая голову и переходя въ жалобный тонъ — что мое высшее начальство смотритъ на меня съ кандачка.

— Q’est ce que cette expression?[5] — перебила съ гримасой Надежда Аполлоновна.

— Ну, да, съ кандачка смотрятъ, считаютъ меня мерзѣйшимъ чиновникомъ, я это прекрасно знаю.

— Mais tu ne penses done pas a ta carriere?хъ [6]

— Эхь! — вскричалъ Саламаговъ, и точно сбрасывая съ себя какую-то тяжесть, всталъ, выпрямился и сложилъ руки на грудь. — Jen ai assez! [7]

Надежда Аполлоновна съ истиннымъ изумленіемъ поглядѣла на своего супруга. Ничего подобнаго она отъ него еще не слыхала.

— Oui, j’en ai assez! [8] — повторилъ Саламатовъ и тряхнулъ головой. — Я самъ, матушка, на себѣ волосы рву, что до сихъ поръ, чортъ знаетъ изъ-за чего, втянутъ въ этотъ дурацкій чиновничій хомутъ.

— Boris, menagez, de grace, vos expressions! [9]

— Вамъ угодно продюизировать меня въ гранъ-мондѣ и заставлять, выслушивать отъ всякаго выжившего изъ ума старикашки распеканья! Нечего сказать, пріятная перспектива!

Саламатовъ заходилъ по кабинету.

— Mais vous divagaez, mon cher, [10] — отчеканила супруга, не мѣняя позы и слѣдя злыми глазами за тушей своего мужа. — Вы, кажется, совершенно забыіи, что я сдѣлала для вашей карьеры? Вы потому имѣете такой успѣхъ… dans la finance… что вы въ большомъ чинѣ, que vous avez une charge honorifique [11]. этого никогда не нужно забывать… иначе ваши купцы и жиды… enfin Dieu sait quel monde [12] не станутъ заискивать въ васъ. Et yous me lancez à la figure le durreproche de porter le joug du service! Ah! Vous me faites pitié, Boris![13]

Борисъ Павловичъ пожалъ плечами и, сбавивъ тону, произнесъ:

— Мнѣ золотаго шитья не нужно, мнѣ жалованья не нужно, и у разныхъ старушенцій ручки цѣловать опротивѣло. Я не хочу, какъ каторжный, работать чортъ-знаетъ изь-за чего!

— Mais ça provient de votre dévergondage…[14] Ваша жизнь дѣлается, наконецъ… je ne saurais la qualifier dignement…[15] Вы знаете, какъ я снисходительна къ вашимъ prouesses [16]; но на все есть мѣра. Вы, наконецъ, меня срамите; моя родня rougit presque en prononçant votre nom [17]…

— Ну, и пущай ee!

— Boris! — гнѣвно сказала Надежда Аполлоновна, возвышая голосъ и приподнимаясь-vous savez que je ne suis pas femme a faire danser sur le pied que l’on veut. Vous changerez de conduite. Adieu, Travaillez.[18]

Борисъ Павловичъ хотѣлъ что-то сказать, но махнулъ рукой. Онъ былъ радъ, наконецъ, что она уберется. Но прежде, чѣмъ она вышла изъ кабинета, лакей доложилъ:

— Господинъ Гольденштернъ.

— Eh bien! La juiverie ya son train,[19] — пустила супруга.

— Да вѣдь я сказалъ, что ко мнѣ никого не принимать!

— Вы еще вчера изволили приказать ихъ только и принять.

Саламатовъ схватился за голову.

— Ne vous donnez pas de dementis au moins-vis à vis les domestiques, [20] — уязвила супруга и прослѣдовала въ гостиную.

— Проси, — вымолвилъ совсѣмъ убитый Саламатовъ.

Абрамъ Игнатьевичъ такъ и вкатилъ клубкомъ въ кабинетъ.

— Ну, что вамъ еще? — окликнулъ его Саламатовъ.

— Ай, ай! какой вы сердитый! Вѣдь вы сами просили, чтобы къ вамъ сегодня заѣхать. Вотъ я и заѣхалъ.

— Ну, садитесь, садитесь, — проговорилъ Саламатовъ, отправляясь къ столу.

— Вы, ваше превосходительство, не забыли, — началъ Гольденштернъ нѣсколько насмѣшливымъ тономъ — что вамъ надо приготовиться къ большой баталіп.

— Некогда мнѣ,—отрѣзалъ Саламатовъ. — Я три дня И; три ночи долженъ просидѣть въ моей канцеляріи.

— Но вы припомните, небось, — возразилъ Гольденштернъ — что у пасъ уже условіе домашнее написано.

— Какое условіе?

— Ай, ай, какъ-же это вы такъ скоро забываете, ваше превосходительство! Вѣдь вы-же хотѣли непремѣнно-условіе. Вотъ оно. Не угодно-ли заглянуть?

Абрамъ Игнатьевичъ полѣзъ въ боковой карманъ, вынулъ оттуда сложенный вчетверо листъ, развернулъ его и поднесъ Саламатову.

— Что мнѣ его читать! — крикнулъ Саламатовъ. — Да-и какія тутъ условія? Развѣ вы прежде условія со мною заключали? Небось, когда я вамъ нуженъ былъ, вы прямо несли куши и валили на столъ: бери и дѣйствуй, а коли этого мало, такъ мы еще столько-же наворотимъ. Вотъ вы какъ поступали!

— Сдѣлайте одолженіе, Борисъ Павлычъ, васъ и теперь никто не обижаетъ. Это для вашей-же обезпеченности. Вы будете рисковать.

— Такъ вы-бы ужь такъ прямо и сказали, что собираетесь мошенничать.

— Полноте, полноте, ваше превосходительство. Повѣрьте, вамъ-бы ужь предоставленъ былъ весь кушъ сполна, если-бъ вы сами немножко…

— Ну, что я самъ?

— Если-бъ вы сами не запугали нашихъ. Не разъ. и не два было, что вы насъ на мель сажали. Развѣ неправда?

— Я не двужильный! — вскричалъ Саламатовъ, все еще не беря развернутаго листа изъ рукъ Гольденштерна.

— А впрочемъ, — сказалъ Абрамъ Игнатьевичъ, взглянувъ изъ-подъ очковъ на Саламатова — если вамъ неугодно подписать это условіе, то вы пасъ, по крайней мѣрѣ, предупредите. Мы будемъ искать другого.

— Кого-же это? — быстро спросилъ Саламатовъ.

— Мы васъ сами хотѣли просить на случай, если вамъ рѣшительно нѣтъ времени, указать на кого-нибудь, кто-бы имѣлъ хоть часть вашихъ талантовъ. Вотъ мы думали насчетъ молодаго нашего директора.

— Ужь не Малявскаго-ли? — спросилъ Саламатовъ.

— Именно, именно.

— Провалитесь вы съ нимъ на удивленіе всей Европы.

— Конечно, ему до васъ — вотъ какъ! — И Абрамъ Игнатьевичъ показалъ рукой чуть не до потолка, — но въ немъ есть огонекъ и на цифрахъ его не скоро собьешь, не скоро.

— И вы съ нимъ также условіе заключите?

— Своимъ порядкомъ! Онъ, извѣстное дѣло, не сталъ-бы упираться.

— Еще-бы! — сказалъ, тряхнувъ головой, Саламатовъ — губа-то у него не дура.

Борисъ Павловичъ сдѣлалъ конца два по кабинету. Онъ успѣлъ вспомнить, что безъ тридцати тысячъ, выговоренныхъ имъ въ условіи, онъ рѣшительно не сведетъ концовъ съ концами и скандально запутается.

— Такъ какъ-же, ваше превосходительство? — спросилъ Гольденштернъ, успѣвшій переложить бумагу изъ правой руки въ лѣвую.

— Дайте-ка условіе, — крикнулъ Саламатовъ и почти вырвалъ листъ изъ рукъ Гольденштерна.

Онъ быстро пробѣжалъ его, тяжело дыша и посапывая, потомъ подошелъ къ столу и положилъ на него бумагу.

— У васъ копіи нѣтъ? — спросилъ онъ. — Прикажете-переписать? Ну, да все равно. Надуете, такъ и такъ-надуете. Я слова своего назадъ не беру. Слѣдовало-бы съ васъ задатокъ, ну, да ужь чортъ съ вами!

Онъ однимъ взмахомъ подписалъ условіе и отдалъ-сложенный вчетверо листъ Гольденштерну.

— Если вашему превосходительству, — началъ опять въ полушутливомъ тонѣ Абрамъ Игнатьевичъ — такъ ужь. тяжело отъ всякаго рода занятій, то мы можемъ попросить того-же самаго господина Малявскаго взять на себя нѣкоторую подготовительную работу. У него много благороднаго рвенія и самолюбіе большое. Онъ будетъ польщенъ такимъ сотрудничествомъ.

Саламатовъ сначала ничего не отвѣтилъ, потомъ выговорилъ:

— Коли хочетъ, можетъ пріѣхать.

— Вы ужь не безпокойтесь. Я ему дамъ знать и онъ къ вамъ явится, — и будетъ весьма польщенъ, весьма!

— Хотите покурить — курите, — сказалъ Саламатовъ — только прошу извинить меня: я адски занятъ.

— Да и я также, — отвѣтилъ съ хихиканьемъ Абрамъ Игнатьевичъ и, взявшись за шляпу, удалился, не закуривъ сигары.

Саламатовъ сухо подалъ ему руку и не проводилъ его даже до дверей кабинета.

«Жидова проклятая! — выругался онъ про себя. — Стали и меня на кордѣ гонять. Если-бъ не крайность, я бы вамъ задалъ феферу.»

Генералъ хорохорился, но очень хорошо постигалъ, что вся его дѣловая карьера неразрывно связана съ этой-самой жидовой. Когда говорили о разныхъ дѣльцахъ, то выражались обыкновенно такъ: «въ это дѣло, навѣрно, ввяжутся жиды и Саламатовъ». Различія между вими уже никакого не дѣлали. Стало быть, его превосходи. тельству нечего было особенно негодовать на іерусалимскую братію. Только жидова начинала терять къ нему безусловное довѣріе. Онъ вернулся мысленно къ разговору съ супругой и не могъ мысленно-же не сознаться, что ея превосходительство была права. На службѣ онъ долженъ былъ оставаться; иначе половина его кредита тотчасъ-бы улетучилась. Онъ былъ не на особенно хорошемъ счету у высшаго начальства, но про это не знали въ публикѣ. Важнѣе всего было то, что онъ — крупный чиновный баринъ и что грудь и прочія части его мундира расшиты золотымъ шитьемъ.

Съ этою мыслью онъ опять засѣлъ за бумаги.

Но Борису Павловичу не суждено было кончить день свой въ усиленныхъ занятіяхъ. Послѣ обѣда, отдохнувъ по обыкновенію, онъ приказалъ заложить сани въ одиночку и, не заходя къ женѣ, уѣхалъ.

Условіе, заключенное съ жидовой, представляло собою сумму въ тридцать тысячъ, въ случаѣ успѣха. Но безусловная вѣра въ успѣхъ еще не оставляла Саламатова. Онъ и думать не хотѣлъ, что эти тридцать тысячъ выскользнутъ у него изъ рукъ. Онъ зналъ свою публику и рессурсы собственной діалектики. Тридцать тысячъ считалъ онъ лежащими въ карманѣ, и на нихъ ему страшно захотѣлось отъиграться. Въ послѣднее время картежная страсть брала верхъ надъ остальными страстями Бориса Павловича. И съ каждымъ днемъ онъ игралъ все рискованнѣе и несчастнѣе. Онъ пересталъ даже и считать, сколько у него денегъ уходило на карты. Зато нигдѣ такъ не жилъ онъ всѣмъ своимъ существомъ, какъ за зеленымъ столомъ. Такихъ азартныхъ игроковъ мало было въ Петербургѣ. Борисъ Павловичъ чувствовалъ всѣ инстинкты и побужденія игрока: и задоръ, и томленіе неизвѣстности, и минутное презрѣніе къ деньгамъ, и сладость быстрой наживы, и бѣшенство, вызываемое роковой незадачей, и апатію игрецкаго отчаянія. Онъ не могъ себѣ вообразить, что когда-нибудь останется безъ большихъ средствъ къ игрѣ.

Кучера Саламатовъ отпустилъ у подъѣзда щеголеватаго дома на Сергіевской.

Планъ Малявскаго насчетъ двухъ дуэлей удался какъ нельзя лучше. Довольно было того, что его пріятели сочли его человѣкомъ, нелюбящимъ шутить. Они, конечно, разгласили о томъ, что, только благодаря ихъ упрашиваньямъ, дѣло уладилось безъ кровопролитія. Больше ничего и не требовалось. А Воротилину онъ въ тотъ-же день написалъ краткій вызовъ, который долженъ былъ произвести надлежащій эффектъ. Ипполитъ Ивановичъ, какъ и ожидать слѣдовало, жесточайшимъ образомъ струсилъ и запросилъ пардону, сваливая всена простое недоразумѣніе. Малявскій остался доволенъ его письмомъ, которое и положилъ на храненіе, какъ нужный документъ.

Послѣ того Иларіонъ Семеновичъ почувствовалъ себя въ своей тарелкѣ, и когда Гольденштернъ пріѣхалъ къ нему съ просьбой помочь Саламатову въ приготовленіяхъ къ баталіи, онъ очень мало ломался, но выговорилъ себѣ изрядный кушъ.

На другой день, часовъ въ десять, онъ уже отправлялся къ Саламатову съ желаніемъ выказать себя какъ можно великодушнѣе.

— Борисъ Павлычъ сильно занятъ, я знаю, — сказалъ онъ лакею — но онъ меня приметъ.

— Тамъ ужь дожидается чиновникъ, — отвѣтилъ лакей. — Да баринъ еще не вставали.

— До сихъ поръ?

Лакей ухмыльнулся какъ-то въ сторону.

— Поздно започивали, — выговорилъ онъ.

— А въ которомъ часу вчера вернулся Борись Павлычъ?

— Утромъ-съ, на разсвѣтѣ.

«Не видать ему тридцати тысячъ», — подумалъ Малявскій.

— Я подожду; а ты-бы побудилъ барина.

— Раньше десяти не приказано; теперь ужь, никакъ, время.

Малявский вошелъ въ кабинетъ и увидалъ тамъ вчерашняго чиновника, сидѣвшаго бочкомъ на диванѣ.

Они молча раскланялись другъ съ другомъ.

Буженіе Саламатова продолжалось болѣе четверти часа. Совсѣмъ уже на ногахъ, онъ продолжалъ спать, глядя безсмысленными глазами на лакея. Служителю пришлось взять его и силою свести подъ душъ.

Въ кабинетъ Саламатовъ ввалился точно пошатываясь; и въ самомъ дѣлѣ, его шатало изъ стороны въ сторону. Спать ему хотѣлось смертельно. Онъ въ сущности и продолжалъ спать на ходу.

— Борисъ Павлычъ, все-ли по-добру по-здорову? — крикнулъ довольно пронзительно Малявскій, шумно подходя къ Саламатову.

Тотъ даже отшатнулся отъ него. Мутными глазами поглядѣлъ онъ на чиновника.

— Вы давно здѣсь? — спросилъ онъ его, не отвѣчая ничего Малявскому.

— Нѣтъ, не такъ давно-съ, — отвѣчалъ вицъ-мундиръ.

— Пожалуйте, пожалуйте сюда. Вторая половина готова?

— Никакъ не могли покончить: нѣсколько листовъ не переписаны.

— Чтожь вы со мной дѣлаете? — завопилъ Саламатовъ — безъ ножа вы меня рѣжете!

— До четырехъ часовъ вчера просидѣли, — докладывалъ безстрастно чиновникъ,

— До четырехъ! Всю ночь напролетъ-бы просидѣли! Развѣ мнѣ самому не случалось?..

— Хоть-бы вотъ сегодня, — выговорилъ вполголоса Малявскій, наклоняясь надъ письменнымъ столомъ.

Саламатовъ вскинулъ на него глазами и губами состроилъ нѣчто въ родѣ улыбки.

— Извините, mon cher; благодарю, что навѣдались.

У меня адская кутерьма по канцеляріи. Берите сигару. Я сейчасъ покончу.

«А! мяконькій сталъ», — подумалъ Малявскій, закуривая сигару и отходя къ окну, гдѣ онъ и усѣлся съ газетой.

Саламатовъ бранился еще минутъ десять и повторялъ вее, что его хотятъ безъ ножа зарѣзать.

— Мы въ три дня никакъ не кончимъ! — вскричалъ онъ и схватился за голову.

— Въ три дня затруднительно, — подтвердилъ чиновникъ.

— Какъ-же мнѣ быть съ первоприсутствующимъ?

— Надо хоть еще денька два.

— Да что они со мной въ бирюлки играютъ! Я знать ничего не хочу! — завопилъ онъ вдругъ благимъ матомъ, такъ что у Малявскаго чуть не вывалилась газета изъ рукъ — что бы завтра ночью все было готово, все!

Чиновникъ промолчалъ.

Черезъ пять минутъ онъ былъ отпущенъ, и Саламатовъ, откинувшись на спинку кресла, громко вздохнулъ и жалобно простоналъ:

— Что это за каторга, Господи, Боже мой!

Малявскій подошелъ и сталъ противъ него, по другую сторону стола.

— Да что у васъ такое дѣлается? — спросилъ онъ довольно скромно — разъясните мнѣ, пожалуйста.

— Вы развѣ не видите! — вскричалъ съ отчаяньемъ Саламатовъ. — Вотъ въ три дня вынь да положь его высокопревосходительству такую работу, на которую мало шести недѣль!

— Начальство, значитъ, осерчало?

— Плевать я хочу!..

Саламатовъ дѣствительно плюнулъ; но за голову опять схватился.

— Если вамъ такъ наскучила служба, бросьте ее, — сказалъ все еще добродушно Малявскій.

— Такъ ее сейчасъ и бросишь!

— Удивляюсь я вамъ, — началъ другимъ тономъ Малявскій — какъ это вы добровольно соглашаетесь играть такую… просто унизительную роль.

— Толкуйте!

— Да вы сами прекрасно чувствуете, что она унизительна. Вотъ теперь вы должны готовиться къ строгому выговору: въ три дня вы не сдѣлаете того, на что нужно шесть недѣль.

— Заморю всѣхъ, а сдѣлаю!

— Эхъ, полноте, Борисъ Павловичъ, вы и себя-то не можете заморить какъ слѣдуетъ; стало, какъ-же вы будете за другихъ-то отвѣчать.

— Что это за аллегорія?

— Въ которомъ часу изволили вернуться?

— А вамъ что?

— Да такъ; я только для вящшей демонстраціи привожу этотъ фактъ. Ужь если вашему превосходительству никакъ нельзя было провести ночь иначе, какъ, примѣрно, за зеленымъ столомъ — значитъ это роковая необходимость. Какъ-же вы ее помирите съ такой государственной службой, гдѣ вамъ приказываютъ, чтобы въ три дня — тяпъ да ляпъ — и вышелъ-бы корабль!..

— Какъ-будто я ничего этого не понимаю! — отозвался злобно Саламатовъ.

— Такъ зачѣмъ-же вы служите?.. Позвольте-съ, Борисъ Павловичъ, немного счесться. Я не злопамятенъ, а такъ, знаете, для очистки старья. Вы, когда за нѣкоторой дѣвицей пріударяли…

— За какой это?

— А за Тпмофѣевой, за Зинаидой Алексѣевной…

— Гдѣ она, куда провалилась? Вы ею завладѣли?

— Провалилась; и я ею нимало теперь не интересуюсь, а напомнилъ объ ней совсѣмъ для другого. Вы вѣдь къ ней являлись — и меня самымъ паскуднымъ манеромъ отрекомендовали. Она мнѣ все сама разсказала. И все вы, ваше превосходительство, напирали на мою мелкоту, что я, какъ лягушка, напыживаюсь и прыгаю передъ сильными міра сего. Я человѣкъ маленькій. Но если соглашусь прыгать передъ кѣмъ-нибудь, то за тѣмъ только, чтобы большой процентъ получить. Ну, а вы, смѣю спросить, изъ-за чего прыгаете цередъ набольшими?… Право, если-бъ я хотѣлъ предаться злорадству, я-бы нашелъ обильную пищу въ настоящій моментъ.

«Что-же это онъ надо мной подшучиваетъ?» — спросилъ про себя Саламатовъ, и ему захотѣлось вытолкать вонъ Малявскаго; но въ отуманенной головѣ его промелькнулъ вчерашній проигрышъ, уже поглотившій то, что баталія должна была принести ему въ случаѣ побѣды.

— Вы никакъ сердитесь? — спросилъ Малявскій умышленно кроткимъ голосомъ.

— Нечего мнѣ, любезный другъ, сердиться. — Я одному только удивляюсь: какъ это вы не отучитесь отъ весьма юной манеры — заводить неподходящіе разговоры…

— Вы, пожалуйста, не сердитесь, — продолжалъ Малявскій, уже язвительнѣе улыбаясь. — Я вѣдь васъ не поддразниваю, я только вамъ указываю со стороны на нелѣпость той обузы, которой вы нести не можете, чрезъ что и ставите себя, каждый мѣсяцъ, въ безвыходное и смѣшное положеніе. Гдѣ-же ваша гордость, Борисъ Павловичъ? Гдѣ чувство независимости, которымъ вы такъ умѣете гордиться при случаѣ? Все это, видно, говорится для одного близиру?

— Хорошо вамъ, любезный другъ, разсуждать такъ!

— Да и вамъ было-бы нетрудно разсуждать точно также. — Коли вамъ почетъ нуженъ, ну возьмите какое нибудь важное мѣсто безъ жалованья, попечителя какого-нибудь, гдѣ вамъ и чины, и кресты будутъ идти, и никакого при этомъ дѣла вы дѣлать не будете. Чего-же лучше? И неужели вамъ, при вашихъ связяхъ, трудно это устроить?

— Ну да что объ этомъ! Довольно! — вскричалъ Саламатовъ. — Лучше позавтракаемъ.

— Я вѣдь это не изъ простого резонерства говорилъ, откликнулся Малявскій — а изъ сознанія вашихъ собственныхъ интересовъ. Мѣшать вашимъ затѣямъ я тоже не стану и явился вовсе не затѣмъ… Абрамъ Игнатьевичъ просилъ меня завернуть къ вамъ.

— Да, да, добрѣйшій Иларіонъ Семенычъ, вы, право, такъ великодушны…

Саламатовъ говорилъ это глухо и неохотно, а Малявскій, глядя на него, думалъ:

«Нечего, братъ, ломаться, а благодарить-то можешь и поусерднѣе; вѣдь ты моими-же руками будешь жаръ загребать».

Подали завтракъ. Саламатовъ былъ очень не въ ударѣ и говорилъ больше Малявскій. Послѣ завтрака Саламатовъ хотѣлъ выпроводить непріятнаго собесѣдника, но Малявскій, взявши его за руку, а въ другой держа шляпу, сказалъ съ оттяжкой:

— Вы можете изнывать на очисткѣ вашего кавце лярскаго хлама, а я вамъ подготовлю все, что слѣдуетъ…

— Merci, merci, выговорилъ отдуваясь Саламатовъ.

— Вы съ жидовой заключили условіе? спросилъ въ упоръ Малявскій.

— Они непремѣнно хотѣли, все вздоръ такой…

— Такъ вы какой-же положите процентикъ за коллаборацію?

Саламатовъ точно поперхнулся.

— Да какъ вы полагаете? довольно глуповато спросилъ онъ.

— Двадцать процентиковъ будетъ по христіански… не правда-ли?

— Но вѣдь тутъ какая-же работа, Иларіонъ Семеновичъ, подумайте!

— Такъ дѣлайте ее сами, отрѣзалъ Малявскій, выпрямляясь и поправляя галстухъ.

— Хорошо, хорошо.

— Я вотъ приготовилъ маленькую записочку.

И съ этими словами Малявскій вынулъ изъ боковаго кармана листъ, сложенный вчетверо.

— Да зачѣмъ-же это-съ? — вскрикнулъ уже совершенно сердито Саламатовъ.

— Такъ, для памяти, Борисъ Павлычъ, для памяти-сь! Право, такъ лучше будетъ; вѣдь вы ничѣмъ тутъ не рискуете. Если я вамъ черезъ пять дней не представлю чего нужно, вы мнѣ ни единой полушки не заплатите….

— Подписать, что-ли, прикажете? — спросилъ Саламатовъ глухо.

— Да ужь соблаговолите.

Опять однимъ взмахомъ подписалъ Саламатовъ условіе и отдалъ Малявскому листъ, не сложивъ его.

Прощанье произошло молча. Малявскій удалился скорыми шагами, а Саламатовъ легъ на диванъ и громко выругался.

Ему было очень скверно. И сцена съ женой, и визитъ Гольденштерна, и главное — визитъ этого противнѣйшаго Малявскаго, — все это подняло въ немъ жолчь, а онъ вовсе не былъ жолченъ по натурѣ.

— Нѣтъ, — выговорилъ онъ энергически, — такъ нельзя идти дальше; я чортъ-знаетъ на кого сталъ похожъ!… Выходитъ, что и жена права и жидъ и эта архибестія правъ также! Службу надо по-боку и взять почетное мѣсто. Надина на этомъ успокоится. И главное не играть впередъ деньгами, иначе я всегда буду въ рукахъ всякихъ мазуриковъ! Ну за что я этому проходимцу Малявскому уступилъ пять тысячъ серебряныхъ рублей? Еще два-три такихъ случая — и я буду притчей во языцѣхъ.

Онъ долго не могъ приподняться съ дивана, незамѣтно захрапѣлъ и спалъ до самыхъ сумерекъ. Когда онъ продралъ глаза, былъ уже шестой часъ. Сначала ему показалось, что онъ лежитъ въ кровати и проснулся рано утромъ.

«Вотъ это славно: теперь и восьми часовъ нѣтъ; то-то я наработаю».

Но когда онъ ощупалъ себя и вспомнилъ, какъ онъ заснулъ на диванѣ, его охватило просто какое-то бѣшенство и онъ завопилъ:

— Огня, лампу, свѣчей!

Лакей показавшійся въ дверяхъ, съ испугомъ бросился назадъ……………

Иларіонъ Семеновичъ, возвращаясь отъ Саламатова, подводилъ въ умѣ итоги. Выходило, что онъ если и слова не вымолвитъ на предстоящей акціонерной баталіи, то все-таки заработаетъ треть того куша, который Саламатовъ заполучилъ отъ жидовъ.

Онъ не могъ не усмѣхнуться продолжительно. Ему въ самомъ дѣлѣ сдѣлалось смѣшно при мысли, какъ легко играть на струнѣ человѣческихъ глупостей. Стоило ему выкарабкаться — и онъ ни за понюхъ табаку забираетъ куши. И это еще цвѣточки, а ягодки впереди!..

Прядильниковъ ожидалъ вызова отъ Малявскаго. Онъ считалъ его способнымъ, по злобности, затѣять дуэль.

Авдотья Степановна допросила его: будетъ-ли онъ стрѣляться, если Малявскій пришлетъ ему вызовъ? Прядильниковъ далъ уклончивый отвѣтъ. Она не стала больше допытываться, но и успокоивать его не стала. А онъ готовъ былъ самъ поѣхать къ Малявскому и вызвать его. Сначала смутно, а потомъ совершенно ясно распозналъ онъ нравственную подкладку этого «фолликюлера», какъ онъ продолжалъ называть его. Въ подъѣзжаніяхъ къ нему Малявскаго Прядильниковъ видѣлъ нѣчто превосходящее всѣ саламатовскіе подвиги.

«Эдакихъ людей надо истреблять, повторялъ онъ, ходя по своей рабочей комнатѣ: — истреблять надо!»

Но прошли цѣлые сутки, а отъ Малявскаго никто не являлся, а письма никакого не было.

«Я долженъ вытянуть на барьеръ этого негодяя!» — кипятился онъ, но пламенное желаніе подстрѣлить Малявскаго не заглушило лсе-таки вопроса: «да какъ-же я буду его вызывать? Вѣдь я его схватилъ за горло и обозвалъ гадиной!» Послѣ разныхъ соображеній, Петръ Николаевичъ рѣшилъ, что Малявскій стрѣляться не будетъ, даже если-бъ онъ явился къ нему требовать извиненія передъ Авдотьей Степановной. То, что Малявскій сказалъ ей, до сихъ поръ передергивало Петра Николаевича. Сцена, которой онъ кстати или не кстати сдѣлался свидѣтелемъ, привела его къ рѣшенію, уже запавшему въ его сердце.

«Никто не знаетъ этой женщины, говорилъ онъ самъ себѣ: —ея чудной души, ея благороднѣйшей натуры! Всѣ помнятъ прежнюю Авдотью Степановну Бѣлаго, саламатовскую…»

Онъ не договорилъ.

«Зачѣмъ-же ей носить на себѣ этотъ позоръ, когда можно сдѣлать по другому? Зачѣмъ превращать нашу любовь въ интригу?»

Петръ Николаевичъ рѣшилъ нѣчто, и уже болѣе спокойно сталъ готовиться къ общему собранію, гдѣ онъ долженъ былъ выступить противъ правленія и его махинацій. Онъ не сомнѣвался въ своемъ успѣхѣ, не потому, что былъ слишкомъ увѣренъ въ себѣ, а факты-то ужь слишкомъ его поддерживали.

Ему въ особенности хотѣлось-бы сразиться съ Малявскимъ, который, по всей вѣроятности, долженъ былъ явиться подручнымъ Саламатова. Онъ хотѣлъ тряхнуть стариной, вспомнить о тѣхъ баталіяхъ, которыя онъ выносилъ на своихъ плечахъ.

Засѣвъ за работу, онъ вспомнилъ также, какъ, бывало, Карповъ, лежа на диванѣ, подсмѣивается надъ нимъ и перебираетъ свои прибаутки. Ему стало жутко. Онъ тутъ только почувствовалъ, въ какой мѣрѣ неправъ былъ передъ своимъ закадыкой. Но поѣхать къ нему сейчасъ-же и просить прощенія онъ не былъ въ состояніи. Самъ лично онъ готовъ былъ повиниться; но примиреніе съ Карповымъ повело-бы за собой новое сожительство. Карповъ, если-бъ и ничѣмъ не задѣвалъ его любви къ Авдотьѣ Степановнѣ, сталъ-бы все-таки протестовать противъ того рѣшенія, къ которому пришелъ сегодня Петръ Николаевичъ. Да и вообще онъ не могъ уже выносить Карпова вблизи Авдотьи Степановны.

Былъ еще всего первый часъ ночи, а Петръ Николаевичъ чувствовалъ уже порядочное утомленіе. Давно-ли, кажется, ему было нипочемъ просидѣть надъ цифрами всю ночь напролетъ; а теперь онъ, послѣ четырехчасовои работы, и вялъ, и тревоженъ, и разсѣянъ. У него въ головѣ появлялись и исчезали: то Авдотья Степановна, то Карповъ, то нахальная рожа Малявскаго. Задумавшись надъ цифрами, онъ въ ту-же минуту уходилъ отъ нихъ въ даль. Не было прежняго задора. Самое дѣло не представляло и тѣни прежняго лихорадочнаго увлеченія.

Онъ остановился даже на такомъ вопросѣ: если онъ и побьетъ жидовскую компанію, которая, навѣрно, выставитъ ораторами Саламатова и Малявскаго, то чего-же онъ самъ-то въ этомъ случаѣ добьется? Въ случаѣ блистательнаго успѣха, онъ можетъ попасть въ члены правленія. Но одинъ онъ тамъ ничего не сдѣлаетъ. Да и стоитъ-ли вообще тратить свои гражданскій пылъ на ловлю разныхъ тузистыхъ мазуриковъ? Не лучше-ли распрощаться съ этимъ міромъ? Петръ Николаевичъ находился на пере-путьи. А любовь влекла его къ замкнутой, интимной жизни; но онъ могъ начать вести ее только въ томъ случаѣ, если Авдотья Степановна согласится на то рѣшеніе, къ которому онъ теперь пришелъ. Иначе онъ долженъ былъ оставаться дѣльцомъ. Такъ выходило, по крайней мѣрѣ, по его логикѣ.

Насталъ день баталіи. Наканунѣ Малявскій доставилъ Саламатову родъ докладной записки. Тотъ ее еле просмотрѣлъ утромъ. Чтобы сорватьна чемъ-нибудь свое сердце, Борисъ Павловичъ опять проигралъ всю ночь. По канцеляріи онъ получилъ образцовую головомойку и въ тотъ-же день супруга дала ему послѣднее ultimatum насчетъ нравовъ и положенія въ высшемъ обществѣ. Когда онъ пріѣхалъвъправленіе, къ нему сейчасъ-же пристала жидова съ Гольденштерномъ во главѣ и стала его выспрашивать: чувствуетъ-ли онъ себя способнымъ разбить въ пухъ и прахъ всѣхъ противниковъ и отстоять во что-бы то ни стало ихъ предложеніе? Саламатовъ былъ очень хмурый и нехотя отвѣчалъ имъ, такъ что Абрамъ Игнатьичъ побѣжалъ къ Малявскому и началъ лебезить передъ нимъ.

— Ужь сдѣлайте одолженіе, — говорилъ онъ ему полушопотомъ — поусердствуйте за насъ, не посрамите земли русской. Мы боимся, ужасно какъ боимся, что Саламатовъ ничего не сдѣлаетъ хорошаго.

— Ужь коли мнѣ придется говорить, — сказалъ покачиваясь Малявскій — я свое обязательство исполню, я не Саламатовъ.

Но Гольденштернъ съ братьей были въ большомъ волненіи; они заслали даже полковника Раздобольскаго позондировать Прядильникова. Но зондировать его было излишне: онъ съ первыхъ-же словъ началъ такъ безпощадно отдѣлывать саламатовскую компанію, что въ силѣ его нападенія сомнѣваться было глупо. Пошушукавши между собой, саламатовцы рѣшили, что надо предупредить уд?чъ, и Гольденштернъ побѣжалъ убѣждать Саламатова, чтобы тотъ началъ первый говорить. Саламатовъ сначала уперся, повторяя, что онъ мастеръ только защищаться и изворачиваться, но такъ-какъ ему, въ сущности, было все равно, онъ согласился.

Тотчасъ-же послѣ скучной части засѣданія, Саламатовъ поднялся съ мѣста. Ему захлопала часть правой; но двѣ трети залы такъ зашикали, что даже онъ слегка стѣснился. Это его разсердило и онъ началъ говорить рѣзкимъ генеральскимъ тономъ, отрывисто, сухо и неубѣдительно. Гольденштернъ уже нѣсколько разъ переглянулся съ Малявскимъ. Они сообщили глазами другъ другу, что Саламатовъ взялъ неподходящую ноту и непремѣнно провалится. Цифровыя данныя Саламатовъ плохо подготовилъ, и минутъ чрезъ десять говоренья у него не хватило матеріалу. Внушительностью онъ не взялъ, фактами еще менѣе. Еще пять минутъ — и онъ бы совсѣмъ зарапортовался. Когда онъ кончилъ на какой-то звонкой и банальной фразѣ, раздалось еще большее шиканье, и хлопали только Гольденштернъ, полковникъ Раздобольскій и господинъ Гулеке. Аттака произведена была сначала какимъ-то добродушнѣйшаго вида толстякомъ съ гостинодворческой наружностью. Онъ сталъ полегонечку подтрунивать надъ правленіемъ и дѣлать намеки на іерусалимскую братію, которая желаетъ поживиться на счетъ акціонеровъ. Его немудрый юморъ и здравый смыслъ настроили собраніе такъ, что при первыхъ желчныхъ и вѣскихъ доводахъ Прядильникова, Гольденштернъ съ братіей были-бы разбиты на голову. Но Прядильниковъ не успѣлъ попросить слова, какъ раздался скрипучій голосъ Малявскаго. Онъ взялъ совсѣмъ не саламатовскій тонъ. Играя на стрункѣ промышленнаго либерализма, онъ началъ доказывать жалкую отсталость людей, которые хотятъ добиваться большихъ барышей, не желая ничѣмъ рисковать. Фактическую сторону подготивилъ онъ старательно и ловко подтасовалъ цифры. Въ доказательствахъ онъ выказалъ большую изворотливость. Гольденштернъ, слушая его, нѣсколько разъ подпрыгивалъ на мѣстѣ и протиралъ очки отъ пріятнаго волненія. Манера Малявскаго съ его пронзительнымъ голосомъ подходила къ размѣрамъ залы и къ характеру дебатовъ. Его діалектика производила впечатлѣніе на людей, которые любятъ бойкую дѣльность или, лучше сказать, ея мундиръ. Рѣчь молодаго директора поселила порядочное смятеніе, и если-бы въ эту минуту пойдти на голоса, то побѣда была-бы, конечно, за саламатовцами. Слушая Малявскаго и глядя на его фигуру, Петръ Николаевичъ ощущалъ во всемъ своемъ существѣ цѣлыя миріады нервическихъ портиковъ. Никогда еще никакой противникъ не возмущалъ его такъ, какъ этотъ нахалъ, стерпѣвшій отъ него брань и потасовку. Съ первыхъ словъ, произнесенныхъ Прядильниковымъ, аудиторія какъ-то особенно встрепенулась, всѣ съ возбужденнымъ любопытствомъ глядѣли на эту маленькую нервную фигуру съ большимъ носомъ, начавшую, безъ всякихъ лишнихъ прелиминаріи, громить кого слѣдуетъ. Прядильниковъ все язвительнѣе и язвительнѣе доѣзжалъ своихъ противниковъ, и нѣсколько разъ одобрительный гулъ раздавался по залѣ. Псѣ почувствовали, что тутъ звучало настоящее знаніе дѣла и безпощадная логика честности; а акцентъ рѣчи переполненъ былъ негодованіемъ. Саламатовъ слушалъ, откинувшись на спинку своего кресла, и улыбка не сходила съ его жирныхъ губъ. Малявскій, глядя куда-то въ бокъ, все блѣднѣлъ. Абрамъ Игнатьевичъ совсѣмъ съежился и изрѣдка только вскидывалъ своей круглой головой. Громкія рукоплесканія покрыли рѣчь Прядильникова. Онъ сѣлъ утомленный, отирая лобъ и разсѣянно глядя на тѣхъ, кто ему хлопалъ и посылалъ издали поздравительные поклоны… Саламатовцы заколыхались. Гольденштернъ побѣжалъ къ Борису Павловичу и, размахивая руками, такъ горячился, точно ему кто-нибудь сейчасъ только далъ пощечину. Улыбающееся лицо Саламатова показывало, что онъ все сообразилъ и сейчасъ поднесетъ пріятный сюрпризъ всей компаніи.

Раздался звонокъ. Шумъ въ залѣ продолжался; но когда передніе ряды увидали, что поднимается саламатовская туша, тишина опять водворилась. Малявскій мигомъ перевернулся въ его сторону и въ его глазахъ промелъ-кнуло нѣчто крайне-злобное и досадное. Онъ видѣлъ, что дѣло проиграно послѣ рѣчи Прядильникова; но ему никакъ не хотѣлось, чтобы Саламатовъ еще разъ говорилъ. Кто его знаетъ, быть можетъ, онъ и вывернется и чѣмъ-нибудь и пройметъ собраніе. Тогда Малявскій будетъ забытъ и рѣчь его окончательно стушуется. Была даже такая минута, когда онъ хотѣлъ-было встать и напрячь послѣднія усилія; но онъ разсудилъ тотчасъ-же, что сильными средствами теперь ужь не возьмешь: ни негодованьемъ, ни цифрами, ни злобными нападками. Надо было пустить въ ходъ какой-нибудь особенный фортель, а онъ ему не представлялся въ эти минуты. Малявскій страшно злобствовалъ..

Прядильниковъ вздрогнулъ, заслышавъ звуки саламатовскаго голоса. Борисъ Павловичъ заговорилъ разговорнымъ тономъ, что-называется «здорово живешь», точно ничего особеннаго не произошло и никакого пораженія онъ не получалъ. Просто ему хотѣлось резюмировать въ удобоваримой формѣ то, что было говорено съ обѣихъ сторонъ. Такимъ безобиднымъ пріемомъ онъ сразу далъ всей залѣ другую температуру, точно выкупалъ всѣхъ въ ароматической прохладной ваннѣ, и освободилъ отъ непріятнаго зуда и чесотки. Послѣ этого вступленія послѣдовалъ тотчасъ фейерверкъ прибаутокъ, одна другой смѣлѣе и безпощаднѣе. Зала захохотала. Саламатовъ не защищалъ вовсе ни правленіе, ни мѣры, предложенной съ его подкрѣпленіемъ. Онъ только прошелся. насчетъ противниковъ въ такомъ серьезно-смѣхотворномъ вкусѣ, что самъ Прядильниковъ раза два разсмѣялся. Попавши на настоящую зарубку, чувствуя, что собраніе устало отъ серьезныхъ фразъ и цифръ, Саламатовъ удержу себѣ не зналъ, и зала вторила ему раскатистымъ гоготаніемъ. Перезъ четверть часа это перешло въ комическое представленіе. Гольденштернъ взвизгивалъ, точно кто-его продѣвалъ иглой, и даже господинъ Гулеке, не совсемъ хорошо понимавшій саламатовскіе «lazzi», смѣялся крупнымъ, густымъ смѣхомъ. Саламатовъ могъ говорить такъ цѣлыхъ два часа сряду, и публика не запросилась-бы домой, но онъ зналъ, когда кончить. Послѣ оглушающаго хохота онъ бухнулся въ кресло — и раздалось всеобщее хлопанье, несмолкавшее больше двухъ минутъ.

Пошли на голосованіе. Саламатовцы побѣдили.

Продолжая балагурить, пожималъ Саламатовъ руки поздравлявшимъ его пріятелямъ и простымъ хористамъ акціонерной трагедіи. Зато Малявскій сидѣлъ, словно прибитый къ своему креслу въ жесткой позѣ, посматривая на всѣхъ съ совершенно неподходящей презрительной усмѣшкой. Въ томъ углу, гдѣ помѣщался Прядильниковъ, текли негодующія рѣчи, но на этотъ уголъ никто уже не обращалъ нималѣйшаго вниманія. Стали расходиться. Шлявскому надо было непремѣнно пройдти мимо Прядильникова. Онъ взждъ подъ руку полковника и, громко разговаривая, подвигался медленно. Петръ Николаевичъ глядѣлъ на него пристально, и въ немъ опять пробудилось желаніе подстрѣлить этого пошляка и нахала. Точно догадываясь объ его замыслахъ, полковникъ отдѣлился отъ Малявскаго и подошелъ къ Прядильникову. Подавая ему руку, онъ вскричалъ:

— Хотѣли, батюшка, насъ утопить, да не разочли, что въ Саламатовѣ самъ духъ тьмы засѣдаетъ. Какъ ужь онъ примется потѣшать комцанію, такъ противъ него никакія силы небесныя не устоятъ.

— Совершенно справедливо, — пробормоталъ Прядиль-нпковъ, собирая свои бумаги въ портфель.

А Малявскій достигъ въ это время прихожей, гдѣ Гольденштернъ подпрыгивалъ около Саламатова. Борисъ Павловичъ былъ все еще въ юмористическомъ настроеніи. Никѣмъ неожиданный успѣхъ его заключительнаго спича особенно ободрилъ его. Онъ совсѣмъ было-упалъ духомъ въ послѣднія двѣ недѣли, а теперь его акціи поднялись опять выше пари. Теперь онъ опять могъ драть ни съ чѣмъ несообразные куши съ встрѣчнаго и поперечнаго и проигрывать ихъ съ такою-же быстротою.

— И вы молодецъ, и вы молодецъ! — закричалъ Гольденштернъ, подбѣгая къ Малявскому, который надѣвалъ пальто, не глядя въ сторону Саламатова.

— На свой образецъ, — отвѣтилъ £ъ кислой усмѣшкой Малявскій.

— Васъ мы на черный день припасаемъ, — продолжалъ Гольденштернъ.

— Вы куда? — крикнулъ Саламатовъ Малявскому, широко запахиваясь въ ильковую шубу.

— Обѣдать, — отвѣтилъ Малявскій.

— Да валимъ всѣ вмѣстѣ, вотъ и полковника захватимъ. Эй, полковникъ, съ нами къ Огюсту спрыснуть ораторскіе успѣхи Иларіона Семеныча.

— Будьте великодушны, Борисъ Павловичъ, — прошипѣлъ Малявскій.

— Да я изъ глубины души выражаюсь. Ваша рѣчь была мастерски составлена и ведена, только вы больно все усердствуете. Съ россійскимъ народцемъ такъ, другъ мой милый, нельзя.

— Въ офенбаховскомъ надо вкусѣ, хи, хи, хи! — разразился Гольденштернъ.

— Именно въ офенбаховскомъ, — подхватилъ полковникъ. — Молода — въ Саксоніи не была, а все оттого, что слишкомъ долго водился съ сочинительскимъ людомъ.

Малявскій готовъ былъ всѣхъ ихъ перервать на куски; но отъ обѣда онъ не отказался, надѣясь, когда компанія подопьетъ, наговорить каждому изъ нихъ надлежащихъ пріятностей.

Онъ молча пошелъ за всѣмъ обществомъ, передергивая плечами подъ своимъ короткимъ пальтецомъ. Онъ не успѣлъ еще замѣнить его чѣмъ-либо болѣе капитальнымъ и ни на чемъ другомъ не хотѣлъ помириться, какъ на соболяхъ.

Петръ Николаевичъ глядѣлъ въ слѣдъ уходящимъ са-ламатовцамъ. Онъ возвращался домой одинъ. Его сейчасъ-же оставили. Онъ не столько негодовалъ на успѣхъ гаера Саламатова, сколько на смѣшную сторону своихъ честныхъ усилій.

«Ну, развѣ я не тотъ-же Сизифъ, какимъ, бывало, обзывалъ меня Алеша?» — допрашивалъ онъ себя и сознавался, что выходило по-старому: безсовѣстные шуты торжествовали, а онъ проваливался со всею своею ученостью, желчью, цивическнмъ одушевленіемъ и логикой. Тогда его донъ-кихотство все еще было понятнѣе. А теперь онъ самъ считается дѣльцомъ. Онъ долженъ, стало быть, имѣть въ виду одинъ собственный интересъ. Такое побіеніе только отнимаетъ у него кредитъ. Дѣло не въ его знаніяхъ или діалектической ловкости, а въ результатѣ.

Надо было откинуть всякое порываніе и пріобрѣтать полную осѣдлость.

Онъ даже повеселѣлъ и отправился туда, гдѣ его ждали съ порядочнымъ нетерпѣніемъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ Прядильниковъ вошелъ какъ активное лицо, въ дѣловой міръ, Авдотья Степановна слѣдила весьма зорко за всѣми его дѣйствіями. Она знала, что онъ долженъ былъ выводить на свѣжую воду саламатовцевъ, и ждала его послѣ засѣданія къ себѣ.

На лицѣ его, когда онъ вошелъ, она рѣшительно ничего не могла прочесть.

— Побѣда? — спросила она.

— Только не моя, — отвѣтилъ Прядильниковъ.

— Неужели саламатовцы побѣдили?

— Послушали-бы вы, какъ гоготала вся братія!

— Надъ кѣмъ-же?

— Да надъ самими собой! Саламатовъ и меня разсмѣшилъ.

— Я вотъ втого и боялась.

Авдотья Степановна нахмурилась.

— Вамъ-бы ужь, коли такъ, не слѣдъ и вмѣшиваться, — сказала она нахмурившись.

— Моя рѣчь имѣла успѣхъ, коли хотите, больше я ничего и не желалъ, но этотъ бандитъ и клоунъ поднялся еще разъ и доѣхалъ смѣхомъ…

— Ну-да, ну-да, — повторила Авдотья Степановна. — Какая гадость, какая досада!..

— Не все-ли равно? — спросилъ Прядильниковъ, совершенно добродушнымъ тономъ.

— Вамъ развѣ все равно? (Они все еще продолжали говорить другъ другу «вы»).

— Все еще я ужасно глупъ! — вскричалъ такъ-же добродушно Прядильниковъ.

— Чѣмъ-же это?

— А тѣмъ, что хлопочу о честности высокой и самъ остаюсь постоянно въ дуракахъ. Довольно будетъ и того, что я самъ не подвелъ никакое акціонерное стадо подъ мошенническую штуку.

— Насилу-то за умъ взялись, — проговорила Авдотья втепановна, взглянувъ искоса на Прядильникова.

Она начинала замѣчать, что подъ весело-добродушнымъ тономъ его крылось нѣчто новое, какое-то подготовленіе къ чему-то…

— А ѣсть вамъ хочется? — вдругъ спросила она.

— Очень хочется: собственное краснорѣчіе ужасно дѣйствуетъ на аппетитъ.

За обѣдомъ оба много болтали, даже дурачились. Авдотья Степановна все подливала Прадильникову и пила за его будущіе ораторскіе успѣхи. Послѣ обѣда перешли въ кабинетъ. Авдотьѣ Степановнѣ захотѣлось успокоить Прядильникова, который замѣтно начиналъ волноваться.

— Ну, поди сюда, — вдругъ начала она на ты — сядь сюда, отдохни, тебя такъ и подергиваетъ, бѣдняжечку… Что хитрить со мной? вижу, что невкусно было спасовать передъ паясничествомъ Борьки Саламатова.

Какъ только Петръ Николаевичъ заслышалъ нежданное, но давно имъ страстно желанное «ты», онъ совсѣмъ разомлѣлъ и прильнулъ головой къ груди Авдотьи Степановны.

— Клянусь тебѣ,— страстно шепталъ овъ, — что я ни мало не огорченъ. Меня волнуетъ совсѣмъ другое.

— Что-же? — тихо выговорила она.

— Осчастливь меня, кончимъ эту жизнь. Она недостойна тебя. Ты высокая честность, ты благороднѣйшій души женщина. Я горжусь твоей любовью, но я хочу гордиться ею передъ цѣлымъ…

— Что это такое? — вдругъ перебила его Авдотья Степановна такимъ голосомъ, точно говорила съ Малявскимъ.

Но она была глубоко тронута и почувствовала, какъ слезы начали подступать ей къ горлу.

— Нѣтъ! — вскричалъ уже громче Прядильниковъ: — ты не откажешь мнѣ въ этомъ. Что я теперь? Я мучусь, я мучусь за тебя. Зачѣмъ откладывать такое дѣло, которое…

Петръ Николаевичъ запутался.

— Скажите, пожалуйста! — дурачилась ласкающимъ тономъ Авдотья Степановна — онъ меня хочетъ сдѣлать госпожей Прядпльниковой!

— Мое имя тебя…

— Тс!.. не извольте глупить и кипятиться… сидите смирно.

Онъ опустилъ голову и слушалъ.

— Голубчикъ мой! — начала Авдотья Степановна: — ты меня совсѣмъ растрогалъ. Больше никто любимой женщинѣ не предлагаетъ, когда уважаетъ ее. Но неужели ты сдѣлаешь это изъ того только, чтобы честность свою доказать?

— Полно! — вскричалъ Прядильниковъ — я не думаю кичиться моей честностью, я просто люблю тебя! Не мучь меня дольше! — вскричалъ онъ. — Скажи мнѣ сейчасъ: согласна ли ты или нѣтъ?

— Согласна! — отвѣтила она совершенно твердо и спокойно.

— Согласна? — повторилъ онъ какимъ-то захлебывающимся голосомъ.

— Какъ-же мнѣ не согласиться, дурачокъ ты этакой? Я ужь старая баба, пожила, теперь надо грѣхи замаливать, а ты мнѣ законный бракъ предлагаешь.

— Ахъ, не говори, ради Бога, въ такомъ тонѣ.

— Серьезно хочешь? Изволь; благодарю тебя, мой другъ.

Она пожала его руку и поцѣловала его въ лобъ. Онъ находился въ крайнемъ недоумѣніи.

— Ты это такъ говоришь…

— Ну, ужь ты придираешься. Все тебѣ мало: и въ веселомъ и въ серьезномъ тонѣ отвѣчаютъ человѣку. Что тебѣ еще надобно? Вѣдь не могу-же я въ чувствительность удариться. Ты слышишь, что я не смѣюсь. Но ты будешь меня слушаться во всемъ, что я тебѣ скажу сейчасъ?

— Во всемъ! — вскричалъ Прядильниковъ.

— Ну, такъ вотъ видишь, дружокъ, надо намъ будетъ обождать.

— Обождать, чего? — встрепенулся Прядильниковъ.

— Обождать со свадьбой. Этого я желаю ужь, конечно, не изъ каприза, не изъ-за того только, чтобы тебя помучить. Но посмотри ты хорошенько на самого себя. Вѣдь ты со мной не на необитаемый островъ удалишься, не въ темный лѣсъ?

— Зачѣмъ, чего и кого мнѣ бояться?

— Ну, да ты поспокойнѣе объясняйся. Ты хочешь оставаться здѣсь, въ Петербургѣ, и жить полюдски?

— Да.

— Стало быть, тебѣ необходимо стать твердой ногой, свой собственный гешефтъ какой-нибудь завести, жалованье большое получать. Ты все еще мало получаешь.

— Зачѣмъ все это?

— Глупый! Чтобъ оградить себя отъ людскаго злословія. Будь ты другой человѣкъ, я-бы ни слова не сказала, а вѣдь я тебя теперь знаю отлично. У тебя все щекотливые вопросы. Ты до чортиковъ можешь доходить изъ-за всякихъ тонкостей. Вотъ я тебѣ и совѣтую и прошу, не въ службу, а въ дружбу: сначала сдѣлайся совсѣмъ значительнымъ человѣкомъ, а тамъ и женись. Женишься ты на мнѣ сейчасъ — и пойдутъ подлые толки, что ты на мой счетъ поживился, что ты на мои деньги въ люди выходишь, и не знаю, чего не приберутъ. Вѣрно я говорю или нѣтъ?

— Къ чорту всѣ сплетни!

— Ты вотъ теперь такъ хорохоришься; а потомъ, мнѣ-же придется няньчиться, когда ты разхандришься. Полно, милый, вникни поспокойнѣе въ то, о чемъ я прошу тебя… И вѣдь что-жe измѣнится, скажи на милость?

Прядильниковъ молчалъ и чуть замѣтно хмурился.

— Можетъ быть, оно и такъ, — наконецъ, вымолвилъ онъ — я не знаю.

— Только нервничать желаешь, оттого и говоришь: не знаю. Чего тутъ не знать?

Авдотья Степановна больше не говорила о свадьбѣ. Прядильниковъ не смѣлъ поднимать еще разъ вопроса: зачѣмъ ждать? — боясь разсердить ее. Но когда онъ отправился домой, то доводы Авдотьи Степановны начали представляться ему довольно убѣдительными. Онъ долженъ былъ сознаться, оставшись одинъ на одинъ съ собою, что его щекотливость никогда не смолкнетъ. Отчего-же и не оградить ее, какъ предлагаетъ Авдотья Степановна? Теперь онъ отложитъ попеченіе о всякомъ донъ-кихотствѣ и займется исключительно своими собственными дѣлами. «Гешефтъ» онъ можетъ затѣять въ самомъ скоромъ времени. У него уже была идея, осуществить которую можно было, по его соображеніямъ, не нынче — завтра.

Полный всякихъ подмывающихъ надеждъ, проснулся на другой день Прядильниковъ. Ему еще никогда такъ легко не дышалось. Онъ чувствовалъ себя распорядителемъ своихъ судебъ, смѣло смотрѣлъ будущему въ глаза и сбирался жить долгій вѣкъ съ обожаемой женщиной. Размолвку съ Карповымъ онъ надѣялся скоро уладить… если не до свадьбы, то во всякомъ случаѣ послѣ нея. Ему казалось, что теперь онъ не будетъ больше волноваться. Всѣ его прежнія тревоги, щепетильность, нравственныя страданія казались ему ни больше, ни меньше, какъ простымъ нервничаньемъ.

Подойдя въ новомъ, благообразномъ халатѣ къ зеркалу, онъ чуть-чуть не сдѣлалъ самъ себѣ гримасу. Онъ готовъ былъ даже сдѣлать по кабинету нѣсколько игривыхъ движеній; но лакей подалъ ему въ эту минуту карточку, на которой стояло: Иванъ Ивановичъ Еро-фѣевъ.

— Желаетъ меня видѣть? — спросилъ Прядильниковъ.

— Да-съ, вотъ карточку дали.

— Проси.

Прядильниковъ потеръ себѣ по лбу, припоминая: кто это такой господинъ Ерофѣевъ, но сразу никакъ не могъ вспомнить, хотя фамилія ему была знакома.

Только-что онъ запахнулся, какъ въ кабинетъ вошелъ уже знакомый намъ земецъ, котораго Борщовъ привозилъ когда-то къ Прядильникову. Петръ Николаевичъ сейчасъ-же вспомнилъ его и почему-то очень ра-довтно улыбнулся.

— Небось запамятовали? — спросилъ земецъ, подавая ему руку и ухмыляясь сквозь серьезное выраженіе глазъ.

— Помилуйте! — развязно вскричалъ Прядильниковъ — очень хорошо помню и чрезвычайно радъ видѣть васъ. Садитесь вотъ сюда, на диванъ; не угодно-ли чаю? Давно-ли въ Питерѣ?

Еще никогда онъ не былъ такъ любезенъ въ гостями и такъ не сыпалъ вопросами, какъ сегодня.

— Только-что ввалился, началъ земецъ, кладя свою шапку на диванъ и какъ-то не то позѣвывая, не то потягиваясь: — и вотъ видите, первымъ дѣломъ къ вамъ; былъ на вашей старой квартирѣ, тамъ не могъ — добиться толку, долженъ былъ двинуться въ адресный столъ…

Не дослушавъ гостя, Прядильниковъ крикнулъ лакею, чтобы онъ подалъ поскорѣе чаю, и сѣлъ противъ земца, протянувъ къ нему обѣ руки.

— Курить желаете? — спросилъ онъ утвердительно — папироску или трубку?

— Я еще при трубкѣ у себя состою, но здѣсь не рѣшаюсь никого безпокоить: пришлось-бы ходить съ собственнымъ куревомъ. Соблаговолите сигарочку.

— По тому-же дѣлу сюда? — спросилъ Прядильниковъ, теперь уже вспомнившій подробности ходатайства, по которому гость его являлся тогда въ Петербургъ.

— Какое, батюшка! То дѣло давно похоронено. Вѣдь вы знаете вашу здѣшнюю братію съ генераломъ Саламатовымъ во главѣ. Вы вѣдь съ нимъ теперь не находитесь въ сношеніяхъ?

— Разорвалъ! — отрѣзалъ Прядильниковъ.

— Знаю, знаю, отъ добрыхъ людей наслышанъ, что вы теперь особь статья; достаточно этихъ лодырей раскусили!

— Такъ ваше дѣло улыбнулось?

— Мы тогда ужь больно глупы были, понадѣялись на правоту свою и хапанцевъ, кому слѣдуетъ, не предоставили. Да и не припасено было денегъ. Ну, разумѣется, и остались на бобахъ. Была такая минута, когда можно было провести и наше дѣло, когда, знаете, еще носились съ земствомъ, какъ съ писаной торбой; мы ее пропустили, а теперь и думать нечего безъ огромныхъ хапанцевъ.

— Совершенно справедливо! — подтвердилъ Прядильниковъ.

— Ужь если дорога наша когда-нибудь состоится, то это божьимъ произволеньемъ или когда всѣ жидовскіе карманы будутъ до верховъ набиты карбованцами. А мы хотимъ сварганить другое, уже совсѣмъ наше дѣло, гдѣ у насъ конкурентовъ не будетъ.

— Не банкъ-ли? — спросилъ Прядильниковъ и весело встрепенулся.

— Попали какъ-разъ: именно банкъ, такой, гдѣ-бы все земство, отъ мужика до нашего брата, было какъ слѣдуетъ завязано, и почтенное купечество мы къ себѣ привлекли. У нихъ кубышки, у насъ съ мужиками — земля.

— Прекрасно, прекрасно! — поддакивалъ Прядильниковъ.

— Всѣ у насъ ревомъ ревутъ — подавай имъ банкъ, да и, сами знаете, сторона у насъ въ промысловомъ и торговомъ дѣлѣ — бойкая. Капиталы такъ, зря, хоронятся; а у мелкаго люда въ деньгахъ нужда великая. И скоро все это мы смастерили, я даже, признаюсь, и не ожидалъ…

— Хорошая идея, оттого и скоро. Вы привезли уставъ?

— Какъ-же, я пріѣхалъ сюда съ депутатомъ отъ купечества; если позволите, я вамъ его представлю. Съ виду — не пущій, а большаго ума мужикъ и на трехъ китахъ сидитъ по части денежныхъ изворотовъ — кулакъ; безъ этого нельзя, сами знаете, въ ихъ званіи; но человѣкъ честный!

— Совсѣмъ у васъ выработанъ уставъ? — нетерпѣливо спросилъ Прядильниковъ.

— Да не знаю, какъ вы его одобрите, а мы совсѣмъ его сварганили. Ходы у насъ есть, задержки въ утвержденіи не предвидится. Но вотъ что мы затѣяли. По нашимъ соображеніямъ, намъ выгодно имѣть здѣсь, въ Питерѣ, контору.

— Что-жь! штука не трудная!

— Съ тѣмъ, чтобы ею управляли члены-учредители, а въ оные члены вотъ мы и надумали покорнѣйше просить васъ и Павла Михайловича Борщова, только боимся, что онъ теперь сильно занятъ. Не откажите въ вашемъ просвѣщенномъ содѣйствіи.

— Помилуйте! — сконфузился Прядильниковъ — что-же я такой за менторъ? Вы тамъ, на мѣстѣ, гораздо опытнѣе меня.

— Нѣтъ, ужь мы знаемъ! По Петербургу вы, да вотъ Борщовъ, Павелъ Михаиловичъ, только и слывете настоящими дѣловыми людьми!

— Полноте, — ежился Прядильниковъ.

— Чтс-жь вы имѣете противъ этого предложенія? Риску тутъ нѣтъ; дѣло намъ знакомое; положеніе независимое; оклады у насъ будутъ не нищенскіе; да и паи мы, какъ водится, готовы вамъ предложить.

— Это зачѣмъ-же-съ?

— Помилуйте, безъ этого нельзя-же…

— Я противъ такого обычая. Если мои средства позволятъ, я возьму извѣстное количество акцій…

— Нѣтъ ужь, вы, пожалуйста, изъ-за такой бездѣлицы не безпокойтесь. Ужь коли мы всѣ желаемъ пріобрѣсти васъ въ свои члены учредители, то, конечно, рады будемъ предоставить вамъ и солидное положеніе въ нашемъ дѣлѣ… Ну, да объ этомъ мы еще успѣемъ покалякать съ вами въ другой разъ; а теперь позвольте ужь надѣяться на ваше душевное участіе.

— Не знаю, годенъ-ли я на такой важный постъ, — заговорилъ Прядильниковъ — по идеѣ я чрезвычайно сочувствую и такъ польщенъ…

Онъ всталъ и взялъ руку земца. Во всемъ его существѣ было въ эту минуту какое-то праздничное настроеніе.

— Значитъ, мы по рукамъ? — спросилъ гость, вставая. Онъ подошелъ къ Прядильникову и протянулъ ему руку.

— Не скоренько-ли? — отговаривался тотъ съ довольной усмѣшкой.

— Да полноте, батюшка, канючить — нехорошо. Я вѣдь разумѣлъ васъ за простаго человѣка.

Онъ ударилъ крѣпко по рукѣ Прядильникова. Тотъ отвѣчалъ тѣмъ-же, и они поцѣловались.

— Ну, теперь, — заговорилъ гость — я смѣкаю, что вы не будете недовольны такимъ товарищемъ по дѣлу, какъ Борщовъ?

— Напротивъ, это самая удобная комбинація.

— И вы-бы разутѣшили меня, батюшка, если-бъ пожаловали со мной къ нему, сдѣлать ему предложеніе уже сообща. Онъ меня хорошо знаетъ, да и самое дѣло за себя говоритъ, а все лучше, если вы явитесь участникомъ. Такъ-ли я говорю?

— Поѣдемте! — весело отвѣтилъ Прядильниковъ. — Я сейчасъ-же переодѣнусь…

Прядильниковъ попросилъ позволенія удалиться — привести себя въ надлежащій видъ, но гость остановилъ его за бортъ халата и вполголоса спросилъ:

— Не стѣснимъ-ли мы его, если такъ, не извѣстивъ, нагрянемъ прямо въ утренній часъ?

— Отчего? — спросилъ удивленно Прядильниковъ.

— Онъ, кажется… живетъ съ одной тутъ барыней… знаете, въ гражданскомъ бракѣ, какъ у васъ, тутъ въ Питерѣ, говорятъ… Она мужняя жена, и мужа-то я немного знаю; человѣкъ у васъ но столицѣ извѣстный: Повалишинъ — чай, слышали?

— Слыхалъ.

— Ну, такъ самого этого Повалишина жена, и прекрасная собою, говорятъ, особа, взяла да и ушла отъ мужа, такъ, здорово живешь!

— Вы какъ-же на это смотрите? — спросилъ нѣсколько какъ-бы саркастически Прядильниковъ.

— Да какъ вамъ сказать… мы въ этихъ порядкахъ не воспитывались. А у васъ здѣсь оно, какъ слышно, сплошь и рядомъ бываетъ; и не такія еще дѣла дѣлаются. Борщова же я винить не могу. Онъ во всѣхъ статьяхъ честный человѣкъ; а въ женскихъ дѣлахъ, извѣстно, кто себѣ врагъ?

И земецъ лукаво подмигнулъ, взглянувъ на Прядильникова. Тотъ въ другое-бы время потупился, а тутъ молодцовато усмѣхнулся и побѣжалъ въ спальню переодѣваться.

«Вотъ оно что значитъ, — думалъ Петръ Николаевичъ, наскоро натягивая на тебя жилетъ — когда начнешь жить, какъ слѣдуетъ, само дѣло лѣзетъ тебѣ въ руки. Какогоже мнѣ еще гешефта? Завѣдывать отдѣльной конторой все равно, что свою собственную имѣть. Сегодня отдѣлаюсь пораньше — и къ Авдотьѣ Степановнѣ. Она, навѣрно, свое одобреніе положитъ».

Черезъ минуту онъ былъ уже совсѣмъ готовъ и предсталъ снова передъ гостемъ. Они отправились тотчасъ-же къ Борщову, и разговоръ обратился опять на гражданскій бракъ его.

— Да вы развѣ никогда не видали эту мадамъ Борщову-то? — допрашивалъ земецъ Прядильникова.

— Пѣтъ, я даже и не слыхалъ хорошенько, — отвѣтилъ тотъ.

Онъ кое-что слышалъ; но въ этихъ дѣлахъ оставался до-нельзя цѣломудренъ.

— А мнѣ еще у насъ тамъ, въ нашей Палестинѣ, довелось услыхать по этой части. Я вамъ скажу, все до насъ точно по телеграфу доходитъ; и какими каналами —ты, Господи, вѣси!

— Здѣсь сплетничество развито во всѣхъ сферахъ, — откликнулся Прядильниковъ.

— Да вы вотъ не знали-же?

— Я этими вещами вообще интересуюсь очень мало. Тутъ онъ только въ первый разъ потупился.

— И у насъ, — продолжалъ словоохотливый земецъ — тоже такія исторіи — не диво; только все шито-крыто. Такъ наши барыньки теперь всѣ закутились — просто злость разбираетъ… Прежняго губернскаго степеннаго житья и въ поминѣ нѣтъ, а тоже, какъ и здѣсь, все по трактирамъ — обѣды да ужины… маскарады тоже… Ну, и пошло это сожительство… А мужья-то, вахлаки, каждый вечеръ въ клубъ…

Борщовъ былъ дома. Онъ очень обрадовался, увидѣвъ Прядильникова и земца. Въ его кабинетѣ они больше никого не нашли. Иванъ Иванычъ пустилъ-таки любопытный взглядъ въ полуотворенную дверь, но тотчасъ-же удержался. Онъ приступилъ къ предложенію, которое Борщовъ выслушалъ, ни однимъ словомъ не перебивая его.

— Весьма сочувствую вашему дѣлу, — сказалъ онъ: — но мнѣ нельзя будетъ принять этой должности.

— Почему такъ? — почти въ одинъ голосъ вскричали Прядильниковъ и Ерофѣевъ.

— Я и безъ того занятъ. У меня на рукахъ цѣлое дѣло.

— Вы только имя ваше дайте намъ, — началъ упрашивать земецъ: — позвольте поставить васъ въ число учредителей, а взваливать на ваши плечи управленіе конторой мы вовсе не желаемъ: вы только будете нашимъ представителемъ вмѣстѣ съ Петромъ Николаевичемъ, и больше ничего.

Борщовъ что-то соображалъ, и сталъ пощипывать бороду.

— Вы мнѣ предлагаете синекуру, — сказалъ онъ.

— Что-съ? — спросилъ, не сразу понявъ, земецъ.

— Какую-же синекуру? — вмѣшался Прядильниковъ: — вы ужь очень щекотливо на это смотрите. Ваше содѣйствіе дорого — учредителямъ банка. Вы будете удѣлять самую малость вашего времени: но вы все-таки будете его удѣлять.

— Во всякомъ случаѣ, —проговорилъ Борщовъ — я не могу-же согласиться на равное вознагражденіе моего труда съ трудомъ Петра Николаевича, на долю котораго выпадетъ настоящая работа.

— Это какъ вамъ будетъ угодно, — вскричалъ Ерофѣевъ. — Мы васъ не смѣемъ стѣснять.

Подъ конецъ Борщовъ, не давая окончательнаго слова, обѣщался заѣхать къ земцу и еще потолковать.

Земцу надо было сдѣлать еще нѣсколько концевъ и онъ взялся за шапку.

Поднялся за нимъ и Прядильниковъ, но Борщовъ удержалъ его, сказавши:

— Посидите, мы съ вами такъ давно не видались.

Это приглашеніе пришлось по сердцу Прядильникову. Онъ весело улыбнулся и присѣлъ опять.

Когда Борщовъ вернулся изъ передней, куда проводилъ гостя, Прядильниковъ взглянулъ на его спокойное и благодушное лицо и подумалъ:

«А что, если съ нимъ заговорить о его супружеской жизни?»

Но Петръ Николаевичъ тотчасъ-же устыдился такой нескромной мысли.

Борщовъ протянулъ ему еще разъ руку и спросилъ:

— Гдѣ вы пропадаете, Прядильниковъ? Я заѣзжалъ къ вамъ нѣсколько разъ, и все нѣтъ. Знаю, что вы теперь дѣлецъ на славу, но все-таки нельзя-же такъ проваливаться.

По лицу Прядильникова проскользнула стыдливая усмѣшка, на которую Борщовъ не обратилъ вниманія.

— Да разныя дѣла, — пробормоталъ онъ.

— Я вотъ съ вами о чемъ хотѣлъ потолковать, — началъ, нѣсколько потупляясь, Борщовъ.

«Навѣрно начнетъ о своемъ гражданскомъ бракѣ», подумалъ Прядильниковъ.

— Вы, кажется, знаете ту женщину, которая являлась къ моей знакомой Загариной по поводу ея процесса?

Прядильникова вдругъ бросило въ краску. Онъ вспомнилъ сейчасъ-же, что Авдотья Степановна посылала его къ Борщову поговорить о процессѣ этой самой Загариной, а онъ не поѣхалъ, волнуемый разными, какъ онъ теперь называлъ, «глупыми щепетильностями».

«Неужели, — спросилъ онъ про себя, — Борщовъ все уже знаетъ, и начнетъ какіе-нибудь разспросы? Нѣтъ, Борщовъ слишкомъ деликатенъ».

— Какже, — неловко выговорилъ онъ послѣ чуть замѣтной паузы.

— Она очень заинтересовала и меня, и жену мою своимъ честнымъ поступкомъ.

Прядильниковъ громко вздохнулъ и съ блистающими отъ удовольствія глазами быстро спросилъ:

— Супругу вашу?

— Да, — отвѣтилъ совершенно спокойно Борщовъ.

— Какимъ-же поступкомъ?

— Она явилась къ Загариной сама, по собственной иниціативѣ, и предложила ей свои услуги, раскрывши ей, какую махинацію задумали тутъ два пошляка изъ компаніи Саламатова — Малявскій и Воротилинъ: вы ихъ вѣдь навѣрно знаете?

— Какже, — бойко отликнулся Прядильниковъ — я ихъ знаю, и то знаю, какъ она имъ потомъ у себя очную ставку устроила и показала имъ, какіе они шуты гороховые.

— Будто-бы? — весело спросилъ Борщовъ.

— Увѣряю васъ!

— Да это безподобно! Характеръ этой особы положительно меня заинтересовываетъ. Мнѣ до ея прошедшаго дѣла нѣтъ.

— А вы знаете его?

— Разсказывали мнѣ что-то. Но лучше всего то, что она, сама явившись къ Загариной, прямо объявила, какую жизнь она вела прежде и какъ мало она считаетъ себя достойной являться безъ зова къ такой честной женщинѣ, какъ Загарина.

Щеки Прядильникова начали замѣтно блѣднѣть.

— Своимъ искреннимъ обращеніемъ, — продолжалъ Борщовъ, — она глубоко тронула Загарину; но съ тѣхъ поръ она больше не показывалась, вѣроятно не считая себя достойною продолжать знакомство съ нею. Но эта-то строгость къ себѣ и показываетъ, что въ ней произошелъ нравственный кризизъ. Мнѣ и женѣ эта личность чрезвычайно понравилась, и мы очень пожалѣли, что она такъ вдругъ изчезла и стушевалась. Мы принимаемъ большое участіе въ Загариной и я готовъ взять на себя веденіе ея дѣла, но если вы знаете эту женщину… какъ бишь ее зовутъ?

— Бѣлаго, Авдотья Степановна, — вымолвилъ Прядиль-никовъ.

— Да, Бѣлаго… Если вы ее знаете, передайте ей, пожалуйста, что мы благодаримъ ее отъ души за ея прекрасный поступокъ. Она можетъ быть очень полезна Загариной, а я радъ былъ-бы повидаться съ ней…

— И она, — началъ, немного заикаясь, Прядильниковъ: —желала переговорить съ вами объ этомъ дѣлѣ и просила меня къ вамъ заѣхать, да я былъ такъ заваленъ всякой работой… простите великодушно моей медленности..

— Не прощаю, не прощаю! — вскричалъ Борщовъ — вы это такъ мамонѣ предались, что забываете подобныя порученія. Нехорошо-съ.

И Борщовъ добродушно разсмѣялся.

— Меня особенно радуетъ, — заговорилъ дѣйствительно радостно Прядильниковъ: — что вы и супруга ваша поняли эту женщину. У ней высокая душа и, право, ей пора-бы перестать стыдиться своего прошедшаго.

— Это видно, что она его отвергла въ принципѣ. Я не знаю, какую жизнь она теперь ведетъ.

— О, самую скромную! — воскликнулъ Прядильниковъ.

— Но чѣмъ она живетъ — трудомъ своимъ?

Прядильниковъ замѣтно покраснѣлъ.

— Она живетъ… тѣмъ, что имѣетъ.

— Ну, коли въ ней произошелъ настоящій кризисъ, она броситъ это. Сразу это трудно, но она это сдѣлаетъ…

— Она можетъ выдти замужъ, — выговорилъ Прядильниковъ, какъ-бы про себя, вслухъ.

— Зачѣмъ-же такое формальное разрѣшеніе… замужество замужествомъ… Если она женщина молодая, умная, съ характеромъ — мы ей найдемъ дѣло.

Борщовъ всталъ и прибавилъ вполголоса:

— Вы позвольте мнѣ сказать два слова женѣ. Она была-бы весьма рада познакомиться съ вами и поговорить объ этой особѣ.

Онъ вышелъ поспѣшно изъ кабинета, а Прядильниковъ, оставшись одинъ, заходилъ около дивана. Онъ вдругъ очень взволновался. Все, что ему сказалъ сейчасъ Борщовъ, и утѣшило его, и одушевило, и смутило сознаніемъ, что на Авдотью Степановну смотрятъ, какъ на кающуюся грѣшницу, которой нужно пройдти еще цѣлый искусъ и проститься со всѣми своими благами.

Онъ нахмурился и схватился за кончикъ праваго уса.

«А вѣдь Борщовъ-то правъ насчетъ остатковъ саламатовскихъ даровъ», подумалъ онъ вдругъ, но дальше не сталъ развивать этой темы.

Въ дверяхъ кабинета показалась Катерина Николаевна. На ней было суконное зеленоватое платье, отдѣланное чернымъ бархатомъ. Она значительно похудѣла. Ея щеки не дышали ужь такимъ здоровьемъ, какъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Взглядъ опредѣлился, сдѣлался тверже и пристальнѣе, на губахъ лежала нѣсколько двойственная улыбка.

— Какъ вы хорошо сдѣлали, что пріѣхали сегодня, — заговорила Катерина Николаевна, протягивая руку Прядильникову — я васъ давно знаю, по разсказамъ Поля. Что это какъ у васъ здѣсь холодно? Пойдемте лучше ко мнѣ; у меня тамъ каминъ топится.

Прядильниковъ пожалъ нѣсколько церемонно руку Катерины Николаевны и улыбнулся. Онъ промолчалъ въ отвѣтъ на ея привѣтствіе.

— И въ самомъ дѣлѣ здѣсь что-то сыровато, — отозвался Борщовъ, слегка пожимаясв — пойдемте туда.

Перешли въ кабинетикъ Катерины Николаевны, гдѣ дѣйствительно пылалъ каминъ.

— Я васъ буду просить, — заговорила Катерина Николаевна, обращаясь къ Прядильникову, — познакомить насъ съ той женщиной, о которой вы сейчасъ бесѣдовали съ Полемъ. Такія женщины дѣлаютря почти всегда самыми энергичными работницами. Право, у насъ такъ мало видится жизни, искренности, порыва среди добродѣтельныхъ женщинъ… просто иногда уныніе нападаетъ. Только тамъ и находишь отголосокъ, гдѣ есть нравственный кризисъ!

Всю эту тираду Катерина Николаевна выговорила спѣша и внутренно волнуясь. На лицѣ ея выражалось какое-то недомогательство. Прядильниковъ, подъ обаяніемъ ея звучнаго, слегка дрожащаго голоса, поднялъ на нее глаза и не сводилъ ихъ, пока она не остановилась.

— Вы, пожалуйста, — заговорилъ Борщовъ, — скажите вашей знакомой, чтобы она посѣтила Загарину… Я съ ней также повидаюсь…

— Ты могъ-бы заѣхать къ ней сегодня-жѳ, — замѣтила Катерина Николаевна, обращаясь къ Борщову.

— Вы мнѣ позвольте ее предупредить, — заторопился Прядильниковъ.

— Чѣмъ-же она теперь занимается? — спросила Катерина Николаевна.

— Да она на перепутьи, — проговорилъ, немного заикаясь, Прядильниковъ, чувствовавшій, что ему становится очень неловко.

— Ну разумѣется, но если она способна на такіе честные порывы, она будетъ способна и на трудъ. И я такъ была-бы счастлива!…

Катерина Николаевна не договорила. Дверь изъ внутреннихъ комнатъ отворилась и вошла или почти вбѣжала Лиза Загарина въ шляпкѣ и короткомъ драповомъ пальтецѣ.

Она прямо бросилась къ Катеринѣ Николаевнѣ и, едва-едва сдерживая слезы, выговорила:

— Maman совсѣмъ умираетъ… умоляю васъ, поѣдемте къ вамъ... я не знаю… У ней было два обморока…

Дѣвочка не выдержала и зарыдала. Всѣ встали. Катерина Николаевна сильно покраснѣла. Борщовъ съ участіемъ взглянулъ на Лизу. Прядильниковъ поглядѣлъ на нее съ тревогой.

— Ѣдемте, Лиза, я сейчасъ буду готова, — откликнулась Катерина Николаевна и, обращаясь къ Прядильникову, прибавила:

— Скажите вашей знакомой, въ какомъ положеніи находится г-жа Загарина. У ней есть лишнее время, пусть она посѣтитъ больную.

Катерина Николаевна позвала съ собой Лизу въ спальню. Борщовъ, нахмуриваясь, сказалъ Прядильникову:

— Она врядъ-ли переживетъ эту весну. Надо поскорѣй взяться за ея дѣло, а то дѣвочка останется безъ куска хлѣба.

Прядильниковъ, молча, кивнулъ головой, и нѣсколько хмурый простился съ Борщовымъ.

Вслѣдъ за Лизой, поднимавшейся черезъ ступеньку по лѣстницѣ, Катерина Николаевна вошла въ квартиру Загариной.

Она нашла больную въ кровати, недвижимо лежащую на спинѣ, съ закрытыми глазами и большими впадинами вокругъ глазъ. Грудь ея тяжело вздымалась. У кровати стояла кухарка и безсмысленно глядѣла на барыню.

Когда. Катерина Николаевна приблизилась къ кровати, больная открыла до половины глаза и едва слышно вымолвила:

— Здравствуйте.

— Что съ вами? — спросила боязливо Катерина Николаевна.

— Слабость… ничего…

— Какъ ничего, maman! — вмѣшалась Лиза. — Тебѣ очень плохо. — Madame, de grace, [21] — стала она упрашивать Катерину Николаевну: — не вѣрьте ей… надо хорошаго доктора… и чтобы maman перестала совсѣмъ работать...

— Вы позволите послать за докторомъ? — тихо вымолвила Катерина Николаевна, наклоняясь къ больной.

— Ничего… — прошептала Загарина.

— Я съѣзжу за докторомъ…

— Не надо; зачѣмъ вамъ самимъ, — возразила Лиза. — Посидите, побудьте у насъ… мнѣ такъ страшно… Напишите записку — поѣдетъ Марѳа. Если вашъ докторъ un homme de coeur, [22] онъ сейчасъ явится.

Лиза говорила все вто порывисто, но съ видомъ необыкновенно убѣжденнымъ.

— Ну хорошо, — сказала Катерина Николаевна. — Дайте я напишу записку.

— Пойдемте ко мнѣ въ комнату, тамъ лучше.

Пока Катерина Николаевна писала записку, Лиза пошла къ матери, прильнула къ ея подушкамъ, спросила ее нѣсколько разъ шопотомъ — qu’a tu, maman? qu’est ce que tu sens? [23] и столько-же разъ поцѣловала ея руку.

Потомъ она побѣжала къ гостьѣ, взяла отъ нея записку, растолковала все, что нужно, кухаркѣ и подошла опять къ кровати, гдѣ Катерина Нико. кіевна стояла, наклонивъ голову.

— Спитъ? — спросила она чуть слышно.

— Спитъ, — отвѣчала Катерина Николаевна.

— Пойдемте ко мнѣ.

И, на цыпочкахъ, она повела ее опять въ свою комнатку, гдѣ усадила на кроватку, а сама сѣла у ногъ ея, на скамейкѣ.

— Ахъ! — громко вздохнула Лиза. — Мама сама себя убиваетъ… Я такъ ее просила, такъ умоляла, чтобъ она хоть недѣлю осталась безъ работы… Она какая упрямая!…

Дѣвочка произнесла эту фразу съ особенной силой.

— Развѣ это упрямство, Лиза? — съ легкимъ упрекомъ спросила Катерина Николаевна.

— Я знаю, что это для меня дѣлается! Но я не хочу, я не хочу этого! — вскричала Лиза со слезами. — Ну, зачѣмъ такъ думать обо мнѣ? Развѣ я маленькая? Вотъ вы мнѣ найдете сейчасъ мѣсто, — вѣдь да? Я могу vivre dans une famille [24] и говорить съ дѣвочками по-англійски и по-французски. За это меня будутъ кормить; а въ гимназіи бѣдные могутъ и не платить за уроки.

— Конечно, — откликнулась Катерина Николаевна въ раздумьѣ.—Но какъ-же вы оставили-бы maman одну?

Лиза задумалась; слезы не исчезали съ ея глазъ.

— Ну я буду ходить dans une famille [25] — и это все не то! — рѣзко выговорила она и махнула рукой.

Катерина Николаевна вопросительно поглядѣла на нее.

Лиза почувствовала этотъ взглядъ и тихо выговорила:

— Тутъ есть еще другое…

И щеки ея зардѣлись.

— Другое — повторила Катерина Николаевна.

— Только это между нами… Я васъ прошу. Дайте мнѣ сначала честное слово, что вы мнѣ не измѣните.

— Тутъ есть одинъ человѣкъ… — начала Лиза. — Вы его можетъ быть знаете…

— Какъ его зовутъ?

— Онъ семинаристикъ… фамилія у него такая смѣшная — Бенескриптов.

Катерина Николаевна слегка наморщила лобъ, какъ-бы вспоминая что-то.

— Нѣтъ, не знаю.

— Но я очень хорошо помню, что онъ познакомился съ m-r Борщовымъ. М-г Борщовъ, послѣ того, какъ Ѳедоръ Дмитричъ… — то-есть этотъ самый Бенескриптов, былъ у него съ переводомъ maman, пріѣхалъ къ намъ, досталъ maman работу въ газетѣ… Вы должны была слышать отъ m-r Борщова.

Лиза произнесла это такъ утвердительно, что Катерина Николаевна даже немного сконфузилась.

— Что-то я такое припоминаю, — выговорила она, освобождаясь отъ смущенья.

— Спросите m-r Борщова. Онъ долженъ хорошо помнить.

— Ну, такъ что-жь этотъ… господинъ Бенескриптовъ?

— Мы его давно знаемъ. Когда maman возвращалась изъ-за границы, онъ такъ къ намъ совсѣмъ и присталъ… corps et âme.[26]

— Онъ гдѣ-же тамъ былъ?

— Онъ былъ… un chantre въ церкви; по-русски это называется псаломщикъ.

— Въ посольской церкви? — подсказала Катерина Николаевна.

— Да, да… Онъ былъ такой добрый, все для насъ дѣлалъ, хлопоталъ о бумагахъ, когда мы сюда ѣхали, и сюда съ нами самъ пріѣхалъ и бѣгалъ каждый день за работой для maman… Меня онъ училъ русскому языку, и очень хорошо училъ. Я у него сдѣлала большіе успѣхи. И вдругъ онъ получилъ мѣсто смотрителя училища en province…. Ему это мѣсто очень нравилось… Намъ стало такъ жаль его… Мама скрывала это; но она съ тѣхъ поръ стала все больше кашлять. Семинаристикъ писалъ намъ длинныя письма и разсказывалъ, что ему хотять все faire des chicanes. И потомъ вдругъ его прогнали.

— Онъ потерялъ мѣсто?

— И это ужасно на него подѣйствовало. Онъ такой гордый. Никакъ онъ не могъ съ этимъ помириться — и…

Лиза запнулась и слегка покраснѣла.

— Что-жь съ нимъ такое случилось? — спросила съ недоумѣніемъ Катерина Николаевна.

— Онъ… il a commencé à boire,[27] — чуть слышно выговорила Лиза.

— А!

— Да, — ужь бодрѣе подтвердила Лиза. — Онъ вернулся сюда и пришелъ къ намъ такой, совсѣмъ… я не знаю, какъ назвать.

— Понимаю, — успокоила Катерина Николаевна.

— И вдругъ мама возвращается изъ редакціи… Я ужь не знаю, что со мной было… Она замѣтила, что онъ такой… Что онъ тутъ говорилъ! И плакалъ, и бранилъ себя, и просилъ о чемъ-то… Мама, когда онъ ушелъ, сказала мнѣ: погибъ онъ! И съ тѣхъ поръ онъ совсѣмъ исчезъ, а мамѣ стало еще хуже. Она этого не могла вынести. Вы понимаете теперь?

И Лиза пристально взглянула на свою собесѣдницу.

— Надо отыскать этого Бенескриптова, — проговорила Катерина Николаевна какъ-бы про себя.

— Да, да, — подтвердила Лиза и встала. — Попросите m-r Борщова отыскать его и… le guerir de cette maladie.[28]

— Это нелегко, — отозвалась Катерина Николаевна съ грустной усмѣшкой.

— Онъ отъ горя началъ, — говорила просительно Лиза: —прежде онъ никогда не пилъ. Пускай онъ придетъ къ намъ такимъ, какъ прежде, и вы увидите, какъ мама… это совсѣмъ ее оживитъ… О! я знаю, я увѣрена въ этомъ.

Катерина Николаевна поднялась и выговорила тихо:

— Хорошо, мы, можетъ быть, найдемъ господина Бенескриптова; а теперь пойдемте взглянуть на вашу maman.

Больная лежала все въ той-же безпомощной позѣ. Глаза ея были закрыты. Грудь все такъ-же болѣзненно поднималась. Катерина Николаевна, боясь разбудить ее, присѣла на диванъ, а Лиза осталась у кровати, задерживая дыханіе.

Пріѣхалъ докторъ, высокій, широкоплечій малый, съ длинной свѣтлорусой бородой и добродушно-суровой физіономіей. Съ Катериной Николаевной онъ поздоровался, какъ съ доброй знакомой. Лиза хотѣла-бы протянуть ему первая руку, но стѣснилась и неловко присѣла.

— Вы-то здоровы? — спросилъ докторъ, усмѣхнувшись, Катерину Николаевну хриповатымъ басомъ.

— Что мнѣ дѣлается! — весело отвѣтила она.

Больная открыла глаза и, увидавъ у кровати огромную фигуру съ бородой, немного какъ-бы испугалась.

— Что съ вами? — прогудѣлъ докторъ и, взглянувъ на нее, ужь не повторилъ своего вопроса, а прямо наклонился и проговорилъ:

— Грудь позвольте выслушать.

Онъ совсѣмъ опустилъ свою косматую голову и, вынувъ изъ кармана стетоскопъ, началъ постукивать и выслушивать. Больная должна была ворочаться съ боку на бокъ. Докторъ стукалъ громко и сильно, такь-что она безпрестанно покашливала. Лиза, слѣдя ухомъ за этими звуками, невольно вздрагивала.

Когда докторъ отошелъ отъ кровати, Лиза бросилась къ нему и прошептала:

— Docteur, qu’est ce qu’il y a? de grace! [29]

Бородачъ глянулъ на дѣвочку всей своей суроводобродушной физіономіей и вымолвилъ:

— Маменькѣ вашей спокойствіе нужно. Уйдемте отсюда.

Онъ пригласилъ Катерину Николаевну въ слѣдующую комнату. Лиза бросилась-было за ними, но докторъ, затворяя дверь предъ самымъ ея носомъ, шепнулъ ей:

— Посидите около маменьки.

Лиза осталась передъ захлопнутой дверью. Этого она рѣшительно не ожидала. Вся кровь бросилась ей въ лицо, даже шея покраснѣла. На глазахъ выступили слезы досады. Она подошла къ кровати и спросила, ставъ на колѣни:

— Больно онъ тебѣ сдѣлалъ, мама?

— Ничего, Лизокъ, — отвѣтила Загарина и обернулась къ ней лицомъ.

— Не говори, мама, пожалуйста, не говори… Онъ, кажется, хорошій, этотъ докторъ… seulement un peu raide [30]…

Больная ничего не отвѣчала и чуть замѣтно улыбнулась.

А въ комнатѣ Лизы докторъ говорилъ густымъ шопотомъ Катеринѣ Николаевнѣ:

— Оставить ее здѣсь невозможно. Я не говорю, что она въ отчаянномъ положеніи, но часть лѣваго легкаго уже тронута. За ней нуженъ постоянный медицинскій уходъ, а у себя на квартирѣ она не можетъ его имѣть.

— Какъ-же быть? — спросила, болѣзненно улыбаясь, Катерина Николаевна.

— Въ лечебницу. Въ простой больницѣ слишкомъ плохой уходъ. Надо похлопотать, чтобы ее приняли за половинную плату. Работать ей нельзя въ теченіе нѣсколькихъ недѣль.

— Это исполнимо, — рѣшительно выговорила Катерина Николаевна. — Но думаете-ли вы, что въ здѣшнемъ климатѣ она поправится?

— Дѣло мудреное; у ней и сложеніе-то такое типическое для грудныхъ болѣзней, но вдыханіе сжагаго воздуха еще можетъ, при благоріятныхъ условіяхъ, поставить ее на ноги. Долго на сѣверѣ, во всякомъ случаѣ, она не проживетъ.

— Какъ это все грустно… Дѣвочка-то у ней на рукахъ…

— Ну, эта дѣвчурка не пропадетъ. Ее только доучить годокъ, другой; она, кажется, звѣзда.

И докторъ усмѣхнулся въ свою бороду.

— Благодарю васъ, — сказала тронутымъ голосомъ Катерина Николаевна, вставая. — Трудно будетъ ее уговорить переѣхать въ лечебницу и отказаться отъ работы. Поговорите вы съ ней, докторъ, — знаете, по-вашему — крупно, съ авторитетомъ, какъ вы умѣете говорить.

— Извольте, я пойду къ ней, а вы пока побудьте здѣсь. Дѣвочку я пришлю къ вамъ.

Онъ приблизился къ кровати и сказалъ Лизѣ:

— Пойдите-ка туда.

Она молча повиновалась.

— Послушайте, — началъ докторъ, садясь въ ногахъ больной — вы женщина развитая, и я съ вами буду говорить безъ глупыхъ обиняковъ.

Голова Загариной довольно быстро отдѣлилась отъ подушки и ея утомленные глаза блеснули лихорадочнымъ блескомъ.

— Умру? — прошептала она.

— Умрете, если будете насиловать природу. У васъ серьезное легочное разстройство. Отъ него вы можете освободиться при очень энергическомъ леченіи. Дома вамъ оставаться нельзя. Вамъ надо лечиться сжатымъ воздухомъ.

— У меня нѣтъ средствъ, — уже тверже выговорила больная.

— Средства тутъ не Богъ-знаетъ какія нужны… Вы человѣкъ трудовой, вы будете платить половину… Наконецъ, вы принадлежите къ пишущей братіи, работаете въ газетахъ. У васъ общество есть такое… Во всякомъ случаѣ,—продолжалъ докторъ, — вамъ временно необходимо воздержаться отъ всякой работы. Если-бъ вы меня не послушались, вы-бы поступили крайне нелогично: вѣдь вы такъ усердствуете для дочери вашей, но что-же за разсчетъ, скажите на милость: уложить себя въ лоскъ въ какихъ-нибудь двѣ недѣли и оставить дѣвочку въ такомъ возрастѣ безъ всякой поддержки. Разсудите сами.

— Вы правы, докторъ, — вымолвила Загарина: —я боюсь только потерять работу.

— Эхъ, полноте, свѣтъ-то не клиномъ сошелся. Угодно, я васъ примажу къ одному научному изданію, вотъ когда вы маленько поправитесь; не все-ли вамъ равно статьи переводить или вырѣзки изъ разной газетной болтовни.

Ей было пріятно глядѣть на широкое, бородатое лицо доктора. Тонъ его поднималъ ея силы. Она видѣла предъ собою рѣзкаго, правдиваго человѣка, который предварялъ ее объ опасности.

— Я подумаю, — сказала она.

— Думать тутъ нечего: ваша знакомая все вамъ устроитъ, а насчетъ лечебницы я похлопочу.

— Но развѣ я не могла-бы ходить туда?

— Въ вашемъ положеніи не будетъ никакихъ результатовъ. Ни ходьбы, ни теперешней погоды вамъ не полагается.

Докторъ всталъ и протянулъ ей руку. Она крѣпко пожала.

— Смотрите-же не усердствуйте зря: хуже будетъ. Я къ вамъ завтра заѣду, а сегодня я вамъ кое-какіе пустячки рекомендую; я скажу, какъ ихъ принять Катеринѣ Николаевнѣ и дочери вашей — она у васъ шустрая; а вы можете и забыть.

Онъ вышелъ. Катеринѣ Николаевнѣ онъ сказалъ:

— Я ее вразумилъ.

Лиза обратила на него вопросительный взглядъ, но онъ на нее даже не посмотрѣлъ.

— Что вы пропишете? — смѣло спросила она.

— Пропишу что? — переспросилъ докторъ и улыбнулся. — Да ничего, дѣвица, не пропишу…

Лиза омрачилась.

— Пропишу, пропишу, а главное вы съ маменькой-то не говорите много… Ну, а теперь дайте мнѣ листокъ бумаги.

Лиза достала бумаги, а докторъ, обратясь къ Катеринѣ Николаевнѣ, сказалъ въ полголоса:

— Все обойдется, я ее урезонилъ. А пока начинать леченія не стоитъ. Я только подниму ея общее состояніе и облегчу боли.

Пока онъ писалъ рецептъ, Лиза подошла и прижалась къ Катеринѣ Николаевнѣ.

— Chère madame, — шептала она — vous n’oublierez pas ma priere? [31]

— Non, mon enfant, — отвѣтила ласково Катерина Николаевна и поцѣловала дѣвочку въ голову.

Прикосновеніе втого молодаго существа, ея ласка, тронутый голосъ дали Катеринѣ Николаевнѣ какое-то неизвѣданное ощущеніе. У ней защемило на сердцѣ, она съ трудомъ удержала слезы.

— Вотъ, — загудѣлъ докторъ, отдавая два рецепта Катеринѣ Николаевнѣ, но въ это-же время обращаясь и къ Лизѣ:—тутъ порошки, утромъ и вечеромъ; а капли чрезъ два часа по тридцати капель… А главное — спокойствіе и до тѣхъ поръ не двигаться, пока я не позволю.

Видя, что больная забылась, докторъ ничего ей не сказалъ и удалился, пожавъ руку Катеринѣ Николаевнѣ и кивнувъ головой Лизѣ.

— Мнѣ нужно еще поговорить съ maman вашей, — промолвила Катерина Николаевна такимъ тономъ, что Лиза, сдѣлавъ серьезную мину, тотчасъ-же отошла.

— Maman, кажется, спитъ, — промолвила опа.

— Я не сплю, — отозвалась Загарина, поварачивая голову.

— Такъ я пошлю въ аптеку: докторъ прописалъ два рецепта.

— Пошли и попроси Катерину Николаевну сюда.

Когда Лиза удалилась, Катерина Николаевна подсѣла на кровать.

— Вы согласны съ докторомъ? — спросила она Загарину.

— Согласна, отвѣтила та спокойно — но какъ я переѣду въ лечебницу? А Лиза?

— Я знала, что это будетъ вашъ первый вопросъ, но неужели вы не поручите ее на-время мнѣ.

— ВамъІ

— Кому-же, какъ не мнѣ? Мы съ мужемъ будемъ такъ счастливы. Онъ любитъ очень вашу дѣвочку. У меня дѣтей нѣтъ. Она будетъ къ вамъ ходить каждый день. Вамъ нечего о ней безпокоиться.

— Но болѣзнь моя можетъ затянуться.

— Ахъ, полноте, дорогая моя! что вы деликатничаете. Вѣдь это, наконецъ, и обидно.

На глазахъ больной показались слезы. Она молча протянула сильно похудѣвшую руку.

Въ передней раздался звонокъ.

— Это мужъ мой, — сказала Катерина Николаевна — онъ хотѣлъ заѣхать.

Борщовъ тихо вошелъ и не сразу приблизился къ кровати. Ему въ особенности была рада Лиза. Она чуть не прыгнула ему на шею.

Только-что онъ отошелъ отъ кровати, сказавъ нѣсколько словъ Загариной, Лиза отвела его въ сторону и спросила:

— Вы помните Бенескриптова?

— Кого? — съ недоумѣніемъ спросилъ онъ.

— А вашего друга семинаристика?

— Ахъ помню, помню!

— Вы не знаете, гдѣ онъ теперь?

— Нѣтъ, рѣшительно потерялъ его изъ виду.

— Я отъ васъ требую, чтобы вы его нашли, слышите?

Борщовъ широко усмѣхнулся, глядя на позу дѣвочки и выраженіе ея лица.

— Да, требую… Онъ намъ нуженъ. Только онъ теперь несчастный, потерялъ мѣсто и это совсѣмъ его убило… И a commencé à boire… Я читала въ газетахъ, что какой-то господинъ лечитъ кого угодно qui sadonne a la boisson. Это еще такъ особенно въ Россіи называется…

— Запой…

— Да, да, запой! Какое странное слово, — n’est ce pas?[32]

— Да развѣ у него запой? — спросилъ Борщовъ.

— Я не знаю, можетъ быть; но я умоляю васъ: отыщите его и вылечите…

Возвращаясь отъ Загариной, Борщовъ спросилъ Катерину Николаевну:

— Ты берешь дѣвочку къ себѣ?

— Беру.

— Ну, и прекрасно.

Лизѣ никто еще не говорилъ объ этомъ, но она догадалась, что будетъ жить у Борщовыхъ во время леченія матери.

Цѣлое море ходило ходуномъ въ душѣ Прядильникова, когда онъ отправлялся къ Авдотьѣ Степановнѣ передавать ей то, что было говорено у Борщрва.

Точно все у него внутри разсѣчено было на двѣ равныхъ половины. Въ одной половинѣ было свѣтло и радостно. Любимая женщина являлась особымъ, какимъ-то лучезарнымъ существомъ, съ которымъ начнется новая жизнь, безъ всякихъ вопросовъ, сомнѣній, сердечныхъ колебаній, язвительныхъ возвратовъ къ прошлому. Но другую половину наполнялъ образъ совсѣмъ иного существа. Про эту женщину говорили, какъ про раскаявшуюся Магдалину; хвалили ея раскаяніе, считали ее способною на переломъ, на очищеніе, на возрожденіе; но все, что только осталось отъ прежней г-жи Бѣлаго, безусловно осуждали, отъ всего отплевывались, какъ отъ чего-то прокаженнаго. Съ прежней Авдотьей Степановной эти люди не вошли-бы ни въ какія сдѣлки. Какъ онъ страдалъ, выслушивая сентенціи Борщова, какъ мучительно ему высказать теперь любимой женщинѣ все, что онъ обязанъ передать ей. Они хотятъ съ ней познакомиться. Это польститъ ей. Она ухватится за ихъ приглашеніе. Но какъ только она попадетъ къ нимъ, начнется въ ней новая душевная ломка, подъ которой онъ и любовь его рухнутъ…

— Я передъ вами виноватъ, — сказалъ онъ ей угрюмо, цѣлуя ея руку.

— Въ чемъ это? — спросила она разсѣянно.

— Вы меня давно уже просили заѣхать къ Борщову и переговорить съ нимъ по дѣлу этой… какъ бишь ее…

— Загариной, — подсказала Авдотья Степановна — ну, такъ что-жь?

— Я все откладывалъ… Знаете, то да се, по разнымъ дѣламъ.

— Вы съ нимъ видѣлись?

— Видѣлся и онъ просилъ меня познакомить васъ съ нимъ.

— Очень рада.

Лицо Авдотьи Степановны просвѣтлѣло.

— И не только съ нимъ, но и съ его женой.

— Онъ женатъ развѣ?

— Нѣтъ, не совсѣмъ: она жена другого, но они живутъ такъ. Эта госпожа хороша съ г-жей Загариной и ей очень понравился вашъ поступокъ.

Прядильниковъ замялся.

— Какой поступокъ? — живо спросила Авдотья Степановна.

— Да вотъ, что вы были, кажется, у г-жи Загариной.

Авдотья Степановна слегка покраснѣла.

— Я тебѣ не говорила, голубчикъ мой, перешла она на «ты» — потому что путнаго-то я немного надѣлала тогда… Вотъ мнѣ и хотѣлось, чтобъ ты повидался съ Борщовымъ… а потомъ меня и раздумье взяло: что, молъ, я тутъ суюсь, точно благодѣтельница какая, и какъ еще на зто она-бы посмотрѣла и пріятели ея. Я тебя, помнишь, и не спрашивала: былъ-ли ты у этого господина или нѣтъ. Жаль мнѣ ее чрезвычайно, и теперь я рада-бы радостью взять ея дѣло и выиграть: она совсѣмъ себя извела на работѣ и дочурка у ней такая миленькая-; но все мнѣ было жутко… Ну, а коли ты говоришь, что мой визитъ ей такъ понравился…

— Только… — началъПрядильниковъ, покручивая усы.

— Что только?

— Они всѣ тамъ такіе идеалисты, знаешь, занимаются спасеніемъ погибшихъ женщинъ.

— Ну, такъ что-жь?

Прядильниковъ рѣшительно затруднился отвѣтить на это восклицаніе Авдотьи Степановны.

— Зачѣмъ-же, — проговорилъ онъ послѣ значительной паузы, — являться туда какой-то потерянной… мнѣ ихъ одобреніе вовсе не нравится.

— Въ толкъ я не возьму, что ты такое толкуешь! — вскричала Авдотья Степановна, встала и прошлась по комнатѣ.

— Развѣ меня такъ трудно понять? — спросилъ чуть слышно Прядильниковъ.

— Что они про мою прежнюю жизнь знаютъ? Экая важность. Я изъ нея секрета не дѣлала.

— Но зачѣмъ-же имъ копаться въ вашей жизни и брать на себя роль какихъ-то спасителей.

— Таковы люди, голубчикъ, нечего на нихъ злиться.

Прядильниковъ быстро взглянулъ на лицо Авдотьи Степановны. По немъ проползло точно облачко и глаза затуманились.

— Вы въ самомъ дѣлѣ думаете, — продолжала она: — что я нивѣсть въ какую добродѣтель превратилась… Святая, съ полочки снятая. А коли хочешь ты знать, разлетѣлась я тогда къ зтой самой Загариной, и вся я сгорѣла передъ ней.

— Почему-же такъ?..

— Ахъ, голубчикъ, ты точно малолѣтній какой! Да что объ втомъ толковать! ты мнѣ скажи толкомъ: они желаютъ, значитъ, чтобы я была у Загариной и къ нимъ-бы явилась?

— Къ Загариной отчего не съѣздить, а къ нимъ-то, я, право, не знаю, зачѣмъ.

— Да ты боишься, что-ли, за меня?

— Ничего я не боюсь! — вскричалъ Прядильниковъ: — но мнѣ за тебя было-бы больно, если-бъ они стали тебѣ мораль всякую читать. Ты ничѣмъ не хуже ихъ. Ты, наконецъ, сама видишь и чувствуешь, какъ тебѣ жить.

Лицо Прядильникова все хмурилось и хмурилось.

— Ну, не волнуйся, — проговорила Авдотья Степановна, кладя ему руку на шею.

Больше они на эту тему и не говорили. Авдотья Степановна скоро его выпроводила и тотчасъ-жe отправилась на Васильевскій Островъ. Для нея эта поѣздка была какимъ-то праздникомъ. Ей все время страстно хотѣлось побывать еще разъ у той «святой» женщины, какъ она называла про себя Загарину, но она рѣшительно не смѣла. А теперь, когда ее почти-что ждутъ, она ѣхала съ чувствомъ тихой радости и съ надеждой на что-то, совсѣмъ новое, чисгое и благоуханное.

Пріѣхала она къ Загариной часовъ около трехъ. Ее встрѣтила Лиза, тотчасъ-же узнала и сказала въ прихожей, что мать ея лежитъ и очень слаба.

— Какъ объ васъ доложить?

Авдотья Степановна дала свою карточку. Лиза пошла къ матери. Загарина лежала не въ постелѣ, а на диванѣ.

— Maman, — сказала ей Лиза шопотомъ — Elle est venu… tu sais, la dame du lac!…[33]

— Quelle dame du lac? — спросила съ нѣкоторымъ удивленіемъ Загарина.

— Qui est venu déja une fois. La belle blonde, rapelles toi…[34]

Загарина вспомнила Авдотью Степановну, вспомнила, что разсказывала про нее Катеринѣ Николаевнѣ, и желала ее видѣть еще разъ. Визитъ этотъ ее очень оживилъ.

— Проси, проси! — весело сказала она и поправила свой капотъ и дорожное одѣяло на ногахъ.

Лиза кинулась порывисто въ прихожую и, оглянувъ гостью, привѣтливо объявила:

— Maman проситъ васъ войдти.

Ей и на этотъ разъ Авдотья Степановна очень понравилась. Она съ самаго возвращенія изъ-за границы не видала такихъ красивыхъ женщинъ. Пока гостья снимала съ себя бархатную шубку и бархатные-же ботинки на мѣху, Лиза подумала:

«А вѣдь эта dame du lac, можетъ быть, очень добрая, и ей удастся выиграть наше дѣло».

И потомъ вдругъ спросила себя:

«А не знаетъ-ли она Ѳедора Дмитрича? Такія дамы всѣхъ знаютъ; а если и не знаетъ, то очень скоро отыщетъ».

Она тотчасъ-же рѣшила: какъ только гостья простится съ матерью, задержать ее и заговорить о Бене-скриптовѣ.

Авдотья Степановна была одѣта въ шерстяное темное платье и волосы она собрала на головѣ въ небольшой шиньонъ. Прежнихъ локоновъ и въ поминѣ не было. Она вошла робко и, увидавъ Загарину, такъ была тронута ея болѣзненнымъ видомъ, что чуть-чуть тутъ-же не расплакалась. Загарина привѣтливо протянула ей руку. Если-бъ Авдотья Степановна не знала, что Загарина огорчится, она-бы поцѣловала ея руку.

— Что съ вами? — не удержалась Авдотья Степановна. — Господи, вы себя въ гробъ вгонитеі…

Загарина пожала ей руку. Она была особенно какъ-то тронута этимъ проявленіемъ чувства совершенно посторонней женщины.

— Я вамъ такъ благодарна, — тихо заговорила, она — вы меня предупредили… безъ васъ я-бы сдѣлалась жертвой мистификаціи.

Авдотья Степановна глотала каждое слово Загариной и должна была вдвое болѣе обыкновеннаго напрягать вниманіе; нѣкоторые слова и обороты рѣчи Загариной были для нея если не совсѣмъ чужды, то странноваты.

— Полноте, — шептала Авдотья Степановна, низко наклоняя голову: —я къ вамъ тогда явилась, не понимая хорошенько, куда я и къ кому пришла. Мнѣ захотѣлось благородную даму изъ себя разыграть… Позвольте мнѣ хоть разъ въ недѣлю навѣщать васъ… предлагать я вамъ ничего не смѣю, ни до дѣлу вашему, ни по чему другому… Но вы теперь такъ нездоровы, мало-ли что нужно… Я разсыльнымъ вашимъ буду.

— Что выі—выговорила стыдливо Загарина.

— Да вѣдь я-же ничего не дѣлаю.

— Какъ? — удивленно выговорила Загарина.

— Ничего я путнаго не дѣлаю… Но вы мнѣ глаза открыли, я хочу совсѣмъ свою жизнь перемѣнить.

Загарина ничего не отвѣтила, но глаза ея говорили Авдотьѣ Степановнѣ, что она рада слышать отъ нея такое признаніе.

— Вы еще такъ молоды, — выговорила она послѣ небольшой паузы.

Авдотья Степановна только махнула головой.

— Въ молодости моей проку-то нѣтъ.

Загарина усмѣхнулась.

— Въ васъ очень много энергіи, — проговорила она.

— Вамъ-то я-бы хотѣла чѣмъ-нибудь услужить, — продолжала все тѣмъ-же страстнымъ шопотомъ Авдотья Степановна.

— Если вы такъ этого хотите, — отвѣтила Загарина — поговорите съ г. Борщовымъ о моемъ дѣлѣ. Вы можете ему дать полезныя указанія.

— У меня есть знакомые адвокаты. Вамъ стоитъ только приказать. Я всѣхъ ихъ на ноги поставлю! — вскричала Авдотья Степановна и, точно очнувшись, смолкла: ей опять стыдно стало слышать бойкія восклицанія, напоминавшія ей прежнюю г-жу Бѣлаго.

— Я переселюсь въ лечебницу, — продолжала Загарина.

— Въ лечебницу? — почти съ ужасомъ спросила Авдотья Степановпа.

— Мнѣ нужно вдыхать сжатый воздухъ, а дома я этого не могу имѣть; да и вообще уходъ другой. -

— А дочка ваша?

— Она погоститъ у добрыхъ знакомыхъ.

Въ это время Лиза сидѣла у себя. Ей ужасно хотѣлось знать, о чемъ говоритъ гостья съ матерью, но выдти въ ту комнату она не рѣшалась. Какое-то смутное, уже не дѣтское чувство говорило ей, что эта барыня не такая женщина, какъ всѣ другія, и что при ея разговорѣ ей неловко присутствовать. Но она еще болѣе укрѣпилась въ рѣшеніи остановить эту барыню и потребовать отъ нея, чтобы она живаго или мертваго отыскала Бенескриптова.

Она посмотрѣла на часы и сказала про себя:

«Пора мамѣ давать лекарство, а та госпожа можетъ удалиться».

Она вошла въ комнату къ больной и громко сказала:

— Мама, лекарство!

Авдотья Степановна встала и начала прощаться. Она видѣла, что Загарина была уже очень утомлена. Лизу ей ужасно хотѣлось приласкать, но она не смѣла.

— Когда вы переѣзжаете? — спросила она чуть слышно Загарину.

— Послѣ завтра, — выговорила съ грустью больная, и прибавила, обращаясь къ дочери — проводи, Лиза.

Лизѣ только этого и надо было. Она любезно улыбнулась гостьѣ и отворила ей дверь въ прихожую.

— Какая вы милая! — вдругъ вскричала Авдотья Степановна, очутившись съ Лизой въ тѣсной комнатѣ, и обняла ее.

Лиза отвѣчала ей тѣмъ-же. Голосъ этой «dame du lac» пришелся ей по вкусу.

— Васъ разлучаютъ съ мамашей, — сказала Авдотья Степановна, взглянувъ на нее съ неподдѣльнымъ участіемъ.

— Какъ разлучаютъ? — удивленно, но спокойно спросила Лиза.

— Мамаша будетъ въ лечебницѣ.

— Да; но я буду цѣлый день съ ней, только въ гимназію ходить, а ночевать у знакомыхъ.

Личико ея затуманилось, и Авдотьѣ Степановнѣ сдѣлалось вдругъ досадно на самое себя: зачѣмъ она безъ всякой нужды разбередила бѣдную дѣвочку своими глупыми разспросами.

— Послушайте, — вдругъ начала Лиза совсѣмъ другимъ тономъ, торопливо и тихо — у меня къ вамъ большая просьба. Вы здѣсь, въ Петербургѣ, навѣрно знаете много разныхъ людей.

— Знаю не мало, — отвѣтила Авдотья Степановна и не могла не усмѣхнуться отъ страннаго языка Лизы.

— Вы никогда не встрѣчали господина Бенескриптова?

— Нѣтъ, этакой фамиліи не приводилось слышать.

— Да, — продолжала Лиза — фамилія у него очень странная. Онъ изъ семинаристовъ.

— То-то, кажется.

— Онъ очень нуженъ мнѣ… намъ, — поправилась она.

— Дѣла, что-ли, какія у васъ съ нимъ?

— Нѣтъ, нѣтъ дѣлъ, но я вамъ говорю совершенно серьевно, чго необходимо его отыскать… Здоровье maman отъ этого прямо зависитъ.

Она при этомъ такъ какъ-то передернула плечиками, что Авдотья Степановна все поняла и торопливо сказала:

— Хорошо, я буду искать.

— Я и сама-бы пошла искать его, но я теперь цѣлый день около мамы. И если вы его найдете, вы мнѣ скажете, какъ вы его нашли.

По лицу Авдотьи Степановны Лиза увидала, что она не понимаетъ.

— Онъ имѣетъ… я не знаю, какъ это сказать… кажется слабость.

— Понимаю! — откликнулась Авдотья Степановна и начала краснѣть.

— Его надо упросить, чтобъ онъ, хотя на нѣсколько дней… удержался… Вы это сдѣлаете, да?

— Сдѣлаю, сдѣлаю, душечка! — вскричала Авдотья Степановна и съ жаромъ обняла Лизу.

— Лиза! — раздался чуть слышно голосъ Загариной.

— Ну, прощайте, — прошептала Лиза и выпроводила гостью въ сѣни.

Вернувшись къ матери, она взялась, ничего не говоря, за коробочку съ порошками и начала готовить ле-карство.

— Вы познакомились, кажется? — спросила ее мать.

— Она мнѣ нравится, — отвѣтила нѣсколько сурово Лиза.

Загарина что-то такое хотѣла сказать Лизѣ, но закашлялась и застонала.

Давъ матери лекарство, Лиза ушла къ себѣ въ комнату, развернула книжку, но читать не могла.

Ей припомнился жалкій видъ Бенескриптова, его отвислыя губы, красный носъ, безсвязныя рѣчи, и на сердцѣ у вей такъ и заныло, точно она его совсѣмъ похоронила; надежды на его выздоровленіе она не имѣла и говорила Борщову о леченіи отъ запоя только такъ, чтобъ чѣмъ-нибудь себя пріободрить.

Сверхъ того, она знала, что и матери ея каждый день представляется тотъ-же «ужасный» Бенескриптов, что она и во снѣ его видитъ и страдаетъ отъ этого больше, чѣмъ отъ боли въ боку и назойливаго кашля.

«Кто можетъ быть этотъ Бенескриптов? — спрашивала себя Авдотья Степановна, возвращаясь съ Васильевскаго Острова. Ее поразилъ тонъ Лизы. Она боялась, что слишкомъ хорошо поняла дѣвочку.

«Неужели, — думала она, чувствуя, что краска выступаетъ у ней на лбу — этотъ ребенокъ знаетъ про отношенія своей матери къ этому Бенескриптову? И неужели эта женщина…»

Авдотья Степановна вынула маленькій портфель, записала имя Бенескриптова и велѣла везти себя прямо въ адресный столъ.

Въ адресномъ столѣ Авдотья Степановна еле-еле могла добиться толку. Ни имени, ни отчества, ни званія Бенескриптова она не записала. Оказалось, что Бенескриптовыхъ значилось, противъ ожиданія, цѣлыхъ трое. Одинъ былъ дьяконъ какой-то церкви, другой надворный совѣтникъ, третій показанъ былъ отставнымъ смотрителемъ духовнаго училища. Почему-то Авдотья Степановна остановилась на этомъ. Время было обѣденное. Она завернула домой, наскоро пообѣдала и отправилась къ Знаменью со справкой адреснаго стола въ карманѣ.

Она нашла нумеръ дома и спросила сначала у дворника, гдѣ живетъ господинъ Бенескриптовъ. Дворникъ отвѣтилъ ей, что такой фамиліи не знаетъ, а чтобъ она справилась въ меблированныхъ комнатахъ.

Авдотья Степановна поднялась и въ меблированныя комнаты. Въ корридорѣ она наткнулась на горничную, которая несла самоваръ, чадившій на весь корридоръ.

— Бенескриптовъ здѣсь живетъ? — откликнула ее Авдотья Степановна.

— Какой, долгій-то? Вотъ сюда пожалуйте; они дома-съ.

Авдотья Степановна смѣло отворила дверь — и остановилась на порогѣ.

Ей представилось такое зрѣлище. За ломбернымъ столомъ, прислоненномъ къ дивану, спдѣло трое: молодая, красивенькая женщина, слѣва отъ входа, противъ нея, въ какомъ-то не то халатѣ, не то архалукѣ, мужчина съ взъерошенными волосами и такой-же необработанной бородой, а на диванѣ Алеша Карповъ.

Авдотья Степановна такъ и обомлѣла. Назадъ идти было нельзя, ея гордость не позволяла бѣжать отъ Карпова. Но она ни въ какомъ случаѣ не хотѣла, чтобы онъ подумалъ, что она явилась къ нему.

Ея появленіе не сейчасъ замѣтили. Около входной двери было очень темно.

— Вы покупаете, Бенескриптов? — спросила женщина.

— Нѣтъ, Зинаида Алексѣевна, — отвѣтилъ мужчина съ взъерошенными волосами, — я пассую.

— Куплю разъ! — крикнулъ Карповъ.

— Два! — крикнула Зинаида Алексѣевна.

— Три! — перебилъ съ азартомъ Карповъ.

Въ эту минуту раздался громкій голосъ Авдотьи Степановны:

— Господинъ Бенескриптов у себя?

Всѣ разомъ вздрогнули. Бенескриптов вскочилъ и чуть не уронилъ стула, Зинаида Алексѣевна тоже встала и быстро обернула голову по направленію къ двери. Карповъ сталъ всматриваться; но разсмотрѣлъ только высокую женскую фигуру. Звукъ голоса показался ему чрезвычайно знакомымъ, но онъ не сразу узналъ его.

— Я Бенескриптов, — отвѣтилъ взъерошенный мужчина, конфузясь и закутываясь въ свое неопредѣленное одѣяніе.

Карповъ въ эту минуту уже разглядѣлъ Авдотью Степановну и слегка поблѣднѣлъ.

— Мнѣ нужно переговорить съ вами, — если возможно, безъ постороннихъ, — выговорила Авдотья Степановна, не обращая никакого вниманія ни на Карпова, ни на Зинаиду Алексѣевну. Она имъ только передъ тѣмъ слегка поклонилась.

— Я, право, не знаю, — заговорилъ конфузливо и спѣшно Бенескриптов.

— Мы удалимся, — отеслась къ нему Зинаида Алексѣевна. — Алексѣй Николаевичъ, пойдемте ко мнѣ; или не хотите-ли, Бенескриптов, вотъ ключъ отъ моей комнаты?

— Нѣтъ, зачѣмъ-же-съ, — отвѣтилъ уже спокойно Бенескриптов: — если вы такъ добры…

— Идемте, Карповъ, — скомандовала Зинаида Алексѣевна и поднялась.

На лицѣ Карпова блѣдность смѣнилась краской. Его взбѣсило то, что г-жа Бѣлаго совершенно игнорировала его присутствіе, и мужское тщеславіе подсказывало ему, что она выдумала только какъ предлогъ визитъ къ Бенескриптову, а настоящею цѣлью былъ онъ.

Ни одинъ фибръ не дрогнулъ въ лицѣ Авдотьи Степановны. Она стояла въ выжидательной, но спокойной позѣ. Зинаида Алексѣевна прошла мимо нея и чуть замѣтно ее оглядѣла. Карповъ не выдержалъ и, поровняв-шись съ нею, сказалъ:

— Вы меня не узнали, кажется? Я Карповъ.

Какъ только Карповъ сказалъ это, ему ужасно стало стыдно.

— Здравствуйте, Карповъ, — отвѣтила безстрастнымъ голосомъ Авдотья Степановна.

Зинаида Алексѣевна взялась-было за ручку двери, но пріостановилась и съ изумленіемъ выслушала этотъ обмѣнъ неожиданныхъ фразъ Карпова съ незнакомкой.

— Вы позволите мнѣ снять мою шубу? — обратилась Авдотья Степановна къ Бенескриптову, когда они остались одни — у васъ такъ тепло въ комнатѣ.

Авдотья Степановна сѣла на диванъ и движеніемъ руки пригласила и его сѣсть рядомъ съ собою. Онъ не сразу рѣшился, но, пріободрившись, сѣлъ въ нѣкоторомъ разстояніи. Его видимо стѣсняла его хламида. Въ комнатѣ стоялъ самый слабый свѣтъ отъ одной свѣчи на ломберномъ столѣ.

— Вы Бенескриптовъ? — улыбаясь спросила Авдотья Степановна.

— Такъ точно-съ, — выговорилъ онъ, нѣсколько смущаясь.

— Я вѣдь васъ потому такъ допрашиваю, что я васъ не знаю и вижу въ первый разъ. Какъ васъ по имени и по отчеству звать?

— Ѳедоръ Дмитричъ.

— Ну, такъ вотъ что, милый Ѳедоръ Дмитричъ, вы меня тоже христа-ради извините, что я къ вамъ вдругъ разлетѣлась незванная, непрошенная, и начну вамъ говорить о такихъ вещахъ, которыя вамъ, кто знаетъ, быть можетъ, очень не по сердцу будутъ. Я сама тутъ ни причемъ. Я по просьбѣ… знаете-ли, отъ кого я къ вамъ явилась?

Глаза Бенескриптова тревожно уставились на нее.

— Не догадываетесь?

— Нѣтъ, не догадываюсь.

— Отъ вашей ученицы Лизы, дочери Загариной.

Бенескриптова такъ и шатнуло.

— Отъ Лизы! — вскричалъ онъ, и голосъ его оборвался.

— Да, отъ нея. Она васъ проситъ, умоляетъ даже повидать ея мать.

Оиъ махнулъ отчаянно головой и ничего не отвѣтилъ.

— Вы знаете-ли, — продолжала нерѣшительнымъ голосомъ Авдотья Степановна, — что ея мать очень разстроилась здоровьемъ?

— Умретъ? — спросилъ Бенескриптов и дико посмотрѣлъ на Авдотью Степановну.

Она даже немного испугалась; но его состояніе не смущало ее. Она видѣла, что онъ совсѣмъ трезвый.

— Ее перевозятъ въ лечебницу, гдѣ сжатый воздухъ; ей будетъ лучше; она не станетъ тамъ морить себя работой.

— Да, да, — шепталъ Бенескриптов.

— Я ничего не знаю, — продолжала все тѣмъ-же тономъ Авдотья Степановна, — и не смѣю ни во что вмѣшиваться… только, если вамъ эта женщина дорога, сдѣлайте то, о чемъ проситъ васъ Лиза.

На глазахъ Бенескриптова показались слезы.

— Матушка! — тяжело выговорилъ онъ и схватилъ Авдотью Степановну за руку: — вы ангеломъ небеснымъ ко мнѣ являетесь. Вы не знете, какъ я ихъ сразилъ моимъ безобразіемъ.

— Ну, что-жь за бѣда, — успокоивала его Авдотья Степановна: — только вы теперь-то пойдите!

— Горько мнѣ, стыдно! — занылъ Бенескриптов.

— Да ужь какъ тамъ ни горько, а вы все-таки явитесь, только такимъ явитесь, чтобъ вамъ не было стыдно.

— Мнѣ-бы сначала Лизу повидать.

— Да какъ-же это сдѣлать: она цѣлый день при матери.

— А гдѣ-жь она будетъ жить-то, когда нашу голубушку въ лечебницу свезутъ?

— У Борщова.

— Добрый человѣкъ! — вскричалъ Бенескриптов. — Такъ я подожду денька два.

— Нечего ждать, голубчикъ, а вы завтра-же и отправляйтесь. Что вамъ скрываться? Вѣдь это только малодушествовать.

Она говорила съ нимъ такъ, точно будто они были давнымъ давно знакомы.

— Добрая вы! — вскричалъ Бенескриптов и, махнувъ опять рукой, поднялся.

Авдотья Стенановна тоже встала.

— Ну, голубчикъ, — сказала она, — я не хочу васъ дольше томить, я свое дѣло сдѣлала. Вы, я вижу, хорошій человѣкъ, только предаетесь тоскѣ. Знаете, что когда вамъ очень взгрустнется, такъ вы приходите ко мнѣ, вмѣсто того, чтобы въ другомъ мѣстѣ… искать забвенія…

Бенескриптов весь зардѣлся и вытаращилъ на нее глаза.

— Что-же я у васъ буду дѣлать? — выговорилъ онъ, потупясь: — вы такая…

Онъ не досказалъ и развелъ только руками.

— Ну, да такая-же, какъ и вы, гораздо даже похуже! — добавила она и разсмѣялась.

Смѣхъ этотъ привелъ Бенескриптова въ болѣе отрадное настроеніе. Ему даже жалко сдѣлалось прощаться съ гостьей.

— Такъ придете туда, на Васильевскій? — весело спросила она, подавая ему руку.

— Приду, — отвѣтилъ твердо Бенескриптов.

— И ко мнѣ, слышите, заверните, когда васъ тоска начнетъ опять грызть.

— Да позвольте узнать, какъ васъ по имени, отчеству?

— Вотъ вамъ моя карточка, тутъ и адресъ напечатанъ.

Она безъ шуму вышла изъ комнаты. Онъ-было бросился свѣтить ей въ корридоръ, но она его удержала.

По уходѣ гостьи Бенескриптов долго стоялъ у дверей и потомъ заходилъ по комнатѣ, широко шагая.

А въ комнатѣ Зинаиды Алексѣевны происходило нѣчто иное.

Только-что Карповъ вошелъ вслѣдъ за Зинаидой Алексѣевной, она спросила его:

— Вы знаете иту барыню?

— Знаю, — отвѣтилъ полунасмѣшливо Карповъ.

— Отчего-же она вамъ не поклонилась, когда вошла?

— Не желала.

— Какая-нибудь старая пассія?

— Пхе!.. — вырвалось у Карпова, и онъ ничего больше не сказалъ, сталъ у печки и началъ грѣть себѣ руки.

Онъ былъ очень недоволенъ собой и никакъ не могъ простить себѣ глупость мальчишеской выходки съ Авдотьей Степановной.

— Я васъ допрашивать не хочу, — начала опять Зинаида Алексѣевна, которую эта исторія заинтересовала — тутъ, быть можетъ, какая-нибудь тайна.

— Никакой тутъ тайны нѣтъ; а просто я мальчишка и пошлякъ! — крикнулъ Карповъ.

— Что такъ сердито? — весело спросила Зинаида Алексѣевна.

— Я вамъ вѣдь разсказывалъ про нѣкоторую женщину, изъ-за которой мой закадыка Прядильниковъ со мной поругался.

— Такъ это она?

— Собственнолично.

— И вы въ самомъ дѣлѣ бѣситесь на себя, что поступили какъ мальчишка и пошлякъ?

— Еще-бы.

Вышла пауза.

— Я не считала васъ на это способнымъ, — сказала тихо Зинаида Алексѣевна, подходя къ Карпову.

— Вотъ подите! и я тоже не считалъ себя способнымъ, а сдѣлалъ пошлость.

— Но и то сказать, — начала другимъ тономъ Зинаида Алексѣевна: — зачѣмъ-же она такъ невѣжливо обошлась съ вами? Вѣдь она узнала-же васъ; слѣдовало, по крайней мѣрѣ, сдѣлать общій поклонъ.

— Она его сдѣлала, — отозвался Карповъ.

— Я что-то не замѣтила.

— Я замѣтилъ.

— Все-таки ей-бы не слѣдовало повести себя такъ эффектно. Она рисовалась!

— Нѣтъ, добрая моя Зинаида Алексѣевна, она вовсе не рисовалась. Ужь не знаю, зачѣмъ ей понадобился Бонескриптовъ, но она явилась къ нему и не ожидала найти меня. А повела она себя такъ потому, что въ этой самой комнатѣ я ей устроилъ сцену, гдѣ былъ тоже кругомъ виноватъ…

— Она была у васъ уже здѣсь? — живо спросила Зинаида Алексѣевна.

— Да, визитъ ея былъ не кстати, но мотивъ его былъ совершенно искренній, а я тоже началъ нервничать и обрывать ее… Мнѣ надоѣло, правда, тянуть нашу дружественную идиллію, но все-таки я велъ себя отвратительно.

— И потомъ вы у ней не были?

— Не былъ.

Зинаида Алексѣевна смолкла и прошлась по комнатѣ. Карповъ стоялъ у печки съ понурой головой.

За стѣной слышался гулъ разговора.

— О чемъ они могутъ толковать? — какъ-бы про себя, вслухъ выговорила Зинаида Алексѣевна.

— Рѣшительно недоумѣваю.

— Признаюсь, ужь коли пошло на признанія: меня ужасно какъ разбираетъ, узнать поскорѣе, въ чемъ дѣло. Если-бъ не подло было, я-бы подслушала.

Сказавши это, Зинаида Алексѣевна тихо разсмѣялась.

— Ужь, конечно, не любовныя объясненія, — промолвилъ Карповъ.

— Хорошо еще, — замѣтила Зинаида Алексѣевна, — что Бенескриптовъ не вошелъ въ свой періодъ.

— А скоро, кажется, наскочитъ опять на зарубку.

— Думаете-ли вы, что онъ перестанетъ пить?

— Въ россійскомъ человѣкѣ всякое бываетъ. Онъ отъ гордости и любви закурилъ; а теперь вотъ можетъ Евдокіей плѣнится и она его спасетъ. Вѣдь сдѣлала-же она изъ моего Николаича биржевика.

— Полноте, Карповъ, оставьте эту женщину. Зачѣмъ вы хотите портить то, что вызвали во мнѣ ваши слова? Это хорошо, что вы вслухъ себя разбранили, дру-гой-бы этого не сдѣлалъ.

Разговоръ въ комнатѣ Карпова стихъ. Потомъ послышалось, какъ растворилась дверь въ корридоръ.

— Конференція кончилась, — прошептала Зинаида Алексѣевна.

Карпову захотѣлось-было проводить Авдотью Степановну, но онъ нашелъ и это желаніе фатовскимъ…

«Свои люди — сочтемся,» — подумалъ онъ.

Подождавъ еще минуту, оба перешли въ комнату Карпова, гдѣ нашли Бенескриптова все въ той-же позѣ, въ какой оставила его Авдотья Степановна.

— Ѳедоръ Дмитричъ! — окликнула его Зинаида Алексѣевна: — что съ вами?

— Ничего! — отвѣтилъ онъ встрепенувшись и, подойдя къ столу, прочелъ, что стояло на карточкѣ, полученной отъ гостьи.

— Васъ одного надо оставить? — продолжала допрашивать Зинаида Алексѣевна.

— Нѣтъ, давайте играть.

Карповъ поглядѣлъ на него пристально и, улыбнувшись, сказалъ:

— Возсядемъ.

Сѣли; но игра какъ-то не спорилась. Всѣ были разсѣяны и разговоръ не клеился. Карповъ не менѣе былъ сжигаемъ любопытствомъ, чѣмъ Зинаида Алексѣевна; но ни онъ, ни она не задали Бенескриптову никакого вопроса о таинственномъ посѣщеніи красивой барыни.

Бенескриптову хотѣлось-бы поговорить, подумать, но съ кѣмъ-нибудь въ одиночку; а имъ обоимъ вмѣстѣ онъ стѣснялся разсказывать про то, съ какимъ порученіемъ являлась къ нему Авдотья Степановна.

Не мало разныхъ ощущеній волновало Авдотью Степановну, когда она возвращалась отъ Бенескриптова. Она уже никакъ не ожидала найти Карпова. Она говорила потомъ съ Бенескриптовымъ искренно и съ дѣйствительнымъ участіемъ. Но когда она вышла изъ этой темной комнаты, вся кровь бросилась ей въ лицо. Поведеніе Карпова опечалило ее. Этотъ человѣкъ уже разъ выгналъ ее; но такой выходки она не ожидала. Значитъ, онъ счелъ ея приходъ придиркой, чтобы увидать его «соколиныя очи»?…

Она чуть-чуть не прослезилась.

— А кто эта женщина? — вдругъ спросила она, и рѣшила, что это новая возлюбленная Алексѣя Николаевича.

Ревность давно уже замерла въ ея сердцѣ; ревновать Карпова было-бы слишкомъ безумно; но сознаніе, что беззавѣтное чувство къ этому человѣку привело къ такимъ обиднымъ отношеніямъ, начало заново грызть ее.

А какъ было ей иначе повести себя въ комнатѣ Бенескриптова? развѣ она могла выговорить «здравствуйте, Алексѣй Николаевичъ», послѣ того, какъ онъ чуть не выгналъ ее? что-же оставалось кромѣ притворнаго равнодушія? Онъ и этого не понялъ.

Авдотья Степановна всѣ эти дни была въ особенновозбужденномъ состояніи. Она ѣздила всюду, куда ее посылали и гдѣ ее хотѣли видѣть. Она точно продѣлывала все это передъ какимъ-то долгимъ путешествіемъ, откуда она уже не вернется назадъ… Передъ Загариной она умилялась, какъ дитя. Борщовъ и его жена нимало не смущали ее. Она понимала волненье Прядильникова, но не раздѣляла его.

«Экая важность, — говорила она про себя, — что они меня примутъ, какъ кающуюся грѣшницу: только-бы имъ пріятно было со мной возиться, а я свое мѣсто знаю».

Она догадалась, глядя на Бенескриптова, какой «романъ» могъ быть между нимъ и Загариной.

Прядильникову она о своихъ похожденіяхъ не сказала ни слова, и на другой день рано утромъ была уже на Васильевскомъ Островѣ.

Какъ она обрадовалась, увидавъ Лизу, которая, съ игривой усмѣшкой, отворила ей дверь.

— Лучше мамѣ? — спросила ее Авдотья Степановна.

— Сегодня? да. Она говорила, что не стоитъ въ лечебницу.

— Нѣтъ, надо; безъ лечебницы нельзя… Ну, ангелочекъ мой, я видѣла Бенескриптова!

— Когда?

— Вчера.

— И онъ…

Лиза остановилась, но Авдотья Степановна поняла ее.

— Онъ совсѣмъ здоровъ.

— Ахъ, какъ хорошо! — вскричала Лиза. — Ну, пожалуйте къ мамѣ.

Надежда Сергѣевна сидѣла у окна въ — большомъ креслѣ. Она казалась немного посвѣжѣе. Приходъ Авдотьи Степановны опять ее обрадовалъ.

— Вы меня ужь очень что-то полюбили, — сказала она ей съ улыбкой.

— Голубушка моя! — вырвалось у Авдотьи Степановны, и она чуть не поцѣловала у больной руку.

— Вотъ сегодня мнѣ гораздо лучше, выговорила твердымъ голосомъ Загарина. — Ужь и не знаю — перебираться-ли мнѣ въ лечебницу…

— Что вы, что вы! — вскричала Авдотья Степановна. — Ужь успокойте вы себя самихъ-то, голубушка!

Загарина была еще болѣе тронута чувствомъ этой «dame du lac», которая съ такою дѣтскою искренностью и наивностью прильнула къ ней всѣмъ сердцемъ.

Лиза едва стояла на мѣстѣ: ее такъ и подмывало обнять и мать, и гостью, и излить на нихъ свою радость.

Она воспользовалась первой передышкой въ разговорѣ матери съ Авдотьей Степановной, чтобы увести гостью къ себѣ въ комнатку.

— Когда-же онъ придетъ? — допрашивала она ее.

— Нынче непремѣнно.

— Я опасаюсь, что онъ будетъ бояться…

— Да чего-же?

— Ахъ, вы его не знаете! Онъ не былъ такой… какъ это сказать… accablé, потерянный, когда вы съ нимъ говорили?

— Вѣдь онъ васъ очень любитъ и маму вашу… Онъ такой добрый и простой.

— Я вамъ говорила… Славный мой семинаристикъ!

И Лиза всплакнула. Авдотья Степановна горячо обняла ее.

Надежда Сергѣевна начала немного догадываться, что между Лизой и новой ихъ знакомой происходятъ какіе-то «a parte»; но она ни о чемъ не разспрашивала. Когда Авдотья Степановна уходила, Лиза еще долго толковала съ ней въ передней.

— Тебѣ, кажется, очень нравится эта барыня? — спросила ее мать, послѣ того, какъ она вернулась изъ передней.

— Да, мама, она милая… Только я хотѣла тебя спросить: est ce qu’elle a… un passé?

Надежда Сергѣевна удивилась, что Лизѣ извѣстно значеніе слова «un passe».

— Я не знаю, — отвѣтила она серьезно.

— Мнѣ кажется, мама, она когда-то грѣшила, но теперь у ней въ сердцѣ совсѣмъ другое. Опа такъ тебя полюбила, точно ты ей родная мать.

— Да, тихо подтвердила Надежда Сергѣевна.

— Са me touche, moi, — замѣтила Лиза серьезнѣйшимъ тономъ.

Помолчавъ, она сказала:

— А что, мама, когда ты переѣдешь въ лечебницу, если она будетъ приглашать меня придти къ ней въ гости — можно-ли это? хорошо-ли будетъ?

И, не дожидаясь мнѣнія матери, она отвѣтила:

— Нѣтъ.

Надежда Сергѣевна промолчала и только усмѣхнулась.

— Она теперь хорошая, — продолжала разсуждать вслухъ Лиза, — но все-таки мнѣ нельзя къ ней идти. Я ее обижать не хочу; но она сама это пойметъ. Вотъ если-бъ я была большая, тогда — другое-бы дѣло. Je n’ai pas de prejuges, moi!…[35]

Посидѣвъ около матери, Лиза начала что-то все оглядываться, и ея возрастающая тревога не укрылась отъ матери: то она встанетъ, то войдетъ въ переднюю, то пройдетъ въ свою комнатку.

Такъ прошло съ полчаса.

— Не лечь-ли тебѣ, мама? — спросила Лиза, подходя къ матери — ты ужь довольно сидѣла.

— Мнѣ не хочется, — отвѣтила кротко Надежда Сергѣевна.

— Право, мама, лягъ; да тутъ у окна и дуетъ немного.

Лиза хитрила. Ей хотѣлось уложить мать въ постель, чтобы она была подальше отъ двери въ переднюю и не могла услыхать сразу голоса Бенескриптова.

Надежда Сергѣевна повиновалась. Уложивши мать, Лиза вздохнула свободнѣе и сѣла въ первой комнатѣ, около самой двери, чтобы сейчасъ-же кинуться отворять, какъ только раздастся звонокъ.

Томительно ждала дѣвочка цѣлый часъ. Наконецъ, раздался звонокъ, но чуть слышно. Надежда Сергѣевна его не слыхала; но Лиза почувствовала всѣмъ существомъ своимъ, что это Бенескриптов.

Скорыми, но неслышными шагами проскользнула она въ переднюю и дрожащей рукой отперла.

На порогѣ дѣйствительно стоялъ Ѳедоръ Дмитріевичъ.

Лиза окинула его быстрымъ взглядомъ съ головы до пятокъ. Онъ стоялъ съ какой-то неопредѣленной, блуждающей усмѣшкой. Одѣтъ онъ былъ опрятно. Лиза не слыхала того запаха, который такъ обдалъ ее въ первое посѣщеніе Бенескриптова. Ей показалось даже, что онъ подстригъ себѣ бороду и волосы.

— Ѳедоръ Дмитричъ! — вскричала она и тотчасъ-же продолжала шопотомъ — входите, но потише, не надо, чтобъ мама сейчасъ услыхала… Снимайте ваше пальто.

Она сама начала стаскивать съ него пальто и усадила его тутъ-же на стулѣ.

— Вотъ я васъ и отыскала! — радостно шептала она, прыгая около него. — Вы думаете, васъ ник» нельзя найдти, а я, вотъ видите, нашла, и теперь вы отъ насъ не спрячетесь.

Онъ ласково и со слезами на глазахъ глядѣлъ на свою ученицу и протянулъ къ ней обѣ руки. Она обняла его и поцѣловала въ щеку.

— Вы теперь совсѣмъ здоровы? — прошептала она ему прямо въ ухо.

Онъ промолчалъ.

— Я вижу, что здоровы. Вотъ такимъ-то я васъ и ждала.

— А ждали? — спросилъ онъ шопотомъ.

— Ну, посидите тутъ. Я сейчасъ сбѣгаю къ мамѣ.

Лиза выскочила изъ передней и, сдержавъ свою походку, тихо подошла къ кровати Надежды Сергѣевны.

— Ты спишь, мама? — окликнула она мать.

— Нѣтъ, — отвѣтила Надежда Сергѣевна.

До слуха ея дошелъ уже легкій гулъ разговора съ передней.

— Пришелъ кто-нибудь?

— Да, мама, отвѣтила не совсѣмъ рѣшительно Лиза. — И знаешь-ли, кто пришелъ?

— Ѳедоръ Дмитричъ? — быстро спросила больная, и приподнялась туловищемъ.

— Да, мама, онъ! — радостно воскликнула Лиза.

— Что-жь онъ не войдетъ?

Надежда Сергѣевна совсѣмъ собралась встать, но Лиза удержала ее.

— Полно, мама, полно; пожалуйста безъ такихъ… imprudences! Ты только-что сидѣла… Я ни за что не позволю… Онъ сейчасъ придетъ. Я его оставила тамъ, чтобъ отъ него холодомъ не пахнуло.

Лицо Загариной покрылось все розовой краской; глаза заблистали. Она поправила волосы и, .вернувшись на бокъ, болѣе сидѣла, чѣмъ лежала въ кровати. Она была въ сѣрой блузѣ. Ноги ея покрывалъ темный пледъ.

— Вотъ и Ѳедоръ Дмитричъ! — раздался голосъ Лизы.

Надежда Сергѣевна обернулась и протянула руку.

Бенескриптовъ схватилъ эту руку. Онъ бормоталъ что-то, глотая слезы, и все еще не смѣлъ поднять головы и взглянуть въ лицо Загариной.

— На-те, садитесь, — сказала Лиза, подставляя ему стулъ. — Вы такой большой; — мамѣ неловко будетъ съ вами такъ говорить.

Послѣ того она тотчасъ-же исчезла, закричавъ:

— Забыла запереть дверь.

Когда глаза Бенескриптова остановились, наконецъ, на Надеждѣ Сергѣевнѣ, его замѣтно передернуло; на его взглядъ, она страшно измѣнилась: глаза впали, на щекахъ стояло два ярко-розовыхъ пятна; худоба сдѣлала лицо желтымъ, какъ пергаментъ, и прозрачнымъ. У него даже сперлось дыханіе.

— Вотъ вы какой дрянной находите меня, — выговорила она наконецъ, улыбнувшись весело, но оглядывала его съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. Она боялась, что онъ такой-же, какъ и въ первый разъ.

— Надежда Сергѣевна, матушка! — простоналъ наконецъ Бенескриптов: — когда-же это вы поправитесь!

— Скоро, скоро, — заторопилась она, удерживая припадокъ кашля. — Я теперь только и занимаюсь, что своимъ больнымъ тѣломъ. Мои друзья такъ обо мнѣ хлопочутъ… хотятъ непремѣнно, чтобы я перебралась въ лечебницу; а я думаю, что и такъ мнѣ скоро будетъ лучше. Я ужь думала, — продолжала, откашливаясь, Надежда Сергѣевна, — что вы насъ совсѣмъ забыли.

— Я-то! — вскричалъ Бенескриптов, ина этотъ разъ не выдержалъ, залился слезами и долго плакалъ.

Надежда Сергѣевна не мѣшала ему. Она, притая дыханіе, слушала, какъ тяжело онъ дышалъ, и тихія слезы потекли изъ ея впалыхъ глазъ.

— Простите меня! — вдругъ заговорилъ онъ, поднимая голову.

— Что за бѣда, — прервала Надежда Сергѣевна, лаская его взглядомъ. — У каждаго могутъ быть такія минуты испытаній.

— О своей персонѣ только я думалъ, да вотъ и дошелъ до чего… Ну, — вскричалъ онъ, — довольно обо мнѣ! Вы-то, безцѣнная моя, живите и дайте мнѣ хоть чѣмъ-нибудь послужить вамъ. Знаю, что глупъ и безполезенъ; взвалите на меня и черную работу всякую, для Лизы я, быть можетъ, сослужу службу, какую ни на есть. Она у васъ останется одна!

— Что-жь вы теперь здѣсь думаете поселиться? — спросила Надежда Сергѣевна, наклоняясь къ Бенескриптову.

— Куда-же я пойду? не гоните меня.

— Что это съ вами, Ѳедоръ Дмитричъ, кто васъ гонитъ. Я только спросила: какъ вы думаете устроиться?

— Гдѣ мнѣ устроиться!… продышать-бы только.

— Послушайте, — заговорила Загарина другимъ, болѣе строгимъ тономъ, — этакъ нельзя предаваться малодушію. Вы и себя не уважаете и меня съ Лизой не любите. Развѣ что-нибудь погибло? Развѣ вы опорочены? Вы взялись честно за дѣло и оказались непріятнымъ начальству. Вотъ и все. Больше ничего въ вашей исторіи нѣтъ. Вы себя осуждаете, а я всегда васъ знала за настоящаго человѣка, а не за фразера. Душевная болѣзнь прошла. Вы видите, что васъ все такъ-же любятъ здѣсь; что-же мѣшаетъ начать съизнова жить? Приглашаете вы меня жить; а я видите какая. Такъ поддержите и вы меня.

Она кончила энергическимъ и тронутымъ голосомъ и пожала его руку.

Бенескриптовъ вдругъ просіялъ.

— Вы моя воскресительница! — вскричалъ онъ. — Довольно мнѣ скотство свое оправдывать и плакаться! Я на всякую работу годенъ, съ которой съ голоду не умрешь… Вы обо мнѣ сокрушаетесь; нашелся еще добрый человѣкъ, который носится со мною, ровно врачъ съ больнымъ. Хоть за эти-то заботы долженъ я чѣмъ-нибудь отплатить.

Онъ приподнялся и сталъ во весь ростъ, взмахнулъ волосами и опять опустился на стулъ. Тутъ онъ началъ глухимъ шопотомъ разсказывать Загариной про всѣ свои мытарства: какъ онъ потерялъ мѣсто, какъ въ первый разъ напился, какъ пріѣхалъ въ Петербургъ, какъ его потянуло на Васильевскій и онъ проходилъ по нѣсколько разъ мимо оконъ дорогаго мезонина, какъ онъ въ совершенномъ отчаяніи и полузабвеніи столкнулся съ Карповымъ и тотъ перетащилъ его къ себѣ и сталъ вытрезвлять, ухаживая за нимъ лучше брата родного. И не одинъ, а вмѣстѣ съ сосѣдкой своей «добродѣтельной дѣвушкой», которая всячески его развлекаетъ и ободряетъ.

Надежда Сергѣевна слушала его и забыла про свою слабость и грудную боль. Въ признаніи Бенескриптова она хотѣла видѣть возвращеніе къ прежней трудовой жизни. И каждое его слово радовало ее, какъ прощальное слово печальной полосѣ его испытаній.

— Живите у нихъ, — сказала она ему порывисто, когда онъ сдѣчалъ передышку — живите у нихъ, пока я не поправлюсь; а тамъ, если не побрезгаете, идите ко мнѣ въ постояльцы, я возьму другую квартиру.

Выговоривши это, Надежда Сергѣевна замѣтно покраснѣла и остановилась. Бенескриптовъ тоже потупился.

Въ эту минуту вбѣжала Лиза. Она разсудила, что ей можно войти, что интимная бесѣда кончилась.

— Ну, Ѳедоръ Дмитричъ, я за вами пришла. Вы, я думаю, наговорились съ мамой. Пора и ко мнѣ. Вы еще не знаете, какіе я успѣхи сдѣлала. Слышите, какъ я говорю теперь по-русски.

Въ своей комнатѣ Лиза начала опять обнимать Ѳедора Дмитрича и прыгать около него.

— Вы меня будете опять учить? — вскричала она: — вѣдь да?

— Буду, буду, — говорилъ радостно Бенескриптов. Ему казалось въ эту минуту, что все то время, которое отдѣляло его отъ прежняго петербургскаго житья, пронеслось какъ сонъ.

— И вы увидите, что мама теперь совсѣмъ поправится. Завтра или послѣ завтра она переѣдетъ въ лечебницу… Я буду жить у Борщовыхъ; вы его помните? Вотъ вы туда и ходите ко мнѣ. По вечерамъ мы станемъ учиться и читать…

Онъ началъ ее разспрашивать, какъ она прожила безъ него болѣе полугода, что дѣлала, какъ шло здоровье Надежды Сергѣевны… Лиза болтала съ захлебываніемъ и только подъ конецъ затуманилась, когда стала говорить о необходимости идти на житье къ чужимъ людямъ, хоть эти люди и очень хорошіе.

Бенескриптов вошелъ къ Надеждѣ Сергѣевнѣ ужь не такъ веселъ. Она очень ослабѣла, и онъ тотчасъ-же удалился. Лиза взяла съ него слово, что онъ придетъ завтра пораньше…

Карповъ не разспрашивалъ Бенескриптова насчетъ посѣщенія Авдотьи Степановны, но тотъ самъ признался ему, что она являлась отъ имени его Лизы. Про Лизу и ея мать Бенескриптов не разъ разсказывалъ Карпову; Карповъ зналъ, что въ «горькомъ испитіи» Ѳедора Дми-трича на-половину сидѣло чувство къ женщинѣ, передъ которой онъ не хотѣлъ предстать «прохвостомъ», какъ онъ выражался.

Утромъ, когда Бенескриптов началъ собираться и приводить себя въ приличный видъ, Карповъ глядя на на него, думалъ:

«Или это окончательно произведетъ въ немъ кризисъ къ лучшему, или онъ закуритъ еще сильнѣе».

Оставшись одинъ, Карповъ на-скоро одѣлся и постучался къ сосѣдкѣ.

Ихъ отношенія далеко еще не выяснились. Они нравились другъ другу, но усиленно избѣгали всякихъ объясненій. Первое время они все подтрунивали другъ надъ другомъ и пробавлялись остроуміемъ. Зинаида Алексѣевна ставила Карпову на видъ его ничегонедѣланіе, онъ ей отвѣчалъ тѣмъ-же; потомъ они нашли оба, что такіе упреки глупы, что ихъ ничегонедѣланіе — состояніе временное; а какъ только они проѣдятъ свои «дублоны», такъ называлъ Карповъ рубли, то и обратятся «къ возрождающему и живительному труду». На эту тему они любили толковать, но только не въ присутствіи Бенескриптова, къ которому оба они относились, какъ къ общему ихъ паціенту. Его леченіе отнимало у нихъ много времени и не допускало до личныхъ объясненій. Но Карповъ первый почувствовалъ, что нельзя-же такъ все перешучиваться да резонировать; надо куда-нибудь направить ихъ сближеніе. Въ его холостой жизни Зинаида Алексѣевна была первою женщиной, съ которой онъ въ теченіе мѣсяца не прибѣгъ ни къ какому ухаживанью. А нравилась она ему едва-ли не больше всѣхъ тѣхъ, съ которыми онъ находился, въ разные періоды, въ любовныхъ отношеніяхъ. Въ ней онъ видѣлъ отличнаго товарища: натуры у нихъ очень походили одна на другую, только въ ней было больше молодаго задора; въ умѣ ея и наблюдательности онъ видѣлъ также отблески своей интеллигенціи и своего взгляда на жизнь. Они оба не любили «прописей», какъ они выражались, т. е. ничего надуманнаго, обязательнаго, взваленнаго себѣ на плечи во имя «принципа». Они вовсе не считали труда какимъ-то мундиромъ, который все облагораживаетъ, и не стыдились своего диллетантсгва. Для нихъ дѣло было не что-нибудь взваленное на плечи, а вытекающее изъ ихъ натуры и всего нравственнаго склада. Въ этомъ они столковались совершенно въ тѣ минуты, когда не подтрунивали другъ надъ другомъ.

— Войдите! — крикнула Зинаида Алексѣевна.

— Ушелъ нашъ больной, — объявилъ Карповъ, пожимая ея руку, и разсказалъ ей все, что узналъ отъ Бенескриптова.

— Вы надѣетесь на выздоровленіе? — спросила она.

— И да, и нѣтъ, — отвѣтилъ онъ.

— А вѣдь если леченіе его кончится, — сказала улыбаясь Зинаида Алексѣевна, — намъ съ вами будетъ скучнѣе.

Карповъ съ минуту помолчалъ и потомъ совсѣмъ уже другимъ тономъ проговорилъ:

— Намъ съ вами не слѣдуетъ оставаться въ Петербургѣ.

— Вотъ Америку-то открыли! И безъ васъ это знаютъ, да вотъ сидятъ-же безъ всякой надобности въ Питерѣ.

— Хотите вы меня серьезно слушать или я уже потерялъ въ вашихъ глазахъ способность вызывать серьезное вниманіе?

— Вѣщайте! — сказала съ гримасой Зинаида Алексѣевна.

— Намъ съ вами одна дорога, Зинаида Алексѣевна: на подмостки.

— Или, проще выражаясь?

— На сцену!

— Развивайте эту тему, я слушаю.

— Мы съ вами не разъ упражнялись въ чтеніи и я всегда находилъ, что у васъ дикція прекрасная и разнообразіе интонацій болѣе чѣмъ изрядное, живость и мимика совершенно театральныя, когда вы этого желаете. Точно также и вы находите, что во мнѣ есть лиризмъ, есть нѣкоторый драматическій натискъ и пріятный огонекъ.

— Совершенно вѣрно.

— Такъ согласитесь также и съ тѣмъ, добрѣйшая Зинаида Алексѣевна, что тѣ минуты, когда мы съ вами предавались драматургіи, были самыми жизненными моментами нашего комнатнаго существованія?

— И съ этимъ согласна.

— Что-же это доказываетъ? — несомнѣнно то, что болѣе характернаго отправленія въ нашемъ организмѣ не имѣется. Видите-ли, какъ я учено выражаюсь.

— По крайней мѣрѣ, мы не сдѣлали опытовъ, которые-бы намъ доказали, что у насъ есть въ организмѣ болѣе характерныя отправленія.

— Совершенно основательно изволите мыслить.

Карповъ прошелся раза два по комнатѣ, потомъ подошелъ къ Зинаидѣ Алексѣевнѣ и, протягивая ей руку, спросилъ уже искреннимъ тономъ:

— Такъ-ли, барышня?

Она взглянула на него и слегка покраснѣла. Въ гла захъ его свѣтилось чувство, котораго онъ до сихъ поръ такъ явно не выказывалъ.

Что-жь, Карповъ! — заговорила она также искренно: — одна я не буду рваться на сцену; но съ вами — это другое дѣло.

— Такъ по рукамъ? — вскричалъ опъ, поднимая руку.

— Ну, а если эта идея у насъ расползется какъ туманъ? — спросила Зинаида Алексѣевна.

— Позвольте, позвольте, надѣвать веригъ и тутъ не слѣдуетъ. Если начать намъ штудировать, по пунктамъ, театральное искусство, и подготовляться методически — это опять будетъ идеалистическая затѣя. И вы, и я, въ настоящемъ нашемъ видѣ, даже безъ всякаго приготовленія, годимся для россійскаго лицедѣйства. Въ этомъ будьте благонадежны: тутъ задору никакого нѣтъ. Стало быть, что нужно? — почитывать каждый вечеръ, намѣтить репертуаръ и съ весны-же пуститься въ провинцію, не дожидаясь осенняго сезона. Согласны?

— Я согласна, — сказала Зинаида Алексѣевна, и слегка задумалась.

— Такое рѣшеніе, — продолжалъ Карповъ, — вовсе не рѣшеніе, ибо оно не требуетъ отъ насъ никакихъ серьезныхъ или усиленныхъ трудовъ. Мы будемъ почитывать и изучать себя полегоньку; а къ святой, коли намъ это не надоѣстъ, подъищемъ такого человѣка, который отрекомендуетъ насъ антрепренеру за самое умѣренное вознагражденіе.

Онъ все еще держалъ ее за руку.

— Вы мнѣ большую радость доставили, — заговорилъ онъ вполголоса и ласково глядя на нее, — сказавши, что со мною вы готовы идти на сцену… Я, право, не фатъ въ эту минуту.

— Зачѣмъ вы оправдываетесь!.. Довольно и вчера себя обличали. Я знаю, что вы не фатъ, но привычки у васъ долго еще останутся...

— Какія?

— Селадонскія!

— Вотъ въ томъ-то и штука, что ихъ какъ рукой сняло съ нѣкоторыхъ поръ.

— Съ какихъ-же это?

— Да, кажется, вотъ съ тѣхъ, какъ здѣсь обитаю… въ вашемъ сосѣдствѣ, — добавилъ онъ очень милымъ шопотомъ.

Зинаида Алексѣевна поглядѣла на него изъ подлобья и разсмѣялась громкимъ смѣхомъ.

— Будто-бы?

— Да, будьте благонадежны…

Онъ поцѣловалъ ея руку.

— Довольно, довольно, время еще есть у насъ для цѣлованія ручекъ. А прежде чѣмъ мы посвятимъ себя Таліи и Мельпоменѣ, надо подумать о нашемъ паціентѣ.

— Ему-бы слѣдовало ужь вернуться, — сказалъ Карповъ, посмотрѣвъ на часы.

Но Бенескриптовъ не пришелъ ни къ часу, ни къ тремъ, ни къ четыремъ. Они пообѣдали. Обыкновенно Зинаида Алексѣевна устраивала обѣдъ въ своей комнатѣ.

Имъ было жутко за обѣдомъ; но къ концу его Карповъ сталъ доказывать, что Бенескриптовъ такъ тамъ блаженствуетъ съ своей ученицей и ея матерью, что вернется только за тѣмъ, чтобы собрать свои пожитки и перебраться на Васильевскій островъ.

Отобѣдали они, занялись «драматургіей». Карповъ уже въ третій разъ говорилъ монологъ Чацкаго: «Въ той комнатѣ незначущая встрѣча», а Бенескриптова все не было.

— Послушайте, Карповъ, — перебила его декламацію Зинаида Алексѣевна — да были-ли у Бенескриптова какія-нибудь деньжонки съ собою, когда онъ отправился?

— У него все еще есть деньги — онъ ихъ мнѣ отдалъ, рублей около ста. А въ портмоне развѣ какихъ-нибудь два рубля… Да не смущайтесь, сударыня! — проговорилъ стариковскимъ тономъ Карповъ и продолжалъ:

Пускай меня считаютъ старовѣромъ, Но хуже для меня нашъ сѣверъ во сто кратъ.

Съ тѣхъ поръ…

Ударъ въ дверь заставилъ его остановиться.

— Это онъ, — прошептала Зинаида Алексѣевна.

— Онъ… — протянулъ Карповъ и обернулся лицомъ къ двери.

Половинка двери отворилась тяжело и Бенескриптов ввалился въ комнату бокомъ и какимъ-то скачкомъ, точно его сзади кто сильно толкнулъ.

«Мертвецки», — произнесъ про себя Карповъ.

Зинаида Алексѣевна тоже въ одно мгновеніе опредѣлила степень его «припадка».

— Здравія желаемъ! — пробурлилъ Бенескриптов.

— Откуда? — спокойно спросилъ Карповъ, подходя къ нему.

— Изъ мѣстъ прохладныхъ.

Хмѣль у него былъ на этотъ разъ веселый. Онъ силился быть любезнымъ съ Зинаидой Алексѣевной, но черезъ десять минутъ совсѣмъ ослабѣлъ и его уложили. Карповъ заперъ его и отправился къ сосѣдкѣ продолжать декламацію; но декламація шла плохо.

Оба затуманились.

— Что-же это такое? — спросила, наконецъ, Зинаида Алексѣевна.

— Теперь опять закурилъ недѣли на двѣ,— отвѣтилъ Карповъ. — Врядъ-ли я ошибаюсь: безпробуднаго пьяницы изъ него не выйдетъ, но запоемъ пить будетъ.

— Да вѣдь этакъ онъ погибнетъ совсѣмъ.

— Будемъ при себѣ держать: не вытрезвимъ къ веснѣ — съ собой возьмемъ.

— Но онъ не уѣдетъ изъ Петербурга.

— Соннаго увеземъ.

Они чуть слышно разсмѣялись.

За стѣной раздавался храпъ и тяжелое дыханіе Бенескриптова.

Ѳедоръ Дмитріевичъ ужь никакъ не разсчитывалъ явиться домой въ такомъ видѣ. Онъ вышелъ отъ Загариной возбужденнымъ и скорѣе веселымъ. Но дорогой думы его принимали все болѣе и болѣе суровый и безотрадный колоритъ. Въ особенности здоровье Надежды Сергѣевны омрачало его. Онъ чувствовалъ, что она не встанетъ. Ея глаза и щеки, и худоба, и особый воздухъ, присущій чахоточнымъ, говорили ему теперь, когда онъ былъ на улицѣ, что смерть стоитъ за дверью.

«До весны дотянетъ, — думалъ онъ, — а тамъ и конецъ. Такъ неужели и я буду дальше тянуть?»

Глаза его обратились къ пестрой вывѣскѣ: «магазинъ хлѣбныхъ винъ», гдѣ изображена была цѣлая пирамида изъ затѣйливыхъ графиновъ, фляжекъ и бутылокъ, переплетенныхъ въ солому и тростникъ.

Въ этотъ магазинъ и зашелъ Бенескрпптовъ: очень ужь у него засосало подъ ложечкой…

Только вечеромъ, пропивъ послѣдній гривенникъ, еле живой поплелся онъ къ Знаменью.

Знакомство Зинаиды Алексѣевны съ Катериной Николаевной вдругъ оборвалось. Послѣ поѣздки въ Гатчино Зинаида Алексѣевна была у Борщовыхъ всего одинъ разъ. Она пришла сказать, что въ работѣ не нуждается больше. Катерина Николаевна стала говорить ей о своемъ «пріютѣ» и старалась вызвать ее на сочувственный разговоръ.

Зинаида Алексѣевна отдѣлывалась общими мѣстами; но подъ конецъ не выдержала и сказала совершенно искренно:

— Я не могу принять участія въ вашей дѣятельности.

— По неимѣнію времени? — спросила снисходительно Катерина Николаевна.

— Нѣтъ, по другой причинѣ. Я не имѣю вашего энтузіазма, вашей вѣры, и то, чему вы предаетесь, кажется мнѣ, извините меня, слишкомъ теоретическимъ…

Она не сказала: наивнымъ.

— Почему-же? — вскричала Катерина Николаевна и готова была начать развивать свою тему; но Зинаида Алексѣевна остановила ее.

— Я съ вами спорить не буду. Ваша личность очень симпатична, ваши стремленія также; но я не могу на нихъ смотрѣть серьезно, хоть и ничего путнаго не сдѣлала. Вы простите меня: я и явилась къ вамъ съ выдуманнымъ предлогомъ. Сначала я искала мужчинъ; а потомъ узнала о васъ отъ милѣйшаго Степана Ивановича Кучина, заинтересовалась вашей личностью и явилась подъ предлогомъ искать работы.

Катерина Николаевна была очень заинтересована этимъ объясненіемъ и въ особенности именемъ Кучина, приплетеннымъ такъ неожиданно для нея. Она попросила дальнѣйшихъ объясненій. Зинаида Алексѣевна дала ихъ.

— Вы, стало быть, — спросила блѣднѣя Катерина Николаевна, — не почувствовали никакого толчка при видѣ нашихъ стремленій… вы остались холодны и равнодушны?

— Холодна? — нѣтъ; но мнѣ было съ вами очень неловко.

— Мы, значитъ, по-вашему, наивные или иллюминаты?

— Я не говорю этого, да и зачѣмъ продолжать эти пренія; я вамъ высказалась съ откровенностью и удаляюсь. Вамъ я, можетъ быть, завидую, но вѣры вашей не имѣю.

Катеринѣ Николаевнѣ ужасно не хотѣлось выпускать ее, но больше говорить было не о чемъ. Зинаида Алексѣевна ушла.

Это посѣщеніе заронило не совсѣмъ легкую думу въ пылкую голову подруги Борщова. Она не сразу рѣшилась передать ему свой разговоръ съ Тимофѣевой, Сначала она почти разсердилась. Какая-то дѣвчонка, съ улицы, является просить, какъ-будто работы, а въ сущности, чтобъ изучать ее, какъ женскій типъ, и потомъ объясняетъ ей, ни съ того, ни съ сего, что она считаетъ ея дѣятельность дѣтской забавой, чтобъ не сказать — колоссальной глупостью. Но Катерина Николаевна не долго сердилась. Тонъ этой дѣвушки былъ очень толковый и искренній. Она не рисовалась, не язвила, не резонировала. Разсказъ о Степанѣ; Ивановичѣ показалъ, что она обладаетъ неиспорченнымъ нравственнымъ чутьемъ. Во всей личности этой госпожи Тимофѣевой было что-то такое смѣлое, честное и открытое. Катеринѣ Николаевнѣ внутренній голосъ говорилъ, что если-бъ такая дѣвушка дѣйствительно убѣдилась въ серьезности ихъ «забавъ», то она отдалась-бы имъ, не мудрствуя лукаво.

Послѣ нѣкотораго колебанія Катерина Николаевна разсказала все Борщову.

Онъ принялъ это раздражительно и даже сталъ доказывать, что эта госпожа была подослана Кучинымъ, съ чѣмъ Катерина Николаевна никакъ не хотѣла согласиться.

— И пускай ее жаждетъ эстетическихъ наслажденій! — вскричалъ Борщовъ — намъ такихъ не надо. Вздорная фразерка!

— Почемъ знать! — замѣтила грустно Катерина Николаевна — со стороны мы можемъ казаться чистыми теоретиками, какъ эта госпожа выразилась, то есть наивными дѣтьми и даже дураками.

— Эхъ! — вырвалось у Борщова. — Къ чему развивать въ себѣ привычку къ безплодному резонерству?

— Однако, послушай, Поль, погляди ты на себя, какъ на дѣловаго человѣка. Еслибъ у тебя были наклонности пріобрѣтателя, ты былъ-бы теперь на дорогѣ къ милліону. Сфера эта тебѣ противна, а ты все-таки останешься въ ней, чтобъ имѣть кусокъ хлѣба и быть независимѣе, чѣмъ на казенной службѣ.

— Ну такъ что-жь изъ того?.. Такъ и должно быть въ нашемъ миломъ обществѣ! — горячился Борщовъ.

— Я не спорю; но это печально, и г-жа Тимофѣева, быть можетъ, вовсе не такая пустая особа, какъ ты думаешь, и то, что ей бросилось въ глаза, бросится и другимъ…

— Опасный это путь, — прервалъ ее Борщовъ, теребя свою бороду — я тебя умоляю не пускаться въ анализъ. Мы, разумѣется, піонеры въ непроходимыхъ дебряхъ. Наше одиночество неизбѣжно, — по-крайней мѣрѣ, на первое время. Надо было къ этому готовиться.

Катерина Николаевна промолчала и Борщовъ съ недовольной миной удалился въ кабинетъ.

Въ этотъ день ему нужно было отправиться на одно собраніе представителей отъ разныхъ обществъ, гдѣ онъ долженъ былъ встрѣтить Саламатова. До того времени они нигдѣ не сталкивались.

Борщовъ, какъ агентъ своего общества, сдѣлалъ заявленіе, мотивированное дѣйствительною невозможностью согласиться на предложеніе, сдѣланное отъ двухъ третей бывшихъ на собраніи представителей; его резоны были уважены; резоны-же Саламатова — нѣтъ, какъ тотъ ни острилъ и ни кричалъ. Онъ подошелъ самъ къ Борщову передъ началомъ засѣданія; по окончаніи-же, въ передней, надѣвая своихъ бобровъ, вскричалъ во всеуслышаніе:

— Вотъ такъ умница, Павелъ Михайловичъ Борщовъ. Я семь процентовъ предлагалъ — меня отвергли, а онъ больше пяти не далъ — его оставили! Молодецъ!

Эта одобрительная фраза дошла до ушей Борщова и заставила его усмѣхнуться.

«Какой-же, однако, подумалъ онъ, — этотъ Саламатовъ пошлякъ и дуракъ».

Ему сейчасъ стало ясно, почему Саламатовъ назвалъ его умницей. Онъ призналъ его своимъ братомъ и былъ убѣжденъ, что Борщовымъ пущена въ ходъ какая-нибудь плутня. Эта низменность пониманія людей, эта неспособность относиться настоящимъ образомъ къ достоинству ихъ и честной дѣятельности показывали Борщову, какъ мелокъ и ограниченъ былъ этотъ петербургскій дѣловой тузъ. Какого-же труда стоило-бы сбросить съ дороги всѣхъ такихъ Саламатовыхъ, если-бъ у людей дѣйствительно энергическихъ была охота бороться съ ними и составлять себѣ денежныя карьеры?

И тутъ слова Катерины Николаевны припомнились ему. Вотъ на этой почвѣ, пожелай онъ потопить того-же Саламатова, онъ-бы не остался одинъ, а нашелъ-бы себѣ цѣлую стаю пособниковъ, которымп-бы онъ понукалъ, какъ пѣшками. Оно-бы и слѣдовало валить всѣхъ Саламатовыхъ съ ихъ грубыхъ и зыбкихъ пьедесталовъ, но на такую борьбу онъ посмотрѣлъ-бы какъ на слишкомъ мелкую…

Прошли три недѣли и разъ утромъ, по поводу Зага-риной, Катерина Николаевна завела съ Борщовымъ разговоръ о безплодности самыхъ простыхъ усилій женщины, чтобы просуществовать своимъ трудомъ. Борщовъ отмалчивался, предчувствуя, что разговоръ приметъ тотъ минорный тонъ, котораго онъ началъ бояться въ рѣчахъ своей подруги.

Вошла горничная и подала Катеринѣ Николаевнѣ карточку, сказавши, — что эта дама спрашиваетъ, могутъ-ли ее принять.

Катерина Николаевна прочла: «Авдотья Степановна Бѣлаго» и не сразу вспомнила, кто это.

Она передала карточку Борщову.

Когда дѣвушка вышла, они молча переглянулись, точно этимъ взглядомъ хотѣли согласиться, какъ вести себя съ госпожей Бѣлаго.

Авдотья Степановна пріостановилась въ двухъ шагахъ отъ двери, поклонилась сначала стоявшему къ ней ближе Борщову, а потомъ уже приблизилась къ столику, за которомъ сидѣла Катерина Николаевна.

Та встала поспѣшно и протянула ей руку. Авдотья Степановна пожала ее слегка и въ лицѣ ея не дрогнула ни одна жилка.

— Вы хотѣли меня видѣть, — начала она, обращаясь къ Борщову — вотъ я и пришла.

Въ сторону Катерины Николаевны она прибавила:

— Васъ мнѣ такъ хотѣлось узнать…

И она почти стыдливо отвела глаза отъ лица Катерины Николаевны. Въ ея движеньяхъ и тонѣ было что-то до такой степени скромное, что Борщовъ и Катерина Николаевна были первымъ-же звукомъ ея голоса замѣтно растроганы.

— Я васъ ждалъ, — началъ ласково, почти по-пріятельски, Борщовъ, подсаживаясь къ ней, послѣ того, какъ Катерина Николаевна пригласила гостью сѣсть. — Вы приняли такое участіе въ дѣлѣ Надежды Сергѣевны Загариной и такъ, кажется, хорошо знакомы съ разными махинаціями господъ, которые хотѣли обвести ее… Будемте работать вмѣстѣ. Я много виноватъ передъ ней. Давно-бы надо было начать это дѣло, да вотъ такъ день за день… а теперь слѣдуетъ поторопиться.

— Да, — отвѣтила со вздохомъ Авдотья Степановна и, обратясь къ Катеринѣ Николаевнѣ, боязливо спросила:

— Вы никакой надежды не имѣете?

— О, нѣтъ! — вскричала та. — Вотъ, она переѣдетъ въ лечебницу. Это ее очень подкрѣпитъ… Правда, у ней одно легкое тронуто…

— Я такъ и думала! — чуть не со слезами промолвила Авдотья Степановна.

Борщовъ былъ въ эту минуту еще болѣе растроганъ. Ему хотѣлось даже крикнуть что-нибудь этой «падшей» женщинѣ, чтобы подняло ее разомъ до уровня людей, которыхъ она, видимо, считала выше себя.

— Она дольше весны не проживетъ, — продолжала Авдотья Степановна. — Я знаю эти болѣзни: у меня тамъ, на Волгѣ, двѣ тетки чахоткой умерли.

Борщовъ понялъ, что женщинъ надо оставить однѣхъ, и, сказавши все тѣмъ-же пріятельскимъ тономъ: — До свиданья; я удаляюсь на минутку, — вышелъ.

Катерина Николаевна внутренно поблагодарила его за это.

Какъ только онъ исчезъ въ дверяхъ, она взяла Авдотью Степановну за руку и крѣпко пожала.

— Хорошая вы! — вскричала она. — И я на васъ за одно буду сердиться.

— За что? — кротко спросила Авдотья Степановна.

— Очень ужь вы себя умаляете. Этого не надо. Мы ничѣмъ не лучше васъ.

Выговоривши это, она покраснѣла; фраза была искренняя, но безтактная.

— Послушайте, — продолжала она, все еще держа руку Авдотьи Степановны — въ васъ столько сердца и вы все такъ прекрасно понимаете. Если вы чувствуете, что ваша настоящая жизнь недостаточно полна, я такъ была-бы счастлива предложить вамъ дѣятельность, гдѣ вы нашли бы удовлетвореніе…

— Ахъ, дорогая моя, — воскликнула Авдотья Степановна, перебивая ее — не могу я быть вамъ ни въ чемъ помощницей.

— Почему-же нѣтъ?

— Чуть не полвѣка я прожила какъ звѣрь какоіи…

— Что вы! — остановила ее Катерина Николаевна.

— Какъ звѣрь — больше ничего не придумаешь. Ни ттной книги я не прочла, ни надъ житьемъ своимъ не задумалась; и такъ шла до той поры, пока въ первый разъ, ужь пройдя всякія мытарства, не полюбила. Да и любовь-то моя началась самымъ безобразнымъ манеромъ…

Авдотья Степановна усмѣхнулась какъ-то особенно; видно было, что это признаніе точно доставляетъ ей ощущеніе пріятной горечи. Катерина Николаевна слушала ее, не поднимая глазъ; въ первый разъ ей приводилось присутствовать при такой исповѣди.

— А вѣдь какъ полюбила! Но что проку-то? Эта любовь такъ и пошла прахомъ. Сначала я думала-было, что она меня другой женщиной сдѣлаетъ. И въ самомъ дѣлѣ, къ прежнему житью моему я начала имѣть омерзеніе. Но этимъ однимъ бѣдѣ не поможешь. Ужь на что мой возлюбленный былъ легкаго нрава, а и ему я сдѣлалась въ тягость… Ничего не брало. Сначала меня обида взяла, а потомъ я сама пришла къ тому, что нашей сестрѣ нельзя примоститься къ настоящей-то жизни, вотъ какою хоть-бы вы съ Надеждой Сергѣевной живете…

— Но это заблужденіе! — вскричала нетерпѣливо Катерина Николаевна.

— Нельзя, повѣрьте мнѣ. Нашелся другой человѣкъ, полюбилъ меня такъ, какъ, разумѣется, никто меня не любилъ на свѣтѣ. Онъ зналъ про мою несчастную зазнобу, жалѣлъ меня, потомъ привязался крѣпко, и такъ какъ-то, изъ жалости, я его приголубила. Онъ проситъ замужъ за него идти. Но этому не бывать.

— Почему-же?

— Не бывать, — твердо и нѣсколько глухо выговорила Авдотья Степановна. — Не могу я ему быть женой. Какъ-бы онъ меня ни любилъ, все будетъ мучиться; да и я-то сама чувствую, что женщиной, какую вы-бы изъ меня хотѣли сдѣлать, я ни въ жизнь не буду, а просто барыней не хочу быть.

— На что-же вы себя готовите? — спросила Катерина Николаевна уже спокойнѣе.

— Вы не смѣйтесь надо мною, христа-ради. Вамъ мои слова покажутся блажью: но я знаю, какого вы толка.

— Какъ толка? — воскликнула Катерина Николаевна.

— Ну, да, какого вы толка, то-есть чего держитесь… Вы — да, я думаю, и Надежда Сергѣевна — въ Бога вѣрите не такъ, какъ я. А я по рожденію своему — темный человѣкъ. Я смертнаго часа боюсь. Для меня расправа тамъ, наверху, короткая… Въ вашу вѣру мнѣ уже поздно идти.

— Никто этого не требуетъ отъ васъ; оставайтесь при вашихъ вѣрованіяхъ.

— Темный я человѣкъ, Для меня вотъ это — грѣхъ смертный, а вотъ это — праведное дѣло. А вашей помощницей быть — надо разсуждать по другому, надо добро-то для добра любить, такъ-ли?

— Да вы его и любите.

— Это вамъ такъ кажется. Я только «боюсь»; грѣховность моя мнѣ теперь страшна. Мнѣ и остается одна дорога: зарыться въ келью.

Слово вылетѣло у Авдотьи Степановны безотчетно. Она быстро остановилась.

— Въ келью? — почти крикнула Катерина Николаевна.

— Я вамъ какъ на духу говорю. Ужь не знаю, зачѣмъ и говорю… Глупо это все, да наболѣло оно у меня!

Она остановилась и перевела духъ; Катерина Николаевна сидѣла, опустя голову, и долго не могла совладать съ волненьемъ, которое все росло въ ней. Щеки ея горѣли.

— Вы что скажете, то и сдѣлаете, — выговорила она наконецъ.

— Сдѣлаю, — повторила Авдотья Степановна.

— Вы по-своему правы, — выговорила со вздохомъ Катерина Николаевна.

Она испытывала впечатлѣніе особой силы, которою дышало все, что ей повѣдала Авдотья Степановна. Ей, въ самомъ дѣлѣ, нечего было ни возражать, ни совѣтовать, ни проповѣдывать. Она попросила только «грѣшницу» быть съ ней все такъ-же довѣрчивой и искренней.

— Сегодня надо будетъ перевезти Надежду Сергѣевну въ лечебницу, — сказала она Авдотьѣ Степановнѣ, когда та собралась идти. — Я буду у ней чрезъ два часа.

— А я теперь къ ней поѣду, — объявила Авдотья Степановна. — Пожалуйте. Я имъ помогу убраться. Лиза-то у насъ будетъ жить! своихъ-то у васъ дѣтей нѣтъ?

— Нѣтъ, — отвѣтила нѣсколько смущенная Катерина Николаевна и на прощанье поцѣловала Авдотью Степановну.

На Васильевскій островъ Авдотья Степановна ѣхала немного грустная, но все-таки съ надеждой, что найдетъ Надежду Сергѣевну и Лизу обрадованными посѣщеніемъ Бенескриптова.

Она довольно громко позвонила. Отворила ей Лиза. По лицу ея она тотчасъ-же догадалась о чемъ-нибудь неладномъ.

— Мамаша что? — шопотомъ спросила она.

— Ахъ, войдите, войдите, — заговорила Лиза и обняла Авдотью Степановну.

— Хуже?

— Очень нехорошо.

— Да отчего-же такъ?

— Ахъ, вы не знаете, онъ опять пропалъ.

— Бенескриптовъ?

— Да, не пришелъ.

— Что-жь за бѣда?

— Значитъ онъ… опять боленъ. Онъ далъ слово и мамѣ и мнѣ, и его нѣтъ. Онъ погибъ! — вскричала Лиза.

Авдотья Степановна чуть усмѣхнулась отъ этого возгласа, но лицо ея не измѣнило смущеннаго выраженія.

— Можно къ мамашѣ? — спросила она.

— Очень слаба, не можетъ повернуться.

— Какъ-же переѣзжать въ лечебницу?

— Нынче никакъ нельзя. У нея ничего не приготовлено. Вчера мамѣ еще было хуже.

Надежду Сергѣевну нашла Авдотья Степановна лежащей на кровати, какъ бездыханное тѣло. Она ужасно испугалась и чуть не вскрикнула.

— Господи! — вырвалось у нея; — «да вѣдь она дня не проживетъ», добавила она про себя.

Она не смѣла поближе подойти къ больной.

— Кто тутъ? — простонала Надежда Сергѣевна, не раскрывая глазъ.

— Я, родная моя, — проговорила Авдотья Степановна, — не безпокойтесь вы, не говорите со мной, не двигайтесь.

Надежда Сергѣевна отъ слабости ничего не отвѣчала.

Лиза увлекла Авдотью Степановну въ свою комнатку и тамъ обѣ онѣ всплакнули.

— Ну, я опять вамъ отыщу Бенескриптова, — говорила Авдотья Степановна, желая какъ-нибудь смягчить горе дѣвочки.

— Нѣтъ, не ѣздите, онъ теперь погибъ.

— Да, быть можетъ, нездоровъ.

— Онъ-бы написалъ. Онъ такъ любитъ насъ.

Авдотья Степановна не могла не согласиться, что Лиза разсуждаетъ правильно.

— Не поѣхать-ли за докторомъ? — спросила она.

— Докторъ ничего не сдѣлаетъ, — рѣшила Лиза, тряхнувъ головой.

Укладывать вещи Надежды Сергѣевны тоже было нельзя. Она боялась нашумѣть. Пріѣхала Катерина Николаевна и, увидавъ, въ какомъ положеніи находится больная, совсѣмъ растерялась. Послали за докторомъ. Онъ объявилъ, что перевозить больную въ этотъ день было невозможно. Только въ восемь часовъ вечера уѣхала Авдотья Степановна. Она чувствовала себя совсѣмъ разбитой; а натура у нея была желѣзная.

Когда она входила въ переднюю своей квартиры, она увидала на вѣшалкѣ шубу.

— Кто здѣсь? — спросила она дѣвушку, отворившую ей.

— Петръ Николаевичъ.

Этому посѣщенію она не обрадовалась: ей хотѣлось остаться одной, а съ Прядильниковымъ надо было говорить и, быть можетъ, няньчиться, если онъ нервенъ и разстроенъ.

Она нашла его въ залѣ расхаживающимъ взадъ и впередъ.

— Что это вы здѣсь дѣлаете? — спросила она его.

— Я все ходилъ, — отозвался онъ, хватая на лету ея руку.

Авдотья Степановна никогда не видѣла у Прядильникова такого праздничнаго лица. Онъ даже какъ-то прищуривался.

— Да и свѣжо здѣсь. Пойдемте въ кабинетъ, тамъ теплѣе.

Петръ Николаевичъ предложилъ ей руку съ такимъ забавнымъ жестомъ, что она невольно разсмѣялась.

— Что вы нынче какой?

— А вы зачѣмъ со мной на тонкой деликатности?

— Какая-же такая деликатность?

— Да, вотъ все «вы» мнѣ изволите говорить.

— Какъ это тебѣ не стыдно обращать вниманіе, — медленно выговорила она, опускаясь на диванчикъ.

Если-бъ Прядильниковъ былъ въ эту минуту иначе настроенъ, онъ увидалъ-бы, какъ лицо ея преисполнено чѣмъ-то, уносившимъ ее далеко-далеко отъ всякихъ любовныхъ нѣжностей. Но онъ ничего этого не замѣтилъ.

— Какъ я тебя ждалъ, — заговорилъ онъ порывисто, садясь около нея въ низкомъ креслѣ. — Вотъ ужь теперь никакихъ больше препятствій не будетъ.

— Что такое? — прервала она его, не понимая, о чемъ онъ толкуетъ.

— Дѣло кончено. Ты можешь меня поздравить.

— Съ чѣмъ? — спросила она усталымъ голосомъ.

— Теперь я имѣю свой гешефтъ.

— Какой?

— Да я тебѣ говорилъ, кажется, что тутъ одинъ баринъ, который обращался ужь разъ ко мнѣ насчетъ концессіи… помнишь, земецъ, предсѣдатель земской управы?

— Не помню.

— Ну, вотъ онъ со своими тамъ мѣстными тузами задумалъ банкъ… хорошее дѣло, въ крупныхъ размѣрахъ, и здѣсь открывается отдѣленіе банка, а директоромъ отдѣленія вашъ покорнѣйшій слуга.

Авдотья Степановна тутъ только поняла причину его веселости.

Она поблѣднѣла.

«Надо покончить», — пронеслось въ ея головѣ.

— Понимаете вы, красавица моя, — продолжалъ Прядильниковъ все тѣмъ-же возбужденнымъ тономъ: — пони-маете-ли, что лучше гешефта трудно и придумать. Довольны-ли вы, ненаглядная моя? угодно-ли вамъ теперь меня осчастливить?

Онъ бухнулся на колѣни и протянулъ къ ней руки. Фигура его была въ высшей степени комична, но Авдотья Степановна. этого не замѣчала. Ея глаза были устремлены куда-то вдаль.

— Что-же ты молчишь, Дуня? прошепталъ страстнымъ, умиленнымъ голосомъ Прядильниковъ.

— Оттого молчу, — проговорила Авдотья Степановна, — что не хочу тебя обманывать.

— Въ чемъ, какъ? — вскрикнулъ Прядильниковъ и поднялся на ноги.

— А въ томъ, дорогой мой, что женой твоей я не буду и не могу быть.

— Что ты, что ты, Дуня… какъ это… ты сама говорила еще такъ недавно… полно, ты шутишь!..

Все это отрывисто бормоталъ Прядильниковъ и замотался около диванчика.

— Слушай, голубчикъ! Жалѣю я тебя очень, но любви я къ тебѣ такой, какъ жена чувствуетъ, я не имѣю. Ты не обижайся: выгорѣла у меня вся любовь… Да если-бы я тебя и любила, я, по теперешнимъ моимъ мыслямъ, ни за тебя, ни за кого замужъ не пош. га-бы.

— Ты серьезно? — чуть слышно пробормоталъ Прядильниковъ.

— Развѣ ты не слышишь, какъ я съ тобой говорю!

Мнѣ теперь пи одного слова всуе произносить не слѣдуетъ.

Онъ опустился на кресло и закрылъ лицо руками.

— Полно, — продолжала она спокойно и почти торжественно — будь человѣкомъ, перестань малодушествовать. Ты такъ меня полюбилъ оттого, что никакихъ женщинъ не зналъ. Теперь дорога широкая открыта, сердце у тебя золотое, — какъ не найдти хорошую женщину!

— Не говори ты, не говори! — повторилъ потерянно Прядильниковъ.

— Ну, большое я тебѣ горе даю; значитъ, такъ я должна поступить. Надо всего натерпѣться. Ты на меня не можешь обижаться, я тебя ни на кого не промѣняю… я совсѣмъ изъ этой жизни ухожу.

— Что, что? — вскрикнулъ онъ, отнимая руки отъ лица.

Онъ испугался мысли о самоубійствѣ.

— Ту думаешь, я руки на себя наложу?

— Что-жь ты хочешь съ собой дѣлать?

— Грѣхи замаливать, вотъ что. И нашу съ тобой короткую любовь — и ту надо замолить.

— Дуня, — ты не знаешь, что ты говоришь! Зачѣмъ этотъ мистицизмъ…

— Полно, голубчикъ, ученыя-то слова прибирать. Ты меня знаешь: я на-вѣтеръ ничего не говорю.

И она смолкла, ожидая, что съ Прядильниковымъ сдѣлается какой-нибудь истерическій припадокъ. Но онъ сидѣлъ спокойно нѣсколько секундъ. Потомъ вынулъ платокъ, провелъ имъ по лицу, глубоко перевелъ духъ и всталъ.

— Стало-быть, — выговорилъ онъ съ замѣтнымъ усиліемъ, но твердо: — мы съ вами должны совсѣмъ разстаться?

— Если-бъ ты былъ другой человѣкъ, не было-бы надобности бѣгать другъ дружки; но ты слишкомъ будешь мучаться.

— Благодарю за заботливость, — сказалъ онъ съ усмѣшкой.

— Не злись на меня, это нехорошо; да и ты на себя только маску надѣваешь. Прости меня, большихъ грѣшницъ не прощать не годится.

Это былъ приговоръ, и приговоръ безповоротный. Петръ Николаевичъ весь похолодѣлъ. Въ головѣ онъ почувствовалъ пустоту; только лицо слегка вздрагивало.

Тяжело онъ поднялся съ кресла п, еле волоча ноги, приблизился къ Авдотьѣ Степановнѣ. Она продолжала смотрѣть вдаль.

Онъ хотѣлъ что-то такое сказать, но у него ничего не вышло. Когда онъ отошелъ къ дверямъ, Авдотья Степановна встала и какъ-будто собралась удержать его. Прежде, нежели она сказала слово, Прядильниковъ исчезъ въ дверяхъ, и шаги его, заглушенные ковромъ, чуть слышно прозвучали и смолкли.

Какъ провелъ Петръ Николаевичъ вечеръ и ночь— про то знали только его «грудь да подоплека». Онъ не нервничалъ, не плакалъ, не метался по комнатѣ. Онъ какъ пластъ пролежалъ двѣнадцать часовъ на диванѣ. А въ десять часовъ утра всталъ, раздѣлся, перемѣнилъ бѣлье и опять одѣлся.

Потомъ онъ написалъ письмо такого содержанія:

Милостивый государь, Иванъ Ивановичъ!

«Непредвидѣнныя обстоятельства лишаютъ меня возможности войдти въ ваше предпріятіе въ качествѣ директора петербургскаго отдѣленія вашего банка. То, что вчера мы съ вами положили и занесли на бумагу въ видѣ проекта условія, прошу считать недѣйствительнымъ и вѣрить, что я искренно сожалѣю о такомъ исходѣ нашихъ переговоровъ. Прошу при этомъ не считать моего отказа мотивированнымъ какимъ-нибудь нѳдоразумѣніемъ или желаніемъ выговорить другія, болѣе выгодныя условія. Ничто подобное не участвуетъ въ моемъ рѣшеніи. Оно истекло изъ причинъ чисто-личныхъ, до моей общественной дѣятельности не касающихся.

«Примите увѣреніе и проч.».

Это письмо Прядильниковъ отослалъ по городской почтѣ въ отель «Бель-Вю», Ивану Ивановичу Ерофѣеву.

Потомъ онъ послалъ за домовымъ управляющимъ и объявилъ ему, что до срока доживать не будетъ, а проситъ квартиру его сдать съ мебелью; до пріисканія нанимателя онъ будетъ платить, съѣдетъ-же сейчасъ.

Управляющій спросилъ его: уѣзжаетъ онъ или остается въ Петербургѣ? На это Прядильниковъ отвѣтилъ, что онъ извѣститъ его. Отпустивъ управляющаго, онъ поѣхалъ въ правленіе общества, гдѣ состоялъ членомъ, и тамъ написалъ бумагу о неимѣніи возможности, по домашнимъ обстоятельствамъ, продолжать служить обществу.

Во второмъ часу онъ пріѣхалъ въ адресный столъ.

Народу было много въ пріемной комнатѣ; Прядильниковъ всталъ въ сторонкѣ и спокойно дожидался, но черезъ четверть часа терпѣніе его подалось.

— Чортъ! — выругался онъ вслухъ: — тутъ ночевать придется; съ собственной подушкой надо приходить.

Его восклицаніе услыхалъ проходившій весьма благообразный чиновникъ и благосклонно спросилъ его:

— Вамъ справку?

— Вотъ записка, тутъ все есть, — отвѣтилъ ему Правильниковъ, суя ему въ руку бумажку.

Прядильниковъ дожидался еще минутъ десять.

— Кто справлялся о Карповѣ, кандидатѣ правъ? — крикнули надъ ухомъ Прядильникова, облокотившагося о барьеръ.

— Я! — отвѣтилъ онъ, вздрогнувъ.

Съ лѣстницы Прядильниковъ сбѣжалъ бѣгомъ и велѣлъ извощику везти себя къ Знаменью.

Карповъ былъ у Зинаиды Алексѣевны. У Бенескриптова открылось то, чего онъ боялся: онъ пилъ запоемъ. Комната Карпова превратилась въ его опочивальню. Тамъ его запиралъ Карповъ и давалъ ему пить возможно меньше, а самъ ночевалъ въ незанятомъ нумерѣ; дни-же проводилъ у сосѣдки.

Въ четверть третьяго они, стоя у стола, услыхали, что кто-то стучится въ дверь комнаты Карпова.

— Это Бенескриптовъ? — спросила Зинаида Алексѣевна.

— Нѣтъ, вто снаружи стучатся.

— Попросите ко мнѣ. Вы не выходите въ корридоръ. Пускай сюда явится. Коли по дѣлу, вы съ нимъ перетолкуйте; а такъ, тары-бары, извинитесь, что ваша комната занята.

Стукъ прекратился и чрезъ нѣсколько секундъ дверь отворилась. Карповъ вскочилъ съ дивана. Въ дверяхъ стоялъ Прядильниковъ.

Безъ всякой неловкости, точно между ними ничего не произошло, они поцѣловались и даже крѣпко и долго обнялись.

— Николаичъ, — крикнулъ Карповъ — снимай все. Ты здѣсь не у меня; моя комната подъ постоемъ; я у моей сосѣдки. Зинаида Алексѣевна! представляю вамъ Николаича, моего закадыку, о немъ вамъ достаточно извѣстно.

Зинаида Алексѣевна съ любопытствомъ и интересомъ разглядывала фигурку Прядильникова, съ которой Карповъ стягивалъ шубу. Ей сейчасъ-же бросилось въ глаза выраженіе его желтаго, побурѣвшаго лица, съ блуждающими глазами.

— Ну, садись, — усаживалъ Прядильникова Карповъ: — разсказывай.

— Послушай, Алеша, — заговорилъ Прядильниковъ: — здѣсь есть свободныя комнаты?

— Есть, а что?

— Я сейчасъ-же занимаю.

— Ты?

— Да, скажи-ка хозяйкѣ или горничной, что-ли, что я беру комнату и сегодня переѣзжаю. Мнѣ все равно.

— Да что ты, Николаичъ? Вѣдь у тебя готовая квартира? или, можетъ быть, ты для какихъ-нибудь особыхъ занятій?

— Ничуть не бывало, — перебилъ его Прядильниковъ — просто съѣзжаю сюда.

— Non capisco![36] вскричалъ Карповъ, и вдругъ, всмотрѣвшись попристальнѣе въ Николаича, весь тревожно встрепенулся и совершенно серьезно сказалъ: — что же такое случилось?

Зинаида Алексѣевна, переглянувшись съ нимъ встала и объявила Прядильникову, что она сходитъ переговорить къ хозяйкѣ и выберетъ ему самую лучшую комнату.

Когда они остались вдвоемъ, Карповъ еще разъ поцѣловался съ Николаичемъ и проговорилъ вполголоса:

— Спасибо, спасибо! ты добрѣе меня.

— Н-то? — рѣзко спросилъ Прядильниковъ: — какая тутъ доброта… Я, братъ, Алеша, ликвидацію дѣлаю.

— Какую такую ликвидацію?

— Вотъ ты прислушай; помнишь, не такъ давно ты меня допекалъ тѣмъ, что я изъ божьей коровки превращаюсь въ петербургскаго дѣльца…

— Полно глупости цитировать! мало-ли я что мололъ.

— Нѣтъ, ты дѣло говорилъ. Ну, вотъ я, братъ, и превращаюсь опять въ божью коровку и произвожу самому себѣ ликвидацію.

— Да зачѣмъ-же ты все притчами-то изъясняешься?

— Никакихъ тутъ нѣтъ притчей. Кто такой былъ отставной инженеръ-поручикъ Прядильниковъ? — Донъ-Кихотъ съ цыфирью въ рукахъ… Ну, такъ ему и нужно кончать дни свои.

— Ты, значитъ, взаправду оставляешь всякія дѣла?

— Да, дружище, да! — вскричалъ съ дикой радостью Прядильниковъ — будемъ мы съ тобой опять чаишко распивать и о суетѣ міра сего бесѣдовать. И квартиры намь никакой не нужно. Вотъ такъ, въ нумерѣ, и поселимся. Никакой чтобы собственности не было. Какъ это по-латыни говорится? Ты учился, небось? Omnia mea…

— Постой однако, — тревожно перебилъ егоКарповъ — вѣдь у тебя была должность по обществу?

— Сегодня расшаркался по всѣмъ правиламъ.

— На биржѣ у тебя были дѣла.

— Денегъ у меня своихъ никогда не было, а чужихъ мнѣ не нужно.

— Да ты не покончилъ-ли…

Карповъ не договорилъ и вглянулъ еще пристальнѣе на Прядильникова.

— Все покончилъ, все покончилъ, — повторилъ тотъ, потирая руки и зло улыбаясь.

Онъ вскочилъ и забѣгалъ по каинатѣ.

— Я тебя допрашивать не хочу, но, право, что-то въ толкъ не возьму; зачѣмъ-же тебѣ отъ карьеры отказываться?

— Какъ зачѣмъ, какъ зачѣмъ? Ты самъ знаешь, зачѣмъ! Ты мнѣ лучше скажи: кто эта мамзель?

— Очень хорошая дѣвушка, мы съ ней здѣсь познакомились.

— И амуры пошли?

— Амуровъ еще нѣтъ: она не изъ таковскихъ, братъ,

— Это хорошо. Умненькая?

— Очень умненькая!

— Ну, и прекрасно!

Прядильниковъ все бѣгалъ по комнатѣ и потиралъ руки.

— Вотъ видишь, отрывисто и съ хихиканьемъ говорилъ онъ: — какъ мы здѣсь заживемъ! по студенчески, точно на берегахъ Сены, въ Латинскомъ кварталѣ. Ты, я вижу, остепенился, дома сидишь съ умной дѣвицей веселаго нрава. Мы книжки будемъ читать и чаи распивать. И все это у насъ пойдетъ какъ по маслу; одно слово — резвеселое житье!

Карповъ, слушая Петра Николаевича, рѣшительно терялся. Въ голосѣ, тонѣ, въ самыхъ фразахъ, въ отрывистомъ смѣхѣ, было что-то совершенно не прядильников-ское, а между тѣмъ слова были связны, въ идеяхъ не замѣчалось разстройства.

— Да ты все шутишь, — попробовалъ онъ вымолвить, не то въ видѣ вопроса, не то въ видѣ недоумѣнія.

— Я шучу? — ха, ха, ха!

И Прядильниковъ разразился хохотомъ, отъ котораго по спинѣ Карпова пошли мурашки. Если-бъ въ эту минуту не вошла Зинаида Алексѣевна, онъ просто-бы испугался.

— Есть комната? — кинулся къ ней Прядильниковъ.

— Цѣлыхъ три, выбирайте любую.

— Самая дешевая въ какую цѣну?

— Въ одно окно, да вы не захотите, — шестнадцать рублей.

— Цѣна хорошая. Больше я платить не могу. Идемте смотрѣть.

Комнаты были осмотрѣны. Въ одно окно была и узка, и темна, и адски скучна, и съ грязцой, но Прядильниковъ ее взялъ.

— Да помилуй, Николаичъ, — вмѣшался Карповъ — у тебя книгъ сколько, бумагъ всякихъ, а тутъ и письменнаго стола нѣтъ.

— Мнѣ и не нужно: на ломберномъ буду писать, а книги у тебя полежатъ. — Послушайте, милая, обратился Прядильниковъ къ горничной — вы мнѣ постель приготовьте сегодня-же. Вотъ пять рублей задатку. Отдайте ихъ хозяйкѣ; я вечеромъ переѣду. Бѣлье ваше будетъ и полотенцы.

— Да развѣ у тебя нѣтъ? — спросилъ опять Карповъ.

— Я все сдалъ, все сдалъ, — торопливо кинулъ Прядильниковъ и почти бѣгомъ побѣжалъ въ комнату Зинаиды Алексѣевны.

— «Насталъ, друзья, отмщенья часъ!» запѣлъ онъ, надѣвая шубу, такимъ забавнымъ голосомъ, что и она, и Карповъ разомъ разсмѣялись.

Но, проводивъ его до сѣней, они не продолжали смѣяться.

— Это вашъ Николаичъ? — спросила Зинаида Алексѣевна.

— Николаичъ, но только такой чудной, что я, право, ума не приложу, откуда у него все это?

— То-есть что-же это?

— Да вотъ все, что онъ тутъ наговорилъ. Помилуйте, вѣдь это какое-то безуміе.

— Безумнаго онъ ничего не говорилъ, но странно держалъ себя очень, и лицо у него такое необыкновенное; я вѣдь его никогда прежде не видала и мнѣ трудно судить, какъ онъ долженъ былъ-бы вести себя и что говорить.

— Во-первыхъ, онъ хоть и добрякъ, но въ обыкновенныхъ чувствахъ онъ-бы такъ прямо ко мнѣ не явился.

— Ну, это только доказываетъ его хорошую натуру.

— Прекрасно; но я опять-таки утверждаю, что онъ въ нормальномъ состояніи не явился-бы такъ; онъ-бы написалъ, онъ, наконецъ, очень-бы сконфузился, попавши къ вамъ.

— А онъ ни о чемъ не говорилъ съ вами, когда я удалилась?

— Вотъ тутъ-то онъ всего страннѣе себя и аттестовалъ.

И Карповъ разсказалъ содержаніе всѣхъ рѣчей Прядильникова.

— Спрашиваю я васъ, съ какой стати человѣку на такой дорогѣ бросать все и начинать существованіе мизе-абля?

— Да, можетъ быть, — возразила Зинаида Алексѣевна, — и въ самомъ дѣлѣ ваши слова на него такъ подѣйствовали, что онъ хочетъ опять превратиться въ Донъ-Кихота?

— Но вы забываете, что онъ былъ смертельно влюбленъ въ Евдокію, что она приголубила его, что она его сдѣлала настоящимъ гранъ-фезеромъ, что съ ней онъ блаженствовалъ.

— Стало быть, надо повидаться съ этой Евдокіей.

— Вы думаете?

— Непремѣнно. И должны ѣхать вы. Она навѣрно питаетъ къ вамъ нѣжныя чувства до сихъ поръ, и вы на нее подѣйствуете, какъ никто.

Карпову не совсѣмъ было-бы легко отправиться къ Авдотьѣ Степановнѣ въ другое время, но для Николаича личныя соображенія отходили на задній планъ. Онъ тотчасъ-же исполнилъ совѣтъ Зинаиды Алексѣевны.

Когда Авдотьѣ Степановнѣ доложили, что ее желаетъ видѣть Алексѣй Николаевичъ Карповъ, она переспросила: кто?

Она только-что вернулась изъ лечебницы, куда перевезли Надежду Сергѣевну Загарину, чрезвычайно слабую, еле дышащую. Пообѣдавъ, она собиралась ѣхать опять въ лечебницу, и если душевное состояніе больной все такое-же подавленное, она рѣшилась отправиться еще разъ на поиски Бенескриптова.

Визитъ Карпова изумилъ ее и обрадовалъ, хотя она ожидала какого-нибудь горькаго объясненія.

Онъ вошелъ смѣло, но простымъ и искреннимъ тономъ сказалъ:

— Авдотья Степановна, я къ вамъ не по своему дѣлу.

— Здравствуй, Алеша, — отвѣтила она ему совершенно просто, точно между ними ничего не происходило.

Это его очень тронуло, онъ протянулъ ей руку и крѣпко пожалъ.

Говорить ей «вы» онъ считалъ послѣ того совершенно глупымъ и продолжалъ ей въ тонъ:

— Вотъ видишь, въ чемъ дѣло: ко мнѣ явился сегодня Николаичъ и такъ себя повелъ, что, кромѣ тебя, никто мнѣ не объяснитъ, что такое съ нимъ приключилось.

— Разскажи, голубчикъ! — проговорила она съ нѣкоторымъ испугомъ.

Онъ разсказалъ въ подробностяхъ.

— Я во всемъ виновата, — сказала съ глубокимъ вздохомъ Авдотья Степановна.,

И она въ свою очередь, все ему разсказала.

— Какой уларъ! — вырвалось у Карпова.

— Алеша, другъ мой, я не могу притворяться… Я ни для Николаича, ни для тебя, если-бъ ты меня заново полюбилъ, не измѣню моей судьбы.

— Спасаться хочешь? — спросилъ шутливо Карповъ.

— Да, дружокъ, и пожалуйста не зубоскаль надо мной. Что-жь я теперь могу сдѣлать съ Николаичемъ! Онъ ко мнѣ больше не придетъ, и я за нимъ больше не пошлю.

Отъ прежней «Евдокіи» Карповъ не видалъ ничего въ той женщинѣ, которая сидѣла рядомъ съ нимъ. Только она сдѣлалась еще красивѣе. Щоки ея похудѣли, глаза приняли совсѣмъ другое выраженіе, стали точно больше и глубже.

Карповъ залюбовался на нее.

— Значитъ, не отъ міра сего? — спросилъ онъ уже не шутливо.

— Нѣтъ, голубчикъ.

— Но зачѣмъ-же было такъ рѣзко отрубать?

— А какъ-же иначе? Тянуть, обманывать его, быть его полюбовницей — моченьки моей не было. Во мнѣ, Алеша, отъ твоей бывшей Дуни ничего не осталось.

Онъ вѣрилъ.

— Ты меня на путь наставилъ! — точно про себя выговорила она.

— Я? — удивленно спросилъ Карповъ.

— А то кто-же? Безъ любви я-бы валялась теперь въ грязи. Любовь къ тебѣ и озарила меня.

Ему вдругъ захотѣлось прильнуть къ ней: такъ ему было тепло и хорошо около нея, столько человѣческаго и всепрощающаго было въ воздухѣ, которымъ она дышала въ эту минуту.

— Ты-то полюбишь-ли наконецъ? — спросила его тихо Авдотья Степановна.

— Не знаю.

— Полюби, безпутный. Это кто такая та барышня, что въ карты-то играла съ вами? Полюби ее. Она мнѣ понравилась.

— Постараюсь, — отвѣтилъ Карповъ.

— Да! — вскричала Авдотья Степановна, поднимаясь съ мѣста. — А Бенескриптовъ что? Я вѣдь за нимъ совсѣмъ собралась: онъ мнѣ нуженъ.

— Мертвое тѣло.

— Батюшки! — вырвалось у Авдотьи Степановны.

Она ужасно огорчилась и со слезами на глазахъ разсказала Карпову, зачѣмъ она отыскивала его «паціента».

По соображеніямъ Карпова, запой Ѳедора Дмитріевича продолжится не меньше недѣли. Авдотья Степановна и тому была рада, что этого «несчастнаго», какъ она называла Бенескриптова, взялъ на свое попеченіе Карповъ. Она горячо благодарила его за такое доброе дѣло и повторила, что за одно такое дѣло отпустятся ему всѣ прегрѣшенія, вольныя и невольныя.

Они пообѣдали, и бесѣда ихъ была тихая и какъ-бы прощальная. Карповъ не выспрашивалъ, но все понялъ. Онъ не просилъ у нея позволенія бывать у нея и она не приглашала.

Послѣ обѣда Авдотья Степановна собиралась въ ле-чебницу къ Загариной. Но ей подали письмо. Оно было отъ Прядильникова. Она передала его Карпову.

Въ письмѣ стояло:

«Милостивая государыня Авдотья Степановна!

«Кончая всякія дѣла и возвращаясь къ той жизни, которую я велъ до знакомства съ вами, считаю долгомъ препроводить вамъ сумму, которая представляетъ собою все, пріобрѣтенное мною съ того времени, какъ я началъ заниматься вашими дѣлами. Подробный отчетъ денежныхъ операцій, веденныхъ мною по вашимъ порученіямъ, я буду имѣть честь представить вамъ надняхъ. Сегодня-же препровождаю лишь то, что у меня находилось въ рукахъ, и всѣ денежныя пріобрѣтенія, сдѣланныя мною съ вашимъ кредитомъ. Вы, конечно, согласитесь, что они мнѣ ни въ какомъ случаѣ не принадлежатъ. Распорядитесь ими какъ вамъ заблагоразсудится. Податель этого письма, артельщикъ, вручитъ вамъ пакетъ, съ обозначеніемъ содержащихся въ немъ денегъ и цѣнныхъ бумагъ, въ полученіи коихъ и прошу васъ покорнѣйше росписаться.

«Съ совершеннымъ почтеніемъ, и проч.»

— Каково? — спросила Авдотья Степановна.

— Послѣдовательно, — отозвался Карповъ.

— Должна-ли я принимать?

— Должна. Вѣдь онъ тебѣ пишетъ, что ты можешь сдѣлать изъ нихъ какое тебѣ угодно употребленіе.

Былъ позванъ артельщикъ. Онъ подалъ пакетъ и книгу, гдѣ Авдотья Степановна росписалась.

Зинаида Алексѣевна еле справилась съ Бенескрипто-вымъ и поджидала Карпова. Комната, взятая Прядильни-ковымъ, была приготовлена. Въ семь часовъ явился Карповъ, а четверть часа спустя, въ коридоръ, со своими пожитками вступилъ и Прядильниковъ.

«Насталъ, друзья, отмщенья часъ!» — запѣлъ онъ, и Карповъ съ Зинаидой Алексѣевной, заслышавъ этотъ напѣвъ, вздрогнули.

Они вышли ему на встрѣчу.

— Все готово? — крикнулъ Прядильниковъ.

— Готово, пожалуйте, — привѣтливо отозвалась Зинаида Алексѣевна.

— Какъ мы здѣсь лихо заживемъ! Эй, извощикъ, тащи сюда чемоданъ!.. Книги завтра привезутъ, — обратился Прядильниковъ къ Карпову: а бумаги я всѣ сжегъ.

— Зачѣмъ?

— Сжегъ! Сдѣлалъ, братъ, такое auto-da-fé, что просто прелесть…

Съ красоткой, съ картами, съ виномъ

Мы жизнь бивачную ведемъ!

«Откуда у него куплеты взялись? — почти съ ужасомъ подумалъ Карповъ.

Прядильниковъ вошелъ въ свою комнату и началъ возиться съ извощикомъ.

— Два паціента у насъ, — сказала Зинаида Алексѣевна на ухо Карпову. — Тамъ запой, а тутъ что?..

— Быть можетъ, еще похуже, — прошепталъ Карповъ.

Имъ стало страшно.