КНИГА ШЕСТАЯ


I.

Свежий, но яркій весенній день, какіе иногда бываютъ на Святой, стоялъ надъ Петербургомъ, вновь переполненнымъ шумомъ дрожекъ. Въ воздухѣ, сквозь солнечные лучи, проносились струи холода и потомъ вдругъ замирали, уступая мѣсто мягкимъ, ласкающимъ теченіямъ, несшимъ съ собой настоящій запахъ весны… Грудь дышала весело и емко. Гемороидальный петербуржецъ улыбался, и ему казалось, что онъ живетъ жизнью природы; но онъ все-таки кутался въ ваточное пальто съ мѣховымъ воротникомъ и спѣшилъ къ Доминику согрѣть себя рюмкой коньяку…

У полуоткрытаго окна, глядя на открывающуюся даль адмиралтейской площади, стояла Катерина Николаевна и широко вдыхала въ себя согрѣтый къ полудню воздухъ… Яркій день не румянилъ ея щекъ; онѣ были особенно что-то блѣдны и носъ замѣтно вытянулся. Глаза также казались утомленными. Она разсѣянно оправляла на себѣ воротничекъ и отъ времени до времени вздрагивала всѣмъ тѣломъ…

— Катя! — окликнулъ ее сзади Борщовъ.

Онъ уже съ минуту стоялъ и смотрѣлъ на нее искоса. Наружность его тоже сильно измѣнилась. Прежняго румянца какъ не бывало. Лицо его даже осунулось и въ бородѣ кое-гдѣ пробивались сѣдые волоски. Онъ стоялъ нѣсколько сгорбившись, и его глаза, обведенные темными кругами, смотрѣли тревожно и почти сумрачно.

— Что тебѣ, мой другъ? — отвѣтила Катерина Николаевна, не оборачиваясь.

— Тебя желаетъ видѣть господинъ Кучинъ.

— Меня? — быстро откликнулась она и обернулась на этотъ разъ.

— Да, онъ велѣлъ доложить, что ему необходимо переговорить именно съ тобой.

Она сдѣлала чуть замѣтную гримасу и отошла отъ окна.

— Нельзя развѣ ему отказать?

— Неловко: Семенъ сказалъ, что ты дома.

— Онъ въ гостиной?

— Въ гостиной.

Она взглянула на свой туалетъ и, поправивъ немного волосы, пошла къ двери въ гостиную, куда ходъ было прямо изъ ея рабочаго кабинета.

— Какая-нибудь дипломатическая миссія? — спросила она на ходу.

— Вотъ увидишь. Даромъ этотъ благотворитель не явится.

Борщовъ ушелъ къ себѣ, а Катерина Николаевна отворила дверь въ гостиную, на секунду остановилась и посмотрѣла внутрь комнаты въ щель, образованную двумя опущенными портьерами.

Гость ея сидѣлъ на креслѣ. Вытянутое впередъ лисье лицо его было видно въ профиль. Онъ казался озабоченнымъ, даже грустнымъ, что заставило Катерину Николаевну улыбнуться. Голову онъ опустилъ на грудь. Длинные волосы заслонили ему лѣвый високъ. Онъ за то время. въ которое Катерина Николаевна не видала его, сильно посѣдѣлъ; только сѣдина его почти не была замѣтна отт бѣлокурости волосъ.

Степанъ Ивановичъ поспѣшно всталъ, заслышавъ шаги Катерины Николаевны. Онъ былъ въ вицмундирѣ, со звѣздой. Отвѣсивъ хозяйкѣ низкій поклонъ, онъ взглянулъ на нее грустными, точно отуманенными глазами и оставался въ наклонной позѣ, какъ-бы ожидалъ, что она пригласитъ его садиться.

— Садитесь пожалуйста, — проговорила беззвучно Катерина Николаевна и не подала ему руки.

Онъ тихо сѣлъ, положилъ свою поношенную шляпу на колѣни правой рукой и заложилъ волосы за правое-же ухо.

Катерина Николаевна медленно опустилась на кресло, не глядяна него прямо. Ей противно было взглянуть на эту сладкую, двоедушную физіономію. Съ личностью Степана Ивановича она не хотѣла мириться, при всей своей добротѣ и отсутствіи злопамятства.

— Извините, — началъ чуть слышно Кучинъ, точно у него была отбита грудь, — что я обезпокоилъ васъ своимъ посѣщеніемъ.

Она сдѣлала, въ отвѣтъ, чуть замѣтное движеніе головой, говорившее: «пожалуйста, безъ предисловій!»

— Я имѣлъ намѣреніе написать вамъ, но особа, обратившаяся ко мнѣ, убѣдительно просила переговорить съ вами лично…

— Кто эта особа? — довольно рѣзко спросила она.

— Александръ Дмитріевичъ, — еле слышно прошепталъ Кучинъ.

— Какой Александръ Дмитріевичъ? — переспросила Катерина Николаевна и выпрямилась.

— Александръ Дмитріевичъ Повалишинъ, — все тѣмъ-же шопотомъ добавилъ Кучинъ и опустилъ вѣки глазъ.

Щеки Катерины Николаевны вдругъ зардѣлись. Она не могла совладать съ внезапнымъ смущеніемъ, охватившимъ ее.

— Васъ просилъ?.. — начала она и не договорила.

— Да-съ, я получилъ письмо отъ многоуважаемаго Александра Дмитріевича.

— Онъ съ вами въ перепискѣ? — живо спросила Катерина Николаевна, внутренно упрекая себя въ томъ, что она начинаетъ волноваться, «не зная-изъ чего».

— Александръ Дмитріевичъ, — продолжалъ нѣсколько громче Кучинъ, — удостаиваетъ меня своимъ довѣріемъ. По водвореніи своемъ въ Ниццѣ…

— Онъ тамъ? — не удержалась Катерина Николаевна.

— Такъ точно. По водвореніи своемъ въ Ниццѣ, Александръ Дмитріевичъ завязалъ со мною переписку, и — я не хочу скрыть отъ васъ — предметомъ ея были, главнѣйшимъ образомъ, вы.

Лицо продолжало горѣть у Катерины Николаевны. Ей хотѣлось прекратить этотъ разговоръ, но ее тянуло знать поскорѣе, какое порученіе дано Кучину ея мужемъ. Ея внутренняя тревога не укрылась отъ Кучина, Онъ быстро оглядѣлъ всю ея фугуру и тотчасъ-же опять потупился.

— Александръ Дмитріевичъ, — договорилъ онъ послѣ маленькой паузы, — сколько я могу замѣтить по письмамъ его, хоть онъ и скрываетъ это, весьма серьезно боленъ.

— Боленъ! — вырвалось у Катерины Николаевны.

— По всей вѣроятности, страданія сердца… въ прямомъ смыслѣ! — прибавилъ Кучинъ съ кислой усмѣшечкой, которая передернула Катерину Николаевну.

— Понимаю, — откликнулась она и стала спокойнѣе.

— Вы знаете, что, при расположеніи къ этимъ страданіямъ, болѣзнь можетъ развиться съ ужасной быстротой.

— Да, — проговорила Катерина Николаевна точно про себя.

— Мнѣ прискорбно указывать вамъ на такую близкую опасность, которую Александръ Дмитріевичъ почувствовалъ, адресовавшись ко мнѣ съ послѣднею просьбою…

Онъ замолчалъ и глубоко вздохнулъ.

— Я васъ слушаю, — тронутымъ голосомъ сказала Катерина Николаевна.

— Александръ Дмитріевичъ желалъ-бы получить отъ васъ самихъ дружественное выраженіе того, что вы теперь переживаете… Ему было-бы въ высшей степени отрадно знать, что вы дѣйствительно счастливы… Позволите-ли вы мнѣ привести вамъ нѣсколько строкъ изъ письма его, которыя я, признаюсь, не могъ читать безъ душевнаго волненія?

Катерина Николаевна хотѣла что-то сказать, но сдѣлала только движеніе рукой, которое Кучинъ не замѣтилъ, отправляясь въ боковой карманъ, откуда онъ извлекъ нарочно приготовленное письмо.

— Вотъ это мѣсто, если позволите, — началъ онъ, надѣвія pince-nez и вытягивая все лицо впередъ: — «Мнѣ, прощаясь съ жизнью, — пишетъ Александръ Дмитріевичъ, — необходимо знать, что она счастлива. Я горячо желаю слышать это отъ нея самой. Меня скоро не будетъ на свѣтѣ, и она можетъ сдѣлаться женой любимаго человѣка. Если я задержалъ этотъ бракъ, то не надолго. Мое больное тѣло постаралось сократить этотъ срокъ. Но, быть можетъ, она не упрекнетъ меня… Увлеченіе возможно. Я дѣйствовалъ, какъ мнѣ приказывали самыя дорогія мои убѣжденія. Намъ съ ней дѣлить больше нечего. Ея дружеское слово заставитъ забыть все; я не хочу умирать съ горечью на сердцѣ. Я жду этого слова отъ ея натуры, отъ ея великодушія и человѣчности. Скажите ей все это…»

Чтеніе оборвалось. Въ голосѣ читавшаго какъ-будто слышались слезы. Катерина Николаевна подавляла въ себѣ усиливавшееся волненіе, смѣшанное съ досадой на то, что Кучинъ разыгрывалъ передъ нею такую роль.

— Позвольте мнѣ письмо, — вдругъ сказала ова, протягивая къ нему руку.

Онъ подалъ, снялъ pince-nez и высморкался. Катерина Николаевна пробѣжала еще разъ прочитанное Кучинымъ мѣсто и тихо выговорила:

— Вы мнѣ оставите это письмо?

Кучинъ улыбнулся про себя и поспѣшилъ отвѣтить:

— Сдѣлайте милость. Признаюсь, я съ душевнымъ смущеніемъ пришелъ къ вамъ. Роль посредника очень стѣсняла меня. Вы могли подумать, что я вторгаюсь въ сокровеннѣйшіе тайники вашей интимной жизни. Это письмо покажетъ вамъ, что я играю страдательную роль; но нравственное положеніе Александра Дмитріевича глубоко трогаетъ меня. Вы не можете не откликнуться на этотъ предсмертный зовъ, въ которомъ есть полное забвеніе… Такая любовь священна!..

Кучинъ опять вынулъ платокъ, отвернулся и провелъ платкомъ по лицу. Катерину Николаевну начало душить. Ей противенъ былъ его слащавый тонъ. Она не могла помириться со всей этой сценой и въ то-же время волненіе все сильнѣе охватывало ее. Вмѣсто сухаго отвѣта, который она желала-бы дать Кучину, она вдругъ расплакалась, сначала тихо, а потомъ и громко.

Припадокъ слезъ прошелъ быстро, но скрыть его было невозможно.

— Ваши слезы — лучшій отвѣтъ на призывъ страждущаго, — тихо процѣживалъ Кучинъ — а счастливы-ли вы — онъ узнаетъ отъ васъ самихъ. Въ письмѣ Александра Дмитріевича вы найдете и адресъ.

Катерина Николаевна встала и, пройдясь по гостиной, сѣла опять противъ Кучина. Лицо ея было уже строго, слѣды слезъ исчезли, глаза смотрѣли сосредоточенно.

— Благодарю васъ, — сдержанно выговорила она. — Я исполню желаніе Александра Дмитріевича.

Она сказала эту фразу такимъ тономъ, что Кучину слѣдовало послѣ того встать и раскланяться, но онъ не поднимался, а, напротивъ, поставилъ шляпу свою съ колѣнъ на полъ и какъ-то весь потянулся. По губамъ его проскользнула не то улыбка, не то смущеніе.

— Ваше сердце я давно съумѣлъ достойно оцѣнить, — началъ онъ, — и какъ-бы вы въ настоящую минуту ни смотрѣли на меня, я не перестану считать себя солидарнымъ съ вами во всемъ, что исходитъ изъ вашихъ благородныхъ побужденій.

Выговоривши всю тираду съ опущенными глазами, Степанъ Ивановичъ поднялъ свои свѣтлыя рѣсницы на Катерину Николаевну. Ея лицо продолжало быть неподвижнымъ.

Она промолчала.

— Вы не удивитесь, — заговорилъ онъ менѣе слезно, — если я обращусь къ вамъ, Катерина Николаевна, съ личной просьбой?

Она все молчала, но Кучина это молчаніе не смущало нисколько. Онъ только поближе подвинулъ къ ней свое кресло.

— Мнѣ сообщали, что вы принимаете участіе въ одной дѣвушкѣ… ея фамилія Тимофѣева.

Фамилію Степанъ Ивановичъ выговорилъ какъ — бы смущенно.

— Тимофѣева? — спросила Катерина Николаевна, нахмуривъ лобъ.

— Да-съ, Зинаидой Алексѣевной ее зовутъ.

Она наклонила голову, вспоминая что-то. Кучинъ глядѣлъ на нее выжидательно.

— Я что-то не помню, вымолвила она.

— Красивая такая дѣвушка.

— Ахъ, да! вскричала Катерина Николаевна, и тутъ-же лицо ея затуманилось.

— Вспомнили?

— Теперь прекрасно вспомнила. Эта молодая дѣвушка явилась ко мнѣ просить работы, но, въ сущности, она имѣла приэтомъ другую цѣль.

И Катерина Николаевна выразительно посмотрѣла на гостя.

— Другую цѣль? таинственно переспросилъ Кучинъ.

— Да; она и призналась мнѣ въ этомъ. Я не имѣла тогда повода сомнѣваться въ ея искренности…

— Я не совсѣмъ васъ понимаю…

— Я вамъ объясню, если вы интересуетесь этой особой. Она все ищетъ людей...

— Да, да, поддакнулъ съ улыбкой Кучинъ.

— Сначала она искала мужчинъ, а потомъ перешла къ женщинамъ. Обо мнѣ она слышала…

— Отъ меня, поторопился добавить Кучинъ и смѣло поглядѣлъ на Катерину Николаевну.

— Да, такъ она мнѣ тогда и сообщила. Я пригласила ее принять участіе въ нашихъ трудахъ. Она присматривалась сначала, а потомъ отстала и выразила мнѣ очень откровенно… какъ-бы вамъ это сказать… не разочарованіе, а свой житейскій взглядъ на нашу дѣятельность…

— И этотъ взглядъ?

— Быть можетъ, очень уменъ! Она, несмотря на свою молодость, поглядѣла на насъ чуть не какъ на дѣтей или на какихъ-то идеалистовъ, дѣйствующихъ въ пустотѣ, безъ всякой почвы, какъ она, кажется, выразилась.

Какъ Кучинъ ни былъ поглощенъ разсказомъ Катерины Николаевны, но отъ него не укрылось то, что она избѣгала упоминать о своемъ теперешнемъ мужѣ.

— Бойка, бойка! прошеталъ онъ.

— Больше я ничего объ ней не знаю и не слыхала.

— Я надѣюсь, заговорилъ опять очень сладко Кучинъ, — что вы не заподозрите во всемъ этомъ меня.

— Госпожа Тимофѣева, довольно рѣзко перебила Катерина Николаевна, — кажется, весьма самостоятельная особа.

— О, да! Только ея самостоятельность можетъ завести ее… въ пропасть!

— Ну, я не думаю. Мнѣ ее жаль, потому что у ней нѣтъ никакого идеала, но такъ… завертѣться… я не думаю, чтобы она способна была…

— Катерина Николаевна, перебилъ ее Кучинъ дрожащимъ голосомъ и еще ближе пододвинулся къ ней. — Какъ-бы вы ни смотрѣли на меня, какъ-бы ни были мы далеки другъ отъ друга по нѣкоторымъ общимъ воззрѣніямъ, но вы не откажете-же мнѣ въ имени честнаго человѣка. Я ни въ чемъ не преступилъ…

— Зачѣмъ эти объясненія? — выговорила Катерина Николаевна и нахмурилась.

— Они необходимы. Я прошу васъ простить мнѣ раздраженіе, вылившееся тогда въ моемъ письмѣ. Это дурно. Я каюсь въ этомъ чистосердечно; я смотрю на васъ, какъ на благороднѣйшее женское существо, и обращаюсь именно къ вамъ…

«Чего тебѣ отъ меня надо!» вскричала про себя Катерина Николаевна и даже покраснѣла.

— Я люблю эту дѣвушку, прошепталъ Кучинъ. — Она взглянула на меня съ своей точки зрѣнія, но этотъ взглядъ одностороненъ. Она не хотѣла видѣть, какое чувство я питаю къ ней. Съ тѣхъ поръ, какъ она скрылась, я не переставалъ слѣдить за ней; я знаю, что она теперь ведетъ весьма жалкую, пустую жизнь, гдѣ она можетъ пасть… если уже не пала…

— Вы все это знаете? — почти насмѣшливо спросила Катерина Николаевна; но когда она взглянула на выраженіе лица Кучина, голосъ ей измѣнилъ и усмѣшка сошла съ губъ.

— Да, я это знаю. Судьба этой дѣвушки сдѣлалась мнѣ дорога… Вы сами испытали, Катерина Николаевна, силу сердечныхъ влеченій. Между нами только одна разница — въ лѣтахъ; но языкъ сердца одинаково понятенъ намъ…

— Конечно, почти въ смущеніи прошептала она; — но что-же я могу…

— Я не зналъ, какъ Зинаида Алексѣевна разсталась съ вами. Я думалъ, что она, по легкости, перестала участвовать въ вашей дѣятельности. То, что вы мнѣ сообщили, очень важно. Но это не измѣняетъ моей идеи… Она все-таки уважаетъ васъ и сочувствуетъ вамъ. Это несомнѣнно. Стало быть, если-бы вы пожелали обратиться къ ней, она выслушаетъ отъ васъ все съ полнымъ уваженіемъ.

— Я не знаю, — промолвила Катерина Николаевна и покачала головой.

— Повѣрьте, повѣрьте. Она знаетъ, какъ вы на меня смотрите, какъ на дѣятеля.

Кучинъ приэтомъ точно что-то проглотилъ.

— Вашъ взглядъ на меня не подкупленъ въ хорошую сторону. Но вы можете говорить обо мнѣ, какъ о человѣкѣ, который ее любитъ горячо и самоотверженно…

— Вы желаете, чтобы я была посредницей?

— Катерина Николаевна! Тутъ нѣтъ ничего оскорбительнаго. Это доброе дѣло. Дѣвушка можетъ погибнуть. Ей хочетъ посвятить всю жизнь свою человѣкъ, неспособный привести ее ко злу.

— Но что-же я могу… — начала опять Каверина Николаевна.

— Скажите ей все это, умоляю васъ… Я чувствую, что теперь въ пей происходитъ роковой переломъ… И тутъ любовь самоотверженнаго человѣка, особливо если объ ней заговоритъ такая особа, какъ вы… Пускай она послушается одного голоса благоразумія. У ней разсудочный умъ… Я ничего больше не желаю…

— Такъ вамъ угодно, стало быть, — спросила Катерина Николаевна, — чтобы я отъ вашего имени сдѣлала предложеніе госпожѣ Тимофѣевой?

— Прошу у васъ, какъ милости, — прошепталъ Кучинъ, низко наклоняя голову. — Если вы только вѣрите моему чувству, — а вы не можете ему не вѣрить, — вы найдете слова убѣжденія…

Катерина Николаевна хотѣла-было наотрѣзъ отказать ему, но у ней не хватило духу выговорить отказъ. Онъ ей показался въ эту минуту слишкомъ жалокъ.

— Я даже не знаю, гдѣ она живетъ… — промолвила она.

— Вотъ ея адресъ.

Кучинъ подалъ ей тоже заранѣе приготовленную бумажку и поднялся съ мѣста.

— Моя благодарность, произнесъ онъ торжественноумиленнымъ тономъ, — не знаетъ предѣловъ.

Катерина Николаевна должна была пожать протянутую ей холодную и влажную руку.

— Я счастливъ безмѣрно, заключилъ Кучинъ, — что могу написать Александру Дмитріевичу отрадное письмо…

— И онъ умильно улыбнулся. У него было, кажется, поползновеніе нагнуться и поцѣловать руку Катерины Николаевны, но онъ удержался.

Беззвучно выплылъ онъ изъ гостиной; а Катерина Николаевна все еще стояла у своего кресла, держа въ рукахъ бумажку съ адресомъ Зинаиды Алексѣевны.

Потомъ она круто повернула и заходила по гостиной. Ей хотѣлось и плакать, и излиться передъ кѣмъ-нибудь, но не передъ Борщовымъ. Вслѣдъ за тѣмъ досада взяла верхъ и весь визитъ Кучина, его «миссія», и личная просьба — все это показалось ей возмутительной іезуитской комедіей, на которую она поддалась, какъ дѣвчонка, и даже прослезилась въ его присутствіи!…

Болѣзнь Александра Дмитріевича и слова его письма опять кольнули ее. Она остановилась посреди комнаты въ раздумьѣ. Ей захотѣлось сейчасъ-же отвѣтить ему… но длинный носъ Кучина и его слащавый тонъ снова представились ей и она снова вознегодовала на себя и на его интригу. Какъ могъ онъ сдѣлаться повѣреннымъ сердечныхъ тайнъ ея мужа? Неужели Александръ Дмитріевичъ не нашелъ никого, болѣе подходящаго? Наконецъ, почему онъ прямо не обратился къ ней?…

Этотъ вопросъ заставилъ ее покраснѣть, хотя никто, въ эту минуту, не смотрѣлъ на нее. Была-ли она въ правѣ упрекать его? Онъ какъ-бы высказывалъ свою вину передъ ней, а она ни въ чемъ обвинить его не могла. Даже отказъ развестись съ ней вытекалъ логически изъ его принциповъ, и она должна была ихъ уважить…

Очень тяжело было Катеринѣ Николаевнѣ.

Въ дверяхъ гостиной показался Борщовъ.

— Ушолъ гость? тихо спросилъ онъ.

Она вздрогнула всѣмъ тѣломъ и тревожно взглянула на него.

— Ушолъ, отвѣтила она глухо.

— Съ какой-же дипломатической миссіей являлся?

— Желаетъ сочетаться законнымъ бракомъ съ госпожой Тимофѣевой!

— Какой это? Той, которая…

— Да, перебила Катерина Николаевна, — съ той самой.

— Да тебѣ-то какое до этого дѣло?

— Ну, разсудилъ, что мое посредничество будетъ всего дѣйствительнѣе.

И она усмѣхнулась, скрывая неисчезнувшее еще волненіе.

— И только? значительно спросилъ Борщовъ.

— И только, рѣзко отвѣтила она и, не желая продолжать разговора, прошла въ свои кабинетикъ.

Ей сдѣлалось очень неловко.

— Ты что-же ему отвѣтила? крикнулъ ей вслѣдъ Борщовъ.

— Онъ мнѣ показался очень жалокъ… послышалось Борщову; а дальше онъ уже не слыхалъ: дверь захлопнулась,

Смущеніе Катерины Николаевны не укрылось отъ Борщова. Онъ нахмурился; но къ ней не пошелъ и тотчасъ-же уѣхалъ.

Отчего Катерина Николаевна скрыла отъ него «миссію» Кучина?

Въ отвѣтъ на это надо разсказать, какъ шла въ послѣдніе три мѣсяца ихъ интимна я жизнь. Размолвокъ между ними не было. Борщовъ такъ себя держалъ съ ней, что сцена съ нимъ была-бы невозможна. Но съ каждымъ днемъ являлись разныя «умолчанія», какъ называлъ ихъ про себя Борщовъ. Начали они являться извнѣ, отъ общихъ мотивовъ ихъ совмѣстнаго «дѣла».

Катерина Николаевна не могла справиться съ порывистостью своей натуры. Она скоро раздражалась. Попавъ на тему «безпочвенности» разныхъ просвѣтительныхъ затѣй, она перенесла разъѣдающій анализъ и на все общество, на всю страну, гдѣ ей суждено было жить и дѣйствовать.

Борщовъ слѣдилъ за этой головной работой своей подруги и старался удержать ее въ предѣлахъ той «вѣры», которая жила еще въ немъ. Между ними стали довольно-таки часто возникать если не споры, то пренія. Въ нихъ Катерина Николаевна начала держаться довольно рѣзкаго и насмѣшливаго тона надъ «наивностью» Борщова. Онъ иногда горячился; чаще-же огорчался и видѣлъ, что его доводы не дѣйствуютъ…

Это замѣтно отразилось на всемъ его душевномъ складѣ. Онъ сталъ задумываться, избѣгать теоретическихъ разговоровъ съ Катериной Николаевной и съ каждымъ днемъ все больше и больше терялъ довѣріе къ своимъ нравственнымъ силамъ. Вотъ почему его румяныя щеки поблекли, явились въ бородѣ сѣдые волосы и станъ сгорбился.

Катерина Николаевна, придя въ свой кабинетикъ, сѣла къ столу, вынула изъ кармана письмо Александра Дмитріевича и медленно перечитала его. Слезы прокрались еще разъ на ея рѣсницы. Письмо, дѣйствительно, отзывалось близкой смертью и пропитано было сосредоточенной и роковой страстью.

«Неужели онъ такъ любитъ меня?» — вотъ какой вопросъ кольнулъ ее въ сердце — въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ она рѣшила не быть болѣе женой Александра Дмитріевича Повалишина.

Доказательство было на-лицо. Три мѣсяца раньше Катерина Николаевна осталась-бы совершенно равнодушной къ размѣрамъ любви своего супруга, но въ эту минуту ея мысли подчинились ея настроенію.

«Мы ищемъ все дѣла съ Павломъ Михайловичемъ, говорила она про себя; — но мы мало дѣлаемъ простого добра, вотъ такого, которое не требуетъ никакой пропаганды, никакихъ усилій, никакого навязыванья. Человѣкъ живетъ точно въ изгнаніи, умираетъ, убитъ горемъ, и это горе дала ему я, я — и никто больше. Онъ, какъ благодѣянья, проситъ одного: узнать отъ меня, что я счастлива, прочесть нѣсколько строкъ моихъ, написанныхъ дружескимъ тономъ! Вотъ оно, дѣятельное добро. Какъ легко его дать! Чего оно стоитъ? И то-ли можно-бы было дать этому человѣку? Неужели онъ не заслуживаетъ теплаго отзыва, человѣчнаго участія? Поѣхать къ нему, прожить съ нимъ нѣсколько мѣсяцевъ другомъ, сестрой, закрыть ему глаза, скрасить ему послѣдніе часы!… Банально! буржуазно! пахнетъ нѣмецкой цедрой! закричатъ иные люди «дѣла». А Павелъ Михайловичъ? Онъ не закричитъ. Если сказать ему: «я ѣду къ Повалишину вотъ потому-то и потому-то», онъ дастъ даже свое одобреніе, но это-то одобреніе и убьетъ то, что въ такомъ поступкѣ будетъ простого, естественнаго, задушевнаго. Онъ разберетъ его «съ цивической точки зрѣнія», начнетъ доказывать, что я не имѣю никакого повода считать себя передъ Александромъ Дмитріевичемъ въ чемъ-либо виноватою, что мое желаніе — желаніе женщины съ благородной натурой и безъ всякихъ предразсудковъ. Къ этому онъ прибавитъ, что такое добро не должно все-таки поглощать всего нравственнаго существа женщины, что элементу жалости не слѣдуетъ слишкомъ давать развиваться въ ущербъ высшимъ задачамъ женщины-гражданина. Все это будетъ умно, даже симпатично и… прѣсно. Но вѣдь я не поѣду къ Александру Дмитріевичу. Стало быть, нечего объ этомъ заводить и рѣчь».

Она прервала нить этихъ соображеній, вынула изъ бювара листъ почтовой бумаги и поставила число; потомъ опять задумалась.

«А если не говорить о желаніи проститься съ мужемъ (она такъ и выговорила про себя «съ мужемъ»), то нельзя или не къ чему говорить и о письмѣ. Скрывать?»

Лицо Катерины Николаевны подернулось опять легкимъ румянцемъ. Что-либо скрывать было для нея ножъ острый, по гордости и любви къ свободѣ.

«Но я вѣдь скрывала-же отъ мужа, вдругъ спросила она, — мои отношенія къ Борщову до самой той минуты, когда пришла къ нему въ кабинетъ объявить, что я не жена ему? Обмана, то есть грубой лжи, въ моемъ поведеніи не было; но искренности тоже не было. Быть можетъ, приходи я къ нему, какъ къ старшему товарищу, каждый вечеръ, и разсуждай вслухъ о моемъ сближеніи съ Борщовымъ…»

Она не докончила и встала. Ее точно испугало новое направленіе ея мыслей. И не за что ей было схватиться, что-бы удержало ихъ на этой наклонной плоскости.

«Я могу сказать Борщову о письмѣ къ Александру Дмитріевич у… Но я уже промолчала о «миссіи» Кучина. Съ перепиской будетъ, въ сокращенномъ размѣрѣ, тоже, что и съ планомъ поѣздки въ Ниццу. Довольно разсужденій!»

Минуту спустя она, съ разгорающимся лицомъ, писала скоро и порывисто, низко нагнувшись надъ бумагой.

Борщовъ вернулся къ обѣду. Онъ обыкновенно заходилъ въ кабинетикъ Катерины Николаевны предъ самымъ обѣдомъ. Но на этотъ разъ прошелъ прямо въ столовую, когда человѣкъ доложилъ ему, что кушать готово.

Катерина Николаевна вышла къ столу съ пылающими щеками. Это, разумѣется, бросилось ему въ глаза.

— Что ты, писала что-ли? осторожно спросилъ онъ.

— Писала, проговорила она, глядя на суповую чашку, изъ которой она въ эту минуту черпала. — Лизы нѣтъ? замѣтила она, поглядѣвъ на пустой третій приборъ.

— Вѣрно, матери совсѣмъ плохо. Ты была у ней вчера?

— Была.

— Какова она?

— Не хороша.

Въ головѣ Борщова мелькнуло нѣсколько вопросовъ. Онъ чувствовалъ, что Катерина Николаевна какъ-будто стѣснена, но не хотѣлъ ни о чемъ ее допрашивать.

А она, дѣйствительно, была стѣснена. Письмо она написала и оно вышло у ней очень теплое. Когда она его перечитывала, то чуть-чуть не разорвала, но внутренній голосъ прошепталъ ей слова кротости, и сознаніе чего-то похожаго на вину охватило ее.

Она не разорвала письма, а запечатала его. Съ этой минуты между нею и Борщовымъ выросло что-то, чего прежде не было. Говорить о своей перепискѣ съ мужемъ она рѣшительно не могла; но была-бы рада, если-бъ онъ самъ сдѣлалъ ей какой-нибудь вопросъ, позволяющій дойти до этого сюжета.

Вопросъ не являлся.

— Лиза скоро останется сиротой, выговорилъ Борщовъ не то вопросительно, не то утвердительно.

— Да, подтвердила Катерина Николаевна.

— Ты видѣла у Надежды Сергѣевны эту… Авдотью Степановну?

— Она не отходитъ отъ нея.

— Говорила она тебѣ что-нибудь насчетъ процесса?

— Какже. Она положительно надѣется выиграть.

— Какая привязанность въ этой женщинѣ къ Загаринойі А больше, кажется, ее ни на что не подвинешь!

— Я пробовала, откликнулась Катерина Николаевна, — но она отвѣчаетъ мнѣ все мистически…. говоритъ, что только Загарина и судьба Лизы и удерживаютъ ее «въ мірѣ», какъ она выражается… Мы съ нашей діалектикой безсильны съ такими натурами, закончила она и почти язвительно усмѣхнулась.

— Бѣда не большая! — замѣтилъ суховато Борщовъ.

— Ты ошибаешься! — вскричала Катерина Николаевна. — Это показываетъ, что мы съ тобой — жалкіе теоретики.

— Можетъ быть.

Разговоръ прервался.

— Тебя, кажется, очень разстроилъ этотъ Кучинъ? началъ нерѣшительно Борщовъ: — и зачѣмъ ты выслушивала его любовную исповѣдь? Все это, навѣрно, была комедія. Неужели ты будешь посредницей между нимъ и Тимофѣевой?

— Каковъ-бы ни былъ Кучинъ, отвѣчала Катерина Николаевна, — право, ей гораздо лучше выдти за него, чѣмъ искать midi à quatorze heures.[37]

— Не понимаю, какъ-бы про себя промолвилъ Борщовъ.

Катерина Николаевна ничего не сказала на это.

Конецъ обѣда прошелъ почти въ молчаніи. Въ первый разъ обоимъ было неловко. И ей и ему хотѣлось, чтобы Лиза пришла наконецъ; но Лиза не явилась. Вставъ изъ-за стола, они разошлись по своимъ комнатамъ. Катеринѣ Николаевнѣ одной сдѣлалось еще тяжелѣе, чѣмъ было за обѣдомъ.

Борщовъ боялся задать себѣ какой-нибудь вопросъ о своемъ супружескомъ счастьи, но онъ видѣлъ, что отъ него что-то притаили…


II.

Лиза не возвращалась домой, то-есть къ Борщовымъ, у которыхъ она жила уже около трехъ мѣсяцевъ, до поздняго вечера.

Она провела этотъ день не у одной матери. Надежда Сергѣевна таяла какъ свѣчка, и дѣвочка видѣла и сознавала это. Съ каждымъ днемъ она все больше и больше пріучала себя къ мысли, что вотъ скоро она останется безъ своей мамы. Она перестала даже плакать, сдѣлалась очень молчаливой и на переносицѣ у ней явилась морщинка.

Во время обѣда Борщовыхъ, Лиза шла изъ лечебнвцы, гдѣ лежала ея мать, къ Сашѣ Чернокопытову. Ея пріятель наканунѣ заболѣлъ.

Лиза нашла, что Сашѣ хуже, и даже начала дѣлать рѣзкія замѣчанія его отцу и матери. При ней пріѣхалъ докторъ. Она и съ нимъ вступила въ пренія. Докторъ назвалъ ее «глупой дѣвчонкой» и она очень огорчилась.

У кровати Саши она просидѣла до одинадцатаго часа. Съ нимъ начался бредъ. Въ бреду онъ произносилъ всякія англійскія слова. Интонація этихъ словъ казалась ей ужасно смѣшной; но она удерживалась и лицо ея принимало тот-часъ-же суровое выраженіе.

«Вотъ и онъ умретъ!» сказала она и цѣлые полчаса глядѣла на своего товарища неподвижными глазами…

Катерина Николаевна была еще въ своемъ кабинетикѣ, когда Лиза вернулась.

Ей отвели небольшую комнату рядомъ съ этимъ каби-нетикомъ.

Услыхавъ, что въ Лизину комнату кто-то вошелъ, Катерина Николаевна окликнула:

— Это вы, Лиза?

— Я, отвѣтила громко дѣвочка и, постучавшись въ дверь, спросила — къ вамъ можно?

— Войдите, пожалуйста, крикнула Катерина Николаевна.

Лиза вошла, не успѣвъ снять шляики и своей пеиз-мѣнной кофточки, изъ которой она сильно выросла.

— Я нынче такъ поздно вернулась, начала она болѣе объяснительнымъ, чѣмъ извинительнымъ тономъ.

— Мамѣ дурно? — спросила безпокойно Катерина Николаевна.

— Да, ей сегодня хуже, чѣмъ вчера… Я у ней была до пяти часовъ, а потомъ сидѣла у Саши…

— У вашего пріятеля?

— Онъ очень боленъ, бредитъ, и отъ него такъ и пышетъ: ужасный жаръ. И лечатъ его такъ глупо. Мнѣ хочется попросить васъ написать вашему доктору, тому, что былъ когда-то у мамы… Пускай онъ осмотритъ Сашу. Я боюсь, что у него опасное что-нибудь.

Лиза сѣла и начала подробно объяснять Катеринѣ Николаевнѣ, почему ей кажется, что у Саши Чернокопы-това опасная болѣзнь. Катерина Николаевна слушала ее разсѣянно, что Лиза вскорѣ и замѣтила.

— Вы напишете вашему доктору? — спросила она, прерывая свой разсказъ.

— Хорошо, непремѣнно, успокоила ее Катерина Николаевна и чуть замѣтно зѣвнула.

Лиза встала, пожала ея руку и удалилась медленно, въ раздумьѣ.

Съ тѣхъ поръ, какъ она жила у Борщовыхъ, она стала держаться взрослой дѣвушкой. И Катерина Николаевна, и Павелъ Михаиловичъ обращались съ ней, точно съ равной себѣ по лѣтамъ, и ея тонъ потерялъ почти всякую дѣтскость. Ее ни въ чемъ не стѣсняли. Она могла приходить и уходить когда хотѣла. За обѣдомъ ее старались развлекать. Катерина Николаевна давала ей интересныя книжки и предлагала подготовлять ее къ классамъ гимназіи. Лизѣ не было однако уютно въ ея новомъ жилищѣ. Она не дичилась Борщовыхъ, говорила съ ними совершенно свободно, называла ихъ про себя «des gens moraux» [38], но не могла сойдтись съ ними потеплѣе. Въ Катеринѣ Николаевнѣ она не находила той ласки, къ какой привыкла съ матерью. Вскорѣ послѣ своего переѣзда къ Борщовымъ она спросила ее:

— У васъ вѣдь не было дѣтей?

— Пѣтъ, отвѣчала та спокойно.

— То-то, сказала значительно Лиза.

Она про себя давно рѣшила, что у Катерины Николаевны дѣтей не было, потому что въ ней не чувствовалось матери.

Лиза очень мало бывала дома — только по вечерамъ, которые она больше все проводила у себя въ комнаткѣ; но ей скоро начало дѣлаться скучно съ Борщовыми. Она не могла попасть въ тонъ ихъ разговоровъ, потому что они были все какіе-то особенные; а когда кто-нибудь изъ нихъ обращался къ ней, ей ненравилось то, какъ они это дѣлаютъ, хотя съ ней вовсе не обходились свысока.

«Какіе они странные», почти каждый день повторяла она, ложась спать. Сначала ее огорчило то, что ей не удается жить съ ними «en bons camarades», что ей неловко приласкаться къ Катеринѣ Николаевнѣ, когда всгрустнется, но потомъ она начала всматриваться въ жизнь этихъ супруговъ, наблюдать ихъ и передумывать то, что она замѣчала и слышала.

Всѣ сравненія Лизы, когда дѣло- шло о женщинахъ, начинались съ ея мамы. Мама была для нея основнымъ мѣриломъ, къ которому она сводила каждую женскую личность, желая по-своему разумѣнію опредѣлить, что она такое.

«Мама моя работаетъ, она prolétaire, разсуждала Лиза: — а что дѣлаетъ Катерина Николаевна? Она не обязана каждый день работать. Она можетъ и ничего не дѣлать, не одинъ день, но и цѣлый мѣсяцъ, цѣлый годъ, если ей угодно. Книжки она читаетъ; но она не пишетъ статей. Стало быть, можетъ и не читать. Но отчего-же это она все такъ волнуется? Съ Борщовымъ она говоритъ про какой-то пріютъ. Iis font de la bienfaisance… [39] У нихъ есть деньги. Это хорошо. Между собой они очень ужь серьезны… On dirait quils font du sacerdoce [40]. И я не знаю, весело-ли имъ бываетъ, когда они остаются вдвоемъ.»

Чѣмъ больше чертъ домашней жизни Борщовыхъ подмѣчала Лиза, тѣмъ сильнѣе становилось ея недоумѣніе. Она не знала, что у Катерины Николаевны былъ прежде другой мужъ; но о свадьбѣ Борщова она тоже никогда не слыхала. Лиза знала, что такое «unmenage de Paris». Это выраженіе она давно прочла, и ей почему-то съ первыхъ дней показалось, что Борщовъ и Катерина Николаевна «не настоящіе мужъ и жена».

Она вскорѣ увидала, что у Борщовыхъ нѣтъ общества. Къ Павлу Михайловичу являлись утромъ по дѣламъ разные господа, но у Катерины Николаевны не было совсѣмъ почти знакомыхъ. Вечера она проводила всегда одна или съ Борщовымъ. Изрѣдка они ѣздили въ театръ. Иногда заходилъ какой-нибудь мужчина, знакомый Борщова. Тогда поднимались большіе споры и продолжались далеко за полночь. Лиза сидѣла въ уголку и слушала. Говорили все «хорошія вещи», какъ она выражалась про себя; но глядя на Катерину Николаевну, дѣвочка замѣчала, что Борщовъ и его пріятели имѣли совсѣмъ другой тонъ, чѣмъ она..

«Нѣтъ, ей не хорошо», рѣшила Лиза. Послѣ того ей очень часто хотѣлось заговорить съ Катериной Николаевной теплѣе, но это не удавалось.

Стали являться къ Катеринѣ Николаевнѣ и женщины. Лиза и ихъ осмотрѣла и нашла, что онѣ должно быть изъ «prolétaires». Ихъ разговоры находила она менѣе занимательными, чѣмъ мужскіе, но опять-таки замѣтила, что онѣ и не подходятъ къ Катеринѣ Николаевнѣ. «Non, elles ne sont pas de son bord!» рѣшила она…

Придя въ свою комнатку, Лиза начала раздѣваться. Она думала о матери и Сашѣ. Передъ ней какъ-то особенно ясно стояли двѣ смерти. Не черезъ недѣлю, такъ черезъ мѣсяць она останется сиротой. Это слово она произнесла отчетливо и не расплакалась. Слезы все рѣже и рѣже появлялись на ея рѣсницахъ. Каждый день, ложась въ постель, она перебирала всѣхъ, кого она любила, и готовилась потерять ихъ. На Бенескриптова она смотрѣла уже какъ на покойника. Она знала, что онъ въ Петербургѣ: но онъ не шолъ и Лиза понимала, что это значитъ. О немъ она съ матерью больше уже не говорила. Въ послѣднее время она очень подружилась съ Авдотьей Степановной. Думая о своемъ скоромъ сиротствѣ, она спрашивала себя, у кого ей будетъ лучше жить — у Борщовыхъ или у Авдотьи Степановны? Оставаться у Борщовыхъ вплоть до своего совершеннолѣтія она не желала; но знала, что мать ея поручитъ ее имъ-же. Ей-бы гораздо пріятнѣе было жить у Авдотьи Степановны, хотя она и бывшая femme du lac». Лиза чрезвычайно скоро поняла эту женщину, тронулась ея чувствомъ къ матери и привязалась къ ней точно къ меньшой сестрѣ, которую она хотѣта-бы воспитать по своему и выучить всему тому, чему ее учили.

Лиза знала, что Авдотья Степановна живетъ въ Петербургѣ только для ея матери. Нѣсколько уже разъ слышала она отъ нея фразу:

— Пора мнѣ изъ міра вонъ!

И когда Лиза спрашивала ее:

— Куда-же?

Авдотья Степановна отвѣчала:

— На Волгу, къ себѣ уѣду.

Волга представлялась Лизѣ какой-то бездной, куда Авдотья Степановна погрузится навѣки. Она боялась разспрашивать ее подробнѣе. Для нея ясно было, что на Волгу съ Авдотьей Степановной она ѣхать не можетъ.

Авдотья-же Степановна говорила ей, что она будетъ скоро богата, что ей достанется большое наслѣдство. Это наслѣдство сердило Лизу.

«Отчего-же оно приходитъ теперь, спрашивала она, — когда мамѣ осталось такъ мало жить! Сначала ей дали измучить себя, а потомъ передъ смертью сдѣлаютъ ее богатой».

Иногда ей хотѣлось быть очень богатой, чтобы освободить всѣхъ, кто моритъ себя работой, дать имъ свободно вздохнуть, а себѣ оставить столько, чтобы не быть жертвой.

«Je ne veux pas être exploitée!»[41] восклицала про себя дѣвочка въ концѣ такихъ разсужденій.

И въ эту ночь, засыпая, она страстно хотѣла разбогатѣть, чтобы созвать консиліумъ изъ всѣхъ знаменитыхъ докторовъ, спасти маму и Сашу Чернокопытова… Съ этой мечтой она и заснула.

Полуночныя думы Катерины Николаевны были иного рода. Когда Борщовъ приблизился къ кровати, она притворилась спящей, но не могла заснуть до ранняго утра. Никогда еще она не испытывала такого недовольства собою. Въ самыя трудныя минуты, передъ разрывомъ съ Александромъ Дмитріевичемъ, ей было легче. Тогда кипѣло въ груди ея иное недовольство. Она искала выхода изъ духоты, куда ее втиснула жизнь, и готовилась къ дѣйствительной борьбѣ. А теперь ей ужь больше нечего искать и не съ кѣмъ бороться.

«Я счастлива, писала она сегодня Александру Дмитріевичу, — какъ только можетъ быть счастлива женщина, сознательно живущая».

Какъ противна казалась ей теперь эта фраза и какъ мало она дышала счастіемъ! Но переписывать письмо Катерина Николаевна не хотѣла: оно лежало въ ея письменномъ столикѣ и должно было пойдти завтра заграницу.

Утромъ на ней лица не было. Борщовъ спросилъ ее:

— Не боіьна-ли ты, другъ мой?

Она отвѣчала отрицательнымъ жестомъ головы. Онъ опять воздержался отъ всякихъ разспросовъ и на цѣлый день заперся въ кабинетѣ.

Катерина Николаевна отправила, кромѣ письма въ Ниццу, еще другое письмо, по городской почтѣ, къ Зинаидѣ Алексѣевнѣ Тимофѣевой.

Она поспѣшила сдѣлать это не потому, чтобы хотѣла помириться съ Кучинымъ, но его «миссія» поставила ее къ нему въ обязательное положеніе. Внутренно она была благодарна ему. Когда она подумала о томъ, что Александръ Дмитріевичъ могъ умереть, не получивъ отъ нея ни одного дружественнаго слова, ей стало ужасно стыдно. Миссія Кучина представилась послѣ того нравственнымъ одолженіемъ.

Къ полудню, отъ безсонницы и волненій у нея сдѣлался мигрень и она пролежала въ постели до-шести часовъ и обѣдать не вышла. Сонъ прогналъ ея боль. Часовъ въ семь горничная доложила ей о приходѣ Зинаиды Алексѣевны.

Она попросила ее въ спальню и приняла въ пеньюарѣ и ночномъ чепчикѣ.

Зинаида Алексѣевна вошла съ недоумѣвающимъ лицомъ, но замѣтно была рада видѣть Катерину Николаевну.

— Зачѣмъ вы безпокоились? встрѣтила ее Катерина Николаевна: — вы-бы мнѣ написали, въ которомъ часу васъ всего удобнѣе можно застать.

— Меня? — цѣлый день! — весело отвѣтила Зинаида Алексѣевна: — я вѣдь, по прежнему, баклуши бью! Да что-же вамъ-то безпокоиться: я живу богь-зна-етъ въ какихъ меблированныхъ комнатахъ!

— О! я хожу по всякимъ квартирамъ! вскричала Катерина Николаевна.

— Вы продолжаете ваше дѣло? — спросила Зинаида Алексѣевна очень просто; но этотъ вопросъ показался ея собесѣдницѣ насмѣшливымъ.

— О моемъ дѣлѣ я съ вами не буду говорить, замѣтила она прикусивъ нижнюю губу.

— Почему такъ?

— Потому что я въ вашихъ глазахъ дитя неразумное.

— Мало-ли что я болтаю!…

— Оставимъ эту тему, — перебила Катерина Николаевна — я къ вамъ должна обратиться отъ третьяго лица… съ предложеніемъ.

— Чего? Мѣста? — небрежно спросила Зинаида Алексѣевна.

— Нѣтъ, руки… и если хотите, сердца.

— Вотъ какъ! И кто-же сей несчастный?

— Оставимте этотъ тонъ, заговорила медленно и серьезно Катерина Николаевна, — и позвольте мнѣ исполнить мою роль посредницы. Къ вамъ очень привязался Степанъ Ивановичъ Кучинъ и проситъ васъ быть его женой…

— Кучинъ!… и вы, Катерина Николаевна, сватаете мнѣ его? Позвольте, я совсѣмъ сбита съ толку, ничего не могу сообразить!

Зинаида Алексѣевна даже вскочила съ мѣста.

— Я очень хорошо знала, — возразила Катерина Николаевна, — что васъ удивитъ такое посредничество…

— Я съ облаковъ свалилась!

— Погодите. Вы знаете, какъ я смотрю на Кучина. Моего взгляда я до сихъ поръ не мѣняла.

— Еще-бы!

Но останусь ли я при немъ — это еще вопросъ.

— Почему-же такъ? воскликнула Зинаида Алексѣевна.

Лицо ея выражало и недоумѣніе, и любопытство.

— Да вотъ, видите-ли, добрая моя Зинаида Алексѣевна, — наша съ вами оцѣнка была слишкомъ теоретическая. Кучинъ не образецъ гражданскихъ добродѣтелей, онъ не забудетъ себя и своего самолюбія, но онъ все-таки живой человѣкъ.

— Онъ-то? съ совершеннымъ изумленіемъ вскричала Зинаида Алексѣевна.

— Да, онъ. Мы вотъ, тѣ самые люди, надъ которыми и вы подсмѣиваетесь, мы въ облакахъ паримъ и врядъ-ли что-нибудь путное сдѣлаемъ; а Степанъ Ивановичъ утилизируетъ то, что дѣйствительно существуетъ.

— Для того, перебила ее Зинаида Алексѣевна, — чтобы изъ жидкой благотворительности пустыхъ барынекъ дѣлать себѣ пьедесталъ.

— А лучше было-бы, если-бъ эти барыньки и такой благотворительностью не занимались?

— Однако, вѣдь вотъ вы-же ушли изъ этого міра.

— Обо мнѣ что говорить. Будемъ говорить о Кучинѣ и о васъ. Онъ васъ любитъ, это несомнѣнно.

— Старческая блажь!

Блажь пли нѣтъ, но вы ему на-столько дороги, что онъ самъ явился ко мнѣ, зная мои чувства къ нему, и слезно просилъ меня передать вамъ его предложеніе. Онъ думаетъ, что я для васъ авторитетъ.

— Ну, что-жь такое! возразила Зинаида Алексѣевна. — Въ немъ уязвленная гордость заговорила. Я осмѣлилась отвѣтить ему по своему на его миндальничанье. Вѣдь онъ уже разъ сватался!..

— Тогда вы не пошли за него, а теперь, быть можетъ, и пойдете.

— Это почему?

— Съ тѣхъ поръ вы, вѣроятно, все такъ-же волнуетесь и ищете, и навѣрно ничего не нашли…

— Тише ѣдешь — дальше будешь!

— Полноте, добрая моя! Если вы не имѣете еще никакого прочнаго положенія или не связаны судьбой съ другимъ человѣкомъ, идите за Кучина.

Выговоривъ это, Катерина Николаевна поглядѣла на гостью свою очень спокойно и сложила руки на груди.

— Да неужели вы мнѣ все это серьезно говорите? вскричала Зинаида Алексѣевна.

— Совершенно серьезно.

— Тогда я васъ не узнаю: вы не та Катерина Николаевна, которая возила меня въ Гатчино.

— Та самая.

— Чѣмъ-же васъ прельстилъ такъ почтеннѣйшій Степанъ Ивановичъ? съ задоромъ спросила Зинаида Алексѣевна.

— Онъ, вѣроятно, такой-же, какимъ былъ и прежде, все такъ-же спокойно отвѣтила Катерина Николаевна, — но вы можете сдѣлать его другимъ.

— Покорно благодарю!

Лицо Зинаиды Алексѣевны нахмурилось: Она даже поблѣднѣла и выпрямилась.

— Не раздражайтесь, пожалуйста, заговорила Катерина Николаевна, — а лучше обдумайте этотъ шагъ. На мое посредничество взгляните попроще и не пом інайте меня лихомъ.

— Прощайте! сказала смущеннымъ голосомъ Зинаида Алексѣевна и протянула руку.

Катерина Николаевна пожала и не удерживала гостью.

По уходѣ ея она опустилась глубоко въ кресло и такъ, закрывъ глаза, просидѣла съ добрыхъ полчаса. Сначала ей было очень совѣстно. Она явилась передъ Тимофбевой банальной личностью. Она сватала ее, какъ первая попавшаяся провинціальная кумушка, Потомь ощущініт Катерины Николаевны приняли другой оборотъ. Она увидала въ этомъ сватовствѣ, въ томъ, что она говорила сейчасъ ТимоЛѣевой. сильное впечатлѣніе вчаоашняго. Но такой выводъ не смутилъ ее. Она вотъ и теперь-бы повторила Зинаидѣ Алексѣевнѣ дружескій совѣтъ: выдти за Кучина. На исканіе людей она смотрѣла уже, какъ на наивную затѣю. Исканіе идеала принимало также, въ ея глазахъ, смутный колоритъ, близкій къ скептицизму. И въ такой натурѣ, какъ Зинаида Алексѣевна, она видѣла скороспѣлое олицетвореніе этого скептизма. Ей сдѣлалось просто жалко ее. Она готова была сдѣлать все возможное, чтобы выдать ее за Степана Ивановича.

Всѣхъ этихъ думъ она Борщову не сообщила.


III.

«Нелѣпая барыня! рѣшила Зинаида Алексѣевна, выходя на улицу. — Нелучше моихъ суженыхъ!»

Въ прежнее время визитъ къ Катеринѣ Николаевнѣ сдѣлался-бы для нея предметомъ веселой болтовни съ Карповымъ, но въ этотъ вечеръ она возвращалась домой зная, что придется говорить о другомъ.

Съ зимы много воды утекло. Прядильниковъ, поселявшись у нихъ въ меблированныхъ комнатахъ, сначала хоть и велъ себя странно, не выказывалъ однакожь ничего особенно дикаго. Онъ запирался у себя въ номерѣ, писалъ цѣлые дни, обѣдалъ съ ними вмѣстѣ почти каждый день, иногда смѣялся- и болталъ безъ умолку, иногда-же молчалъ упорно и только грызъ ногти. Вечеромъ онъ опять запирался или пропадалъ изъ дому. Такъ прошло недѣли три. На четвертую показались иные признаки. Петръ Николаевичъ уѣхалъ вдругъ въ Москву и написалъ оттуда такое письмо Карпову, что тотъ полетѣлъ за нимъ и привезъ его уже «совсѣмъ готовымъ», какъ онъ тогда выразился о немъ Зинаидѣ Алексѣевнѣ. Не оставалось другого средства, какъ помѣстить его въ лечебницу душевныхъ болѣзней, гдѣ онъ и сидѣлъ съ тѣхъ поръ. Состояніе его не возбуждало въ психіатрѣ особыхъ опасеній, но стояло все на одной точкѣ. Виды умственнаго разстройства мѣнялись у него чуть не каждый день, на взглядъ Карпова, который вначалѣ навѣщалъ его ежедневно. Потомъ онъ долженъ былъ, по просьбѣ психіатра, отложить свои посѣщенія до болѣе благопріятныхъ дней. Такъ протянулся слишкомъ мѣсяцъ. Карповъ ѣздилъ часто въ лечебницу узнавать, какъ идетъ выздоровленіе, и возвращался всякій разъ все пасмурнѣе и пасмурнѣе… Разговоры его съ Зинаидой Алексѣевной вертѣлись почти исключительно около Прядильникова или другого больного— Бенескриптова.

Онъ тоже былъ плохъ. Запои овладѣлъ имъ сразу и получилъ «правильное теченіе», какъ выражался Карповъ. Промежутки трезвости дѣлались больше, за то періоды болѣзни продолжительнѣе. Жить съ нимъ въ одной комнатѣ не было возможности въ эти періоды. Карповъ помѣстилъ его въ отдѣльной комнаткѣ, но ни онъ, ни Зинаида Алексѣевна не оставляли его безъ призора. Бене-скриптовъ, въ трезвые промежутки, длившіеся по двѣ недѣли и больше, не блажилъ и принялся за работу. Онъ началъ переводъ нѣмецкой книги, переводилъ усидчиво, разговаривалъ съ Карповымъ и Зинаидой Алексѣевной спокойно, о личной судьбѣ не распространялся и ни однимъ словомъ не проговаривался о своей любви…

Трезвый, онъ не шолъ къ Надеждѣ Сергѣевнѣ, боясь найдти ее умирающей. Въ періоды запоя онъ порывался къ ней, но его не пускали изъ дому. Авдотья Степановна писала ему нѣсколько разъ, прося навѣстить Загарину. Онъ отвѣчалъ ей, что не принесетъ съ собою больной никакого утѣшенія. Внутренно онъ страдалъ, но умѣлъ затаивать свои страданія такъ, что только одно вино выдавало его трагическое чувство. Карповъ не далъ ему сгорѣть въ нѣсколько дней, а его крѣпкая натура, схвативши запой, какъ схватываютъ лихорадку, взяла свое и заставила его жить, работать, подавлять въ себѣ душевную горечь и, не мирясь съ своей долей, тянуть лямку труда изъ-за насущнаго хлѣба. Всѣ его деньжонки вышли, а питаться подаяніемъ, даже и въ видѣ дружеской поддержки Карпова, онъ не хотѣлъ. Онъ видѣлъ, что его новые друзья сильно сокрушаются объ его болѣзни, и много разъ просилъ ихъ махнуть на него рукой и покрѣпче его запирать, когда онъ закуритъ.

Надежда Сергѣевна и Лизокъ для него умерли. Онъ уже не любилъ; онъ только оплакивалъ свою привязанность.

Зинаида Алексѣевна, вернувшись домой, прошла мимо каморки, гдѣ жилъ Бенескриптовъ, остановилась и прислушалась. Періодъ болѣзни его длился около недѣли и былъ изъ самыхъ бурныхъ.

Изъ каморки никакихъ звуковъ не долетало, не слышно было даже храпа. Зинаида Алексѣевна двинулась дальше и, подойдя къ комнатѣ Карпова, поглядѣла, есть-ли ключъ въ замочной скважинѣ. Ключъ былъ тутъ.

Она вошла.

Карповъ ходилъ по комнатѣ, опустивъ голову и сильно раскачиваясь на ходу всѣмъ корпусомъ. Онъ не слыхалъ, какъ отворилась дверь.

Зинаида Алексѣевна сейчасъ увидала, что Карповъ очень взволнованъ.

— Давно вы дома? — окликнула она его.

Онъ быстро обернулся.

— Ужь больше часа.

— Ну, что?

— Докторъ говоритъ, что я долженъ совершенно прекратить свои посѣщенія.

— Почему такъ?

— Разныя психіатрическія тонкости началъ выковыривать!

— Надо повиноваться, сказала полушутливо Зинаида Алексѣевна.

— Все это вздоръ! — вскричалъ Карповъ, остановившись посрединѣ комнаты. — Я убѣжденъ, что у Николаича нѣтъ серьезнаго мозговаго разстройства. Это просто страсть его душитъ. Откройте клапанъ — и машина начнетъ дѣйствовать, какъ слѣдуетъ.

— Ну, а какъ-же открыть этотъ клапанъ?

— Вотъ объ этомъ-то я и думаю.

— И надумали что-нибудь?

— Вы, пожалуй, скажите, что глупость.

— А что именно?

— Надо взять за бока Евдокію…

Зинаида Алексѣевна сѣла на диванъ, не снимая съ себя ни пальто, ни шляпы.

— Другими словами? подсказала она.

— Отправляться къ ней съ дипломатической миссіей.

— Съ такой-же, какую Борщова имѣла сегодня ко мнѣ?

— А что она вамъ предлагала?

— Законный бракъ съ Кучинымъ.

— Не можетъ быть! вскричалъ Карповъ.

— Сущая правда.

— И что вы отвѣтили?

— Что жду его завтра съ букетомъ!

Зинаида Алексѣевна разсмѣялась; но тотчасъ-же удержала свой смѣхъ и продолжала серьезнымъ тономъ:

— Объ этомъ-то мы послѣ поболтаемъ, если оно васъ интересуетъ, а вы лучше мнѣ толкомъ разъясните, что вы намѣрены дѣлать у Евдокіи?

— Безъ Евдокіи Николаичъ погибъ!

— Что-жь, вы серьезно хотите склонить ее выйдти за него?

— Мнѣ рѣшительно все равно, въ какой формѣ они сойдутся, въ законной или въ беззаконной…

— Вы сообщали мысль вашу доктору?

— Нѣтъ, да и не думаю сообщать. Онъ, разумѣется, скажетъ, что это въ высшей степени нелѣпо, что одно свиданіе съ Евдокіей можетъ произвести въ мозгахъ Николаича окончательное разстройство. Ужь если я на это рѣшусь, то сдѣлаю по-своему.

— Гдѣ-же вы устроите ихъ свиданіе?

— Николаича я возьму изъ лечебницы.

— Какъ-же можно!., сорвалось у Зинаиды Алексѣевны.

— Да что вы думаете, эти психіатры тонкія наблюденія что-ли производятъ надъ своими паціентами? туману напускаютъ и мямлятъ! Никакого я довѣрія къ ихъ премудрости не имѣю. Ну, рискованный это шагъ. Что-жь изъ того? Либо панъ, либо пропалъ! Въ рукахъ такъ-называемой науки у Николаича, по-моему, всѣ шансы превратиться въидіота. Такъ лучше-же схватить что-нибудь острое и покончить свое бѣдственное бытіе!

— Какъ-же можно шутить! тихо вымолвила Зинаида Алексѣевна.

— Я нимало не шучу, дорогая моя, заговорилъ Карповъ другимъ тономъ, подходя къ ней и беря ее за руку. — Дороже Николаича у меня никого нѣтъ въ мужской половинѣ рода человѣческаго; вамъ это достаточно извѣстно. Стало быть, если я рѣшаюсь на такой экспериментъ, значитъ мнѣ жутко видѣть его въ рукахъ свѣтилъ науки.

— Да вы-бы все-таки поговорили съ свѣтилами. Вѣдь это васъ ни къ чему не обязываетъ.

— Нѣтъ! выговорилъ рѣшительно Карповъ и заходилъ по комнатѣ.

Зинаида Алексѣевна хотѣла что-то замѣтить ему, но остановилась, услыхавъ въ корридорѣ какой-то странный шумъ. Она встала п, прислушиваясь, спросила:

— Что это такое въ корридорѣ?

Карповъ подошелъ къ двери, отворилъ и выглянулъ. За нимъ и Зинаида Алексѣевна.

— Заноси, заноси правѣе! кричалъ мужской голосъ хриплымъ басомъ.

Карповъ узналъ голосъ одного изъ дворниковъ.

— Несутъ кого-то?

Въ отвѣтъ на этотъ вопросъ Зинаиды Алексѣевны, другой такой-же грубый голосъ крикнулъ:

— А ты что-жь не подаешься?..

— Что такое? крикнулъ Карповъ, выходя въ корридоръ и приближаясь къ тому мѣсту, откуда раздавались голоса.

Зинаида Алексѣевна послѣдовала за нимъ.

За уголъ корридора два дворника заносили что-то длинное, что беззвучно поварачивалось въ ихъ рукахъ.

— Что вы несете? спросилъ ихъ Карповъ.

— Да вотъ барина изъ номеровъ. Тяжелый такой, Богъ съ нимъ! проговорилъ осклабляясь тотъ дворникъ, который несъ «тѣло» впередъ, пятясь задомъ.

— Бенескриптов! прошептала Зинаида Алексѣевна.

— Онъ, многогрѣшный, подтвердилъ Карповъ.

— Въ какой номеръ-то? спросилъ его передній дворникъ.

— Вотъ сюда, указалъ Карповъ — да ключа-то нѣтъ, надо спросить ключъ.

Зинаида Алексѣевна побѣжала за ключомъ.

Пока отворили дверь въ коморку Бенескриптова, его длинная фигура покоилась на двухъ парахъ дворницкихъ рукъ. Онъ на секунду очнулся, пробурлилъ что-то совершенно непонятное и опять захрапѣлъ. Лицо его было запачкано, волосы сбиты на лобъ, рукава и половина панталонъ въ грязи. Карпову, и безъ того разстроенному, не на шутку взгрустнулось…

Принесли ключъ и втащили Бенескриптова. Раздѣвать его было крайне затруднительно и съ него стащали только сюртукъ и сапоги. По удаленіи дворниковъ Карповъ заперъ дверь и пошелъ къ себѣ, гдѣ его ждала Зинаида Алексѣевна, немного всегда пугавшаяся «припадковъ» Бенескриптова.

— Ну? — спросила она какъ-то особенно значительно.

— Таковъ неисповѣдимый законъ судебъ, — выговорилъ Карповъ и разставилъ руки.

— Вѣдь его этакъ гдѣ-нибудь задавятъ.

— Держать его взаперти безъ насъ не могутъ…

— Неужели совсѣмъ погибъ? — выговорила съ горечью Зинаида Алексѣевна.

— Здоровъ, и съ запоемъ долго проживетъ; онъ не то, что Николаичъ, у котораго нервы всегда были что твои скрипичныя струны.

— Но куда-жь повело наше леченье? Не лучше-ли было-бы, слѣдуя вашей теоріи, сдѣлать экспериментъ сразу: онъ или сгинулъ-бы, или всталъ-бы на ноги.

— Какимъ-же это образомъ?

— Да посредствомъ любви-же.

— Нѣтъ, тутъ ужь ничего новаго не будетъ. Его надо вонъ изъ Петербурга. Мы его возьмемъ съ собою.

— Будто мы ѣдемъ? — спросила съ разстановкой Зинаида Алексѣевна.

— Черезъ двѣ недѣли все будетъ кончено съ Николаичемъ. Дольше я тянутъ не хочу.

— И тогда?

— Мы пускаемся въ путь.

— А Бенескриптов?

— Суфлеръ того театра, гдѣ мы будемъ украшеніемъ подмосток…

Карповъ проговорилъ эту фразу шутовскимъ тономъ, но сейчасъ-же замолчалъ и уныло поглядѣлъ на Зинаиду Алексѣевну.

— Полноте, Алексѣй Николаевичъ, подзадоривать себя, — промолвила она съ дрожью въ голосѣ и протянула ему руку.

Онъ поцѣловалъ.

— Что-жь прикажете дѣлать? — вскричалъ онъ. — Главу пепломъ, что-ли, посыпать? Глупо все это какъ-то, до надсады глупо! Два хорошихъ человѣка такъ нелѣпо гибнутъ… Честнѣе я не зналъ людей… Николаичъ святой былъ человѣкъ… Мы-то хоть постараемся иначе протрепаться на бѣломъ свѣтѣ, — добавилъ онъ, не вм-пуская изъ рукъ своихъ руки Зинаиды Алексѣевны.

Она примолкла и глядѣла на него мягкимъ, но но восторженнымъ взглядомъ.

— Постараемся, — повторила она.

— Я знаю, вы на меня въ сурьозъ не смотрите… вто всего лучше!

— А вы изъ любви ко мнѣ ни съ ума не сойдете, ни пить не станете по-бенескриптовски? — спросила Зинаида Алексѣевна.

— Нѣтъ, не стану. Стану только васъ… любить.

Слово какъ-бы сорвалось съ губъ Карпова, но звукъ его былъ спокойный и полный.

Зинаида Алексѣевна промолчала и только пожатіе руки отвѣтило Карпову.

— Больше ничего не обѣщаю, — проговорилъ онъ, тихо улыбаясь.

— Довольно и этого.

— И образцовыхъ россіянъ не станете искать?

— Нѣтъ, не стану, — отвѣтила она, радостно улыбаясь.

Точно боясь чего-то, они скоро разошлись. Ни она, ни онъ не начали мечтать, даже и тогда, когда у нихъ на сердцѣ дрожали молодыя силы, кажущія впереди что-то неизвѣданное. Заснули они скоро, и имъ ничего не снилось, хотя кровь и играла въ жилахъ.

«Довольно и этого», повторила про себя Зинаида Алексѣевна, засыпая крѣпкимъ сномъ.

«Вотъ и жена тебѣ, Алеша, проговорилъ Карповъ и добавилъ: — а завтра къ Евдокіи на слезное словоговореніе».


IV.

Авдотья Степановна, въ день визита Карпова, была сердцемъ своимъ и думою очень далека отъ Прядильникова. Она съ утра ждала адвоката, который велъ процессъ по наслѣдству Загариной; онъ долженъ былъ привезти ей извѣстіе, когда будетъ слушаться дѣло окончательно, въ высшей инстанціи.

Въ началѣ двѣнадцатаго дѣвушка доложила ей, что какой-то господинъ, изъ суда, желаетъ ее видѣть по дѣлу.

Горничная жила у вей всего вторую недѣлю. Прежнюю свою прислугу Авдотья Степановна распустила, лошадей больше не держала и довольствовалась горничной и кухаркой.

Неизвѣстнаго посѣтителя она тотчасъ-же велѣла просить, думая, что онъ посланъ ея адвокатомъ.

Она вышла принять его въ гостиную.

Передъ ней стояла лоснящаяся и улыбающаяся фигура Воротилина, отростившаго себѣ весьма порядочное брюшко.

— Господинъ Воротилинъ? — выговорила съ недоумѣніемъ Авдотья Степановна.

Ея лицо, блѣдное и строгое, темный, почти траурный туалетъ и безстрастный взглядъ не смутили Ипполита Ивановича.

— Собственной персоной, — отвѣчалъ онъ, подавшись впередъ брюшкомъ и держа шляпу въ правой рукѣ, точно онъ просилъ съ кружкой подаянія.

— Что вамъ угодно? — кротко и сухо проговорила Авдотья Степановна, не указывая на кресло.

— Разрѣшите присѣсть, — продолжалъ все въ томъ-же пріятельскомъ тонѣ Воротилинъ, двигаясь въ бокъ, по направленію дивана.

— Покорно прошу, — отозвалась Авдотья Степановна, медленно подходя къ дивану.

Ипполитъ Ивановичъ разсѣлся, поставилъ шляпу на полъ и расправилъ свои бакенбарды, получившіе видъ роскошной бороды, раздѣленной на подбородкѣ узкой выбритой полосой. На немъ былъ свѣтлосѣрый весенній сьютъ съ круглыми обрѣзами бортовъ, выставлявшихъ на показъ низъ двубортнаго жилета.

Высморкавшись въ благоуханный батистовый платокъ, онъ обернулся въ полъоборота къ Авдотьѣ Степановнѣ и вскричалъ со смѣхомъ:

— Вы большая шутница!..

Авдотья Степановна поглядѣла на него нѣсколько удивленно, но ничего не вымолвила.

— Вы намъ учинили очную ставку съ Малявскимъ, — продолжалъ онъ, покачиваясь на мѣстѣ, — въ очень забавномъ вкусѣ. Любезнѣйшій Иларіонъ Семеновичъ сначала немного похорохорился, но потомъ взглянулъ на эту водевильную сцену такъ-же, какъ и я…

Авдотья Степановна все смотрѣла на него спокойными глазами и молчала, въ выжидательной позѣ.

— А я васъ прекрасно понялъ, безцѣнная моя Авдотья Степановна, и цѣлую ваши ручки за урокъ. Вы хотѣли намъ показать, что, если на то пошло, вы насъ обоихъ проведете и выведете. Не сомнѣваюсь, нисколько не сомнѣваюсь. Вотъ потому-то я и надумалъ потолковать съ вами попріятельски, съ глазу на глазъ, въ томъ убѣжденіи, что мы сразу поймемъ другъ-друга…

Рѣчь его опять оборвалась. Онъ покосился на Авдотью Степановну и какъ-будто подмигнулъ ей. Его апломбъ не убывалъ отъ того выраженія, съ которымъ она глядѣла на него.

«Господи Боже мой! что за нахалъ!» кротко думала Авдотья Степановна, не волнуясь и не возмущаясь по-прежнему, а точно съ любопытствомъ выжидая, что-то еще онъ скажетъ.

— Но прежде, чѣмъ мы потолкуемъ съ вами по душѣ, — заговорилъ, откинувшись назадъ, Воротилинъ, — объясните вы мнѣ, красавица моя, по какой причинѣ вы совсѣмъ покинули наши грѣшные стогны, въ какихъ преисподнихъ земли вы пропадаете, по комъ носите вы трауръ или что-то въ этомъ родѣ? Скажите, христа ради, что сей сонъ обозначаетъ?

— Все, что вамъ угодно, — беззвучно проговорила Авдотья Степановна.

— Но мнѣ совсѣмъ неугодно, чтобы вы, наша звѣзда, украшеніе Сѣверной Пальмиры, такъ похоронили себя… Для кого? спрашивалъ я тысячу разъ, и сколько ни ломалъ голову, не могъ добиться… Неужели вы оплакиваете генерала Саламатова? Голубушка моя! Да развѣ Петербургъ клиномъ сошелся? Одного вашего взгляда довольно, чтобы здѣсь валялся у ногъ вашихъ десятокъ Саламатовыхъ. Но вы закупорили себя такъ, что и я долженъ былъ прибѣгнуть къ хитрости, чтобы къ вамъ проникнуть!..

Ипполитъ Ивановичъ чувствовалъ себя чрезвычайно блестящимъ въ эту минуту. Прежде онъ съ Авдотьей Степановной никогда не былъ такъ рѣчистъ. Она ему, въ былое время, рта не позволяла раскрыть, чтобы не оборвать. А теперь у него такъ и лилось, такъ и лилось… Ея полутраурный видъ и нелюбезное молчаніе нимало не смущали его.

— Неужели-же, — воскликнулъ онъ, повышая голосъ, — моя стародавняя дружба не заслуживаетъ того, чтобы вы открылись мнѣ! Мнѣ-то можно всякую штуку сообщить. Любовное горе? Поплачемъ вмѣстѣ и поскорѣй зальемъ его струей шипучаго. Доходили до меня слухи, что вы будто-бы изволили втюриться въ какого-то юношу съ черными очами… Ужь не тотъ-ли, котораго я видѣлъ у васъ, годъ тому назадъ, на дачѣ?.. Помнится, что красивыхъ статей мужчина… Но такая-ли вы женщина, чтобы вамъ проливать слезы горячія о какомъ-то черноокомъ мусьякѣ? Конечно, любовь зла, но васъ я ставлю выше всякихъ такихъ душевныхъ болѣзней. Не такъ-ли, красавица моя?

Онъ дотронулся рукой до платья Авдотьи Степановны и на этотъ разъ уже положительно подмигнулъ ей.

Она слегка отодвинулась и строже взглянула на него.

— Вы все безмолвствуете! Это меня, право, приводитъ въ отчаяніе. Ну да Богъ съ вами: подожду другого настроенія. П знаю, что это такъ, капризъ, оригинальная выходка или какая-нибудь блестящая комбинація… вы не такой человѣкъ, чтобы даромъ тратить время. Вотъ почему мнѣ съ вами такъ и легко столковаться… Не правда-ли?

Вопросъ Воротилина опять остался безъ отвѣта, но онъ его долго не ждалъ и заговорилъ снова:

— И въ доказательство, что вы времени не теряете, мнѣ прекрасно извѣстно — вы отпираться, конечно, не будете — какъ вы и никто больше вели и ведете процессъ по наслѣдству Загариной…

Выговоривъ это, Воротилинъ сдѣлалъ паузу.

Авдотья Степановна и на это ничего не сказала.

— Тайны тутъ быть не можетъ: дѣло ведево вами? уже серьезнѣе спросилъ Воротилинъ и нѣсколько нахмурился.

— Да, — отвѣтила наконецъ Авдотья Степановна, не мѣняя выраженія лица.

— Я знаю все досконально, и ужь, конечно, не стану допрашивать васъ, съ какою цѣлью взялись вы за это дѣло. По пословицѣ: рыбакъ рыбака видитъ изъ далека. Вамъ и генералъ Саламатовъ всегда говорилъ, что вы дѣлецъ первостатейный. Вы могли-бы ворочать всѣмъ нашимъ дѣловымъ міромъ! И я убѣжденъ, что вашъ повѣренный потому только и дѣйствуетъ какъ слѣдуетъ, что вы ему указываете на каждомъ шагу, что дѣлать и какъ изворачиваться.

— Я дѣла сама не веду, — вымолвила глухо Авдотья Степановна: — потому что ничего въ законахъ не смылю.

— Не вѣрю, красавица моя, не вѣрю! Вы, быть можетъ, потому и насъ всѣхъ на время покинули, чтобы выучить во всѣхъ его тонкостяхъ десятый томъ. Вижу вашу головку въ каждомъ словѣ вашего повѣреннаго.

— Вы развѣ дѣйствуете въ этомъ дѣлѣ? — вдругъ остановила его Авдотья Степановна.

— Я? вы знаете, что у противной стороны есть другой защитникъ… Меня въ самое послѣднее время попросили дать нѣсколько совѣтовъ. Если-бъ я съ самаго начала былъ приглашенъ, я-бы, конечно, прежде всего явился къ вамъ, и мы съ вами порѣшили-бы полюбовно. Теперь нѣсколько поздновато, но все еще поправимо, такъ-какъ мы наканунѣ кассаціи.

— А коли ея не будетъ? оживленнѣе выговорила Авдотья Степановна.

— Не знаю, дорогая моя, старушка на двое сказала. Мы объ этомъ съ вами въ препирательство вступать не станемъ. Я продолжаю мои соображенія. Вы, какъ умнѣйшій смертный, взяли на себя веденіе этого дѣла не для прусскаго короля, какъ говорятъ французы. Мнѣ разсказывали, будто Загарина умираетъ въ чахоткѣ оставляя малолѣтнюю дочь, и вы такъ умилились этой трагической картиной, что сдѣлались благодѣтельной феей ихъ, взялись на свой счетъ обогатить оную умирающую вдовицу и ея дщерь, стяжатъ этимъ подвигомъ царство небесное…

Онъ расхохотался.

Щеки Авдотьи Степановны подернулись легкой краской. Внутри ея закипѣло, но она сдержала себя и мысленно проговорила:

«Духъ-же смиренномудрія даруй мнѣ рабѣ твоей.»

Воротилинъ долго хохоталъ и, высморкавшись во второй разъ, пододвинулъ кресло ближе къ дивану.

— Мнѣ могли, началъ онъ опять, нагородить еще съ три короба подобныхъ нелѣпостей, но я въ одно ухо впускалъ, а въ другое выпускалъ ихъ. Я, отправляясь отыскивать васъ, дорогая моя, издали видѣлъ, какъ мы съ вами поведемъ разговоръ.

Она слегка усмѣхнулась и вымолвила:

— Я васъ слушаю и жду, какой конецъ будетъ.

Тонъ этихъ словъ, хотя и очень спокойный, слегка передернулъ Воротилина.

— Мы подошли уже къ концу! — вскричалъ онъ. — Вы вели дѣло Загариной на свой счетъ и весьма ловко, стало быть, дешево вамъ его уступать было-бы сумашествіемъ, даже если вы его пріобрѣли и за безцѣнокъ.

— За безцѣнокъ? — машинально повторила Авдотья Степановна, чувствуя, что внутри у пей все больше и больше клокочетъ.

— Я въ это и не вхожу. Допустимъ, что дѣло вамъ досталось задаромъ, но оно вами теперь такъ об-становлено, что за чечевичную похлебку вы его не уступите, ха, ха, ха!… Я-бы и носа своего не показалъ къ вамъ, если-бы не имѣлъ полномочія отъ моихъ довѣрителей предложить вамъ такое удовлетвореніе.

Авдотья Степановна выпрямилась и, прерывая его, спросила безстрастно:

— Какое такое удовлетвореніе?

— Какое вамъ будетъ угодно, красавица моя. Повѣрьте, всякая сумма, не выходящая изъ предѣловъ возможнаго, будетъ выплачена… Да чтобы не переливать изъ пустаго въ порожнее, угодно вамъ удовольствоваться примѣрно пятидесятью тысячами!?..

— Чего? — выговорила Авдотья Степановна, глядя на Воротилина широко раскрытыми глазами.

— Какъ чего!… Вотъ это мило!… Серебряныхъ рублей!… Отъ себя я предложилъ-бы вамъ столько-же фунтовъ стерлинговъ, если-бъ могъ; но и такая сумма, согласитесь сами, кругленькая… И это только вамъ, вамъ въ руки, а вашъ адвокатъ получитъ по условію, все равно, какъ-бы онъ выигралъ процессъ! Право, я, какъ вашъ старый другъ, скажу, что на такія условія можно пойдти!..

На этотъ разъ вышла пауза. Запасъ діалектики Ипполита Ивановича истощился.

Авдотья Степановна не перемѣнила даже позы, приподняла только нѣсколько голову и сказала ровнымъ голосомъ:

— Вы мнѣ предлагаете пятьдесятъ тысячъ?

— Ну, положимъ, шестьдесят...

— Да за что-же?

— Какъ за что?. Отступнаго вамъ предлагаютъ!. . Что это, голубушка моя, вы притворяетесь какой-то непомнящей родства!!.. Вѣдь мы съ вами съ глазу на глазъ бесѣдуемъ. Стало, нечего намъ стѣсняться… Или, можетъ быть, вы тамъ опять засадили какого-нибудь мусьяка?

И онъ разсмѣявшись, указалъ рукой на дверь въ будуаръ.

— Вы мнѣ даете пятьдесятъ тысячъ, продолжала Авдотья Степановна: — даже шестьдесятъ… Ну, я возьму эти деньги, да вамъ-то какая отъ этого польза будетъ?

— Какъ, какая польза? почти возопилъ Ипполитъ Ивановичъ и вскочилъ съ кресла.

— Дѣла я у госпожи Загариной не покупала и адвокату не платила еще ничего. Онъ получитъ процентъ по выигрышу; а если проиграетъ — по условію.

— Прекрасно-съ, уже инымъ тономъ заговорилъ Воротилинъ: — ну, а кто-же заплатитъ ему по условію, какъ вы изволите говорить, если онъ дѣло проиграетъ? Ужь не сама-ли Загарина, такъ-какъ доподлинно извѣстно, что у ней нѣтъ копѣйки сущей, что она и лечится-то на вашъ-же счетъ.

— Это неправда, возразила Авдотья Степановна — я за леченіе ея не плачу. Ей друзья помогаютъ…

— Ну позвольте, голубушка началъ, опять фамильярно Воротилинъ, наклоняясь къ ней, — зачѣмъ-же меня-то, вашего благопріятеля, такъ въ глаза дурачить? Не хорошо-съ! Не великодушно!…

— Я вамъ двухъ разъ одного и того-же повторять не стану, сказала она кротко, но твердо. — Напрасно вы трудились…

— Полноте, полноте, умница моя. Неужели мы съ вами торговаться будемъ? Восемдесятъ тысячь и по рукамъ.

— Лучше вы ихъ предложите повѣренному госпожи Загариной, чтобы онъ отступился; только онъ не отступится, да и вамъ какой-же расчетъ кидать въ печку восемдесятъ тысячъ. Найдется и другой адвокатъ: вы сами-же говорите, что дѣло теперь отлично поставлено.

Съ этими словами Авдотья Степановна приподнялась. Приподнялся и Воротилинъ. Емо пухлыя щеки сильно покраснѣли. Онъ поспѣшно взялъ шляпу съ пола, отступилъ назадъ шага два и дѣловымъ тономъ спросилъ:

— Такъ вамъ не угодно, Авдотья Степановна, принять мое предложеніе!

— Я даромъ денегъ больше не беру, отвѣтила она тихо и вышла изъ-за стола, стоявшаго передъ диваномъ.

— Это ваше послѣднее слово?

— Самое послѣднее.

— Да за кого-же вы, наконецъ, закричалъ Воротилинъ, — меня принимаете? За олуха царя небеснаго, что-ли? Такъ имѣю честь вамъ доложить, что я имъ никогда не былъ. Зачѣмъ это вы, скажите на милость, ка-занскую-то сироту изъ себя разыгрываете? Вѣдь это наконецъ ни съ чѣмъ не сообразно, позвольте вамъ доложить. Хотите торговаться, такъ надо дѣлать это на чистоту. Послѣднее слово — сто тысячъ и ни копѣйки больше!…

— Ни больше, пи меньше, проговорила съ улыбкой Авдотья Степановна: — а просто ни копѣйки. Такъ и для васъ будетъ выгоднѣе.

Воротилинъ схватился за правую половину бакенбардъ и съ азартомъ дернулъ ее.

— Ну, такъ знайте-же, что вы дѣла вашего не выиграете, а если и выиграете, то я похлопочу о томъ, чтобы васъ достойнымъ образомъ предать благодѣтельной гласности! Слышите, я, я постараюсь объ этомъ!..

Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ двери и остановившись, повернулся на одномъ каблукѣ.

Сто двадцать! — выговорилъ онъ, сдвигая прекурьезно брови.

— Не волнуйте себя, смиреннымъ голосомъ вымолвила Авдотья Степановна и такъ-же смиренно улыбнулась.

— Ха, ха, ха! злобно разразился Воротилинъ. — Вотъ оно какъ. Модныя камеліи за новый промыселъ взялись. Видно выгоднѣе скупать дѣла и набивать имъ цѣну, а на себя личину благочестія надѣвать, въ добрыхъ дѣлахъ упражняться!… Такъ это во французскихъ романахъ хорошо выходитъ, а по-русски — очень жалостно! ужь вы-бы лучше, милѣйшая Авдотья Степановна, генерала Саламатова себѣ въ кампаньоны взяли!.. Счастливо оставаться. Дама съ камельями сѣверной Пальмиры! Только знайте, что благопріятеля вашего Воротилина вамъ въ олухи царя небеснаго не произвести — чиномъ не вышли! Вы скорѣе очутитесь въ Пассажѣ или на Сѣнной, чѣмъ онъ промахнется въ своихъ дѣлахъ. Счастливо оставаться…

Онъ опять повернулся на каблукахъ и его расчесанный затылокъ сверкнулъ проборомъ.

Авдотья Степановна точно приросла къ мѣсту. Вся кровь бросилась ей въ голову. Она хотѣла крикнуть: «Наглецъ! Ступай вонъ!», но голосъ не повиновался ей.

Воротилинъ былъ уже въ передней, когда она очнулась и, подавленная внутренней борьбой, опустилась на диванъ и зарыдала.

Долго текли слезы. Они опустила голову на подушку и такъ оставалась минутъ съ десять. Все успокоилось въ ней. Она осудила себя-же самое въ гордости и порадовалась за Лизу: процессъ былъ выигранъ — подкупъ Воротилина слишкомъ ясно говорилъ это.

Безмятежно и свѣтло сдѣлалось на душѣ Авдотьи Степановны и она благодарила молитвенными словами за испытаніе, посланное ей въ видѣ Воротилина.

Когда она подняла голову съ подушки, въ дверяхъ стоялъ Карповъ.


V.

— Что съ тобой, Дуня?

Съ этими словами Карповъ подбѣжалъ къ дивану и протянулъ обѣ руки Авдотьѣ Степановнѣ.

Она слегка вздрогнула отъ ласковаго и тронутаго звука словъ Карпова и, приподнимаясь, отвѣтила ему радостнымъ пожатіемъ.

— Ты? — вырвалось у нея.

— Что съ тобой? — повторилъ Карповъ.

— Ничего, такъ всплакнулось маленько.

— Я встрѣтилъ на лѣстницѣ господина съ баками… это тотъ адвокатъ… какъ бишь его фамилія?

— Воротилинъ

— Да! я его прекрасно вспомнилъ. Это онъ тебя такъ разогорчилъ? такъ я до его халуйскихъ бакъ доберусь!…

— Полно, Алеша… Стоитъ-ли изъ-за этого волноваться. Прошло ужь то время, когда я такими Воротилиными помыкала… Смирилась я, голубчикъ. Какъ я рада тебѣ! Вотъ утѣшилъ, такъ утѣшилъ. Я знала, что не уѣду изъ Питера, не повидавшись съ тобой.

Все это она говорила, глядя на него добрыми, ласковыми глазами матери и держа его за обѣ руки.

— Какъ ты измѣнилась! — промолвилъ Карповъ, садясь около нея на диванѣ и оглядывая ее.

— Постарѣла?

— Да, если хочешь, и постарѣла.

— Тѣмъ лучше, голубчикъ.

Авдотья Степановна вздохнула.

— Я къ тебѣ съ печальной вѣстью и съ великой просьбой, Дуня, — началъ Карповъ тихо, опуская голову.

— Съ какой вѣстью? — тревожно спросила Авдотья Степановна.

— Ты знаешь-ли, что сталось съ Николаичемъ?

И Карповъ пристально посмотрѣлъ на нее.

— Нѣтъ; вѣдь вы съ нимъ повздорили? Неужто не помирились съ тѣхъ поръ?

— Давно помирились, Дуня. Онъ самъ ко мнѣ пріѣхалъ; это было еще тогда, когда ты съ нимъ что-то такое сдѣлала, послѣ чего онъ и свихнулся.

— Какъ свихнулся?

— Да развѣ ты совсѣмъ о немъ и думать перестала? выговорилъ съ упрекомъ Карповъ. — Сколько времени ты его не видѣла?

— Онъ точно сгинулъ съ того дня, когда я ему сказала, что женой его быть не могу…

— Ты это ему сказала? — съ удареніемъ спросилъ Карповъ.

Въ глазахъ ея Карповъ не прочелъ ни смущенія, ни упорства, ни смѣха. Они были грустны, такъ-жѳ грустны, какъ и все лицо.

— И послѣ того не видала его больше?

— Не вини меня, Алеша, что я бросила его… Мнѣ не одинъ разъ хотѣлось провѣдать его… да зачѣмъ? Другого отвѣта я ему дать не іхіа… грѣшно было-бы тянуть да мучить.

— Отвѣтъ твой убилъ его!

Тутъ Карповъ разсказалъ ей скорбную повѣсть его закадыки. Авдотья Степановна слушала, затаивъ дыханіе и взглядывала на Карпова со слезами на глазахъ.

— И онъ сидитъ тамъ столько времени? — вырвалось у нея, когда Карповъ пріостановился въ своемъ разсказѣ.

— Сидитъ безъ всякой пользы! — вскричалъ Карповъ. Никакимъ психіатрамъ и мудрецамъ науки его не спасти! Спасетъ его одна вещь!

Она опустила голову и молчала.

— Дуня! — началъ умоляющимъ голосомъ Карповъ, схвативъ ее быстро за руку: — слезно прошу тебя!

Она видѣла, что онъ не дурачился. Сердце у ней сжалось, но лицо стало вдругъ спокойно и даже строго.

— Рада-бы душой, Алеша, да какъ?

— Ты знаешь, какъ. Видомое дѣло, что онъ помутился отъ несчастной страсти къ тебѣ! Ты его сама полюбила, ты отдалась ему по доброй волѣ — положимъ, больше изъ жалости; но ты привязалась-же къ нему, какъ сестра, какъ мать, ты поняла, что это за душа, что это за золотое сердце… и вдругъ — все кончено! Сразу разбита жизнь, и такой человѣкъ — нравственный трупъ…

— Что-жь я могу сдѣлать? — повторила Авдотья Степановна.

— Какъ что! — вскричалъ Карповъ. — Будто ты не понимаешь? Будь его женой… возлюбленной, чѣмъ хочешь, только дай ему пожить около тебя, возврати его къ жизни…

— Онъ настаивалъ на женитьбѣ…

— Ну такъ что-жь!

— Женой его я не буду! — твердо отвѣчала Авдотья Степановна, и поднялась съ мѣста. Голосъ ея вдругъ сдѣлался глухъ. Лицо было очень блѣдно.

— Кто тебя неволитъ! — вскричалъ, весь красный, Карповъ. — Не о томъ я тебя умоляю; ты только спаси человѣка!

— Ахъ, Алеша! выслушай-же ты меня!

Она опустилась опять на диванъ и провела рукой по высокому и красивому лбу, гдѣ уже обозначились двѣ морщинки.

— На міру, Алеша, я не жилица, я ужь это тебѣ, кажется, говорила.

— Да это блажь, Дуня!

— Нѣтъ, не блажь!…

Она выговорила это такимъ голосомъ, что Карповъ только тряхнулъ головой и примолкъ.

— Со всѣмъ моимъ теперешнимъ житьемъ я хочу покончить.

— Что-же лучше: законный бракъ?

— Нѣтъ для меня законнаго брака, а особливо съ Николаичемъ. Точно ты этого не разумѣешь, Алеша. Во мнѣ вся любовь перегорѣла, мірская, грѣховная… Да если-бъ я и взяла на себя новый грѣхъ, вошла-бы снова въ связь съ нимъ, развѣ это его вылечитъ?

— Еще-бы!

— Полно, я его лучше знаю. Ему ужь коли что въ голову запало, ничѣмъ ты оттуда не выбьешь. Вѣдь я же его не гнала отъ себя. Отчего-же онъ разумомъ помутился? Оттого, что я замужъ за него не пошла, — вотъ видишь! Точно то-же будетъ и теперь. Зачѣмъ же человѣка опять раззадоривать? Приведемъ мы его въ разсудокъ, по губамъ помажемъ, а тамъ и прощай! Нѣтъ, Алеша, я на это не пойду…

Она опустила голову и лицо ея сильно затуманилось. Карповъ, тоже нахмурившись, молчалъ.

— Тошно мнѣ, что изъ за меня такой славный человѣкъ гибнетъ!.. Но вѣришь ты мнѣ или нѣтъ, это выше силъ моихъ…

Она не выдержала, и тихо заплакала.

Онъ все молчалъ.

— Куда мнѣ спасать другихъ, — шептала она — когда и самой-то не спастись!

— Полно, Дуня, — кротко перебилъ ее Карповъ: — вольно-же тебѣ въ святошество ударяться…

— Но трогай меня, Алеша! тебѣ меня не передѣлать! Каждый свою звѣзду имѣетъ. Ты знаешь, никогда я безчувственной не бывала, а, вотъ видишь, Николаича сумасшедшимъ сдѣлала и совсѣмъ его бросила, и теперь не хочу на твою просьбу склониться… Что-нибудь это да значитъ. Не одна блажь.

Вышла опять пауза. Карповъ сидѣлъ опустя гулову и тяжело дышалъ.

— Коли такъ, — выговорилъ онъ, поднимая голову: — пусть будетъ по-твоему! я знаю, ты не такая женщина, чтобы комедію ломать. Будемъ спасать Николаича своими средствами!

И онъ усмѣхнулся. Авдотья Степановна не видѣла этой усмѣшки.

— Послушай, Алеша, — заговорила она тихо и необычайно нѣжно, придвигаясь къ нему: — поговоримъ лучше по душѣ, какъ быть съ Николаичемъ? Вѣдь лечатъ-же другихъ и не отъ такого безумья. Отчего-же и его не вылечить?

— Сколько-же ему лѣтъ лечиться?

— Да вѣдь онъ всего-то два мѣсяца сидитъ. Ты его безъ толку не бери оттуда, коли хорошій докторъ. А дорого тамъ?

— Сто рублей, — отвѣчалъ, какъ-бы нехотя, Карповъ.

— Ты платишь?

Карповъ промолчалъ.

— Со мною-то что-же секретничать, Алеша? У Николаича не должно ничего оставаться. Онъ мнѣ все прислалъ, что самъ заработалъ. Отказаться тогда нельзя было: онъ-бы опять возвратилъ. Такъ пакетъ у меня до сихъ поръ нераспечатанный и лежитъ. А вѣдь это его деньги.

Карповъ молчалъ.

— Его-ли, спрашиваю я?

— Да коли онъ заработалъ…

— Будь онъ въ своемъ умѣ, его-бы ни за что никто не уломалъ взять эти деньги себѣ, ну а теперь мы возьмемъ грѣхъ на душу, вдвоемъ… Что-жь у меня пакетъ безъ толку будетъ лежать? Возьми ты его!

— Если Николаичъ смотрѣлъ на эти деньги, какъ на чужія, я не могу…

— Алеша! Бога ты не боишься! Ну что-же ты душой-то кривишь! Николаичъ «смотрѣлъ на нихъ»!.. Да ты-то взгляни на нихь иначе! Ужели опять прежняя твоя гордыня? Я своей чести не защищаю… Нѣтъ ея у меня! Поноси меня, ругай меня, я все вынесу, не только отъ тебя, но и отъ такого прохвоста, какъ Воротилинъ. Ну, скверныя мои деньги, подлыя, да какъ-же ихъ извести-то? Въ окно бросить? Такъ это самодурство будетъ. Сдѣлай-же ты мнѣ хоть эту милость, дай скверныя деньги на хорошее дѣло положить!

Она замолкла и вся дрожала отъ волненія.

— Если тебѣ такъ хочется, — заговорилъ Карповъ, — я не могу препятствовать…

— Не считайся ты со мной!..

Авдотья Степановна быстро подошла къ бюро, отворила средній ящикъ и вынула оттуда пакетъ, запечатанный большой печатью.

— Вотъ эти деньги! — выговорила она все еще въ волненіи.

Карповъ поглядѣлъ на пакетъ и не совсѣмъ рѣшительно положилъ его подлѣ себя на диванъ.

— А Бенекриптовъ? — спросила Авдотья Степановна.

— Съ нами, — отвѣтилъ лаконически Карповъ.

— Погибаетъ тоже?

— Запоемъ пьетъ; но я все еще надѣюсь, что онъ справится съ этимъ недугомъ.

— На что-же живетъ-то?

— Работаетъ… переводитъ.

— Много-ли онъ наработаетъ!. Ты, небось, содержишь?

— Нѣтъ.

— Ну, да ужь я знаю… жаль мнѣ малаго, а человѣкъ-то, кажется, хорошій… Нехотя подсобилъ моей голу бушкѣ въ гробъ лечь…

— А отчего-же онъ и пить сталъ, какъ не отъ любви къ ней?

— Въ толкъ я этого не возьму… Онъ-бы пилъ, да хоть трезвый-то къ ней-бы заглядывалъ.

— Ну а ты, Дуня, вотъ не хочешь-же вводить въ обманъ Николаича… такъ и онъ.

— Я судить зря не стану… Онъ гордый, достоинство свое соблюдаетъ… а съ этой слабостью какъ знать, гдѣ онъ очутится… Отъ меня, Алеша, онъ пособія не приметъ… Ну, а ты, когда надо будетъ его поддержать… не побрезгуешь моими скверными деньгами.

И она, выговоривъ это, заглянула ему въ лицо, добродушно улыбнувшись.

— Все это я на себя долженъ взять? Отъ своего имени твоими деньгами обоимъ благодѣтельствовать?

— Да, Алеша, моими скверными деньгами…

— Не мнѣ тебя судить, Дуня, — началъ Карповъ, беря ее за руку, — тебѣ все опостылѣло… Ты жаждешь иного идеала… Недаромъ ты на Волгѣ въ купеческой семьѣ родилась… Ты и найдешь его скорѣе, чѣмъ нашъ братъ, хоть съ перваго разу и кажется, что мы съ тобой одной породы,.

Онъ всталъ, взялъ деньги и засунулъ ихъ въ боковой карманъ. Встала и она.

— Прощай, Алеша… — вырвалось у нея. Обѣ руки ея упали къ нему на плечи. Она крѣпко обняла его, и онъ отвѣтилъ ей горячимъ поцѣлуемъ.

— Не увидимся? — прошепталъ Карповъ.

— На этомъ свѣтѣ не увидимся.

Больше они ничего не сказали другъ другу.

Чрезъ десять минутъ по уходѣ Карпова Авдотьѣ Степановнѣ подали городскую депешу.

Она вся просіяла, прочитавъ ее. Адвокатъ телеграфировалъ ей, что дѣло выиграно. «Наконецъ-то!» воскликнула она про себя.

И въ одинъ мигъ комната, гдѣ она стояла, квартира, домъ, весь Петербургъ точно пропали — и она вырвалась изъ этой темницы. Послѣднее ея дѣло сдѣлано, теперь надо бѣжать безъ оглядки… «спасаться»!..

Но развѣ радостная вѣсть выигрыша процесса излечитъ умирающую Надежду Сергѣевну? Надо ждать ея кончины…

Поспѣшно начала она одѣваться, собираясь въ лечебницу. Съ мыслью скорой смерти Загариной такъ она сжилась, что никакихъ надеждъ, никакихъ молитвъ не было у ней… кромѣ одной молитвы: чтобы страданія умирающей не тянулись такъ долго.

Совсѣмъ собравшись уходить, въ пальто и шляпѣ, Авдотья Степановна вдругъ сѣла посреди комнаты, гдѣ столько было прожито, гдѣ она убила хорошаго человѣка, гдѣ наглецы и черныя души издѣвались надъ ней, гдѣ впервые осѣнила ее мысль о «спасеніи», гдѣ она познала самое себя и «смирилась»…

Прошло десять, двадцать минутъ, полчаса, а она все еще сидѣла посреди комнаты, глубоко задумавшись…

И новое, сперва смутное, но потомъ выясняющееся чувство закралось ей въ сердце и начало щемить… Въ отворенное окно пахнула струя весенняго возфха. Цвѣты изъ гостиной досылали къ ней тонкій, раздражающій запахъ… Лучъ солнца заблестѣлъ на позолоченной спинкѣ стула. Чего-то вдругъ сдѣлалось жаль, точно передъ смертью, точно передъ погруженіемъ въ холодный длинный саванъ… Жить захотѣлось, еще неизвѣданной, но возможной жизнью, съ ея грезами и прельщеньемъ…

Авдотья Степановна вскочила, встрепенулась, провела по глазамъ ладонью руки, точно послѣ тяжелой грезы, и почти выбѣжала въ переднюю.

На лѣстницѣ она почти съ испугомъ поглядѣла назадъ, на дверь своей квартиры, и спустившись внизъ, истово перекрестилась.


VI.

Въ сумеркахъ Лиза шла по тротуару Екатерининскаго канала. Ея крупныя ноги на высокихъ каблукахъ крѣпкихъ ботинокъ звонко отбивали шагъ по плитамъ. Рѣзковатый вѣтеръ раздувалъ ея платье, уже совсѣмъ почти прикрывавшее ноги, какъ у большой. Озабоченное лицо ушло подъ шляпку. Вѣтеръ дулъ ей прямо въ темя и она, подавшись впередъ всѣмъ корпусомъ, усиленно двигалась, дѣйствуя то правымъ, то лѣвымъ плечомъ.

Лиза спѣшила къ Чернокопытовымъ. Саша былъ очень плохъ и она боялась не застать его въ живыхъ. Мать ея какъ-будто нѣсколько оживилась отъ извѣстія, принесеннаго Авдотьей Степановной, и послѣ обѣда уснула. Лиза воспользовалась этимъ успокоеніемъ и побѣжала провѣдать Сашу.

«Ну, мы выиграли процессъ, говорила она про себя, маршируя по неровному тротуару — а что-жь изъ этого? — Я богатая наслѣдница! А никто не хочетъ жить, всѣ умираютъ… Зачѣмъ такъ смѣяться! Это судьба… но зачѣмъ?.. Такъ зло и такъ глупо…»

Она вбѣжала на крыльцо съ старомоднымъ зеленымъ навѣсомъ и поднялась въ четвертый зтажъ.

Изъ темной маленькой прихожей, гдѣ ее встрѣтила старуха съ сердитымъ лицомъ, не то нянька, не то экокомка, Лиза, не спросивъ ни о чемъ, отворила тихонько дверь въ комнатку Саши. Свѣтъ лампочки за зеленымъ абажуромъ чуть-чуть проникалъ темноту, въ которой только привычный глазъ могъ разглядѣть кровать, столикъ и кушетку. У кровати кто-то сидѣлъ. Въ комнатѣ слышалось тяжелое дыханіе.

— Это вы, Марья Павловна? — шопотомъ спросила Лиза.

— Я, — отвѣтилъ скучный женскій голосъ.

Марья Павловна была тетка Саши, старая дѣва, которую ни Саша, ни Лиза не любили. Она «замѣняла» въ эту минуту мать, уѣхавшую со двора.

— Какъ Саша?

— Въ забытьи.

— Вамъ не угодно-ли отдохнуть? я посижу.

Лиза говорила съ ней ласково, но терпѣть ее не могла. Ей хотѣлось какъ нибудь выпроводить ее.

Тетка удалилась, сказавъ, въ которомъ часу давать лекарство. Лиза немного приподняла абажуръ, чтобы разсмотрѣть лицо Саши.

Онъ лежалъ на спинѣ, прикрытый одѣяломъ на груди. Руки падали безжизненно по краямъ постели. Вѣки были опущены, ротъ полураскрытъ. Bee лицо потемнѣло и казалось старымъ, мертвеннымъ.

Екнуло на сердцѣ Лизы. Она сѣла къ столику и развернула книжку, которая была у ней заложена закладкой.

«Да, да, говорила она про себя, пробѣгая глазами по строкамъ, — послѣдніе признаки… вотъ и у Нимейера стоитъ тоже… И какъ можно было такъ глупо лечитьі.. ставить банки! Что за допотопное леченье! Ослаблять безъ всякой надобности… Зачѣмъ-же тогда не пускать кровь?.. Ужь лучше-же цѣлое ведро выпустить!..»

Она взглянула опять на больного. Онъ въ эту минуту заметался. Глаза вполовину раскрылись, голова приподнялась.

Лиза, на ципочкахъ подошла къ кровати.

— Произведенія, — забормоталъ Саша — рисъ, маисъ, индиго, табакъ…

Дальше нельзя было ничего разобрать. Голова опять опустилась на подушку.

Лиза укрыла его одѣяломъ; но чрезъ нѣсколько минутъ Саша высвободилъ изъ-подъ него обѣ руки и началъ ими поводить по воздуху, точно цѣпляясь за что-то.

— Cest fini, — проговорила про себя Лиза по-французски, — il attrape les mouches!..

И она опять взялась за книжку. Тамъ тоже стояло, что хватать руками — предсмертный признакъ.

Лиза выбѣжала изъ комнаты.

— Саша умираетъ! — вскичала она, вбѣгая къ «тетенькѣ», которая прилегла на кушеткѣ и порядочно таки себѣ посапывала.

— Что, что такое? — встрепенулась она, сардиго взглянувъ на Лизу.

— Саша умираетъ! — повторила дѣвочка съ дрожью въ голосѣ.

— Что вы, что вы, милая! да онъ преспокойно спалъ!

— Онъ хватаетъ руками…

— Что хватаетъ?

— Такъ хватаетъ… ловитъ мухъ… я не знаю, какъ это называется по-русски, но это бываетъ только тогда, когда человѣкъ совсѣмъ умираетъ.

Тетенька продолжала смотрѣть на Лизу съ большимъ недоумѣньемъ.

— Вы думаете, — вскричала почти со слезами дѣвочка — что я въ бреду… Подите, посмотрите сами… Я вамъ покажу въ книгѣ, вы не будете удивляться…. Надо другого доктора…

— Совсѣмъ не нужно другого доктора, — отрѣзала тетенька. — Леонидъ Павловичъ прекрасный докторъ и обижать его не слѣдуетъ.

— Ну сдѣлать… une consultation…

— Я безъ Петра Ивановича не могу… Его дома нѣтъ, Мы не такъ богаты, чтобы созывать консиліумъ.

Лиза хотѣла было сказать, что она теперь богата и можетъ помочь имъ, но воздержалась. У ней ничего не было.

— Ну, хоть вашего доктора, — перебила она, — да надо сейчасъ….

— Послать-то кого-же? Кухарка ушедши. Одна Домна осталась.

— Я поѣду, дайте мнѣ адресъ…

— Да какъ-же вы…

— Я, я, скорѣе адресъ!

Черезъ пять минутъ Лиза уже тряслась на извощикѣ по направленію къ Измайловскому полку.

Докторъ былъ холостой и нанималъ маленькій флигелекъ въ три окна. Лизу впустила съ крыльца, выходившаго на дворъ, какая-то худая особа, очень напомина-нающая тетеньку Саши.

tUne vieille fille», подумала Лиза и рѣшительно сказала:

— Доктора просятъ къ Чернокопытовымъ.

— Войдите, — сухо отвѣтила ей особа и ввела ее въ небольшую зальцу.

Посрединѣ, сухощавый, среднихъ лѣтъ господинъ съ длинными бѣлокурыми волосами, длиннымъ носомъ и въ халатѣ, сидѣлъ передъ пюпитромъ и старательно выдѣлывалъ пассажи на віолончелѣ. Ему это стоило ужасныхъ усилій: потъ чуть не градомъ лилъ у него со лба. Онъ дѣйствовалъ и руками и ногами, громко и тяжело отбивая тактъ.

— Саша умираетъ!

Этимъ восклицаніемъ Лаза заставила его прервать свои томительныя упражненія и круто повернуться.

— Чернокопытовъ-съ? — спросилъ онъ въ носъ, скашивая на сторону ротъ.

— Да, да, — говорила, тяжело дыша, Лиза: — онъ умираетъ, у него руки хватаютъ…

И она стремительно показала доктору, какъ руки бродятъ у Саши по воздуху.

Онъ кисло усмѣхнулся и протянулъ деревяннымъ акцентомъ:

— Это ничего не значитъ. Воспаленіе идетъ своимъ порядкомъ… Ну и руки такъ ходятъ.

Онъ не оставлялъ своей віолончели, а, напротивъ, сжалъ ее посильнѣе ногами и бросилъ взглядъ на ноты. Все лицо его говорило:

«Чего тебѣ нужно, глупая дѣвчонка, убирайся ты поскорѣе отсюда и дай мнѣ протвердить пассажъ».

— Васъ просятъ пріѣхать сейчасъ… У меня дрожки, — приставала Лиза, все ближе и ближе пододвигаясь къ докторской віолончели.

— Да вы что хлопочете? — откликнулся все тѣмъ-же тономъ віолончелистъ: — кто-же больше знаетъ, въ чемъ дѣло, я или вы… Очень уже вы, барышня, въ большія норовите.

— Вы не хотите ѣхать? — строго спросила Лиза и вся поблѣднѣла.

— Пріѣду, дайте срокъ, сегодня пріѣду.

— А со мной? У меня дрожки…

— Сейчасъ не могу. Вы видите, я занятъ.

— Если долго, — выговорила она, сдерживая свое волненіе, — я не могу васъ ждать; а скоро, такъ подожду.

— Нѣтъ, вы лучше ступайте себѣ… Говорятъ вамъ, буду.

И онъ началъ дѣйствовать смычкомъ. Віолончель заныла, задребезжала и загудѣла.

Лиза такъ была возмущена, что не могла и заплакать. Она вышла изъ залы, сказавъ громко:

— Играйте, желаю вамъ успѣха!

На дрожкахъ она съ отчаяньемъ спросила себя:

— Куда-же ѣхать?

Доктора она должна была привезти во что-бы то ни стало. Но какого? Мысль ея сейчасъ-же упала на того, который былъ приглашенъ Катериной Николаевной. Но она не знала его адреса. А узнать она могла только у Авдотьи Степановны или у матери въ лечебницѣ.

Тутъ Лиза заплакала горькими слезами.

— Мама теперь умираетъ, — шептала она, — а я ѣзжу… Но вѣдь онъ мальчикъ, его никто не жалѣетъ…

И чѣмъ ближе она подъѣжала къ лечебницѣ, тѣмъ смутнѣе становилось въ головѣ дѣвочки. Она почти забыла, зачѣмъ ѣдетъ, куда и кого ей нужно.

Подъѣхавъ, Лиза вспомнила, что у ней нѣтъ ни копѣйки денегъ. Просить у швейцара она не захотѣла. Мать она ничѣмъ не безпокоила, да можетъ быть у ней и нѣтъ шести гривенъ. Мама ея ничего не тратила. Все ей покупали друзья. А Лиза никогда не спрашивала денегъ у Катерины Николаевны.

Робко, съ неизвѣданнымъ замираньемъ сердца вошла Лиза въ корридоръ, въ концѣ котораго была комната Загариной.

Въ немъ стояла обычная тишина; но Лизу эта тишина обдала новымъ страхомъ. Она еще была въ началѣ корридора, когда изъ дверей комнаты ея мамы показалась высокая мужская фигура и, озабоченно опустя голову, прошагала вглубь.

— Докторъ былъ… — прошептала Лиза — въ этотъ часъ…

Холодныя капли почувствовала она на лбу и, остановившись, прислонилась къ стѣнѣ. Ей сдѣлалось страшно приблизиться къ двери и отворить ее.

Она начала прислушиваться. Никакого звука не доносилось ни откуда, потомъ кто-то кашлянулъ, но ближе, надъ самымъ почти ухомъ Лизы. Кашелъ этотъ былъ знакомъ ей: тутъ жилъ старикъ больной. Она съ нимъ всегда раскланивалась.

Держа ручку двери, Лиза еще разъ прислушалась.

Ничего не доходило изъ комнаты.

Когда она надавила ручку и дверь подалась, у ней сперлось дыханіе и въ первую минуту, стоя на порогѣ, она ничего не могла разглядѣть. Кровать помѣщалась направо отъ входа, за печкой, въ полусвѣтѣ. Позади ея свѣтъ падалъ изъ-подъ лампы съ зеленымъ абажуромъ. Въ комнатѣ было душно и стоялъ тотъ особый воздухъ, который образуется вокругъ тяжелаго грудного паціента.

Глаза дѣвочки упали, прежде всего, на кровать, гдѣ больная лежала на спинѣ, съ высокоподнятыми подушками. Она дышала судорожно, точно пульсъ бился у ней гдѣ-то снаружи, на груди. Глаза были закрыты. Носъ и подбородокъ совсѣмъ заострились. Ночной чепчикъ придавалъ ея худобѣ еще болѣе прозрачности.

Изъ-за спины кровати Лиза увидѣла фигуру Авдотьи Степановны. Лицо ея, блѣдное и тревожное, нагнулось и и какъ-то выжидательно слѣдило за каждымъ дыханіемъ больной.

— Мама! — крикнула-было въ ужасѣ Лиза, но звуки не вылетѣли у ней изъ горла.

Авдотья Степановна подняла руку, какъ-бы желая удержать ее, но Лиза на нее не глядѣла. Она подбѣжала къ кровати и, упавъ на колѣни, стала цѣловать руку матери, безсильно спустившуюся съ груди.

Слезы брызнули изъ глазъ ея. Она еле-еле сдерживала рыданіе и только повторяла съ нервными всхлипываніями:

— Мама, мама, милая моя мама.

Прикосновеніе горячаго лица, смоченнаго слезами, и ласки Лизы заставили больную вздрогнуть. Она приподнялась, схватилась за грудь и нѣсколько мгновеній точно не узнавала дочери. Потомъ, наклонилась къ ней, обвила руками, прижала къ груди судорожнымъ движеніемъ и удушливымъ, беззвучнымъ шопотомъ заговорила:

— Лизокъ мой!.. Не хочу я умирать, дорогая моя!.. Не хочу!.. Хоть годикъ еще… тебя устроить, тебя… Ты что на меня такъ глядишь? Тебѣ сказали, что я умру? Неправда… Не вѣрь, я встану. Вотъ Авдотья Степановна то-же скажетъ…

Отрывистый шопотъ прервался, но рука продолжала держать Лизу крѣпко, крѣпко, и впалые глаза, то-и-дѣло вспыхивающіе, смотрѣли на Лизу съ упорствомъ предсмертнаго усилія. Холодомъ обдавалъ Лизу этотъ взглядъ. Она вся точно окоченѣла отъ ужаса, прижималась къ матери, пряталась отъ того, что ея сердце читало въ глазахъ умирающей.

— Мама! крикнула она и пронзительно зарыдала…

Около нея, тоже на колѣнахъ, очутилась Авдотья Степановна и шепнула ей на ухо:

— Не мучьте вы маму, не плачьте, мы ее вылетимъ…

Но и она не договорила. Слезы душили и ее. Она безпомощно опустила голову на край подушки.

Прошло нѣсколько секундъ, въ которыя раздавались только молодыя рыданія дочери. Они заглушали хрипѣнье матери, оспаривавшей у смерти свой послѣдній вздохъ.

Вдругъ она опустила руки, упала какъ пластъ на подушки, перевернулась на бокъ, потянулась всѣмъ тѣломъ и замолма…

Жизнь отлетѣла.

— Мама! начала будить ее Лиза, сильно беря ее за рукавъ кофты: — мама, что ты, что ты?

И въ отвѣтъ на ея отчаянный крикъ она услыхала какіе-то особые торжественные звуки, въ которыхъ слезы перемѣшивались съ чѣмъ-то, никогда еще не слышаннымъ ею.

Авдотья Степановна клала земные поклоны и вслухъ молилась «за упокой души рабы Надежды».

Тогда только что-то проговорило внутри у Лизы: «мать твоя умерла». Она встала блѣдная и дрожащая и, наклонясь надъ тѣломъ, тихо поцѣловала его въ лобъ, вся стихла и сѣла на край кровати.

Такъ она проси дѣла минутъ пять.

— Авдотья Степановна! громко и почти твердымъ голосомъ выговорила она, — вы хотите долго жить?

— Какъ Господь прикажетъ, отвѣтила та, глядя на нее изумленно.

— А я не хочу. Я не буду лучше мамы, я это знаю; а что она получила въ награду? Такъ жить не хочу!..

Она еще что-то хотѣла сказать, но, взглянувъ на лицо покойницы, упала на кровать, и покрывая поцѣлуями и голову, и руки, и грудь, разразилась раздирающими криками…


VII.

Послѣ побѣды въ обществѣ «Самоочиститель», Борисъ Павловичъ Саламатовъ могъ опять выдѣлывать, что ему угодно: «іерусалимская братія» увѣровала еще больше въ его геніальность.

Онъ опять покатился, какъ шаръ, по наклонной плоскости, не зная удержу для своихъ инстинктовъ. Съ супругой онъ избѣгалъ всякихъ разговоровъ, а чтобы чѣмъ-нибудь ее задобрить, сталъ нѣсколько внимательнѣе къ своей службѣ.

Къ тому-же и дѣла заставили его почаще ѣздить въ должность.

Процессъ на огромную сумму, гдѣ замѣшаны были капиталы Абрама Игнатьевича Гольденштерна и другихъ промышленниковъ одного съ нимъ «колѣна», рѣшался въ послѣдней инстанціи тамъ, гдѣ служилъ Саламатовъ, только по другому департаменту. Это и подталкивало Бориса Павловича, заполучившаго впередъ, за выигрышъ дѣла, такой процентъ, отъ котораго Гольденштернъ съ компаньонами кряхтѣли на разные лады.

Дѣло было проиграно, несмотря на всѣ «ходы», пущенные Саламатовымъ, и евреи пришли въ отчаяніе, но онъ, обругавъ ихъ и взявши еще кушъ, сказалъ: «живой или мертвый, а онъ имъ дѣло выиграетъ».

Съ того дня прошло двѣ недѣли. Борисъ Павловичъ ничего не говорилъ Гольденштерну, какое направленіе далъ ихъ дѣлу, но тотъ видѣлъ, что онъ дѣйствительно старается. Послѣ двухнедѣльныхъ хлопотъ Саламатовъ послалъ за Гольденштерномъ и прежде всего потребовалъ, сверхъ полученнаго, еще двадцать тысячъ.

— Будьте великодушны! завопилъ Абрамъ Игнатьевичъ: — куда у васъ только деньги идутъ, ваше превосходительство!

— Ну про то я знаю, обрѣзалъ его Саламатовъ. — Кромѣ меня никто-бы не рѣшился направить ходъ нашегъ дѣла такъ, какъ я его направилъ. Я тутъ рискую всей своей карьерой.

— Но чтоже это можетъ быть такое? освѣдомился Гольденштернъ.

— Такъ я вамъ и стану разсказывать, чтобы вы-же меня выдали, въ случаѣ неуспѣха… я вѣдь вашу братію знаю.

— Согласитесь, однако, ваше превосходительство, началъ приставать Гольденштернъ, — что и я, и мои довѣрители до сихъ поръ не имѣютъ никакой гарантіи насчетъ того, что дѣло находится въ надлежащемъ мѣстѣ… Сдѣлайте одолженіе I… Мы можемъ подорвать нашъкредитъ! Мы не хотимъ прослыть за дурней…

Глаза Абрама Игнатьевича искрились, зубы осклабились и щеки побагровѣли.

— Да говорятъ-же вамъ, крикнулъ Саламатовъ такъ, что стекла задрожали, — никто, слышите, никто-бы не рѣшился сдѣлать того, что я сдѣлалъ. Ну, и ждите конца. Не завтра, такъ послѣ завтра я своего добьюсь; но вы узнаете, ваша взяла или нѣтъ, только тогда, когда мнѣ благоугодно будетъ вамъ объ этомъ объявить, въ наказаніе за ваше приставанье!.. Вы думаете, что кушъ отвалили, такъ всѣ вамъ и продавай душу!

Абрамъ Игнатьевичъ расхохотался, хоть ему и хотѣлось сердиться: такъ потѣшна была манера, съ которой Саламатовъ отдѣлывалъ его.

Часъ былъ утренній. Борисъ Павловичъ расхаживалъ по кабинету и чувствовалъ сильнѣйшее пробужденіе аппетита. Наканунѣ онъ велъ себя добродѣтельно и спать легъ, въ третьемъ часу.

— Да чего-же вы боитесь? спросилъ Гольденштернъ. — Развѣ вамъ кто можетъ запретить давать вашимъ ближнимъ добрые совѣты?

— Во-первыхъ, вы не ближніе; а во-вторыхъ, я не частный ходатай, не присяжный повѣренный, не аблакатъ, а дѣйствительный статскій совѣтникъ и камергеръ Саламатовъ, продолжающій служеніе въ вѣдомствѣ, отъ котораго пользовался разными преимуществами, званію моему присвоенными… Стало быть, если кое-кто провѣдаетъ, какъ я для васъ дѣла обдѣлываю…

Борисъ Павловичъ не договорилъ, увидавъ на порогѣ курьера съ пакетомъ.

— Отъ его высокопревосходительства, сказалъ Саламатовъ въ полголоса, обращаясь въ сторону Гольденштерна и подмигивая глазомъ.

Пробѣжавъ бумагу, онъ торопливо отвѣтилъ курьеру:

— Доложите, что буду сейчасъ-же.

— Что такое? вскричалъ Гольденштернъ, привскакивая съ кресла, какъ только курьеръ скрылся.

— Приглашаютъ на какое-то экстраординарное объясненіе.

— Вамъ-же лучше… лишній разъ доложить можете.

— Объ чемъ мнѣ докладывать-то!.. Это посланіе мнѣ не нравится…

— Думаете, по нашему дѣлу?

Саламатовъ промолчалъ и, заложивъ руки за спину, прошелся взадъ и впередъ.

— Ну, Абрамъ Игнатьичъ, крикнулъ онъ, становясь противъ Гольденштерна: — уговоръ лучше денегъ! если меня сегодня по шапкѣ, я васъ посажу всѣхъ или вы раскошелитесь еще. Слышите? Я долженъ это теперь-же знать.

— Да сдѣлайте одолженіе!..

— Нечего тутъ. Я цифры не обозначаю. Лишняго не сдеру, но за безчестье свое возьму.

— Но вѣдь это не условіе-же, началъ заикаясь Гольденштернъ.

— Сильнѣе всякаго условія. Такой-ли я, батенька, человѣкъ, чтобы задаромъ изъ-за васъ что-нибудь терять, такъ-ли-съ?

— Извѣстно, хи, хи, хи!..

— Ну, такъ на усъ себѣ и мотайте. А теперь мнѣ одѣваться и ѣхать нужно. Вечеромъ розыгрышъ нашей лотереи будетъ.

Абрамъ Игнатьевичъ сдѣлался вдругъ очень серьезенъ, даже поблѣднѣлъ, застегнулъ сюртукъ и заговорилъ прерывающимся, нутрянымъ голосомъ:

— Вы, Борисъ Павловичъ, какъ благородный человѣкъ, не впутайте насъ… Мы ни къ чему не причастны. Вы намъ, не изволили говорить, какъ поведете дѣло… Сдѣлайте одолженіе! Изъ-за чего-же намъ платиться…

— Да полно вамъ канючить-то… чего испугались? Что васъ по владиміркѣ отправятъ? Давно-бы слѣдовало, да на этотъ разъ оставятъ въ покоѣ… Вы только объ одномъ знайте: камергеру Саламатову завтра-же за безчестье чистыми деньгами, что положитъ…

— Да ужь объ этомъ что-же… заговорилъ Гольденштернъ: — если вы пострадаете….

— И ни слова больше.

Онъ позвонилъ. Гольденштернъ торопливо простился съ нимъ.

Минутъ черезъ двадцать, покачиваясь въ коляскѣ, Саламатовъ спокойно обдумывалъ, что онъ потеряетъ съ выходомъ въ отставку.

Чего-нибудь скандальнаго онъ, конечно, не желалъ. Съ другой стороны, стряхнуть съ себя обузу подчиненности ему давно хотѣлось. Но тутъ воздвигался передъ нимъ образъ супруги. Афронта она не перенесетъ, а ссориться съ ней вплотную Саламатовъ не рѣшался…

Борисъ Павловичъ что-то сообразилъ, когда коляска его остановилась около подъѣзда съ двумя круглыми фонарями. Поднимаясь по парадной лѣстницѣ, онъ оправилъ нѣсколько лацканъ вицмундира, изъ водъ котораго виднѣлась звѣзда. На верхней площадкѣ онъ отдышался и, взъерошивъ волосы, попросилъ дежурнаго чиновника доложить о себѣ.

Его тотчасъ-же приняли. По поклону, какимъ онъ былъ встрѣченъ, Саламатовъ сейчасъ-же сообразит, что его высокопревосходительство имѣютъ сообщить ему нѣчто кислосладкое.

— Мнѣ бываетъ весьма прискорбно, слышалось ему изъ устъ его высокопревосходительства, — всякій разъ, когда я вынужденъ контролировать образъ дѣйствій тѣхъ изъ моихъ подчиненныхъ, которые занимаютъ такіе посты, какъ вы…

Саламатовъ почтительно двинулъ животомъ.

— Позвольте-же мнѣ заявить вамъ откровенно, Борисъ Павловичъ, что вы дѣйствуете слишкомъ неразборчиво… или, лучше сказать, какъ-бы забывая, гдѣ вы служите.

— Другими словами? подсказалъ Саламатовъ.

Онъ слушалъ только однимъ ухомъ и соображалъ въ эту минуту, что ему запросить за выходъ въ отставку.

— Вы берете на себя веденіе дѣла, рѣшеннаго въ мѣстѣ вашего служенія, и дѣйствуете съ видимымъ намѣреніемъ всякими средствами кассировать состоявшееся рѣшеніе. Допускаю такой образъ дѣйствія для всякаго другаго лица, для любого повѣреннаго, но не для васъ… Поставьте вы себя въ мое положеніе: я держу въ вѣдомствѣ моемъ чиновниковъ, которые подкапываются подъ первое учрежденіе этого вѣдомства. Это, извините меня, вопіющій соблазнъ!…

— Другими словами, продолжалъ Саламатовъ, громко отдуваясь — вамъ угодно, чтобъ я удалился?

— Вы сами понимаете.

— Если таково желаніе вашего высокопревосходительства, заговорилъ Саламатовъ, поднимая нѣсколько голосъ, — то мнѣ, конечно, неудобно будетъ оставаться въ занимаемой мною должности, но позволю себѣ замѣтить, что обвиненіе, высказанное вашимъ высокопревосходительствомъ, не можетъ быть формально подтверждено… Это не больше, какъ слухъ.

— Однако! строго отвѣтили Саламатову.

— Допустимъ, что оно совершенно вѣрно, но слѣдствія по такому дѣлу вы и сами не допустите, стало быть, предлагая мнѣ отставку, надо прежде всего получить мое доброе согласіе. Я вѣдь могу заупрямиться, да и каждый на моемъ мѣстѣ такъ-же-бы заупрямился.

— Что-же вамъ угодно?

Выслушавъ вопросъ, сдѣланный полунасмѣшливымъ, полуудивленнымъ тономъ, Борисъ Павловичъ крякнулъ и съ особой отчетливостью выговорилъ:

— Отставку мою я цѣню не очень высоко, но даромъ все-таки не удалюсь: ваше высокопревосходительство соблаговолитъ отпустить меня съ чиномъ тайнаго совѣтника и мундиромъ.

Саламатову отвѣтили какъ-бы презрительной усмѣшкой, на которую онъ не обратилъ никакого вниманія…

— Меньше взять, заключилъ онъ, — себѣ дороже, какъ говорятъ апраксинцы.

Его высокопревосходительство на этотъ разъ не выдержали и разсмѣялись.

— Ну, извольте!

Услыхавъ зту фразу, Саламатовъ разставилъ руки кренделемъ, раскланялся почтительнымъ поклономъ и совершеннымъ bon enfant сказалъ:

— Я у васъ тамъ, внизу, въ канцеляріи, и прошеніе напишу, чтобы безъ дальнѣйшихъ проволочекъ.

— Благодарю васъ, отвѣтили ему очень весело.

Саламатовъ спустился внизъ, посвистывая, написалъ самъ прошеніе, поднялся опять наверхъ, подалъ его и черезъ десять минутъ катилъ по Невскому на своихъ караковыхъ, игриво поглядывая на попадающихся женщинъ.

Ему было очень весело. У него, дѣйствительно, свалилась гора съ плечъ. Честолюбіемъ онъ не страдалъ. Чинъ онъ заполучилъ солидный, мундиръ у него будетъ, даже цѣлыхъ два.

— А Надина? вдругъ спросилъ онъ себя. И у него точно заныло подъ ложечкой. Отставнымъ она его загрызетъ. Ей не довольно быть тайной совѣтницей «съ мундиромъ». Она потому только и можетъ спокойно спать, что у ея Boris есть une charge honorifique.

А теперь она превратится въ отставную генеральшу…

Борисъ Павловичъ приказалъ было ѣхать въ Конюшенную, но перемѣнилъ приказъ и понесся въ Милліонную. Ему необходимо было въ тотъ-же день заручиться содѣйствіемъ кое-кого для скорѣйшаго назначенія въ «особы» по одному учрежденію, гдѣ на его грудь сойдетъ еще по крайней мѣрѣ двѣ звѣзды.

— И чего я взволновался! вскричалъ онъ и молодцовато закурилъ сигару.


VIII.

По мосткамъ, ведущимъ отъ церкви къ воротамъ Волкова кладбища, шли Борщовъ съ Катериной Николаевной, а позади ихъ Авдотья Степановна вела за руку Лизу.

Всѣ четверо молчали. У воротъ стояли двѣ кареты.

— Лиза! окликнула Катерииа Николаевна, оборачиваясь въ ея сторону, когда они вышли изъ воротъ — садитесь!

— Я къ вамъ, прошептала Лиза, прижимаясь къ Авдотьѣ Степановнѣ, и потомъ сказала громко, подходя къ Катеринѣ Николаевнѣ:—я поѣду къ Авдотьѣ Степановнѣ.

— Какъ хотите, другъ мой, промолвила Катерина Николаевна и значительно посмотрѣла на нее.

Лиза больше уже не плакала. Покраснѣвшіе глаза ея утомленно переходили отъ предмета къ предмету. Ей хотѣлось въ эту минуту остаться съ Авдотьей Степановной. Съ Борщовыми ей было-бы очень тяжело.

Въ каретѣ она прижалась къ Авдотьѣ Степановнѣ и, безъ слезъ, долго рыдала. Когда она подняла голову, первый ея возгласъ былъ:

— Возьмите меня съ собой!

— Куда, милая? спросила Авдотья Степановна, наклоняя къ ней свое блѣдное, задумчивое лицо, на которомъ были видны слѣды послѣдняго разставанья съ Надеждой Сергѣевной.

— Съ собойі Куда хотите, я не могу оставаться здѣсь. Мнѣ гадко, противно въ этомъ Петербургѣ!

И она съ гримасой отвращенья поглядѣла въ окно.

На дворѣ стоялъ сѣренькій весенній день. Дождь моросилъ пополамъ съ мокрымъ снѣгомъ.

— Голубушка! вздохнула громко Авдотья Степановна и поцѣловала ее.

— Нѣтъ! продолжала сосредоточенно и почти гнѣвно Лиза — не хочу я оставаться въ Петербургѣ! Все… а кто живъ — и тѣмъ умирать хочется. Такъ всѣмъ скучно, такъ скучно. Вотъ я маму нынче похоронила, а завтра пойду хоронить Сашу… Такъ каждый день… Хорошая моя! вскричала она, обнимая Авдотью Степановну, — я убѣгу съ вами!…

— Рада-бы радешенька взять васъ, дорогая моя, говорила умиленно Авдотья Степановна, — да бѣжать-то со мной вамъ некуда. Не мнѣ васъ воспитывать…

— Не нужно меня воспитывать! Я не маленькая! Я знаю, чему и какъ учиться…

— Не осудите меня, голубчикъ мой, разумомъ вы, точно, не маленькая и все поймете. Своихъ-то грѣховъ…

— Грѣховъ нѣтъ! возразила Лиза.

— Ну, инъ будь по-вашему, — не грѣховъ, такъ дурныхъ дѣлъ много надѣлано, видимо-невидимо… и надо ихъ замолить, такъ выходитъ по моему… Гдѣ-же вамъ со мной, окаянной, жить?

— Вы окаянная? зачѣмъ вы себя такъ называете?

— По заслугамъ.

— Такъ вы меня не возьмете? съ новыми слезами въ голосѣ спросила Лиза. — Куда-же я пойду?

— Какъ куда, голубчикъ мой? А Катерина Николаевна! Она васъ такъ полюбила, для васъ и Павелъ Михайловичъ отцомъ роднымъ будетъ; вѣдь у васъ теперь имѣнье большое, опеку назначатъ; вотъ Павелъ Михайловичъ и будетъ смотрѣть, чтобы васъ грѣшнымъ дѣломъ, да не опекли очень.

— Что имѣнье?.. Мнѣ не нужно много денегъ… Если-бъ мнѣ сейчасъ дали милліонъ, я-бы не осталась въ этомъ Петербургѣ…

Авдотья Степановна задумалась, а Лиза, замолчавъ, глядѣла на нее такъ, какъ будто ждала рѣшительнаго отвѣта.

Карета остановилась.

— Подумаемъ да погадаемъ, выговорила Авдотья Степановна, отворяя дверцу.

Лиза, молча, вышла за нею и съ поникшей головой начала подниматься по лѣстницѣ.

А въ это самое время, въ каретѣ Борщовыхъ разговоръ шелъ о ней-же.

— У насъ не будетъ дѣтей, нѣсколько потупивъ глаза, вымолвилъ Борщовъ, — а эта дѣвочка какъ-разъ въ томъ возрастѣ, когда доброе вліяніе всего важнѣе. Намъ должно поставить ее на ноги.

Онъ поглядѣлъ на Катерину Николаевну, забившуюся въ уголъ кареты. Она не тотчасъ отвѣтила ему.

— Да, разсѣянно вырвалось у ней, — только сама-то она…

И она не договорила.

— Что сама? спросилъ Борщовъ.

— Захочетъ-ли?

— Оставаться у насъ? Почему-же не захочетъ? Гдѣ-же ей можетъ быть лучше? Наконецъ, на мнѣ лежитъ прямой долгъ оградить ее… Она можетъ попасть Богъ-знаетъ въ какія руки… Развѣ ты не знаешь, что такое опека у насъ, въ Россіи?

— Но тебя могутъ отстранить.

— Загарина выразила письменно свое желаніе. И насильно никто-же не станетъ у насъ отнимать такую большую дѣвочку, которая въ состояніи выразить…

— Вотъ въ томъ-то и дѣло, перебила Катерина Николаевна, — что я не вижу въ ней симпатіи къ намъ… и ко мнѣ въ особенности.

— Какая ты подозрительная!

— А ты черезчуръ вѣришь въ нашу привлекательность… Лизѣ у насъ ужасно скучно.

— Не можемъ-же мы задавать для нея вечеровъ!

— Она этого и не хочетъ. А просто ей скучно у насъ. И это впечатлѣніе, въ которомъ я нимало не сомнѣваюсь, очень огорчаетъ и<іх…

— Почему-же?

— Да какъ тебѣ сказать… Сухи, видно, мы, не умѣемъ возбудить въ такомъ воспріимчивомъ ребенкѣ живой симпатіи.

— Она немного избалована.

— Нѣтъ, я этого не нахожу… Она слишкомъ рано стала говорить, какъ большая, это правда, но она вовсе не позируетъ. У ней много любознательности. Но всякій разъ, какъ я начинаю съ ней разговоръ, я вижу, что она не заинтересовывается имъ… оттого, видно, что она во мнѣ замѣчаетъ усиліе… занять ее…

— У тебя просто нѣтъ еще привычки обращаться съ дѣтьми. Вотъ почему и пріятно-бы было видѣть, какъ такое молодое существо будетъ привязываться къ тебѣ, по мѣрѣ развитія въ тебѣ самой, такъ-сказать, педагогическаго чувства.

Катерина Николаевна уныло покачала головой и такъ-же уныло выглянула въ окно.

Въ головѣ у ней было нѣчто другое. Смерть Загариной огорчила ее, но она не отдалась этому огорченію настолько, чтобы забыть свою личную заботу.

Въ тотъ-же день должна она была видѣться съ Степаномъ Ивановичемъ Кучинымъ. Несмотря на то, что она передала ему отказъ Тимофѣевой, онъ не желалъ прекращать съ ней сношеній и нашелъ новый предлогъ попросить позволенья явиться. Отвѣтъ Александра Дмитріевича на письмо Катерины Николаевны пришелъ на его имя. Въ особомъ письмѣ къ нему, Повалишинъ говорилъ о своемъ здоровьѣ гораздо откровеннѣе, чѣмъ Катеринѣ Николаевнѣ. Вотъ объ этомъ-то и намѣревался Степанъ Ивановичъ бесѣдовать съ нею. Онъ извѣстилъ ее, что желалъ-бы передать ей письмо Александра Дмитріевича лично и намекнулъ, что имѣетъ сообщить нѣчто очень существенное…

— Поль, начала другимъ тономъ Катерина Николаевна, оборотись лицомъ къ Борщову, — я должна покаяться тебѣ въ большомъ малодушіи.

— Что такое? откликнулся онъ заинтересованнымъ голосомъ.

— Я не сказала тебѣ, что у меня завязалась переписка съ Повалишинымъ.

— Съ Повалишинымъ? изумленно переспросилъ Борщовъ.

— Да, онъ прислалъ ко мнѣ Кучина попросить… чтобы я написала два слова о своемъ счастіи.

— Слащаво что-то!

— Если хочешь, слащаво, но я узнала, что это почти предсмертное желаніе. Онъ очень плохъ.

— Что у него? сухо спросилъ Борщовъ.

— Аневризмъ…

— Ты написала ему…

— Письмо, которымъ сама осталась недовольна… Я не показала тебѣ его, боясь, что ты меня одобришь.

Борщовъ усмѣхнулся и тихо проговорилъ:

— Не совсѣмъ понимаю.

— Ну-да, ты-бы сталъ меня одобрять на извѣстный фасонъ… По крайней мѣрѣ, мнѣ такъ казалось… Каюсь, я съ нѣкотораго времени что-то недовѣрчиво стала относиться къ твоей манерѣ разсуждать.

— Позволь, перебилъ ее Борщовъ и краска выступила у него вдругъ на щекахъ: — если ты боялась моего одобренія, какъ говоришь, то зачѣмъ-же писала Повалишину? Ты-бы лучше, въ такомъ случаѣ, воздержалась.

— Воздержаться было-бы мелко, буржуазно, жестко.

— А коли такъ, то мое одобреніе подтвердило-бы хорошую сторону твоего поступка.

— Ахъ, все это не то! нетерпѣливо воскликнула Катерина Николаевна и пожала плечами.

— Такъ выразись пояснѣе, сдержанно промолвилъ Борщовъ.

— Видишь-ли, Поль, твое отношеніе къ жизни и людямъ кажется мнѣ иногда слишкомъ теоретическимъ; вотъ и тутъ случилось то-же самое. Я боялась, что ты начнешь…

И она опять запнулась.

— Да что-же? Начну повторять то, что тебѣ уже пріѣлось, хочешь ты сказать?

— Пріѣлось… это слишкомъ сильно; но, право, намъ съ тобой надо немного провѣтриться.

Она разсмѣялась.

— Жизнь такъ широка, что есть гдѣ разойтись, сказалъ онъ улыбнувшись.

— Жизнь, жизнь… это все слишкомъ обще, Поль…

— Но мы удалились отъ предмета твоего признанія.

— Ну, я и скрыла отъ тебя письмо, и это меня тревожило.

— Остатокъ барства.

— Ты думаешь?

— Барство и ничего больше. Не все-ли равно: объявила ты мнѣ или нѣтъ? Это фактъ твоей личной жизни.

— Ахъ, Поль, не продолжай. Я знаю, что ты скажешь…

— Ну, такъ я умолкну! отвѣтилъ Борщовъ съ нѣкоторой горячностью.

— Вотъ и сегодня, продолжала Катерина Николаевна, раздражаясь незамѣтно для самой себя: — у меня будетъ Кучинъ.

— Опять съ порученьемъ?

— Кажется, да.

— Ну такъ что-жь?..

Борщовъ вопросительно поглядѣлъ на нее.’

— Ты можешь совершенно просто посмотрѣть на мою переписку? сказала Катерина Николаевна, не поднимая на него глазъ.

— А ты сомнѣвается въ этомъ?

— Нѣтъ…

Послѣ маленькой паузы, она придвинулась къ нему, взяла его за руку и, наклоняя голову, заговорила смущеннымъ голосомъ:

— Прости меня, Поль, я съ нѣкотораго времени сдѣлалась слишкомъ тревожна. Меня безпокоятъ разные глупые вопросы. Все это барство… Ты тысячу разъ правъ!.. Фактъ самый простой. Александръ Дмитричъ (ей трудно было назвать его просто Повалишинъ) любитъ меня до сихъ поръ… Что-жь тутъ дѣлать? Я въ этомъ никакъ ужь не виновата. Отказать ему въ его предсмертномъ желаніи было-бы жестко.

— И не умно, добавилъ Борщовъ.

— Ну-да, а я тогда волновалась тайно отъ тебя, задавала себѣ разные щекотливые вопросы, желала чего-то особеннаго, не хотѣла говорить тебѣ, потому что боялась твоего согласія.

— Да зачѣмъ-же тутъ мое согласіе?

— У меня была мысль посѣтить Александра Дми-трича.

— Ѣхать къ нему? сдержанно выговорилъ Борщовъ.

— Провести съ нимъ послѣднія минуты, облегчить ему страданія. И я была увѣрена, что если-бы я сообщила тебѣ что-нибудь о такомъ планѣ, ты, конечно, похвалилъ-бы меня, сказалъ-бы, что это очень великодушно, и честно, и человѣчно… А вотъ этого-то одобренія мнѣ и не хотѣлось выслушивать… Прости меня, Поль. Этихъ душевныхъ тонкостей я себѣ больше не буду позволять.

— И прекрасно сдѣлаешь, промолвилъ Борщовъ, слегка привлекая ее къ себѣ и цѣлуя въ лобъ.

— Ничего хорошаго онѣ не даютъ, кромѣ одного нервничанья! Ѣхать къ Александру Дмитричу незачѣмъ. Онъ и не желаетъ, я думаю, такого вниманія. Подобный поступокъ былъ-бы, если хочешь, добрымъ дѣломъ, но это доброе дѣло все-таки не стоитъ дѣла, съ которымъ связаны самые дорогіе для насъ вопросы. Не такъ-ли, Поль?..

— Думаю, что такъ.

— Это такъ просто и ясно, а тогда я предавалась буржуазнымъ размышленіямъ на сантиментальную тему и даже цѣлую ночь не спала.

Катерина Николаевна разсмѣялась и, откинувшись на спинку кареты, весело поглядѣла на улицу, хотя погода была кислая и противная.

— Придетъ сегодня этотъ сладкій Степанъ Иваноличъ, продолжала она, — и я съ нимъ буду говорить уже совершенно иначе. А тогда я вела себя, какъ дѣвчонка… Вообрази, я даже прослезилась, и вообще позволила ему взять неподходящій тонъ, вдаться въ разныя изліянія, для меня нисколько не интересныя и даже… взялась быть его свахой.

— Ужь этого-то я рѣшительно не постигаю! вырвалось у Борщова.

— Все нервы, все сантиментальность, барство… малодушіе… ужь я не знаю, какъ посильнѣе заклеймить это.

— Да нельзя-ли, заговорилъ съ легкой гримасой Борщовъ, — избавиться отъ посѣщеній этого Степана Ивановича? Личность самая пошлая и вредная.

— Къ чему-же ты это говоришь, Поль? Теперь я ужь знаю, какъ вести себя. Онъ увидитъ, что больше ему ходить ко мнѣ незачѣмъ. Мнѣ страшно досадно, что я позволила ему явиться сегодня, но не принять его было-бы малодушіемъ.

— Конечно, подтвердилъ Борщовъ.

— Когда я только подумаю обо всей этой блажи, вскричала Катерина Николаевна, — вся кровь приливаетъ мнѣ къ лицу.

И она взялась обѣими ладонями за щеки, которыя у ней дѣйствительно разгорѣлись въ эту минуту.

— Все это прошло, мой другъ, сказалъ Борщовъ, держа ее за руку: — съ твоей натурой трудно быть во всемъ послѣдовательной, но на это и нужна борьба!..

Въ эту минуту карета остановилась.

— Былъ кто-нибудь? спросила Катерина Николаевна у дѣвушки, встрѣтившей ихъ въ передней.

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Если пріѣдетъ господинъ Кучинъ, просите его въ гостиную.

Катерина Николаевна прошла всѣдъ за Борщовымъ въ его кабинетъ и сказала ему тихо:

— А не войдти-ли тебѣ, когда Кучинъ будетъ у меня?

— Зачѣмъ-же? спросилъ, поморщиваясь, Борщовъ.

— Да чтобъ онъ поскорѣе ретировался. Я хотѣла-бы ему сказать при тебѣ нѣсколько словъ… понимаешь… показать ему, что я отъ тебя ничего не скрываю.

— А это не нервничанье?

— Нѣтъ, Поль, нѣтъ, пожалуйста выдь къ намъ, такъ чрезъ десять минутъ, прошу тебя. Съ такимъ господиномъ нужны энергическія мѣры, да и мнѣ надо дать хорошій урокъ.

— Ты, стало-быть, сдѣлаешь изъ меня пугало?..

— Нѣтъ, я покажу, что, позволивъ себѣ глупость, не желаю продолжать ее, отвѣтила Катерина Николаевна рѣшительнымъ тономъ.

Степанъ Ивановичъ не заставилъ себя долго ждать. Въ гостиную онъ вошелъ гораздо увѣреннѣе, чѣмъ въ первый разъ.

Катерина Николаевна встрѣтила его если не сурово, то съ такимъ видомъ, что улыбка, которую было составилъ Кучинъ, остановилась на полпути.

— Не помѣшалъ-ли я? спросилъ онъ, кланяясь, по обыкновенію, низко и приторно.

— Александръ Дмитричъ пишетъ вамъ что-нибудь особенное? начала Катерина Николаевна, пригласивъ Кучина рукой садиться.

— Я счелъ болѣе удобнымъ, сказалъ Кучинъ, — передать вамъ лично письмо Александра Дмитрича.

— Зачѣмъ-же? возразила Катерина Николаевна — вы могли и не безпокоиться. Письма, адресованныя мнѣ, не попадаютъ въ другія руки.

Кучинъ чуть замѣтно усмѣхнулся и досталъ изъ бокового кармана письмо. Катерина Николаевна взяла его и спокойно положила на столъ.

— Пожалуйста не стѣсняйтесь, тихо выговорилъ онъ, приглашая Катерину Николаевну читать.

— Зачѣмъ-же? отвѣтила она: — я прочту послѣ.

И, выпрямившись въ креслѣ, она всей своей фигурой молча сказала ему: «Я васъ слушаю, только пожалуйста не тяните».

— Вѣроятно, началъ Кучинъ, опуская голову, — Александръ Дмитричъ наполнилъ свое письмо выраженіями глубокой признательности за ваше теплое чувство, и не хотѣлъ смущать васъ… или лучше сказать, не смѣлъ высказать вполнѣ свои предсмертныя желанія…

— А развѣ онь очень плохъ? перебила его Катерина Николаевна и голосъ ея нѣсколько дрогнулъ.

— Александръ Дмитричъ, продолжалъ Кучинъ, все понижая тонъ, — живетъ теперь одною мечтою: проститься съ вами.

— Стало-быть, онъ вамъ пишетъ, что желалъ-бы видѣть меня… тамъ…

— О нѣтъ! перебилъ Кучинъ: — онъ, конечно, не смѣлъ и мечтать объ этомъ. Какъ ни отчаянно его положеніе, его тянетъ сюда.

— Сюда? повторила Катерина Николаевна и вся вспыхнула.

Въ эту минуту она вспомнила, что Борщовъ могъ войдти въ гостиную, исполняя ея-же просьбу. Теперь его приходъ былъ-бы для нея тяжелъ и непріятенъ; а пойдти къ нему сказать, чтобы онъ остался въ кабинетѣ, она тоже не хотѣла.

— Я не смѣю, продолжалъ Кучинъ, — подсказывать вашему сердцу: оно такъ преисполнено христіанской любви и человѣчности. Вы сами не допустите, чтобы человѣкъ, страждущій такимъ недугомъ, предпринялъ путешествіе, во время котораго онъ можетъ рисковать еще болѣе скорымъ концом…

Онъ не докончилъ и взглянулъ на Катерину Николаевну.

Она сидѣла, отвернувшись нѣсколько въ сторону, съ тревогой въ глазахъ.

— Въ вашемъ сердцѣ, заговорилъ опять Кучинъ, — не могло не возникнуть желанія сказать послѣднее прости тому, кто уноситъ съ собою въ могилу такую глубокую скорьбь.

Вся эта фраза Кучина была прослушана Борщовымъ. Онъ съ неудовольствіемъ пошелъ въ гостиную и остановился на порогѣ позади портьеры, не желая своимъ внезапнымъ появленіемъ перебивать чью-либо фразу. То, что сказалъ Кучинъ, сейчасъ-же дало ему понять, о комъ идетъ рѣчь.

Въ головѣ его пронеслась мысль: «если ты войдешь, отвѣтъ ея будетъ не настоящій. Она отвѣтитъ съ твоимъ подкрѣпленіемъ, стало быть обманетъ и тебя и себя».

Слушать за портьерой то, что она скажетъ Кучину, онъ не захотѣлъ и отретировался въ кабинетъ.

А тревога Катерины Николаевны все росла. Она раза два взглянула на портьеру и обдернула платье. Борщовъ не шелъ, а отвѣтить надо было что-нибудь. Она боялась этого отвѣта, но въ тоже время ей было-бы еще непріятнѣе, если-бъ Павелъ Михайловичъ показался въ дверяхъ. Но Павелъ Михайловичъ не показался, и Катерина Николаевна вдругъ подумала, что онъ могъ и не исполнить ея просьбы изъ какихъ-нибудь тонкихъ нравственныхъ соображеній.

— Какъ-же онъ можетъ ѣхать, вырвалось наконецъ у ней: — онъ умретъ на первой станціи!

— Да, да, вздохнулъ Кучинъ и покачалъ головой.

Катерина Николаевна не вытерпѣла и встала. Она подошла скорыми шагами къ двери въ кабинетъ. Оттуда ничего не было слышно. Вернувшись, она встала позади кресла и нервныя ея руки схватились за спинку.

— Вы думаете, спросила она, — что Александръ Дмитричъ, въ письмѣ ко мнѣ, даже не намекаетъ на свое желаніе пріѣхать въ Петербург?

— Вамъ не трудно въ этомъ убѣдиться, проговорилъ кротко Кучинъ, указывая рукой на письмо.

Катерина Николаевна схватила письмо, сорвала конвертъ съ возрастающею нервностью и въ одну минуту пробѣжала всѣ четыре страницы, написанныя слабымъ, измѣнившимся почеркомъ, который подѣйствовалъ на нее сильнѣе содержанія самаго письма.

— Ничего нѣтъ, выговорила она, сжимая письмо въ рукѣ и стараясь не глядѣть на Кучина.

— Развѣ можно было въ этомъ сомнѣваться? спросилъ Кучинъ съ оттѣнкомъ легкаго упрека.

— Какъ-же я могу удержать его отъ этой поѣздки, когда онъ и не намекаетъ на нее?

Она выговорила это точно про себя.

— Зачѣмъ-же вамъ самимъ писать? Александръ Дмитричъ найдетъ въ моемъ письмѣ то, что его, быть можетъ, возвратитъ къ жизни.

— Вы хотите сказать… перебила Катерина Николаевна и не докончила.

— Въ такомъ положеніи нѣтъ средины. Тутъ или равнодушіе, а вы не способны на него, или доброе дѣло, которое ждать не можетъ.

Кучинъ смолкъ на чувствительной нотѣ и взялся за носовой платокъ. Тонъ его раздражалъ Катерину Николаевну, у ней начинало клокотать внутри, но не хватало силы сказать ему что-нибудь рѣзкое, не хватало потому, что въ ней самой тревога не улеглась, а разговоръ принялъ совсѣмъ не такое направленіе, какое она хотѣла дать ему.

— У меня нѣтъ никакихъ причинъ, сначала она спѣшно и неспокойно, — дѣлать изъ моихъ отношеній къ Александру Дмитріевичу щекотливый вопросъ. Мнѣ его очень жалко, но моя теперешняя жизнь и дѣятельность не принадлежатъ мнѣ одной…

Она поглядѣла на портьеру, какъ-бы опять призывая Борщова, но онъ не являлся.

— Я очень жалѣю, продолжала она все такъ-же нервно:

— что мой мужъ не присутствовалъ при нашемъ разговорѣ. Онъ такъ широко смотритъ на все это…

— И знаетъ про вашу переписку? чуть слышно выговорилъ Кучинъ.

— Развѣ вы думали, рѣзко возразила она, — что я буду скрывать ее отъ моего мужа?

Слово «мужъ» Катерина Николаевна выговорила съ особенной отчетливостію.

Кучинъ потупился и сжалъ губы.

— Вы, конечно, сказалъ онъ уже другимъ тономъ,

— не можете и не должны скрывать ни отъ Павла Михайловича, ни отъ кого-бы-то ни было того, что въ глазахъ каждаго человѣка и христіанина — святое дѣло.

— Я поступлю, какъ мнѣ говорятъ мои убѣжденія, заключила Катерина Николаевна и сдѣлала два шага назадъ, давая этимъ знать, что аудіенція кончена.

Кучинъ понялъ это и всталъ.

— Будьте покойны, сказалъ онъ особенно сладко: — я не позволю себѣ ни одного лишняго слова въ письмахъ моихъ къ Александру Дмитричу…

— А я, перебила его Катерина Николаевна, — передамъ весь нашъ разговоръ мужу и мы обсудимъ его.

И она поглядѣла на Кучина многозначительно.

— Не заглушайте голоса вашего сердца, произнесъ со вздохомъ Кучинъ, сдѣлалъ афектированный поклонъ, направился къ двери, но, не дойдя до нея, вернулся и спросилъ глухимъ голосомъ:

— Думаете вы, что госпожа Тимофѣева сказала свое послѣднее слово?

— Отъ чего-жь вы не удостовѣритесь сами? отвѣтили ему такимъ тономъ, что онъ тотчасъ отретировался.

Уходъ Кучина вовсе не успокоилъ Катерину Николаевну. Она была едва-ли не тревожнѣе, чѣмъ послѣ его перваго визита.

«Какъ я глупо вела себя!» вскричала она и почти до крови закусила губы. А на сердцѣ у ней щемило, и дилемма, поставленная передъ нею Кучинымъ, требовала разрѣшенія.

Кучинъ не лгалъ. Александръ Дмитричъ собрался ѣхать въ Петербургъ проститься съ нею. Что-же дѣлать? Въ письмѣ упрашивать его, чтобы онъ этого не дѣлалъ — нельзя. Молчать — значитъ допустить его до этой поѣздки…

Портьера зашелестила. Катерина Николаевна слегка вздрогнула, увидавъ Борщова.

— Почему-жь ты не вышелъ? кинула она ему почти гнѣвно.

— Я разсудилъ, спокойно отвѣтилъ онъ, — что мой приходъ былъ-бы совершенно безполезенъ. Ты, и такъ, кажется, съумѣла отправить его во-свояси.

— Все твое резонерство, Поль! Если-бъ ты вошелъ въ началѣ разговора, онъ-бы не сталъ разыгрывать опять роль посредника и не сказалъ-бы мнѣ вещи, которая ставитъ меня въ очень непріятное положеніе.

— Что-жь такое? все такъ-же спокойно выговорилъ Борщовъ.

— Онъ сообщилъ мнѣ, что Александръ Дмитричъ хоть и при смерти боленъ, но желаетъ ѣхать сюда…

— Сюда? переспросилъ Борщовъ уже менѣе спокойно — ну что-жь, пускай его ѣдетъ.

— Конечно, пускай его, повторила раздраженно Катерина Николаевна, — но Кучинъ говоритъ, что цѣль этой поѣздки — предсмертное свиданіе со мной.

Борщовъ ничего не сказалъ на это и только слегка пожалъ плечами.

— Ты понимаешь, заговорила Катерина Николаевна, подходя къ нему ближе, — что если это такъ, то мнѣ слѣдуетъ воздержать его отъ такого безумія…

— Почему-же? перебилъ Борщовъ и заходилъ по комнатѣ скорыми шагами.

— Да вѣдь если онъ такъ слабъ, онъ не доѣдетъ.

— Какъ знать, возразилъ опять Борщовъ съ какимъ-то полушутливымъ оттѣнкомъ, который очень не понравился Катеринѣ Николаевнѣ. —Ты говорила, что онъ страдаетъ аневризмомъ. Такіе больные, правда, умираютъ мгновенно, но могутъ жить и до старости. Теперь, сообрази и то, что исполненіе задушевнаго страстнаго желанія можетъ очень поднять его силы. Я не медикъ, но дyмaю что каждый медикъ разсуждалъ бы по моему. Можно навѣрняка сказать, что въ вагонѣ онъ не умретъ. Средства у него есть, можетъ взять отдѣльное купе и лежать себѣ. А вотъ, если ты возьмешь да напишешь ему: не ѣздите, молъ, это какъ-разъ прихлопнетъ его.

Слушая Борщова, Катерина Николаевна безпрестанно взглядывала на него тревожно и какъ-бы непріязненно. Она внутренно соглашалась, что онъ разсуждаетъ логически, но его тонъ коробилъ ее. Да и соглашаться съ нимъ она не хотѣла, потому что выводъ былъ-бы для нея слишкомъ непріятенъ.

— Однако согласись, прервала она его, усаживаясь въ кресло и складывая руки на груди, — если разсуждать по-твоему, то я допущу, чтобы умирающій человѣкъ летѣлъ за три тысячи верстъ проститься со мною.

— Что-жь тутъ возмутительнаго? уже горячѣе спросилъ Борщовъ.

— Гмъ… я удивляюсь, какъ ты не понимаешь… какъ у тебя нѣтъ того чувства деликатности…

— Все это, мой другъ, нервничанье, перебилъ Борщовъ, сдѣлавъ энергическій жестъ рукой. — Извини меня, ты точно бѣлка въ колесѣ вертишься. Ужь если задавать себѣ моральныя задачи, такъ слѣдуетъ разрѣшать ихъ или такъ, или иначе. Вотъ она, русская-то двойственность! вскричалъ онъ вдругъ высокимъ голосомъ, который являлся у него всегда, когда его что-нибудь задѣвало за живое.

Катерина Николаевна даже вздрогнула.

— Предаваться ощущеніямъ, продолжалъ онъ, поднимаясь голосомъ до фистулы, — и не выяснять этихъ ощущеній. Вотъ оно, барство-то! Сама-же ты сегодня, часъ тому назадъ, произнесла приговоръ надъ твоимъ нервничаньемъ — и теперь предаешься тому-же самому. Кажется, тебѣ нечего хитрить со мной. Если ты желала привести меня къ» такому выводу, который тебѣ пріятенъ, такъ это напрасно. Ты-бы просто сказала: я не желаю допускать Повалишина до поѣздки въ Петербургъ, — и сама къ нему поѣду…

— Кто тебѣ сказалъ, что я этого хочу? вскричала Катерина Николаевна, точно ужаленная.

— А коли ты этого не хочешь, такъ ты ровно ничего не хочешь, и всѣ твои волненія — блажь скучающей женщины!..

— Поль! воскликнула почти гнѣвно Катерина Николаевна; но тутъ-же сдержала себя и добавила — я прошу тебя говорить нѣсколько инымъ тономъ: ты слишкомъ возбужденъ.

— Можетъ быть, отвѣтилъ искренно Борщовъ; — я не имѣю твоей свѣтской школы, но я тебя ничѣмъ не оскорбилъ. Поступай въ этомъ дѣлѣ такъ-же смѣло и послѣдовательно, какъ ты вела себя когда-то съ тѣмъ-же Повалишинымъ. Одно изъ двухъ: или ты должна его удержать отъ поѣздки, на что ты не имѣешь права и чѣмъ ты его скорѣе уморишь, или поѣзжай проститься съ нимъ.

— Ты это серьезно говоришь? спросила медленно Катерина Николаевна.

— А то какъ-же?

— Но вспомни твои слова, опять съ нѣкоторымъ раздраженіемъ возразила она: — «постыдно ставить личную свою жизнь выше общаго дѣла». Что такое Александръ Дмитричъ для меня въ настоящую минуту? — такой-же больной, положимъ опасный больной, какъ любой знакомый или даже посторонній человѣкъ. Вѣдь если-бы мнѣ сказали, что въ Ниццѣ какой-нибудь Иванъ Ивановичъ Ивановъ, такой-же достойный и честный человѣкъ, какъ Повалишинъ, умираетъ отъ аневризма, я-бы не кинулась къ нему, даже если-бы онъ и желалъ проститься со мной…

— Это посылки, а выводъ какой? спросилъ Борщовъ, остановившись противъ Катерины Николаевны и глядя на нее съ усмѣшкой.

— Выводъ тотъ, что я не поѣду.

— Ну и прекрасно, заговорилъ опять высокимъ голосомъ Борщовъ: — ты не поѣдешь— онъ пріѣдетъ сюда проститься съ тобой, умретъ иди останется жить, глядя по ходу его болѣзни.

— Ты разсуждаешь слишкомъ спокойно, возразила Катерина Николаевна и нервно передернула плечами. — Къ чему такое прощаніе? Въ немъ еще больше сантиментальнаго и фальшиваго.

— Вотъ оно что! закричалъ Борщовъ, зашагавъ по комнатѣ. — Если-бы въ тебѣ принципы были не напускнымъ дѣломъ, ты-бы не волновалась такъ въ настоящую минуту. Любишь ты твоего перваго мужа или нѣтъ — это твое дѣло; но участникомъ двоедушія и пустоты я быть не хочу!

И съ этими словами онъ быстро вышелъ изъ гостиной.

Катерина Николаевна осталась въ креслѣ въ возбужденной позѣ. Конецъ разговора, какъ онъ ни былъ тяжелъ, не удивилъ ее: она его предчувствовала. Недовольство собою произвело въ ней точно столбнякъ. Если-бы она попробовала разбирать этотъ печальный разговоръ, она-бы еще сильнѣе сознала правоту Борщова, а между тѣмъ его послѣдовательность, его приципы, его гражданская безукоризненность казались ей чѣмъ-то угловатымъ, тяжелымь и заученнымъ.

Она заперлась въ своемъ кабинетикѣ, чувствуя какъ она «сердится». Пробовала заняться, но все валилось изъ рукъ.

«Что это Лиза нейдетъ?» спрашивала она себя, видя, что время подходитъ къ обѣду, и надо будетъ идти въ столовую и выносить tête à-ête съ Борщовымъ.

Пробило уже пять часовъ, а Лиза не являлась. Притвориться больной Катерина Николаевна не хотѣла. Ехать ей было некуда. Она близка была къ истерическому припадку.

Въ половинѣ шестого ей подали письмо.

— Отъ г-жи Бѣлаго, доложила ей горничная.

— А Лиза не вернулась? спросила она.

— Нѣтъ-съ, отвѣтила горничная. — Письмо посыльный принесъ.

Въ конвертѣ было двѣ записки: одна отъ Авдотьи Степановны, другая отъ Лизы.

«Вашей сироткѣ, писала Авдотья Степановна, — хочется пробыть у меня до завтра. Позволите-ли или прикажете вернуться вечеромъ? И мнѣ-то самой съ ней отрадно. А завтра простимся совсѣмъ. Я и слово съ нея взяла, что больше она ко мнѣ не придетъ, а то я все буду откладывать мой отъѣздъ. Вотъ и васъ какъ-бы хотѣлось еще повидать, а не приду. Знаете, долгіе проводы — лишнія слезы. Вамъ изъ меня ничего не сдѣлать путнаго. Мнѣ другая дорога. Никогда не забуду, какъ вы меня обласкали. Простите, Христа ради, и не побрезгуйте моей недостойной молитвой».

Пробѣжавъ записку, Катерина Николаевна улыбалась раздраженной усмѣшкой. «И эта послѣдовательнѣй меня», подумала она и взялась за вторую записку.

«Chère Madame, писала Лиза англійскимъ почеркомъ, Vous ne m’en voudrez pas, je lespère, de ce que j’ai lintention de passer la nuit chez Авдотья Степановна. Je tiens beaucoup a etre avec elle le plus longtemps possible. Demain je ne rentrerai qu’apres midi, vu l’enterrement de Саша».

«Un petit mot de réponse S. V. P.»[42].

Записку эту Катерина Николаевна скомкала и чуть не прослезилась. «Эта дѣвочка, говорила она про себя, — оставлена мнѣ, я должна быть для нея матерью, а она мнѣ пишетъ: Chere Madame. Она ни на капельку не привязалась ко мнѣ и не могла привязаться!»

Катерина Николаевна почти упала на кушетку и нѣсколько секундъ глядѣла неподвижно на полъ глазами, въ которыхъ виднѣлась тупая нравственная боль.

— Эгоистка! Блажная барыня! вскричала она в закрыла лицо руками: ей въ эту минуту представился умирающій образъ Надежды Сергѣевны Загариной, за которымъ стояла безвѣстная, трудовая, самоотверженная ЖИЗНЬ…


IX.

Визитъ къ Авдотьѣ Степановнѣ Бѣлаго навелъ на Ипполита Ивановича Воротилина нѣкоторую меланхолію. Хоть онъ и «отдѣлалъ» ее и высказалъ даже гражданское негодованіе, но въ душѣ былъ крайне недоволенъ. Во-первыхъ, она выиграла процессъ, а онъ остался на бобахъ. Во-вторыхъ, онъ окончательно потерялъ эту женщину, чего ему, въ сущности, вовсе не хотѣлось. Самымъ высшимъ услажденіемъ его тщеславія было-бы пріобрѣтеніе бывшей саламатовской метрессы.

Нѣсколько дней сряду Ипполитъ Ивановичъ былъ скученъ и какъ-бы потерялъ равновѣсіе.

Каждое утро, до прихода кліентовъ, онъ больше обыкновенно полулежалъ мечтательно въ большихъ креслахъ и разсѣянно проглядывалъ газеты. Въ одно изъ такихъ утреннихъ полулежаній глаза его, пробѣгая меланхолически столбецъ офиціальныхъ извѣстій, остановились вдругъ на имени, которое заставило его приподняться и встрепенуться. Онъ прочелъ быстро, но внимательно пять строкъ, въ которыхъ значилось, что дѣйствительный статскій совѣтникъ Саламатовъ увольняется отъ должности по прошенію, съ производствомъ въ тайные совѣтники и съ мундиромъ.

Прочитавъ два раза, Воротилинъ тотчасъ-же просіялъ.

— А, сорвалось! вскричалъ онъ и вскочилъ съ кресла.

Это неожиданное извѣстіе сразу оживило его. Саламатовъ вышелъ въ отставку, разумѣется, не по доброй волѣ. Покидать такую должность, какую онъ имѣлъ, было-бы нелѣпо въ его дѣлахъ. По крайней мѣрѣ онъ, Воротилинъ, будь онъ на мѣстѣ Саламатова, низачто-бы не отказался отъ своего офиціальнаго положенія.

«Ну-съ, любезнѣйшій Борисъ Павловичъ, думалъ Воротилинъ, подергивая свои бакенберды, — теперь ваши акціи сразу шлепнулись! Какъ вы ни были универсальны по части всякихъ фокусъ-покусовъ, а все-таки вы брали больше тѣмъ, что мѣтили въ сановники».

Ипполитъ Ивановичъ положилъ газету на столъ, подошелъ къ окну и долго потиралъ себѣ руки.

У него тотчасъ-же въ головѣ сложилось что-то вродѣ компаніи, объективомъ которой было-бы воспользоваться половчѣе случившимся съ Саламатовымъ казусомъ. Съ гримасой остановился Ипполитъ Ивановичъ на Малявскомъ, но не могъ въ своихъ соображеніяхъ обойти его. Послѣ сцены у Авдотьи Степановны ихъ отношенія перешли опять, наружно, на пріятельскую ногу; но каждый разъ, какъ Воротилинъ встрѣчался съ Малявскимъ, онъ очень хорошо чувствовалъ какъ тотъ обдаетъ его сознаніемъ своего превосходства, а то такъ и просто полупрезрительною гадливостью.

Но Малявскій по всѣмъ статьямъ долженъ былъ сдѣлаться преемникомъ Саламатова. Теперь, когда звѣзда камергера видимо клонится къ закату, надо было поскорѣе заручиться поддержкой Малявскаго, предложивши ему настоящій наступательный и оборонительный союзъ, а презрительное фырканье Малявскаго проглотить, какъ свѣжую устрицу.

Ипполитъ Ивановичъ такъ преисполнился желаніемъ поскорѣе пустить въ ходъ свой планъ, что уѣхалъ тотчасъ-же, сказавъ человѣку, что сегодня у него пріема не будетъ.

Почти такое-же впечатлѣніе произвелъ газетный листокъ и на Иларіона Семеновича Малявскаго. Отставка Саламатова для него была сюрпризомъ, и онъ, по прочтеніи пяти печатныхъ строкъ, привскочилъ съ мѣста и сталъ потирать себѣ руки.

Не такъ давно подтрунивалъ онъ надъ Саламатовымъ и доказывалъ, что ему нелѣпо нести служебную обузу, но про себя онъ прекрасно сознавалъ, что Саламатовъ потеряетъ по крайней мѣрѣ половину своего кредита, какъ только перестанетъ быть крупнымъ штатскимъ генераломъ.

«Спотыкнулся, повторялъ про себя Иларіонъ Семеновичъ, выпячивая нижнюю губу. — Надо сегодня-же провѣдать кой кого изъ жидовъ, посмотрѣть, какой это произведетъ на нихъ эффектъ, и если слышно про какое-нибудь крупное дѣло по саламатовской спеціальности, то прибрать его къ рукамъ».

Въ этихъ размышленіяхъ засталъ Малявскаго Воротилинъ.

— Читали? спросилъ Ипполитъ Ивановичъ.

— Читалъ, отвѣтилъ Иларіонъ Семеновичъ.

— Сковырнулся?

— Сковырнулся.

— Итакъ, что уже больше ходу ему нѣтъ въ высшія сферы?

— Полагать надо.

Оба разсмѣялись: Малявскій короткимъ, сухимъ смѣхомъ, Воротилинъ раскатистымъ гоготаньемъ. Но тотчасъ-же послѣ того хозяинъ взглянулъ на гостя съ довольно замѣтной пренебрежительной усмѣшкой и подалъ ему сигару съ такой миной, которая ясно говорила: «Милый другъ, я очень хорошо знаю, зачѣмъ ты сюда явился».

Воротилинъ, усѣвшись на угольномъ диванѣ, положилъ свою пухлую руку на колѣна Малявскому и заговорилъ съ какимъ-то особеннымъ добродушіемъ и развязностью:

— Вы, можетъ быть, знаете, добрѣйшій Иларіонъ Семеновичъ, что бывшая одалиска отставного генерала Саламатова выиграла процессъ Загариной?

— Да? небрежно откликнулся Малявскій.

— Какже, какже! въ послѣдней инстанціи. А вѣдь если-бъ вы тогда хорошенько вошли въ это дѣло, мы-бы его обработали по-своему. Повѣрьте, я не хочу перебирать старое; я попросту скажу вамъ: намъ-бы слѣдовало гораздо тѣснѣе сплотиться.

— Вамъ пришла эта мысль, спросилъ хихикая Малявскій, — навѣрно сегодня, послѣ извѣстія объ отставкѣ Саламатова?

— Если хотите, да; но и прежде я нѣсколько разъ наводилъ васъ, любезный другъ, на ту-же тему.

Слова «любезный другъ» вызвали на лицѣ Малявскаго замѣтную гримасу. Тонъ Воротилина началъ уже въ немъ возбуждать желаніе осадить хорошенько пріятеля.

— Я не понимаю, заговорилъ онъ, разваливаясь съ ногами на диванѣ и щуря глаза, — изъ-за чего вы, милѣйшій Ипполитъ Ивановичъ, такъ усердствуете? Я никогда не прочь принять участіе въ такомъ дѣлѣ, которое отвѣчаетъ моимъ способностямъ и знаніямъ, но, признаюсь, не желаю больше впутываться въ такія водевильныя предпріятія, какъ, напримѣръ, задуманное вами тогда пріобрѣтеніе процесса Загариной…

— Позвольте, однакожь, возразилъ Воротилинъ, выпячивая грудь: — это предпріятіе было-бы вовсе не водевильное, если-бъ вы отнеслись къ нему искренно. Но я уже разъ сказалъ, добрѣйшій Иларіонъ Семеновичъ: кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ. Я хочу выяснить вотъ что: камергеръ Саламатовъ сковырнулся и намъ нужно этимъ воспользоваться.

— Кому-же: намъ? спросилъ съ оттяжкой Малявскій.

— Вамъ и мнѣ, отвѣчалъ съ апломбомъ Воротилинъ.

— Его коммерція, такъ-сказать, распадалась, какъ вамъ извѣстно, на двѣ половины: обработываніе разныхъ денежныхъ аферъ и тайное ходатайство по крупнымъ тяжебнымъ дѣламъ. Вамъ и никому другому слѣдуетъ теперь отнять кредитъ у Саламатова по одной половинѣ его дѣятельности, т. е. по аферамъ, а вторая половина можетъ пойти ко мнѣ, если вы будете со мной солидарны, т.-е., другими словами, станете направлять прежнихъ кліентовъ его превосходительства въ мою сторону. Вы этимъ заниматься не будете, потому — что сами беретесь за то только, къ чему были уже подготовлены.

Воротилинъ остановился, крякнулъ, улыбнулся во весь ротъ и съ какой-то комической торжественностью сказалъ:

— Вотъ мой планъ. Аппробуете или нѣтъ?

Малявскій всталъ, раскачиваясь подошелъ къ письменному столу закурилъ медленно сигару, вернулся къ дивану, легъ опять на него съ ногами и пустилъ нѣсколько клубовъ.

Воротилинъ сидѣлъ въ выжидательной позѣ.

— Я очень вамъ благодаренъ, началъ гримасничая Малявскій, — за такое довѣріе ко мнѣ (онъ чуть слышно разсмѣялся), но, право, такіе алльянсы и въ дипломатіи-то рѣдко удаются. Саламатовъ не такой человѣкъ, чтобы сразу полетѣть вверхъ тормашками. Я лично находилъ даже, что служба только компрометивовала его Онъ безпрестанно получалъ нагоняи отъ своего высшаго начальства, считался очень неусерднымъ чиновникомъ и врядъ-ли бы онъ поднялся выше въ чисто-служебной карьерѣ. Что-жь онъ потерялъ теперь? Онъ былъ изъ очень молодыхъ дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ и очутился тайнымъ, да еще съ мундиромъ. Посмотрите, онъ на-дняхъ же добудетъ себѣ почетное мѣсто въ какомъ-нибудь благотворительномъ заведеніи, будетъ все такой-же генералъ Саламатовъ, и ужь конечно съумѣетъ сохранить всѣ свои связи въ высшихъ служебныхъ сферахъ. Согласитесь сами, милѣйшій Ипполитъ Ивановичъ, какой-бы мы съ вами алльянсъ ни заключили сегодня, я не могу вамъ доставить этихъ связей, ибо самъ ихъ не имѣю.

— Но онѣ придутъ къ вамъ, уже нѣсколько раздражительно возразилъ Воротилинъ, — какъ только вы будете въ большихъ дѣлахъ.

— Не думаю. Саламатовъ пріобрѣлъ ихъ все-таки чиновничьей карьерой. Онъ въ послѣднее время сталъ неглижировать службой, но мнѣ говорили люди знающіе, что у него осталась большая наметанность. Воспитывался онъ въ аристократическомъ заведеніи и всѣ молодые штат-генералы — его товарищи и сверстники, со всѣми почти онъ на ты, и то, что для насъ съ вами не сдѣлаютъ, то онъ шутя выхлопочетъ. Я даже вотъ что вамъ скажу: въ денежномъ мірѣ его кредитъ, дѣйствительно, падаетъ; онъ ужь очень раздражилъ самыхъ терпѣливыхъ своей безпорядочностью, да наконецъ теперь настаетъ время, когда одной ловкостью не возьмешь, надо имѣть знаніе. Вотъ онъ и бросится на высшее ходатайство, гдѣ у него есть чиновничья опытность.

Малявскій прервалъ свою рѣчь нѣсколькими клубами сигарнаго дыма. Слушая его, Воротилинъ все краснѣлъ и краснѣлъ.

— Вы, можетъ быть, и правы отчасти, сказалъ онъ сдавленнымъ голосомъ, — но какое намъ дѣло до того, какъ камергеръ будетъ поправлять свои дѣла? Намъ надо вести свою линию.

— Ведите ее, ведите, вскричалъ Малявскій, — но зачѣмъ такъ загадывать впередъ? знаете изрѣченіе: довлѣетъ дневи злоба его.

— Вы все притчами! вскричалъ Воротилинъ, поднимаясь съ дивана, — Позвольте, по крайней мѣрѣ, надѣяться, добрѣйшій Иларіонъ Семеновичъ, что этотъ разговоръ останется между нами.

Въ отвѣтъ Малявскій сдѣлалъ жестъ рукой и издалъ звукъ въ родѣ: пхе!..

Адвокатъ не особенно былъ польщенъ этимъ «пхе», но проглотилъ и его.

— Не хотите-ли сегодня на острова, спросилъ онъ, — погода прелестная, пообѣдать in’s Grüue?

И на то послѣдовала гримаса, послѣ которой Малявскій сказалъ:

— Это солнце обманчивое. Сначала погрѣетъ немножко, а потомъ сырость такъ васъ всего и прохватитъ. У меня и безъ того ревматизмы въ обоихъ плечахъ.

— Ну, такъ извините за безпокойство, полуобиженно выговорилъ Воротилинъ и взялся за шляпу.

Малявскій не сталъ его удерживать и проводилъ только до портьеры передней.

«Экая дрянь, воскликнулъ онъ про себя: — какъ на него ни плюй, онъ все къ тебѣ будетъ лѣзть! И что за гнусная жадность».

Иларіону Семеновичу Воротилинъ показался во всей своей нравственной красотѣ. Нельзя было мечтать, о лучшемъ мщеніи, какъ это подъѣзжаніе Воротилина, позволившаго себѣ у Авдотьи Степановны обозвать его «кадетскимъ фельдфебелемъ». Но блистательно удовлетворенная обида почему-то не тѣшила Малявскаго; очень ужь мелокъ былъ противникъ. А такіе, какъ Воротилинъ, были почти всѣ тѣ, съ кѣмъ Малявскому приходилось теперь обработы-вать дѣла, имѣя въ перспективѣ вожделѣнный милліонъ…

Съ наступленіемъ весны на Иларіона Семеновича начали находить настоящіе припадки хандры. Уже нѣсколько разъ, ложась въ кровать и чувствуя какое-то внутреннее, неясное, но томительное недомоганіе, онъ спрашивалъ себя со злостью; «да чего-же мнѣ нужно, наконецъ?» И каждый разъ ему представлялся женскій образъ, сначала въ общихъ чертахъ, а потомъ съ болѣе опредѣленной физіономіей. Это была всегда стройная, пикантная брюнетка съ колеблющимся торсомъ и подмывающей походкой, съ смѣющимся ртомъ и язвительными глазами. Эта женщина дразнила его и съ каждымъ появленіемъ своимъ все больше привлекала. И та, кого онъ узнавалъ въ этомъ образѣ, ушла отъ него навсегда! Онъ не только не съумѣлъ сохранить ея симпатію, но позволилъ ей разоблачить себя. Эти разъѣдающія думы давали Иларіону Семеновичу тяжелыя безсонницы и онъ рѣшительно не зналъ, чѣмъ и какъ вылечиться отъ такого непозволительнаго для дѣльца нервничанья. Въ болѣе спокойныя минуты онъ говорилъ, что ему просто нужно обзавестись какой-нибудь интрижкой, что онъ вовсе не ищетъ ни любви, ни сильнаго характера, ни поэзіи той борьбы, которая начинается съ первой искрой симпатіи, а просто женской игривости, шика, каприза, красивыхъ и пикантныхъ формъ; во вотъ и интрижки представлялись, представлялась возможность легкаго пріобрѣтенія роскошныхъ женщинъ на всякіе вкусы, — и все-таки онъ оставался въ одиночествѣ и продолжалъ страдать безсонницами. Въ другіе дни Иларіонъ Семеновичъ, вызывая предъ собою образъ все той-же женщины, начиналъ разсуждать спокойнѣе и на иную тему.

«Она-бы не бросила меня такъ, думалъ онъ, — если-бъ была увѣрена, что я имѣю на нее серьезные виды. Она не хотѣла быть моей метрессой, и это очень послѣдовательно: ужь если она отвергла Саламатова, который въ то время былъ покрупнѣе меня въ ея глазахъ, такъ, разумѣется, не могла прельститься незаконнымъ союзомъ со мной. Будь это теперь, когда я иду полнымъ ходомъ, и покажи я ей желаніе назвать ее госпожей Малявской, она-бы, конечно, воздержалась отъ выдачи мнѣ изобличительнаго аттестата».

Мысль о женитьбѣ входила въ обиходъ обыкновенныхъ житейскихъ соображеній Иларіона Семеновича. Онъ былъ въ самой порѣ и такъ замѣтно шелъ въ гору, что могъ составить прекрасную партію «dans la haute finance», но невѣсты съ капиталами проходили передъ нимъ пестрой вереницей и оставляли его нерѣшительнымъ, даже равнодушнымъ, несмотря на инстинкты пріобрѣтателя.

Ему ужасно хотѣлось зажить домомъ, купить «особнячекъ», открыть салонъ и давать вечера. Онъ вѣрилъ, что тогда дѣловой кредитъ его расширится. Онъ ужь и теперь былъ-бы въ состояніи открыть салонъ. Мечтая объ этомъ салонѣ, Малявскій никакъ не могъ представить себѣ посрединѣ его какой-либо другой женскій образъ, а не тотъ, который такъ неотвязно тревожилъ его. «А вѣдь она была-бы, думалъ онъ, — прелестная барынька! Дайте ей туалеты отъ M-me Izombard и посадите ее на штофный диванъ у мраморнаго камина, — она заткнетъ за поясъ нашихъ титулованныхъ модницъ. Она бѣдная дѣвушка, стало-быть внутренно любитъ роскошь и будетъ за нее благодарна. И гдѣ-же я найду между куклами-приданницами такой бойкій, ѣдкій умъ, такое умѣнье докапываться до сути, такой талантъ въ распознаваніи людей и характеровъ? Такую именно и нужно жену человѣку, какъ я. Она заработаетъ свои харчи, если направить ее, какъ должно».

Послѣ такихъ выводовъ Иларіонъ Семенычъ уже раза два хотѣлъ броситься на поиски и, долго не думая, предложить законный бракъ…

Приглашеніе Воротилина поѣхать на острова наткнулось на рѣшительный отказъ Иларіона Семеновича, а между тѣмъ его самаго тянуло куда-нибудь подышать воздухомъ. Онъ съ тоской помышлялъ о приближающемся кисломъ петербургскомъ лѣтѣ. Ехать заграницу ему тоже не хотѣлось, по разнымъ соображеніямъ дѣловаго свойства. Всѣ петербургскія дачи наводили на него одинаковое уныніе. По уходѣ Воротилина, Малявскій долго стоялъ у раствореннаго окна, точно грѣлся на солнцѣ, но лицо его продолжало быть сморщеннымъ. Его тянуло «in’s Grüne» и онъ охотно бы пообѣдалъ въ Лѣтнемъ ресторанѣ, но съ кѣмъ— вотъ вопросъ. Собесѣдники были-бы все въ воротилинскомъ вкусѣ или мало чѣмъ занимательнѣе. Пригласить какую-нибудь Армаисъ или Иду Карловну онъ желалъ еще меньше.

Въ третьемъ часу онъ, одѣтый въ только-что принесенный отъ портнаго Сарра свѣтлый сьютъ, направился пѣшкомъ въ Лѣтній садъ. Иларіонъ Семеновичъ, наклонный вообще къ гимнастическимъ упражненіямъ, хотѣлъ-было завести верховую лошадь и заказалъ себѣ даже гороховые брюки въ обтяжку и сапоги «à lécuyère», но разсудилъ потомъ, что верховая ѣзда отняла-бы отъ него должную долю степенности, и воздержался отъ покупки.

Настоящая весенняя погода установилась послѣ хмурыхъ деньковъ съ дождемъ и снѣгомъ. Въ полдень парило, листья распускались быстро; это былъ тотъ періодъ, когда Лѣтній садъ дѣлается обязательнымъ для каждаго порядочнаго петербуржца, отъ двухъ до пяти. Малявскій приближался къ Лѣтнему саду по набережной Невы и щурился, глядя на холодную, но праздничную картину рѣки и ея щеголеватаго прибрежья. Онъ, какъ и всѣ петербуржцы, съ дѣтства помирился съ казенной фразой о красотѣ этого вида и не могъ-бы, при всѣхъ усиліяхъ. найдти въ немъ что-либо задѣвающее за живое, какое-нибудь изящество линій и колорита, или грандіозность перспективы. Ему было хорошо по-петербургски. Глаза его перебѣгали отъ барскихъ, вытянутыхъ въ струнку, домовъ къ граниту набережной, а отъ него — къ жирному, чешуйчатому полотну рѣки, а отъ нея — къ зеленымъ яликамъ и веселому дыму пароходовъ. Онъ ступалъ по гладкому тротуару, чуть-чуть замѣтный вѣтерокъ щекоталъ ему лицо, онъ чувствовалъ себя въ новомъ изящномъ платьѣ и тончайшемъ бѣльѣ; онъ сознавалъ себя одной изъ замѣтныхъ петербургскихъ личностей, такою личностью, которая не нынче-завтра можетъ сдѣлаться однимъ изъ главныхъ воротилъ того міра, гдѣ бьется настоящій пульсъ Петербурга. Но воображеніе не оставляло его въ покоѣ. Вотъ онъ летитъ въ открытой коляскѣ по той-же набережной. Кучеръ у него причесанъ по-англійски, лошади въ шорахъ и рядомъ съ нимъ она, сіяющая, веселая, язвительная… Они смѣются надъ всѣми, кто имъ попадается на встрѣчу… Эта картинка пронеслась предъ глазами Иларіона Семеновича и заставила его кисло усмѣхнуться. До самой рѣшетки Лѣтняго сада онъ дошелъ. ни о чемъ больше не мечтая.

Средняя аллея только-что начала покрываться зеленью, и пухлыя, длинноногія Діаны и Венеры торчали въ воздухѣ, еще не оттѣняемыя нисколько древесной листвой. У памятника Крылова, куда водятъ дѣтей точно по наряду, было немного менѣе голо. Иларіонъ Семеновичъ туда не заглянулъ. Онъ повернулъ въ правую боковую аллею. Часъ былъ самый тонный. Ему уже попались двѣ желто-зеленыя дѣвицы съ маменьками, собачками и ливрейными гайдуками. Прошолъ, растопыря ноги и засунувъ руки въ задніе карманы своего Пальмерстона, посольскій секретарь съ моноклемъ въ лѣвомъ глазу. На всѣхъ почти скамейкахъ сидѣли гуляющіе. Малявскій раскланялся съ однимъ гемороидальнымъ генераломъ «изъ ученыхъ» и съ двумя министерскими правовѣдами.

На одной изъ скамеекъ бросилась ему въ глаза стройная женская фигурка, въ зеленомъ суконномъ платьѣ съ металлическими пуговицами. Одинъ взглядъ на нее вызвалъ на щеки Иларіона Семеновича густой румянецъ. Онъ даже на секунду остановился.

«Она? спросилъ онъ, продолжая идти мелкими шажками и посматривая въ ея сторону. — Поклониться ей или не кланяться?»

Онъ перешелъ съ лѣвой стороны на правую и на одно мгновеніе опустилъ глаза. Когда онъ ихъ поднялъ, онъ былъ уже въ трехъ шагахъ отъ скамейки и могъ оглядѣть сидѣвшую на ней женщину съ головы до ногъ. Это была несомнѣнно Зинаида Алексѣевна. Даже черты ея лица совершенно ясно намѣтились изъ-подъ черной вуалетки.

Малявскій вздернулъ голову, но чувствовалъ весьма явственно еще. большее смущеніе, чѣмъ въ ту минуту, когда онъ только-что завидѣлъ Зинаиду Алексѣевну. Онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ: ему поклонились.

Этотъ поклонъ произвелъ въ немъ такой переполохъ, что онъ тутъ-же присѣлъ на скамейку, приподнялъ шляпу и смущеннымъ голосомъ, которому онъ однако хотѣлъ придать насмѣшливый оттѣнокъ, сказалъ:

— Вы меня узнали?

Зинаида Алексѣевна откинулась нѣсколько назадъ и, весело глядя на него, проговорила:

— Вы совсѣмъ не то хотѣли сказать. Васъ конечно, удивило, что я вамъ первая поклонилась, такъ вѣдь?

— Пожалуй, протянулъ уже овладѣвшій собою Малявскій.

— Такъ неужели вы думали, продолжала Зинаида Алексѣевна, — что я вамъ даже не поклонюсь? Ужь это на меня нисколько не похоже.

— Однако, возразилъ усмѣхаясь Малявскій, — вы такъ со мной простились когда-то, что мнѣ поневолѣ пришлось удивиться вашему поклону.

— Перестаньте удивляться. Я вамъ тогда высказала только, какъ я на васъ смотрю, и этимъ прервала отношенія, въ которыхъ былъ взаимный обманъ. Вотъ и все. А вы сами по себѣ такой-же петербуржецъ, какъ и сотни другихъ. Вы меня вылечили отъ страсти искать интересныхъ мужчинъ и, въ сущности, я вамъ за это очень благодарна.

Всю эту тираду Иларіонъ Семеновичъ выслушалъ, не поднимая головы, и пролжалъ натянуто улыбаться.

— Весьма радъ, возразилъ онъ, — что хоть на что-нибудь былъ вамъ полезенъ; но оставимте эти объясненія: право, они напоминаютъ плохой французскій провербъ. Если вы способны взглянуть теперь на мою личность просто и не задавать себѣ никакихъ мечтательныхъ задачъ, не искать героевъ и богатырей, намъ, конечно, не изъ чего ссориться. Останемся добрыми пріятелями…

Онъ протянулъ ей руку.

— Да на что-же мы другъ другу нужны? спросила совершенно просто Зинаида Алаксѣевна и показала ему свои бѣлые, мелкіе зубки, но руки не пожала.

— Какъ-же знать, на что, уже веселѣе отвѣтилъ Малявскій, все ближе подсаживаясь къ ней.

Онъ оглянулся направо и налѣво. Аллея начала полегоньку пустѣть. Они сидѣли одни на скамейкѣ.

— Я много передумалъ, продолжалъ Малявскій, — о нашей встрѣчѣ и нахожу, что вы были правы по-своему. У меня не было тогда нужной серьезности…

— Ну а это — какой провербъ? разсмѣялась Зинаида Алексѣевна. Онъ выпрямился и поглядѣлъ на нее искоса.

— Это вовсе не провербъ, Зинаида Алексѣевна. Говорю откровенно: я васъ не забылъ, и право, если-бъ вы дѣйствительно понимали людей, я-бы совершенно просто сказалъ вамъ: будьте моей женой, я васъ стою.

Онъ выговорилъ это повидимому спокойно, но съ напряженіемъ. Его правый глазъ слѣдилъ за выраженіемъ лица Зинаиды Алексѣевны. Лицо ея оставалось такимъ-же беззаботнымъ и веселымъ.

— Отчего-же, спросила она, — не хотите вы измѣнить сослагательное наклоненіе на изъявительное? Я тутъ большой простоты не вижу.

— Здѣсь не совсѣмъ мѣсто говорить о подобныхъ вещахъ, но то, что я сейчасъ сказалъ, совершенно серьезно!

И на этотъ разъ онъ всѣмъ лицомъ обернулся къ ней и положилъ ногу на ногу.

— Нѣтъ, ужь лучше не будемте вдаваться въ серьезный тонъ, выговорила Зинаида Алесѣевна и усмѣшка снова раскрыла ея ротикъ. — Впрочемъ, серьезно или нѣтъ заговорили-бы вы со мною о бракѣ, я бы вамъ отвѣтила одно и тоже: за дѣльцомъ я замужемъ не буду. Да и зачѣмъ вамъ жениться? Для того, чтобы имѣть связи, открытый домъ? Я для этого не гожусь.

— Полноте, прервалъ ее нервнымъ движеніемъ Малявскій, — я не виноватъ, что вы создали изъ меня, въ вашемъ воображеніи, какой-то монструмъ!

— Ошибаетесь, я смотрю на васъ теперь очень терпимо, и все, что я слышала объ васъ послѣ нашего прощанья, нисколько не повліяло на мои взглядъ.

— А что-же вы слышали, позвольте узнать?

— Да вотъ, напримѣръ, исторію у Авдотьи Степановны Бѣлаго, гдѣ бѣдный Прядильниковъ прочелъ вамъ нѣкоторое нравоученіе…

— Кто вамъ сказалъ? вскричалъ Малявскій и вско чилъ со скамьи.

— Да вы полноте, сядьте. Къ чему такіе вопросы? Они не приличны для умнаго человѣка. Такъ я вамъ сейчасъ и буду сплетничать. Ну что-же за бѣда, что васъ немного… (и она сдѣлала при этомъ жестъ рукой) и что вы не дали этому эпизоду никакихъ послѣдствій въ родѣ… вызова, какъ это бываетъ между мужчинами. Что-жь такое! Вамъ какъ-же можно было рисковать своею жизнью, когда вы на такой дорогѣ… Вы все порываетесь перебить меня, дайте мнѣ докончить. Говоря это, я нисколько не смѣюсь надъ вами. Повторяю: на меня разсказъ объ исторіи у Авдотьи Степановны не произвелъ никакого…

— Другими словами, перебилъ-таки ее Малявскій, — вы считаете свой приговоръ непогрѣшимымъ и я, по-вашему, не могу имѣть никакихъ нравственныхъ побужденій, никакихъ сердечныхъ потребностей? Согласитесь, что при нѣкоторой гордости, — а я очень гордъ, — я-бы не встрѣтился съ вами такъ, если-бъ во мнѣ не говорило дѣйствительно что-нибудь серьезное.

Послѣднія слова Иларіонъ Семеновичъ произнесъ даже дрожащимъ голосомъ.

— Знаете, что въ васъ говоритъ? спросила пріятельскимъ тономъ Зинаида Алексѣевна.

— Что-же-съ?

— Да все то-же-съ, отвѣчала она, передразнивая его: — петербургская хандра. Она и такихъ людей, какъ вы, не оставляетъ въ покоѣ. Вы идете въ гору, лѣтъ черезъ пять будете навѣрно концессіонеромъ, а можетъ быть и раньше; но у васъ нѣтъ саламатовскихъ страстей, и вы обречены на припадки хандры. Меня вы не любите и никого не будете любить. Вамъ и нельзя никого любить: такъ нужно по вашей карьерѣ. Но въ васъ сидитъ посѣтитель маскарадовъ, вамъ не по себѣ, если вы не тормошите какую-нибудь женщину, не развращаете или не развиваете, какъ вамъ угодно, не производите надъ ней разныхъ опытовъ. Вотъ единственное средство противъ вашей хандры, и, если хотите, я вамъ дамъ прекрасный совѣтъ…

— Нельзя-ли ужь безъ совѣтовъ-съ! перебилъ Малявскій.

— Нѣтъ, выслушайте: будете мнѣ благодарны, если послѣдуете ему. Какъ разъ послѣ нашего прощанья я познакомилась, по весьма казусному случаю, — теперь я не буду вамъ его разсказывать, — съ нѣкіимъ господиномъ Кучинымъ.

— Какой это Кучинъ?

— Я ужь не знаю, какой. Онъ служитъ гдѣ-то въ министерствѣ и чиномъ генералъ.

— А, такъ я знаю, какой это Кучинъ. Онъ дѣйствуетъ по части благотворительности?

— Именно, именно, тотъ самый. Мнѣ привелось изучить его, какъ и васъ съ Саламатовымъ. Онъ тоже дѣлецъ, и, по своей части, ни одному изъ васъ не уступитъ, но и его заѣдаетъ хандра совершенно такого-же свойства, какъ ваша, только въ болѣе сантиментальномъ и мистическомъ вкусѣ. И онъ тоже никого настоящимъ образомъ не любилъ, и точно такъ-же, какъ вы, вообразилъ себѣ, что любитъ меня и такъ-же, какъ и вы, сдѣлалъ мнѣ предложеніе, на которое я отвѣтила тѣмъ-же. И Степану Иванычу— его зовутъ Степанъ Иванычемъ — нужна не любовь, не семейная жизнь даже, а опыты надъ особой женскаго пола, имѣвшей счастіе ему понравиться. Вотъ къ этому-то Степану Иванычу вы и отправляйтесь, сдѣлайтесь такимъ-же благотворителемъ, онъ васъ познакомитъ съ разными барынями и дѣвицами, выбирайте любую и играйте съ ней вашъ, какъ вы выражаетесь, провербъ, пока не надоѣстъ, а потомъ съ другой, съ третьей и такъ до преклонныхъ лѣтъ. Вотъ программа вашей интимной жизни.

— Это резонерство, выговорилъ рѣзко Малявскій, — просто бездушно! вы говорите, какъ-будто вы на какой-то олимпійской высотѣ, а, кажется, не такъ давно вы сами метались изъ стороны въ сторону?

— Металась, повторила добродушно Зинаида Алексѣевна, поправляя вуалетку, — и вовсе не сожалѣю объ этомъ времени. Теперь ужь не мечусь.

— Успокоились, значитъ, разбросавши по вашему пути столько исковерканныхъ рельсовъ. И кто тотъ избранникъ, смѣю спросить, кто васъ привелъ въ благодатную пристань?

— А вотъ онъ, отвѣтила она, и красивымъ движеніемъ руки указала на брюнета съ весьма красивой бородой, который переходилъ въ эту минуту аллею, неся на лѣвомъ плечѣ свѣтлое пальто, подкладкой вверхъ.

— Вашъ супругъ, можетъ быть? спросилъ Малявскій, нервно обдергивая свой сьютъ.

— Пока еще нѣтъ, проговорила все такъ-же добродушно Зинаида Алексѣевна, — но будетъ имъ чрезъ нѣсколько дней.

— Хе, хе, хе, захихикалъ Малявскій, приподнимая шляпу. — Новѣе этого исхода и вы ничего не могли выдумать. Черныя очи, борода въ тарелку…

— Полноте Иларіонъ Семеновичъ, остановила Зинаида Алексѣевна тономъ мягкой гувернантки, — не нервничайте, выдержите характеръ.

— Не къ чему-съ, отрѣзалъ Малявскій и, надвинувъ шляпу, пошелъ скорыми шажками въ сторону, противоположную той, откуда показался Карповъ.


X.

— Опоздали! крикнула Зинаида Алексѣевна Карпову, когда тотъ поровнялся со скамейкой.

— Какъ опоздалъ? Куда? весело спросилъ Карповъ, снялъ сѣрую шляпу и сѣлъ на мѣсто, покинутое Малявскимъ.

— Видите вы вонъ того барина, вонъ что идетъ, точно его кто по икрамъ подхлестываетъ?

Она указала головой на удалявшагося Малявскаго.

— Кто это?

— Мессиръ Малявскій. Если-бъ вы пришли пятью минутами раньше, вы-бы услыхали, какъ онъ мнѣ дѣлалъ предложеніе.

— Въ сурьезъ?

— Въ сурьезъ. Я его послала къ Степану Иванычу Кучину.

— Вотъ какъ, Зинаида Алексѣевна! нельзя васъ на четверть часа оставить, чтобы вамъ сейчасъ-же кто-нибудь руку и сердце не предложилъ… А я-то тамъ, въ кофейной, усердствовалъ!..

Карповъ откинулъ волосы назадъ и поправилъ рукой бороду. Онъ успѣлъ уже нѣсколько загорѣть. Его похудѣвшее лицо смотрѣло болѣе возмужалымъ. Глаза немного впали, но взглядъ ихъ сталъ красивѣе по выраженію. Зинаида Алексѣевна съ замѣтнымъ удовольствіемъ оглядѣла его.

— Что-жь вы сдѣлали? спросила она уже серьезнѣе.

— Два дѣла обработалъ. Во-первыхъ, узналъ адресъ театральнаго агента и разныя подробности насчетъ того, какъ вести съ нимъ переговоры, и условился насчетъ нашего бракосочетанія съ вашими свидѣтелями.

— Кто-жь это будетъ?

— Два моихъ кадетскихъ товарища.

— Офицерства я-бы не желала…

— Да они не офицеры, успокойтесь. Одинъ просто баклуши бьетъ и никакой униформы не носитъ, а другой торгуетъ дровами. Больше нѣтъ, воля ваша! Я и самъ, кажется, безъ свидѣтелей останусь. На Бенескриптова плохая надежда, а онъ еще обѣщалъ мнѣ какого-то регента.

— Да зачѣмъ столько?

— По закону слѣдуетъ-съ, сударыня.

— Когда-же? спросила Зинаида Алексѣевна съ нѣкоторымъ смущеніемъ.

— Въ понедѣльникъ. Бумаги всѣ готовы. Протопопъ насчетъ васъ поморщился: одного, говоритъ, метрическаго свидѣтельства недостаточно, а въ видѣ показано не столько лѣтъ, сколько слѣдуетъ… и полнаго совершеннолѣтія, говоритъ, не выходитъ, и согласія родительскаго тоже не имѣется.

— Да гдѣ-же мнѣ его взять? вскричала Зинаида Алексѣевна, топнувъ ногой, — коли у меня и родителей-то нѣтъ?

— Не волнуйтесь, сударыня, я его умаслилъ. Тоже насчетъ исповѣди… свидѣтельство нужно; ужь тутъ я такую діалектику пустилъ въ ходъ…

— Ахъ Боже мой! Неужели такъ трудно возложить на себя законныя узы?!

— Да, нелегко! Не будемъ, однако, малодушествовать и пустимся сейчасъ-же на поиски фортуны.

— Куда-же это?

— А все къ тому-же театральному подрядчику.

— Какъ, сегодня?

— A-то когда-же? Или на попятный дворъ?

— Нисколько; но надо-же сообразить…

— Да чего-же сообразить, дорогая моя? Мы съ вами можемъ теперь взять апломбомъ и представительностью. Готоваго репертуара у насъ нѣтъ, играть мы нигдѣ еще не играли, а подвергать насъ испытанію не будутъ. Ужь вы положитесь на меня и повторяйте за мною то, что я буду говорить. Мнѣ сказали сейчасъ, что индивидъ, къ которому мы должны предъявиться, принимаетъ, обыкновенно, до одиннадцати часовъ утра, но его можно застать и послѣ трехъ, до обѣда. Теперь, стало быть, настоящій часъ; застанемъ — хорошо, нѣтъ — явимся завтра. Пожалуйте!

— Что съ вами дѣлать! немного хмурясь сказала она: — идемте.

Они пошли въ сторону Цѣпного моста, легкой поступью, чуть замѣтно улыбаясь другъ другу. Черезъ два-три дня они должны были сдѣлаться мужемъ іі женой, но тонъ ихъ оставался тотъ-же. Они и наединѣ не говорили еще другъ другу «ты».

По набережной Фонтанки дошли они до Невскаго и взяли вверхъ. Карповъ глядѣлъ на номера и остановился у подъѣзда желтаго дома, недалеко отъ Казанскаго собора.

— Да тутъ парикмахерская! разсмѣялась Зинаида Алексѣевна.

— Тутъ, тутъ, мнѣ указаны всѣ пути и переходы.

Они поднялись по парадной лѣстницѣ на первую широкую площадку, куда выходило нѣсколько дверей.

— Касса ссудъ! прочитала Зинаида Алексѣевна и захохотала.

— Недурное сближеніе, замѣтилъ Карповъ.

Поднялись они на вторую площадку, все еще по парадному ходу. Тамъ глазамъ ихъ представилась крутая, точно стойкомъ стоящая, узкая лѣстница. На ней ихъ обдало запахомъ щей, говядины и еще чего-то. На каменномъ выступѣ стояли старые ящики и чемоданы.

— Я чую запахъ отечественной Таліи, проговорилъ Карповъ, поводя носомъ.

— Вѣдь вотъ подите-же, откликнулась въ полголоса Зинаида Алексѣевна: — пахнетъ щами, а я боюсь, даже сердце начало биться.

— А мнѣ такъ этотъ запахъ придаетъ необычайную бодрость.

Крутая лѣстница замыкалась дверью.

— Видите, сказалъ Карповъ, — какія я получилъ обстоятельныя свѣдѣнія: я знаю, что оную дверь нужно пихнуть ногой, она издаетъ пискливый звонъ.

Онъ взялся за ручку и отворилъ половинку двери, которая дѣйствительно издала звонъ надтретнутаго колокольчика.

Они очутились въ узенькомъ, длиннѣйшемъ коридорѣ; цѣлый рядъ дверей шелъ по одну только сторону его. На многихъ дверяхъ прибиты были визитныя карточки. Карповъ, закинувъ голову, смотрѣлъ на нумера комнатъ. Зинаида Алексѣевна шла за нимъ довольно робко, поддерживая слегка платье.

— Вотъ здѣсь, сказалъ полушопотомъ Карповъ, остановившись передъ одной изъ дверей. — Продолжаете малодушествовать? вдругъ обратился онъ къ Зинаидѣ Алексѣевнѣ.

— Продолжаю, прешептала она.

— А знаете что, милый другъ: я вѣдь объявлю, въ случаѣ надобности, что вы моя жена; у васъ, я вижу, не хватитъ духу вести переговоры отъ своего имени. Позволяете?

— Да зачѣмъ-же вамъ брать на себя обузу до срока? Вѣдь можно и раздумать, Карповъ! отвѣтила серьезнымъ голосомъ Зинаида Алексѣевна, улыбаясь ему изподлобья.

— Ну ужь насчетъ этого не извольте сумлеваться!.. А теперь крѣпитесь!

И онъ взялся за ручку двери. Звонка не было.

Они вступили въ маленькую, свѣже-окрашенную переднюю, съ кухонкой за стекляннной перегородкой. Пахло краской и къ двери въ слѣдующую комнату были проложены двѣ доски.

Дверь эта была отворена. Черезъ нее доносился шумный разговоръ.

— Да помилуйте, слышался мужской, жирный, глуховатый и отрывистый голосъ: — такъ поступать совсѣмъ не годится! Что-же вы со мной дѣлаете? Тутъ вамъ и прогоны готовы, вамъ-бы слѣдовало давно на мѣстѣ быть, а вы вдругъ…

— Извините, пожалуйста, сконфуженно отвѣчалъ женскій картавый голосокъ, — я никакъ не могу… Мнѣ-бы было гораздо лучше въ Харьковъ…

— Въ Харьковъ, въ Харьковъ! Да вѣдь вы условіе подписали? Подписали вы или нѣтъ?..

— Да… Я не знала… У меня въ Харьковѣ и знакомые…

— Этого никакъ нельзя-съ! Михаилъ Иванычъ пріѣзжаетъ завтра… съ какими я къ нему глазами явлюсь? Ну, скажите на милость?..

Карповъ съ Зинаидой Алексѣевной вошли во вторую комнату.

Она была объ одно окно, очень свѣтлая, и въ ней также пахло свѣжей краской. Направо, у окна, за письменнымъ столомъ, на которомъ лежало нѣсколько большихъ зеленыхъ книгъ, сидѣлъ, спиной къ вошедшимъ, бѣлокурый молодой человѣкъ и что-то писалъ. Еще правѣе помѣщался другой столъ и надъ нимъ висѣла оленья голова съ чубуками, положенными на рога. Прямо противъ входа стоялъ мягкій диванчикъ, а по бокамъ его большое сафьянное кресло и стулъ. Надъ диваномъ повѣшены были крестъ-на-крестъ двѣ сабли и старый ржавый шлемъ, а ниже — нѣсколько литографированныхъ портретовъ театральныхъ знаменитостей.

На зеленомъ креслѣ сидѣлъ, по всѣмъ признакамъ, самъ «подрядчикъ», какъ его назвалъ Карповъ, плотный, сутуловатый мужчина, лѣтъ за сорокъ, съ маслиннымъ краснымъ и скуластымъ лицомъ, подслѣповатыми глазками и рѣдкими на лбу волосами, зачесанными въ жирные височки. Одѣтъ онъ былъ въ кофейнаго цвѣта жакетку, цвѣтной жилетъ и бѣлые панталоны.

«Должно быть Синичкина изображалъ въ провинціи, подумалъ Карповъ, глядя на агента, — и если изображалъ, непремѣнно грозилъ райку палкой отъ литавры, когда залѣзалъ въ оркестръ».

Зинаида Алексѣевна ничего такого не думала: она оглядывала сидѣвшую на стулѣ молодую дѣвушку, блондинку, съ какими-то смѣшными кудерьками на лбу, въ матросской шляпочкѣ и въ черномъ бархатномъ пальтецѣ, отдѣланномъ стеклярусомъ. Она жалобно улыбалась и очень часто мигала рыжеватыми рѣсницами.

— Нѣтъ ужь пожалуйста, говорила она просительно, — вы меня избавьте…

— Что-жь я скажу генералу? Генералъ имѣетъ ко мнѣ довѣріе… Я васъ отрекомендовалъ въ лучшемъ видѣ и вдругъ вы отказываетесь отъ письменнаго условія! Негодится такъ поступать, барышня!.. Вѣдь вы никакой еще репутаціи не имѣете, на настоящихъ сценахъ не играли, побаловались только въ любительскихъ спектакляхъ. А тутъ я тремъ актрисамъ отказалъ… Гдѣ я ихъ теперь найду? вѣдь это, барышня, не паршивый какой-нибудь театришко-съІ!.. не на ярмарку въ Лебедянь я васъ ангажировалъ: это администрація-съ!.. Просто вы меня безъ ножа зарѣзали… Генералъ пріѣдетъ…

Агентъ завелъ опять свою пѣснь о генералѣ, но Карповъ счелъ необходимымъ въ эту минуту раскрыть ротъ и раскланяться.

— Господинъ Пшенисновъ? громко спросилъ онъ.

Агентъ приподнялся и откликнулся:

— Я-съ… что вамъ угодно?

— Кандидатъ правъ Карповъ, имѣю до васъ дѣло, я и вотъ эта…

— Сейчасъ, сейчасъ, перебилъ его господинъ Пше-нисновъ: — повремените минутку, не угодно-ли присѣсть.

И онъ, улыбнувшись Зинаидѣ Алексѣевнѣ, указалъ на два стула, стоявшіе между диваномъ и окномъ.

Блондинка тѣмъ временемъ поднялась съ видимымъ намѣреніемъ отретироваться.

— Такъ вы рѣшительно отказываетесь? вопросилъ ее агентъ, уже повышая голосъ.

— Я вмѣсто этого предлагаю-же вамъ въ Харьковъ.

— Нѣтъ ужь, благодарю покорно-съ! Никуда я васъ больше помѣщать не буду… Только не угодно-ли вамъ будетъ явиться къ генералу. Завтрашній день они остановятся у Демута и отъ нихъ получите обратно ваше условіе, котораго отъ меня вы не получите… Счастливо оставаться…

Тутъ онъ обернулся на каблукахъ и сказалъ, обращаясь больше къ Зинаидѣ Алексѣевнѣ:

— Чѣмъ могу служить?

Блондинка помялась-помялась на одномъ мѣстѣ, закусила нижнюю губу, сдѣлала легкій поклонъ и пошла, приподнявъ сбоку юбочку и стуча каблучками.

Карповъ поднялся, а за нимъ и Зинаида Алексѣевна.

— Мы къ вамъ, заговорилъ онъ съ солидной развязностью — Ардальонъ Захарычъ, если не ошибаюсь?..

И онъ вопросительно посмотрѣлъ на господина Пше-ниснова.

— Такъ точно-съ, оттянулъ тотъ низкой нотой и сплюнулъ. Глазки его засвѣтились и онъ улыбнулся въ сторону Зинаиды Алексѣевны.

— Мы къ вамъ, Ардальонъ Захарычъ, насчетъ ангажемента.

— Вы съ супругой-съ? спросилъ улыбаясь агентъ и кашлянулъ въ руку.

— Да, отвѣтилъ Карповъ, не моргнувъ.

Зинаида Алексѣевна не успѣла взглянуть на него послѣ вопроса, сдѣланнаго господиномъ Пшенисновымъ.

— Изъ провинціи изволили пріѣхать или любители? спрашивалъ Ардальонъ Захаровичъ очень мягко и внимательно. Чета молодыхъ артистовъ, видимо, сразу понравилась ему.

— Любители, отрапортовалъ Карповъ все съ тѣмъ-же самообладаніемъ.

— Вы изволили отрекомендоваться кандидатомъ правъ, если не ошибаюсь?

— Да, я кандидатъ.

— Изъ университетскихъ, значитъ. Что-жь, это хорошо-съ. На антрепренеровъ это нынче дѣйствуетъ. Человѣкъ, стало быть, просвѣщенный, и насчетъ манеръ тоже… и костюма…

И онъ оглядѣлъ Карпова.

— Вотъ вы кандидатъ правъ… Какъ васъ по имени и отечеству?

— Алексѣй Николаичъ.

— Такъ-съ. По юриспруденціи вы, Алексѣй Николаичъ, шли значитъ. Вотъ и разсудите: какъ у насъ можно условія заключать?.. За-границей, гдѣ настоящіе театральные агенты есть, ужь коли сдѣлка заключена, шалишь!.. Я бланки-то заграничныя видалъ. Тамъ не токмо, что амплуа прописывается и сколько разъ въ мѣсяцъ играть, а вы обязываетесь возить и воду и воеводу: вы на первыя любовницы приглашены, а должны и вторыхъ сажать, и на выходъ отправляться. Ей-же ей, самъ своими глазами французскій ангажементъ читалъ. Такъ и прописано: обязуюсь, говоритъ, играть анъ шефъ у анъ партажъ; а то такъ являться, когда прикажутъ, данъ ле увражъ а спектакль, т. е., по-нашему,на выходъ, какую-нибудь морскую царевну безъ рѣчей представлять. Да это еще мало-съі Проболѣли вы больше пяти дней — жалованья вамъ ни гроша. Не понравились вы публикѣ —и за вторую половину перваго мѣсяца вамъ не додаютъ, а отправляитесь-ка во-свояси, и все это прописано. Да еще, кромѣ всѣхъ повинностей, вы-же должны отыграть, ужь задаромъ, шесть ролей. Это называется по ихнему ролъ де комплезансъ. Вотъ оно что-съ!..

Выговоривъ все это съ прищелкиваніемъ языкомъ, господинъ Пшениснов поджал себѣ животъ, опустился всѣмъ корпусомъ, тотчасъ-же затѣмъ выпрямился и сдѣлалъ жестъ правой рукой.

Зинаида Алексѣевна не могла удержать усмѣшки.

— Вотъ извольте посудить, продолжалъ расходившійся агентъ, указываяна дверь. — такая дѣвчурка, что-называется, съ позволенія сказать, ни съ кожи, ни съ рожи, сцены не знаетъ, манеръ нѣтъ, туалетовъ также, голосишко самый мизерный — и кочевряжится! И подите, заключайте съ ними условія. Завтра пріѣзжаетъ директоръ… а энженю у меня нѣтъ, женъ премье тоже надулъ; а суфлеръ законтрактовался, задатокъ взялъ, да и запилъ мертвую… Что-же, батюшка? крикнулъ господинъ Пшенисновъ въ сторону молодого человѣка за столомъ, — вѣдь на сегодня былъ заказанъ суфлеръ?

— Не являлся, отвѣтилъ блондинъ себѣ подъ носъ и не оборачивая головы.

— Помилуйте, батюшка! Вѣдь вотъ она депеша-то! Онъ схватилъ съ своего стола синій пакетъ.

— Генералъ будетъ завтра съ почтовымъ поѣздомъ, а мы ему и суфлера не заготовили. Срамота!..

— Позвольте мнѣ быть вамъ полезнымъ, заговорилъ Карповъ, выступая впередъ.

Зинаида Алексѣевна бросила на него вопросительный взглядъ.

— На счетъ суфлера вы? спросилъ господинъ Пшенисновъ. — Неужели вы сами лично желаете…

— Нѣтъ, перебилъ его Карповъ, — я не для себя самого, но я могъ-бы вамъ доставить очень грамотнаго человѣка… Онъ пойдетъ за умѣренное жалованье.

— Много благодаренъ, много благодаренъ; грамотность-то не богъ знаетъ какая нужна, только-бы не пропойца былъ какой.

При этихъ словахъ Зинаида Алексѣевна опустила глаза, но Карповъ не смутился.

— Позвольте вамъ его прислать завтра? спросилъ онъ.

— Зачѣмъ завтра, сегодня присылайте. Я послѣ обѣда до семи часовъ буду дома. Много благодаренъ вамъ. А собственно для васъ чѣмъ могу орудовать? И вотъ для нихъ тоже?..

Онъ указалъ рукой на Зинаиду Алексѣевну и осклабился.

— Мы желали-бы, началъ Карповъ, — получить ангажементъ вмѣстѣ и, если возможно, поскорѣе, на лѣтній-же сезонъ. За большимъ желованьемъ мы не гонимся…

— Такъ-съ… протянулъ господинъ Пшенисновъ — на амплуа женъ пренье, конечно? Вы, по всѣмъ статьямъ, женъ премье: и видъ, и физіономія, и ростъ, и все прочее…

Масляные его глазки перебѣгали отъ бороды Карпова къ его галстуку и отъ галстука къ панталонамъ.

— А онѣ, продолжалъ онъ, начавъ такое-же оглядываніе Зинаиды Азексѣевны, — не желаютъ-ли энженю… съ тѣмъ, чтобъ при случаѣ являться и въ кокеткахъ?.. При ихъ наружности и хорошенькомъ туалетѣ, оба амплуа можно исполнять, а жалованья на треть больше…

— Только мы опытности не имѣемъ, выговорила Зинаида Алексѣевна, такимъ робкимъ голосомъ, что Карповъ внутренно разсмѣялся.

— Это пустяки! — вскричалъ агентъ. — Предъ суфлерской будкой и опытность наживете… Не имѣете-ли голоска?

— Я пою немного, — отвѣтила такъ же робко Зинаида Алексѣевна.

— Вотъ это чудесно. Нынче опереточный репертуаръ все заѣдаетъ. Такой ужь вкусъ пошелъ. Драматической любовницѣ, самаго перваго сорта, примѣрно цѣна полтораста рублей, а опереточная триста ломитъ да еще два бенефиса ей подай. Вотъ оно что-съ! И сколько, кажется, этихъ прекрасныхъ Еленъ развелось — хоть прудъ пруди, а цѣну держатъ…

— Вы имѣете, стало быть, въ виду что-нибудь? — спросилъ Карповъ.

— Да вотъ имъ прямѣе всего взять мѣсто той мамзели, что сейчасъ здѣсь была; для васъ на той же сценѣ есть вакантное мѣсто перваго любовника. Не угодно-ли вамъ оставить ваши имена и адресъ; завтра я переговорю въ Михаилъ Иванычемъ — это директоръ-съ — и дамъ вамъ тѣмъ-же часомъ знать…

— А за коммиссію? — выговорилъ потише Карповъ.

— Это ужь послѣ… вотъ когда поладите… Жалованье, я вамъ доложу, не богъ-знаетъ какое. Женское амплуа, если съ голоскомъ, рублей на семьдесятъ пять съ полбенефисомъ, а мужское не больше пятидесяти. Бенефисъ надо выговорить; ну, да генералъ человѣкъ добрѣйшій… супруга ваша и вы ему понравитесь. Я ужь завтра его какъ слѣдуетъ подготовлю; да и дѣлать-то ему больше нечего — не съ пустыми же руками ѣхать назадъ!

— Очень вамъ благодарны! — съ нѣкоторой аффектаціей вскричалъ Карповъ.

— Не стоитъ-съ, не стоитъ-съ, наше такое дѣло; вотъ пожалуйте-ка записать адресъ… Поскорѣе, батюшка! — скомандовалъ онъ блондину.

Карповъ продиктовалъ что нужно. Зинаида Алексѣевна слегка покраснѣла, увидавъ свое имя, записанное подъ одной фамиліей съ Карповымъ.

Господинъ Пшенисновъ, на прощаньи, прищелкнулъ языкомъ и, подмигнувъ ей, сказалъ:

— Съ серебрянымъ сервизомъ вернетесь! Вѣрьте слову!

Онъ проводилъ ихъ до самаго корридора.

Когда они очутитись на первой, съ верху, площадкѣ, Карповъ всталъ въ театральную позу, сложилъ руки на груди и вскричалъ:

— Ну-съ, сударыня, — отвергаете вы, послѣ того, нѣкоторое таинственное вмѣшательство судьбы въ дѣлишки смертныхъ?

— Мнѣ и не вѣрится, — озадаченно проговорила Зинаида Алексѣевна.

— Стоило намъ пожелать на сцену — и два сюжета нарушаютъ свои контракты и даже законтрактованный суфлеръ предается мертвому испитію, точно за тѣмъ только, чтобы уступить мѣсто Бенескриптову.

— Да вѣдь и онъ также будетъ пить?

— Не будетъ! Намъ бы только его вонъ изъ Петербурга.

Они возвращались домой улыбающіеся и беззаботные. Успѣхъ перваго шага по пути на сцену сдѣлался не только для Карпова, но и для Зинаиды Алексѣевны какъ-то особенно знаменательнымъ и ихъ такъ и подмывало кинуться поскорѣе вонъ изъ Петербурга, поскорѣе испробовать существованье «перелетныхъ птицъ», подышать воздухомъ актерской безшабашности…

— Ну, батюшка, Ѳедоръ Дмитричъ! — вскричалъ Карповъ, влетая съ Зинаидой Алексѣевной къ себѣ въ нумеръ, гдѣ Бенескриптов уже давно ждалъ его и не одинъ. — На этой же недѣлѣ айда изъ Петербурга. Мы первыми любовниками, вы — суфлеромъ!

Бенескриптовъ нѣсколько сумрачно усмѣхнулся и указалъ рукой на рослаго черномазаго парня съ носомъ и губами, обличающими духовное происхожденіе, въ длинноватомъ черномъ сертукѣ.

— Вотъ мой товарищъ, регентъ Дезидеріевъ, — проговорилъ онъ съ передышкой — будетъ весьма радъ служить.

— Это насчетъ нашего законнаго брака?

— Именно-съ, — пробасилъ регентъ придавленнымъ и сиповатымъ голосомъ.

— Много вамъ благодаренъ.

Карповъ протянулъ регенту руку. Тотъ не пожалъ ее, а подалъ свою руку ребромъ широчайшей ладони, причемъ рука у него двигалась точно на шарнирахъ.

— Въ какой же день прикажете? — спросилъ онъ.

— Въ понедѣльникъ. Вы знаете, гдѣ?

— Извѣщенъ-съ, — пробасилъ регентъ, послѣ чего тотчасъ же взялся за шляпу, опять протянулъ ребро ладони Карпову, а затѣмъ Бенескриптову, и вышелъ, не сгибая колѣнъ.

— Ну, что же, скажете, Ѳедоръ Дмитричъ? — весело обратилась къ нему Зинаида Алексѣевна.

— Да какой-же я суфлеръ? — усмѣхнулся онъ.

— Что это? — спросилъ Карповъ, подступая къ Бенескриптову: — вы брендить изволите? А кто намъ давалъ торжественное обѣщаніе изображать даже Ляпунова, если понадобится, только-бы не разставаться?…

— Я нѣшто отказываюсь? — заговорилъ жалобнымъ тономъ Бенескриптов: — куда хотите, туда и тычьте меня… Что я!…

— Ну, пожалуйста, Ѳедоръ Дмитричъ, — остановила его Зинаида Алексѣевна, безъ — самобичеваній! Я сегодня дѣвичникъ свой спрявлять хочу. Поѣдемте-ка всѣ трое на взморье и тамъ намечтаемся всласть…

Такъ и сдѣлали.

Три дня до свадьбы прошли у нихъ въ хлопотахъ по театральству.

Тотъ «Михаилъ Ивановичъ», о которомъ такъ много говорилъ агентъ, оказался весьма мягкимъ старцемъ. Онъ «обласкалъ» Зинаиду Алексѣевну и началъ всячески ее поощрять. Внѣшностью Карпова онъ остался тоже доволенъ и все повторялъ: «я не боюсь студентовъ! Милости просимъ».

Съ господиномъ Пшенисновымъ чета сценическихъ новобранцевъ покончила миролюбиво и получила отъ него въ напутствіе нѣсколько «добрыхъ совѣтовъ», какъ держать себя въ труппѣ и какъ себѣ набивать жалованье, «не даваясь въ лапы инымъ антрепренерамъ».

Наканунѣ дня свадьбы Карповъ ѣздилъ провѣдать Прядильникова. Къ нему докторь не допустилъ его, но на этотъ разъ говорилъ о больномъ съ гораздо большей надеждой на выздоровленіе.

— Оставьте мнѣ вашего друга на полгода, и вы найдете его не такимъ, какимъ онъ поступилъ ко мнѣ.

Таковы были заключительныя слова психіатра. Въ другое время они бы не особенно успокоили Карпова, но теперь они его чрезвычайно оживили. До поздней ночи проболталъ онъ съ Зинаидой Алексѣевной, не строя воздушныхъ замковъ, но бодро заглядывая въ будущее. Уже имъ видѣлось, какъ они, по возвращеніи съ сезона, возьмутъ Николаича совсѣмъ здороваго съ собой и поѣдутъ съ нимъ опять въ провинцію, увеселять его своимъ «лицедѣйствомъ».

Бенескриптовъ не участвовалъ въ этой полуночной бесѣдѣ. Онъ нарочно легъ пораньше спать, чтобъ на другой день встать чѣмъ свѣтъ, хотя на это не было никакой надобности. Но онъ готовился къ вѣнчанью Карпова съ торжественностью и весьма огорчился, когда женихъ объявилъ ему, что вѣнчаться будетъ въ визиткѣ, запросто. Ѳедоръ Дмитріевичъ досталъ гдѣ-то фракъ и бѣлый галстухъ; надо было отказаться отъ фрака, но бѣлый галстухъ онъ рѣшился сохранить. Онъ самъ вызвался взять на себя хлопоты по пріобрѣтенію брачныхъ принадлежностей: колецъ, свѣчей и атласу для «подножекъ».

Насталъ и роковой понедѣльникъ. Бенескриптовъ въ восемь часовъ утра стучался уже къ Карпову, а. потомъ и у Зинаиды Алексѣевны. И тотъ и другой много смѣялись, узнавъ, что усердіе Бенескриптова подняло ихъ спозаранку, а вѣнчаніе было заказано къ часу по полудни. Четырехмѣстную карету Ѳедоръ Дмитріевичъ снарядилъ тоже «загодя», какъ онъ выражался, т. е. съ десяти часовъ. Насилу его уломали сѣсть въ карету. Онъ все повторялъ, что обомнетъ платье Зинады Алексѣевны. А на ней было самое простенькое батистовое платье и соломенная шляпа съ китайской розой. Костюмъ Карпова не измѣнился ни въ чемъ противъ того, въ какомъ онъ ходилъ къ господину Пшениснову. Только Ѳедоръ Дмитріевичъ въ своемъ бѣломъ гастухѣ напоминалъ о какомъ-то празднествѣ.

Извощичья пара, раскачиваясь в разныя стороны, еле тащила карету, по женихъ съ невѣстой не выказывали признаковъ нетерпѣнія; одинъ только Бенескриптовъ волновался и то-и-дѣло поглядывалъ на часы…

— Ваши свидѣтели налицо! — радостно объявилъ онъ, увидавъ у паперти двухмѣстную карету.

Свидѣтели дѣйствительно были на-лицо. Карповъ представилъ ихъ невѣстѣ. Дровяникъ смотрѣлъ артистомъ; другой, «бившій баклуши», по характеристикѣ Карпова, имѣлъ, напротивъ, чрезвычайно дѣловую внѣшность.

Церковь была совсѣмъ пуста. Бенескриптов оглядѣлся кругомъ съ озабоченнымъ видомъ и тотчасъ же пошелъ на клиросъ, откуда и притащилъ псаломщика съ книгой.

— Напоминаетъ старое? — спросилъ его Карповъ.

— Тутъ мнѣ, видно, и оставаться надлежало, — проговорилъ, тряхнувъ головой, Бенескриптов и добавилъ: — ужь пѣніе будетъ не ахти! я Дезидеріева просилъ подтянуть. Онъ распишется да и на клиросъ.

Регентъ исполнилъ все по программѣ, предписанной ему Бенескриптовымъ и, расписавшись въкнигѣ «по женихѣ», скрылся за образомъ, прикрывавшимъ правый клиросъ. Безъ публики дѣло однако не обошлось.

Въ началѣ вѣнчанья явились барышни въ коротенькихъ пальтецахъ и, зайдя за печку, выстояли тамъ до конца.

Когда старичекъ священникъ, съ Анной на шеѣ, сказалъ Карпову картавымъ голосомъ: «Теперь поцѣлуйте вашу супругу», молодые разомъ улыбнулись.

— Ѳедоръ Дмитричъ! — крикнулъ Карповъ Бенескриптову, выходя изъ церкви: — повѣрите-ли вы, что я сегодня въ первый разъ поцѣловалъ Зину?

— Вѣрю, ибо вы раскаявшійся женолюбецъ!

И всѣ трое со смѣхомъ сѣли въ карету.


XI.

Газетное извѣстіе объ увольненіи дѣйствительнаго статскаго совѣтника Саламатова могло попасться на глаза Надеждѣ Аполлоновнѣ. Вотъ этого-то и не желалъ ея мужъ.

Въ самый день выхода того нумера, который такъ возбудилъ Малявскаго и Воротилина, Борисъ Павловичъ, вставъ раньше обыкновеннаго, перешелъ на половину Надежды Аполлоновны.

Онъ былъ въ этотъ день необычайно свѣжъ, розовъ и легокъ въ движеніяхъ. Наканунѣ портной Шармеръ привезъ ему новый домашній костюмъ изъ китайской шелковой матеріи: синій пиджачекъ и тѣлеснаго цвѣта шаровары. На шею повязалъ онъ креповый галстучекъ.

Супруга Бориса Павловича вела жизнь строгую и вставала рано. Съ утра занималась она сведеніемъ счетовъ и корреспонденціей съ кузинами, проживавшими: иныя въ По, другія въ Ниццѣ, третьи въ Монтре.

Когда Борисъ Павловичъ вошелъ въ ея будуаръ, отдѣланный въ тяжеломъ стилѣ, невозбуждавшій никакихъ игривыхъ мыслей, даже и въ предѣлахъ супружескихъ правъ, она сидѣла, выпрямившись, у рѣзного письменнаго столика и водила жилистыми пальцами по матовой англійской бумагѣ перомъ, въ ручкѣ изъ слоновой кости. Ея широкій и костлявый торсъ драпировался въ кашемировый, цвѣтами, распашной капотъ. Скудные ея волосы были подобраны подъ черную кружевную косыночку. Отъ нея шелъ полублаговонный, полулекарственный запахъ.

— Bonjour, chère amie, — подкатилъ къ ней Саламатовъ и, дотронувшись слегка до плеча, поцѣловалъ въ темя, прикрытое косыночкой.

— Ah! mon Dieu!… [43]— встрепенулась она, поднимая голову, и даже покраснѣла отъ удовольствія.

Она очень цѣнила супружескія ласки.

— Я тебя испугалъ? — разсмѣялся Саламатовъ.

— C’est que tu es si matinal, aujoud’hui, Boris. [44]

Она положила перо методически и прикрыла бюваръ.

— Весна, chere amie, весна! Пора и мнѣ начать вести человѣческую жизнь.

— A la bonne heure![45]

И она передернула своимъ широкимъ и блѣдногубымъ ртомъ.

— Когда же мы переѣзжаемъ, Nadine? — спросилъ Борисъ Павловичъ особенно ласково, похаживая по будуару, руки въ шаровары.

— Ахъ, мой другъ, это въ одинъ день не дѣлается. Завтра я поѣду и посмотрю, исполнилъ-ли хозяинъ все, что я требовала. Dailleurs, le temps est changeant. Nous pourrions demenager des demain en huit. [46]

— Прекрасно, прекрасно, я не настаиваю: такъ мы на дачѣ устроимъ маленькій фестиваль и спрыснемъ мое новое назначеніе.

— Hein? — откликнулась Надежда Аполлоновна и устремила глаза на мужа. — Quas tu dis?… новое назначеніе? Encore une place de directeur… dans une entreprise vereuse? je ne conçois pas, Boris, quelle malencontreusse manie as-tu de te compromettre de plus en plus?![47]

— Помилуй, голубчикъ! Я тебѣ готовилъ маленькій сюрпризикъ…

Борисъ Павловичъ остановился въ эту минуту и тряхнулъ животомъ. Въ карихъ глазкахъ его промелькнуло нѣкоторое безпокойство.

— Une surprise? Quele surprise?

Голосъ Надежды Аполлоновны рѣзко просвисталъ. Въ немъ не было радостныхъ нотъ.

— Вотъ видишь, мои другъ, я хотѣлъ это устроить на дачѣ, но назначеніе вышло раньше, и мой сюрпризъ немного не удался.

— Mais quelle surprise, au nom de Dieu? [48]

— Во-первыхъ, — позвольте васъ поздравить, Надежда Аполлоновна: — вы уже болѣе не дѣйствительная статская, а тайная совѣтница.

— Vous êtes avancé en grade, Boris? [49]

Супруга какъ-будто улыбнулась.

— Вы это прочтете сегодня въ газетахъ. А завтра прочтете нѣчто другое, и вотъ эту-то новость я объявляю вамъ первой.

— Allez done, Boris, tout cela n’est qu’une bourde! [50]

— Да нѣтъ-же, мой другъ, я совершенно серьезно говорю. Князь Павелъ Павловичъ какъ-то говорилъ мнѣ: cher Саламатовъ, что вамъ за охота возиться съ вашей канцеляріей, vous n’etes pas de la pate d’un tchinovnik [51]. Перейдите въ наше учрежденіе. Жалованья вамъ не нужно, надѣюсь…

— Mais quel est cet учрежденіе? [52]

— Ахъ, Боже мой! душа моя, развѣ ты не помнишь… ну князь Павелъ Павлычъ… Ты сама, кажется, состоишь у него подъ началомъ?

— Dé la bienfaisance? [53] сгримасничала Надежда Аполлоновна и такъ и осталась съ этой гримасой на нѣсколько секундъ.

— Ну-да, мой другъ, de la bienfaisance. Но почетъ, почетъ какой! Побуду я годъ, и у меня Бѣлаго Орла. Теперь у меня чинъ такой. А тутъ, согласись сама, коптѣть въ подчиненной должности, проглатывать выговоры и чѣмъ-же кончить: тѣмъ — что тебя замаринуютъ, какъ какого-нибудь омара, въ прокъ и умрешь ты все въ томъ-же затхломъ уксусѣ; теперь-же я займу совершенно барское мѣсто. Никто, кромѣ человѣка съ блестящимъ положеніемъ въ обществѣ, не возьметъ его.

— Alors vouz avez donne votre demission? [54] спросила Надежда Аполлоновна, все еще не мѣняя строгаго тона.

— Mais oui, ma chere, je vous lai deja dit, [55] вскричалъ уже нѣсколько раздражительно Борисъ Павловичъ и надвинулъ шаровары на животъ. Я не могъ, да и не хотѣлъ оставаться «un tchinovnik», какъ говорятъ князь Павелъ Павчычъ, il fallait mémanciper [56].

— En dautres termes: on vous a chassé du service! [57]

Надежда Аполлоновна повернула ротъ свой налѣво и слегка сапанула.

Борисъ Павловичъ поправилъ свой синій пиджачекъ, взялъ стулъ, присѣлъ къ женѣ и облокотился своей пухлой рукой о письменный столикъ.

— Да пойми-же, душа моя, началъ онъ ласково и вразумительно — ты умная женщина и благоразумія тебѣ не занимать стать. Вѣдь меня производятъ въ тайные совѣтники ни съ того, ни съ сего, да еще съ мундиромъ. Ты это сама прочтешь въ сегодняшнихъ газетахъ.

— Je me soucie bien,[58] возразила Надежда Аполлоновна: de votre piteuse uniforme de tchinovnik. Si vous perdez votse charge honorifique et avec elle votre belle uniforme brodee!… [59]

— Да успокойся ты, Христа ради, Надя, голубчикъ! Ничего я не теряю, а веду тебя ко всевозможнымъ грандерамъ. Хочешь вѣрь, хочешь нѣтъ; но, право, я работаю тутъ только для тебя. Мой шитый мундиръ щекоталъ твое самолюбіе, но я все-таки былъ чиновникъ, а завтра я превращаюсь въ особу и трое положеніе въ твоемъ мондѣ вотъ какъ поднимается!

Онъ указалъ рукой аршина на два отъ пола.

Надежда Аполлоновна притихла, сжала губы и нѣсколько обиженнымъ тономъ проговорила:

— Au surplus, Boris, vous netes ni un enfant, ni un imbecile. Vous savez ce que vous devez à votre femme et. vous agirez en consequence.[60]

— Ну вотъ и прекрасно, вскричалъ Саламатовъ и чмокнулъ жену въ щеку красными, сочными губами. — Этакъ-то лучше будетъ. Только, сердечный другъ Наденька, надо будетъ и тебѣ немножко поработать.

— Dans quel sens? [61]

— Отставка моя появится сегодня, а новое назначеніе только завтра. Ты поѣдешь сегодня съ визитами и пусти вѣсть о моемъ назначеніи. Ты съумѣешь это сдѣлать и пресѣчешь всякіе глупые толки… Всѣ эти барыни знаютъ, что ты самый строгій судья твоего благовѣрнаго супруга. Стало-быть, если ты что-нибудь про него разсказываешь, значитъ оно правда. Эдакъ вы и вашем. у превосходительству приготовите надлежащій ходъ на высшія ступени…

— Assez, assez de bavardagel [62] остановила супруга расходившагося Бориса Павловича.

Онъ еще разъ поцѣловалъ ея руку и громко вздохнулъ. У него на лбу показалось даже нѣсколько капель поту.

Надежда Аполлоновна встала, оправила свой распашной капотъ и проговорила тономъ самоотверженной жены:

— S’il faut que je plaide votre cause, je me résigne.[63]

— Да, мамочка, рискнулъ Борисъ Павловичъ и, чмокнувъ ее въ сухую шею, выкатилъ изъ будуара.

Этотъ военный поцѣлуй произвелъ, повидимому, на Надежду Аполлоновну самое сильное впечатлѣніе. Она, растеревъ себѣ руки ароматическимъ уксусомъ, позвонила горничную и дала ей обстоятельное приказаніе, какой приготовить туалетъ къ двумъ часамъ.

Вернувшись къ себѣ въ кабинетъ, Борисъ Павловичъ вынулъ изъ кармана платокъ и отеръ имъ лобъ. Разговоромъ съ своей «Надиной» онъ былъ довольнѣе, чѣмъ даже объясненіемъ съ той особой, у которой онъ выторговалъ тайнаго совѣтника. Давно ему не дышалось такъ легко, какъ въ этотъ день. Онъ точно начиналъ съизнова свою карьеру.

Весело оглянулъ онъ кабинетъ, гдѣ столько денегъ вошло въ его широкіе карманы. И письменный столъ, и шкапы съ дѣловыми картонами глядѣли такъ аппетитно и точно приглашали къ новымъ подвигамъ, готовые сейчасъ широко раскрыть свои ящики и полки.

Когда камердинеръ подалъ ему газету, онъ, не торопясь, развернулъ листъ и медленно прочелъ въ оффиціальныхъ извѣстіяхъ о своемъ увольненіи. Ему пріятно было разобрать про себя, но складамъ, крупно отпечатанное имя: Саламатовъ.

«То-то закопошатся, подумалъ онъ, воображая, какое впечатлѣніе произведетъ его отставка на разныхъ благо-пріятелей-дѣльцовъ. — Обрадуются, дурачье!»

Больше ничего въ газетѣ Борисъ Павловичъ и не прочелъ. Ему захотѣлось ѣсть. Если-бы въ эту минуту кто-нибудь завернулъ къ нему, онъ-бы позавтракалъ съ двойнымъ наслажденіемъ, но никто что-то не являлся.

«Небось не придутъ, подлецы, думалъ онъ, — не знаютъ, съ какой ноты начать, съ жалостной или съ поздравительной; а за глаза злоязычничаютъ всласть».

Завтракъ былъ сервированъ раньше обыкновеннаго: Бориса Павловича подмывало проѣхаться и даже пройтись по Невскому. Онъ разсѣлся одинъ у открытаго окна и, послѣ разныхъ возбуждающихъ hors doeuvres, скушалъ цѣлую серебряную кастрюлечку своего любимаго relevé: жидкой яичницы съ шампиніонами, которая у него дѣлалась въ совершенствѣ. За яичницей послѣдовали свѣжіе цыплята и спаржа по-польски. Борисъ Павловичъ не обходился никогда и безъ десерта, а сыръ ѣлъ по-французски, подъ конецъ. Легкій вѣтерокъ, доносившійся въ окно, щекоталъ его широкія ноздри и удвоивалъ его аппетитъ.

Кончился завтракъ, но посѣтителей все-таки не было. Это не заставило Саламатова нахмуриться. Напротивъ, плутоватая усмѣшка блуждала по его губамъ; онъ ихъ то-и-дѣло облизывалъ. Завтракъ привелъ его въ еще болѣе пріятное настроеніе.

Часу во второмъ онъ одѣлся по-лѣтнему, велѣлъ запречь вороного рысака въ эгоистку, на которой онъ держался съ опасностью жизни, доѣхалъ до угла Невскаго и пошелъ пѣшкомъ по направленію къ Адмиралтейству.

— «Петербургскія вѣдомости», «Голосъ»! крикнулъ ему разнощикъ газетъ.

Онъ купилъ нумеръ и развернулъ его, чтобы прочитать опять объ увольненіи дѣйствительнаго статскаго совѣтника Саламатова съ производствомъ въ тайные. Его это тѣшило. Лицо его точно говорило: «ну, чему вы, дураки, обрадовались, что меня изъ службы выгнали? вы глупы, а не я». — Ходить пѣшкомъ Борисъ Павловичъ вообще не любилъ, хотя доктора и предписывали ему; но въ этотъ день онъ готовъ былъ остаться на Невскомъ хоть вплоть до обѣда. Ему хотѣлось повстрѣчать какъ можно больше знакомыхъ и разглядывать ихъ физіономіи, когда они будутъ пожимать ему руку, затрудняясь, съ чего начать разговоръ.

— Вашему превосходительству! взвизгнулъ кто-то у него подъ носомъ.

Саламатовъ обернулся и чуть не раздавилъ животомъ Абрама Игнатьевича Гольденштерна, одѣтаго также полѣтнему, въ прюнелевыхъ штиблетахъ и соломенной шляпѣ.

Саламатовъ взглянулъ прямо въ лицо Гольденштерну и ему удалось замѣтить въ осклабленной маскѣ своего пріятеля какую-то съеженность.

— Чко-жь вы меня не поздравляете? спросилъ онъ, кладя правую рукуна плечо Гольденштерну.

— Съ чѣмъ прикажете?

— Какъ съ чѣмъ? Точно вы не читали?

— Да я прочелъ сегодня утромъ, и хотѣлъ даже поѣхать къ вамъ, только помѣшали мнѣ разные народы, такъ все, по пустякамъ, по пустякамъ…

Гольденштернъ повернулся и пошелъ въ ногу съ Саламатовымъ. Лицо его приняло озабоченный видъ.

— Вы мнѣ не сказали, началъ онъ тихо, — что дѣло можетъ такъ разыграться. Интересъ, конечно, большой, но зачѣмъ-же вамъ было рисковать карьерой, сдѣлайте одолженіе? Наши всѣ будутъ сильно тужить, сильно тужить…

— И поминки обо мнѣ справлять? весело спросилъ Саламатовъ.

— Поминки, то-есть какъ поминки?

— По-христіанству, а то и по-іудейству. Вѣдь я теперь умершій человѣкъ.

— Вы все шутите, все шутите, заговорилъ Гольденштернъ съ сожалительной миной и замоталъ головой.

— Да что-жь мнѣ больше остается дѣлать, другъ Абрамъ Игнатьичъ: по іудейскому обычаю, главу пепломъ посыпать, что-ли? Вонъ видите, какая погода-то стоитъ на дворѣ. Всякій злакъ, батюшка, прозябаетъ… Замѣтили, какая махровая пронеслась на сѣрыхъ-то? Должно быть, свѣжаго полученія, вмѣстѣ съ устрицами… У васъ позыва нѣтъ проглотить дюжинку, другую?

— Вы насчетъ устрицъ?

— Да, насчетъ устрицъ; мы какъ-разъ противъ Одинцова. Берите меня подъ руку, авось насъ не раздавятъ.

Гольденштернъ ничего не отвѣчалъ, а только сдержанно разсмѣялся. Онъ продолжалъ ежиться и видимо не умѣлъ попасть въ надлежащій тонъ. Эго тѣшило Саламатова и красныя щеки его такъ и блистали.

Они перебрались на другую сторону Невскаго и вошли въ одну изъ Милютиныхъ лавокъ.

Сидѣльцы въ бѣлыхъ фартухахъ почтительнѣйше раскланялись саламатовской тушѣ и проводили ее глазами въ узкій корридорчикъ, гдѣ помѣщаются чуланчики для ѣды устрицъ.

Саламатовъ занялъ чуланчикъ налѣво и весь наполнилъ его своей фигурой. Гольденштернъ смотрѣлъ крошечнымъ придаткомъ. Бѣлокурый, блѣднолицый парень съ особенной серьезностью принялъ заказъ Саламатова, проговоривъ что-то такое, гдѣ былъ только слышенъ звукъ «съ».

Несмотря на то, что въ желудкѣ Бориса Павловича находился уже плотный завтракъ, онъ началъ съ пикантныхъ закусокъ, предшествовавшихъ устрицамъ съ шабли и шампанскимъ.

— Такъ вы уже меня, значитъ, похоронили, заговорилъ Саламатовъ, отправляя себѣ что-то въ ротъ, — и подыскали другого ходатая?

— Э… какъ-же можно! вскрикнулъ Гольденштернъ и налилъ себѣ рюмку бѣлой померанцевой.

— Да вѣдь я вижу ваше разсужденіе: мнѣ и цѣна была до тѣхъ поръ, пока я шелъ на проломъ, рискуя мѣстомъ. А теперь, дескать, какая намъ въ немъ благодать: его по шапкѣ, онъ будетъ труса праздновать!..

— Какже можно, какже можно, — перебилъ опять его Гольденштернъ: — развѣ мы васъ не знаемъ!

— Да ужь и я-то васъ знаю: вы хоть того и не стоите, сколько васъ ни есть, а я дѣло выиграю. Теперь у меня руки совсѣмъ развязаны, — такъ аль нетъ?

— Это точно, какъ-бы опомнившись вскричалъ Гольденштернъ — теперь ужь для васъ никакого риску нѣтъ.

— Разчухали, значить. Вотъ въ томъ-то и дѣло, что вашъ умишко только и годенъ на то, какъ-бы вамъ подъ прикрытіемъ камергера Саламатова смошенничать, а половчѣе воспользоваться вотъ хоть-бы такимъ пассажемъ, какъ его отставка, на это у васъ кишокъ не хватаетъ!

Гольденштернъ хотѣлъ что-то возразить, но въ эту минуту подали устрицы. Онъ опять сдержался и, глядя на блюдо изъ-подъ очковъ, началъ ковыряться въ устрицахъ, выбирая какая попригляднѣе на видъ.

Борисъ Павловичъ глоталъ ихъ, какъ истый петербуржецъ, съ трагической стремительностью. Когда три дюжины были проглочены, онъ выпилъ стаканъ шабли и, придвинувшись къ Гольденштерну, сказалъ ему съ дурач-ливои гримасой:

— Сколько даете за новость?

— Какую? осклабился Гольденштернъ.

— Да ужь такую, что мы съ вами можемъ выдти вонъ отсюда, записавши на активъ по мильончику чистоганомъ.

Гольденштернъ откинулся, поправилъ очки и, крякнувъ, издалъ еще какое-то восклицаніе.

— Какъ вы думаете, любезнѣйшій Абрамъ Игнатьичъ, что мнѣ до сихъ поръ мѣшало самому заполучать тамъ, гдѣ я довольствовался только крупицами?

— Не понимаю! откликнулся Гольденштернъ.

— Такъ вамъ, значитъ, на примѣрѣ изобразить надо?

— Сдѣлайте одолженіе.

— Извольте. Сколько, спрашиваю я васъ, прошло чрезъ мои руки концессій, а?

— Пе могимъ знать въ точности, но на порядкахъ!

— И неужели вы ни разу не спросили себя: почему это Борисъ Павлычъ уступаетъ мѣсто другимъ, когда онъ самъ можетъ все обработать въ отличномъ видѣ?

— Приходило, приходило въ голову, затараторилъ Гольденштерн: — я мекалъ такъ: генералъ, молъ, желаетъ быть универсальнымъ человѣкомъ, потому и не берется вплотную ни за одно дѣло. Ему и выгоднѣе. Знаете, эдакая поговорка русская есть: по ниткѣ рубашка…

— Ну, это вы переврали: съ міру по ниткѣ — бѣдному рубашка. Такъ вы меня, значитъ, въ нищіе записываете? спросилъ Саламатовъ, нахмуривая брови. — Не раненько-ли, Абрамъ Игнатьичъ?

— Полноте, полноте, ваше превосходительство! съ такихъ нищихъ и намъ-бы хотѣлось рубашку стянуть, хе, хе, хе! А я, ей-же-ей, всегда такъ разсуждалъ: Борисъ-де Павлычъ вездѣ и нигдѣ. И въ этомъ заключается его всемогущество.

— То-то, усмѣхнулся Саламатовъ. — Ваше разсужденіе было, по-своему, не глупо и я самъ частенько поддакивалъ ему; но суть-то дѣла совсѣмъ другая. Мнѣ неловко было дѣйствовать отъ своего имени, потому что я былъ чиновникъ.

— А! крикнулъ Гольденштернъ, точно его кто ударилъ по лбу. — Вѣдь оно такъ, это ясно!

— И для меня было всегда ясно. Да я, видите, на универсальность-то мою напиралъ слишкомъ. Для этой-то универсальности мнѣ, на первыхъ порахъ, нужно было и мое чиновничество. Но потомъ работа по мелочамъ сильно надоѣла мнѣ…

— По мелочамъ хе-хе-хе, по мелочамъ; у васъ особая арифметика! Эдакими мелочами мильончики себѣ сколачиваютъ.

— Другіе, можетъ быть, и сколачиваютъ, а я не сколочу. Куши, какіе перепадаютъ мнѣ, проходятъ сквозь пальцы. Получаешь ихъ въ разноту, сейчасъ то, другое, картишки или что, глядишь и нѣтъ ничего, и опять перехватывай. А тутъ, что тамъ ни толкуй, кушъ, который и такому экономному человѣку, какъ я, трудно спустить сразу.

— Спустите и такой, хе-хе…

Гольденштернъ хотѣлъ-было засмѣяться, да вдругъ воздержался. Разговоръ получалъ оттѣнокъ балагурства, а между тѣмъ Саламатовъ успѣлъ подзадорить его любопытство.

— За сколько-же вы продаете вашу новость? спросилъ онъ полусерьезнымъ тономъ.

— Вы меня тоже христопродавцемъ считаете, а я объ вашемъ-же братѣ думаю.

Саламатовъ подсѣлъ еще ближе къ своему собесѣднику и заговорилъ гораздо тише:

— То, что я вамъ скажу, почтеннѣйшій Гольденштернъ, держать между нами, а если пустите въ ходъ, я вамъ напакощу зѣло. Да безъ меня вы изъ моей новости и не въ состояніи сдѣлать надлежащаго употребленія.

— Какъ вамъ не стыдно, зашепталъ Гольденштернъ, сладко прищуривая глазки — кому вы это говорите, кому?

И, перемѣнивъ шепотъ на визгливый звукъ, онъ крикнулъ въ корридоръ:

— Бутылку клико, мигомъ!

Послѣ того онъ опять приткнулся къ Саламатову, поглядывая пугливо на дверь.

— Царству концессіонеровъ пришелъ конецъ, выговорилъ Саламатовъ, тыча Гольденштерну въ лицо свой обширный указательный палецъ.

— Э! вскрикнулъ Гольденштернъ и махнулъ правой рукой. — Мы это слышимъ ужь который годъ!

Саламатовъ опять нахмурился и презрительно выставилъ впередъ нижнюю губу, что онъ дѣлалъ чрезвычайно рѣдко.

— Я, сказалъ онъ съ оттяжкой, — батюшка мой, Абрамъ Игнатьичъ, не отметчикъ газетный, по три копеечки за строчку; что я говорю, то вашему брату на вѣсъ золота надо покупать, — да-съ!

Онъ быстро отодвинулся. Диванчикъ затрещалъ подъ нимъ.

— Да что-жь вы это какой сердитый! встрепенулся Гольденштернъ: — вѣдь вы сами изволите знать, что такой слухъ давнымъ-давно ходитъ. Я больше ничего не сказалъ.

— Развѣ я вамъ слухъ сообщаю? продолжалъ все такъ-же внушительно Саламатовъ: — слухами я не промышляю. Я привыкъ всегда и во всемъ основываться на фактахъ-съ.

— Да сдѣлайте одолженіе, ваше превосходительство, шепталъ просительно Гольденштернъ: — зачѣмъ вы сейчасъ въ амбицію вошли? Кто-же лучше васъ знаетъ, гдѣ раки зимуютъ!

— Такъ стало, почтеннѣйшій Абрамъ Игнатьичъ, нечего было вамъ и перебивать меня. Не угодно-ли вамъ пожаловать ко мнѣ и я вамъ покажу, изъ какихъ источниковъ идетъ моя новость.

— Много обяжете!..

— Те, те, те, умѣрьте порывъ вашего восторга: я съ вами ни въ какой разговоръ не войду прежде, нежели мы не условимся вотъ о чемъ: коли тайному совѣтнику Саламатову благоугодно будетъ заработать однимъ разомъ кушъ, какой преличествуетъ русскому концессіонеру, то почетный гражданинъ Гольденштернъ обязуется оказать ему необходимый для него денежный кредитъ и способствовать наивыгоднѣйшему сбыту саламатовской концессіи. Идетъ?

— Точно по писаному откачали!

— Такъ идетъ? переспросилъ уже менѣе шутливо Саламатовъ.

— Какой-же дурень откажется отъ эдакой соблазнительной штукенціи!

Въ эту минуту все тотъ-же парень внесъ шампанское.

— Какъ впопадъ! взвизгнулъ Гольденштернъ и выхватилъ бутылку изъ рукъ сидѣльца. — Стаканы поставь и ступай, и ступай!

Абрамъ Игнатьевичъ съ необыкновеннымъ рвеніемъ наполнилъ стаканы, и когда чокнулся съ Саламатовымъ, то показалъ ему свои черные зубы.

— Идетъ, идетъ-съ, дражайшій Борисъ Павловичъ, полушепотомъ взвизгивалъ онъ, хватаясь за лѣвое плечо Саламатова. — Во всемъ Питерѣ не найдете лучшаго цѣнителя вашего генія, какъ Абрамъ Гольденштернъ.

И на этотъ разъ онъ схватилъ его за колѣно.

— Щекотно, боюсь, закричалъ Саламатовъ и разразился такимъ хохотомъ, что въ лавкѣ задрожали стклянки съ капорцами и консервами.

Потекли веселыя и шумныя рѣчи, прерываемыя глотаньемъ устрицъ. Бесѣда затянулась до пятаго часа. Выйдя изъ лавки на Невскій, новые союзники распростились и направились въ разныя стороны: Гольденштернъ взялъ къ Казанскому собору, Саламатовъ къ гостиному двору.

День стоялъ все такой-же теплый. Тайному совѣтнику было жарковато, и онъ, двигаясь животомъ впередъ, то-и-дѣло отдувался. Его эгоистка ѣхала за нимъ шагомъ; но ему хотѣлось пройти еще пѣшкомъ хоть до Аничкова моста. Красное лицо Бориса Павловича сіяло еще больше, чѣмъ утромъ. Онъ положительно начиналъ жить съизнова и мечта о милліонѣ переплеталась въ его воображеніи съ роскошнымъ и благоуханнымъ «пріютомъ утѣхъ», которымъ онъ все еще не обзавелся съ того дня, когда Авдотья Степановна отставила его отъ своей особы.

«Ужасно я цѣломудренъI» думалъ онъ, поглядывалъ на коляски кокотокъ и слегка кивалъ нѣкоторымъ изъ нихъ.

Онъ проходилъ мимо часовни, что у Гостинаго двора. Какая-то женщина, одѣтая полумонашески, съ чернымъ платкомъ на головѣ, положила два земныхъ поклона и пошла къ широкому тротуару въ такомъ направленіи, что должна была пересѣчь ему дорогу.

Борисъ Павловичъ заглянулъ ей подъ низко-надвинутый платокъ и съ неподдѣльнымъ изумленіемъ вскрикнулъ:

— Дунечка!

Женщина въ черномъ нѣсколько отшатнулась назадъ, но тотчасъ-же совершенно спокойно и даже добродушно проговорила:

— Все Господь. Вотъ и съ тобой приказалъ свидѣться. Прощай. Одна просьба къ тебѣ: когда съ друзьями-пріятелями будешь, не поминай моего имени.

И она поклонилась ему низкимъ поклономъ.

— Какъ, что? закричалъ-было Саламатовъ — куда ты такъ вырядилась.

— Туда, отвѣтила она — на Волгу — не замай.

Саламатовъ хотѣлъ-было взять ее за руку, но она уклонилась, спѣшнымъ шагомъ перешла тротуаръ и сѣла въ крытую извощичыо пролетку.

Саламатовъ таращилъ глаза, стоя съ растопыренными руками: передъ нимъ пронеслось точно какое-то видѣніе…


XII.

Лиза Загарина долго упрашивала Авдотью Степановну взять ее съ собой на Волгу, и все тщетно. Она простилась съ нею совершенно растерянная и точно обозленная, и пошла на похороны Саши Чернокопытова, гдѣ выстояла все время отпѣванія безъ слезъ. Вернувшись съ похоронъ, она заперлась у себя въ комнаткѣ, къ обѣду не вышла и пролежала цѣлый день въ кровати.

На другой день, часу въ двѣнадцатомъ утра, она сказала Катеринѣ Николаевнѣ, что ей нужно сходить погулять, одной. Она доѣхала по желѣзно-конной дорогѣ до Васильевскаго острова, и, взявъ направо съ Николаевскаго моста, вошла въ румянцевскій скверъ, сѣла около колонны на одну изъ скамеекъ и стала кого-то ждать…

Карповъ и его подруга такъ оживили Бенескриптова, что онъ болѣе двухъ недѣль провелъ безъ всякихъ «припадковъ». Мысль о той, которая умирала тутъ, въ томъ-же Петербургѣ, тревожила его по ночамъ, но онъ не порывался повидаться съ Надеждой Сергѣевной, зная, что онъ не выдержитъ и еще сильнѣе «закуритъ».

«А во мнѣ ей какая-же сласть! думалъ онъ. — Ей теперь нуженъ одинъ покой».

Въ день свадьбы Карпова онъ чувствовалъ себя «совсѣмъ живымъ», какъ онъ выразился, много и весело болталъ, потѣшался надъ своей новой ролью суфлера, говорилъ, что онъ рискнулъ-бы даже играть наперстниковъ въ трагедіяхъ, да жаль, что этого амплуа больше не полагается въ театральномъ обиходѣ. Послѣ обѣда онъ, однако, затуманился и ушелъ въ свою коморку. Карповъ и его жена сейчасъ-же догадались, на какую тему ему взгрустнулось, и рѣшили ѣхать какъ можно скорѣе — коли уложатся, такъ на другой-же день, — боясь, что Бенескриптовъ расхандрится и сдѣлается ни къ чему не годнымъ, по крайней мѣрѣ, на недѣлю.

Но Ѳедоръ Дмитріевичъ, ходя по своему нумерку, вовсе не былъ близокъ къ тому, чего боялись друзья его. Онъ разсуждалъ:

«Почему-же бы мнѣ не пойдти къ ней сегодня? Я чувствую, что у меня бодрость есть. Новаго я ничего не увижу. Она плоха и-быть можетъ скончается этой весной. Вѣдь я себя приготовилъ къ такому исходу. Говорить я съ ней не буду: она, поди, такъ слаба, что ни съ кѣмъ ужь не можетъ говорить. А все-бы ее увидалъ, про себя прости ей сказалъ, Лизу-бъ поцѣловалъ и потащился-бы съ моими юнцами бѣса тѣшить».

Желаніе отправиться въ лечебницу дѣлалось все сильнѣе и сильнѣе; онъ уже выдумывалъ предлогъ своему уходу; удалиться такъ, не показавшись, онъ не хотѣлъ, а говорить о Загариной ему было тяжело.

Вошла корридорная служительница.

— Вамъ, что-ли? спросила она его, подавая письмо.

Бенескриптов посмотрѣлъ на адресъ и разобралъ свое имя.

— Мнѣ, мнѣ, подайI сказалъ онъ поспѣшно.

Когда служительница вышла, онъ забѣгалъ по комнатѣ, разглядывая адресъ. Рука была ему знакома, но онъ все-таки затруднился-бы сказать сразу, чья она.

«Ужели это Лизокъ писала?» подумалъ онъ съ тревожной улыбкой и не безъ сердцебіенія надорвалъ конвертъ.

«Милый мой семинаристикъ, читалъ онъ съ возрастающимъ волненіемъ, — неужели я васъ такъ и не увижу? Я васъ не браню, а только жалко ужасно, что мы живемъ въ одномъ городѣ, а точно между нами пять тысячъ верстъ. Назначаю вамъ свиданіе, угадайте гдѣ? Помните, гдѣ вы, бывало, въ прошломъ году со мной сходились, когда я возвращалась изъ гимназіи? Вотъ завтра и приходите на Островъ, въ тотъ скверъ, — я забыла, какъ онъ называется — противъ Академіи Художествъ, буду васъ ждать отъ половины двѣнадцатаго до часу. Приходите-же, а то, можетъ быть, меня больше и не увидите.

Вашъ Лизокъ».

Онъ два раза перечиталъ записку, поцѣловалъ ее и чуть замѣтно прослезился. Въ этой запискѣ было что-то веселое, она дышала какой-то надеждой и вмѣстѣ съ тѣмъ заключала въ себѣ нѣкоторую таинственность… Исчезъ разомъ поводъ порываться въ лечебницу. Завтра, онъ все узнаетъ отъ Лизы и потолкуетъ съ ней «по душѣ», какъ годъ тому назадъ, когда она кормила его своей булкой въ томъ-же Румянцевскомъ скверѣ.

Карповы были пріятно удивлены, увидавъ входящаго къ нимъ Бенескриптова.

— Вы никуда не собираетесь? спросила его Зинаида Алексѣевна.

— Нѣтъ, никуда, весело отвѣтилъ онъ, — а вотъ пришелъ подсобить вамъ укладываться въ дорогу. Когда двигаемся?

— Да хоть завтра, откликнулся Карповъ. Онъ разбиралъ книги, валявшіяся грудой на полу. — Мнѣ только съ книгами убраться, а у Зины все, кажется, уложено.

— Завтра не успѣете, выговорилъ недовѣрчиво Бенескриптовъ — вѣдь вы, хоть и больно бойки, да все-же русскіе люди… Пока уложитесь, пока что, глядишь сутки и пройдутъ; ужь лучше-бы, не торопясь, въ среду…

— Тяжелый день! крикнулъ Карповъ, опустившійся совсѣмъ на полъ.

— Зинаида Алексѣевна, обратился къ ней Бенескриптовъ, — пристыдите супруга-то: свободнымъ мыслителемъ себя почитаетъ, а тяжелыхъ дней боится!

— Ну-инъ, будь по вашему! согласился Карповъ: — айда въ среду, но только уговоръ лучше денегъ, Бенескриптовъ: живого или мертваго, я васъ доставлю въ вагонъ желѣзной дороги.

— Зачѣмъ, Алексѣй Николаичъ, мертваго, доставите и живого. Вы нѣшто не видите, что я со всякой мертвечиной распростился….

Онъ такъ бодро смотрѣлъ въ эту минуту, что молодые супруги радостно оглядѣли его и подумали: «Мы, кажется, не на шутку его вылечили?»

— Такъ позвольте-же помочь вамъ, проговорилъ Бенескриптовъ, опускаясь на полъ къ Карпову, и спи начали вдвоемъ укладывать книги въ большой досчатый ящикъ.

Въ укладываніи прошелъ вечеръ. Ночь Бенескриптов проспалъ тихо, безъ сновидѣній, и только на другой день утромъ почувствовалъ легкое нервное волненіе, тотчасъ вспомнивъ о назначенномъ ему «свиданіи».

Онъ уже совсѣмъ собрался въ началѣ одинадцатаго часа, но вдругъ имъ овладѣлъ страхъ, до такой степени явственный, что хоть оставаться въ нумерѣ. Опять заходилъ онъ въ тревогѣ, безпрестанно поглядывая на часы; а время летѣло ужасно быстро, и онъ чуть не вскрикнулъ, когда стрѣлка стала уже на четверти перваго.

Тутъ онъ схватилъ фуражку, чуть не забылъ запе-реть комнату и бросился на улицу. Волненіе его тотчасъ-же улеглось, какъ только онъ сѣлъ на имперьялъ желѣзно-конной кареты. Невскій, на который онъ столько разъ злобствовалъ, смотрѣлъ на него привѣтливо. Онъ прощался съ Петербургомъ равнодушно, но безъ желчи и горечи.

Спустившись на Острову, Бенескриптовъ опять ощутилъ смущеніе, но уже не такое сильное, какъ утромъ. Онъ замедлилъ шагъ, обогнулъ кругомъ весь скверъ и, войдя наконецъ въ него, какъ-бы боязливо оглядѣлъ площадку передъ памятникомъ.

Онъ сейчасъ-же нашелъ глазами Лизу. Онъ зашелъ сзади и шепотомъ окликнулъ ее.

— Лизокъ!

Лиза вскочила съ мѣста, протянула ему обѣ руки и молча посадила его около себя на скамейку.

Нѣсколько секундъ прошло въ молчаніи. Они смотрѣли другъ на друга и старались улыбнуться, но на глазахъ ихъ невольно выступали слезы.

Бенескриптовъ первый нарушилъ молчаніе и, бросивъ взглядъ на черное платьице Лизы, прошепталъ:

— Мама?..

Онъ не могъ докончить и сильно поблѣднѣлъ.

Лиза такъ испугалась, увидавъ его внезапную блѣдность, что схватила его за руку и начала трясти ее.

— Ѳедоръ Дмитричъ, милый мой!.. Вѣдь этого нужно было ждать!., повторяла она, глотая слезы и лаская его глазами.

— Скончалась? прошепталъ онъ.

— Да, вдыхая воздухъ выговорила Лиза.

— Когда-же?

— Третьяго дня похоронили.

— Гдѣ?

— На Волковскомъ кладбищѣ.

Вопросы и отвѣты произносились въ полголоса, строгимъ звукомъ.

— Какъ-же вы меня-то…

Бенескриптовъ опять не договорилъ.

— Васъ не пригласили? спросила Лиза, глядя ему прямо въ глаза.

— Какія приглашенія… я не то… а какже было не дать…

Онъ вынулъ платокъ и прикрылъ имъ глаза минуты на двѣ. Лиза, держа его за руку, чувствовала, что онъ плачетъ.

— Вы не думайте, семинаристикъ мой прелестный, заговорила он? — что про васъ забыли… Вы всегда мой другъ, есть и будете… Мама такъ васъ любила… всегда и до самой смерти думала объ васъ, хоть и молчала, но я хорошо знаю, что думала.

— Такъ и не видалъ!.. всхлипывалъ Бенескриптов, прикрывъ опять платкомъ все лицо.

— Слушайте-же, Ѳедоръ Дмитричъ, продолжала Лиза съ удареніемъ и не выпуская его руки. — Мама умерла такъ скоро… никто не ожидалъ… я была у Саши Чернокопытова… помните, вы его у насъ видѣли, гимназистикъ.

— Помню.

— Онъ тоже умеръ. Я вчера его похоронила.

Бенескриптов отнялъ отъ лица платокъ и взглянулъ на Лизу. Онр сидѣла около него, выпрямившись, блѣдная, со строгимъ, уже не дѣтскимъ выраженіемъ. Ему стало стыдно своихъ слезъ.

— Такой мальчуганъ! промолвилъ онъ.

— Да, отвѣтила она и тихо улыбнулась. — У него была болѣзнь скорая… воспаленіе легкихъ; а мама могла и еще жить… я вернулась отъ Саши вечеромъ, чтобы узнать адресъ доктора… вошла… мама уже умирала, схватила меня и начала шептать… не больше двухъ минутъ… упала на спину и… все…

Слушая отрывочный разсказъ Лизы, Бенескриптов тяжело дышалъ и боялся прервать ее какимъ-нибудь вопросомъ.

— И все? спросилъ онъ, видя, что она остановилась.

— И все, повторила Лиза.

Онъ хотѣлъ что-то еще спросить, но ничего не представилось ему въ эту минуту: никакихъ подробностей, ничего, что-бы въ другомъ настроеніи непремѣнно пришло ему на мысль.

— Да, начала опять Лиза, — мама такъ умерла, какъ я вамъ сейчасъ разсказала…. Я объ васъ сейчасъ-же сказала Авдотьѣ Степановнѣ… вы ее помните?

— Еще-бы, вырвалось у Бенескриптова.

— И она хотѣла къ вамъ ѣхать, но я ее попросила не дѣлать этого.

— Вы, Лизокъ?

— Да, я! Не браните меня, дружокъ мой, я такъ сдѣлала потому, что…

Она остановилась и изподлобья взглянула на Бенескриптова.

— Можно-ли мнѣ сказать совершенную правду? выговорила она.

— Кого-же вамъ бояться, голубушка моя? спросилъ съ нѣжностью Бенескриптовъ.

— Вотъ почему я такъ сдѣлала: я боялась, что вы увидите маму мертвой… и совсѣмъ погибнете.

Послѣднія слова произнесла она чуть слышно и наклоняя голову къ плечу своего пріятеля.

— Такъ вы думали… вымолвилъ Бенескриптовъ, громко вздохнувъ — боялись за меня…

— И Авдотья Степановна согласилась со мной…

— Да, да, шепталъ Бенескриптовъ: — быть можетъ такъ и было-бы… да какая бѣда въ томъ…

— Пѣтъ! вскричала Лиза и даже покраснѣла. — Нѣтъ, вы не должны такъ говорить!.. Если вы любили маму! если вы хотите помнить объ ней… вы должны теперь совсѣмъ… выздоровѣть.

Она прижалась къ нему и два ея большіе глаза поглядѣли на него съ такимъ серьезнымъ сочувствіемъ, что онъ, глубоко тронутый, поцѣловалъ ея руку.

— Что это вы! отшатнулась Лица и еще больше покраснѣла. — Вы меня простили, да? Я, можетъ быть, и не такъ поступила, но я вамъ скажу всю правду… Да и что глядѣть на мертвыхъ? Когда вы умрете или другой кто-нибудь, кого я буду любить… я не пойду къ мертвому… Нѣтъ, не надо!.. Вотъ теперь вы будете вспоминать маму, какъ вы ее видѣли въ послѣдній разъ… она такъ тогда оживилась, когда вы пришли… и предъ вами не будетъ мертваго лица.

Лиза закрыла лицо рукавомъ, дрожь пробѣжала по всему ея тѣлу.

— Обо мнѣ довольно! заговорилъ Бенескриптовъ, кладя свою широкую руку на плечо Лизы. — Какъ вамъ-то жить теперь.

— Мнѣ? быстро спросила Лиза и усмѣхнулась. — Я теперь богатая.

— Богаты? вскричалъ радостно Бенескриптовъ.

— Да, вѣдь вы не знаете: Авдотья Степановна выиграла нашъ процессъ.

— Ну, вотъ и прекрасно! вырвалось у Бенескриптова. Онъ не зналъ что и сказать, такъ извѣстіе его обрадовало.

— У меня слишкомъ много будетъ денегъ, продолжала Лиза, дѣловымъ тономъ — и мнѣ это не нравится. Ну, да когда я сдѣлаюсь совершеннолѣтней, я по-своему употреблю мои деньги… не долго ждать… Да и теперь… не имѣютъ права отказать мнѣ…

Она вскинула голову и, глядя пристально на Бенескриптова, спросила:

— Другъ вы мой или нѣть?

— Я-то? Маточка моя!..

— А если другъ… вы не можете отказаться… вы должны устроить себѣ какое хотите занятіе… для этого нужны деньги, и вы ихъ возьмете у вашего друга, Лизы Загариной.

Выговоривъ это, Лиза встала противъ Ѳедора Дмитріевича и взяла его за обѣ руки.

— Ну-съ? Какой будетъ отвѣтъ?..

— Въ васъ перешла ангельская душа мамы вашей…

— Нѣтъ, я не ангелъ! у меня крыльевъ нѣтъ; а вы что-же мнѣ не отвѣчаете?

— Спасенъ, спасенъ, голубчикъ, говорилъ, едва-едва удерживая слезы, Бенескриптов — за большое дѣло я не возьмусь теперь, гордость меня и то погубила… хорошо-бы хоть какъ-нибудь прожить…

— Что-жь вы будете дѣлать? спросила Лиза.

— Собрался съ добрыми людьми… въ долгій путь, буду скитаться съ ними…

— Я не понимаю…».

— Эхъ! вскричалъ Бенескриптов: —коли-бы я на что-нибудь годенъ был для васъ, родная моя Лизанька, я-бы здѣсь и кости сложилъ, въ этомъ проклятомъ Петербургѣ!..

— Нѣтъ, перебила его Лиза, — для меня не нужно; я здѣсь не останусь, я тоже уѣду, и васъ съ собой не возьму, хоть и люблю васъ очень… для меня вы не можете- быть все… я не хочу. Будемъ жить: вы въ Россіи, я тамъ…

И она показала рукой вдаль.

— Гдѣ-жь? почти съ испугомъ выговорилъ Бенесриптовъ.

— Откуда я пріѣхала. Такъ я рѣшила, и прощаюсь съ вами сегодня… Вы когда ѣдете?.. говорите правду.

— Положили мы завтра, да теперь что-же…

— Нѣтъ, нѣтъ. Для меня не оставайтесь! Куда вамъ писать?

— Да вы ужь лучше дайте вашъ адресъ… а мы вѣдь скитаться будемъ…

— Я у Борщовыхъ живу. На его имя и пишите, и дайте мнѣ честное слово, нѣтъ… какъ другъ… это лучше… что вы не постыдитесь меня, когда вамъ будетъ плохо?

Бенескриптов привлекъ ее къ себѣ и поцѣловалъ въ лобъ.

Возвращаясь, Ѳедоръ Дмитріевичъ проходилъ мимо нѣсколькихъ «виноторговль», и ни въ одну его не манило.


XIII.

Простившись съ Авдотьей Степановной и съ Бенескриптовымъ, Лиза уже никуда не выходила, кромѣ своей гимназіи. Ее не тянуло и гулять. Съ Катериной Николаевной она стала немного разговорчивѣе, но не ласкалась къ ней.

— Скажите мнѣ, Лиза, спросила ее та вечеромъ того дня, когда она ходила на свиданіе съ Бенескриптовымъ — хорошо-ли вамъ у насъ?

— Мнѣ лучше нигдѣ-бы не было… въ Петербургѣ, отвѣтила сосредоточенно Лиза.

— Гдѣ-бы вы хотѣли провести лѣто?

— Я не знаю Россіи; можетъ быть, вездѣ точно такъ-же, какъ и здѣсь… На Волгѣ хорошо…

— А вамъ туда хотѣлось-бы… къ Авдотьѣ Степановнѣ?

Вопросъ Катерины Николаевны заставилъ съежиться Лизу.

— Я ее больше не должна видѣть, проговорила она еще сдержаннѣе.

Больше отъ нея Катерина Николаевна ничего и не добилась; но этотъ маленькій «interrogatoire» (такъ Лиза назвала его) убѣдилъ Катерину Николаевну, что ея питомица что-то такое затаила въ себѣ.

— Оставь ты ее въ покоѣ, сказалъ ей на другой день Борщовъ, когда она сообщила ему свои наблюденія надъ Лизой, — Что за тревожность у тебя такая!.. Дѣвочка растеряла разомъ всѣ свои привязанности, а ты къ ней пристаешь.

Катерина Николаевна перестала «приставать» къ Лизѣ.

В теченіе нѣсколькихъ дней Борщовъ и Катерина Николаевна о чемъ-то все совѣщались. Лизѣ приходилось присутствовать при этихъ совѣщаніяхъ, происходившихъ и за обѣдомъ, и по вечерамъ. Рѣчь шла о какомъ-то собраніи, которое должно было произойти въ скоромъ времени въ ихъ квартирѣ. Лиза прислушивалась и потомъ, сидя въ своей комнаткѣ за уроками, разбирала про себя все ею слышанное. Она видѣла, что оба, и Катерина Николаевна, и Павелъ Михаиловичъ, были недовольны, не то собою, не то тѣмъ, какъ у нихъ подвигалось ихъ дѣло. Они хотѣли заинтересовать въ немъ всѣхъ «хорошихъ людей», какъ выражалась мысленно Лиза, и этихъ хорошихъ людей надо было искать между женщинами.

Павелъ Михийловичъ дѣлалъ сортировку хорошимъ женщинамъ; Катерина Николаевна спорила съ нимъ, находя, что онъ слишкомъ «нетерпимъ». Это слово Лиза запомнила, а также и то, которое Борщовъ употребилъ въ отвѣтъ Катеринѣ Николаевнѣ:

— А иначе, вскричалъ онъ, — выйдетъ безпринципіе!

Какой это мудреный русскій языкъ, подумала при этомъ Лиза — этакого слова нельзя сдѣлать ни по-фран-цузску, ни по-англійски…»

Всего больше спорили они о двухъ какихъ-то хорошихъ женщинахъ: одну звали Елена Васильевна, другую Лидія Петровна. Лиза не помнила, бывали-ли онѣ когда-нибудь у Катерины Николаевны при ней. Она видѣла, что за приглашеніе Елены Васильевны стояла Катерина Николаевна.

— Совсѣмъ ее не нужно! восклицалъ Борщовъ, шагая по гостинной, гдѣ велся разговоръ.

— Да почему-же? возразила Катерина Николаевна.

— Развѣ ты не знаешь, что ея дѣятельность вся исходитъ изъ мистическаго начала?

— Нужды нѣтъ!

— Какъ нужды нѣтъ? постыдись, что ты говоришь!

— Я говорю: нужды нѣтъ, и вотъ почему: Елена Васильевна — живой человѣкъ. Мы съ тобой на то и тутъ, чтобы не допускать въ наше дѣло мистическаго направленія…

— А хочешь пригласить какую-то ясновидящую!..

— Погоди… намъ необходимо сочувствіе и поддержка женщинъ, любящихъ добро… все равно, какъ-бы онѣ его ни любили и чему-бы онѣ ни вѣрили…пускай и онѣ хлопочутъ, распространяют нашу идею, доставляютъ намъ тѣхъ, для кого мы работаемъ… а тамъ ужь наше дѣло не допускать ихъ до дальнѣйшаго вліянія…

— Нѣтъ, обрѣзалъ Борщовъ, — я считаю такую практичность весьма скабрезною…

— Ужь и скабрезной!..

— Да. Надо, чтобы всѣ наши пособники были нашихъ принциповъ. Твою Елену Васильевну достаточно знаютъ за женщину, пропитанную какой-то смѣсью елея съ прекраснодушіемъ.

«Прекраснодушіе, отмѣтила Лиза, — voilà encore un mot!.. Ахъ, какой мудреный русскій языкъ».

— Нужды нѣтъ! повторила опять Катерина Николаевна, не уступая Борщову своей Елены Васильевны. — Если такъ сортировать то мы останемся рѣшительно одни… Я не хуже тебя вижу, кто такая Елена Васильевна, но ея пылъ, ея настоящую доброту, даже ея мистицизмъ и елей я хочу употребить на служеніе нашему дѣлу и постараюсь воспользоваться всѣмъ этимъ поумнѣе.

— Тогда, горячо возразилъ Борщовъ, — почему не обратиться ко всѣмъ барынькамъ изъ команды Степана Иваныча Кучина? И что это у тебя, Катя, за переувеличенная боязнь остаться одной? Найдутся люди, найдутся женщины… онѣ уже есть…

— Кто-же это? рѣзко спросила Катерина Николаевна — твоя Лидія Петровна, напримѣръ?

Лиза замѣтила, что губы Катерины Николаевны сложились въ довольно-таки язвительную усмѣшку.

— Что-жь ты находишь сказать противъ нее?

— Вотъ ужь ее-то бы я не стала звать, проговорила Катерина Николаевна все такъ-же насмѣшливо.

— Да почему-же? удивленно вскричалъ Борщовъ.

— Сухая резонерка! Въ дѣло она, какъ слѣдуетъ, не войдетъ скажетъ нѣсколько мудрыхъ словъ… отъ которыхъ вѣетъ скукой и книжкой.

— Катя, перебилъ Борщовъ, — меня не на шутку огорчаетъ, что ты такъ относишься къ самымъ интели-гентнымъ изъ нашихъ женщинъ.

«Интелигентный, отмѣчала Лиза: — cest: intelligent?..»

— Я знаю, не уступала Катерина Николаевна, — что она умна, читала много и можетъ поддерживать всякій разговоръ, даже спеціальный…

— Этого мало! перебилъ Борщовъ — она честная труженница!..

— И это я знаю… Она все, что тебѣ угодно, сама добродѣтель; но намъ она безполезна… тебѣ, можетъ быть, хочется, чтобъ она про наше дѣло отзывалась хвалебно тамъ, гдѣ она играетъ роль… такъ это тщеславіе, мой другъ… да и на это она не годится… въ ней нѣтъ никакого энтузіазма, никакой вѣры; она только и годна на резонерство, — пожалуй, очень радикальное, но всегда въ неодобрительномъ тонѣ… Ей все мало…

— Во всякомъ случаѣ, исключать ее никакъ нельзя!

— Пригласи, я не препятствую, во помирись и съ Еленой Васильевной.

Лиза почему-то осталась довольна, что она увидитъ и Елену Васильевну и Лидію Петровну. Но тѣмъ не кончилось преніе, говорили еще про какую-то мадамъ Мерлетъ.

— Кто тебѣ ее рекомендовалъ? спросила Катерина Николаевна.

— Она была у меня по устройству одного утра…

— Ничего-то я въ ней не вижу, кромѣ подмалеваннаго благообразія, съ легкой гримасой выговорила Катерина Николаевна.

— Она бойка… Слѣдуя твоей системѣ, разсмѣялся

Борщовъ, — такими барыньками пренебрегать не надо. Онѣ носятъ мундиръ для насъ полезный — и то хорошо!..

— Лучше сказать: мундиръ этотъ полезенъ имъ самимъ… разумѣется, съ должнымъ количествомъ poudre de riz…

— Ахъ, Катя, ты все язвишь. Нехорошо!…

На этомъ разговоръ и оборвался.

Чрезъ два дня послѣ него должно было состояться совѣщаніе. Лиза про себя дала ему названіе «conférence» и стала ожидать эту «conference» съ особымъ интересомъ…

Пришелъ и вечеръ совѣщанія. Лиза причесалась старательнѣе, надѣла красивенькій воротничекъ и манжеты и не совсѣмъ твердымъ голосомъ спросила Катерину Николаевну:

— Puis-je assister à la conférence? [64]

— Oui, mon enfant, отвѣтила та весело и поцѣловала ее.

Лиза, ходя по гостиной, держалась ближе къ передней; при первомъ звонкѣ, она выглянула туда. Собираться стали скоро, одна за другою: первой явилась маленькая фигурка въ черной юбкѣ, въ мужской поярковой шляпкѣ и короткомъ пальтецѣ, котораго она не сняла. Ея морщинистое личико со вздернутымъ носикомъ все двигалось, а курчавые волоски дрожали за ушами. Росту она была не выше Лизы.

Высокую женщину въ сѣромъ, съ платкомъ на головѣ, худую и смуглую, Лиза долго оглядывала и рѣшила, что она-то и есть Елена Васильевна, отъ которой пахнетъ «елеемъ» и «прекраснодушіемъ».

— Дайте мнѣ булавочку, душечка, сказала ей красивая блондинка съ матовымъ цвѣтомъ лица, въ шелковомъ платьѣ, остановившись въ дверяхъ гостиной.

Лиза подмѣтила, что блондинка, стоя передъ портьерой, быстрымъ движеніемъ вынула изъ кармана какую то тряпочку и такъ-же быстро провела ею по лицу.

«Ça! c’est madame Merlette!» [65] подумала Лиза, подавая ей булавку.

Потомъ явилось разомъ нѣсколько дѣвицъ. Три были на одно лицо, съ длинными ногами. Онѣ о чемъ-то шептались между собой и двѣ часто прыскали. Лизѣ показалась забавной ихъ смѣшливость.

— Гдѣ-же Лидія Петровна? тревожно спрашивала она себя, минутъ десять спустя, когда всѣ, повидимому, были въ сборѣ.

Нашла она и Лидію Петровну; по крайней мѣрѣ, она рѣшила, что это та женщина въ свѣтломъ шерстяномъ платьѣ, которая, стоя съ Борщовымъ у окна, курила папиросу и все какъ-то подергивала ртомъ. Глаза у ней были на выкатѣ и ноздри очень рѣзко вырѣзаны.

«Oh! celle-la, думала она: — c’est une maîtresse-femme!»[66] и даже ощутила неловкость, когда собесѣдница Борщова устремила на нее свои круглые глаза, съ замѣтнымъ любопытствомъ. Лиза забилась въ уголокъ.

Гостиная приняла, въ глазахъ ея, торжественный видъ. Отъ природы очень не застѣнчивая, Лиза чувствовала въ эту минуту легкое смущеніе.

Минутъ чрезъ десять всѣ разсѣлись. На диванѣ сидѣла Катерина Николаевна и рядомъ съ нею та, которую Лиза признала за Елену Васильевну. По бокамъ помѣстились: красивая блондинка и признанная Лизой за Лидію Петровну. Въ углу, окола камина усѣлась маленькая черная женщина. А у окна размѣстились остальныя; дѣвицы на одно лицо нѣсколько поодаль.

Борщовъ сталъ посрединѣ комнаты и, покачиваясь взадъ и впередъ, началъ говорить.

Лиза привыкла къ его языку, но все-таки многое отъ нея ускользнуло. Она очень хорошо поняла главную мысль его рѣчи, тѣмъ болѣе, что толки его съ Катериной Николаевной вертѣлись все около той-же темы.

«Зачѣмъ онъ такъ много говоритъ, думала она: — c’est si simple! Развѣ онѣ дурочки? Что нужно? Нужно работать… pas même ça… il faut sympathiser[67]… развѣ это такъ трудно?»

— Дѣло наше вновѣ, слышался Лизѣ голосъ Борщова, поднимавшійся постепенно до высокихъ нотъ — безъ женскаго сочувствія оно пропало!..

«Pourquoi le dit-il? спрашивала себя Лиза: — c’est clair comme bonjour».[68]

— Вы видите нашу программу, слышалось Лизѣ; — но можемъ-ли мы ее выполнить одни? Конечно, нѣтъ! Намъ нужны пособницы во всѣхъ слояхъ общества.

«Encore une phrase inutile! критиковала Лиза. — Comme qui dirait: bonnet blanc — blanc bonnet».[69]

Борщовъ говорилъ еще минутъ съ десять. Лиза наблюдала: внимательно-ли слушали его. Она осталась довольна только Еленой Васильевной да маленькой женщиной въ кофточкѣ. Лидія Петровна смотрѣла строго и серьезно, но выраженіе ея рта очень не нравилось Лизѣ. Блондинка, придавъ себѣ мечтательный видъ, перебирала локонъ своего шиньона. Дѣвицы на одно лицо сидѣли точно въ классѣ.

«Des barbouilleuses!»[70] обозвала ихъ Лиза.

Послѣ Борщова заговорила Катерина Николаевна.

«Mais c’est toujour: bonnet blanc — blanc bonnet, воскликнула про себя Лиза, слушая ее. — Вѣдь онъ ужь сказалъ то-же самое!.. Via du verbiage».

Ей стало вдругъ стыдно, что она такъ осуждаетъ своихъ опекуновъ. Звукъ голоса Катерины Николаевны былъ особенно нервенъ, искренность тона прорывалась наружу; но она часто путалась въ словахъ, желая, видно, выражаться покраснѣе.

«Comme cest tourmenté!» чуть не вслухъ выговорила Лиза. Ей было симпатично то, что говорили Борщовъ и Катерина Николаевна, но она осталась при томъ мнѣніи, что сказать это должно было въ нѣсколькихъ словахъ. Поэтому-то ей и сдѣлалось подъ-конецъ жалко ихъ.

«Ils sont très convaincus!» сочувственно рѣшила она, и когда Катерина Николаевна кончила, вниманіе ея удвоилось: она ждала не дождалась, какъ поведутъ себя всѣ эти «хорошія женщины».

Наступило молчаніе, довольно-таки томительное. Оно тлилосъ всего какихъ-нибудь двадцать секундъ, но его давленіе одинаково испытали и Борщовъ съ Катериной Николаевной, и Лиза.

Она готова была пари держать, что первой заговоритъ маленькая женщина въ кофточкѣ.

Лиза не ошиблась. Маленькая женщина вскочила первая съ своего мѣста и заговорила хриплымъ голоскомъ такъ скоро и сбивчиво, что Лиза въ первыя минуты, ничего не могла понять.

«Ah! comme elle patauge! comme elle patauge!»[71] думала она съ сокрушеніемъ.

Отдѣльныя слова врѣзывались въ ухо Лизы, но связи между ними она не въ силахъ была уловить.

А маленькая женщина мялась на свогмъ мѣстѣ, какъ-то все качаясь изъ стороны въ сторону и сильно жестикулируя. Хриплый голосокъ ея безпрестанно обрывался, она усиленно переводила духъ и опять пускалась въ говореніе.

«Dieu! qu’elle s’embourbe!»[72] шептала Лиза.

— Мы готовы на это дѣло, слышалось Лизѣ: — и здоровыя педагогическія начала… т.-е. я хочу сказать…

И опять она сбилась, и опять понеслась… Ее даже ударило въ испарину.

Точно на помощь къ ней выступила Лидія Петровна. Эта говорила совсѣмъ не такъ. Она точно читала по печатному, отчеканивала слова и безпрестанно облизывалась. Лизу раздражалъ ея отчетливый, звонкій и сухой голосъ. Она слушала, слушала и вдругъ задала себѣ вопросъ:

«Que fait-elle: blâme-t-elle ou loue-t-elle?»[73] Она такъ и осталась въ недоумѣніи…

Катерина Николаевна начала горячо возражать Лидіи Петровнѣ. Борщовъ сначала молчалъ, но потомъ и онъ сталъ возражать, хотя и гораздо сдержаннѣе.

— Иначе, рѣзко выговорила та, которую Лиза обозвала «maitresse-fomme», — ваше дѣло будетъ филистерской забавой.

«Что такое: филистерской? спросила себя Лиза и отвѣтила: — Ça doit etre: bourgeois I»

Тутъ и Борщовъ покраснѣлъ и заговорилъ высокой фистулой, и заходилъ по комнатѣ. Лидія Петровна не уступала ему и, передергивая ртомъ, выпускала изъ него отчетливыя фразы, которыя Лиза могла-бы заучить наизусть — такъ онѣ звонко откликались въ ея ухѣ.

Вмѣшалась и маленькая женщина. Она только похрипѣла и помахала руками, но никого не убѣдила.

«Excellente personne, думала Лиза, — mais pas forte, pas forte du tout!» [74]

Споръ затянулся-бы, если-бъ та, которую Лиза назвала Еленой Васильевной, не остановила его своимъ участіемъ. Она обратилась къ спорившимъ такъ кротко, что они вдругъ смолкли. Какъ только она заговорила, Лиза почувствовала что-то особенное въ ея тонѣ.

«On dirait une soeur de charite» [75], подумала она.

Но когда эта женщина начала говорить о какой-то «высшей задачѣ» (Лиза схватила на лету эту фразу) и стала убѣждать въ чемъ-то всѣхъ, то Борщовъ поморщился, Лидія Петровна отвернулась и закурила папироску; даже уголъ дѣвицъ неодобрительно задвигался.

Послѣ того Борщовъ еще говорилъ, но Лиза уже плохо его слушала. Ей было непріятно. Она понимала, что изъ «conférence» не вышло ничего такого, «enfin quelque chose», по ея выраженію.

Всѣмъ сдѣлалось вдругъ неловко. Подали чаи. Общій разговоръ не клеился. Шептались по угламъ. Лиза ушла въ столовую, напилась тамъ чаю и больше уже не показывалась въ гостиную.

Заслышавъ, какъ зашумѣли стульями, она вышла изъ столовой и стала у входа въ переднюю.

Красивая блондинка надѣвала пальто и говорила одной изъ дѣвицъ:

— Я готова, я готова дѣйствовать… всего-бы лучше устроить чтеніе. Но зачѣмъ они приглашаютъ такихъ барынь, какъ эта..

Она не договорила, увидавъ въ дверяхъ гостиной Елену Васильевну.

— На деревянномъ маслѣ! отвѣтила дѣвица. Остальныя двѣ прыснули.

Лиза огорчилась и пошла опять въ столовую, гдѣ налила себѣ еще чашку. — Гостьи ушли почти всѣ въ одно время. Дольше раздавался въ гостиной хриплый голосокъ маленькой женщины, но и она смолкла.

Лизѣ надо было проститься съ Катериной Николаевной и Борщовымъ, уходя спать.

Она не совсѣмъ твердо вступила въ гостиную. Ей какъ-будто было совѣстно, не то за себя, не то за нихъ. Борщовъ ходилъ по гостиной. Катерина Николаевна сидѣла на диванѣ, опустя голову.

Лиза опять забилась въ уголокъ. Ей не хотѣлось прерывать ихъ разговора, хотя никто изъ нихъ въ эту минуту и не говорилъ.

— Руки опускаются! вырвалось наконецъ у Борщова.

«Je m'y attendais»[76], подумала Лиза.

Катерина Николаевна подняла голову и поглядѣла на него съ кислой усмѣшкой.

— Я тебѣ говорила: только и будетъ у насъ сотрудниковъ: ты да я, я да ты.

Онъ раздражительно разсмѣялся. Лиза вздрогнула отъ этого смѣха.

— Что за деревянность, продолжалъ онъ, разводя руками, — что за отсутствіе настоящаго стремленія къ добру!..

— Я большаго и не ждала!

— Зачѣмъ-же было приглашать ихъ?

— Другихъ я не знаю.

Онъ ничего не отвѣчалъ.

— Всѣхъ противнѣе твоя Лидія Петровна! вскричала Катерина Николаевна.

«Ah, que si!»[77] согласилась про себя Лиза.

— Да, она ни на что не похожа! откликнулся Борщовъ. — И что обидно: и умъ у этой женщины есть, и знанія, и честность… а ничего, кромѣ сухого резонерства, не выходитъ, ничего! А еще обиднѣе, что единственная женщина, у которой есть искренность и пылъ…

— Это — Елена Васильевна, подхватила Катерина Николаевна.

— Но она невозможна съ своимъ мистицизмомъ!

— Да, грустно согласилась Катерина Николаевна, — ея добро намъ не годится.

— Кто-же, кто-же? почти съ отчаяніемъ выговорилъ Борщовъ.

— Да все мы-же, отвѣчала Катерина Николаевна.

Они не замѣчали присутствія Лизы. Она объ этомъ догадалась и, вставъ со стула, вышла на средину комнаты.

— Вы еще не спите, Лиза? спросила ее Катерина Николаевна.

— Иду спать, гроговорила, опуская глаза, Лиза. Ей сдавалось, что имъ было съ ней неловко. Катерина Николаевна кинула ей однакожь:

— Васъ занялъ сегодняшній вечеръ?

— Oui, madame, сухо отвѣтила Лиза и, пожавъ руку Катеринѣ Николаевнѣ, пошла къ себѣ. Въ столовой до нея доносился еще голосъ Борщова:

— А та, кричалъ онъ, — маленькая-то… Что это такое, Господи Боже мой! Можно-ли выдумать что-нибудъ болѣе жалкое… изъ кожи лѣзетъ, и ничего кромѣ полнѣйшаго сумбура, ничего!

Въ отвѣтъ послышался нервическій смѣхъ Катерины Николаевны.

«Pauvres gens! подумала Лиза, — comme ils souffrent! Mais pourquoi restent-ils ici, pourquoi ne quittent-ils pas ce pays?»[78]

Этотъ вопросъ повелъ за собою и другіе… Лиза цѣлыхъ два часа проворочалась въ кровати.

— Что могла вынести Лиза изъ сегодняшней говорильни? спросилъ Борщовъ у Катерины Николаевны, когда они перешли изъ гостиной въ спальню.

— Врядъ-ли она много поняла…

— Это еще лучше; но и ей не трудно было разглядѣть нескладицу и равнодушіе…

И онъ, не докончивъ, махнулъ рукой.

Катерина Николаевна поглядѣла на него изподлобья и глубоко вздохнула.


XIV.

Было воскресенье. Въ столовой, за чаемъ, сидѣлъ Борщовъ съ Катериной Николаевной. Прошло два дня съ ихъ вечера. Они протянулись какъ то особенно томительно. Борщовъ возвращался домой усталый и находилъ подругу свою молчаливой, утомленной, видимо скучающей. Въ городѣ было уже жарко, но они еще не рѣшили, гдѣ проведутъ лѣто. Имъ какъ будто не хотѣлось заводить объ этомъ разговора, а между тѣмъ оба чувствовали сильнѣйшую потребность куда-нибудь кинуться изъ Петербурга. Точно оба они жили на чеку, какъ живутъ въ послѣдніе дни передъ отъѣздомъ, когда половина мебели уже отправлена въ деревню или на дачу.

Катерина Николаевна пила чай, читая какую-то книжку, а Борщовъ прихлебывалъ изъ стакана, ходя взадъ и впередъ по столовой съ газетой.

Вошла Лиза. Внѣшность ея сильно измѣнилась втеченіи года; ничего почти не осталось изъ дѣтскихъ особенностей той дѣвочки, которую можно было, годъ назадъ, встрѣтить каждый день въ 10-й линіи Васильевскаго острова. Лицо ея удлиннилось, стало блѣднѣе и строже. Глаза сдѣлались больше и темнѣе. Взглядъ ихъ потерялъ прежнюю зоркость. Два ея зуба, нуждавшіеся въ употребленіи машинки, уже не выставлялись такъ, какъ прежде, хотя все-таки подпирали слегка верхнюю губу. Косы превратились въ тугой шиньонъ, отчего вся голова потеряла прежній полуребяческій видъ. Траурное ея платье почти не отставало отъ полу. Ноги, крупныхъ размѣровъ, были обуты въ красивые ботинки на высокикъ каблукахъ. Движенія ея значительно утратили ту оригинальность, которая замѣчается въ дѣтяхъ за-границей. Петербургъ уже положилъ на нее свою печать. Она и ходила, и кланялась, и даже говорила гораздо сдержаннѣе и суше.

Войдя въ столовую, Лиза, по обыкновенію, пожала руку Борщову и Катеринѣ Николаевнѣ. Она присѣла тихо къ столу и взяла изъ рукъ Катерины Николаевны чашку, не прерывая ихъ молчанія. Чай пила она, обыкновенно, съ большимъ усердіемъ, точно дѣлала какое-то дѣло, раздувая ноздри и слегка посапывая. Но на этотъ разъ она начала прихлебывать безъ обычной старательности. Опущенные ея глаза были устремлены на одно мѣсто скатерти и не поднимались вплоть до той минуты, когда чашка была допита.

— Хотите еще? спросила ее Катерина Николаевна.

— Merci, отвѣтила Лиза и замѣтно поблѣднѣла.

Борщовъ остановился у стола и довольно внимательно поглядѣлъ на нее.

Лиза встала, отряхнула платье и, ни къ кому особенно не обращаясь, выговорила:

— Мнѣ нужно вамъ что-то сказать.

Катерина Николаевна слегка улыбнулась, а Борщовъ, хлебнувши изъ стакана, подвинулся къ столу.

— Вы мои друзья, начала низкимъ голосомъ Лиза, — и я хочу быть съ вами совсѣмъ откровенной.

— Пожалуйста, откликнулся Борщовъ.

Катерина Николаевна сдѣлала соотвѣтственный жестъ головой.

— Я должна вонъ изъ Россіи! вырвалось у Лизы и она тяжело задышала.

Ей ничего не отвѣчали. Она поглядѣла на нихъ обоихъ, щеки ея зардѣлись и она уже свободнѣе, но съ возрастающимъ волненіемъ продолжала:

— Мнѣ очень трудно здѣсь оставаться. По русски я теперь не забуду, а больше я здѣсь ничему, хорошенько не выучусь.

— Отчего-же? спросила ее Катерина Николаевна — у васъ хорошія способности. Вы можете теперь учиться чему хотите…

— Да, перебила ее Лиза: — я не буду спорить, я говорю одну только вещь: мнѣ очень тяжело въ Петербургѣ. Въ гимназіи дѣвочки какія-то странныя, у меня нѣтъ друзей… здѣсь все умираетъ, отсюда всѣ ѣдутъ. Я не понимаю и не вижу, съ кѣмъ я буду потомъ жить.

Она остановилась и ласково взглянула на Катерину Николаевну.

— Пожалуйста, не думайте, что я не довольна, что — мнѣ у васъ дурно. Я знаю, что мнѣ нигдѣ-бы лучше не было. Вы добрые и умные… Я не отъ васъ ухожу. Мнѣ противно въ Петербургѣ. Дальше въ Россіи я не ѣздила, но, кажется, и тамъ также. Это такая страна.

— Какая-же? спросилъ Борщовъ, очень заинтересованный тѣмъ, что говоритъ Лиза.

Катерина Николаевна слушала ее съ неменьшимъ интересомъ, опершись обоими локтями объ столъ.

— Я съ вами спорить не могу, отвѣтила Лиза, громко вздохнувъ. — Можетъ быть, въ другихъ городахъ жизнь совсѣмъ не такая, но мнѣ не надо здѣсь оставаться. Я вамъ это говорю потому, что вы мои друзья.

Кончивъ, она опустилась на стулъ и сложила руки на груди.

— Если оно такъ, заговорилъ Борщовъ, теребя свою бороду, — то куда-же-бы вы хотѣли отсюда?

— Назадъ, за-границу? подсказала Катерина Николаевна.

— Да, туда, тихо промолвила Лиза.

— Вы совершенно свободны, дитя мое, заговорила Катерина Николаевна. — Вы сами называете насъ вашими друзьями, поэтому я, какъ другъ, замѣчу вамъ одно: мать ваша стремилась сюда больше для васъ. Ей хотѣлось, чтобы вы получили воспитаніе въ родной странѣ. Она жила и трудилась затѣмъ только, чтобы устроить васъ здѣсь, а не за-границей; иначе-бы она не пріѣхала сюда. Подумайте объ зтомъ, Лиза…

— О, я думала! вскричала Лиза съ совершенно недѣтской энергіей — я долго думала; когда мама въ первый разъ легла въ постель, я уже видѣла, что намъ нужно вонъ. Вы говорите: мама пріѣхала для меня, но это, это самое было всегда… une grande désolation pour moi! [79] Въ одинъ годъ она потеряла все здоровье. У насъ былъ другъ и онъ тоже умеръ… d’une autre façon [80]. Я каждый день глядѣла на маму и думала, если быть prolétaire и работать, чтобы не быть голодной, такъ лучше тамъ, гдѣ есть солнце, гдѣ дешевле жить, гдѣ народъ смѣется, не такъ, какъ у васъ здѣсь, гдѣвсѣ… rodent comme des âmes en peine!.. Если-бъ мама хотѣла послушаться меня! Я могла работать, gagner ma vie, я не хотѣла сдѣлаться барышней. Мама такъ меня любила, она не стала-бы держать меня здѣсь, если-бъ можно оыло уѣхать…

Лиза выговорила послѣднія слова слегка дрожащимъ голосомъ и двѣ слезинки показались на ея рѣсницахъ. Отъ волненія она встала.

— Все это прекрасно, возразилъ Борщовъ совершенно серьезнымъ тономъ — здѣсь вамъ, разумѣется, живется хуже, чѣмъ за-границей. Вы потеряли вашу мать и чувствуете себя одинокой, но зачѣмъ-же думать, что все у насъ такъ дурно? Ваша мать не напрасно стремилась сюда. Она хотѣла обезпечить вашу будущность и вы теперь съ очень хорошими средствами, а на эти средства вы можете получить прекрасное образованіе…

— Мнѣ не нужно много денегъ! вскричала Лиза. — Я никогда не думала о нашемъ наслѣдствѣ. Мнѣ и теперь его не нужно!

— Ну, а на что-бы вы уѣхали отсюда? спросила Катерина Николаевна.

— Вы мои друзья, вы-бы мнѣ дали, отвѣтила Лиза. — А если-бъ не дали, я-бы напечатала въ газетахъ, что желаю ѣхать avec une famille и говорить съ дѣтьми по-французски и по-англійски. Меня-бы даромъ довезли. А тамъ я знаю, что дѣлать.

— Прекрасно, возразилъ ей еще разъ Борщовъ — но вы уже настолько развиты, что понимаете, какъ важно имѣть средства для того, чтобы сдѣлаться передовой дѣвушкой и тогда употребить ваше состояніе въ вашемъ-же кровномъ, родномъ обществѣ. За-границей и безъ васъ найдутся хорошія дѣвушки, а у насъ мало ихъ, а нуждающихся всякаго рода — цѣлая масса. Зачѣмъ-же уходить отсюда? Вамъ теперь скучно, будетъ веселѣе, когда вы станете постарше и узнаете, что вы живете не для себя одной, а для тѣхъ, кто въ этомъ Петербургѣ кряхтитъ да ноетъ.

Лиза выслушала всю эту тираду съ глазами, устремленными на скатерть, потомъ быстро подняла ихъ и остановила на Борщовѣ.

— Я понимаю, что вы говорите, отвѣтила она, не такъ звучно, но не съ меньшимъ убѣжденіемъ — я не хочу жить для того… enfin pour des chiffons! [81]Мое наслѣдство я не стану беречь для себя, а все-таки здѣсь я не буду умѣть помогать, да и кто умѣетъ, скажите вы мнѣ пожалуйста?

— Какъ, кто умѣетъ? спросила Катерина Николаевна, уже взволнованная разговоромъ съ Лизой.

— Да, кто умѣетъ?…я незнаю. Вотъ я вижу, какъ вы дѣйствуете…

Катерина Николаевна взглянула на Борщова и выпрямилась.

— Вы умные и добрые. Вы хотите, чтобы всѣмъ было хорошо, такъ хлопочете, а ничего не можете сдѣлать. Я объ этомъ давно думала, а послѣ вашей «conférence» мнѣ все сдѣлалось понятно. Это такой городъ. Это такая земля. Никто не живетъ. Tout le mond végété.[82] Развѣ всѣмъ не скучно? Если вы друзья мои, вы не будете отъ меня скрывать, вы мнѣ скажете: да, Лиза, намъ очень трудно со всѣми этими госпожами. Nous nous éreintons et nous n’arrivons à rien! [83] Вы мнѣ это скажете, я знаю…

— Почему-жь вы такъ думаете? спросилъ ее Борщовъ съ нѣкоторымъ уже раздраженіемъ: — кто борется, тотъ и достигаетъ, Лиза. И за-границей ничто даромъ не дается!

— Ah, mon Dieu! je sais ça! тамъ очень трудно. Тамъ всѣ отбиваютъ работу одинъ у другого. J’ai vu ça. А здѣсь вы хотите сами помогать, но кругомъ всѣ спятъ, ou bien on patauge, corame la petite dame l’autre soir.[84]

Чуть замѣтная усмѣшка проскользнула по губамъ Катерины Николаевны.

— Позвольте, однакожь… вскричалъ Борщовъ, уже не на шутку начинавшій горячиться.

— Поль, остановила его Катерина Николаевна, — зачѣмъ-же тутъ спорить? Лиза высказала намъ свое впечатлѣніе. За этимъ чайнымъ столомъ мы его не измѣнимъ. Дитя мое, обратилась она къ Лизѣ: — ни Павелъ Михайлычъ, ни я, не станемъ, конечно, стѣснять васъ, заставлять васъ жить тамъ, где вамъ противно. Вы хотите ѣхать за-границу, конечно, за тѣмъ, чтобъ учиться?

— Да, рѣшительно отвѣтила Лиза.

— Вы обдумали, куда вы хотите ѣхать?

— Я думала и скажу вамъ…

— Хорошо, перебила ее Катерина Николаевна: — и когда-же вы хотѣли-бы ѣхать?

— Хоть завтра, если-бъ было можно!

Катерина Николаевна поглядѣла на Борщова. Онъ теребилъ свою бороду.

— Не слишкомъ-ли ужь быстро? проговорилъ онъ и заходилъ по комнатѣ.

— Я больше не буду объ этомъ просить, промолвила Лиза, собираясь уходить: — я не хочу, чтобъ вы безпокоились. Я не маленькая, доѣду и одна.

— Мы объ этомъ подумаемъ, отозвалась Катерина Николаевнна, слегка нахмуривъ брови.

— До завтра-то хоть подождите, сказалъ улыбаясь Борщовъ.

Лиза сохранила сосредоточенный видъ и, поблагодаривъ поклономъ за чаи, удалилась замедленными шагами.

— Нѣтъ болѣе дѣтей! вырвалось у Борщова.

— Что-жь тутъ разсуждать, сказала Катерина Николаевна и глаза ея, обращенные къ нему, имѣли какъ-будто вызывающее выраженіе.

— Какой дикій ребенокъ!

— Почему-же дикій? нѣсколько задорно спросила Катерина Николаевна: — ты точно на нее сердишься за то, что она такъ наивно и искренно пожалѣла объ насъ и объ нашихъ жалкихъ усиліяхъ…

— Это — неестественное резонерство въ ребенкѣ!

— Она не виновата, что умнѣе своихъ лѣтъ, да и никакого тутъ нѣтъ резонерства: она просто задыхается въ нашемъ Петербургѣ. То, что мы съ тобой маскируемъ, замазываемъ, то прямо реагируетъ на нее. Она такъ и говоритъ.

— Нельзя-же ей завтра ѣхать! Вѣдь она ребенокъ, правда, очень самонадѣянный, но все-таки ребенокъ; надо-же поручить ее кому-нибудь…

Катерина Николаевна встала и въ глазахъ ея промелькнула какая-то затаенная мысль.

— Мы это устроимъ, лаконически выговорила она: — волноваться тутъ не изъ чего, а грустно… Еще-бы немножко, если-бъ ты не сталъ съ ней спорить, она-бы сказала и намъ: чего вы тутъ сидите, изъ-за чего бьетесь, поѣдемте со мной!

— А тебѣ хочется туда? спросилъ вдругъ Борщовъ, быстро обернувшись.

— Куда? откликнулась Катерина Николаевна, останавливаясь въ дверяхъ.

— Я не знаю, — въ Швейцарію, что-ли, или дальше?..

Она, вмѣсто отвѣта, пожала плечами и оставила его одного въ столовой.

Всѣ трое разбрелись по своимъ комнатамъ и думали каждый по-своему. Лиза видѣла, что желаніе ея, такъ или иначе, будетъ исполнено. Она начала тутъ-же мечтать о своемъ отъѣздѣ. Ей вспомнилось озеро, гдѣ она, бывало, катается съ пріятельницами своими, маленьками американочками, сама гребетъ и поетъ съ ними пѣсенки… Поднялась погода, лодку ихъ сильно закачало, но имъ весело, всѣ хохочутъ, подпрыгиваютъ на мѣстахъ, когда волна поднимаетъ корму или носъ лодки… Вдругъ Лиза вспомнила про маму и ей стало такъ страшно, такъ страшно; но она не хочетъ показать американочкамъ, что боится. Она сжимаетъ губы и старается не смотрѣть на зеленыя волны… Она чувствуетъ, какъ ее бросило въ краску и потъ выступилъ у ней подъ кругленькой клеенчатой шляпкой…

— Домой, домой! кричитъ она имъ, а онѣ продолжаютъ хохотать…

Потомъ ей представляется садъ съ гимнастикой… сколько смѣху и дурачествъ. Всѣмъ такъ хочется лазить, кувыркаться, прыгать, кричать!

— А теперь я какая! думаетъ Лиза и чувствуетъ, что она ужасно постарѣла. — Ничего мнѣ не хочется и не будетъ хотѣться до тѣхъ поръ, пока я не уѣду изъ этой страны… Мнѣ и ученье стало противно. Madame Борщовъ говоритъ, что здѣсь я могу сдѣлаться très instruite[85]… Но здѣсь и въ классѣ такъ все morne et ennuyeux[86]… Какія мнѣ задавали милыя exercises, тамъ… заграницей! И какъ я любила заниматься histoire naturelle!…

И опять она видитъ себя въ горахъ съ большой палкой и въ желтыхъ ботинкахъ на толстыхъ подошвахъ. Черезъ плечо у нее зеленная жестянка, и за спиной-же держится сѣтка для ловли бабочекъ. Въ другой сумкѣ — съѣстное. Она карабкается съ своими подругами по узкимъ тропинкамъ, оступается, падаетъ, хватается за мшистые камни и опять падаетъ… Хототъ и визгъ! С верху, держась за тонкую ель, она, съ біеніемъ сердца, смотритъ въ темную разщелину, гдѣ камни, точно шеколадные, и полоски желтоватаго мха кажутся чудными змѣйками… Въ полдень привалъ, подъ тѣнью навѣса, у «танты Густэ», старой швейцарки съ серебряными волосами, круто зачесанными назадъ. «Тантѣ Густэ» — семьдесятъ лѣтъ, но она еще можетъ ткать шелковыя матеріи… Какъ она рада дѣвочкамъ, сейчасъ зашамкаетъ и засуетится, пойдетъ принесетъ молока и сыру, темнаго меду и вина, похожаго на розовый сокъ… Все это ужасно вкусно!.. Ѣдятъ и распѣваютъ… «Танта Густэ» дастъ по капелькѣ «киршвассеру», и эта капелька такъ и обожжетъ тебѣ нёбо и разольется внутри согрѣвающей струей. И опять наверхъ, за добычей козявокъ и травокъ, туда, откуда можно видѣть три кантона: и Цугъ, и Цюрихъ, и Люцернъ. Вдали Риги манитъ къ себѣ, внизу блеститъ озеро, и пароходъ съ красной трубой быстро скользитъ по водѣ, оставляя двѣ полосы пѣны…

А потомъ море на сѣверѣ Франціи, съ шумомъ, который она точно сейчасъ слышала, этичъ постояннымъ наплывомъ сѣроватыхъ волнъ, хватающимъ за сердце подъ вечеръ, въ свѣжую погоду. Въ четыре часа всѣ дѣвочки сбѣгутся въ фланелевыхъ костюмчикахъ… Сколько ихъ!.. Онѣ схватятся за руки и огромною «ronde», прыгая и голося, входятъ въ море, кружатся и привскакиваютъ, хохочутъ и визжатъ. Вотъ идетъ волна, ближе, ближе, у-уфъ! — и обдастъ всѣхъ и захватитъ дыханіе, а потомъ такъ весело! визгъ, хохотъ, болтовня еще сильнѣе!.. Все прилипнетъ, фланель шерститъ на тѣлѣ; хочется плавать… Вонъ стоитъ «maître-baigneur» [87], и поглядываетъ на нихъ искоса, улыбаясь и сложивъ загорѣлыя руки на широкой груди… Лизу приглашаютъ «faire la planche» и она тихо покачивается на поверхности воды, а солнце грѣетъ такъ сладко… Зазябли всѣ и кидаются на берегъ, гдѣ у каждой подъ голышомъ положенъ пеньюарчикъ… Вечеромъ въ девятомъ часу бѣгутъ на «plage» собирать «le varech», ищутъ морскихъ звѣздъ и всякихъ раковинъ, выковыриваютъ ихъ изъ скважинъ каменистаго дна, и ѣдятъ выдавленное нутро; рвутъ травы, съ усиліемъ тянутъ стебли морскаго тростника и обрываютъ его длинные и узкіе, темно-зеленые, точно атласные, листья. Работа такъ и кипитъ, всѣ возятся съ азартомъ и вдругъ, у-у-изъ! запоздалая волна подкатывается незамѣтно и обдаетъ дождемъ брызговъ… И какъ Лиза завидовала мальчикамъ… Они держались отдѣльно отъ дѣвочекъ, цѣлой бандой уходили далеко отъ берега, катались на ослахъ и пони; а ночью, въ впадинахъ прибрежья, зажигали бенгальскіе огни, зеленые, красные, синіе, и тѣни ихъ на окрестныхъ скалахъ принимали гигантскіе размѣры…

Длинный, длинный рядъ такихъ картинъ проносится передъ Лизой, и послѣдняя изъ нихъ совсѣмъ не веселая; но и она полна жизни. Ея учительница англичанка идетъ съ ней пѣшкомъ въ «City»; тамъ онѣ входятъ въ узкій, короткій переулокъ, точно дворъ. Онъ называется «Golden Lane»; но въ этомъ золотомъ переулкѣ Лиза увидѣла въ первый разъ, какіе на свѣтѣ бываютъ «misérables». Изъ темныхъ и узкихъ дверей, точно изъ какихъ пещеръ, выползали на мостовую посинѣлыя, покрытыя язвами, кривоногія, полунагія дѣти. Ихъ матери смотрѣли еще ужаснѣе. Учительница Лизы подходила къ нимъ, раздавала какіе-то билетики, качала головой, глядя на дѣтей, иныхъ ласкала. Лизѣ стало и страшно, и жалко. Она глотала слезы и, уходя изъ «Golden Lane», начала просить миссъ Гэдденъ разсказать ей побольше объ этихъ бѣдныхъ, и дома сказала мамѣ, что она каждую недѣлю хочетъ откладывать два шиллинга изъ своихъ «карманныхъ денегъ». Миссъ Гэдденъ разсказала ей, что такихъ «Golden Lan’oв» безъ счету въ Лондонѣ, и что имъ помогаютъ общества. Она была членомъ одного изъ нихъ.

— Мы имъ не даемъ умирать съ голоду, говорила она Лизѣ: —и то хорошо.

Съ тѣхъ-то поръ Лиза научилась употреблять слово «proietaire». Она узнала, сколько людей мретъ съ голоду и гніетъ въ смрадѣ и грязи въ городахъ, гдѣ она прежде видѣла одно заманчивое, веселое зрѣлище. Но и лондонскіе «ужасы» были ей памятны, какъ что-то живое, захватывающее духъ, трогающее до слезъ. Ей хотѣлось тогда работать для посинѣлыхъ дѣтей, она мечтала уже о томъ времени, когда ея усиліями такой «Golden Lane> превратится въ земной рай. Ей хотѣлось подольше жить, чтобы спасти по крайней мѣрѣ тысячу «proietaires» и сдѣлать для нихъ больше, чѣмъ то, что дѣлали общества, гдѣ миссъ Гэдденъ была членомъ…

«А теперь мнѣ ничего не хочется», — проговорила про себя Лиза и у ней нестерпимо засосало на сердцѣ.

Замѣчаніе Борщова повело мысли Катерины Николаевны въ ту сторону, куда-бы она сама не обратила ихъ, по крайней мѣрѣ, въ этотъ день.

«Неужели онъ боится, думала она, — что я отъ него уѣду?»

И вмѣсто отвѣта Катерина Николаевна спросила себя:

«Съ кѣмъ-жѳ поѣдетъ Лиза? Вѣдь надо-же ее пристроить. Кому-же, какъ не мнѣ, слѣдуетъ заняться этимъ?»

И чѣмъ больше она думала на эту тэму, тѣмъ сильнѣе убѣждалась въ томъ, что ей нельзя поручить «богъ-знаетъ кому» дѣвочку, которую умиравшая мать оставила ей, именно ей, а не какой-либо другой женщинѣ. Но какъ заговорить объ этомъ съ Павломъ Михайловичемъ? Не увидитъ-ли онъ въ желаніи ея везти самой Лизу — другаго желанія? Лизѣ хочется навѣрно въ Швейцарію. Оттуда рукой подать до Южной Франціи. На возвратномъ пути откажется-ли она отъ поѣздки въ Пиццу, гдѣ умираетъ человѣкъ, котораго ей должно удержать отъ возвращенія въ Россію, и она еще ничего для этого не сдѣлала? Откажется-ли? Къ чему? Такое воздержаніе было-бы трусливо и пошло, оно оскорбило-бы и ее, и Борщова, въ немъ сказалась-бы буржуазная щепетильность и безсердечность, а Катерина Николаевна не считала себя способною на нихъ. Случай представляется слишкомъ удобный. Заодно можно исполнить свою обязанность передъ питомицей и умирающимъ мужемъ.

«Обязанность!» — повторила Катерина Николаевна… Слово дохнуло на нее холодомъ и петербургской скукой… И ее потянуло туда, гдѣ она провела свое отрочество и первую юность, и передъ ней заиграло озеро съ зелеными волнами, и ее начали манить снѣговыя вершины горъ, и въ ея ушахъ загудѣло море… Все приглашало жить, бороться, наслаждаться…

Передъ обѣдомъ Борщовъ вошелъ къ Катеринѣ Николаевнѣ. Она лежала на кушеткѣ, съ книгой на колѣняхъ.

— Можно сказать тебѣ два слова? — спросилъ онъ ласковымъ тономъ, подъ которымъ слышалось что-то сосредоточенное.

Она вскинула на него глаза и съ оттѣнкомъ недоумѣнья проговорила:

— Я ничѣмъ не занята, говори.

Борщовъ прошелъ въ уголъ комнаты, вернулся и сталъ у ногъ кушетки, глядя въ лицо Катеринѣ Николаевнѣ.

— Я думаю, началъ онъ, — что самое лучшее было-бы отправиться съ Лизой тебѣ.

— Мнѣ? — вырвалось у Катерины Николаевны, послѣ чего щеки ея замѣтно покраснѣли.

— Разсуди сама: кому-же ближе это сдѣлать?

Слова эти были сказаны такъ убѣжденно, что Катерина Николаевна не нашлась, что возразить на нихъ.

— А ты? — вымолвила она, помолчавъ.

— Я не поѣду, у меня дѣла…

Катерина Николаевна сѣла и выпрямилась.

— Ты не поѣдешь, Поль, не потому только, что у тебя дѣла…

Она не договорила и посмотрѣла на него искоса.

— Я не хочу, — продолжалъ онъ, все тѣмъ-же убѣжденнымъ тономъ, — чтобы между нами тянулась недомолвка. Дѣлай такъ, какъ говоритъ тебѣ сердце; свези Лизу и повидайся съ Повалишинымъ… я при этомъ совершенно лишній.

Она встала, подошла къ нему и пожала ему руку.

— Хорошо, — тихо проговорила она;—но какъ-же ты останешься одинъ?

Волненье начало овладѣвать ею и сообщилось Борщову.

— Пожалуйста, забудь меня на это время! откликнулся онъ — выдь ты наконецъ изъ твоей двойственности, погляди въ глаза настоящей жизни и не бойся ничего. Одно изъ двухъ: или ты останешься съ нимъ и будешь вѣрна его памяти, или ты, закрывъ ему глаза, вернешься ко мнѣ. Я ко всему приготовленъ.

— Поль!..

— Да, Катя, безъ тонкостей, пожалуйста, довольно ихъ. Намъ стыдно представлять изъ себя нервныхъ баричей и играть въ прятки… я сказалъ тебѣ то, о чемъ ты, не знаю зачѣмъ, молчала.

Она опустила глаза и не вымолвила ни слова.

— Дѣвочка сильно тоскуетъ, — сказалъ Борщовъ — тянуть съ отъѣздомъ не къ чему. У тебя вѣдь сборы короткіе?

— Короткіе, — повторила Катерина Николаевна, все еще не пришедшая въ себя.

— Ну, такъ я васъ снаряжу въ путь на этой-же недѣлѣ.

И, какъ-бы избѣгая всякихъ объясненій, Борщовъ вышелъ изъ комнаты.


XV.

По вокзалу Варшавской дороги сновали пассажиры и служители въ куцыхъ синихъ пальто, пробѣгали къ крыльцу или тащили къ багажному прилавку чемоданы, ящики и саки.

— Еще одинъ мѣшокъ! — крикнулъ женскій звонкій голосокъ служителю.

Это былъ голосъ Лизы. Она опять получила англійскій видъ въ дорожномъ туалетѣ. Плоская шляпка съ газовымъ вуалемъ, сѣрый ватеръ-пруфъ, сумка чрезъ плечо, здоровые кожанные ботинки — все вто говорило о путешествіи на иностранный манеръ. Лицо точно разцвѣло: щеки ея покрыты были ровнымъ румянцемъ, глаза блестѣли, во всѣхъ движеніяхъ замѣчалась особенная бойкость.

Въ одной рукѣ она держала пледъ, стянутый ремешками, а другой указывала служителю, куда нести чемоданъ. Сразу можно было замѣтить, что дорога — ея элементъ.

— Пора купить билеты! — крикнула она Борщову, отошедшему нѣсколько въ сторону.

Катерина Николаевна, съ нервнымъ, невеселымъ лицомъ, стояла въ нерѣшительности: отправиться-ли ей въ пассажирскую залу или подождать, пока все будетъ уложено? Она сдѣлала нѣсколько шаговъ назадъ и, обратившись къ Лизѣ, сказала.

— Не волнуйтесь такъ, дружокъ…

— Ахъ нѣтъ, позвольте мнѣ! вскричала Лиза и даже слегка нахмурилась — Павелъ Михайлычъ возметъ билеты, а потомъ я ужь съ Семеномъ останусь тамъ… n’ayez pas peur, je sais faire enregistrer les bagages[88], идите, пожалуйста, и сидите dans la salle d’attente[89], a я здѣсь.

Катерина Николаевна улыбнулась и медленно пошла по направленію къ пассажирской залѣ.

Борщовъ двинулся къ кассѣ, а за нимъ, забѣгая съ боку, и Лиза. Пока онъ подходилъ, вслѣдъ за другими пассажирами, къ окошечку кассира, Лиза, взявшись за желѣзныя перила, покачивалась съ ноги на ногу и нетерпѣливо поглядывала, скоро-ли дойдетъ очередь до Борщова.

— Oh! que ça traine, oh! que ça traîne! шептала она, поправляя сумку и ощупывая, лежатъ-ли въ ней ключи.

Вотъ наконецъ взялъ Борщовъ билеты и Лиза устремилась къ нему чуть не бѣгомъ.

— Дайте мнѣ, дайте мнѣ билеты, выпрашивала она — какой классъ?

— Первый, отвѣтилъ Борщовъ.

— Ахъ, зачѣмъ… и для меня?

— И для васъ.

— Я-бы во второмъ!.. Тамъ очень хорошо, это не-во Франціи…

— Ничего, ничего, говорилъ улыбаясь Борщовъ.

— А зачѣмъ не mixte?

— Какой микстъ? спросилъ Борщовъ.

— Какъ какой? Un billet mixte. Въ Россіи — первый, а въ Германіи — второй. Ахъ, и вы не знали?

Борщовъ разсмѣялся.

— Пора, пора, заторопила Лиза, почти вырывая билеты изъ рукъ Борщова. — Я все сдѣлаю, все; пожалуйста, идите туда, показала она рукой на пассажирскую залу.

Борщовъ сдѣлалъ движеніе, говорившее: «надо покориться», и повернулъ въ сторону, указанную Лизой. Оставшись одна распорядительницей, Лиза побѣжала къ багажному прилавку и начала суетиться около сундуковъ. Она то-и-дѣло просила служителей, чтобы они ихъ подталкивали въ кассѣ, и даже сама усердствовала….

— Не опоздаете, барышня, говорилъ ей лакей Борщова, Семенъ — еще безъ малаго полъчаса.

— А деньги за багажъ, вдругъ вспомнила Лиза и пришла въ великое недоумѣніе — у васъ есть заплатить? спросила она Семена.

— Дадено мнѣ, барышня, дадено.

Пять минутъ, протекшія до взвѣшиванія багажа, наполнили Лизу настоящей дорожной тревогой. Она все больше и больше краснѣла, даже шляпка очутилась у ней почти на затылкѣ.

— Пожалуйте билеты, сказалъ ей служитель, указывая на кассирское окно.

— Ахъ, ахъ! заахала Лиза, точно она пропустила свою очередь, и устремилась къ кассѣ, крича Семену — за мной, за мной!

Пока взвѣсили и выдали квитанцію, Лиза, схватившись руками за подоконникъ кассы, жадно глядѣла внутрь, оборачиваясь къ Семену и повторяя ему шепотомъ: «деньги, деньги скорѣй!» Семенъ очень долго копался, доставая деньги. Лиза готова была вырвать ихъ у него и поскорѣе сунуть кассиру.

Наконецъ-то заплочены были деньги, получена сдача и рука кассира протянулась къ Лизѣ съ двумя билетами и багажной квитанціей.

Не успѣла она ухватить ихъ, какъ до слуха ея долетѣлъ мужской глуховатый голосъ, говорившій:

— Три мѣста всего будетъ; а это ручной.

Лиза быстро обернулась и вскрикнула: у багажнаго прилавка, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, стоялъ Бене-скриптовъ, красный, запыхавшійся и навьюченный разными мѣшками и картонками.

Запихивая билеты въ сумку, Лиза кинулась къ нему.

— Ѳедоръ Дмитричъ, Ѳедоръ Дмитричъ, вы?

Бенескриптов выронилъ одну картонку и затормошился, не зная, куда дѣваться съ остальными.

— Голубушка моя! откликнулся онъ тронутымъ голосомъ — вотъ судьба-то!

— Вы за-границу? спросила Лиза.

— Куда мнѣ за-границу! я тутъ неподалечку…

— А я за-границу; поѣдемте со мною. Это сейчасъ можно сдѣлать.

— Полноте, Лизокъ, усмѣхнулся Бенескриптов. — Вы откуда ѣдете-то? изъ Россіи, чай? какъ-же вы меня за-границу-то безъ паспорта перетащите, милая?

— Бенескриптов! окликнули его.

Подошелъ Карповъ подъ руку съ Зинаидой Алексѣевной.

— Ась? отозвался Бенескриптов.

— Три билета во второмъ классѣ берите, батюшка.

— И для меня-то во второмъ!

— Ну-да, ну-да, подтвердила Зинаида Алексѣевна, съ любопытствомъ оглядывая Лизу, которую ей не случалось видѣть у Борщовыхъ.

— Да мнѣ-бы и въ третьемъ…

— Ну ужь полноте интересничать-то, перебилъ Карповъ Бенескриптова.

— Вы съ ними? шепотомъ спросила Лиза.

— Съ ними, громко отвѣтилъ Бенескриптовъ и, обращаясь къ новобрачной четѣ, широко улыбнулся и сказалъ:

— Вотъ ученичка моя милая, случилось столкнуться еще разъ… рекомендую…

Лиза протянула руку обоимъ, крѣпко пожала и спросила:

— Вы друзья его? — И она указала рукой на Бенескриптова.

— Большіе, отвѣчала Зинаида Алексѣевна, держа за руку Лизу.

— Пустите его за-границу съ нами.

Эта фраза Лизы заставила обоихъ разсмѣяться.

— А вы съ кѣмъ-же ѣдете? спросила Зинаида Алексѣевна.

— Я съ m-me Борщовъ.

— А! откликнулась Зинаида Алексѣевна, понявъ, о комъ она говоритъ: — Катерина Николаевна ѣдетъ за-границу одна?

— Одна, со мной; она тамъ, dans lasalle d’attente; вы съ ней знакомы?

— Немножко, проговорила, все еще улыбаясь, Зинаида Алексѣевна, и отвела Карпова въ сторону.

— Вѣдь это та барыня, знаешь… шепнула она ему.

— Тебѣ не хочется съ ней встрѣчаться, что-ли? спросилъ Карповъ.

— Бѣгать мнѣ отъ нея нечего, особенно теперь. Она увидитъ, что я взяла въ законные супруги безпорядочнаго смертнаго и пускай сравниваетъ его съ милѣйшимъ Степаномъ Иванычемъ…

Зинаида Алексѣевна остановилась, и лицо ея стало серьезнѣе.

— Вотъ поди-же ты, продолжала она, удаляясь съ Карповымъ, — какія все бываютъ встрѣчи. Не задержи насъ твои бумаги на нѣсколько дней, я-бы не столкнулась съ этой барыней сегодня. Помнишь, я тебѣ разсказывала про мою поѣздку съ ними въ Гатчино и встрѣчу сь супругомъ?

— Помню, отозвался Карповъ.

— Ты слышалъ, она ѣдетъ одна за-границу. Навѣрно, къ мужу.

— Головастикъ — Борщовъ пріѣлся, видно, замѣтилъ Карповъ.

— Не знаю, можетъ и съ его согласія отправляется.

— Я-бы, грѣшный человѣкъ, не отпустилъ!

— Ты? протянула Зинаида Алексѣевна, пристально взглянувъ на него — полно тебѣ напускать на себя строгость; первый-бы сталъ великодушничать!

Они вошли въ пассажирскую залу.

— А вонъ и Борщовъ, шепнулъ Карповъ, завидѣвъ русую бороду Павла Михайловича.

— Ты вѣдь съ нимъ хорошо знакомъ? спросила Зинаида Алексѣевна.

— Съ годъ тому назадъ якшался съ нимъ, а теперь, поди, не узнаетъ.

— Нѣтъ, онъ не таковъ, можешь смѣло къ нему подходить.

— А ты развѣ подойдешь къ той барынѣ?

— Двинемся разомъ.

И они, дѣйствительно, двинулись разомъ. Она, отдѣлившись отъ Карпова, обогнула большой столъ, за которымъ сидѣла Катерина Николаевна. Борщовъ-же шелъ въ эту минуту на встрѣчу Карпову.

— Не узнаете? вскричалъ Карповъ, останавливая Борщова рукой.

— Ба, ба, Карповъ!

— Ѣдете за-границу?

— Нѣтъ, провожаю… отвѣтилъ Борщовъ и не досказалъ кого.

— Я думалъ, мы совсѣмъ пропали другъ для друга. Помните, какъ мы съ вами, въ послѣдній разъ, у Старо-Палкина на балконѣ, итоги подводили, ровно годъ тому назадъ?

— Кой-что помню, вяло отвѣтилъ Борщовъ.

— А я такъ все помню, представьте себѣ. Да не хотите-ли въ буфетъ? Ваша дама говоритъ съ моей женой.

— Это ваша жена, удивлено выговорилъ Борщовъ, — госпожа Тимофѣева?

— Да, госпожа Тимофѣева, ваша знакомая и даже, кажется, бывшая сотрудница.

— Вы женаты! повторилъ Борщовъ.

— А что-жь тутъ удивительнаго? Развѣ я разрушалъ какія-нибудь основы?

— Не знаю, разсмѣялся Борщовъ: — вамъ лучше помнить…

— Барахтался въ адюльтерѣ, это точно, но узъ супружескихъ никогда не отвергалъ! Наши барыни все минутъ десять проболтаютъ, такъ, право, зайдемте на минутку въ буфетъ.

Борщовъ согласился.

Катерина Николаевна не сразу узнала жену Карпова подъ вуалеткой. Та подошла къ ней очень смѣло и проговорила:

— Добраго пути, Катерина Николаевна.

— Ахъ, это вы! Благодарю васъ, вы тоже ѣдете?

— Только не за-границу. Я ѣду съ мужемъ играть въ провинцію.

— Вы замужемъ?

— Да, и торопилась доложить вамъ это, чтобы успокоить васъ. Она тихо разсмѣялась.

— Какая вы злопамятная, кротко замѣтила Катерина Николаевна — вы все не хотите мнѣ простить сватовства за Кучина.

— Ахъ, что вы! Право, я не злючка. Я вамъ попросту скажу: мужъ мой молодой, красивый, добрый и талантливый. Оъ нимъ я ужь больше не ищу необыкновенныхъ людей. А что-бы не было скучно жить, мы пошли на сцену; на это насъ хватитъ, и то хорошо.

— Что-же больше! со вздохомъ и съ тихой улыбкой произнесла Катерина Николаевна.

— А вы на-долго за-границу?

Вопросъ этотъ заставилъ Катерину Николаевну слегка вздрогнуть.

— Какъ поживется, вымолвила она; — къ осени надѣюсь быть назадъ.

И она слегка отвернулась въ сторону.

Въ буфетѣ, у стола, за бутылкой пива, присѣли Борщовъ съ Карповымъ.

— Да, милордъ, говорилъ Карповъ, оправляя свою бороду, — бѣгу изъ Петербурга и чувствую всю сладость этой эмиграціи. Безъ всякаго смущенія говорю вамъ, что мнѣ своего диллетантства нисколько не стыдно, глядя на вашу кипучую дѣятельность и цивическія стремленія!

— И вы, по-своему, правы, отвѣтилъ Борщовъ, — но только по-своему.

— Полноте, возразилъ Карповъ, дотронувшись до плеча своего собесѣдника: — вы упрямецъ и систематикъ; поэтому и не желаете показать, что толчете воду въ ступѣ. Вы подойдите-ка къ зеркалу — вы вѣдь, милордъ, на десять лѣтъ постарѣли! Отчего, смѣю спросить? Сердечныя невзгоды? Если и были онѣ, то не могли поглотить васъ, вы ве такой индивидъ… Значитъ, по части цивизма-то плохо идетъ. Я вотъ безпутный вагабундъ, и впередъ зналъ это; вы-же — мудрецъ и гражданинъ, а питали наивную вѣру въ успѣшность американскихъ ученій на россійскомъ грунтѣ…

— Такъ что-жь, по-вашему, дѣлать? съ горечью выговорилъ Еоршовъ: — хапать направо и налѣво и, кромѣ хищничества, не знать другого идеала?

— Слѣдуйте, благородный рыцарь, обычаямъ страны вашей, какъ говорится въ одной шутовской фантасмагоріи Кузьмы Пруткова.

— Эхъ, полноте все паясничать, Карповъ! вырвалось у Борщова, и онъ замѣтно нахмурился.

— Не серчайте, добрѣйшій! Я отъ полноты души выражаюсь. Дѣйствуйте, насаждайте вертограды цивизма, полагайте животы и капиталы — желаю вамъ всякихъ успѣховъ, и при томъ чистосердечно; но, право, лучше-бы было снарядитъ экспедицію для отысканія доктора Ливингстона. Дѣло будетъ статочнѣе! Пью за несокрушимость вашей славянскій энергіи.

Онъ опорожнилъ стаканъ пива.

— Вы лѣто въ Питерѣ? спросилъ онъ, вставая.

— Да, удалиться не позволяютъ дѣла.

— Какія? дѣловыя дѣла или цивическія?

— Дѣловыя.

— Два хомута, стало, несете!.. Поздравляю! Ну, пора намъ и къ дамамъ,

Борщовъ промолчалъ, но видимо радъ былъ концу этого разговора.

А у багажа Лиза все еще стояла съ Бенескриптовымъ. Онъ глядѣлъ на нее съ простоватой улыбкой и говорилъ:

— Ужь коли очень меня засоееть, Лизанька, опять попрошусь въ псаломщики за-границу, чтобы васъ провѣдать.

— Зачѣмъ вы будете дьячекъ? возразила съ гримас-ской Лиза: — я этого не хочу… Вы ужасно горды! Ужасно!.. Отчего я не могу помочь своему другу? Я говорю серьезно: если вы не напишете мнѣ, когда вамъ въ Россіи сдѣлается противно, — мы больше не друзья!..

Звонокъ задребезжалъ и заставилъ ихъ обоихъ вздрогнуть и тронуться съ мѣста.

— Мы вмѣстѣ сядемъ, да? спросила Лиза, торопясь въ залу подъ руку съ Бенескриптовымъ.

— Да вы въ которомъ классѣ—поди, чай, въ первомъ?

— Это ничего, я съ вами сяду во второмъ; я такъ и скажу madame Борщовъ.

Выбѣжавъ на платформу, Лиза весело оглянулась во всѣ стороны и широко вздохнула. Она догнала Катерину Николаевну, стоявшую съ Борщовымъ у подножки одного изъ вагоновъ перваго класса.

Карповы раскланялись съ ними, причемъ Борщовъ не представилъ Карпова Катеринѣ Николаевнѣ, видимо избѣгая назвать ее женой своей или госпожей Повалишиной, что отъ Карпова не укрылось, и онъ даже, незамѣтно, переглянулся съ женой.

Они поспѣшили въ свой вагонъ, чтобы не стѣснять Борщова при пощаньи съ его «дамой».

А Борщовъ какъ-будто и въ самомъ дѣлѣ былъ смущенъ, сдѣлалъ такое движеніе, точно хотѣлъ обшить Ка-териву Николаевну, но тотчасъ-же удержался. Рука его слегка дрожала, держа ея руку.

— Войди въ вагонъ, тихо сказала она: — тамъ никого, кажется, нѣтъ.

Они вошли. Служитель внесъ вещи и удалился. Борщовъ оглядѣлся и тотчасъ памяти его представилось такое точно отдѣленіе, гдѣ они нашли Повалишина. Да, вотъ онъ сидѣлъ тутъ, на поперечномъ диванѣ, прикрываясь газетой.

— До свиданья, Поль, прошептала Катерина Николаевна, и горячее лицо ея прильнуло къ его щекѣ…

— Прощай, глухо вымолвилъ онъ; — не принуждай ты себя писать мнѣ непремѣнно… будь только здорова… и, коли можешь… возвращайся…

Она сдержала рыданіе, отняла руки отъ его шеи и, усѣвшись въ уголъ, сказала спокойно:

— Эхъ, Поль, если тебя бросать, то за кого-же схватиться?..

Въ дверку просунулась голова кондуктора.

— Пожалуйте-съ, окликнулъ онъ Борщова. — Третій звовокъ-съ.

Въ эту минуту вбѣжала Лиза, запыхавшись, крѣпко поцѣловалась съ Борщовымъ, крикнула: «Merci!.. зачѣмъ остались!», и опять вылетѣла.

До отхода поѣзда Катерина Николаевна, сидя у открытаго окна, говорила съ Борщовымъ «о дѣлѣ».

— Гдѣ-же Лиза? спросилъ вдругъ онъ.

— Она вѣрно со своими друзьями во второмъ классѣ.

Томительно засвистѣла машина, и дымъ съ запахомъ сѣры поползъ внутрь вокзала.

Борщовъ не махалъ платкомъ и не двигался вслѣдъ за поѣздомъ. Онъ смотрѣлъ, стоя неподвижно, какъ длиннная черная масса, покачиваясь, шипя и разсѣкая низко спускавшійся дымъ трубы, выползала изъ-подъ стекляннаго навѣса на вольный воздухъ.

Совсѣмъ опустѣла платформа, когда Бортовъ очнулся и побрелъ черезъ вокзалъ къ выходу.

На крыльцѣ онъ вынулъ часы и торопливо сѣлъ въ карету. Ему нужно было спѣшить на засѣданіе только-что открытаго общества «Самокатъ», куда онъ попалъ въ учредители, вовсе не желая того.

«Дѣлецъ! шепталъ онъ, глядя съ какимъ-то озобле-ніемъ на пыльную дорогу вдоль канала; — дѣлецъ, и больше ничего!»

И въ ушахъ его звенѣлъ голосъ Карпова, съ его прибаутками безпардоннаго диллетантства. «Онъ живетъ, онъ цѣльный человѣкъ. И кто-же? Буммлеръ и пустельга! А я изнываю все отъ той-же двойственности, въ которой я столько разъ упрекалъ ее… И она теперь живетъ больше меня… Ее встряхнула женская тревожность… И не лучше-ли ей остаться навсегда тамъ, куда Лиза такъ радостно стремится?.. Не то-ли-же толченье въ ступѣ, какъ называетъ Карповъ, начнется и по возвращеніи?..»

Карета, звеня и раскачиваясь, толкала его, но онъ не мѣнялъ позы и глядѣлъ все такъ-же упорно на пыльную дорогу.

«Куда везутъ меня? встрепенулся онъ. — Да, бишь, въ общество «Самокатъ»!

Онъ откинулся въ глубь кареты. Мысль его понеслась за поѣздомъ желѣзной дороги и тихая слеза скатилась по щекѣ.

«До свиданья! прошепталъ онъ: — ты это сказала, точно для очистки совѣсти. Кончили мы нашу игру. Что ты мнѣ еще сказала? Если не за тебя, Поль, то за кого-же схватиться! ха, ха, ха! Умна, безъ ножа зарѣзала! Ивъ любви утилитаризмъ I.. Нѣтъ не надо! не надо!»

Онъ закрылъ руками лицо. Раздались глухія рыданія…


XVI.

Острова красиво зеленѣли. Мосты дребезжали подъ громомъ колясокъ, летѣвшихъ изъ города на «pointe». Пыльныя дорожки, уходя внутрь аллей, становились прохладнѣе. Жаръ значительно спалъ, и со взморья несся легкій вѣтерокъ.

Отъ дачи Саламатовыхъ, по берегу Каменнаго острова, шелъ пологій цвѣтникъ, съ длинной береговой террасой, замыкавшейся, по угламъ, прозрачными бесѣдками изъ вьющейся зелени. Цвѣтникъ былъ разбитъ по законамъ петербургскаго садоваго изящества: посрединѣ большой клумбы, алебастровый амуръ поддерживалъ сферическое зеркало, тамъ и сямъ бѣлѣлись трельяжи; въ аркахъ галерейки — charmille, окаймлявшей справа и слѣва цвѣтникъ, висѣли глиняныя красноватыя вазы съ тродисканціей. Такія-же вазы, только съ разноцвѣтными металлическими шариками, виднѣлись и вдоль домовой террасы. Выдающійся навѣсъ ея былъ обитъ бѣлой парусиной съ пунцовой каймой.

На этой террасѣ, въ правомъ углу, за соломеннымъ столикомъ, на которомъ сервированъ былъ кофе, сидѣли: хозяйка дома, Надежда Аполлоновна, въ тяжеломъ батистовомъ платьѣ — разводами, и дама старше ея, съ гладко причесанными сѣдоватыми волосами, въ синемъ шелковомъ платьѣ и кружевной косынкѣ Воротничекъ былъ приколотъ большой брошкой съ бѣлесоватой камеей. Эта дама, поднося чашку ко рту, все поводила головой, опускала рѣсницы и перебирала слегка длинными пальцами. Вся ея особа говорила, что она «начальница» какого-то заведенія.

— Ah! chere madame, со вздохомъ затянула она: — cette cérémonie traînait, elle traînait![90].. Преосвященный сказалъ слово… très à propos d’ailleurs[91]; но молебенъ былъ слишкомъ… comment dirais-je.. trop bien fourni.. пѣнія столько… a n’en plus finir!..[92] Ho потомъ эта рѣчь и отчетъ… c’etait quelque chose d’as-somant!..[93] Цифры, цифры… имена, имена… a dormir debout… Vous, quietesla bonte meme, vous direz comme moi: il est beaucoup plus facile, de faire le bien, que d’assister à ces comptes rendus de bienfaisance!..[94]

Надежда Аполлоновна разсмѣялась сквозь зубы. «Началница» осталась видимо довольна своей «saillie».

— Boris, заговорила Надежда Аполлоновна: — I’а echappe belle! Онъ скрылся, кажется, при самомъ началѣ… и я-бы не высидѣла: такъ я сегодня слаба.

— Мужчинамъ легко скрываться… mais nous autres!..

Она поставила чашку и выгнула свои пальцы, туманно оглядывая цвѣтникъ.

Изъ дверей гостиной показалась мужская фигура во фракѣ и свѣтлыхъ панталонахъ. Это былъ Степанъ Ивановичъ Кучинъ. Лицо его хранило свою обычную слащаво-сдержанную усмѣшку.

Увидавъ его, дамы примолкли и даже лица ихъ какъ-то измѣнились, стали гораздо кротче и слаще.

— Отдохнули отъ сегодняшняго торжества? сцрэсиль Кучинъ у синей дамы, потирая руки и наклоняясь нѣсколько надъ столомъ.

— Теперь — да, но не правда-ли ужасно долго тянулось?

— Долгонько.

Сейчасъ было замѣтно, что обѣ дамы чувствовали къ Кучину нѣчто, заставившее ихъ «подобраться» въ его присутствіи.

— Monsieur Кучинъ, начала умильно Надежда Аполлоновна: — теперь le génie tuteiaire [95] моего Boris… Безъ него Boris былъ-бы совершенно dépaysé [96] въ своей новой должности.

— Аh! подхватила синяя дама: — monsieur Кучинъ est l’homme unique!..

И точно спохватившись, она продолжала уже безъ вставокъ французскихъ фразъ:

— И какъ жаль, что въ молодыхъ людяхъ не видать такой любви къ ближайшему… Я, право, не знаю, на кого можно было-бы разсчитывать…

— Есть люди, есть-съ! перебилъ ее съ улыбкой Кучинъ: — зачѣмъ-же такъ отчаиваться въ молодомъ поколѣніи… да вотъ чтобъ далеко не ходить, я надѣюсь, что въ Иларіонѣ Семеновичѣ Малявском….

Синяя дама взглянула вопросительно на Надежду Аполлоновну.

— C’est le jeune homme, que je viens de vous présenter![97] какъ-бы въ сторону, проговорила та.

— Да? радостно обратилась синяя дама къ Кучину.

— Въ Иларіонѣ Семеновичѣ, говорилъ внушительно Кучинъ: — мы найдемъ дѣятельнаго и просвѣщеннаго друга страждущаго человѣчества. Это одинъ изъ лучшихъ представителей молодаго поколѣнія… Въ такіе ранніе еще годы онъ уже занимаетъ блестящее положеніе въ дѣловой сферѣ…

— Il est tres fort,[98] чуть слышно сообщила хозяйка гостьѣ.

— И достигъ онъ этого единственно званіемъ, умомъ, честностью… Въ немъ я вижу истинное христіанское стремленіе отдыхать душой отъ матеріальной дѣятельности на чемъ-нибудь невещественномъ, на служеніи христіанскому добру… Вы навѣрно, — обратился онъ къ синей дамѣ, — оцѣните его достоинства… Къ осени я думаю предложить его въ секретари нашего общества….

Синее платье одобрительно улыбнулось.

— Вы теперь, cher monsieur Кучинъ, заговорила хозяйка, — привели-бы monsieur Малявскаго сюда…Я и сама слышу объ немъ въ первый разъ такіе лестные отзывы…

— Да вотъ и онъ, указалъ Кучинъ, увидавъ Малявскаго, показавшагося слѣва изъ-за куста сирени…

Степанъ Ивановичъ сбѣжалъ по ступенькамъ террасы, окликнулъ Малявскаго, подошелъ къ нему и обнялъ за плечо…

Внѣшность Иларіона Семеновича была криклива, какъ всегда. Онъ и въ чернымъ фракѣ умѣлъ выказывать особую, ему только свойственную, претензію. Только на этотъ разъ лицо было менѣе задорно: онъ старался придать ему свѣтское спокойствіе.

— Дамы желаютъ бесѣдовать съ вами, сообщилъ ему Кучинъ: — не угодно-ли пожаловать на балконъ.

— Сейчасъ, почтеннѣйшій Степанъ Иванычъ, только пройдемся немножко: я все сидѣлъ.

И онъ увлекъ Кучина въ боковую аллейку.

— Та дама въ синемъ, говорилъ ему вполголоса Кучинъ, — въ сущности очень недальняя особа и вся во внѣшности, но, по ея положенію, не худо ее изучить… Будете бывать у ней, это дастъ вамъ ходъ въ такія сферы, гдѣ разцвѣтаютъ нѣжнѣйшіе цвѣтки…

Степанъ Ивановичъ сложилъ пальцы правой руки въ кучку и поднесъ ихъ къ носу.

— Да вы превзойдете всѣхъ гастрономовъ по этой части! разсмѣялся Малявскій. Какъ-же это вы, Степанъ Иванычъ, могли такъ увлечься той дѣвицей, которая отослала меня къ вамъ, когда я, въ не менѣе странномъ увлеченіи, предлагалъ ей руку и сердце?

— Однако мы съ вами обручальныхъ колецъ не носимъ и сердца наши взыскуютъ новыхъ отрадъ?

Оба захихикали и, рука объ руку, скрылись за поворотомъ аллейки.

Чрезъ полчаса и въ одной изъ бесѣдокъ береговой террасы шелъ громкій говоръ.

Борисъ Павловичъ, въ необъятномъ бѣломъ жилетѣ, изъ-за котораго еле видны были борты фрака, развалился на диванчикѣ передъ столомъ, уставленнымъ ликерами и фруктами. По обѣимъ сторонамъ, развалившись такъ-же на соломенныхъ креслахъ. сидѣли Воротилинъ и Гольденштернъ.

Всѣ трое были красны. Бесѣда ихъ прерывалась взрывами желудочнаго смѣха, среди котораго особенно визгливо разносились звуки, издаваемые Гольденштерномъ.

— Ахъ, я вѣдь и забылъ совсѣмъ, заговорилъ уже сдержаннѣе Воротилинъ, но съ очень довольной усмѣшкой на губахъ: — читалъ кто-нибудь изъ васъ вчерашнюю статейку милѣйшаго Иларіона Семеныча?

— Нѣтъ, я передовыхъ статей не читаю, зѣвнулъ Саламатовъ, начинавшій чувствовать вечернюю истому послѣ мараскина и crème de thé.

— Что такое, что такое? затараторилъ Гольденштернъ, пододвигаясь къ столу.

— Курьезная штука! оттянулъ Воротилинъ и допилъ рюмочку ликеру. — Иларіонъ Семеновичъ не даромъ, видно, прикомандировался къ Кучину по части добрыхъ дѣлъ…

— Вы потише, остановилъ его Саламатовъ: — Кучинъ — это мой кардиналъ Ришелье. Безъ него мнѣ житья-бы теперь не было отъ разныхъ салопницъ и потаскушекъ…

— Знаю, знаю, что Степанъ Иванычъ золотой человѣкъ по этой части… но зачѣмъ-же Иларіону-то Семенычу такія гнилыя фантазіи себѣ позволять?

— Хи, хи! гнилыя фантазіи! подхватилъ Гольденштернъ.

— А вы какія-бы думали? Да вотъ погодите…

Онъ полѣзъ въ боковой карманъ и досталъ оттуда сложенный въ нѣсколько разъ номеръ газеты.

— Ну ужь, батюшка, избавьте отъ чтенія! вскричалъ Саламатовъ и заколыхался.

— Я читать всего не буду, не безпокойтесь, Борисъ Павловичъ, я только резюме, экстрактъ вамъ изложу. А спервоначала спрошу: кто такой Малявскій? Кѣмъ онъ держится и чѣмъ, такъ-сказать, орудуетъ?

— У-ухъ! какъ вы строго, перебилъ Гольденштернъ: — точно судебный слѣдователь, ей-богу, право!

— Шутки въ сторону, продолжалъ Воротилинъ съ задоромъ: — надо-же чего-нибудь одного держаться. У нѣмцевъ есть поговорка, вы должны ее знать, Абрамъ Игнатьичъ: кто сказалъ буки-азъ-ба, тотъ долженъ говорить и вѣди-азъ-ва… Другими словами: коли начинаешь за здравіе, не кончай за упокой.

— Не кончай, извѣстно! повторилъ Гольденштернъ.

— Ну, на что-бы это было похоже, если-бъ теперь Борисъ Павлычъ сталъ вдругъ въ публичныхъ мѣстахъ ругательски ругать тѣ предпріятія, которыя онъ тащилъ за уши на свѣтъ божій, или-бы вы, Абрамъ Игнатьичъ, стали проповѣдывать, что всю биржевую братью надо связать, сложить на Адмиралтейской площади костеръ изъ акцій и облигацій, и сжечь ихъ на немъ!

— Ловко, ловко!.. захохоталъ Абрамъ Игнатьевичъ и наложилъ себѣ изъ вазы крупнѣйшей, тепличной земляники.

Саламатовъ улыбнулся.

— Вы только прослушайте хоть эту, примѣрно, тираду.

Воротилинъ развернулъ листъ газеты и тотчасъ-же отыскалъ глазами мѣсто, отмѣченное краснымъ карандашомъ.

— Вотъ оно, вотъ оно:

«Но какъ-бы ни широко, читалъ онъ съ удареніемъ на каждомъ словѣ — разрослась въ нашемъ отечествѣ промышленная дѣятельность, сколько-бы ни открылось банковъ и желѣзнодорожныхъ компаній, не нужно забывать, что вся эта лихорадка представляетъ собою только одну сторону соціальнаго прогресса. Тѣ, кому дороги исключительно интересы рабочей массы, скажутъ, что отъ плутократіи и ея успѣховъ массѣ не будетъ ни тепло, ни холодно; я противъ такого заявленія врядъ-ли можно что-либо серьезное возразить. Понимая плутократію въ самомъ правильномъ смыслѣ, нельзя не сознаться, что ея торжество, полезное для накопленіи въ странѣ цѣнностей и оживленія ея денежныхъ и всякихъ другихъ оборотовъ, не ведетъ за собою, непосредственно, болѣе равномѣрнаго распредѣленія заработка и выгодъ эксплуатацій по всей массѣ народа…»

— Довольно, помилосердуйте! остановилъ Саламатовъ. — Разстройство желудка, батенька, произведете.

— Нѣтъ, каково? вскричалъ Воротилинъ, раскраснѣвшись, и на этотъ разъ уже совершенно задорно.

— Туману какого напустилъ!.. откликнулся, осклабившись, Гольденштернъ.

— Нѣтъ, да вы видите-ли, куда онъ ведетъ? Вѣдь это шельмованіе всѣхъ васъ, господа, первыхъ дѣльцевъ города Петербурга, да и всей Россіи, коли на то пошло!.. Это онъ комунизмъ проповѣдуетъ!.. Да этого еще мало… словечко-то вы разслышали: плу-то-кра-тія!.. Вѣдь онъ его нарочно два раза повторяетъ… Пріятно? кинулъ Воротилинъ прямо въ лицо Гольденштерну.

— Плуты мы, значитъ? Такъ, что-ли? полюбопытствовалъ Абрамъ Игнатьичъ.

— Да выходитъ, что такъ… Прежде ругались бюрократъ, а теперь плутократъ…

— И аблакатъ, добавилъ Саламатовъ и разразился добродушнѣйшимъ смѣхомъ, прищуривъ глазки на Воротилина.

Ипполита Ивановича подернуло. Онъ круто обернулся къ Саламатову и почти съ дрожью въ голосѣ сказалъ:

— Вѣдь тутъ васъ предаютъ, Борисъ Павловичъ, а не меня лично. Вы точно не хотите вникнуть, что въ статьѣ Малявскаго подкапываются подъ ваше царство. И кто-же это дѣлаетъ? Вашъ ближайшій сотрудникъ и пособникъ… И какъ это дѣлаетъ? Таино, въ безъимянной статьѣ!..

Листъ газеты полетѣлъ къ ногамъ Ипполита Ивановича — съ такой силой онъ кинулъ его на столъ.

— Пущай его! зѣвнулъ Саламатовъ. — Ну кто-же изъ стоющихъ людей читаетъ передовыя статьи, да еще въ этой газетѣ?

— Однако… я считаю такое поведеніе въ высшей степени…

Онъ де докончилъ. Въ бесѣдку вошелъ, покачиваясь на бедрахъ и нюхая какой-то цвѣтокъ, Малявскій.

Воротилинъ невольно подался назадъ и довольно-таки глупо закашлялся.

— Пожалуйте, пожалуйте! закричалъ Саламатовъ Малявскому — васъ сейчасъ только продергивалъ здѣсь Ипполитъ Ивановичъ… Обвинительная рѣчь еще не кончилась… А потомъ за вами защитительное слово.

— Въ чемъ дѣло? спросилъ, вытягивая губы, Малявскій, и старался улыбнуться, какъ можно, беззаботнѣе.

— Да вотъ статейку сочинили, статейку! заговорилъ Готьденштернъ, поднявшись и взявъ Малявскаго за лацканъ фрака.

— Не угодно-ли полюбоваться? поднесъ ему газету Воротилинъ.

Онъуспѣлъ оправится, наклоняясь за листомъ къ землѣ.

— A-а! протянулъ Малявскій, взглянувъ на газету — это, вѣрно, Ипполитъ Ивановичъ поусердствовалъ?

— Онъ, онъ, и весьма ехидно васъ уличалъ въ разныхъ прегрѣшеніяхъ, пояснилъ Саламатовъ.

Лицо его продолжало улыбаться.

— Какже вы, какже вы, тараторилъ Абрамъ Игнатьевичъ, — всѣхъ насъ въ воду хотите, нигилиста изъ себя представляете, а насъ плутами, такъ плутами и обругали!

— Гдѣ-же это? уже серьезнѣе спросилъ Малявскій.

— Да какже! Ипполитъ Иванычъ сейчасъ читалъ: въ этой самой статье. Какъ это бишь… плуто… плуто…

— Плутократія, отчеканилъ Воротилинъ.

Губы Малявскаго обратились съ презрительной усмѣшкой къ адвокату:

— Это вы, милѣйшій Ипполитъ Иванычъ, изволили такъ объяснить Абраму Игнатьичу этимологію слова плутократія? Браво! А еще въ высшемъ заведеніи учились…

— Дѣло не въ томъ… окрысился Воротилинъ.

— А въ чемъ-же? Разъясните, пожалуйста.

— Полноте юродствовать: служить и нашимъ и вашимъ — весьма странно, чтобъ не сказать больше; а вы одной рукой кладете себѣ въ карманъ паи и оклады, а другой пишете такія статейки… хоть-бы члену интернаціовалки!..

— Пару не подпускать! крикнулъ Воротилину Саламатовъ — не изъ чего. Малявскій, садитесь и хлебните ликеру, а потомъ и разъясните намъ, почему вы упражняетесь въ такихъ, дѣйствительно зловредныхъ, писаніяхъ?..

Малявскій, пожавъ плечами, сѣлъ противъ Саламатова, отхлебнулъ ликеру, и изъ брезгливыхъ губъ его вырвалось продолжительное:

— Э-хъ, господаI..

— Ну-съ, пискнулъ Гольденштернъ.

— Неужто вамъ ве въ домекъ, Борисъ Павловичъ (къ остальнымъ онъ не обращался), что было-бы черезчуръ глупо и наивно игнорировать то, что разные досужіе теоретики могутъ сказать противъ нашей дѣятельности… Надо ихъ всегда предупреждать…

— Это неглупо, одобрилъ Саламатовъ.

— И выставлять, безъ обиняковъ, все что они считаютъ самой страшной своей батареей!.. Вотъ вамъ и краткое объясненіе моей статьи.

— Хи, хи, хи! разразился Гольденштернъ — вотъ это такъ!.. Плутократія!.. одно слово!..

Саламатовъ ограничился одобрительнымъ потрясеніемъ головы и живота.

— Кто-же повѣритъ этому! возразилъ Воротилинъ.

— И не вѣрьте, небрежно кинулъ ему Малявскій.

— Полноте, аблакатъ, вмѣшался покровительственно Саламатовъ, — что у васъ за крючкотворская манера придираться къ пріятелямъ. Иларіонъ Семенычъ слишкомъ на видной дорогѣ, чтобы ему распинаться за рабочую, тамъ, массу и всякія неподобныя вещи… Коли онъ что-нибудь такое написалъ, такъ не спроста, и я нахожу его бистему весьма и весьма остроумной… Стоитъ выпить за нее крюшончикъ!

Онъ захлопалъ въ ладоши и когда появился человѣкъ въ бѣломъ галстухѣ, выросшій точно изъ-подъ земли, скомандовалъ ему:

— Два крюшона!

Воротилинъ хотѣлъ что-то возразить, но, видя, что Саламатову споръ этотъ въ тягость, прикусилъ языкъ.

Малявскій сидѣлъ къ нему спиной.

— Абрамъ Игнатьичъ! крикнулъ Саламатовъ.

Гольденштернъ подскочилъ къ нему слѣва.

— Что-жь, другъ, заговорилъ вполголоса Саламатовъ, поглядывая на входъ въ бесѣдку: —пора вамъ и въ путь снаряжаться… ужь порядочно стемнѣло… Мы на васъ разсчитываем…

— Хи, хи!.. ѣду, ѣду и все устрою къ одинадцати часамъ…

Глаза Абрама Игнатьевича запрыгали.

— Добудьте Камильку во что бы то ни стало, въ какомъ хотите видѣ, а той… венгерки не надо. Это сусло какое-то, только глазами хлопаетъ, да храпитъ, когда напьется.

— Будутъ, будутъ, всѣ будутъ, шепталъ Гольденштернъ.

Прислушавшись къ этому a parte, и Воротилинъ осклабился.

— Ну, такъ съ Богомъ! скомандовалъ Саламатовъ, — и на дорогу стаканчикъ жидкаго.

Крюшоны были поданы, и черезъ пять минутъ Абрамъ Игнатьевичъ снаряжался въ путь.

— Такъ мы на Минерашку ровно въ одинадцать, наказывалъ дѣловымъ тономъ Саламатовъ — и если тамъ занято наверху, двигаемся на Черную рѣчку!.

— Все будетъ! сдѣлайте одолженіе!..

— Вы со мной, господа? пригласилъ Саламатовъ, глядѣвшихъ въ разныя стороны, пріятелей.

И тотъ и другой молча изъявили согласіе.

Когда Гольденштернъ выкатился изъ бесѣдки, Саламатовъ приподнялся немного надъ столомъ, взялъ стаканъ съ шампанскимъ и заговорилъ съ комической торжественностью, точно пародируя какой-нибудь обѣденный спичъ:

— Господа! поднимаю стаканъ за единство нашихъ начинаній!. Кчему упреки и недоразумѣнія между бойцами одной рати? Все намъ принадлежитъ въ сей болотной столицѣ, а, стало, и въ остальномъ любезномъ отечествѣ, все, вплоть до іерусалимскихъ дворянъ, достойный представитель которыхъ только-что покинулъ нашу бесѣдку… И они въ нашихъ рукахъ!..

Борисъ Павловичъ такъ при этомъ повелъ губами, что оба его гостя расхохотались и ласковѣе взглянули другъ на друга.

— Образуемте-же настоящій тріумвиратъ, продолжалъ Саламатовъ. — Я, господа, — травленый волкъ… Каждый изъ васъ пусть дѣйствуетъ по своей спеціальности!.. Знаю, что вы хотѣли не разъ подставить мнѣ ножку, а потомъ и между собою стали пикироваться!.. Это слишкомъ наивно, друзья. какъ сказалъ сейчасъ Иларіонъ Семенычъ. Каждый нуженъ тріумвиратуи тріумвиратъ каждому!.. Согласны?

— Согласны! крикнули оба, поднимая стаканы.

— Ура!., гаркнулъ Саламатовъ.

Раздался раскатистый хохотъ и всѣ трое чокнулись.

Засвѣжѣвшій воздухъ бѣлой ночи дрогнулъ и отнесъ эти звуки къ сонной водѣ прибрежья…


КОНЕЦЪ.


ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги