Демон против люфтваффе

Глава пятая Самолётный по пешему

Истребитель И-15 конструкции Поликарпова с точки зрения обитателя преисподней – нечто запредельно заумное и невероятно хлипкое. Ну да, в загробном мире техники нет, только имитация для испуга грешников.

Я напряг знания полузабытой прежней жизни, опыт которой попытался вытащить из далёких подвалов разума для адаптации в мире смертных. В библейские времена верхом совершенства были корабли, деревянные сооружения метров двадцать пять с носа до кормы, с одной мачтой и рядами вёсел по бортам.

Галеры производили впечатление солидности и основательности. Самолётик, тоже выпиленный из древесины, трепещет при лёгком порыве ветра. Вместо досок и брёвен здесь всего-навсего реечный каркас для полотна. Металлическими выполнены лишь двигатель, моторама, стойки шасси и всякая мелочь вроде тяг к органам управления и тонких проволочек, соединяющих верхнее крыло с нижним. При запуске движка тряпично-реечная конструкция начинает ходить ходуном и буквально грозит развалиться.

Знаю, в Мировую войну сражались на ещё более субтильных аэропланах. И также в курсе, что от неисправностей и ошибок пилотов загублено душ и разломано машин несравнимо больше, нежели от пуль и снарядов врага. Войны давно нет, а каждую неделю зачитывают очередной циркуляр о снижении аварийности и приводят свежие примеры. Вот, в какой-то бригаде траву покрасили в нежный зелёный цвет к приезду начальства вместо того чтобы скосить её. Она забилась между колесом и обтекателем шасси, отчего аэроплан развернуло и перевернуло на пробежке. Думаете, здесь хотя бы траву выкосили? Нет, порадовались, что у наших И-15 нет обтекателя шасси.

Почему-то в этой странной машинке мне понравился изгиб верхнего крыла, за него И-15 прозвали "Чайкой". Закреплённый за мной истребитель, год простоявший на земле, худо-бедно создан для неба. Облазив ястребка и выучив до последнего винтика, я поклялся, что скорее угоню птичку, чем позволю ей бесцельно сгнить.

За день до первого вылета мой техник Шинкаренко опасливо запустил мотор. Ещё американский, "Райт-Циклон". Плохо, что ресурса мало, и запчастей к нему – пшик. Я прокатился по полю, слушая вибрацию фюзеляжа. Приказал поменять свечи зажигания и снова проверить натяжение расчалок.

На следующее утро Подгорцев лично заявился в палатку нашего эскулапа и огорчённо шевельнул усами. Мы с Ванюшей здоровы на двести процентов и очень даже годны к полёту.

– Не передумал?

– Никак нет, товарищ майор! Это – мой воинский долг.

– Тогда слушай… – ветеран ВВС посмотрел долго и грустно. Примерно так: откуда ты на мою голову взялся, а вроде как раньше сидел под лавкой, бухал и не отсвечивал. – Взлетаешь вторым. Держись метрах в ста, не ближе, но и не теряй. Идём по кругу. На последнем развороте отпустишь меня метров на двести. Не то на полосе рубанёшь винтом по хвосту. Понял?

– Так точно, товарищ майор!

В баке топлива минут на сорок, ежели грохнусь, чтоб быстрее выгорело. Пулемёты ПВ-1 пустые, воевать не с кем. Ну, хоть так.

Впервые за два месяца я надел лётную форму не для показухи. Шлем, парашют. Планшетка с картой, совершенно не нужной, если отправляюсь недалеко и ведомым. Но за утерянную карту строго спросят, не меньше, чем за разбитый самолёт. Схема Бобруйска и окрестных колхозов – зело секретная вещь.

Ну вот, за что боролись. Мотор лопочет на средних оборотах, ветер шелестит в крыльях, подкосах, расчалках, разбиваясь о прозрачный козырёк кабины, за которым весь из себя такой красный военлёт, впрочем, слегка побледневший от волнения. Вырулил за Подгорцевым, стал метрах в сорока и боком. Если прямо на него довернуть – выпущу из поля зрения. У "Чайки" впереди видно только чистое небо поверх задранного капота. Наконец, у командирской машины пыхнули по бортам дымные струйки, покатилась вперёд зелёная птичка.

"Не трусишь, Ванятка?"

"Сам бы пилотировал, было б спокойнее".

"Кто ж тебе в прошлом году не давал? Теперь летай пассажиром".

Я двинул рычажок газа вперёд до упора. Быстро набирая обороты, взвыл мой "Райт-Циклон". Обычное покачивание на мелких ухабах переросло в душевную тряску. Мелко задрожала овальная баранка управления, принявшая вибрацию от элеронов и руля высоты. Вдруг сидящая на парашюте пятая точка прекратила скакать, остался лишь зуд в ручке и на педалях. Мы в воздухе!

Сквозь чаячий изгиб крыла и туманный круг винта виден И-15 майора. Я чуть нагнал его и сбросил газ. Скорость двести, высота растёт понемногу. Чуть качнул педалями и ручкой, машинка слушается! Правда, если заложу крутой вираж или, тем более, в штопор сорвусь, даже не представляю, как она себя поведёт и, главное, как тогда с ней справлюсь.

Идём по прямой. Подобрав газ, чтоб не отстать и не таранить ведущего, осмелился вбок глянуть. Мать-перемать, полный восторг! Вроде ж ничего особенного, железная дорога на Минск да так называемое "шоссе", римляне и то лучше укладывали. А с высоты – натуральное волшебство, будто превратилась Советская Белоруссия в игрушечную страну. Машинки, паровозики, домики, их хочется пальцами взять, рассмотреть и переставить.

Высота метров пятьсот, человечков видно отчётливо. Руками машут. Украдкой посмотрев на майорский истребитель, я чуть нос задрал и ручку вправо-влево. Крыльями покачал, значит. Глядите, люди добрые, пролетариат трудовой, как сталинские соколы охраняют мирное небо… Тьфу, нахватался комиссарских штампов, скоро сам в них поверю.

Подгорцев между тем заложил весьма неглубокий вираж, широким полукругом разворачиваясь влево. Я – за ним, примерным пионером. Перед капотом проплыл западный горизонт, там затаилась Германия и находится цель моей миссии. Но бросаться на врага, едва самолётом владея – даже не самоубийство, просто глупость.

Днём у Бобруйска ориентироваться просто до ужаса. Большая река, железные дороги. Чесслово, и без комэска не запутался бы. Горькое разочарование только, что воздушная сказка заканчивается.

Я притёр машину к полосе без козла… почти. Биплан чуть подпрыгнул на передних стойках и опустился на три точки. Обождал, пока скорость упала, начал змейку выписывать. Как и на взлёте – впереди ни хрена не видно.

Лётный шлем взмок, хоть выкручивай. Обтёр макушку рукавом, снова шлем на голову нахлобучил – честь отдавать, рапорт оглашать командиру отряда. Подгорцев подтянулся.

– Ну, доволен, настырный?

– Так точно, товарищ майор. Навыки восстанавливаются. Прошу согласовать график подготовки. Хочу подтянуться до полётов в составе звена и эскадрильи.

Отцы-командиры тихо застонали. У отрядного рука дёрнулась. Похоже, хотел мне в морду засадить, едва сдержал порыв. А как же, дурной пример заразителен. Не дай Бог, другие обтекатели в кабину запросятся. Тогда жди неприятностей… И всему виной этот спятивший комсорг с неизвестно откуда прорезавшейся инициативой.

Решив больше не назоляться, я отправился в столовую, где ощутил себя героем дня. Ну, будто с боевого вылета вернулся, покрошив "Цепеллин" и двух "Фоккеров" в придачу. Это же заурядный тренировочный полёт, без сколько-нибудь серьёзных пилотажных фигур! Ну, будто бы пешком прошёлся. Самолётный по-пешему.

Залив в бак тарелку борща, откинулся на стуле.

"Болван же ты, Мудаков!"

"Что обзываешься?" – прокряхтел бывший хозяин тела и несостоявшийся политработник.

"Добровольно отказался от такого счастья!"

"Вроде Божьей Благодати?"

"Зря ёрничаешь, безбожник. В Благодати соединены все радости, земные и возвышенные, кроме грешных. Стало быть, восторг от полёта тоже в ней есть. А тебе лишь бы выпить и потрахаться".

"Может, отметим сегодня? Ребята нехорошо косятся…"

"Ну уж нет, – обрезал я его мечты. – Конечно, пить придётся. Но не пьянея. Только чтоб из общества окончательно не вылететь".

"Как это?"

"Запросто. Помнишь, как за ночь язвочка зажила на… Ну, ты знаешь, где. Порезы на морде исчезают до окончания бритья, больше никаких бумажек. Одна из прелестей внедрения беса в смертное тело – быстрое выздоровление и расщепление отравляющих веществ, включая этиловый спирт. Трудно нас убить, разве что голову отпилить или фюзеляж порвать на куски".

"Здорово! Или нет? Выпить-то хочется…"

"За особо выдающиеся подвиги могу изредка отключать борьбу со спиртом. Я же тебе по ночам позволяю телом рулить, когда с Лизой исполняешь супружеский долг. Не трепыхаешься – заслужил".

"А ты подглядываешь!"

"И даже чувствую удовольствие, что и ты. Тут – без вариантов. Задремать или иным образом отключиться, когда начинается веселье, не могу, брат".

Думал, заведёт привычную бодягу – какого чёрта в него вселился бес и какого дьявола не хочет свалить. Нет, смирился. По крайней мере, мозги не полощет.

А в части для меня начался настоящий ад, не хуже предыдущего места службы в загробном мире. Наряды и неприятные задания посыпались что из рога изобилия, за ними – взыскания, мол, не доглядел, не проявил комсомольской сознательности и революционной бдительности. Любые пакости горазды придумывать, лишь бы в небо не рвался. Ну не поверили товарищи командиры в мои пилотажные способности!

Комиссар эскадрильи вызвал Лизу на доверительный разговор, расспросил – может дома что не так? Отчего у комсорга столько неизрасходованной энергии? Или у жены нередко голова болит? Супружница, по её словам, честь семейного очага отстояла, а комиссар обеспечил мне выговор за "невыпуск внеочередного комсомольского листка". Очередные-то все вывешиваются вовремя, нумеруются и хранятся не менее тщательно, чем документы о техническом обслуживании машин.

Второй раз я взлетел лишь в июле, в конце того же месяца снова, теперь в составе звена. Вдобавок получен был приказ о присвоении мне старлея. Документы отправились наверх до начала лётных инициатив, и командир бригады, громко скрипя зубами, вручил мне новые петлицы с третьим кубиком.

В тройке мы ходили по инструкции, то есть по воздуху, но пешком. Повороты блинчиком, почти без "опасного" крена внутрь радиуса, взлетели-развернулись-домой. Могли бы и нарушить, но нет ни малейшей гарантии, что хоть один пилот в припадке комсомольской бдительности не настучит. Или по пьяни растрезвонит о том, как положил болт на инструкции по снижению аварийности.

Со мной смирились. Ну, служит. Ну, летает. Delirium tremens[2] вроде бы не проявился. Но так просто дело не кончилось, я создал неприятный прецедент. Двое подобных Бутакову наземных истребителей, полгода или год не допускавшихся к полётам или старательно их избегавших, запросились исполнять воинский долг. Прониклись "вдохновляющим примером секретаря комсомольской организации". И беда не заставила себя ждать.

На посадку заходил древний И-5, когда "Чайка" из соседней эскадрильи выкатилась на полосу для взлёта, упёрлась слепым рылом в небо и рванула навстречу. Я с парнями из нашего звена у КП болтался. Словно по наитию, втроём повернулись к ВПП.[3] "И-пятый" судорожно газанул, попробовал подняться, но куда там… Скорость для набора высоты уже потеряна. Удар, взрыв, пожар, ошмётки в разные стороны. Мы, понятно, кинулись к полосе, а толку? Лётчиков вытащили потом. Маленькие, как младенцы, скрюченные. У одного только белые зубы торчат, губ-то и не осталось. У второго, садившегося, голову вообще не нашли – раздробило, видно.

Дальше, как водится, прибыла комиссия из Минска, началась обычная канитель: разбирательства, собрания, оргвыводы. Обо мне командиры слова дурного сказать не вправе. Ошибки причастных очевидны – наземного умельца, который флажком отмашку на взлёт дал, не глянув спускающуюся машину, пилота, погибшего на И-5, что дурой попёр на посадку, не посмотрев на лётное поле. Я вроде бы ни при делах, но каждая начальственная падла на меня косяки бросает. А в неофициальной обстановке говорят с матерком: если бы не мои хреновы инициативы, мать мою и самого меня во все дыры, были бы живы ребята…

Феерия с разбирательствами вылилась в открытое объединённое комсомольско-партийное собрание авиабригады. То есть практически всего личного состава, беспартийные только поварихи да малость рядового аэродромного персонала. Я не воспользовался комсорговой привелегией заседать в президиуме, в гущу забился, ветошью прикинулся, изготовившись не отсвечивать и где надо громко хлопать при упоминании имени горячо любимого вождя авиаторов и друга ботаников. И, быть может, отсиделся бы, но комбриг не стерпел. Ни к селу ни к городу решил по мне проехаться, никакого отношения к катастрофе не имевшему.

– … Не могу не отметить, что некоторые наши товарищи, а конкретно товарищ Бутаков, комсорг первичной комсомольской организации и прочий ответственный товарищ есть глубоко безответственный командир. Старший лейтенант Бутаков не принял предписываемых наставлениями мер, не проявил комсомольской сознательности, допустив верхоглядство, шапкозакидательство и прочие реакционно-троцкистские манеры. В результате его халатности и произошёл трагический несчастный случай в соседней эскадрилье, унёсший жизни двух верных сталинцев.

Абсурдность ситуации, когда рядового лётчика обвиняют в происшествии, кое стряслось в другом подразделении, очевидна даже для коммунистических мозгов присутствующих. Гебешный майор нехорошо так осклабился, примеряя статью к комбригу и навешивая в качестве отягчающего обстоятельства попытку перевалить вину на старлея.

Но меня это не спасёт. Обвинение в троцкизме прозвучало публично, и нельзя не дать отпор. Преисподняя – тот ещё гадюшник, наполненный покойными светлыми личностями вроде меня. А уж Троцкому готов персональный люкс. Я девятнадцать веков учился меж подобных зверушек выживать, и тут какой-то бывший кавалерист с будёновскими усами решил со мной в игры играть? Новичок с гроссмейстером?

Я встал, попросил слова, одёрнул гимнастёрку.

– Как комсомолец и красный командир не считаю вправе молчать о фактах приписок, очковтирательства и вредительства, снижающих боеспособность авиационной бригады. В течение последнего года вместо выполнения полётных планов и наращивания боеготовности в соответствии с волей товарища Сталина и нашей ленинской партии служба превратилась в показуху!

Ну да, преувеличил малость. Распространил факты ваняткиного ничегонеделанья на всю эскадрилью. Время такое – поэтических гипербол. Кто-то покраснел, другой посерел, третий с четвёртым побледнели, молодёжь заулыбалась, только равнодушных нет. Я уложился в три минуты.

– …Таким образом, считаю аварийность в бригаде следствием формального и безответственного отношения к службе, граничащего с саботажем и вредительством, совершаемым внедрёнными к нам троцкистами, оппортунистами, ревизионистами, вправо-влево-уклонистами и прочими врагами народа! Я закончил, товарищи.

Молодые командиры обрадовались, начальство окаменело…

"Ты что натворил! – всхлипнул квартирант. – Покаялся, может, и пронесло бы…"

"Шиш! Им жертва нужна. Я девятнадцать веков на зоне в преисподней. Слишком много, чтобы и в здешних лагерях чалиться. Кто за нас германцев бить будет? Пушкин?"

В соответствии с неумолимыми законами бюрократии, едиными для мира и живых, и мёртвых, скандал решили локализовать. Естественно, первым делом укоротить его главного возмутителя – несносного старлея-правдоискателя.

– Товарищ Бутаков! – спросил меня представительный мужчина с высоким, идеологически выверенным лбом. – Как вы относитесь к справедливой борьбе испанского народа против империалистической хунты?

– Замечательно отношусь! Можно сказать – всем сердцем сочувствую!

Партийный чиновник расцвёл, озарив унылый интерьер штаба бригады, ещё более погрустневший за неделю после памятного собрания – с доски почёта исчезли торжественные лики нескольких бригадных персонажей, заподозренных в уклонизме от генеральной линии.

– Тогда почему же вы, товарищ командир, не пожелали в Испанию добровольцем отправиться?

– Я Советской Родине присягал, товарищи. Здесь мой боевой пост. Испанский народ – дружественный, но иностранный как-то.

– Смотрю, вы плохо понимаете политику партии, – протянул и.о. комиссара бригады, сознательный борец за правое дело по фамилии Фурманский. Прежнего политкомандира отчего-то не видать ни на доске, ни в столовке. – Товарищ Сталин заявил, что помощь братскому испанскому рабочему классу есть первейший интернациональный долг.

"Соглашайся! – вякнул Ванятка. – Хоть заграницу посмотрим".

Пассажиру что – туризм. Не въехал сокол в важность антигерманской миссии. И испанские националисты в качестве врагов в ней не числятся. Но, похоже, выбор за меня сделали без меня. Материализовался сей выбор в листке бумаги и ручке с чернильницей, которые мне придвинул временный комиссар.

– Пишите, товарищ. Исполняющему обязанности командира двенадцатой авиационной истребительной бригады подполковнику Моисееву. Рапорт. Написал? В связи с осознанием потребности оказать интернациональную помощь братскому испанскому народу в борьбе с ненавистной капиталистической хунтой прошу уволить меня из рядов ВВС РККА и отправить…

– Виноват, товарищ комиссар. В Испанию, если партия направляет, с радостью и с песней. А из рядов ВВС – извините, о небе с детдома мечтал.

Тот недовольно зыркнул на штатского партийца и штатного гебешника, они столь же недовольно кивнули. Желание избавиться от неудобного командира звена пересилило мелкие формальные нестыковки.

– Малюй что хочешь. Лишь бы в Испанию.

– … в Испанию, – задержав руку, не успевшую поставить ваняткину закорючку внизу листа, я решил немного пощипать чувствительные партийные души. Ну, чтоб не слишком радовались на прощанье. – Только не пойму, товарищи. Много выговоров в личном деле, а для интернационального долга характеристика нужна – от командира части, комиссара и комсорга. С моими-то подвигами.

Не склонный к вывертам вокруг да около, подпол Моисеев рявкнул:

– Похер! Главное – от тебя избавиться.

Комиссар чуть сгладил углы.

– Партия Ленина-Сталина тем сильна, что умеет признавать и исправлять ошибки низовых звеньев. Отношение к вам пересмотрено, служебные и комсомольские взыскания сняты. Так что можем уверенно рекомендовать вас к защите чести Родины на самых дальних рубежах борьбы за социализм во всём мире.

А в глазах чистосердечное пожелание – чтоб ты сдох на этих рубежах. И на том спасибо. Но на прощанье я не удержался и вставил ему.

– Товарищ комиссар! Чтоб не было сомнений, напишите и вы рапорт в Испанию. Как же мы без партийного руководства за границей? Всё равно что без пулемётов. Покажите пример.

Моисеев и гебист вцепились в него взглядом. Ещё минута – и тэтэшники достанут, один мне в лоб, второй политкомандиру: подписывайте оба, с-суки, и валите подальше нахрен.

– По линии политчасти разнарядки на добровольцев не поступило, – проблеял взбледнувший и.о. – А то бы с радостью…

– Видите, товарищи? Интернациональный долг только по разнарядке, а не по зову сердца, как у нас, молодых командиров, – я вывел немудрёный ванин вензель в роковом листике и подмигнул гебешнику.

Тот намёк уловил. Не хочешь на запад, политработник, и на востоке есть множество живописных, пока недостаточно освоенных мест.

Глядя на несчастную морду Фурманского, я вдруг понял, отчего вселение в тело высокопоставленного грешника толку бы не принесло. Слишком отличаюсь от живых. В ординарной части ВВС, далеко не образцовой, и то не вписался. Сейчас обошлось заграничной ссылкой. А в ипостаси наркома мог и путёвку в ГУЛАГ схлопотать, Сталин вряд ли стерпел бы ёрничество и сарказм, без которых созерцать происходящее просто невыносимо. Так что в бюрократической логике ангелов обнаружился смысл.

Самое неожиданное – Фролов добровольно написал рапорт в Испанию. Просятся ещё многие, "высокое доверие" упало лишь на нас со Степаном. Остальным – разве что в неопределённом будущем. По дороге с аэродрома он пробовал мне объяснить:

– Жена, понимаешь, задолбала. Блядун, пьяница, деньги домой не доношу, дети без присмотра растут.

Ничего себе повод!

– Слушай, сосед, это же война. Летать надо, и убить могут. Очень даже запросто.

Он возмутился не на шутку.

– А я кто, по-твоему? Лётчик или погулять вышел?

Мы зашагали по знакомой улице. От избытка чувств военлёт даже призывные бабские взгляды отверг. Он снял фуражку, промокнул наметившуюся плешку на молодой голове, под фуражкой они часто проклёвываются, и решительно заявил:

– Сегодня нарежемся. Вчетвером, по-семейному. Приглашаю вас с Лизой. В эскадрилье отвальную потом сделаем.

Но наша с Иваном супруга пить отказалась, только картошку поклевала и налегла на солёные огурцы. Я чуть расслабился, дал самогонке поразить организм. Дома тихо спросил:

– Ты уже?

– Кажется… К доктору схожу.

– Так здорово ведь! Два года ничего, а тут – раз!

– Раз, и ты уезжаешь на войну.

– И что? Ненадолго же. Мы их быстро, мятежников, за пояс заткнём. Живи у мамы пока, а я постараюсь к родам вернуться.

– Обещаешь?

М-да, врать нехорошо, особенно слабым и беременным.

– Точно обещать не могу, пути Господни неиспо… в смысле – как командование прикажет. Но война кончится, нас в Испании задарма держать не будут. Что-нибудь тебе привезу, заграничное.

В день отъезда, собрав чемоданчик с домашней снедью и сменой белья, комсомолка Лиза сказала неожиданную вещь.

– Мама требует – как ребёночек родится, надо непременно окрестить. В церкви! Представляешь?

– Маму уважь. Только тс-с, тихо! Чтоб не судачили про жену красного командира, завившуюся к попам.

Так вот. А ведь я – бес, демон преисподней, давний покойник и мучитель заключённых грешников, коих должен завлекать соблазнами нарушить заповеди, оттого увеличить срок. Три месяца на земле и почти очеловечился… Можно сказать, не выдержал испытаний. А это – полёты пешком. Что же стрясётся, когда закрутит в петлях и на виражах?