День чудес

Рыбный день

(Повесть)

Все началось с того, что ко мне зачастил Генка…

…Мы жили когда-то рядом. Их дом — старинный, солидный, с лепными балконами — не то, что наш — ничего лишнего: красные квадраты окон, красные решетки балконов. Генка приходил в наш двор играть в футбол. Играл он плохо. Чаще попадал по ногам, чем по мячу. Его брали в команду для устрашения и еще за то, что его мать нашивала на наши тусклые майки одинаковые буковки «Т» — «Торпедо».

Наш двор.

У каждого есть свой двор. Мой двор казался мне тогда огромным букетом цветов. Его дурманящий аромат настолько въелся в мою память, что я иногда явственно чувствую его и теперь.

По вечерам, когда футбольные страсти утихали, жильцы высыпали с ведрами поливать грядки. И мы, еще не остывшие после игры, носились по двору, разрываясь пополам под тяжестью двух ведер. А когда становилось совсем темно, на скамейку усаживались двое с аккордеоном и гитарой и пели, как по радио. Жильцы открывали окна под переборы гитары, выходили на балконы, слушая трофейный аккордеон, и вечера были длинные и тихие.

Телевизоров у нас тогда не было. Ни одного.

Потом мы шли в школу. С огромными букетами цветов. Кололась щетинистая форма, колотилось сердце, как во время футбола. Мы старались не отставать от взрослых мальчишек, уже забывших о том, что пять лет назад они шли точно с такими же букетами, как и мы.

Постепенно я вырос из формы, перестал гонять на переменах в футбол, начал писать глупые записки одноклассницам, одним словом, — повзрослел. В доме у каждой семьи теперь был свой телевизор, и никто не выходил по вечерам с аккордеоном и гитарой, а в окна выглядывали только когда кто-то кричал, что опять под его балконом поставили машину.

Тогда в нашем доме никто не умирал…

В девятом классе я сделал свою первую электрогитару. Вырезал сапожным ножом из куска пенопласта. Она была очень похожа на настоящую, если на нее смотреть издали, вблизи же, сбоку она больше напоминала лук, только с шестью жилами тетивы вместо одной.

Такой автоматический шестизарядный лук.

Играть на такой гитаре не было никакой возможности, но мы играли. Одноклассницы смотрели на нас такими глазами, будто это были не мы, а четверо идолов из Ливерпуля, и теперь уже они нам писали глупые записки. Мы летели на гребне докатившейся до нас волны грохотавшего где-то далеко урагана по имени Битломания. Мы пытались отпустить волосы, а родители и учителя безжалостно стригли наши желания. Но мы пели. Пели на всех школьных вечерах.

«Закрой глаза, и я поцелую тебя…».

А потом все вдруг закончилось. Чихали тарелки духового оркестра, когда нам выдавали аттестаты, плакали мама и сестра в полупустом зале какого-то клуба, мы повзрослели и целовали дождливым утром после выпускной ночи одноклассниц и губы.

Дождь в дорогу — хорошая примета.

Я двигался прямо. Передо мной были дубовые двери института. Меня знали там. Еще учась в школе, я выступал за их команду борцов и пел в институтской самодеятельности. Вообще, по словам тренера, у меня, как у борца классического стиля, были перспективы на будущее. Я резко подворачивал бедро, хорошо «мостил» и проходил в корпус. Мне надо было выбирать — между музыкой и спортом. В институте я выбрал спорт, хотя пел на всех курсовых вечерах. Мы учились одной большой командой, вместе тренировались, вместе ездили на сборы, только у меня была еще… Люда.

Мы столкнулись с ней в дверях аудитории. Я искал преподавателя, чтобы отдать освобождение — ехал на очередные сборы.

— Я преподаватель.

— Вы?…

— Когда вернетесь, найдете меня и ответите…

— За все?

Она улыбнулась. Волосы в узле на затылке, от этого видны ее широкие скулы и огромные глаза. Кажется, светлые. Нет, я не помню цвет ее глаз. Грустные, когда я уходил, счастливые, когда мы были вдвоем.

— Мне стыдно за тебя. Ты совсем не знаешь мышц спины! Как ты будешь отвечать на экзамене?

Она всегда ждала меня за дверью, и когда я выходил — видел ее, уходящую по коридору.

Я приехал и нашел ее. Она сидела на кафедре одна.

— Ну что, вы вернулись? Как успехи? Наш институт может вами гордиться?

— Может.

— Вы очень самоуверенны для первокурсника.

— Это от смущения…

— Неужели вам знакомо такое чувство?

Я вспомнил, у нее черные глаза. Такие черные, что зрачков не было видно.

Мне потом много говорили о ней. Говорили, что она только и подыскивает такого дурачка, как я, чтобы захомутать его.

Говорили, что ей все равно кто, лишь бы уже выйти замуж наконец, и что таких сосунков, как я, у нее пруд пруди. Все первокурсники влюбляются в нее, потому что она кому угодно запудрит мозги.

Я кивал и никому не верил.

Может быть, она и хотела выйти замуж за студента, и за меня, может быть, тоже. Но не просто так. И «пудрить мозги» она никому не собиралась. Иногда она вела себя, как школьница.

— Я украла твою фотографию со стенда. Вырезала бритвой…

Не люблю фотографироваться.

У меня нет ни единой фотографии. Только в документах.

— Теперь у меня дома всегда будешь ты. Я буду видеть тебя, когда захочу…

Недавно Люда вышла замуж. За студента.

С распределением никаких проблем не было. Я тогда был в прекрасной форме, и в деканате лежал вызов одного солидного общества, нуждающегося в моих бросках через грудь. Тогда я уже не собирался становиться профессионалом, но и мотать к черту на кулички молодым специалистом не хотелось. Тогда не хотелось.

Я боялся оторваться от асфальта. Боялся разбежаться и прыгнуть. Я решил шагать на месте. Три года. По распределению. По брони.

— Ша-а-гом… Марш!

Раз, два… Раз, два… Понедельник, среда, пятница — с шести до девяти тренировки в зале, вторник, четверг — кроссы, суббота — бассейн. Пятого числа в бухгалтерию. Зарплата молодому специалисту. Выдает молодой кассир. Улыбается… Весной турнир городов в Узбекистане, летом — первенство центрального совета, осенью — республика, область. Успехи? Как всегда. В числе кандидатов в сборную…

Раз. Два, три…

Год. Два, три…

— Пора подумать о будущем, — это мне сказала Люда.

Были какие-то соревнования в зале нашего института. Я лежал на матах. У меня не было сил Я проигрывал до последней секунды. Потом положил его. Резко подвернул бедро.

— Может быть, поступишь к нам в аспирантуру? К тебе хорошо относятся, я помогу…

Прошло три года. Студент ждал ее у дверей. Волосы в узле, скулы, глаза грустные, будто бы я уходил. Я не мог отдышаться. Я выигрывал в последний раз, резко подвернув бедро. Я дожимал его, напрягая все силы. Рефери свистнул, а я не отпускал. Потом гонг, и он заплакал. Оставалась секунда.

— Ты подумаешь? Нельзя же всю жизнь бороться.

— Подумаю.

Я решил. Все! Конец! Финита! Пропустите оркестр! Да, это они. Да, наглые, красные рожи. Да, они иногда играют на похоронах, но и на свадьбах тоже. Ноты раскройте! Знаете наизусть? Ну, поехали!

Бум! На! В си-бемоль мажоре…

Друзья, подойдите ближе к прощающемуся! Плечи ближе! Плечи… Сейчас я влезу, и можно выносить. Да-да, сюда, направо, из большого спорта. Осторожно о косяк! Цветы и подарки сюда, к ногам, адреса — матери и отцу, им будет приятно почитать, как уважали их сына. Почему ноги оказались впереди? Голову, голову… И о косяк! Я уже второй раз говорю…

— Люда, ты как здесь оказалась? Пропустите ее! Она родственница прощающегося, родственница, вам говорят! Я любил ее!

— Не обращай внимания. Я приветствую широкие массы, пришедшие проводить меня из большого спорта… Люда…

— Что ты решил?

— Подожди, сейчас пройдет этот оркестр, и мы поговорим, я ничего не слышу…

Трубач старается, он не совсем нормальный. У него пластинка в голове после травмы. Такая костяная пластинка, как заплатка. В голове…

Все ушли. Цветы валяются на земле. Растоптанные, как после похорон.

— Так что ты решил?

Я решил. Я решил изменить тональность. Взять на тон выше. До мажор…

…Я уже говорил: все началось с того, что ко мне зачастил Генка. Мы не виделись с ним лет пять. Генка был заджинсованный и веселый.

— Ты должен петь и играть, а не мучить себя и пацанов. И ходить ты должен не по тому ковру!

На меня вдруг дохнул ветер из нашего цветущего двора. Я почувствовал острый запах лака, которым я покрывал свою первую пенопластовую гитару.

— Ну, ты вспомни институт? А? До мажор! «У нас в гитарах динамит!..». Да с твоим тембром нас будут на руках носить! Скажи, что ты теряешь в этом зале, кроме собственного веса и пары чучел из ваты? Эстрада — это же живые люди. А в борьбе ты полжизни возишься с ватными куклами!

Полгода Генка заходил ко мне в зал, и мы брели с ним по пустому городу к магазину «Соки — воды», оттуда к остановке моего троллейбуса, и все время он не давал мне рта раскрыть.

— Гастроли! По городам и селам с песней веселой! Поклонницы, они никого не оставляют равнодушным! И вообще: слава, успех. Ну кто тебя знает как борца? Кто? Тетя Паша, потому что греет воду в вашей душевой.

— Но мне ведь двадцать два, почти двадцать три, и я все должен бросить? Ради чего?

— Не мели чепухи! Завязывай и не думай. Стать преподавателем физкультуры в школе ты всегда успеешь. Ну что?

Я решился. Не знаю почему. Но я пригласил оркестр.

Буб, буб — бил большой барабан, и ца, ца-а — тарелки. Звенели.

Почему? Я часто задаю себе этот вопрос в последнее время. Почему я это сделал? Захотелось вернуться назад, в прошлое? Стать школьником?

Вырезать гитару из пенопласта, покрыть черным вонючим лаком.

Мы ехали в такси. Куда-то на окраину. Кривые улочки, мощенные булыжником. Генка сидел впереди и, перевалившись через спинку, рисовал картины будущего. Краски выбирал розовые и голубые. Получалось красиво, но очень приторно, похоже на глиняных кошек-копилок с рынка.

Я почти не слушал.

— Вот здесь, шеф, — Генка протянул деньги. Карета прошлого зажгла зеленый огонек и укатила. Мы стояли перед огромным сараем. В дверную щель пробивался свет.

— Пошли? — Генка открыл дверь.

Мы стояли на сцене. В глубине желтели стандартные кресла, а возле нас высились ящики с аппаратурой. Свисали провода, пахло канифолью. В зале, в первом ряду трое ребят что-то мурлыкали под гитару. Еще один паял на сцене провода, а когда делал шаг, наступал стоптанными туфлями на широченные штанины джинсов. Ребята были молодые и длинноволосые.

— Это он? — спросил прыщавый рыженький паренек, обращаясь к Генке.

— Он, — ответил я.

Будущие коллеги хрюкнули.

— Тогда, может быть, начнем? — это уже сказал брюнет, старавшийся все время дотянуть свои кудри до рта.

— Может быть, сначала познакомимся? — предложил я.

— Ты спой, может, и знакомиться не надо будет, — сказал длинный худой парень, на вид старше всех. При желании я мог просто переломить его о колено. Он, видимо, понял это и буркнул:

— Меня все здесь зовут Шефом.

— Кырла. Кыр-ла, — повторил по слогам свое странное прозвище ширококостный блондин с остановившимся взглядом и взял в руки гитару, Шеф устроился у открытой пасти обшарпанного фоно, Генка сел за барабаны, я подошел к хромированной стойке с микрофоном.

— Только не хватай его губами! — крикнул паяющий человек. Может долбануть!

— Так что играть будем, пан спортсмен? — Шеф повернулся ко мне на вращающемся табурете.

— Давай чего-нибудь из Антонова, — предложил Генка.

— В фа мажоре, по фирме? — спросил Шеф и взял аккорд. По выстроившимся в ряд молоточкам пробежала нервная волна. Я кивнул.

Но лучше бы было в до мажоре.

Я пел. Про вчерашний день. Про чужой вчерашний день. Для меня это было символично. В припеве мне подпевал Кырла. Я слышал, что получалось неплохо. Только в конце я увлекся и не уследил за микрофоном. Как и было обещано, он меня «долбанул», и прилично, я чуть было не выпустил его из рук.

— Ты поосторожней с ним, — сказал Шеф, — денег не хватит расплатиться.

Я допел балладу, а когда последнее «у-у-у» сделал с битловской интонацией, Шеф подошел мне.

— Теперь можно и познакомиться — Саша, — он протянул мне свою куриную лапу.

— Армен, — кивнул мне второй гитарист и потянул свои кудри в привычном направлении. Прыщавого паренька звали Юрой.

— А это Маэстро, — сказал Шеф, — на имя он все равно не отзывается. Все, что ты видишь на сцене, сделал этот народный умелец.

— Без единого гвоздя, топором! — сказал Маэстро и отвесил поклон.

Аромат цветов нашего двора вперемешку с едким запахом лака наполнил сцену.

— Может, ты хочешь послушать, на что мы способны? — спросил Шеф, когда церемония знакомства подошла к концу.

Я не возражал.

— Тогда валяй сюда! — крикнул мне Маэстро, — там обалдеешь с непривычки.

Спускаясь в зал, я увидел сидящих в последнем ряду двух поклонниц этого ансамбля. Они говорили без умолку и что-то жевали. Вид их максимально приближался к эстрадному. Выщипанные брови, атласные косынки, яркие губы. Я опустился на изрезанный перочинным ножом стул.

Они заиграли.

Я терпеливо ждал. Было очень громко и непонятно на каком языке. Мои познания в популярной музыке остановились в начале семидесятых.

— Хард рок, — говорил Маэстро, причмокивая языком, и подмаргивал, глядя на меня.

Наконец они смолкли. Это произошло так, как будто в моторе огромного автомобиля закончился бензин. Он завывал на последних оборотах, потом чихал и, наконец, умолк, но грохот выхлопов оставался в ушах надолго.

Я понял, что микрофоны и телекамеры направлены в мою сторону. Даже поклонницы в последнем ряду прекратили щебетать, и я почувствовал у себя на спине взгляды их прозрачных глаз.

— Вполне прилично, — успел сказать я, — но… Договорить мне не дали. На сцене все как по команде начали кричать. Они кричали, обращаясь ко мне, что на такой аппаратуре можно играть что-нибудь простенькое, а никак не «рейнбоу» или «рейнбол», я так и не понял, что именно; они кричали друг другу, что сбивку надо делать вот так: «ту-дум-тум-тум-тум», а не «тудуду-дум-тум-тумм», что в басу все-таки ре, а не ля, что фоно можно выбросить на свалку вместе с каким-то Евдокимычем, и еще многое другое, чего я не разобрал.

Потом обо мне забыли.

Я даже обрадовался этому. У меня было еще время все обдумать. Большой барабан духового оркестра ухал совсем рядом. Я видел мокрые от пота спины и мятые брюки, когда оркестр поворачивал за угол. Трубач с пластинкой в голове делал тремоло и все время оглядывался, будто ожидая, что я закричу. Я молчал.

— На сегодня все! — сказал Шеф. — Сворачивайте манатки.

Маэстро побежал на сцену, сматывая на ходу провода, гитары нырнули в обшарпанные чехлы, поклонницы защебетали громче, а на сцене появился сильно выпивший человек в приличном сером костюме. Он хромал, давая сильный крен в правую сторону, и опирался на палку.

Евдокимыч.

Все взревели, завыли и зашипели.

— Ну сколько можно, Евдокимыч! Ну когда ты привезешь свой обещанный «Биг»? Это же невозможно!

— Да черт с ним, с «Бигом», хотя бы простой «Регент»! Ты же говорил — сегодня!

Евдокимыч, которого собирались недавно выбросить на свалку вместе с фоно, молчал. Он мерно покачивался, несмотря на то, что опирался на три точки.

— И вообще, если хочешь знать, нас в филармонию зовут, понял? — Генка сильно ударил по тарелке. Евдокимыч помолчал еще несколько секунд, обдумывая услышанное, потом издал какой-то звук, похожий на кашель, и сказал:

— Кх-х-х, ребята, я же говорил вам, кхх-х, ОБХСС, — он развел руки в стороны, та, в которой была палка, перевесила, и он рухнул на сцену, зацепив подставку с тарелкой.

— Вот видишь, Вовчик, в какой нетворческой атмосфере нам приходится работать, — сказал Генка, переступая через Евдокимыча, — и так все время, чуть что — сразу ОБХСС…

Мы начали репетировать. Была зима. На редкость холодная и мерзкая. Евдокимыч приходил на каждую нашу репетицию. Он волок по полу стул, ставил его рядом с нами, садился и слушал. Как только музыка стихала, Евдокимыч, обращаясь ко мне, говорил одну-единственную фразу и всегда одну и ту же:

— Вовчик, а ты можешь спеть для меня песню — и сам начинал: «В моем столе лежит…».

Дальше он не знал. Нам в то время очень хотелось узнать, что же лежит, в конце концов, в его столе. Но Евдокимыч замолкал, а часто просто засыпал, произнёся эту строчку, прямо на сцене. Мгновенно, в семь секунд, как будто силы, которые он берег для этого вопроса, покидали его. Тогда мы все волокли Евдокимыча домой, в общежитие через улицу, и деревяшка протеза гулко стучала по ступенькам, когда мы затаскивали его на второй этаж.

По субботам мы играли на вечерах танцев в нашем клубе. Зал трещал от грохота барабанов и воя гитар. В гнилом полу оставались бреши от ног танцующих, которые заделывал сам Евдокимыч на следующий день. Возле туалета дым стоял столбом. Евдокимыч и там наводил порядок, размахивая палкой и пугая тем, что прекратит танцы. Но все успокаивалось само собой. Иногда начинали курить прямо в зале. Тогда мы выключали усилители и прятали гитары.

Публика расходилась недовольная.

Однажды пришла Люда.

Я увидел ее только в конце вечера. Она стояла у входа. Мне стало как-то неуютно на этой сцене. На сцене, где я привык чувствовать себя хозяином положения. Она продолжала стоять так до того момента, пока в зале не погас свет, и мы не начали сворачиваться. Возле сцены бурлил водоворот из наших поклонниц. Все те же косынки и яркие губы. Мне стало стыдно, что одна из них ждет меня.

Я подошел к Люде.

— Это то, что ты выбрал?

Она в свои «около тридцати» выглядела лучше, чем большинство тех, что смотрели на нас светящимися глазками сигарет из углов зала.

Мы шли. У нее масса свободного времени Студент был на практике в пионерском лагере.

— Он чем-то похож на тебя. Только гораздо серьезнее. Он пишет диссертацию.

— Я бы тоже писал, если бы стал твоим мужем.

Это я неудачно сострил.

Я, конечно, понимал, что он серьезный парень, иначе бы он не женился. Я был рад, что у нее все так… Но что-то щемило у меня в груди пока мы шли через весь город к ее комнатке в пристройке где за ставней я увидел однажды свою фотографию. Мне хотелось оказаться снова в этой маленькой комнатке, где зимой надо было топить печь и ходить за водой на улицу, хотелось окунуться…

— Не надо окунаться…

Уже было совсем светло. Ворота, как и тогда, вываливались на улицу, напоминая нос корабля.

— Я тебя никогда…

Не надо слов. Надо просто повернуться и уйти туда, откуда пришел.

Весной мы покидали клуб Евдокимыча. Он надоел нам, и его даже не было жалко. Автобус стоял у дверей, и мы выносили свои ящики мимо директора, сидящего на сцене и мычащего себе под нос:

— Эх, Вовчик, так и не спел мне… «В моем столе…»

Мы вынесли последний ящик. Я вернулся посмотреть, не осталось ли чего-нибудь. Сцена была пустой, и только посередине, уронив голову, спал Евдокимыч в ожидании больших перемен, которые, по его словам, должны были произойти в клубе.

Нас пригласили работать на центральную танцплощадку города. В Парк культуры и отдыха. Весна на бродила по его аллеям, когда мы везли к раковине эстрады свои инструменты. Аромат цветущих абрикосов и вишен носился по городу, теплый ветер сдергивал на ходу пиджаки, заставляя улыбаться.

Парк белел в темноте скульптурами с мячами, веслами и рюкзаками. Целовались влюбленные десятиклассники. На нашу площадку невозможно было достать билеты. Молоденькие продавщицы, студенты и старшие школьники танцевали, держа в руках полиэтиленовые кульки, рекламирующие самолеты Аэрофлота, артистов нашей эстрады и морские путешествия. Сирень пенилась у комнаты смеха, у павильонов, переполненных доминошниками, у летнего Зеленого театра.

Хотелось влюбиться.

Директор был полной противоположностью Евдокимычу.

Во-первых, непьющий. Во-вторых, на репетиции никогда не ходил. В-третьих, никогда ничего не просил спеть. Фамилия его была Горохов.

Стригся он под бокс.

Называли мы его официально: «Товарищ Горохов», а между собой довольно длинно: «Директором зеленого гороха товарищем Театровым». Перед тем, как что-то сказать, он все время как бы сплевывал — говорил «тьфу-тьфу».

Может быть, он боялся дурного глаза? И таким образом оберегал себя и все свои дела?

— Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

Этим летом я впервые понял, что значит быть звездой эстрады, пусть даже в масштабе нашего города. Нас ждали у выхода с площадки, у ворот. Дома телефон не умолкал ни днем, ни ночью. Камешки звякали в оконное стекло, когда отключался телефон. И влюбляться было совсем не обязательно.

А хотелось…

Периодически нас всех вызывали на ковер в кабинет директора.

— Значить, тьфу-тьфу, вам говоришь, а вам как об стенку горохом? Я же просил, тьфу-тьфу, без ваших, обезьяних песен, тьфу-тьфу!!! А вы?!

А мы каялись и продолжали играть.

Я давно знал, что должно что-то произойти. Знал еще в тот день, когда Генка предложил всем сфотографироваться на площадке. Привели фотографа. Мы начали играть. Я сразу понял, что фотограф свое дело знает, что теперь до этого дня недолго уже.

Не люблю фотографий.

Армен и Маэстро заявили, что они уходят. Вот так ни с того ни с сего. С бухты-барахты. Как грома среди ясного неба. Просто так. Сказали, что уходят в филармонию и забирают свои ящики. Кто хочет, может пойти с ними. Кто хочет?

Кырла не хочет, он будущий врач, а сейчас студент.

Юрчик хочет, но может это сделать только через два года, а сейчас он уходит в армию.

Генка молчит, он даже разговаривать не хочет.

Шеф? Шеф хочет, он тоже давно мечтал.

А я?

Каждый день мы втроем приходили в Летний; театр, устраивались в холле и смотрели сквозь мутные стекла на прохожих, шлёпающих по лужам. Где-то рядом бродил духовой оркестр. Кожа на барабане отсырела от дождя, и удары звучали глухо и вязко, как будто что-то падало в жидкую грязь. Он бродил, этот промокший оркестр, кругами у моей улицы, ожидая зова. Но я молчал.

Потом появился Илюша.

Неожиданно. Как манна небесная, как чертик из коробочки. Он стоял по ту сторону окна нашего холла.

В коричневой мутоновой шапке. Я помнил его в этой шапке еще по школе.

Здесь не требуются музыканты? Ударник или пианист…

Конечно, требуются! Мы ведь давали объявление во все газеты… Только играть не на чем.

— Все свое ношу с собой! — сказал Илюша и показал сверкающую ударную установку и голосовую аппаратуру.

Мы настраивали инструменты.

— Соль чуть выше… А ре опусти. Проверь по ладам! А теперь все вместе первый аккорд!

До мажор.

Он заглушил плюханье барабана духового оркестра.

Наступила зима. Мы репетировали, а в остальное время выпиливали колонки, оклеивали дерматином. Я теперь не только пел, но и играл на бас-гитаре. Музыка согревала зимой в Летнем театре.

Приближалась весна.

Была суббота — день свадеб. Мы грузили аппаратуру. Не было только Кырлы. Он ждал нас. В тот вечер мы должны были играть на его свадьбе. Невеста тоже была студенткой. Мы ее никогда не видели. В тот вечер Кырла был далеко от нас. Только иногда он подходил к нам, брал гитару и пел почти как бородатый грек:

«Ты моя единственная…»

И еще: «Прощай, любовь, прощай…»

Я вспомнил Люду. Не знаю почему.

Потом гости разошлись. Кырлу с женой увезли на машине, а мы остались собирать аппаратуру. Вошел шофер, который должен был отвезти нас в парк.

— Ну как, хорошо заработали?

Мы молча выносили колонки.

— А тепло уже, весна, наверное…

Мы возвращались из парка всегда одной дорогой.

Расставались в точке, откуда всем было добираться примерно одинаково.

— Надо что-то делать, — сказал Илюша. — Нечего штаны просиживать в клубе! Чтобы мы зазвучали, прежде всего надо приобрести приличную аппаратуру. Правда, сначала мы должны убрать с наших глаз эти руины. Согласны?

Мы были согласны.

— На нас же смотрит весь город? — Илюша ходил по сцене, как полководец перед войском.

Войско подавленно молчало.

— Значит так, завтра…

На следующий день к нам в зал, испуганно озираясь, вошли двое.

— Вот, познакомьтесь, — сказал Илик, — будущие звезды рок-музыки. — Ребята покрылись красными пятнами.

— Но понятно, что на простом и надежном в употреблении «Электроне-10», который есть в магазинах, ничего хард-рокового не сыграешь! Мы поможем молодым дарованиям! Вот то, что вам надо! — Илюша показал на колонку. — Включи прожектора, — шепнул он мне, и я бросился исполнять приказание.

В свете прожекторов и рампы колонка загорелась мелкими искорками. Делала свое дело парчовая ткань, которую я в виде старого платья выклянчил у мамы.

Из угла, отброшенный металлической пластинкой со словом, непонятным никому из нас, выпрыгнул солнечный зайчик и упал на лица будущих звезд тяжелого рока.

Меня лично очень смущал шов, который существовал прежде на платье и делил теперь колонку на две неравные части.

— А это точно фирма? — робко спросил один из пришедших.

— Ребята, вы меня обижаете! — Илик встал в позу Наполеона, — Вот, смотрите, уголки, радиоткань… Ты видел у нас такую? Вот лейба, читай, если можешь…

— Зин-гер, — неожиданно прочитал непонятное слово худенький и лысеющий молодой гений, — это какой же «Зингер», машинка швейная, что ли?

Наведенный с таким трудом мост закачался и готов был уже рухнуть, если бы не Илюша.

— Конечно, «Зингер», — сказал он, — швейная машинка, но и аппаратура! — И Илюша стал рассказывать историю возникновения фирмы «Зингер» с такими подробностями, что мне почудилось: я вижу вороненое тело машинки, похожее на детскую деревянную лошадку, слышу ее стрекотание. В детстве мне казалось, что вращать маховое колесо так же трудно, как управлять автомобилем. Иногда бабушка разрешала мне это делать, и я мчался за рулем швейной машинки по гладкой дороге стола.

— Да вы послушайте, как он, звучит! Это же симфония! — Илик щелкнул тумблером. Загорелся глазок нежно-розовым фирменным цветом. (За это мы ручались: глазок был из запасного комплекта к «Икарусу» — достали за «злодейку с наклейкой» в автобусном парке).

Я взял гитару.

Через полчаса все было кончено. Усиленные звуки баса, метавшиеся по пустому залу, как лев в клетке, сделали свое дело. Счастливые обладатели аппаратуры фирмы «Зингер» волокли колонку к выходу, где уже светились габаритные огни такси.

Мы чувствовали себя не то хирургами, сделавшими только что сложнейшую операцию, не то летчиками, посадившими самолет на одном моторе. Я сел на стул, глядя в темноту зала, Кырла облегченно закурил, а Генка начал что-то насвистывать.

— Никогда не свисти на сцене — денег не будет! — крикнул на него Илик, пересчитывая полученную сумму.

— Видите, как все прекрасно получилось: во-первых, помогли талантливой и растущей молодежи, во-вторых, у нас образовалась небольшая сумма для покупки самого необходимого. Прошли те грустные времена, когда мы больше паяли, чем играли!

— Но и новые пока не настали, — заметил Кырла, выпуская разноцветные кольца дыма.

— Вот об этом прошу не беспокоиться. Как только мы избавимся от гитар и этого скворечника для птеродактилей… В общем, постучите по дереву.

И каждый попытался постучать по голове другого…

С того дня к нам в зал постоянно приходили ребята с горящими глазами, и мы точно знали, кто зажигал их. Мы целыми днями готовились к их приходу: драили полиролем гитары, клеили дерматин, приделывали таблички с надписями на иностранных языках. Остальное делал Илюша. Покупатели были довольны.

Наконец, со сцены исчезло все, кроме того, что принес с собой Илик. Мы собрались на совет.

— У нас два вопроса на сегодня: состав группы и как жить дальше. Прошу высказываться!

— Нам больше никто не нужен, — сказал Илюша, — лишний рот — лишние проблемы. Спросите у моей мамы. Что скажете?

Мы молчали.

— А вот как нам зарабатывать?.. На эти копейки, что мы получаем у директора зеленого гороха, можно купить только уцененный патефон, — Илик затянулся «Беломором», — надо пробиваться к пунктам общественного питания.

— В ресторан я не пойду, — отрезал я, — еще не хватало петь перед жующими.

— Я тоже не уверен, что моя семья будет от этого в восторге, — поддержал меня Кырла.

— А вас туда никто и не приглашает. Предлагаю пробиваться в кафе для среднего юношества. Там один молочный коктейль. Есть пара дней на обдумывание, а я отправляюсь за басовым аппаратом. Со мной поедет….

Мы мысленно тянули руки к Илику, как первоклашки в школе.

С Иликом полетел я. Во-первых, потому что был абсолютно свободен, во-вторых…

Во-вторых… Никто не мог понять, что произошло со мной. Никто из моих старых знакомых. Я пытался объяснить своему тренеру, почему я поступил так, но он грустно улыбался и качал головой. Мои слова были неубедительны для него.

А для меня?

Когда я поступал в институт, я выбрал спорт, теперь победила музыка. Кто в этом виноват? Три года я день за днем отдавал спорту, занимал призовые места, но все время знал, что музыка есть и что я люблю ее.

Может быть, я даром ел хлеб?

Нет, мы работали. Хотя игра в оркестре мало похожа на работу. Работают на заводе, на стройке. А мы репетировали, пели и получали за это зарплату. Но люди, которые приходили танцевать, были довольны нашей игрой, а значит, работой. И мы были довольны. Не всегда, но были.

Получалось так, что моя работа приносила радость мне и другим. Что могло быть лучше?

И еще — ощущение праздника.

Музыка звучит в праздник. И, наоборот, раз звучит музыка — значит, праздник. Значит, все открывают окна и смотрят, где играет музыка? У кого праздник? И мальчишки бегут за оркестром. Праздник…

А спорт?

Была ли в нем для меня такая же гармония? Когда я выигрывал, был праздник. И для меня, и для тех, кто болел за меня. А когда проигрывал? Может быть, я испугался?

Поражений?

Может быть, струсил? Ушел туда, где легче, где всегда играет музыка, а значит, всегда праздник. Но ведь музыка сама не звучит. Для этого нужно столько времени и труда. А голос…

Ну дал бог голос!

Ну разве я виноват в этом? Я же пою не для себя. Да, сначала кажется, что музыка — праздник, но наступит время, когда, выходя после репетиций из темного зала, мы не будем знать, что сейчас — утро или вечер. Так сразу с этим не разобраться…

Я взял другую тональность. На тон выше. И другое измерение. Я жил в нем, передвигался — пешком, на троллейбусе, на самолете…

…С кассиршей разговаривал я. Она узнала меня. Мы с ней существовали в одном измерении. Конечно, она бывает у нас на танцах и для нас попытается что-то сделать. Вот. Последние два билета. Вылет через сорок минут. Сорок минут о музыке, о ее глазах. Мы и не думали льстить, у нее действительно красивые глаза. В субботу без пятнадцати семь у главного входа.

Конечно, не забуду.

А вот самолет для меня все-таки из прошлого…

…Я лечу на сборы, на соревнования. Рядом ребята из команды. Все ухаживают за стюардессой, все шутят и все одинаково. Во рту тает карамелька.

И опять Люда.

Она всегда меня встречала, хотя я этого не любил. Ни проводов, ни встреч. Сам улетел, сам вернулся, как будто вышел покурить. Покурил — вернулся. Но она всегда меня встречала. Ребята шли мимо. Все шутили, и опять все одинаково. Потом мы ехали к ней. На троллейбусе. Чтобы подольше быть в пути. Чтобы с каждой остановкой понимать, как долго мы не виделись. Почему я опять вспомнил о Люде?..

Илюша смотрел на город. Мы приземлялись. Нас никто не встречал. Мне это понравилось. Город я знал. Когда-то был здесь на сборах. Жил целый месяц. Один в спортивной гостинице. Тогда нас было двое в одном весе. Не только на сборах, на соревнованиях нас тоже выставляли обоих. Я болтался по городу один. Пальто, шапка и тренировочные штаны. Все собирались в его номере. Играли в триньку, покуривали. В общем, слегка нарушали режим. Просто так, для бравады. Почти все. Когда мы боролись, болели за него.

Почти все.

А за кого я сейчас болею? За себя в спортивных штанах, бродившего по этому городу и не знавшего, что здесь есть ресторан «Столичный», или за себя сегодняшнего, входящего в этот ресторан?

Мы поднимались в зал.

— Для них — мы работаем в кабаке, — шепнул мне Илик, когда мы подошли к эстраде.

Знакомство прошло в теплой и дружеской обстановке.

— А как бы нам увидеть Славика? — спросил Илюша, одним взглядом оценив общую стоимость стоящей на сцене аппаратуры.

После церемонии знакомства договаривающиеся стороны перешли к делу.

— Значит, так. Вам нужна фирма? То, что у меня высший класс, — головой ручаюсь. Цена за все смешная — семьсот пятьдесят. Если вас устраивает, моей «мамочке» скажете, что берете за пятьсот пятьдесят, а две сотни отстегнете мне у такси, после погрузки. Лады?

— Лады! Но хотелось бы взглянуть на товар…

— А это ваше право. Поехали!

Дома нас встречала «мамочка» Славика.

— Вот, мамочка, приехали ребята за «Импульсом».

— За «Импульсом»? — Жена изменилась прямо на глазах.

— Начинается, — шепнул мне Илюша.

— И за сколько ты отдаешь наше сокровище ирод? Два золотых зуба блеснули в углах рта..

— Ну, мамочка, ты же сама знаешь, за пять и пять.

Славик выкатил аппарат.

Деньги считала «мамочка». И с каждой отложенной десяткой сглаживались подбородок и нос, и блеск глаз стал совсем другой, только оставались они по-прежнему разного цвета.

— Видите с кем жить приходится, — сказал Славик, получая обещанные две сотни у такси.

Снова аэропорт. Только здесь нас в лицо не узнают. Нам сразу не повезло. Билетов не было, Илик лег спать, положив голову на усилитель, а я встал у кассы, не сводя преданных глаз с кассира. Я чувствовал, как у меня растет щетина. Хотелось побриться. Надежды на то, что мы улетим, не было.

Мы вышли из зала. Я вспомнил, что существует темнеющее небо, люди, которым не надо никуда лететь, деревья.

….Странно, что после такой ночи и дня, я не спал в самолете. Илюша уснул на полуслове. Я думал…

Почему за эти полгода я привязался к Илюше? Почему мы сидим сейчас рядом в самолете?

…Совсем недавно он показал мне щенка-боксера. Принес в ладони.

Тогда я подумал, что они очень похожи друг на друга. Как отец и сын.

Круглые, вращающиеся глаза, крупные морщины, нос. Все.

— Как тебе нравится, Вовик, нет чтобы жениться, привести в дом хорошую девочку! Так он притащил собаку! Мало у нас беспорядка — будет еще, — жаловалась мне мама Илика. — Оксана, а его папа, как две капли воды похожий на взрослого пса той же породы, смотрел на меня немигающим взглядом.

Папу Илика звали Авангардом.

Лично я гордился, что у меня есть знакомый с таким редким и красивым именем. Сам папа, по-моему, давно разочаровался в нем и поэтому, когда звонил мне по телефону, назывался Павликом.

Авангард доставлял своей семье больше всего огорчений. Он пил. Нет, он не соображал на троих, он пил независимо ни от кого. Много и давно. Так давно, что мама Оксана привыкла и только иногда жалела, что из-за него была вынуждена бросить шить на дому, и теперь ее уже не называли лучшей портнихой города.

Что делал Илик в то время, когда он не репетировал и не занимался аппаратурой, я не догадывался. — Ну что поделаешь, — говорила мама Оксана, — Илюша у нас способный до коммерции.

Потом я узнал случайно, до какой «коммерции» был способен Илик: он разгружал какие-то машины, доставал картошку, возил на неизвестно откуда появившейся телеге корма для крупного рогатого скота. Жизнь заставляла Илика крутиться, и он крутился, чтобы где-то далеко в Москве брат мог учиться на гения.

А как Илик говорил!

В его буйной голове перемешивались понятия, слова лепились в какие-то гибриды, которыми он осыпал окружающих, как будто играл в испорченный телефон.

«Анспирантура, соше, облсошпроф, дзеркало…» И еще Илик врал. Просто так. Безбожно. На всякий случай. Чтобы ничего не подумали. Вообще ничего! Он не говорил ни да, ни нет. Никогда — как настоящий дипломат.

— Я тебя прошу, ты можешь сказать, что мы хотим нянчить внуков, а не пса! — не унималась мама.

Илик жил с родителями в стареньком доме, неизвестно почему торчащем до сих пор в центре нашего города. Жильцы утверждали, что с того дня, как они вселились в этот дом, его обещают снести. Квартира — две длинные комнаты — находилась постоянно в таком состоянии, что создавалось впечатление: только что здесь был ремонт. Половину большей комнаты занимал кабинетный рояль гениального брата Илюши, который учился в Москве. Мы полным составом выгружали этот бесценный инструмент, каких, по словам Илика, было выпущено всего три или пять, точно он не помнил, из товарного вагона московского поезда.

Руководила выгрузкой мама Оксана.

Все старались как могли, зная, что если кто-то из нас хотя бы неосторожно поставит, уже не говоря о том, что уронит драгоценный инструмент, то всему наступит конец. Брат не простит этого Илику и запретит ему иметь дело с нами как с не справившимися с обязанностями.

Потом мы долго поднимали рояль по гнилой лестнице в квартиру, потом вносили в дверь, стараясь ничего не задеть и «чтобы осторожно возле умывальника».

Потом мы долго не могли приделать ножки.

После этого мама Оксана закатила такой пир с селедкой под шубой и форшмаком, что мы готовы были выгружать рояли хоть каждый божий день.

Дома Илика никогда не было, если судить по ответам мамы Оксаны и папы Авангарда по телефону.

— Он только что вышел с собакой. В магазин. Позвонить из автомата. У нас телефон не работает.

И только когда я называл свое имя, он тут же возвращался.

Я привязался к нему, как ко всему этому.

…Самолет снижался. Я так и не заснул. Сегодня впервые в аэропорту не будет Люды.

Люда стояла у ворот, над которыми висел указатель: «Выход в город». Она встречала своего студента. Он летел в одном самолете со мной. Был на апробации кандидатской. Он, оказывается, много слышал обо мне. Костюм, галстук, пахнет хорошим лосьоном.

Мне очень хотелось побриться.

С этого дня мой бас звучал классно. Как на пластинке. Усилитель лежал в кресле, а колонку укутывал бархат бывшего занавеса, ему было отведено лучшее место в нашей комнате. Мы все им гордились и дорожили.

Только Илику «Импульс» не давал спать спокойно.

— Что же получается? На фоне этого аппарата все остальное производит впечатление атависта.

— Атавизма!

— Неважно.

…Мы как раз входили в подъезд дома Илика. Зайдя в комнату, мы остолбенели. Примерно сорок желтых выпученных глаз смотрели на нас с пола. Весь запас яиц, сделанный мамой Оксаной. Мы поняли, чья это работа. Бывший игрушечный щенок, а ныне боксер в подростковом возрасте чувствовал себя прекрасно. Видимо, ему снились сладкие куриные косточки. Он улыбался во сне. Спящий Джим еще больше был похож на своего хозяина, а скептическое отношение к аккуратности он впитал вместе со сгущенным молоком, на котором взрастил его щедрый хозяин. Вывел нас из оцепенения телефонный звонок.

— Меня нет! — Илик собирал яичницу на сковородку, — спроси, кто.

— Его нет. А кто спрашивает?

— А вы кто? — отозвалась трубка знакомыми интонациями.

— А я кто? — спросил я, зажимая трубку ладонью.

— Брат! — ни секунды не сомневаясь сказал Илик, зажигая газ.

— Брат, — я на мгновение почувствовал себя гением из Москвы.

— Оксана, слышишь, Веня приехал, — сказали в трубке.

Я все понял.

Дальше разговаривал Илюша, а еще через пять минут мы сидели за столом, поглощая гигантскую яичницу. Джим был наказан и изгнан в коридор.

— Так вот, — сказал Илюша, продолжая прерванный разговор, — я не могу спать, пока у нас не будет вот этого… — он развернул передо мной глянцевый проспект с латинской буквой «Д» посредине.

Да, это был «Динакорд» — мечта солистов, всех групп, начинающих и заканчивающих карьеру музыкантов.

— Югославская эстрада, — глубокомысленно заметил Илюша.

Проспект совращал мгновенно, как семечки в день футбола. Тут тебе и Джеймс Ласт, и Оскар Питерсон, и Карел Готт, и Элла Фитцджеральд, и Клифф Ричард, и бог знает кто.

— Сами поют, — добивал меня Илюша, показывая типы колонок.

Дальше оставались две простые вещи. Достать ЭТО.

И купить ЭТО.

— Только за какие деньги?

— Деньги можно и заработать…

Тогда я впервые подумал, что мы все последнее время думаем не о музыке, а о том, как заработать деньги.

— Не волнуйся! Будет аппаратура, будет и музыка.

— А ты представляешь, сколько это будет стоить?

— Ну и что. Придется повкалывать. Зато потом, потом… — Илик мечтательно закрыл глаза, а мне показалось, что я уже слышу, как звучит наш ансамбль «потом»…

Илик подробно изложил свой план.

Тут я понял, что Илик тоже гений в своем роде, и, таким образом, в его семье получалось два гения.

Может, это наследственное?

Что же касается «на какие шиши?», то…

Через неделю я и гений младший подошли к кривому домику у товарной станции. Унылая доска с большим словом «контора» тряслась каждый раз, когда мимо грохотали железнодорожные составы.

— Вот здесь мы получим необходимые нам деньги, — изрек Илик.

И стало так.

К постоянной работе добавилась еще одна, и сдельная. Как оказалось впоследствии, заработать определенную сумму можно. Только…

Надо очень захотеть.

Итак, мы стали бригадой. Были музыкальной группой, а стали бригадой. Это очень просто. Надо только надеть грязную робу, натянуть рукавицы, потянуть за металлическую ручку товарного вагона и подождать, пока отъедет дверь. А потом…

В до мажоре. В ритме марша, «Не кочегары мы, не плотники, да!»

Да, мы грузчики товарной станции. Разгружаем вагоны. С углем, с лесом, с пустой тарой. Кто бригадир? Илик. Раз, два взяли! Вот это бревно! Это вам не на гитаре пиликать! А мы и не пиликали. Сначала придавили палец Кырле, потом мне. Потом мы пришли в парк и повесили объявление:

«В субботу танцев не будет! Ввиду болезни музыкантов».

С утра до вечера мама отвечала на звонки посетителей танцплощадки:

— Ничего страшного… Простуда.

Бревна были скользкие, мокрые, присыпанные снегом. Странно, что он не таял, ведь был август. Время, когда падают звезды.

— Загадал желание? Успел?

Нам не надо было успевать. Мы уже давно загадали желание, а сейчас делали все, чтобы оно исполнилось. Поехала дверь товарного вагона, стукнула, упершись в стенку. Что здесь?

— А, это семечки! Бочки пустые!

И еще один вагон. Незаметно спускался вечер, который с территории товарной станции упрямо гнали галогеновые лампы прожекторов! Мы сидели на пустых ящиках и молча смотрели на металлическую паутину рельсов. Они длились и пересекались, тянулись куда-то далеко, стараясь добраться до самого края земли, и опять возвращались к началу пути, не понимая, что здесь они уже были. Гена нажимал — на клавишу «воспроизведение», и мы вспоминали, что есть еще и музыка.

Подкатил пассажирский, появились какие-то; люди с пустыми детскими колясками, мешками. Зазвенели бутылки.

— Во люди делают! — сказал Илик и затянулся папиросой. — Это вам не вагоны разгружать!..

Мы все повернули головы к нашему бригадиру…

— Вон тот, видите, в фуфайке? Всего год ра-аботает, а уже купил себе «Жигули», сейчас собирает на дом с мезолином…

— С мезонином.

— Какое это имеет значение! Стоят они одинаково. — Глаза Илика загорелись, он начал рассказывать о людях бутылочной корпорации:

— Начинал — поллитровки от фугаски отличить не мог. Это сейчас они все почти одинаково стоят, а раньше… Потом раскусил это дело, захотел организовать собственную фирму. Сагитировали двух старичков. Начали работать на перехвате…

— Это как? — спросил Гешка.

— А так. Там все вагоны распределены. Те, кто берет бутылки у проводников, платят им по восемь копеек и берут оптом. А сдают по десять, тоже оптом. Ну а он обещал по одиннадцать… Теперь, наверное, расценки другие…

— А дальше?

— А что дальше? Таких умных там видели. Им перекрыли кислород в семь секунд, не принимали тару, ну и они завалили бутылками все свои квартиры.

— А ты откуда знаешь?

— Да знаю… — неопределенно протянул Илик, и больше ни у кого вопросов не было.

— Эх, что-то на душе Паганини… Пора партию Берлиоза исполнить! — на музыкальном языке предложил поужинать Илик. Никто не возражал, и Кырла достал из нашего вещмешка пирожки с капустой, производство «Гешкина мама и папа раскатывали тесто».

— Привет, ребята! Заправляетесь? — мы не заметили, как к нам подошел Крис в ковбойской шляпе. Вообще-то его звали Жора, и шляпа у него была самая обычная — из магазина «Все для мужчин». Просто Жора, держа ее над кипящим чайником, загнул поля. Когда-то у нас в городе снимали фильм. Жора снялся в массовке, получил свои три рубля и тогда окончательно решил, что он не хуже любого заграничного актера, снимающегося в ковбойских вестернах. Ему только очень не хватало коня и настоящего кольта.

— Вы что, тоже теперь по бутылкам? От песен сильно сыт не будешь, это точно, — сказал Крис и сплюнул совершенно по-ковбойски в щель между верхними зубами.

— А ты что, Крис, на лошадь зарабатываешь? — в свою очередь спросил Кырла.

— На восемьдесят лошадей, или хотя бы на семьдесят шесть! — ответил Крис и сам довольный своим ответом долго смеялся. — Ну ладно, суперстары, пойду я, а то всю супертару за меня соберут! — сказал он и опять, очень довольным своим остроумием, засмеялся.

— Он так ржет, что ему и коня не надо, — сказал Гешка и отправил в рот очередной пирожок.

— Чего? — Жора засуетился, наверное, искал кольт, чтобы изрешетить Гешку.

— Ничего, беги, а то поезд уходит! — Кырла показал на вздрогнувший состав.

Крис больше ничего не сказал, а пошел от нас, как ему казалось, походкой кинозвезды, только туфли у него были несколько великоваты, поэтому нам еще долго было слышно, как шлепает продукция нашей кожгалантерейной фабрики по его кинозвездным пяткам.

Опять наступила осень. Прозрачные гусеницы дождя сползали по стеклам волшебной пещеры где мы должны были стать богатыми. Мы сидели на подоконнике и ждали, когда в душном коридорчике появится наш бригадир.

И никто не думал тогда сколько он заработал. Все думали, хватит ли нам этого. Наконец дверь открылась. По лицу Илика мы поняли, что хватит. Где-то рядом в микрофон сказал знакомый голос:

— Для наших друзей, звучит… — А потом тихо, только для музыкантов. — В ля миноре, две четверти… И… «Ах, де-енежки, как я люблю вас…»

Начали играть и вдруг затихли.

Нам не хватало небольшой суммы, на мелкие расходы. Пришлось лезть в долги.

Наконец, все было готово.

Оставалось только найти ЭТО. Кто-то сказал, что в Москве, на улице Неглинной, есть музыкальный магазин.

Или был?

Мы прошли мимо ЦУМа и вдруг перед нашими глазами расцвел восточный базар музыкальной аппаратуры.

…Жарились на шампурах блестящие шарики микрофонов, в разноцветные пирамиды сложены арбузы барабанов, дыни бонгов, бананы губных гармошек, апельсины маракасов, заморские груши гитар и еще много такого, о чем ни в сказке сказать, ни пером описать. Сидят «уважаемые» в пестрых халатах, пьют чай из сервизных чашек с мадоннами, отламывают сосисочными пальцами в перстнях шербет и звонят по телефону-автомату туда, где есть ЭТО.

Долго с открытыми ртами смотрели мы на змеиные изгибы саксофонов, вдыхали знойные запахи кофе и шашлыка, пока не поняли, что все это мираж, созданный злодеем и пиратом Юрой Кожаным.

— Да у меня вся Москва охвачена. Дай две копейки, звякну и получите вы свой «Динакорд» в масле. Новье. Муха не сидела. Сам целлофан сорвешь, распечатаешь, как пачку сигарет. А может, вам надо что-то получше?

Не надо.

И разбежались в разные стороны зазывалы, и растворилась в подземном переходе фигура фарцмена и афериста Кожаного, и смолкли бубны и литавры, и шли двое людей в одинаковой форме, несли пластмассовые свистки, с шариками внутри.

Шли себе, никого не трогали.

— Есть, ребята, то, что вам нужно, на Кавказе…

— А знаем, знаем! В кино видели и читали в книжке «Мифы Древней Греции». Золотое руно. Колхида. Только плыть далеко. И потом сирены еще.

— Да нет, ребята, я серьезно.

И тут мы увидели, что перед нами стоит нормальный человек.

Мы летим в Грузию.

Высота десять тысяч метров. Скорость девятьсот километров. Температура за бортом — минус семьдесят. Прекрасная обстановка для того, чтобы остановиться, перевести дух. Посмотреть на себя со стороны.

А что?

Человек как человек. Ну волосы длиннее, чем у многих. Вот рубашка несвежая — стыдно. Неуютно даже. Теперь все время будет казаться, что трет воротник, все время буду крутить шеей.

А теперь, вопрос, неприятный. Сколько мне лет? Нет, я не кокетничаю. Да и лет мне относительно немного. Двадцать пять. Ба, да это ведь круглая дата. Должен быть оркестр. Духовой. Чтобы, как у людей. Кстати, они меня оставили в покое. Я не слышал их игры эти два года. Значит, у меня все в порядке.

Теперь еще вопрос. Тоже неприятный. Кто я? Чем я занимаюсь? Я, человек с законченным высшим образованием, с дипломом преподавателя физкультуры, заслуженный, в некотором роде. У меня есть грамоты, дипломы, медали. Я мог стать видным спортивным деятелем города или судьей международной категории. Я поднимаю руку олимпийского чемпиона. Похлопываю его. Меня встречают в аэропорту представители спортивных организаций. Жена, сын. Я привез ему в подарок пластмассовые фигурки борцов. Оркестр. Духовой. Все трезвые. В белых рубашках. А автобус за углом. Все улыбаются. А что? Так вполне могло быть.

А на самом деле кто я? Играю на бас-гитаре в полупрофессиональном коллективе. Мне двадцать пять лет, я пою.

«Я пою в нашем городке…»

Ну и что? Некоторые поют в восемьдесят лет. Сейчас же я лечу не с олимпиады, и жены у меня нет, а мне двадцать шесть. Уже начал прибавлять. Интересно почему?

Почему?

Ну вот и последний вопрос, который я так не хотел себе задавать. Почему я здесь, в этом самолете? Когда я сел не на свое место? Тогда в институте или сейчас в самолете? Все это мне напоминает школьные каникулы. Когда хочется думать, что первое сентября далеко, что, может быть, оно не наступит. Это ощущение каникул не дает мне покоя. Настоящие каникулы обязательно заканчиваются.

Настоящее. Вот оно, слово, которое я так долго искал. Настоящее — это для меня? Вот мы летим вместе с Иликом черт знает куда, везем огромные деньги, чтобы купить две колонки и два ящичка радиодеталей. Значит, мне это нужно? Только почему у меня остается впечатление, что это каникулы? Почему?

А ведь первое сентября наступит. Это я знаю точно.

…В иллюминаторы видны Кавказские горы. Эльбрус. Казбек. Горы легче всего покорять на самолете. Я засыпал. Странно, до этого я никогда не спал в самолетах.

Мне снился сон.

На холмах Грузии лежал «Динакорд». В целлофане, огромная пачка сигарет. Я срываю целлофан, дергаю за красненькую полосочку, спускающуюся с гор. Мимо, сверкая, катится жисть-копейка. «Динакорд» хрипит, извиняется. Простудился в горах. Летит стая журавликов. Хромированные с микрофонами. Среди них черный набриолиненный фарцовщик Юра Кожаный.

— Кар-кар. Две копейки есть? Счас звякну в одно место. Доктора вызову, пусть подлечит «Динакордик». Дай две копейки… кар-кар.

— Нету. Вон копейка катится, но она гнутая, в автомат не влезет. И не каркай!

А это что такое квадратное, холеное, гладко выбритое? А, так ведь это судьба-индейка. В целлофане. Голландская. С сыром внутри. Смотри-ка играет с человеком, как… на «Динакорде». Зву-ук… И человек играет. На трубе. Зву-ук… Зву-ук… Звук! Звук! Сапожник! Звук!

А это потому, что у него рубашка несвежая. Звука нет. Последний вчера сдали. Как куда? Куда положено. На пункт стеклотары. По пятнадцать копеек за емкость. Вот только это осталось. Горлышко охрипшее. А кто в окошке? Кто сегодня работает? Счас примут! Кто это? Женского рода. Судьба? Да нет же! Это же… Стекло мутное! Это же Люда. Как Люда? А где же студент?. У себя в кабинете. Вот на табличке все написано. Кандидат в мастера спортивных наук. Прием тары по личным вопросам ежедневно. Двадцать четыре часа в сутки. Смирна-а-а! А то ходят тут всякие Крисы-кинозвезды. А где живут? В «Динакорде». А? Пристегнуть ремни? Чтобы судьба не вывалилась. Пристегнуться и не курить. А спасибо, спасибо. Не курю. Спортсмен. Ну разве что динакордскую… Все, все! Просыпаюсь! Да не спортсмен я никакой. Просы…

Все, просыпаюсь. Тбилиси.

Я и раньше знал, что в Тбилиси живут гостеприимные люди. На второй день я вдруг спохватился, что уже второй раз обедаю не дома, а в гостях. И это при том, что я человек совсем непьющий.

— Уфф! — сказал Сосо, когда мы, наконец, добрались до его домика. — Это вино я давил своими ногами!

Я не мог отказать после такого аргумента. И только сейчас вспомнил, что мы приехали по делу. Илик дремал на стуле рядом со мной под певучую речь обедающих родственников и знакомых.

— Нам надо возвращаться. Дома волнуются, что мы уже два дня не обедаем, — сказали мы, когда гости разошлись.

На следующий день все было закончено. Конечно, ни о каком целлофане речь не шла, но ЭТО было уже нашим. «Динакорд» лежал у наших ног.

— Ну вот и сбылась мечта идиота! — процитировал я.

К самолету нас везли на трех машинах. Меня. Илика. И ЕГО.

Я уснул, как только опустился в кресло. Мне ничего не снилось.

Осень в том году была такая, о которой можно только мечтать. Теплая и чистая. Мы репетировали дни и ночи напролет. «Динакорд», как и обещал когда-то Илюша, пел сам. Нам завидовали все музыканты города. Они приходили на репетиции и осматривали экспонаты нашего музея.

— Ну конечно, — говорили они. — Я думаю… Так вот здесь, оказывается, что. Ну тогда конечно! — и разводили руками.

У нас же аппетит разыгрался не на шутку. Мы были спокойны ровно неделю. А потом кто-то сказал:

— Нужны новые гитары.

— А мне пора менять установку, — добавил Генка.

— А как я буду смотреть народу в глаза без синтезатора? — спросил непонятно кого Илюша.

И тогда я сам произнес фразу, которая еще год назад казалась мне абсурдной.

— Надо садиться в ресторан. Там мы будем и играть, и зарабатывать, — я сказал это и почувствовал себя хорошо испеченной булочкой, которую смог так приготовить только один человек — Илик.

— А что, это идея, — сказал он, — надо подумать!

Ну конечно, конечно! Скромность украшает человека.

— Итак, кто за это предложение, прошу взять аккорд. До мажор.

Кырла, как глава молодой семьи и бедный студент в одно и то же время, бьет по струнам. Значит, он ничего не имеет против.

Мы с Илюшей держим этот аккорд уже давненько.

— Я, как все, — говорит Генка и делает сбивку. Вначале малый барабан, потом топы, потом тарелка.

Каникулы продолжаются.

Оставались формальности, Кырле — объяснить необходимость такого шага своей прекрасной половине.

— Когда будешь разговаривать с Ленкой, дави на материальную сторону, — наставлял его Илюша. — У меня один знакомый был, тот массу выражений таких знал, — и Илик начал перечислять их: «Деньги к деньгам идут», «Главное не играть, главное — выигрывать». Против этого она не попрет, это точно.

— Ага, — сказал Кырла, — против этого она не попрет, она против меня может пойти, — и ушел.

Теперь обо мне.

Я уже говорил, что осень была прекрасная. Как весна. Я влюбился. Как-то странно об этом говорить. Мне всегда казалось, что влюбиться могут только школьники, в крайнем случае, студенты, но ни в коем случае не взрослые люди.

Нас пригласили на какой-то вечер в университет. Но познакомились мы на следующий день. Загрузив аппаратуру, ребята уехали, а я остался. Сам не знаю почему. Хотелось толкаться среди студентов, хотелось, чтобы принимали за своего, спрашивали, где следующая лекция, как с зачетами, пойду ли в кино?

Я стоял один.

Потом появилась она. Не знаю, почему я обратил внимание именно на нее. Наверное, из-за ее независимого вида. Мне нравятся независимые люди. Она сдала пальто и ушла куда-то. Я превратился в восковую фигуру.

— Отомри!

Она протянула номерок, и ей вернули пальто. Такое зеленое, с отворотами. Вполне весеннее пальто. Окончились лекции, я в толпе имеющих право влюбиться шел за ней. В такой массе я незаметно воспользовался этим правом. Меня никто не заподозрил. Мы шли к троллейбусной остановке.

Надо было срочно что-то говорить, иначе все могло закончиться, не успев начаться. Но в моей голове, кроме затертого до дыр «Девушка, с вами можно познакомиться?», ничего не было. Я стоял неподвижно в двух шагах от нее, ожидая троллейбуса. Она сказала: «Отомри!», что же тогда я? Появился троллейбус. Конечно, она вошла. А на что я надеялся? Что она подойдет?

— Почему это вы стоите здесь, а не в музее мадам Тюссо?

— Да вот, знаете, отпуск. Решил домой приехать…

— А с вами можно познакомиться? Так интересно! Ох, ох! Давайте встретимся под часами…

Осторожно, двери закрываются! Двери? Так что же я стою?! Когда ее лицо проезжало мимо, она улыбнулась. Независимо. А теперь что?

Ре минор, в ритме вальса «А любовь рядом была…» Идиот!

— Такси! Поезжайте за тем троллейбусом, но не очень близко, пожалуйста.

Пусть думает, что я оперативник на задании. Только вот прическа неуставная.

Я расплатился, как только увидел, что она вышла независимой походкой из троллейбуса. Что там думал этот таксист, меня больше не волновало. Мы гуляли по городу. Глазели на витрины, пили кофе в стекляшке, заглядывали через спины, «что дают», опоздали в кино.

Только я шел на десять метров сзади, только я смотрел на витрины с другой стороны улицы, только я вспоминал вкус кофе, когда она пила его в стекляшке, как застывшая бабочка в кусочке янтаря. Уже стемнело, когда мы подошли к ее дому. Я смотрел со двора, как она поднимается по лестнице. На третьем этаже хлопнула дверь. Я поднялся. Мне надо было угадать, в какой из трех квартир скрывалась она.

Я угадал сразу.

В справочной мне дали ключ от ее квартиры. Шесть цифр. Трубку подняла она.

— Я слушаю?

— Это я, — и по тому, как она замолчала, я понял, что больше ничего говорить не надо.

Потом мы встретились. Мы проделали весь путь первого дня, но только уже вместе. Мы удлинили его насколько это было возможно.

— Я вас сразу заметила.

— И превратили меня в камень.

— А мне показалось, что в воск.

Весенняя осень все-таки самое прекрасное время года.

— А чем вы занимаетесь?

— Разное, знаете… Держусь за черное, стучу по дереву, плюю три раза через левое плечо.

— А вы случайно не маг?

— Случайно да, если вы имеете в виду магнитофон…

Еще мне нравится, когда от падающих листьев город пустеет.

— А давайте зайдем в «минутку». Сфотографируемся, потом разорвем пополам и это будет для пароля. Когда мы еще встретимся с вами через много лет.

— Почему через много?

— Не знаю. Давайте? — Там открыто!

— Давайте…

— Знаете, я плохо получилась. Давайте разорвем.

— С удовольствием!

— Наверное, у них объектив какой-то дефективный. Обычно я хорошо получаюсь… А давайте пойдем в кино, я тогда ведь опоздала. — Давайте.

Я не помню, о чем фильм. Наверное, в этом кинотеатре дефективный кинопроектор.

— А давайте я угадаю, кто вы.

— Давайте.

— Вы врач. Хирург. Угадала?

— Может быть…

— Хорошо! Тогда скажите, кто ваш друг?

— Вы.

Ее звали Вита. Она не в восторге от своего имени. Я тоже, если откровенно.

— Давайте, я пока не буду вас никак называть. Пока мы не придумаем имя, которое нам понравится?

— Давайте!

— Хотите, я покажу дом в котором родился?

— Хочу.

— Он мне тогда казался очень большим. Его скоро снесут, и на земле не останется места, где я появился на свет.

— А может быть, вы скоро прославитесь, и тогда этот дом будет охраняться законом.

— Может быть, но вероятней будет обратное. Его скорее снесут, когда узнают, кто в нем родился.

— Чем же вы так провинились?

Я стал кабацким музыкантом.

Нет, я не сказал ей этого. Мне казалось, что это будет одним из тех взрывов, которые разбросают нас в разные стороны. Еще я боялся, что кто-то третий узнает о наших отношениях. Я скрывал ее ото всех, я скрывал нас в самое неподходящее для этого время года, когда город пустел от опадающих листьев.

— Хотите я вам скажу, что я люблю больше всего?

— Хочу. — Я люблю… Я люблю рисовать, весну, люблю море, его запах, люблю лес, помните «прозрачный»? Люблю прозрачный лес, как будто смотришь сквозь поцарапанное стекло, люблю жить… Просто так… дышать… очень полюбила, особенно в последнее время… Вот видите, как много я люблю! А вы?

— Я мог бы точно сказать, чего не люблю.

Фотографироваться.

Не люблю когда тихо и вдруг самолет. Мне становится не, по себе. Никому не говорю об этом.

Не люблю слово горжетка. Просто так Не произносил ни разу.

И последнее.

Не люблю себя. С каждым днем все больше и больше. Надо что-то делать. Но что?

— Почему вы молчите? Неужели вы ничего и никого не любите?

— Люблю.

— Не хотите говорить?… Не говорите, я не обижусь. Или все-таки скажете, что вы любите?

— Вас…

Глаза очень близко и губы…

— Надо говорить тебя…

Говорю. Тебя. Тебя. Тебя…

И вот я, совершенно другой, ставлю ящик с колонкой на грязный пол автобуса, сажусь у окна. Гитару ставлю рядом. Мне хочется побыть одному.

Нам двоим хочется побыть одному.

До вчерашнего вечера я и не думал, что нас двое. Тот первый мне действительно в последнее время начал действовать на нервы. А второй, вчерашний? Я его не знал никогда.

Мы уезжаем в Черногорск. Там на центральной улице нас ждет ресторан «Девятый вал». Мы уже все погрузили. Нет, мы уезжаем не насовсем. От нашего города это всего в сорока километрах. Даже на автобусе час туда и час обратно. Но это значит, что я увижу ее только через неделю. В свой выходной день. Я сказал, что уезжаю по делам. Она будет ждать. Мы так и не придумали, как ее мне называть. Ничего, сейчас времени у меня будет предостаточно. Я буду играть, петь, репетировать, думать, как ее называть.

Вита. Вит. Вета. Вика.

Нет, это совершенно другое имя…

— Что-то Вовчик наш в последнее время засмурнел. Может, влюбился? — это Гешка выдал свою реплику с последнего сиденья.

Все вопросительно смотрят на меня. Интересно, увидят они, что нас двое?

— Да, правда, чего это ты? — это уже Илик.

Значит, увидели. Значит, это мне не показалось.

Значит, действительно появился второй.

— Слышь, Вовчик, как, спрашивается, добираться будем? После одиннадцати на автобусе вряд ли уедем, а четырех мужиков ночью никто не возьмет, — Генка упорно не хочет оставить меня в покое.

Ладно. Потом как-нибудь я разберусь с собой, когда мешать не будут.

— Так что вы предлагаете?

— Мы-то ничего, как всегда, а Илик предлагает сброситься и купить машину. Что-нибудь типа «Запорожца», а? Что скажешь?

— Это идея, — говорю я, — номер один, — и засыпаю.

«Девятый вал» ждал нас. У фальшивых колонн выстроились официантки.

— Приехали? — спросили они хором, криво улыбаясь.

Мы начали выгружать аппаратуру.

— Значится, приехали? — очевидно не очень доверяя своим глазам, спросила нас пожилая женщина в белой куртке, сидящая у пальмы, разминая папиросу.

Сцена маленькая и грязная. Непривычно после огромных залов Домов культуры устанавливать аппаратуру на свином пятачке.

— Значит приехали? — спросил нас директор — обладатель круглой и лысой, как плафон, головы на тонком проводе шеи.

Мы не возражали.

Его хитрые глаза так и бегали, казалось, они могли найти себе места на этом светящемся лице.

— Так, хлопцы, на крайний случай чего, хочу предупредить, у меня на это место желающих до (тут он сказал слово, выражающее, по его мнению, точное количество желающих работать на этом месте) и добавил:

— Теперь, значит, чтобы проверить ваш уровень, сыграйте мне «Лебединую верность».

Обязанности у нас были четко распределены. Я отвечал за простые песни, Кырла пел рок и подпевал, где только возможно, а шлягеры и песни народов и народностей лучше всех исполнял Геша. Делал это с душой.

Геша закончил петь, я взглянул на нашего директора и понял, ему стало стыдно за свою лексику.

Кухарки, вывалившие во время пения из-за перегородки, удовлетворенно улыбаясь, удалились, и пар повалил, и запахло чем-то жаренообщепитовским.

Черногорцы признали нас сразу. Нам не давали отдохнуть. Какие-то летчики сельхозавиации, потом Эдик Шаронян — профессия неизвестна, снова летчики, снова Эдик и снова летчики, и снова Шаронян, и неизвестно кто. Причем, как мы поняли, для большинства было неважно, что мы играем, их больше интересовала первая часть — объявление.

Для летчиков сельхозавиации с борта самолета пятнадцать-полсотни-шесть звучит песня. Для Эдика Шароняна — летчика-вертикальщика, для Эдика Шароняна — капитана дальнего плавания. От Эдика Шароняна — для всего зала. Всего хорошего! В такой день…

Только потом мы узнали, что летчики — никакие не летчики, и на самолетах никогда не летали, потому что живут всю жизнь здесь и грузят в товарные вагоны желтый камень, поэтому лица у них коричневые от пыли и солнца, а пальцы на руках шершавые, набухшие и потрескавшиеся, как почки на ветках каштана весной.

В заключение вечера «летчики» маршировали под «славянку», жали всем руки, целовали официанток. Три «славянки» подряд. Они удалились. Зал опустел. Рубашку на мне можно было выжимать.

— Ну, такого у нас еще не было! — сказала Фроловна, выходя из-под пальмы.

У нас тоже.

Я в жизни ни разу не зарабатывал столько денег в один день.

Из-за стойки выскочила буфетчица Надя с двумя фугасками шампанского.

— Ребята, да я вас! Да вы мне…

Полетели пробки, заискрилось шампанское. Вышел Эдик Шаронян — известный шабашник.

— Кто Надьку тронет — зарежу!

Упал в кресло, захрапел по-богатырски, но с акцентом.

В дверях стояло четверо молодых людей.

— Эй ты! Да, да, с усами!

Обращались ко мне.

— Бывшие наши, — зашептала Надька, — Пусть только попробуют, да я их! Эдик, Эдик!

Эдик спал беспробудно.

Я понял, что точки над «и» надо ставить сразу.

Сейчас нас ожидала командная встреча по боксу. Я пропустил всего один удар, но у меня под глазом тут же налился приличный синяк. С соперником было гораздо хуже.

После матча был дан банкет.

Это был первый и последний случай, когда рука жителей Черногорска поднялась на своих кумиров. Черногорцам понравилось, что мы смогли постоять за себя. Нас решили проверить, испытать, и мы это испытание выдержали. Теперь нам улыбались при встрече и приглашали заходить в гости.

В субботу рано утром мы отправились к автомагазину выбирать средство передвижения. Наши сердца учащенно колотились.

Две четверти в до мажоре. «Есть газеты, семечки каленые, сигареты, а кому лимон?»

Нас интересовали «Запорожцы», больше горбатые, как наиболее дешевые. Мы имели довольно смутное представление о достоинствах и недостатках этой машины. Одно мы знали точно — он похож на фирменного «жучка». В остальном мы полагались на Сашу — крупного специалиста, который, по его словам, «собаку съел на этих керосинках». Илик подобрал Сашу у пивного ларька, где по выходным тот губил свой талант водкой с пивом. Саша выбирал машину, как говорится, на свою голову.

— Передок неважный, масло гонит. Не подходит. У этого колодкам труба. Не подходит. Берем этого. Тоже «не фонтан», но подмарафетим, будет бегать, как… как…

Саша так и не смог сказать, как будет бегать наш «жучок». На следующий день мы стали счастливыми владельцами автомобиля, а как поняли немного позже, его бывший хозяин стал счастливым человеком, продав это чудо нашего века. У «жучка» оказался довольно скверный характер, и мы, переночевав пару раз на середине дороги между нашим городом и Черногорском, решили возить с собой Сашу точно так же, как запасное колесо и набор инструментов. Саше это неожиданно понравилось. Он получил возможность в свободное; от лежания под машиной время общаться с официантками, рассказывать им о перебоях в снабжении фреоном, танцевать с черногорскими дамами, отставив мизинец на руке, обхватывающей талию, назначать свидания, пряча замасленные руки в пиджачные рукава, строить глазки, ужинать с вином и спать на плече кого-нибудь из нас, возвращаясь домой.

Я любил возвращаться домой. Под треп Кырлы, под его вечные споры с Гешкой. На все темы. Начиная с медицины, где господствовал Кырла и кончая проблемами общения с внеземными цивилизациями.

— Начинается очевидное — невероятное! — говорил Илик. — Добрый день?

Была зима. Печка не работала. Илик сыпал соль на стекло, чтобы хоть что-то было видно. Саша спал до очередного ЧП. Кырла дышал перегаром.

Это было ненормальное явление. У нас был сухой закон. Мы зарабатывали деньги. Но чем больше зарабатывали, тем чаще Кырла нарушал этот закон. Мы предупреждали его и каждый раз прощали. Для меня, как ни странно, Кырла был тем, что связывало меня со вторым я. Что-то роднило нас. Он был моей отдушиной. Он единственный знал о Вите. В спорах я был на его стороне.

Илик в спорах не участвовал. У него был единственный аргумент — деньги. Просто не было такого спора, где этот аргумент можно было применить. Пока не было…

Сегодня у нас выходной. Мы решили отдохнуть. По-человечески. Как люди. Вздохнуть свободно. Женатые с женами. Холостые с кем хотят.

Я хочу с Витой.

За эти месяцы мы виделись считанные разы. Каждый перерыв я бегал звонить ей по автомату. Я выдумывал. Я фантазировал. Я обманывал. Я врал. Я в командировке. Особое задание. Секретная миссия. Заболел. Готовлюсь в космос.

Но сегодня все! Сегодня выходной. Сегодня мы увидимся. Сегодня мы отдыхаем. Мы идем в ресторан.

Гулять!

Китобои вернулись из плавания. Буровики вернулись с буровой. И мы.

У нас выходной в ресторане.

— Я так давно тебя не видела.

— Зато слышала, — сказал тот, что играет в ресторане. Он так обнаглел, что не дает даже слова вставить.

— Это не то. Я хочу видеть тебя. Быть с тобой.

— Я тоже. Пойдем, я познакомлю тебя с моими друзьями. Кырла.

— Кырла? Странное имя… Никогда не слыхала раньше.

— Лена. Его жена.

— Очень приятно.

— Илик. Авангардович.

— Не может быть. Вы, наверное, по спортивной части?

— Гешка.

— А мы знакомы.

— ?

Мы танцевали. Я никогда не думал, что это так хорошо — танцевать. Последние лет пять я только и делал, что играл танцующим. Я держался только благодаря профессиональному чувству ритма. Что вытворяли мои ноги, я даже не мог представить.

— Такой прекрасный вечер. Я до этого никогда не была в ресторане. А ты?

— И я.

— Ты уже закончил свои дела? Мы увидимся завтра?

— Не знаю… А откуда ты знаешь Гешку?

— Познакомились как-то случайно. Давно. Я тогда только поступила в институт. Он даже ухаживал за мной одно время.

— А сейчас?

— А сейчас я не нуждаюсь ни в чьих ухаживаниях. Мне нужен только один человек. Сказать кто?

Мне хотелось спросить у нее тогда. Который из нас двоих нужен ей. Тот, что танцует с ней в ресторане, или тот, кто работает в нем.

Мы с Генкой стояли на балконе. Гешка курил. Я впервые видел его с сигаретой.

— Ты помнишь, я, тебе рассказывал о девушке, которая мне очень нравится, я даже говорил, что женился бы на ней, — Генка курил так, что с него можно было писать картину о пользе курения.

Я помнил. Да, Генка когда-то рассказывал мне, что где-то учится девушка — его мечта. Только ей он мог бы отдать свою драгоценную свободу.

— А ты помнишь, как звали эту девушку?

Да, я помнил. Кажется, Вика.

— Не Вика, а Вита.

Интересно. Бывают же такие совпадения.

— Это не совпадение. Это она.

Да, да. Она мне только что говорила, что Генка ухаживал за ней. Но мало ли за кем он ухаживал?

— Так, как за ней, ни за кем.

Что я должен был делать? Разбиться в лепешку? Скрыться с глаз? Или…

Си бемоль минор. Не спеша. «Уйду с дороги — таков закон, третий должен уйти…». Динь-динь, динь-динь — рында корабельная.

Но позвольте! Мне только что она сказала, что ей нужен я, а не Гешка, как бы он красиво ни курил здесь, на балконе.

Мы ушли.

Весна бродила по городу. Я почти забыл, что могут быть свободные вечера, что можно стоять у ее подъезда, говорить «До завтра». Я почти забыл себя таким, каким был в этот вечер.

— Я все знаю, — сказала она, — мне все Генка рассказал.

— Когда?

— Когда мы танцевали.

— Ну и что ты скажешь?

— Надо было самому все рассказать. Обычная работа — я все-таки почувствовал в ее голосе неуверенность. — Жаль только выходных мало.

— Как на любой работе. Всем же хватает.

— А для меня мало. Я чувствую это с каждым днем все сильнее.

— Скоро будет еще меньше.

Потом я понял, что в тот день я начал терять ее.

Я должен был что-то сделать. Жениться. Украсть. Познакомиться с родителями. Не знаю что. Я просто ушел.

— Я позвоню?

И ушел.

Наш «жучок» остановился возле ресторана, и ни мы, ни даже Саша не могли сдвинуть его с места. Было решено переехать на сезон в Черногорск. Нам разрешили жить на чердаке шашлычной, стоявшей на берегу озера. Днем мы занимались «жучком». Вечером — «заколачивали бабки». Мы уже стали своими в этом городе. Мы знали всех посетителей в лицо и называли их названиями песен которые они заказывали. Полковника — «Травы-травы», продавщицу мороженого — «Горький мед», грузчика — «Сигарета-сигарета». Мы знали заранее сценарий каждого вечера. Мы знали, кто наш клиент, а кто просто забежал перекусить. Мы видели людей такими, какими они бывают только в ресторанах, приезжая на курорт.

Я чувствовал себя карусельщиком в парке.

Я знал, на каком витке кому станет не по себе. Кто попросит остановить раньше времени. Но тогда я не понимал, что я сам катаюсь на этой же карусели. Что сам должен был давно крикнуть:

— Остановите! Один из нас сойдет.

Но я сидел и наблюдал.

Вошли трое мужчин. Заказали столик. Значит, должны прийти и дамы. Сегодня их последний вечер в санатории.

Почему бы и не гульнуть.

Женщины в вечерних платьях. Пахнут «Красным маком». Я знаю. Нет, водку они не пьют. Это в начале вечера. Якобы. А потом пойдет все. И водка. И, «ребята, что-нибудь для нас, повеселее. Ну мы же завтра уезжаем».

Ну и что? Из нашего ресторана каждый день кто-то уезжает. Счастливо. Потом долго пересчитывают счет, а потом поднимаются и…

Кто как может, но с душой чтобы! «Один раз в год сады цве-е-тут!»

Больше они в ресторане не появляются.

А вот мужчина ждет. Женщину. Да, он женат. И в характеристике у него, наверное, «морально устойчив», но она ему очень понравилась.

Они сидят в столовой за одним столом. Сидели почти месяц, и вдруг вчера он увидел. А почему бы не в ресторан. Он занял место в углу, подальше от нас, чтобы можно было поговорить. Конечно, официантка не пустит его сидеть в углу. В углу для солидных клиентов, а не для санаторских. Вот здесь под колонкой свободно, а там заказано. Ладно, сойдет и здесь. Почему ее нет? Может быть, передумала? Мы вместе смотрим на дверь. Мне интересно, угадаю я сегодня, кого ждет этот мужчина. Еще сто. Она не придет! Он откупоривает заказанную бутылку шампанского, заказанную для нее, а она…

Она влетает в зал, ослепляя, официанток и нас своей счастливой улыбкой. Она задержалась. В парикмахерской очередь. Хочется быть красивой. Ее ждут. Впервые за столько лет. Я не ошибся и сегодня. Завтра они придут снова и почти не будут пить, а потом опять придут. Они будут смотреть в глаза друг другу, когда будут танцевать, смотреть просто так, как в зеркало. И по их лицам будет видно, что они увидели в нем свое отражение, такое незнакомое, что не могут оторваться от него. Это зеркало разбудило их обоих, их чувства, которые так долго спали, что им казалось, они никогда не проснутся. Но они проснулись, и это пробуждение принесло им боль, потому что само пробуждение было похоже на сон, который должен вот-вот закончиться. И он закончится, и они разъедутся в разные стороны, ворочаясь на полках вагонов, вспоминая наш ресторан, слова каких-то песен, под которые они смотрели в глаза друг другу. Дома их будет ждать забытая за этот месяц жизнь. И мужья не будут узнавать жен, и жены станут какими-то раздражительными и будут плакать иногда, услышав по радио песни, которые им пели мы. Это будет длиться до тех пор, пока их чувства не заснут опять, а они сами окончательно проснутся. Адреса, спрятанные в дальние уголки, затрутся на сгибах, обветшают, рассыпятся, и, находя их, владелицы долго не смогут вспомнить, что было записано на истлевшем листочке.

Я вижу это каждый день.

Потом Илик купил машину. Первый из нас. Красный чемодан той же фирмы, что и наш «жучок». Вначале Илик купил джинсы, потом еще одни, — потом вельветовые.

Потом машину. По случаю.

Илик все покупал по случаю. Нас это не удивило. Когда он купил первые модные штаны, нас это удивило гораздо больше.

Мы ездили за машиной в Москву. Ровно сутки я сидел за рулем. Столько же Илик. Дома я уснул не раздеваясь. Разбудил меня. Илик.

— Приезжай посмотри, как я разгрохал тачку, — сказал он.

Если бы Илик знал историю древнего мира, он бы понял, что это было знамение, означающее, что покупка, не совсем удачная. Саша ремонтировал теперь и «чемодан». Он тер красные бока авто и приговаривал:

— А что сделаешь, Илюша, все равно перекрашивать.

Однако вопреки всем законам физики машина Илика хоть и со страшным треском, хоть и на одной скорости, но двигалась. Все лето мы почти не видели Илика. Мы засыпали и просыпались под тарахтение его агрегата.

Однажды утром Илик привез нам своего гениального брата.

Я чистил картошку и резал помидоры, Гешка спал после бурно проведенной ночи. Кырла мыл пол.

И вдруг из красного чемодана вышел довольно высокий молодой человек с глазами чуть навыкате и явно изнывающий под бременем гениальности! Брат вел себя, как на приеме у консула.

Это мы так подумали:

— Только что из Италии, — сказал Илик, — с международного конкурса.

— А мы изволили ваш рояль выгружать из товарного вагона с превеликим усердием и уважением, — сказал Кырла, бросая тряпку в ведро и по-женски вытирая руки о джинсы, как о передник. — Как конкурс прошли-с?

— Блестяще, — скромно встряхнув головой, ответил гений.

В честь высокого гостя был дан завтрак из трех блюд:

Картошка вареная с курицей и с грибами — консервный вариант.

Салат из помидоров с маслом подсолнечным рафинированным.

Чай с сахаром — бери сколько угодно, все равно взяли в ресторане.

Чувствовалось по всему, что Италия произвела на нашего, гостя неизгладимое впечатление:

— Небо — голубое, как на открытках. Одно дело читать и слышать, а другое — увидеть. А вот в Венеции очень сыро, инструменты в целлофан заворачивали, — закончил свой рассказ брат.

После непродолжительного отдыха и лечения брат должен был отбыть в Москву для продолжения шлифования граней таланта.

Лето… Лето пронеслось для нас одним прекрасным днем, полным солнца, проведенным на берегу моря. Мы уплетали арбузы, которые покупали на маленьком черногорском рынке, где какие-то люди торговали желтыми целлофановыми кульками с улыбающейся звездой эстрады и смазанными силуэтами певцов с Ямайки. Потом, отложив свою долю, они отдавали выручку полнеющему молодому человеку, который сжигал вечера у нас в ресторане, заливал их шампанским, бросая немыслимые чаевые, заказывал песни без счета. Все старались попасть к нему в друзья и открыть дверь его «Волжанки», в которой он часто засыпал, не успев завести ее, и сторож дядя Гриша всю ночь охранял его, забыв свои прямые обязанности, потому, что знал — Юра просто так этого не забудет. И все продавщицы завидовали той, которую он выбирал себе в подруги, потому что были дуры и на что-то надеялись, будто и не знали, что к нему иногда приезжает женщина, и они сидят в углу за столиком, и официантки никого к ним не подсаживают, и женщина часто планет и просит его бросить все это, а он смеется и кричит нам, чтобы мы дали жизни.

И мы давали.

А потом разбредались кто куда, потому что нас тоже любили продавщицы и приезжие студентки, и чьи-то жены, и они все чувствовали себя возле нас участниками какого-то неизвестного им праздника и плакали, понимая, что для них этот праздник закончился. А мы собирались на своем чердаке, чтобы броситься на раскладушки и заснуть под рассказы гениального брата про то, как сыро в Венеции, и как приходилось заворачивать инструменты в целлофан, и про то, что поют на улицах так, как нам и не снилось.

И мне снилась та, которую я всегда хотел бы видеть рядом и на чердаке, пропитанном запахом, чебуреков, и в Италии, где в холодильники ставят маленькие бутылочки с молоком.

А на утро все начиналось снова: и рынок, и арбузная скибка, разрывающаяся во рту тысячей сладких бомбочек, потом снова эстрада, смех, танцы посетителей… И каждую ночь, засыпая, я думал о той, которая нужна мне больше всего и которая с каждым днем остается все дальше и дальше, потому что здесь меня становится все меньше и меньше.

Потом купил машину Гешка. Ему помогли родители. У Гешки все было давно готово: и куртка гонщика с мчащейся машиной на спине, и магнитофон, и чехлы. Не хватало малости — прав. Тем не менее, за рулем, пусть даже неподвижной машины, он был неотразим. С Гешки можно было писать картину о пользе сидения за рулем «Жигулей». Глаза чуть-чуть прикрыты. Самую малость. Вот так.

— Прошу! Только дверью не хлопать! И не курить, чехлы горят.

— Воды! Умираем! — слышались крики.

То же самое хотел крикнуть и я, сидя в пустом зале филармонии. Закончился концерт, отзвучала музыка. МУЗЫКА. Мы не смотрели друг другу в глаза. Разве мог я называть музыкой звуки, которые извлекали мы при помощи нашей прекрасной аппаратуры? Мог ли я себя называть музыкантом?

Нет. В этом я уже не сомневался.

Я произнес это вслух. Нет, на меня не посмотрели, как на сумасшедшего. Все думали об этом.

— Ничего, подзаработаем, займемся музыкой… — сказал кто-то, но меня эта фраза не могла уже успокоить.

Где-то за морем угасло лето, мы чувствовали, как галька на пляже вечерами становилась холоднее.

Потом уезжал Кырла. Навсегда. В какую-то глушь по распределению. Солнце играло на свежевыкрашенных боках «жучка»— белый верх, черный низ — какую-то грустную мелодию.

«Где же ты? И где искать твои следы»… Или что-то в этом роде.

Саша вылез из-под машины, заглянул в мотор, вытер рукой нос и встал рядом с нами, опустив свои и без того покатые плечи.

— Машинка в лучшем виде. Нигде не травит, тормоза прокачал, тросик сделал. Можно топить на всю железку.

Лена сидела внутри и улыбалась. Где-то ждала самостоятельная жизнь молодых врачей.

— Ну, товарищи по оружию, счастливо оставаться, привет директору, растите гениев, берите ми бемоль мажор, где я вам говорил, «не ешьте на ночь сырых помидоров», не спорьте с Гешкой, его переспорить нельзя.

«Вспоминайте иногда вашего студента! Эй! Ла, ла, ла-ла-ла…»

Доставшийся по наследству от нас Кырле «жучок» застрекотал и укатил. Белый верх, черный низ.

А потом я вдруг почувствовал, что каникулы закончились. Давно закончились, а я смотрю на календарь, у которого забывают отрывать листки. На этом календаре лето, но на самом деле уже осень. Начались затяжные дожди, город опустел, мне уже не за кого было спрятаться. Я лежал ночи напролет, прислушиваясь к тому, как где-то ходит тот духовой оркестр. Оркестранты переговариваются о чем-то громко, настраивают инструменты. Для них начиналась горячая пора. Они не боятся разбудить спящих, у них все в порядке. Они совсем рядом, надо только тихонько позвать и все закончится.

Но я молчу.

Они топчутся у меня под окном, и только когда они уходят, я начинаю кричать. Истошно. Обо всем. Меня никто не слышит. Но мне этого и надо. Крик приносит мне облегчение.

Я живу этим криком, дышу. И только потом, надышавшись, засыпаю.

Я помню, когда-то в детстве думал, что в жизни можно успеть все.

Полетел в космос первый человек…

Буду космонавтом.

Хоккеисты выиграли у канадцев…

Потом стану хоккеистом.

Первые операции на сердце…

А когда постарею, буду оперировать на сердце.

А кто эта красивая женщина? Кинозвезда…

Когда буду сниматься в кино, женюсь на ней!

Я успею быть кем захочу. Я буду разносторонне знаменитым. Я увижу все страны. Я буду охотиться в саванне.

И кем же я стал? И кем я успею стать еще? И успею ли я стать еще кем-то? Нет, в жизни, наверное, по-настоящему можно стать кем-то один раз.

Только один.

И как прекрасно быть ребенком и верить во все свои мечты. Я завидовал Кырле. Он сделал выбор. Он уехал. Я утешаю себя. Ему было легче, с ним была Лена. Я часто вспоминаю этот день. День, когда я прозевал конец каникул.

Я кричу об этом каждую ночь. И каждую ночь я думаю о ней. Каждую минуту хочу набрать номер телефона и сказать:

— Это я.

Хочу и не могу. Я не могу звонить людям больше чем через неделю. Неделя такой огромный срок в жизни. Я боюсь задать глупый вопрос. Позвать кого-то, а он там уже давно не живет. Спросить, как себя чувствует мой школьный учитель физкультуры со светло-голубыми глазами, а он уже не живет…

Я хочу позвонить своему тренеру, хочу спросить, не изменился ли я? Хочу и боюсь.

Я встретил его. Случайно. Мы должны были ехать на работу, я уже видел лица, глядящие сквозь заднее стекло. Из-за поворота появились ребята. Со спортивными сумками, с особенными ушами, такие уши бывают только у борцов. Со счастливыми лицами. Тренер шел сзади.

— Ну как ты? — спросил тренер. — Мы вот на соревнования, — он кивнул на ребят, — потом сказал им: «Вот тоже когда-то боролся. Неплохо боролся…»

Сказал — «когда-то боролся», как «когда-то жил». Я хотел крикнуть ему:

— Почему когда-то, Григорьевич? Я такой же! Дай мне трико и борцовки!

Я резко подворачиваю бедро…

Они прошли мимо меня к вокзалу.

В тот день я в первый раз не поехал на работу. Я побежал на вокзал, побежал, чтобы крикнуть:

— Григорьевич, ну посмотри, видишь…

Я увидел на последнем вагоне два красных фонарика, уносящихся в даль. Я ушел в отпуск. Отпустил себя от дороги, от друзей, от денег. Я отпустил себя от всего, только не смог отпустить себя от… себя.

Я бродил целыми днями по городу, ожидая встречи. Я знал, что должен с ней столкнуться на улице и все объяснить. И ей, и себе.

Я знал эту улицу.

Но дни шли, а этого не происходило.

Видимо, город очень хорошо знал меня. Мне казалось, что он мстит мне. За что? За мое предательство? Но предал я только себя самого.

Я сидел на длинной скамейке бульвара, где вечерами собиралась «наша» компания. Где теперь эта компания? А тогда…

Рыжий Фукс приносил приемник. Над головой в темноте щелкали каштаны, выпуская коричневые ядра на мостовую, а мы смотрели на стрелку, которая останавливалась на шкале с «нашей» музыкой.

Наверное, все началось здесь.

Меня забрили в армию «патлатых» на этой скамейке, забрили транзисторным приемником «ВЭФ-спидола-10». Я подставил голову, и меня оболванили, даже не прикасаясь к ней ножницами. Может быть, именно поэтому я сижу здесь. Как преступник, которого всегда тянет на место преступления.

Но где я преступил закон? Когда? В тот день, когда пригласил оркестр и меня вынесли из спорта? Я чувствую себя вором, но обворовал я только себя. У меня стало больше денег, но от этого я не стал богаче, скорее, наоборот. Я все еще видел лица ребят, идущих с моим тренером на вокзал. Когда-то и у меня было такое же лицо. Мой тренер видел его. Бывает ли у меня сейчас такое лицо? Нет, скорее всего, нет. Может быть, именно поэтому мой тренер и не узнал меня сразу?

Я хотел крикнуть ему: «Я — такой же!», но он все равно не поверил бы. Он слишком хорошо помнил меня таким, как те ребята, что шли с ним к вокзалу.

Да, у меня есть деньги, но на них я, к сожалению, не могу купить счастливое лицо. Значит, я уже не такой, и места в команде ребят со счастливыми лицами для меня уже нет.

Но я должен в нее вернуться.

Мне стало легче в тот момент, когда я понял это. Теперь надо было понять, как это сделать.

Двое ребят опустились на скамейку рядом со мной. Руки в запястьях широкие, такие должны быть и у борца. У сильного борца.

— Ты не знаешь, где здесь можно пообедать?

— Знаю, — ответил я.

— Покажешь?

Этих двоих мой тренер сразу бы взял в команду, даже не из-за крепких рук. Они подошли бы ему по лицам.

— Только если вы хотите в ресторан, ищите другого провожатого, — сказал я. Я был сыт ресторанами по горло.

— Давай в столовку, нам привычней! — сказали ребята. — У нас ресторанов еще не построили.

Мы сидели за столиком в центре зала и пили кефир, переворачивая бутылки донышками кверху. От этого в бутылках начинался снегопад. Мокрые, слипшиеся в комья снежинки попадали на губы, и было почему-то по-забытому хорошо мне с этими двумя незнакомыми ребятами.

Они рассказывали о тайге, о войне с мошкарой, о городе, который рождался у них на глазах, о рельсах, которые тянутся в два ряда туда и обратно, о ночах в палатках, когда мерцает огонек спиртовки; о том, что они оставляют дома теплые вещи, но берут гитару. Они даже пели что-то срывающимися голосами, и опять вдруг песня радовала меня, чего не было и в помине за последние годы.

Я сидел и, казалось, заглядывал в чью-то непостижимо далекую и прекрасную жизнь, которая сейчас была рядом, но и очень далеко, как на экране в кинотеатре — к ней можно прикоснуться, а очутиться там нельзя. Я хорошо видел этот поселок, который должен будет стать городом, видел первые дома, улицы… Я ведь забыл, что есть улицы, которые ведут в другие города, к морям, к океанам, где в портах вскрикивают буксиры, двигая океанские лайнеры, и кивают журавлиными клювами краны, опуская тюки с грузом в их трюмы. Для меня же существовала одна улица, которая вела в ресторан и обратно.

— А ты где работаешь? — спросили меня ребята.

Я соврал.

Начал плести что-то про школу, про уроки физкультуры с детьми, вспоминал соревнования, стараясь отодвинуть подальше и улицу, и ресторан с фальшивыми колоннами и таким же весельем.

— Так давай к нам! — ребята стали наперебой рассказывать, что у них есть для меня. И новый зал, и спортплощадка, и борцовский ковер.

— А если самбо сможешь показать, мы первые к тебе придем, а уж пацанов точно приведем.

— Ты подумай, подумай! Адрес не потеряй! — говорили они, когда мы стояли у дверей, ведущих в тамбур и туда дальше к уюту верхних полок, вечернего чая с неожиданными знакомствами, к перестуку колес и вечному вопросу проводников:

— Постель брать будете?

Как мне хотелось сейчас взять постель, бросившись в этот поезд, который вздрогнул всеми своими сочленениями и повез мимо меня улыбающихся ребят, берущих с собой в тайгу гитару вместо теплых вещей. А я проклинал себя за трусость, за то, что и к этому поезду — опоздал, и проводница, казалось мне, осуждающе качала головой…

В боксе это называется — пропустить удар.

Только в данном случае я сам нарвался ни него. Подставил челюсть. Думал, меня, как всегда, будут целовать, а мне съездили по физиономии, и хотя на лице не было никаких следов, но внутри все переворачивалось и ныло, как после тяжелого нокаута.

Я сидел на скамейке, подставляя лицо осеннему дождю. Побывавшим в нокауте всегда льют воду на голову, выжимая ее из губки. Да, мне необходимо было освежиться.

Передо мною появился рыжий трубач.

— Что? Закурить? Не курю!

Он пошел по аллее, ступая в лужи, даже не пытаясь обойти. Остановился.

— Оркестр не нужен? Духовой… Вот такие ребята, — он оттопырил большой палец.

Я отрицательно покачал головой, хотя в пору было крикнуть: «Да! Нужен! Играйте!»

Играйте, потому что я уже доигр…

Но ведь я любил музыку! Да почему любил? Люблю. Ведь мне было хорошо, когда эти ребята пели срывающимися голосами в столовой. Почему же мы все там, в ресторане, перестали радоваться ей? Последнее время мы радовались только большому заработку, а потом и это перестало нас радовать. Круг замкнулся. Сначала мы зарабатывали, чтобы играть, потом стали играть, чтобы зарабатывать. Я бросил спорт ради музыки, а музыки бросила меня, нас. Мы перестали любить ее, а она не простила нам этого. Она ушла к тем, кто принадлежит только ей. Меня бросили…

Мне себя жалко? Нет. Наверное, так и должно было произойти. Мы влезли в стеклянный шарик и думали, что внутри него находится весь мир. Красивый, блестящий, всегда праздничный, но стоило только раз высунуть из него голову и увидеть, что происходит вокруг, как шарик рассыпался, оставив меня голым. Поэтому я чувствую каждую каплю дождя на своем теле.

Завтра заканчивается мой отпуск, но мне легко, я знаю, что надо делать.

Все. Машина едет по грязной дороге. Работают стеклоочистители. На заляпанном стекле они рисуют чьи-то раскосые глаза. В машине тихо. Где-то там, в конце пути, стоит новый ресторан. Вот гдё будет «работка». Впереди, справа от Гешки, сидит новый гитарист. Сзади спит Илик.

Сегодня четверг — рыбный день.

Будет пусто и скучно. В ресторане нечего делать в рыбный день. Монотонно клацают «дворники», падая беспомощно вниз. Машина приближается к ресторану. Меня в машине нет…

…Я стою в тамбуре поезда и, выглядывая из-за спины проводницы, смотрю в ЕЕ глаза. Пальто зеленое с отворотами. Она идет рядом с вагоном. Какая-то ниточка протянулась между нами. Эта нить не дает поезду разогнаться, поэтому он медленно плывет мимо фонарных столбов, мимо провожающих, мимо воздушных поцелуев, которые липнут к толстым стеклам вагонов, и вот мы уже не слышим друг друга, нитка тянется, а ей еще тянуться и тянуться, и мы рисуем что-то прощальное в чернеющем от сумерек воздухе.

У меня в кармане — салфетка, на ней название поселка, который станет городом. Через плечо переброшена сумка, в руках гитара. За окном, сверкая, летят снежинки детской елки той поры, когда веришь, что в жизни еще можно успеть все.

Абсолютно!