День чудес

Вместо выбывшего из игры…

— Витек! Витек! Быстрый!

Быстров оглянулся и первое, что увидел — табличку с девятым номером в руках Евсеича. Тот держал ее над головой, как будто защищался от слепящего солнца. Потом он эту табличку опустил и поднял другую — с четырнадцатым номером. Эта нехитрая манипуляция и крик со скамейки: «Витек!» означали, что Быстрова заменяют. Что-то рухнуло внутри, и привычная легкость в ногах уступила совершенно непонятному чувству слабости — да нет, не слабости… Может быть усталости? Но и этого Быстров не чувствовал, он пошел к бровке, глядя себе под ноги.

— Значит, приехали, — думал Быстров, — значит, отыгрался…

Привычные крики с трибун «Витек! Молоток! Быстрый — красавец!» не долетали до него, он как-то вдруг отгородился от всего. Крики слились в однообразный, хорошо знакомый Быстрову шум стадиона.

— Значит, все…

Все.

Это слово — ограничивало для Быстрова, кусок жизни. Жизни, известной ему во всех деталях, от утра до вечера, от зимы до зимы. Теперь под ней провели черту, и начиналась другая, новая, совершенно неизвестная Быстрову жизнь. С этой минуты он — Быстров, становится совсем другим человеком, и люди, окружающие его, становятся другими, вернее, он становится таким же, как они — сидящие на трибунах.

Все…

Никто из присутствующих на игре не услыхал этого слова и совсем не из-за шума. Просто это слово не относилось ни к кому, кроме него. Что-то мягкое шлепнулось о грудь Быстрова, и он увидел, как перед ним на дорожку упала его тренировочная куртка.

— Витек, че, поляны не видишь? — кто-то из ребят бросил дежурную фразу. Быстров даже не узнал голоса. Он наклонился, поднял куртку, взял протянутое кем-то полотенце, опустился тяжело на скамейку.

— Молодец, Витек! — тренер похлопал его по плечу, — Устал?

Быстров кивнул. Да, он устал, здорово устал, но не сейчас, не сегодня, не в этой игре.

Он устал…

Ему было тридцать три. Еще три года назад он понял, что это произошло. Он устал идти с сумкой через весь город к стадиону, садиться в автобус, звонить каждый вечер жене с базы, из гостиниц, принимать мячи на грудь, опускать на землю и делать передачи на свободное место, отдыхать перед играми, бить по воротам, ехать мимо заглядывающих в автобус болельщиков, бежать к центру поля, подняв вверх руки, поздравлять ребят с забитыми голами и подставлять специально небритую щеку для поцелуев ребят после забитого гола, или, выходить из раздевалки, отыскивать глазами жену на трибунах, заполненных людьми, и еще многое, многое другое. Да, он устал, он чувствовал это последние три года каждый день, он валился с ног, думал об этом моменте и мечтал, чтобы он скорее наступил, день, который подведет черту под этой его жизнью.

Да, он устал, но сейчас, когда вдруг увидел табличку со своим номером над головой у Евсеича понял, что сил у него как никогда много, что их некуда девать, что он может целыми днями тренироваться, бить по воротам, укреплять мышцы живота, скучать на базе, подниматься с полной сумкой по трапу самолета, бегать в сорокаградусную жару, у него полно еще сил.

Но…

Просто он дал себе слово. Он решил: в тот момент, когда тренер заменит его без видимых причин, — он уйдет. Но, может быть, тренер просто хочет дать ему отдохнуть? Нет, сейчас такой надежды не оставалось. Игра у команды не клеилась, и виноват в этом был Быстров, во всяком случае, так решил тренер, иначе бы он не заменил его. Надо было вводить свежие силы, и тренер сделал это. Быстров дал себе слово, и вот теперь надо его держать. Правда, никто об этом уговоре с самим собой не знал, даже жена. Быстр знал, что она сидит где-то в тридцатом секторе и чувствует, что с ним что-то происходит. Она всегда и все все чувствует. Однажды он получил травму — пустяковую, но месяц не играл. В тот день позвонил жене. Первое, что она сказала:

— Что случилось, Витя?

И говорил-то Быстров обычным голосом, но она почувствовала.

Лена давно говорила мужу, что пора заканчивать, что он уже не мальчик и хватит гонять мяч, что пора подумать о будущем. Еще она говорила, что всегда лучше уйти самому, а не ждать, пока тебе покажут на дверь. Глупо было думать, что с Быстровым этого никогда не случится. И хотя он был последним из той команды, что неожиданно для всех, сокрушая на своем пути самых признанных дошла до финала кубка страны и победила, думать, что он вечен, Быстров не мог. Еще никто ни разу не заикнулся в разговоре с Виктором о его уходе, Да, у него не было уже такой скорости, как у молодых, да, к концу игры он уставал больше других, но, даже еле передвигаясь по полю, он мог отдать такой пас, после которого не забить было просто невозможно. Он все чаще вспоминал старую охотничью собаку, что жила у них в доме, которая от старости уже еле ходила, но стоило ей попасть в поле и услышать шум выстрелов, как она становилась молодой и «работала», не зная усталости. Часто, проходя мимо стадиона, он видел как в огороженном сетками квадрате играли в футбол «бывшие». Они бегали и кричали, как мальчишки. Какие-то вечные болельщики стояли вокруг и сочувственно качали головами, улыбались, вспоминая свою молодость и молодость своих кумиров, гоняющих пятнистый мяч в отгороженной сетками клетке.

— Нет, туда я не пойду, — думал он. — Завяжу так крепко, чтобы и не вспоминать. Буду бегать по утрам в парке.

Но уже сейчас, сидя на скамейке, мысль о площадке, промелькнувшую в голове, Быстров не отогнал. Наоборот, начал вспоминать какие-то детали, смешные моменты, лица ребят. Что будет Быстров не знал, как не знал, что скажет тренеру, ребятам в команде. Он не знал, как они все отнесутся к этому решению, надеялся в глубине души, что будут уговаривать остаться. Пожалуй двое точно будут рады этому решению. Лена и этот паренек, выбежавший на поле под четырнадцатым номером. Выбежал, не глядя по сторонам, как будто привык так выбегать на поле под увеличительное стекло пятнадцати тысяч глаз где каждое удачное движение вызывает крики восторга и аплодисменты, а неудачное — свист и оскорбления.

Какое-то странное и очень знакомое чувство испытал вдруг Виктор. Очень знакомое…

Когда же это было? Да, да… Весна девятого класса. Он тогда еще занимался боксом. Занимался потому, что так хотел отец. Сам Быстров был равнодушен к этому виду спорта. Он ходил на тренировки из чувства долга перед отцом. Отец когда-то здорово боксировал, теперь судил крупные соревнования и хотел, чтобы Виктор принял от него эстафету. Виктор ходил в зал «Динамо», ездил на соревнования, даже занимал высокие места, но был странно холоден ко всему. Ничто не порождало в нем страсти, похожей на ту, которую вызывал самый обычный резиновый мяч, что гоняли мальчишки на школьных переменках.

Сколько Быстров себя помнил, он всегда был рядом с мячом. И во дворе… В доме, где ж Витя, в разных подъездах обитали два бывших футболиста. Когда-то они играли в местной команде.

Дядя Володя и дядя Женя.

Иногда, возвращаясь домой слегка «навеселе» они втравливались в мальчишеский уличный футбол и азартно гоняли красный пупырчатый мяч между железными облезлыми воротами и двумя кирпичами. Мальчишки демонстрировали «чудеса техники», лезли вон из кожи, бросались на асфальт, как будто это была перина. Витя успевал всюду. Отдавал пас дяде Володе, бросался в ноги дяде Жене, бил «пеналь» и забивал, забивал, забивал. Потом, когда становилось совсем темно оба бывших футболиста стояли у ворот, поставив ноги кто мяч, а кто на ногу приятеля, потому что оба хотели коснуться лишний раз мяча, как своего прошлого, вытирали рукавами рубах пот, одобрительно качали головами и убеждали друг друга в одном и том же:

— Ну, Витек в порядке… В порядке Витек! И пасик, и удар… — говорили они с футбольно-московским акцентом. Витя помнил их еще на футбольном поле. И там, и в жизни они были разными. Дядя Володя — худой, верткий, а дядя Женя — полный, застревающий в разных местах. Вот и во дворе дядя Женя застревал чаще своего приятеля. Он никогда не проходил мимо гоняющих мяч пацанов, чтобы хоть раз не ударить по мячу.

— Ну-ка, ну-ка, Витек, пасик… В порядке! — он одобрительно кивал головой, получив мяч от Вити. — Счас я его в девяточку… Оп-па… — И мяч, взвившись летел в девятку. Один раз дядя Женя не рассчитал и угодил мячом в верхний угол окна одного из соседей. Ребята были в восторге.

— Вот так… — сказал дядя Женя и небрежной футбольной походкой двинулся к своему подъезду, где и скрылся, как в раздевалке в перерыве между таймами. Он работал мастером, в его подчинении были и пивные, и винные, и безобидные автоматы газированной воды. Иногда Витьке Быстрову везло, он натыкался на дядю Женю «при исполнении» и пил бесплатно газировку до одури.

Дядя Володя был директором какого-то магазина. Одевался он шикарно, был блондином, пел лирическим тенором и нравился абсолютно всем. В дворовый футбол играл редко, да и любой бы берег такие модные туфельки с острыми носками. С работы он возвращался поздно и всегда нес под мышкой загадочные свертки. От него пахло рыбой и совершенно незнакомым одеколоном. Это был и не «Шипр» и, конечно, не «тройной», которым несло от дяди Феди.

Дядя Федя не был футболистом, но тоже был личностью известной. Он жил в коммунальной квартире, и стриг нашу футбольную команду. Не дворовую, а городскую. Кумиры тысяч пацанов и взрослых доверяли Витькиному соседу свои драгоценные волосы и идеальные проборы. От дяди Феди и его сына Аркаши Витька узнавал самые последние новости о команде и обо всем, что с ней связано. О том, кто получил травму, о том что, шофер командного автобуса раздавил курицу по дороге на стадион и поэтому они проиграли, о том, какая нога сильнее у центрального нападающего. Дядя Федя был в приятельских отношениях и с друзьями-футболистами, живущими по соседству. Он называл их на ты, ходил в гости, распевал с ними песни, всегда перевирая слова.

Мама дяди Феди каждый вечер жарила семечки.

— Странно, — думал Быстров, обтирая лицо полотенцем. — Воспоминания находятся в клубке. Потяни ниточку, и он начнет разматываться.

Он вдруг вспомнил себя, поднимающегося на второй этаж, где покупал семечки у мамы дяди Феди. Потом он бежал что было духу на стадион, пробирался через дыру в заборе и ждал, когда из тупорылого автобуса появятся игроки. Ровно за час до начала игры ворота открывались, въезжал автобус, а еще через минуту показывались они. Они выпрыгивали из автобуса с небольшими чемоданчиками, где была уложена форма, удивительно похожие друг на друга: с одинаковыми прическами, кривыми ногами, даже в одинаковых туфлях.

А потом начиналась игра.

Витька видел дядю Федю, наблюдавшего за игрой из автобуса, на котором проникал на стадион вместе с командой, щелкал семечки, купленные у его мамы, болел за своих и мечтал… Мечтал о том, что и он когда-нибудь будет выбегать на зеленое поле этого маленького стадиона, где все знали друг друга, знали, кто на каком месте сидит. Поле было рядом. Казалось, протяни руку и можно похлопать по спине любого из игроков. Вот, например, Скрипач…

Он был любимцем трибун, и, когда в начале игры тренер не ставил его в состав, а сажал на скамейку рядом с полем, трибуны начинали скандировать:

— Скрипача! Скри-па-ча! Скри-па-ча!

И не было такого случая, чтобы тренер не выполнил требование болельщиков. Скрипач выбегал в накрахмаленных трусах, подвернутых как-то по-особому, в аккуратно подвязанных гетрах — так, чтобы полоска одной ноге находилась точно напротив такой же полоски на другой, с безупречным пробором, проложенным тем же дядей Федей. Трибуны ликовали.

Потом дыру в заборе заложили, и Витьке вместе с ребятами пришлось искать другие пути проникновения на стадион. Их оказалось два. Первый — просить идущего одинокого мужчину: «дядя проведи», второй — собирать по десять копеек со всех, покупать один взрослый билет на семерых и входить на стадион полноправными зрителями. Правда, несмотря на то, что в билете было указано место, все отправлялись смотреть игру на детскую трибуну.

Тогда была такая трибуна. За воротами, под табло. На нем такие же мальчишки, как Витька, навешивали большие круги с цифрами счета. «Дяденьки» тоже никогда не отказывали в просьбе и проводили, Они держали мальчишек за плечи и вели впереди себя, как своих сыновей. Контролеры тщательно отрывали контроль, звучала музыка. На стадионе перед гипсовой статуей футболиста «дяденьки» снимали загорелые руки с плеч, улыбались и говорили:

— Смотри, сынок, хорошенько болей за наших!

Сейчас Быстрову казалось, что все болельщики были похожи друг на друга. Он отлично помнил их улыбающиеся лица. Вернее, одно лицо тысячи «дяденек». И футбол того времени запомнился Быстрову улыбающимся, праздничным, с трепещущими флагами. И он видел себя на этом празднике в коротких парусиновых штанишках, зачарованно глядящим на людей, творящих этот праздник.

Как-то осенью к ним в класс пришел один из игроков городской команды. Один из кумиров. Витя сразу узнал его. Это был вратарь. Теперь уже бывший вратарь, — дядя Федя сообщил эту новость во дворе. Совсем еще недавно Витя видел как тот бросался в ноги нападающим, отбивал самые «мертвые» мячи, кричал на весь стадион: «Я!!!», когда шел на мяч в борьбу, видел, как он поправлял засаленную кепку, руководил защитниками. А когда наши атаковали, он выходил почти к центральному кругу и тогда из разных секторов совершенно одинаковые голоса требовали:

— Моня, в будку!

Что-то обидное было в этих словах, но и что-то теплое, как будто близкие люди подшучивали друг над другом. О вратаре ходили легенды, мальчишки в курилках с круглыми от восторга глазами пересказывали их:

— Три ребра сломанных, обе ключицы, сотрясение мозга, аппендицит, а он в воротах, потому что надежда только на него…

И вот этот человек стоит в Витькином классе и спокойным голосом говорит:

— Ребята, кто хочет заниматься футболом в нашей спортивной школе, завтра в четыре с формой приходите на стадион «Авангард».

И все мальчишки, открыв рты, глазели на него и думали, что теперь будет, когда его место в воротах займет другой? И что теперь уже надеяться больше не на кого.

Витя уже два месяца занимался футболом, с каждым днем отец хоть и молчал, но был все больше и больше «против». Сын скорее понимал и чувствовал, чем видел хоть какие-нибудь проявления недовольства. Наоборот, отец говорил:

— Занимайся чем хочешь! — но между строк звучало занимайся чем хочешь, но бокс — это единственный мужской вид спорта, и я хочу, чтобы мой сын был боксером.

Виктор пошел в секцию бокса.

Сам пошел, обреченно. Он был прилично подготовлен отцом, знал все азы. И в первом же бою с таким же новичком оказался сильнее на голову. Эта победа не принесла ему радости даже близкой к той, которую он испытывал, вгоняя дырявый мяч в промежуток между двумя камнями. Но Виктор упорно ходил в секцию бокса, зная, что отцу от этого дышится легче.

И вот весна девятого класса.

Витя влюбился. Это должно было когда-то произойти, и это произошло. Как-то неожиданно, как бывает в эту пору. На ровном месте. Просто они танцевали вместе на школьном вечере. Каждый вечер Витя шел с тренировки мимо ее дома. Тащил за спиной замшевую сумку с перчатками, высокими, из тонкой кожи боксерскими ботинками и надеялся увидеть ее еще раз в окне. Иногда она выходила, и они шли к его дому вместе, потом возвращались, потом опять шли и так до бесконечности.

Старая история.

И вот, наконец, Быстров наткнулся в памяти на то обстоятельство, которое породило чувство заполнившее его теперь на скамейке запасных. Тогда он готовился к каким-то соревнованиям. Его включили в сборную, освободили от занятий в школе, увезли на сборы в небольшой городок, находящийся в тридцати километрах от его с Наташей города, от их улиц, от их скамейки, от ежедневной дороги. Но каждый вечер, покинув гостиницу под самым невероятным предлогом, Витя садился на рейсовый автобус и в нем медленно приближался к Наташе. В один из таких дней они попали под ливень. Долго ходили по щиколотку в воде, потому что город превратился в сплошную реку, потом стояли в Наташином подъезде, а потом он шлепал по лужам к автостанцию чтобы до двенадцати попасть в гостиницу. Утром он не мог разговаривать. Ему казалось, что огромные сливы застряли в горле, и, как он ни хотел и ни старался, не мог их проглотить. Врач сказал, что ни о каких соревнованиях не может быть и речи. И вот тогда Витя впервые захотел выйти на ринг, захотел этого больше всего на свете. Он лечился, внушал, что с каждой минутой принятой таблеткой чувствует себя лучше, сбивал температуру и с каждой секундой все отчетливее понимал, что эти соревнования — главные в жизни.

Он добился своего.

Отец ехал на эти соревнования, как судья. Каждый вечер он измерял сыну температуру и весело и удивленно говорил:

— Нормальная!?

Он не знал, что сын, дождавшись пока ртуть доберется до тридцатишестиградусной отметки, подталкивал градусник глубже и держал его на холостом ходу.

Вся эта длинная цепочка чувств сейчас выстроилась и замкнулась. Тогда он первый раз в жизни осознал: только теряя что-то, понимаешь его настоящую цену. Но ведь и сейчас Быстров мог так же отодвинуть свое слово и подержать его на «холостом ходу», как градусник. Он видел, как четырнадцатый номер бежал по полю, делал его, Быстрова, шаги, его удары, передачи, все, что должен был делать в это время на поле сам Быстров.

Это было в десятом классе…

Витя играл за сборную школы. Уже прошло два месяца с того дня, когда он получил травму. Рука распухла, боксировать он не мог. Он снова играл в футбол. Все получалось у него в тот день. Так часто бывает, казалось, что не только человек соскучился по мячу, но и мяч по человеку. Мяч был послушный, он стелился под ногой, подлетал на нужную высоту, опускался именно там, куда посылал его Виктор, проскакивал между ног соперников.

— Быстров! Витя! — Владимир Сергеевич — учитель физкультуры — махал ему с трибуны, когда после свистка ребята пошли к крану — утолить жажду и обмыться: — Давай сюда!

Витя побежал вверх по ступенькам.

— Познакомься — Александр Федорович Кедров — старший тренер…

Витя кивнул, конечно, он знал старшего тренера команды.

— Ты, говорят, боксер? — спросил Кедров.

Что еще говорил в тот день тренер, Быстров помнил и сейчас, когда глядел вслед бегущему по полю пареньку с четырнадцатым номером на футболке.

Тренер предложил ему поиграть за дублирующий состав.

Отец бросил ложку, встал из-за стола:

— Будешь с перебитыми ногами ходить! — сказал он, потом добавил — Дурбалай… Головою мяч ударит, а потом башка не варит… — он говорил еще что-то очень обидное, но Витя не обижался, молча ел борщ. Каким-то непостижимым образом, когда Витя совсем этого уже не ждал, исполнилась его самая заветная мечта. Его брали в команду.

В команду…

Еще через год Витя принес домой небольшую книжку. В ней на двадцать восьмой странице была его фотография. Справа от нее в столбик было писано:

«Быстров Виктор Анатольевич, год рождения 1950, рост 180 см, вес 76 кг, в команде с…».

Мать обрадовалась, поцеловала Виктора, отец на секунду отложил газету, взглянул в книжку, буркнул:

— Двадцать два дурака один мяч гоняют… — снова закрылся газетой. Будущее, которое он построил для Виктора, окончательно рухнуло.

Виктор помнил первый год в команде. Каждую тренировку, каждый удар по мячу, каждую игру за дубль. Он старался быть всюду, быть первым и походить на Захара…

Захар.

Он был авторитетом в команде. Старше всех опытнее, артист на поле. Все помнили, что до конца ему осталось немного, но никто не хотел, чтобы Захар уходил. Когда он не мог выйти на поле команда была неузнаваема. Как будто из бумажной модели убирали каркас. Начинали заваливаться детали, нарушались линии, исчезала форма. Вот как бывало, когда на поле не было Захара.

Виктор ходил за ним но пятам, слизывал его привычки, перенимал манеру носить сумку, говорить, бегать. Был счастлив когда на тренировке Захар вдруг хвалил его, да что там хвалил, когда просто замечал, кричал что-то вроде:

— Ничего, сынок, похоже на правду! — Или, обычное для футболистов: — Ну, красавец…

Но бывало — Витя хотел отличиться, дать длинный пас, а мяч летел куда-то в сторону. Тогда тот же Захар под общий хохот кричал:

— Ну что, салажонок, на сучок попало? Вечером обстрогай!

Витя не мог обижаться на своего кумира. И когда однажды старший тренер сказал:

— Раздевайся, заменишь Захара, — что-то оборвалось в душе у Виктора.

Еще после игры дубля тренер предупредил его, что завтра он будет в запасе. Всю ночь Виктор не сомкнул глаз. Вспоминал, мечтал, фантазировал. Сердце мешало заснуть ему в эту ночь. Он тут же просыпался от толчков, если даже на секунду закрывал глаза. Ему казалось, что он забивает решающие Голы, бьет через себя в падении, спасает ворота своей команды от гола, только одного он не мог себе представить, что тренер скажет ему:

— Раздевайся, заменишь Захара.

Выход на поле казался Быстрову предательством по отношению к человеку, на которого он мечтал быть похожим. Игра подходила к концу, и Виктор устал ждать, когда тренер произнес эту фразу, Виктор думал, что уже не выйдет на поле в этой игре, и вот на тебе, Быстров побежал разминаться, а Евсеич, сидящий рядом с командой спросил:

— Кого?

Тот самый Евсеич, который семнадцать лет спустя поднимает табличку с девятым номером, табличку, способную отрезать прошлое, Евсеич, почти не изменившийся за эти годы, разве что осунувшийся от того, что пережил столько жизней и суде этом стадионе. Виктор не ответил ему тогда, а побежал к бровке. Еще через минуту мимо него прошел под нечеловеческий рев стадиона Захар и подмигнул:

— Давай, сынок, сучки обрезал?

Виктор выскочил на поле. Метался по краю в поисках мяча, смещался в центр, но партнеры как будто не видели его. Конечно, он ведь заменил Захара. Виктор побежал к воротам. Подавали угловой. Мяч принял соперник, прямо перед ним. Рыжий парень, наверное, года на два старше Виктора. Парень замахнулся для удара, а Виктор, подстегиваемый криками ребят «Встречай!», пошел на мяч и подставил ногу.

Все…

Тогда это слово тоже стучало в висках. Стучало, когда его несли с поля на носилках «скорой», когда накладывали в больнице гипс. Он помнил лицо этого рыжего парня, а потом яркая вспышка, как в свежевыбеленной комнате от двухсотсвечевой лампочки, и номер на спине, который, казалось, горел, когда Виктор выбегал на поле, погас от этой вспышки. Потом больница, запах, им он пропитался насквозь, его нога, как будто чужая висящая на конструкции, похожей на детский подъемный кран, потом костыли, зима, опять весна и все, все с самого начала… Сегодня он добрался до конца. Добрался через знакомую ему по другим славу, которую на себе он ощущал, как вещь, через почитание фанатов, среди которых были и дети, и совсем взрослые, и мужчины, и женщины. Одни предлагали достать вещи, другие — билеты, третьи — продукты и все, что угодно. Он добрался конца через сотни игр, где он блистал, и через совсем ужасные, когда покидал поле под свист, через уколы новокаина, через постоянные крики неизвестного мужика: «Быстрый — чаловек!», именно «ча», он кричал «ча-ло-век», через сотни стадионов, мимо людей, узнающих его на улицах и в автобусах, мимо чьей-то устроенной жизни, мимо, сквозь, через…

Все это спрессовалось в жизнь, которую «прожить — не поле перейти», а она оказалась действительно полем, зеленым, лежащим от ворот до ворот. И прошел он ее одним мощным ударом, как мяч выбил — от ворот — до ворот. Вот входные, которые закрылись для него, а вот и выходные, где топчется Захар, спрашивая у идущих мимо людей:

— Ты помнишь меня? Я — Захар! Я — Алексей Захарченко! Я играл здесь…

И те, и эти ворота открылись и закрылись для Быстрова поднятием деревянной таблички с девятым номером. Закрылись, как однажды двери его холостяцкой квартиры. Все это прошло, проехало, завершилось, и отчеркнуто уже толстой линией мягкого чертежного карандаша.

Все…

В этом слове уместились для Виктора все его воспоминания, пролетевшие за время, пока он опустился на скамейку, взял полотенце, а диктор начал сообщать на весь стадион то, что решил три года назад Виктор Быстров, решил сам, но диктор неизвестно откуда догадался об этом.

Вот он говорит мрачно и весело одновременно:

— Вместо выбывшего из игры…