День курсанта

КМБ (курс молодого бойца)

Привезли походную баню. На каждую роту выдали по одной машинке для стрижки волос.

Некоторые побежали и побрили головы и ходили, сверкали между нами белыми шарами голов, они даже отливали синевой. На некоторых головах были видны свежие порезы от бритвы. Ну-ну, ночью уже холодно, братья менингита! Да, и комары еще не все спать улеглись. Немного, а летает.

Походная баня — душевая в чистом поле. На стойках висят распылители с краниками. Далеко нас видать! Только нет никого рядом. Рядом с душевой — жаровочная камера. Там можно посидеть, попариться, а можно и одежду кинуть, если ты в поле воюешь, то в одежде много паразитов, они там прожарятся от высокой температуры, при желании можно их потом грызть, как семечки. Шучу, шучу.

Над нашим лагерем часто заходили на посадку гражданские самолеты. Порой так низко, что казалось видно лица пассажиров, прильнувших к иллюминаторам, рассматривающих пейзаж под крылом.

Вот и сейчас самолет заходит на посадку. Как-то неудобно, я, как и почти все, наклоняюсь вперед, не показывать же пассажирам свое «хозяйство».

Только один рядом — «Фил», его также зовут «Сынок» из-за маленького роста, где-то метр пятьдесят пять, помахал одной рукой самолету, а второй рукой покрутил свой член.

— Фил, ты, что охренел?! — я не выдержал.

— А что такого? — Фил дальше продолжал спокойно мыться.

— Неудобно, стыдно, — я пожал плечами, как-то в голове не укладывалось.

Привезли походную баню. На каждую роту выдали по одной машинке для стрижки волос.

Некоторые побежали и побрили головы и ходили, сверкали между нами белыми шарами голов, они даже отливали синевой. На некоторых головах были видны свежие порезы от бритвы. Ну-ну, ночью уже холодно, братья менингита! Да, и комары еще не все спать улеглись. Немного, а летает.

Походная баня — душевая в чистом поле. На стойках висят распылители с краниками. Далеко нас видать! Только нет никого рядом. Рядом с душевой — жаровочная камера. Там можно посидеть, попариться, а можно и одежду кинуть, если ты в поле воюешь, то в одежде много паразитов, они там прожарятся от высокой температуры, при желании можно их потом грызть, как семечки. Шучу, шучу.

Над нашим лагерем часто заходили на посадку гражданские самолеты. Порой так низко, что казалось видно лица пассажиров, прильнувших к иллюминаторам, рассматривающих пейзаж под крылом.

Вот и сейчас самолет заходит на посадку. Как-то неудобно, я, как и почти все, наклоняюсь вперед, не показывать же пассажирам свое «хозяйство».

Только один рядом — «Фил», его также зовут «Сынок» из-за маленького роста, где-то метр пятьдесят пять, помахал одной рукой самолету, а второй рукой покрутил свой член.

— Фил, ты, что охренел?! — я не выдержал.

— А что такого? — Фил дальше продолжал спокойно мыться.

— Неудобно, стыдно, — я пожал плечами, как-то в голове не укладывалось.

— Стыдно, у кого не видно, а мне есть что показать, — Сынок самодовольно улыбнулся.

Все вокруг, включая меня, заржали.

Действительно, Филу было что показать. Его «хозяйство» было размером по колено.

— Вся сила в «корень» ушла, — прокомментировал Ефанов, он же «Смок».

Фил и Смок были родом из Подмосковья, окончили там техникум связи и поступили в военное училище, тоже связи. Недавно прошел фильм по мотивам Джека Лондона. Вот и прозвали неразлучную парочку за похожесть на главных героев фильма «Смок» и «Малыш».

Мандатная комиссия раскидала их по разным взводам. «Малыш» — в четвертый, а «Смока» — в мой, — второй.

Ну, а потом стали нас переодевать…

Сначала новые, как в армии говорят «канолевые», или «муха не еблась», трусы и майки. Потом вещевики (прапорщик и помощник — солдат с вещевого склада), специально приехавшие из училища стали выдавать форму.

Это в магазине хорошо. Берешь брюки от одного костюма, пиджак от другого, смотришь, как на тебе сидит. А в армии — фиг. Брюки и куртка идут в комплекте, который никто ради твоего размера разбивать не будет.

Ладно, при моем росте 181 сантиметров быстро подобрали. Размер 48, рост пятый. А вот «Попу» — Женьке Попову, с его небольшим ростом, сильно развитой грудной клеткой и плечами, куртка нужна 52 размера, а брюки — 48. Дали ему всю форму 52 размера.

Куртка впору, а брюки… На заднице все топорщится, спереди тоже, живота у Женьки нет, поэтому на поясе — одни сплошные складки. «Поп» тут же получил прозвище от Гурова («Гурыч») еще одну кличку — «Швейк». Если кто читал «Похождения бравого солдата Швейка», так вот Поп был точной копией Швейка с иллюстрации в книге.

Вовка Соколов, также невысокого роста из третьего взвода нашей роты, получил трусы огромнейшего размера. Не долго думая, он заправил трусы в сапоги, поверх майки нацепил ремень, на голову — пилотку. Народ вокруг просто катался по траве от смеха, настолько комично это выглядело.

Хреново также пришлось и Матвееву, прозванного за фамилию «Мотей», у того был рост за 190 сантиметров и ужасно худой. Длинная шея торчала из ворота, как карандаш в стакане. Рукава куртки заканчивались далеко за кистями рук, и руки торчали как палки. Сплошная несуразица.

Был еще один уникум Вадик Полянцев. Ростом и силой Бог его не обидел, откуда-то из глухой деревни в Красноярском крае. Он был как медведь. Крестьянин и охотник. Мог часами рассказывать, как охотиться на любого зверя. Послушать его, так он чуть не с пеленок ходил на охоту. Показывал, как вязать петли на зайцев, как вываривать мох. Много чего еще рассказывал, что нам, в основном городским жителям, было в новинку. А для него это был образ жизни. Он трамвай увидел только в Кемерово. Ноги, как многие охотники, ставил ступнями внутрь. Так ноги меньше устают в пути, и ветки не так хрустят. Последнее для меня было в новинку. Занимался пешим туризмом, и чтобы ветки так меньше хрустели? Тут я ему не поверил. Руки у него были длинные, они свешивались впереди туловища и как-то мотались одновременно, в такт походке. Нечто подобное видел по телевизору, когда громадная горилла-самец ходила. Силища в нем была огромная. Но он добрый. В среде абитуриентов было принято подшучивать друг над другом. Вадика было сложно «завести». Он только говорил:

— Ну, парни, ну что вы пристали!

Он не был спортсменом, но когда его выводили из себя, он хватал обидчика и просто прижимал к себе. Кто попадал в его медвежьи объятия, то просто хрипели. Кости трещали, глаза вылезали из черепа, перебивалось дыхание. Почти потерявшего сознание он отпускал, тот медленно оседал, потирая сдавленную грудь или шею. Больше желающих попасть в лапы к Вадику не было. Просто дразнили и отбегали на безопасное расстояние.

Вот и «Поляне» с трудом подобрали форму. Куртка была туго натянута на спине, рукава также, как и у Моти, доходили только до половины предплечья, а брюки болтались как на палке. Вадим постоянно их подтягивал, чтобы они не сваливались.

Под стать «Поляне» был и Серега Бровченко — одессит. Тоже высокий. Здоровый.

К штанам и куртке выдавали брючной ремень. Брезентовый. Сколько его не затягивай, все равно пряжка не держала, и ремень распускался, брюки сползали вниз с наших тощих животов, и «мотня» штанов болталась в районе колен.

Когда ремень затянут, а сверху на куртку одевался поясной — кожаный ремень, то получалось, что пряжка накладывалась на пряжку и неестественно торчала, как будто беременный.

Те, кто служил в войсках, показали, что лучше пряжку брючного ремня сдвигать вправо или влево и там затягивать.

Бывшие солдаты, когда надели форму, то всем сразу стало ясно, что на них она почему-то сидит лучше. Они тут же начали примерять, где лучше ушить галифе, куртку в талии, рукава.

Сразу видно — люди бывалые, знают, что к чему. Ничего, и мы научимся, разберемся.

Тут же начали пытаться наматывать конец ремня одним рывком. Оружие. С первого раза не получалось, зато у бывших солдат это получалось почти мгновенно. Сделал шаг назад, сдернул ремень. И вот оно — оружие! Не нужно никаких нунчак. Тем паче, что они законом приравнены к холодному оружию! Две деревянные палочки, скрепленные веревкой или цепочкой — холодное оружие! За это и посадить могут, если применишь в драке против кемеровских! А это ремень — он при тебе всегда! И даже под парадку можно одеть. Незаметно.

Мы отчаянно махали ремнями, пока наши товарищи переодевались. У некоторых бляхи срывались и улетали. Потом сообразили, что надо внутреннюю перекладину немного подогнуть. Тогда и бляха слетать не будет, да и ремень на поясе расстегиваться не будет.

Выдали также и сапоги. Яловые. Тяжеленные!!!! И портянки. Те, кто служил в армии и деревенские, быстро их намотали, а вот остальные…

Я старательно наматывал портянку, но она все равно распускалась, и когда засовывал ногу в сапог, то при прохождении по сапогу она умудрялась сбиться в один комок, либо нога проходила внутрь сапога, а портянка оказывалась наверху. Потом я сделал проще. Расстелил портянку поверх отверстия голенища и просунул ногу внутрь. Потопал. Вроде, ничего. Нога в портянке защищена от тяжелого, грубого сапога. Только вот по бокам, в районе щиколотки, давит сапог на незащищенный участок. Пока пойдет, а потом научусь!

У моих товарищей также не особо-то получалось. Многие поступали так же, как и я, махнув рукой на такую учебу.

Вообще я смотрю, что часто важна форма, а не содержание.

Старшина роты, солдат из войск Бударацкий Коля скомандовал:

— Рота, строитья!

Построились.

— Бегом марш!

Ешь твою мать! Первые пятьдесят метров мы осилили быстро и легко. А вот потом….

— Твою мать, портянки! — хрипел кто-то сзади.

— Что за пидар их придумал?! — вторили ему.

— Не могли просто носки оставить! — подхватывал третий.

— И так четыре года?

— Все двадцать пять!

— Не звизди. Четыре года в училище, а офицеры в носках.

— Сапоги тоже придурок придумал!

— У солдат — кирзовые — они легче!

— Зато зимой теплее.

— Ага, летом, как в печке!

— Так зима в Сибири восемь месяцев!

— До зимы дожить надо. Такими темпами, я ноги сотру до яиц. В инвалидном кресле буду кататься.

— Замковзвода! Разговорчики в строю! — Коля Бударацкий бегал вдоль строя.

— Вот еблан, разорался!

На Бударацком надо остановиться более подробно. Это был, с нашей точки зрения, полный придурок. Ростом около метра семидесяти пяти. Худой, жилистый. Затылочная часть была гораздо шире лицевой части головы. Вытянутое, как у лошади лицо, близко посаженные глаза, отвисающие, тоже как у лошади, губы. Лицо, или морда лица, было обезображено крупными оспинами.

У «Буды» был хронический насморк, он втягивал в себя сопли, долго их жевал, потом в зависимости от настроения либо сплевывал их, либо проглатывал. Кто его поставил старшиной — одному Богу известно. Наверное, такой же даун. Ну, а как он прошел медкомиссию и сдал экзамены, полагаю, что и Бог не знает, это дело рук дьявольских.

Пробежали пять километров.

— Перемотать портянки, строиться! — командовал Буда.

Я вытащил ногу из сапога. Мать моя! Вся портянка сбилась в районе щиколотки, на второй ноге ситуация не лучше. Ноги красные. Но не сбитые. Набитые сапогами. Но не сбиты в кровь, как у многих.

— Я ногу в кровь сбил! — захныкал Правдюков («Правдоха»). — У него действительно правая нога была сбита. На портянке были видны следы крови.

— И что? Все сбили, нам тебя на себе тащить? Звиздуй вместе со всеми, — зло отреагировал Сехин.

Сехин был из многодетной семьи. Всего детей было двенадцать, он был девятым. Сам из деревни. Все делал обстоятельно. Он и портянки мотал умело. Не нога в портянке, а куколка. Было видно, что и сапоги носить ему не впервой, и заломлены они были у него сзади правильно. Это значит, что первая складка, что проходила сзади, заломлена как можно выше, тогда и не терло ногу.

— Строиться! Бегом!!! Ма-а-а-рш! Отставить! — многие по команде уже начали движение, но тут же останавливались и утыкались в спину впереди стоящих, иногда и наступали на ноги.

— Блядь, поаккуратнее! Не видишь что ли! — ворчали передние.

— По инерции, — оправдывались задние.

— Жрать надо меньше, а то брюхо вперед несет.

— Не звизди!

— Сам заткнись. Сейчас по зубам получишь!

— Чего?

— Разговорчики в строю! — жевал свои сопли Буда — По команде «Бегом» руки сгибаются в локтях, корпус поддается вперед, а по команде «Марш!», все с левой ноги начинают бег. Вся рота — одновременно!

С учетом того, что вся рота стояла на мокром склоне и приходилось бежать вниз, то как-то слабо представлялось, как это будет.

— Бегом! Марш! Отставить!

С громкими матами в адрес Буды часть третьего взвода соскользнула вниз и врезалась в наш взвод, мы — в первый взвод.

— Блядь! Сука!

— Твою мать!

И другие маты неслись из строя. Все в новой форме плюхались в осеннюю грязь и съезжали вниз. Форма новая быстро пачкалась.

В меня врезались и, пытаясь удержать равновесие, размахивая руками, побежал вниз по склону, рядом Серега Мазур, также махая руками, врезал мне в плечо и я покатился. Оба упали, врезаясь в строй первого взвода. И упали!

— Екарный потрох! — я пытался встать, скользкая, грязная трава, грязь под ногами.

Мимо с матами пронесся Олег Алтухов. Опираясь на руки сзади и по-крабьи боком отполз в сторону, встал, стал оглядывать себя. Зад на брюках, рукава сзади по локоть были в грязи. Серега Мазур пытался отряхнуться.

— Не дергайся, Серый, пусть высохнет, — посоветовал я. Наклонился и о траву оттер руки.

— Строиться! — голос идиота Буды раздавался откуда-то сверху.

— Придурок!

— Шакал!

— Его мама стоя рожала! — несся говорок отовсюду.

— Дурака кусок!

— Дударацкий!

— Сейчас по прибытию в расположение лагеря вам выдадут погоны, петлицы, эмблемы, подворотнички оборудовать форму и вечером — строевой смотр!

— А где постираться? — голос из первого взвода.

— В умывальнике! — ответ Буды.

— А сушиться?!

— На себе! — был ответ старшины — Строиться! Отставить разговоры!

С пятой попытки мы побежали в лагерь, портянки по-прежнему сбивались в один комок.

Мы, хоть и одели неподшитую, необорудованную форму, но так и не стали военными. Мы были всего лишь толпой гражданских, желающих стать военными. И поэтому поведение Буды вызывало у нас отторжение. Хотелось расколотить ему морду. Вдребезги. У себя дома каждый бы не стал бы терпеть такое унижение от субъекта дегенеративной наружности. По законам двора, мужского сообщества, нужно было отомстить.

С другой стороны, все и каждый понимал, что после первого удара по роже старшины тут же отправят домой. Мы еще не приняли присягу. А вот после присяги, если вылетишь из училища, сразу же отправят в войска.

Правда, говорят, что есть в 44 роте один идиот, что окончил школу в 16 лет, сейчас поступил, хочет принять присягу и свалить в войска. Чтобы оттуда отправиться служить, в 18 лет дембельнуться и пойти учиться в институт. Почему сразу не пойти учиться в гражданский ВУЗ? Черт его знает. Может, просто «пену гонит», а, может, еще чего. А может, и вообще слух такой гуляет. Тут вообще слухов много гуляет. Особо-то верить им нельзя. То говорили, что нас после второго курса на год в Афган загонят, чтобы практику прошли, а потом обратно вернут доучивать, то еще чего-нибудь сочинят. Делать народу нечего, вот языки и чешут.

Мы сосредоточенно бежали в расположение лагеря. Сбитые портянки уже начали вылазить из голенищ сапог.

На ходу пальцами запихивали их назад.

«Ничего, ничего, — это только на КМБ тяжело, потом легче будет!» — говорил я себе. Я же сам хотел стать офицером — вот и вперед! В Афгане мужикам гораздо сложнее и тяжелее!!! И я когда попаду в Афган, тоже будет несладко!!! Так что вперед, вперед! А может, ну, это все на фиг, и домой?

Предательские мысли иногда всплывали в черепной коробке, роились где-то возле затылочной кости, но я их упорно гнал прочь.

То, что раньше в кедах я мог пробежать быстро, в сапогах, в неудобной форме, в строю все это давалось тяжелее. Сапоги эти — как колодки на ногах, только мешаются. Бежишь только прямо и из-за спины впереди бегущего ни хрена не видно. И если он бежит по луже, то не можешь ни свернуть, ни уйти в сторону. Только прямо.

Все вокруг натружено сопели, изредка сплевывая набегавшую слюну. Какой идиот придумал портянки и сапоги? Тем более в военном училище выдавали яловые, а солдатам в войсках — кирзовые. Те, говорят, легкие, как тапочки. Только головки сапог из кожи свиной, а голенища — из дерматина. Просто кроссовки, а не сапоги. Сапоги-скороходы. А яловые — из толстой коровьей кожи, с подкладом внутри тоже из кожи, и голенища кожаные и головки кожаные. Прочные и тяжелые. Как колодки у арестантов в дореволюционной России.

С каждой лужей и с каждым метром, казалось, что сапоги пропитываются влагой, как бы забирая ее из луж, так и набухая от вспотевших ног. Сапоги уже казались пудовыми гирями на ногах. И какой гад придумал сапоги? Вон, американцы в ботиночках воюют, и, наверное, не носят портянки!

Казалось, что запусти нас в этих сапогах в кемеровскую реку Томь, так она высохнет. Мы заберем своими сапогами всю воду. Впитаем ее. Всю Кемеровскую область осушим! Пробежимся по всей области и осушим ее свои сапогами! Мелиораторы в погонах!

Через несколько десятков метров ноги уже не чувствуют, что портянки сбились. Просто ноги перестали чувствовать боль. И в голове все уже плывет. И мыслей нет. И первое дыхание кончилось, а второе почему-то не открылось. Бежим уже просто «на автомате». В голове для поддержки ритма всплывают какие-то мелодии, мотивчики. Всплывают сами. Так легче держать темп. И нельзя отстать. Стыдно. Позор. И никто из моего взвода не отстает. Все бегут. Чтобы легче бежать — корпус наклоняй вперед, центр тяжести смещается вперед, а ноги, поддерживая тело в равновесии, также будут бежать быстрее, двигай руками. Руками двигать быстрее легче, чем ногами, но и ноги тоже побегут быстрее вслед за руками. Только вот и руки уже отваливаются, будто вагон с мукой разгрузил. Я это делал. Знаю, что это такое. И спина точно также отваливается. Отстегивается спина. Скоро все тело развалится на запасные части. Ноги побегут дальше. А все остальное будет валяться в грязи, вся рота пробежит по развалившемуся телу. Отряд не заметит потери бойца.

— Рота! — послышался ненавистный гнусавый крик старшины — Шагом! — пауза. Что же ты тянешь кота за яйца, фашист! — Марш! — мы перешли с бега на шаг, все тяжело дышали, смахивая пот со лба рукавом куртки или протирая лицо пилоткой.

Так мы прошли метров сто. Любой спортсмен и военный знает, что нельзя сразу после тяжелого бега останавливаться, надо пройти некоторое расстояние пешком. Сердце, говорят, может остановиться. Ага. Просто хочется завалиться в мокрую траву и медленно сдохнуть! Пусть останавливается! Хрен на него! На это сердце! Бля! Ну, и какой черт меня дернул поступать в это училище! Надо было поступать в тыловое или финансовое! Там, наверное, нет такого дурдома. Но хрен туда поступишь без громадной взятки.

— Рота! Стой! Заправиться!

Кое-как привели себя в порядок. А в траву все равно хочется упасть. Мать-сыра земля, прими, тело мое!!! Остуди его!

— Шагом! Марш!

Дали час, чтобы постираться, привести себя в порядок. Пока все не разбрелись. Я крикнул:

— Второй взвод, ко мне!

— Мирон, ты заколебал, времени мало!

— Что еще?

— Тут Буда достал своим армейским дебилизмом, ты еще мозги компостировать будешь.

— Спокойно, парни. Все марш в бытовку, надо гладиться, пока толпа не ломанулась. Утюгов-то всего четыре.

— Давай слямзим? — предложил Артур Ковалев.

— Найдут — отчислят! — Мазур вытирал пот.

— Значит надо заховать так, чтобы не нашли, — сказал Буга.

— А использовать его где? Розетка только в бытовке! Ну, притащим мы его в палатку, и что? В задницу себе засунешь и потом будешь батарейкой работать? — Смок был опытнее, закончил техникум, жил в общежитии, просчитывал несколько ходов вперед. — Захомутают. Хуже будет.

— Значит, всем валить в бытовку и занимать очередь на утюги. Один утюг — одно отделение.

Для нормального человека, который живет на гражданке, что такое утюг? Он может погладить одежду в любое удобное для него время. А вот для зеленого курсанта, что такое «утюг»? Это шанс не получить взыскание, типа нарядов вне очереди. Ну, а также не ходить грязным и мятым, чтобы окружающие тебя сослуживцы не прозвали тебя чмо или чмошником. «ЧМО» расшифровывается примерно так: «человек морально обосранный» или «опущенный», хотя некоторые расшифровывали «части материального обеспечения». Но это злые строевые языки.

Ну, а сейчас, когда коллектив только сформировался, никто еще не принял присягу, очень важно держаться в коллективе.

Мы все понимали, что надо ставить себя в коллективе. Завоевать себе авторитет.

Вон, в первом взводе Леха Мигаль. Боксер, плюс качок. В свободное время либо качается, либо боксирует. К этому сразу уважение. Сила. Его и Бударацкий остерегается. В свободное время Леха предлагает всем желающим поразмяться. Из 41 роты приходил рукопашник Гена Супеко. На бой собрался посмотреть почти весь батальон.

В моем взводе Коля Панкратов, со шрамом в пол-лица. На гражданке был уличным хулиганом. Резок, как газировка, чуть что не так, берет «горлом» на полублатном жаргоне, лезет в драку, будет драться пока не сдохнет. Несмотря на то, что у него роста немного.

Местные кемеровские пока держатся особняком. В каждом взводе их по четыре — пять человек, не скажу, что все они такие же хулиганы, что и Колька, но при случае могут сплотиться.

Землячество тоже играет большую роль в становлении в коллективе. Представители национальных меньшинств — те тоже готовы драться до последнего. Никто не хочет быть чмошником.

Вернемся к утюгам. На четыреста с лишним харь — на весь наш батальон, а он был «китайский» — для Афгана брали с «перебором», с запасом, было всего 4 утюга в палатке, оборудованной под бытовое помещение. По идее, на каждую роту по одному утюгу. Но дело было нередко так. Приходила одна рота, занимала все утюги. Когда приходили другие роты, то нередко из-за такого простого предмета быта разгорались нешуточные споры, нередко доходило до драк. Только вот когда на шум сбегалось командование, то все вытирали кровавые сопли и угрюмо молчали. При драке могли отчислить обоих. Да и прослыть с самого начала «стукачом» никому не хотелось. Это почти низшая ступень в курсантской среде. Ниже были воры.

Это те, кто воровал у своих. Деньги воровали. Особенно часто и много воровали перед отпуском. Тогда родители переводы денежные шлют, чтобы сын в отпуск приехал. А тут — р-р-р-раз! И нет денег. Уперли. И отпуск накрылся. Курсанты старших курсов рассказывали про то, что периодически отлавливают таких гадов в своих коллективах. Редко кому удается потом оставаться учиться. Обычно отчисляли. Если это происходило на первом — втором курсе, то они шли служить в войска, солдатами. И вслед за ними уходило по солдатскому телеграфу, что данный воин — вор. Воровал у своих. Тем более, что училище связи. В каждой части есть узел связи. Зная позывной войсковой части и понимая последовательность, как выйти на узел связи, можно совершенно бесплатно звонить по всему необъятному Советскому Союзу. И в часть позвонить, куда перевелся вор. Да и новые сослуживцы могут позвонить по прежнему месту службы и поинтересоваться, кого к ним перевели.

В армии закон простой, что нужно — подойди и попроси. Могут отказать, но могут и дать. Редко кто кому отказывал. Но воровать…

Нередки были случаи, опять же, по словам старших курсантов, что избивали до полусмерти. Кому-то в результате побоев отбили, а потом и вырезали селезенку. Дело ночью было. Потом начались разбирательства военной прокуратуры. Суточный наряд чуть не исключили из училища. Весь батальон объявил голодовку. Приходили в столовую, но к еде не прикасались. И так продолжалось двое суток. Потом от пацанов отстали. И все пошло по накатанной. Ворюгу отчислили из училища по состоянию здоровья. Но чтобы ему жизнь на гражданке медом не казалась, написали такую характеристику, что в жизни он выше младшего помощника старшего дворника вряд ли когда поднимется.

Как старший курс рассказывал, в третьем батальоне поймали ночью одного чмыря. Перед зимним отпуском стали пропадать деньги в роте. Переводы стали пропадать. Куда курсант прячет деньги? Либо в форме, либо за обложку военного билета. Так чтобы всегда были при тебе. Не в тумбочке же хранить! Или в полевой сумке.

И вот почти каждую ночь стали пропадать деньги. И не у одного, а у нескольких сразу. И суммы были приличные. Рублей по 100. Много. Родители несколько месяцев откладывали на билет сыну. А тут…

Что только не делали, чтобы вора вычислить. Случайно дневальный увидел ночью тень в спальном расположении. И заорал:

— Рота! Подъем! Вор! — и свет врубил!

А дело было часа в два ночи. Самый сон. Но курсант спит как убитый до команды «подъем». Будь то команда в положенное время или раньше. Инстинкт. «Подъем» — значит, подъем!

И рота вскочила. И смотрят сонные мужики, что воренок с чужим военным билетом («военник») в руках, и деньги торчат из билета.

Это в детективах нужно проводить следствие, собирать улики, фотографировать отпечатки пальцев. В армии все проще. Попался — получи!

И начали рихтовать ему фигуру… Кто чем. Тут дежурный по роте вбежал. Памятуя, что может вылететь из училища за покалеченного вора, бросился в толпу, отчаянно вопя:

— Не дам! Пацаны! Меня же выгонят!!!

Дневальные тоже сообразили, что в случае увечий, вылетят и они в войска и также перешли на сторону адвокатов. Хотя при этом с удовольствием вымещали злобу на воришке. Тем более, что у одного из дневальных отпуск накрылся из-за пропажи денег. Предстояло зависать в одной из кемеровских общаг, где кроме пьянства и блядства ничего не было. С одной стороны — неплохо, привычно, но родителей тоже хочется увидеть…

Втроем они вытащили вора из кучи «рихтовальщиков».

Дежурный по роте открыл замок и откатил решетчатую дверь оружейной комнаты («ружкомната» «оружейка») и забросил туда вора.

Сам дежурный повис на двери, дневальные прикрывали ему спину. Народ побесновался, но видя, что ничего не выходит, затосковал. Так все хорошо начиналось, и все разом прекратилось. Даже душу никто не отвел толком. Все были в нижнем белье. Без ремней, без сапог. Кто решил порезвиться в волю, побежал обувать сапоги, хватали ремни. Но пока они экипировались, веселье кончилось.

Вот она — воровская харя. За решеткой маячит, а не достанешь! И тут кто-то сообразил. В роте стояли лыжи. У каждого курсанта своя пара. А на лыжах — лыжные палки. Алюминиевые, с пластмассовыми круглыми кольцами. И пошла потеха по-новой!

Народ стал хватать эти палки, двумя ногами прыгаешь на пластиковое кольцо — оно слетает, и полученное копье швыряешь через решетку в обезьяноподобного вора! Ладно, от одной палки можно увернуться, можно от двух, а от десяти, одновременно летящих? Вряд ли. Пара — тройка всенепременно попадет.

Каждое удачное попадание встречалось дружным, радостным криком нападавших и хныканьем загнанного вора.

Кричали и бесновались, и плясали в боевом танце, как дикари племени мумба-юмба после удачного попадания в мамонта.

К сожалению, чуть больше двухсот лыжных палок быстро закончились. Пришлось бежать в соседние роты. Там уже заинтересовались подозрительно веселым шумом. В армии мало развлечений. А когда узнали в чем дело, то «пришли в гости со своим угощением» — лыжными палками.

Каждая дверь, окно в оружейке стоит на сигнализации, которая выходит к оперативному дежурному. И всякий раз перед вскрытием дежурный по роте докладывает оперативному дежурному по училищу и спрашивает у него разрешения на вскрытие ружкомнаты.

А тут! Два часа ночи! Сработала «сигналка» о вскрытии. Прямой телефон никто не берет, телефон внутренний никто не берет! Прямо хоть караул вызывай. Нападение. Не меньше. Курсантов либо убили, либо блокировали, а сейчас воруют оружие. ЧП!

В расположение роты ворвался дежурный по училищу. В пылу боя его никто не заметил. Все увлечены забиванием обезьяны в клетке. На все крики майора никто толком не реагировал. Видно голос у того слабый был. Он с какой-то кафедры был. Не строевой офицер. А вот когда пара выстрелов из ПМ грохнуло в казарме, то заметили пришедшего.

«Обезьяну» отчислили, заставив через родителей возместить те денежки, что спер, а иначе бы посадили со всей пролетарской ненавистью. Дежурного по роте и дневальных поощрили за смекалку — не наказали. А это самое главное. И не отчислили.

В армии не наказали — считай, что поощрили.

Так что тема воровства стояла остро в училище. Только одно украсть деньги у товарища, а другое — монополизировать служебные утюги — это большая разница! И упереть что-то у другого подразделения — не есть воровство.

— Ну, что, мужики, тогда по-тихому занимайте утюги. На взвод и на всю роту. Если кто будет шуметь — сразу в рыло, а мы там подтянемся, — я махнул рукой.

— Главное 41 роте ничего не давать.

Отчего мы так сразу невзлюбили эту роту?

Видимо, от того, что из числа абитуриентов этой роты в ночной поход в Ягуновку почти никто не ходил. И к ним сразу прилипли обидные клички: «чмошники» и «задрочи» (в данном случае это имя существительное).

Я пошел к старшине получать на взвод фурнитру — погоны, петлицы, эмблемы, подворотнички. Там уже стояли остальные замковзвода. Первого и четвертого были из войск и оба местные. В первом — Глушенков, в четвертом — Тихонов. Они были на равных с Бударацким. Меня и «замка» третьего взвода Авазова они считали «зелеными» и относились покровительно, зачастую с издевкой.

— Что это у вас, товарищи курсанты, так взвода плохо бегают? А? — Бударацкий хотел покуражиться, показать кто в доме хозяин.

— Видимо, потому что старшие товарищи плохо научили их мотать портянки, — парировал я.

— Это я что ли должен мотать вам портняки? Зеленые? Духи! — Буда начинал закипать. — Да, знаешь, как в войсках учат? Одел форму — вперед — на двадцать километров! И попробуй пикнуть! «Дедушка» всю «фанеру» (грудная клетка) разворотит. И так все полгода! А тут ножки стерли и все — плачем! — Буда издевался, ерничал.

— А дедушке потом никто кованым сапогом яйца не отбивал? Чтобы он потом к бабушке не ходил? — Боря Авазов встрял в разговор. Тут поднялись уже Глушенков и Тихонов.

— Да, ты вообще понимаешь, о чем говоришь?

— В армии таких, кто старших не уважает, просто давят. На учениях танками. Потом закатывают в металлический ящик, как консервы, и отправляют домой бандеролью.

— Старших уважать надо!

— Только не думайте, что мы вам портянки стирать будем, — я окрысился, был готов драться. Отчислят — не отчислят — это не сейчас, сейчас порву. Или меня.

— Никто портянки стирать не будет. Здесь — военное училище, а не карантин в части.

— Давайте фурнитуру, и мы пойдем.

Нам быстренько отсчитали все положенное, расписались в ведомости и пошли к своим. Там я раздал все отделениям.

Как подшивать подворотничек? Как пришивать погоны? Петлицы куда присобачить? Бля! Сначала надо было эмблемы прикрепить на петлицы. А потом уже пришивать их к куртке! Все криво-косо. Одна лампочка над тумбочкой дневального. Вторая — в бытовке, третья — в ста метрах — в туалете. В каждой роте тоже по одной лампочке. Освещение светит куда-то вбок.

— Слава, — подошел Буга — тут это…

— Ну… — у меня во рту была нитка.

— Бежко говорит, что у него погоны украли.

— Идиот! Кому на хрен нужны эти погоны! Всем же выдали! Где он?

— Вот — Буга показал рукой и из тени вышел Вадим Бежко.

— И где я тебе сейчас погоны рожу? — я был зол. Из-за него за подготовку взвода к строевому смотру, в первую очередь, я получу. — Ты смотрел? Может, где оставил?

— Смотрели вместе, — Серега Бугаевский был тоже зол.

— Может, у старшины спросим. Вдруг у него есть запас? — у Вадима в голосе была надежда.

— Пойдем и спросим.

Мы подошли к старшинской палатке. Я вкратце изложил суть дела.

— Спиздили, говоришь? — Бударацкий смотрел на Бежко.

— Спиздили, — подтвердил тот.

— Товарищ курсант! Запомните! В армии нет такого понятия «спиздили», украли, есть понятие «проебал»! Улавливаешь разницу? Нет у меня запасных погон для таких долбоебов, как вы и ваши подчиненные… Идите!

Мы вышли из палатки. Вадим чуть не плакал.

— А что мне делать?

— Что, что? Иди и сделай так, чтобы кто-нибудь тоже проебал погоны! — Буга был злой.

— Только не в нашем взводе, лучше в соседней роте.

Перед вечерней поверкой прошел предварительный строевой смотр. Ну, конечно, смотром, назвать это можно было с большой натяжкой. Все мы стояли, как стадо пленных румын под Сталинградом.

Кто пришил один погон, а кто и два успел. Вот только некоторые завалили углы погонов.

Командиры взводов капитаны Баров и Тропин — по внешнему виду большие любители поиздеваться, ходили и отпускали реплики по внешнему виду.

Тропин увлекался хоккеем, ходил слегка вразвалочку, останавливался перед курсантом.

— Какая встреча! Какая неприятность! Это что такое? — он показывал на криво пришитый погон.

— М-да! — поддерживал Баров — Сейчас все американские вооруженные силы ломают голову, глядя на вас через шпионский спутник. Вроде, все войска знают. Форму знают, знаки различия. Но чтобы в Сибири формировали партизанские отряды! Для них это что-то новое. Группа советских войск в Сибири. Даже не так! Группа советских войск в Кемерово! Вот что это такое! Чую, что завтра же они в Лигу сексуальных меньшинств — ООН заявят, что СССР формирует новые войска для борьбы с их подводными верблюдами. Так что, товарища курсанты, давайте не подведем нашу партию и правительство, чтобы, когда рассветет, американский шпионский спутник сделал контрольное фото, и там потенциальный противник увидел не стадо боевых слонов, адаптированных к тяжелым климатическим условиям, а нормальных курсантов. Всем все понятно?

— Так точно!

— Разрешите после отбоя продолжить оборудование формы! — кто-то крикнул из строя.

— Нет, товарищи курсанты! — слово взял Вертков. — Мы должны, соблюдать распорядок дня, утвержденный приказом начальника училища. Но разрешаю после часа здорового курсантского сна продолжить подшиваться. При этом сосредоточиться возле дневального. Вернее возле лампочки, что висит над ним. Записываться у дневального. Чтобы когда дежурный по батальону пойдет вас считать по головам, ногам и иным конечностям, знать где, кто и пофамильно находится.

— А зачем считать по головам и ногам? — вопрос из задних рядов строя.

— Чтобы количество голов и ног совпало, — съерничал Тропин — А то будет бардак, когда не совпадет количество. Не порядок! О! — и для важности поднял указательный палец.

Провели вечернюю поверку. Умылись, разошлись по палаткам. Одна палатка — одно отделение — восемь человек. Взвод — три палатки. Рота — двенадцать палаток.

В нашей палатке не было фонаря.

— Ну что, спать? — я начал раздеваться — У кого будильник есть?

— Я у дневального записался, — Олег Пинькин.

— Себя, небось, только?

— Нет. Всю палатку.

— Молодец, Пинькин!

— Главное чтобы он разбудил, а не забыл.

— Наших в наряде нет. Остальные могут и забыть.

— Еще гладиться надо.

— Проспим, потом утюг будем до самого обеда ждать.

— Ничего. Успеем погладиться, — Максим Пономарев («Макс» он же «Пономарь») и вытащил утюг.

— Спер?

— Хорошо приладил.

— А шухера не будет?

— Никто не видел?

— Никто не видел, кроме Пашки Филиппенко («Филипп») из четвертого взвода.

— Вроде, нормальный парень. Не должен заложить.

— Не заложит. Он второй утюг прихватил.

Палатка грохнула от смеха. На весь батальон осталось всего два утюга, и нет гарантии, что их тоже не увели. Два утюга точно в нашей роте.

Даже если в случае не разбудят нас, то минимум половина батальона будет не выглаженная. Что уже само по себе приятно. Не только тебя одного драть будут, а всех. А когда всех — то, значит, никого. Никому не обидно. Все дураки, а не ты один.

Я коснулся только подушки, как тут же вырубился.

Когда был студентом, то казалось, что хронический недосып бывает лишь во время сессии. Все остальное время можешь спать. Даже если прогулял занятия, то можешь сварганить липовый больничный и оправдаться. Я делал еще мудрее. Сдавал кровь. В день сдачи крови можешь не учиться, плюс еще один берешь, когда захочешь. За одну сдачу крови я мог спокойно перекрывать два дня. Сдавать можно не чаще, чем раз в две недели. Я так пристрастился к этому делу, что уже по истечении двух недель чувствовал какой-то дискомфорт. Хотелось сдать кровь. Плюс бесплатная еда для доноров. Ешь перед сдачей крови. Масло, шоколад, печенье, сладкий чай. Так все стояло на столике, медицинский персонал рассчитывал, что донор слопает печенюшку и пойдет сдавать кровь.

Наверное, так оно и было, пока студенты не надыбали такую кормушку. Мы бессовестно сжирали все, что было на столе и бесстыдно требовали добавки, порой просто заглядывали и воровали пачку — другую печенья.

Морально ощущал себя спасителем чей-то жизни. Плюс ко всему после сдачи крови реально увеличивалась потенция. Мужская сила. Член половой не просто стоял, а бил по голове. Девушкам тоже это нравилось…

А после сдачи выдавали талон на бесплатный обед в столовой. Мы покупали бутылку водки, чаще — вина (надо же было компенсировать потери гемоглобина) и под бесплатный комплексный обед уминали все, что полагалось. А потом спать.

Здесь же все было несколько иначе. Спать хотелось всегда и везде. Оттого часто все были злые, раздражительные. И если выдавалась малейшая возможность, то засыпали все и везде. Пусть даже это было пять минут, но все использовали для сна. Сон, равно как и еда — это святое! Жрать тоже хотелось всегда. Ну, не считая мыслей о женщинах. Здесь и без сдачи крови хотелось тесного общения с девчонками. И неважно симпатичная она или же крокодилица… Но девушек мы видели лишь во сне.

Если в институте девчонок было много. С любой можно было познакомиться. Перекинуться парой фраз, пообедать, поужинать, сходить в кино, а часто и предаться любовным утехам.

В первые же дни абитуриентства нас просветили старшие товарищи, что секс у курсанта младших курсов бывает как Новый Год. Но Новый Год — чаще.

И поэтому я натянул одеяло на голову и уснул. Одеяло на голову — так теплее. Август в Сибири — уже холодно. По утрам на траве иней. В обед — жара — загорай, а ночью можно холодильник отключать — мясо не испортится.

— Эй, второе отделение, подъем! — послышался приглушенный голос дневального.

— А?

— Что? Вставать?

— Вставайте подшиваться!

— Спасибо, что не забыл разбудить.

— Парни, вы утюг не брали?

— Нет, а что спиздили?

— Ну, какие-то гады утащили. Все ходят, спрашивают. Грозятся старшину поднять.

— Ну, поднимут, и что? Он выдаст новый утюг или родит его, или сыскной собакой спаниелем будет работать?

— Ага. Нюхай, старшина, ищи, след! След! След! Плохая собака! В будку, старшина!

— Надо будет собаку назвать старшиной.

— Лучше свиньей, как в анекдоте, приедешь в отпуск — зарежешь!

— Как будто это мы утащили. Вон в других ротах пусть ищут.

— Говорят, что наши, мол, мы всех ближе к бытовке.

— Не ссы. Пройдет строевой смотр, вернут утюги.

— Да хоть к сдаче наряда нашлись, а то хрен сменюсь. Фиг на этот строевой смотр, я на него не иду.

— Пусть с получки высчитывают.

— Точно не брали?

— Не брали. Сейчас будем форму растягивать, да, под матрац укладывать, чтобы к утру ровной была.

— М-да, дела.

Дневальный вышел, озадаченно качая головой. Он не верил никому, тем более нам. Но не докажешь никому и ничего.

— Макс, надо будет вернуть утюг перед сменой наряда. А то парни не сменятся. Весь наряд по лагерю не сменится. Я натягивал задубевший на холоде мокрый сапог.

— Положу, — Пономарь увертываясь от машущих рук одевающихся, натягивал сапоги. Сложно на маленькой площадке с низким потолком одеваться сразу восьми здоровым парням.

— А потом надо прикарманить снова на сутки, — это Олег Алтухов подал голос.

Вышли на улицу. Казалось, что в палатке холодно. Но на улице было еще холоднее. На передней линии горели тусклым огнем четыре лампочки — по лампочке на каждую роту. Возле них сидели и подшивали фурнитуру курсанты. Изредка хлопая себя по спине, щеке, телу, убивая комаров, мошек, которые в большом количестве роились вокруг лампочек.

Мы подошли к тумбочке дневального нашей роты. Устроились на бревне. Снимать куртку вообще не хотелось. И вообще какого хрена я тут делаю? Сюрреалистическая картина. Сальвадору Дали не снилось это. А то бы он и не такое нарисовал. Говорят сюжеты своих картин он подсматривал в дреме. После обеда дремал в кресле, брал большой ключ, ставил большой серебряный поднос на пол. Засыпал, пальцы разжимались, ключ падал. Дали просыпался от грохота, и то, что ему пригрезилось в коротком сне, переносил на холст. Его бы сейчас к нам, ему не понадобился ни ключ, ни поднос серебряный, стой, рисуй. Фурор гарантирован. Эх, спать охота. Всякая дребедень в голову лезет. Да, и пожрать не помешало бы!

Первый час ночи, полуголый пришиваю погоны, искалываю пальцы, ни фига не видно. Комары эти жрут! Надоели! Надоело все! Спать охота! Домой хочу!

Из бытовки показалась голова Макса.

— Эй, второй взвод, кто там следующий?

— Я! — я встал и пошел погладить форму. После нашего кросса по слабо пересеченной местности в новых сапогах под командованием доморощенного дегенеративного фашиста с замашками садиста Бударацкого, пришлось в нескольких местах застирывать брюки, а после того как они высохли на мне, приобрели несколько жеваный вид. В армии говорят «как из жопы».

— Э, что утюг появился? — кто-то заинтересовался нашими перемещениями.

— Откуда? — я искренне удивился — Где?

— А что он тебя зовет?

— Бабу из Ягуновки Макс притащил. Вот по очереди дерем ее. Если хочешь, то у Гурова список — записывайся. Он — следующий.

— Бе-е-е! — изобразил рвоту.

— Ну, как хочешь. — Я пожал плечами. — Потом захочешь, а она уже убежит домой. Рассвет скоро. Ей на работу надо. На дойку утреннюю.

Зашел в бытовку. Там заканчивал гладить форму Макс. Там же был Филипп. И еще двое из 43 и 44 роты. Из 41 роты никого не было.

Я вкратце рассказал, что было на улице.

— Если что, то я тоже с вами! — Пашка Филиппенко поднял руку.

— А ты что делал? Свечку держал?

— Отбивался от нее!

Так за болтовней я погладил форму. Только вот жаль, что подшиваться в бытовке невозможно. Мало места. Четверо когда гладят на обычных столах, застеленных старыми армейскими одеялами, то мешают друг другу, не говоря уже про посторонних.

Заглянул дневальный.

— О, е! Вот и утюги нашлись! А ведь ни одного не было.

— Ничего подобного — 43 рота — все на месте было. Мы пришли и утюги стоят. Даже кто-то из розетки не выключил. Мог случиться пожар! Мы спасли.

— Ты только не ори, что утюги нашлись! — попросил я его.

— Сейчас 41-я прибежит, — добавил парень из 44.

— Эти чмыри завтра хотят комбату жаловаться. Что они не смогли погладиться. А меня за это вывернут на изнанку и на вторые сутки оставят.

— Не суетись, Маша, под клиентом! — Пашка хлопнул его по плечу — Мы все погладимся к подъему, а там их дело. Часок останется. По утюгу на каждый взвод, пусть торопятся. Успеют. В большой семье хлебалом не хлопай, без мяса останешься!

— Кто первый встал — того и тапочки, — добавил Макс.

— Кто первый встал — того и валенки. По зиме на двор в уборную сбегать.

— Коль хочешь, есть и сыр и сало — не разевай свое хлебало!

— Так оно так, да, как бы… — дневальный махнул рукой и вышел.

— Эй, 42-я, — обратился парень из 44-ой — А, может, вы того, отдадите один утюг 41-й? А то у всех один утюг, а у вас — два.

— Ты свой утюг где взял?

— Как где? — он удивился. — Здесь, конечно. Утюги пока не растут на деревьях.

— Именно, что здесь.

— Ты один воровал?

— Ну.

— А было бы вас двое, то вы бы два утюга утащили. А было бы четверо, так и все четыре. Так?

— Ну, вроде так.

— А ежели, «так», так и нечего здесь гриздеть! Нас двое было, вот мы и два утюга взяли. Было бы пятеро, то и бытовку бы прихватили! И не фиг с этой сорок первой ротой делиться награбленным. Пусть сами себе украдут и гладят. Утюгов на всех не хватает. Побеждает тот, кто думает, чтобы быть выглаженным и не желающим быть выгребанным завтра на строевом смотре. А они ходят, как в штаны насрали. Пусть и так ходят дальше. Если тебе хочется быть добрым — отдай свой утюг. Все равно уже почти закончил.

— Ага! За мной весь взвод, да и, наверное, вся рота. Порвут на части.

— Вот видишь, ты еще и трус! И паразит.

— Это еще почему?

— Хочешь быть хорошеньким за чужой счет. Не выйдет, паразитический трус или трусоватый паразит. Как нравится, ненужное — зачеркни.

Я закончил гладить и вышел в проем, махнул рукой. Тут же Бровченко («Бровкин») Серега пошел гладить форму, я же занял нагретое им место и принялся дооборудовать форму.

С погонами, вроде, все понятно. Уловил, что и как. С петлицами — тоже. Вставил эмблемы. Потом пришивай петлицы к углам воротника.

Эмблемы связисткие представляют собой симбиоз крылышек, молний, а посередине маленькая красная звездочка. Крылья, наверное, — от голубиной почты, а вот молнии — электросвязь. Ну, звездочка — это армия.

В армии все любят расшифровывать, везде ищут тайный смысл. Послание пришельцев, наверное. Символизм просто обожают.

Так, например, наша эмблема расшифровывается как «Нас ебут так, что молнии сверкают, а мы лишь крылышками машем».

У мотострелков эмблема представляет собой лавровый венок со звездой внутри. Она расшифровывается «Сижу в кустах и жду «Героя».

У автомобилистов — два автомобильных колеса, соединенные мостом, а по бокам крылышки мохнатые — «Кошачьи яйца».

А вообще, если смотреть на наши — связные эмблемы, то очень похоже на жука. Их за это и прозвали «мандавошками» — лобковая вошь. Почему именно лобковая? Не знаю. Видимо, много кто из связистов цеплял такую заразу. И знает, как выглядит это насекомое. В армии о бабах думаешь 24 часа в сутки.

С другой стороны, конечно, не очень благозвучное название. Но традиция! А мы традиции соблюдаем! О, как!

Да, и потом, когда все так называют, как-то не задумываешься о первоначальном значении этого слова.

Так вот. Все это я присобачил куда положено. А вот с «подшивой» — подворотничком повозился изрядно. Что проще, казалось бы? Выдали подворотничок. Его надо пришить к воротничку.

Вон, у тех, кто из войск пришел — толстый ровный подворотничок. А тут он — тонкий. Все время норовит собраться гармошкой. Он должен выглядывать над воротником на миллиметр — толщина спички. А у меня, как синусоида. Вверх-вниз.

И какой урод придумал такую фигню! Не могли пришпандорить на кнопках и продавать. Купил, и раз — все на месте. А тут как проклятый, в темноте пришиваешь его. Да, будь он проклят! И каждый день его менять! Все шею моют каждый день. На гражданке ни один дебил не придумал пришивать к воротнику подворотничек! Просто какой-то садист из тыловиков придумал! Я уже тихо начинал закипать. И понял, откуда рождается ненависть к тыловикам в армии — с подворотничка! А старшину ненавидят из-за тыловиков. Нет, он, конечно, свинья и без тыловиков, но с ними — он двойная свинья!

Тут, вроде как, кто-то услышал мои мысли и со стороны 41 роты раздался вопль:

— Бля! Какая падла спиздила у меня подворотничек!

— В армии не пиздят, а проебывают! — послышался голос Вадима Бежко.

В голосе его слышалось самодовольство. Вот гад! Я присмотрелся. Он пришивал погоны. Значит, в точности исполнил инструкцию. Может, и «приладил» у кого-то и подшиву? Знай наших! Мы — сорок вторая рота!

Лампы, что висели над нами, отбрасывали мертвенно-бледный свет. Свет, конечно, вроде как он есть, да, вот читать под ним и подшивать форму крайне неудобно. Не очень-то и видно.

Да, и морды у нас окрашивались в голубоватый оттенок.

Гуров это заметил.

— Морды у нас синие, как у покойников, или как у алкашей.

— Эх, сейчас бы портвешка замахнуть стакашку, — Артур Ковалев.

— Был у нас в городе случай, — Гуров начал рассказ. — Дело было под Новый год. Два дежурных кочегара в местной котельной, они там маленький район отапливают, как водится, затарились. В праздник же смена! Портвешка взяли, «чернила» всякие, закусончика…

— Слюна уже капает, — голос Женьки Попова.

— Ты погоди им завидовать. Ну, вот, — продолжил Гурыч. — Сидят, выпивают, все на мази. Новый год встретили. Посидят, выпьют, потом угольку подбросят в топку. Все, как каждый день, только вот праздник же — Новый год! Он-то их и сгубил…

— Померли что ли? — Костя Фоминых — Фомич.

— Если бы померли! Хуже. Кончилось у них все. Не рассчитали, что в праздник так все быстро уйдет. А выпить-то еще охота. Ну. Что делать? Куда бежать? Народ вон, шумит за стенками, гуляет, хлопушки, да пробки из шампанского вылетают. Красота. Ну, вышли они. Ну, налили им несколько раз шампанского. А мало. Водичка сладенькая. Не более того. А душа праздника требует. И вспомнили наши кочегары, что рядом городской морг.

— Бр-р-р-р! Покойники ночью, — Олег Алтухов.

— А ты их не бойся! Там спирт есть!

— Правильно, там, где медик, пусть и патологоанатом, значит, там есть спирт! — поддакнул опытнейший Ефанов.

— Вот, именно так и рассуждали два друга. Они знали сторожа и пошли к нему. Но там такая закавыка. Сторож там приходящий. Он сидит и охраняет больницу, это все в одном дворе. А когда труп привозят, то он выходит и принимает. Что морг-то охранять? Покойники не разбегутся. И вот пошли они. Тихо выдавили окошко, на веревке один спустился, морг в подвале, с собой баночку трехлитровую прихватил. Свет зажигать опасно, могут заметить. Шарился, не нашел он спирта в бутылках. Стал открывать всякие банки с заспиртованными органами. Темно, так, на ощупь. Что находит, вытаскивает — в угол закинул, а спирт — в баночку.

— Гадость.

— И не упокоился, пока все эти баночки не опустошил. Но все равно, не получилось трех литров спирта. Ладно, вылез. И побежали мужики в свою кочегарку. Смотрели, нюхали, что же они «подрезали». И воняет жутко. А с другой стороны — спирт же всю заразу убивает. Ежели даже, допустим, была там чума, не надо ее бояться. Была чума и нет ее. Так спирт все убил. Развели они его. Сначала по чуть-чуть. Договорились, что если кому плохо станет — вызовут «скорую», больничка вон, рядом. Выпили. Поморщились, хотя, вроде, и нормально прокатило. Посидели полчаса, посмотрели друг на друга. Нормально. Подкинули еще угля. Еще? Давай еще! Эх, хорошо, они рассказывали, пился тот дармовой спиртик. Мягонько катился, как по маслицу. Дальше — больше. Выпили они все, что было. Упились в дым. Упали, уснули. Утром смена приходит. А они синие… Ну, все думали, что померли мужики…

— Как синие? Ты же говорил, что они говорили, что спирт хорошо пился?

— Сбегали за врачами. Те подходят к ним. А они синие, цвет кожи — синий, как у удушенного морда, а сами в умат пьяные спят. Их на носилки и в отделение. Мужики, как дрова, ничего и не чувствуют. И началось… Консилиум. Сначала смех. А потом надо же как-то их лечить. И давай и так, и эдак. А кожа как стала по всему телу синяя, так и осталась. И терли эту кожу чуть ли не отбеливателем, хлоркой. Ни фига. Новая растет синяя! Потом уже давай исследовать то, что в банке осталось. Не могут врачи и химики сказать отчего кочегары посинели. И органы, что они выбросили, исследовали, может, там какая болезнь, что синеют. Не положено советским людям синими ходить! Они розовые должны быть, на худой конец с красными носами, но не синими. Так и не нашли отчего морды синими стали… Выписали их. Справки дали, что у них такой естественный цвет кожи, полученный в результате неизвестной химической реакции. Так их в городе и прозвали «синенькими», или «баклажанами».

— Пить-то бросили?

— Да, какой там, бросили! Их жены бросили. Кому нужен синий муж? Может, от него дети синие будут?

— А кровь у них синяя, голубая?

— Ну, да, оттого и выражение пошло «голубая кровь», что кто-то из предков спирта опился? С органами консервированными.

— Да, нет. Кровь красная. Точно так же, как у негров. Кожа черная, а кровь красная.

— М-да, а если бы они начали размножаться, то положили бы основание новой расы — синих людей.

— Тебе такая баба синяя нужна?

— Да ну, на фиг! В темноте на мертвечину похожа! Да, и на солнце, думаю, что тоже не нужна мне такая!

— А по мне сейчас хоть синяя, хоть черная, желтая, красная — все едино. Только дай! И сейчас!

— Вот только о бабах сейчас не надо!

— А о чем? О еде?

— И про еду не надо!

— Об угрозе НАТО лучше. И сон проходит.

— Ну, да, ворваться бы на танке, как мой дед, в Берлин! Там и бабы, и шнапс, и жратва!

— Тьфу!

— Ладно, я пошел спать! К утру все выглажены, подшиты. Смотрите, не проебите фурнитуру! — я аккуратно сложил куртку и пошел в свою палатку.

В палатке кто-то уже спал, но основной массы не было, все подшивали форму. Точно также я аккуратно сложил брюки. Чтобы не помялись за ночь. И лег на свой матрас. Укутался одеялом с головой. Само одеяло лишь носит название. Оно вытерто, просвечивает. Но лучше такое, чем его отсутствие вообще. Так теплее, и так можно побыть в одиночестве, собраться с мыслями. На гражданке проще. Захотел побыть одному — ушел в свою комнату, и все. А тут не получится. Надо привыкать, что постоянно с людьми. И ты на виду, и люди перед тобой.

Казалось, только закрыл глаза, как дежурный по роте трясет за плечо.

— Вставай, через десять минут подъем! Форма номер два.

Одна из привилегий замкомвзвода — поднимают тебя за десять минут до подъема, и ты спокойно одеваешься, и не вскакиваешь со всеми, путаясь в штанах, куртке, не обуваешь сапоги со сбившимися портянками, а спокойно оделся. И спать укладываешься на десять минут позже всех. Смотришь, чтобы все улеглись. Можно спокойно, без очереди, суеты и толкотни умыться, выкурить сигарету перед сном.

Форма номер два — это когда ты с голым торсом. По пояс сверху раздет. Вышел. Туман. Зябко. Потираю плечи, руки. Сыро. Лето в Сибири быстро заканчивается. Всего две недели назад было за сорок градусов жары, а сейчас по утрам вместо росы, зачастую, иней серебрится.

Ничего хорошего!

Дежурный офицер посмотрел на свои наручные часы:

— Батальон — подъем! — заорал он.

— Сорок первая рота — подъем!

— Сорок вторая рота подъем!

— Сорок третья рота подъем!

— Сорок четвертая рота подъем!

Я тоже не отстаю от общего утреннего переполоха.

— Второй взвод! Подъем! Строиться!

Замкомвзвода командуют взводам. Командиры отделений — отделениям.

— Первое отделение — подъем!

— Второй взвод выходи строиться!

— Рота, строиться! — это уже старшина с перекошенной ото сна и жизни кривой мордой.

Рота быстро построилась. Быстрее всех. Отчего быстрее всех? Оттого, что больше дисциплины или лучше организована? Шиш! Точно также как и с утюгами, точно также и с туалетом. «Очков» на весь батальон не хватит сразу. А мочиться под березами не получится — светло. А в туалет уже охота. Холодно в палатке. Жидкости в организме уже много, кажется, что еще несколько минут и из ушей польется. Секрет прост. Когда меня и других «замков» поднимают, то мы поднимаем свои взвода, и те тихо одеваются и ждут команды «подъем». И выскакивают первыми, строятся первыми и в туалет бегут первыми.

— Рота, становись! Равняйсь, смирно! Замкомвзводам доложить о наличии личного состава!

— Первый взвод, незаконно отсутствующих нет!

И так все взвода по очереди.

— Разойдись! Оправиться! Через пять минут построение на физзарядку!

И вот наша рота, ломая кусты, несется мимо других рот. Которые только построились. Они переминаются с места на место, перекатывая жидкость в организме, с завистью глядя нам вслед.

Эх! Хорошо же все-таки жить на свете! Вот из таких приятных мелочей, например, как отлить первыми в батальоне и выстраивается жизнь!

— Рота, строиться! — слышен визг старшины.

Да и по приближающемуся топоту сапог мы понимаем, что нам на смену несется очередная рота страждущих. Теперь в проходе не столкнуться. Одни рвутся на волю из аммиачной душегубки, вторые мечтают туда попасть.

Вылетели. Свобода. И не так уж и холодно. Сквозь туман пробиваются первые лучи солнца. Я несколько раз взмахнул руками. Построились, побежали.

Теперь бежим, старательно обегая лужи. Скоро утренний осмотр, а после завтрака — строевой смотр, и не дай Бог, если ты сейчас грохнешься на влажную землю.

Правильно мой дед говорил:

— Весной — бочка воды и ложка грязи, а вот осенью — ложка воды и бочка грязи. За зиму земля высыхает, вот грязи нет. А за лето и осень она напитывается влагой, и маленький дождь делает ее вязкой.

Так держать темп, дышать! Раньше пытался бежать в ногу с теми, кто бежит впереди меня. Но построение по росту, и впереди меня бегут самые низкорослые из первого взвода. Я повыше буду. И где они делают два шага, у меня полтора получается. Не получается в унисон с ними бежать.

Весь батальон бежит по одной дороге. Первая рота старательно разбивает грунтовую дорогу, мы — за ней. А четвертой роте достается уже не дорога, а вязкий пластилин. В потом… Возвращаемся по той же дороге назад. Вот мимо нас несется назад сорок первая рота. Оно бы все ничего, но никому не хочется бежать по траве, по ямам, кочкам, прикрытыми травой. И встречный поток пытается вытолкнуть нас на траву, а мы не желаем этого, и крайние толкаются со встречными, еще немного и упадем в грязь. Злость вспыхивает внезапно. Ненависть. Хочется раскроить тупые морды этих орлов из сорок первой роты. И слышны маты с обеих сторон:

— Куда прете!

— В сторону, сучьи морды!

— Пидары гнойные!

— Не напирай!

— Сейчас в морду дам!

— Ну-ка, дай!

— «Давалка» еще не выросла!

Выстояли. Разминулись. И вот нужно разворачиваться! И мы бежим назад.

И вот уже сорок третья рота несется нам встречу. Первый взвод принимает вправо. И вот после относительно ровной грунтовой дороги мы бежим по кочкам, рытвинам, мокрой от росы и инея траве, ноги разъезжаются, как копыта у коровы на льду. Чувствую, что сапоги не то, что впитывают, а буквально всасывают росу. Сапоги, как два кирпича. Руки бы отгрызть тому, кто придумал такие сапоги! Ну, а портянки, чую, уже всосали всю жижу из сапог и вот-вот вылезут из голенищ сапог. Интересно, а немцы воевали, у них тоже были портянки в сапогах или носки? Эх! Где мои кроссовки? Любил же дома вечером пробежаться по лесопарку по асфальтированным дорожкам!

Добрались без потерь. Где стрелки на штанах-галифе, которые с таким трудом и тщанием наводил вчера ночью?

Умыться и построение на утренний осмотр.

Умывальник — две толстые трубы с вкрученными в них кранами-сосками. Для батальона — маловато. Некоторые бреются станком с холодной водой. Б-р-р-р! Морда потом — шкура ананаса. Шершавая, в коростах и ребристая.

Вот и утренний осмотр. Коль стрелки на штанах разошлись — бери две монеты и, зажав между ними след от стрелки, води вверх и вниз. Или расческу и между зубцами води, наводи стрелку.

У многих проблема. Пардон за столь интимные подробности — идешь в туалет, снимаешь штаны, зависаешь на «очком», а брюки-то пачкаются о тщательно начищенные голенища сапог. Вот и ходили некоторые в грязных штанах на заднице. Поэтому прежде чем усесться, необходимо в голенища сзади засунуть по куску газеты, которыми потом подтереться можно. Потому как с газетами были перебои.

Завтрак, все тот же клейстер (кому-то попадались куски картошки, кому-то — непроваренный овес) с кусками вареного сала, пустой чай и пиленый сахар.

И вот строевой смотр.

Построение батальона. Полковник Абрамов командует, чтобы приступили к проведению строевого смотра.

Первый строевой смотр. Старшины рот выходят на десять шагов из строя, замкомвзвода — на семь, командиры отделений — на пять. Всех их инспектирует сам лично полковник Абрамов. Не положено делать замечания в присутствии подчиненных.

Старшины были из войск, так к ним были замечания на предмет ношения формы. Чтобы солдатские финты были устранены, такие как воротник «стойкой», сапоги заломаны пассатижами на кубики, лишнее ушитое — расшить.

Такие же замечания были и к замкомвзводам из войск.

Зато к тем, кто стоял на сержантских должностях с гражданки, спрос был по полной. Смотрели клеймение формы, как сапоги подписаны, наличие расчески, носового платка, как подстрижены, как побриты шеи, виски как выбриты.

Правильно ли оборудована форма. Вроде, больших замечаний ни ко мне, ни к моим командирам отделений не было.

Командиры взводов проверяли личный состав. Когда смотрели сержантский состав, то Вертков, Тропин, Баров были рядом. Рядом с моим взводом никого не было. Не было у нас штатного командира взвода. Вертков совмещал должности командира двух взводов. Он, конечно, пытался что-то сказать про мой взвод, но больше защищал и уделял внимание своему — первому.

Когда закончили проверять меня, то на правах командира пошел проверять свой взвод. Шел за Вертковым.

Вот и полковник Абрамов направляется в нашу сторону. Ходит среди строя. Делает замечания.

Ну, вот, вроде, и все. К моему взводу было мало замечаний. Зато к сорок первой было много. И был слышен их скулеж:

— Мы не успели погладиться!

— У нас утюги украли!

— Я упал на физзарядке!

И жалко, и смешно.

Смотр закончился, Абрамов удовлетворен, кроме 41 роты.

И мы гордые. Первый строевой смотр. У нас тут все впервые, но строевой смотр — как смотрины. Все обошлось.

— Не зря мы утюги прятали, — шепчет Мазур.

— Да, и бессонная ночь не зря прошла…

Полковник Абрамов также был удовлетворен первым опытом первых смотрин, потом дали пятнадцать минут на туалет и «прочие ненужности», как говорил капитан Баров.

Развод личного состава на занятия. У нашей роты было четыре часа строевой подготовки, потом изучение уставов.

Опять не обошлось без казуса. Строевая подготовка. В каждом взводе свой барабанщик. Правдюков забыл барабан.

Вертков долго смотрел молча на барабан, потом выдавил:

— Правдюков, бегом в столовую!

— Зачем, товарищ капитан?

— Возьмешь две ложки и будешь стучать по своей пустой голове, чтобы ритм задавать! Бегом марш, товарищ курсант, за барабаном!

— Есть! — Правдюков бросился в сторону палаток.

— Ослина потная! Порву на части! — шипел Гуров вслед Правдюкову.

Потный Правдюков вернулся.

Тропин обратился с краткой речью к нам:

— Докладываю методику строевой подготовки! 1. Недолгий показ! 2. Хреновый рассказ! 3. Длительная, мучительная подготовка!

И… Начали!

Барабанщики стояли в центре квадратов и задавали ритм. Медленно, синхронно.

Раз — удар барабана. Сделал шаг и завис в воздухе с поднятой ногой и рукой, согнутой в локте, вторая рука отведена назад. Носок сапога оттянут, до земли 60–70 сантиметров. Рука, согнутая в локте, на уровне 3–4 пуговицы. Кулак параллельно корпусу. Рука, что ушла назад, строго назад, ни вправо, ни влево. Офицеры ходят и проверяют у всех, как выполнено упражнение. А ты стой в зависшем состоянии.

Если по утрам на траве иней, то ближе к обеду солнце жарит и палит. Пот бежит по спине, просачиваясь в трусы. Штаны прилипают к ляжкам. Хочется почесаться. А еще больше хочется плюнуть на все и махнуть домой. Не для того я поступал в военное училище, чтобы шагистикой заниматься! Вон, есть рота почетного караула, что Мавзолей охраняет, пусть они шагают. У них красиво получается, весь мир любуется их строевыми па. А нам скорее в училище удрать с этого полигона, там, говорят, и кормят лучше. В брюхе урчит сразу после завтрака. И мы уже не так брезгуем вареным салом. Пробуем, обильно посыпав красным перцем и солью. Если не нюхать его и не рассматривать, то, ничего, — сойдет за еду. При мысли о еде, живот жалобно пискнул.

На хрен! Смотреть прямо перед собой, подбородок приподнят. Пилотка уже перестала впитывать пот и он струится по лицу, шее, безбожно пачкя свежий подворотничек! А задирая голову вверх, поневоле трешься шеей о «подшиву».

Бум-бум! Шаг. Снова завис. Прямо как в театре пантомимы. Только все в зеленом. А не в черном, с белыми лицами. Лица у всех красные и потные. Скоро станут зелеными под цвет формы от злости. Кажется, что офицеры просто издеваются над нами. Но все без смеха. Только крик взводного, исполняющего обязанности ротного:

— Делай раз!

И барабан с бараном — барабанщиком Правдюковым («Правдоха-пройдоха»):

— Бум-тум-тум!

Хорошо барабанщику, стоит в сторонке, переминается с ножки на ножку и барабанит в пластик.

Закончив одиночную строевую подготовку, начинаем строевую подготовку в составе отделения, взвода. Если нормальные люди на гражданке командуют «налево, направо». А в армии все не так. Если нужно скомандовать строю в движении «налево», то командуют «правое плечо — вперед, марш!» И наоборот. Попробуй разберись со всеми военными премудростями нормальному парню с гражданки. А что уж говорить про нацменов со слабым знанием русского языка?

Многие помогали им. Особенно Кулиеву в моем взводе. Олег Алтухов через Бадалова взялся обучать Кулиева русскому языку. Попутно, осваивая узбекский.

Это в школе учат иностранному «меня зовут», «это — стол», «это — дом». В армии как разговаривают? На матах. Вернее, матом. Очень быстро и всем понятно. Недаром же старшие курсы нам рассказали армейский анекдот, что офицер, по выпуску из училища обязан владеть тремя языками: матерным — в совершенстве, командным — бегло, русским со словарем.

Вот и Олег, освоив бегло матерный на узбекском, стал его переводить на русский матерный. Бадалов старательно переводил Кулиеву, тот повторял. Алтухов и окружающие покатывались со смеху, корректировали Кулиева. Оказалось, что русский матерный имеет больше оттенков и интерпретаций, чем узбекский. А уже после витиеватую фразу с матерного, могущую обозначать многое, адаптировали к предметам, понятиям, действиям на русском. Многим во взводе это понравилось, и они активно включились в процесс обучения русскому.

Плюс знание некоторых слов узбекского позволяло общаться в присутствии других, так, чтобы они не понимали смысла. Слова «бар» — есть, «ек» — нет. Например, «сигарета бар?» (сигарета есть?). «Сигарета ек, спичка бар» (сигареты нет, спички есть).

И еще выражение, аналогичное русскому «договорились» — «хоп майли».

Эти выражения надолго и органично вошли в лексикон сорок второй роты.

Что сближает, сплачивает коллектив? Правильно — ненависть. Ненависть к армейскому тупизму, долбоебизму. И срывались на своих же. Если кто-то сбивался с ноги при повороте, то все подразделение и все снова. Как в школе меня на уроке немецкого: «alle immer wieder von neuem», что примерно означало «все вместе, все сначала».

А были у нас курсанты, которые сбивались с ноги. Часто доставалось долговязому Матвееву («Моте»), высокий, добродушный парень из кемеровских, мухи не обидит, но что у него, что у Полянцева («Поляна»), как в анекдоте про жирафа, доходит только на третьи сутки. Наверное, у многих высоких людей прохождение сигнальных команд тормозится. Где-то посередине. Вот они тормозят сами и весь строй, вызывая недовольное шипение товарищей.

— Мотя — козел!

— Поляна, это тебе не в тайге шариться!

Особенно был горяч и востер на язык Андрюха Гуров («Гурыч»).

— Мотя, я тебя после отбоя буду дрочить строевой подготовкой, будешь у меня ломать плац каблуками, пока не научишься четко поворачиваться. Из-за вас, гидроцефалов, с Поляной, мы зависаем! Хотя, могли бы уже курить бамбук! (т. е. отдыхать, ничего не делать). Шланги ебаные! Жирафы длиннохвостые! Макаки сумчатые!

И вот снова на исходную, и отрабатываем строевую подготовку в составе отделений, взвода. До ротной «коробки» мы пока не доросли. Глядя на другие взвода, понимаем, что не мы одни такие тормоза. У них тоже бывает кто в лес, а кто по дрова.

Спустя годы службы я сам занимался строевой подготовкой с личным составом, как с молодым пополнением, так и со старослужащим. Чтобы управлять личным составом, он должен быть сплоченным. А что зачастую сплачивает малознакомых людей? Правильно — ненависть, злость. В том числе и к командиру. А когда все, как единый организм сплочен, объединен одной целью, тогда он управляем, и можно решать задачи, в том числе и боевые.

Но тогда, в далеком августе 1984 года, я не думал об этом, тщательно отрабатывая строевые приемы. Моя задача была тогда — не уронить своего лица перед своими подчиненными, моими товарищами. Чтобы никто не говорил, что замкомвзвода — гризда нестроевая, ходит как чмо. Чтобы что-то требовать от людей в армии, ты должен делать это сам.

Отец меня учил. Чем отличается командир от замполита? Командир говорит: «Делай как я!». Замполит: «Делай, как я сказал!»

И поэтому, постигая военную жизнь, приходилось стирать каблуки об асфальт плаца.

Снова одиночная подготовка.

Спина уже болит, нога предательски сгибается в колене, когда ее держишь на весу. Куртка уже темная на плечах от пота, да и подворотничек, хоть и не вижу своего, сужу по товарищам, тоже далеко не первой свежести.

Вертков останавливает занятия, подходит к Пинькину Олегу:

— Товарищ курсант, что у вас в кармане?

Олег краснеет. У него в кармане брюк оттопыривается что-то.

— Ничего, товарищ капитан!

Олег имеет очень белый цвет кожи и голова белобрысая. Очень легко краснеет, когда злится, смущается, волнуется.

— Доставайте, товарищ курсант.

Пинькин полез в карман и достал два куска белого хлеба.

Мы все ахнули.

— Пиздец тебе, Пенек!

— Гад!

— Чмо!

— Гондон!

— Сука!

— Голоданец! (презрительное от «голодающего»)

Вполголоса все матерились. Категорически запрещено было забирать пищу из столовой. От этого и понос, и паразиты. Дизентерия и прочие прелести пищевых отравлений. Но есть хотелось постоянно.

А вот за такие «шалости» полагалось наказание. И все его знали. Ладно, у него два куска, а не больше.

— Внимание! Сорок вторая рота! — Вертков повысил голос, чтобы его слышал весь плац — Упор лежа принять!

Все исполнили команду, только барабанщики стояли столбами. Капитан посмотрел на них.

— Барабанщиков тоже касается! Барабаны снять! Упор лежа принять!

Те неохотно проделали это. Отжимание. Кому охота! Я успел сдернуть пилотку и засунуть сзади под поясной ремень. Некоторые решили отжиматься в головных уборах. Они падали. Кто-то пытался, стоя на одной руке, поднять ее и спрятать под ремень. Многие же просто с сожалением смотрели на свою пилотку, лежащую на земле. Если не удастся ее отряхнуть от пыли, то вечером придется стирать ее. Неприятное занятие это в ледяной воде. Просушить ее толком негде, она же многослойная, а утром нужно стоять на утреннем осмотре в уже чистой и выглаженной. А с утюгами, как известно — проблема. Так что во всем виноват Пинькин!

— Старшина, командуйте! А вы, курсант Пинькин, ешьте хлеб!

Бударацкий рад стараться:

— Раз! Руки согнуть! Грудь касается асфальта! Так, кто там не полностью сгибает руки! Кто сачкует! Ждем. Вся рота ждет!

Мочи уже нет терпеть. Руки забились кровью, еще немного и многие повалятся на землю. Спина в пояснице проваливается вниз. Сука, Пенек!

Старшина неспешно ходит по плацу. Пинькин давится, заталкивает хлеб в рот. Но после строевой подготовки, да когда еще волнуешься и физически ощущаешь на себе ненависть твоих сослуживцев, корчащихся на пыльном асфальте, то как-то кусок хлеба не очень-то лезет в горло. В горле все пересохло у Пинькина от волнения. Слюны нет. Воды нет. Один кусок хлеба во рту кажется буханкой. А их два!

Вертков внимательно следит, чтобы Пинькин глотал, а не прятал, как хомяк, за щекой.

Бударацкий не спеша командует:

— Делай два! Раз! Ниже! Ниже, я сказал! Два! Раз! Два!

Некоторые злобно громко шипят:

— Пинькин — козел!

— Будешь жрать весь хлеб, что после ужина за батальоном останется!

Бударацкий, прохаживаясь между отжимающимися:

— Разговорчики в строю! Раз! Два! Что не доходит через голову, будет доходить через руки и ноги. Через конечности, одним словом. Раз! Два! Раз! Два!

— Сам ты — конечность! — неподалеку пыхтит Женя Данданов («Даныч»).

— Пенек! Жри скорее!

Ну, вот Пинькин проглотил хлеб. И стоит красный, как вареный рак. Кажется, что у него из ушей повалит пар.

Вертков командует:

— Закончить упражнение! Встать! Заправиться!

Все вскочили, отряхивают руки. Ладони грязные, все в мелких ямках. Кто-то порезался о небольшие острые камни. Многие тщательно отряхивают упавшие пилотки и многие тихо шипят на Пинькина, обещая ему веселую жизнь. Например, устроить «темную». Темная — это когда набрасывают одеяло на голову и бьют так, чтоб не оставлять синяков. Например, сиденьем армейского тяжеленного табурета. И кому устраивают такое побоище, не видит своих обидчиков. Иди потом жалуйся, пусть потом разбираются, кто тебя бил. Не видел никого. Ну, а стукачей не жалуют в армии. Они стоят почти на том же уровне, что и воры. Но никому в роте еще не устраивали «темную». Только обещали.

Есть в курсантских правилах общежития еще одна неписаная «казнь». Ночью аккуратно выносят койку со спящим в туалет. Это для воров или доказанных стукачей. В столовой с такими не сидят за одним столом. С древних времен с товарищами готовы были делить кров, пищу. И даже чоканье бокалами, кубками, стопками тоже древний обычай. Вино переливалось из кубка в кубок, смешивалось, подчеркивало, что оно не отравлено. Высшая степень доверия. А когда отказываются жить под одной крышей и питаться вместе — бойкот. Человек становится изгоем. А в мужском замкнутом коллективе сложно прожить изгоем.

Ну, а Пинькин просто разозлил всех, настроил против себя. На гражданке дал бы по морде. А вот в армии так нельзя. Надо себя переделывать.

Все это читалось не только в моих глазах, но и у остальной роты. Многие ворчали угрозы в адрес Пинькина.

Потом была учеба. Длительная, изнурительная. Казалось, что вот эта долбежка-зубрежка уставов сможет свести кого угодно с ума. И кто это только придумал? Строевая подготовка. Защита от оружия массового поражения… Это же вообще садист-извращенец придумал! Команда «Газы!» Выдохнуть, зажмуриться, нащупать противогаз, выдернуть оттуда маску, правильно одеть маску. Одевать нужно не как треух на голову, а сначала натянуть на подбородок, а потом уже на черепную коробку, резко выдохнуть, открыть глаза, надеть пилотку на резину, которая обтягивала голову.

И кроссы, кроссы, марш-броски… Как просто так, и в противогазах. «Играть в слоников». Но самое поганое — это по команде «Вспышка!», упасть на землю, ногами к ядерному взрыву. «Вспышка слева!» — падай вправо, и так далее. Ну, а когда уже «Вспышка сверху!» — деревья умирали стоя. Вот тогда я и усвоил навсегда армейское выражение «Главное — не проебать вспышку!»

Хотя какая разница, как укладываться к ядерному взрыву? Или ноги в голову войдут или голова оденется на ноги? Или чтобы потом похоронной команде было удобнее собирать трупы?

Как в ситуации с Пинькиным, было и при «вспышке». Если кто-то делал что-то неправильно, то все подразделение поднималось и повторяло все заново. И старшина Бударацкий, постоянно жующий свои сопли, что поделаешь, у человека был хронический ринит, а жевательной резинки в то время не было у нас, специально выбирал местечко погрязнее и укладывал нас прямо в эту грязь.

Да, ему и несложно это было. Дождь шел почти каждый день. Грязь была повсюду, только вся разница была в том, что укладываться в лужу или просто в грязь. Но на построении ты должен быть чистым, выглаженным, с чистыми руками и в начищенных сапогах.

Вся рота тихо ненавидела Бударацкого. Его дегенеративного вида лицо явно говорило, что его предки были знакомы с инцестом, или зачинали его под воздействием самогона, настоянного на парах ртути и навоза.

Каждый день предлагали на разводе личного состава уйти из военного училища. Дальше будет еще только хуже.

Некоторые ломались, уходили, мы смотрели, как они пакуются, говоря при этом, что имели они половые контакты оральным способом со старшиной и его матерью, со всей армией и прочее.

Мы смотрели на них со смешанным чувством. С одной стороны, мы гордились собой, что мы стойкие, не ломаемся, а с другой…

Мы остаемся здесь, а они через несколько дней будут дома… Чистая сухая постель, нормальная еда, родные близкие лица. Девушки… Много еды и девушек. Или наоборот! Нет! Еда впереди! Иначе не будет сил для общения с лицами противоположного пола!

Так было несколько дней, потом на тех, кто уходил, смотрели с презрением — слабаки!

Несмотря на все такие экстремальные, с точки зрения нормального гражданского условия, никто из нас не болел, становились крепче. По утрам иней на траве, а мы с голым торсом бежим на зарядке, каблуками ломая ледок в лужах, с хрустом разлетается замороженная трава. И не болеем. Никто в нашей роте не болел.

Начинаем чувствовать коллектив. Когда рота бежит в ногу, кажется, что это бежит один великан, которому все по плечу. Плечи сами расправляются, те, кто повыше, укорачивают шаг, поменьше — удлиняют. Все мы — один организм. Мы — 42 рота! И, понимали, что мы сможем многое.

Даже курсанты из национальных республик втянулись в службу. Худо-бедно, но те, кто плохо разговаривал по-русски, начали «шпрехать». Конечно, иногда чтобы позлить Буду, они «тупили», мол, моя твоя не понимает.

Что сильно донимало — это голод. Не знаю почему, но страшно хотелось есть. Всегда! Всегда хотелось есть. И днем, и ночью. Иногда даже просыпался от того, что хотелось есть.

Однажды отправили наш взвод на разгрузку продуктов. Олег Алтухов несколько раз задерживался возле двери, крутился возле замка.

Когда мы пошли приводить себя в порядок после разгрузки, Олег шепотом сказал:

— Замок — фигня. С виду сложный, на самом деле изношенный, открывается парой гвоздей. Сегодня отожремся!

Я заинтересованно посмотрел на него.

— Попробуем!

Если кто-то думает, что у меня в этот момент шевелилась совесть — глубоко заблуждается. Перво-наперво — это поесть. В армии понимаешь, что еда — это жизнь. Второе — это приключение. Чего не хватает в армии — это приключений. Вся жизнь регламентирована, а вот разнообразия не хватает. Не хватает адреналина в крови. Отчего молодежь ворует яблоки в соседнем саду, когда их в своем девать некуда? Азарт, адреналин. Поймают — не поймают. Во рту сухо, сердце колотится.

Уже в предвкушения ночного похода чесались руки от возбуждения. Пошли втроем: я, Алтухов Олег и Гуров Андрей.

Алтухов и я спали в одной палатке, Гуров — в другой. Как замковзвода я имел право задержаться на какое-то время после отбоя. Посмотрел, что офицеры ушли в штаб батальона спать. Дежурные по ротам собрались в курилке, дневальные кто стоял под грибками «на тумбочке», кто в свете фонарей мел дорожки. Все тихо. Решили выждать еще пару часов. Крутился с боку на бок. Сон не шел. Посмотрел на светящийся циферблат «командирских» часов. Пора! Пора, брат, пора, туда, где ждет нас жратва!

Тихонько дернул Алтухова за ногу. Он поднял голову, я молча махнул. Сам первым вышел на улицу. Толпой нельзя выходить. Кашлянул у палатки Гурова. Сразу послышался шорох. Андрей не спал.

Ночью по малой нужде никто не ходил в туалеты, расположенные далеко от лагеря. За линию палаток, к березам.

Я туда и направился. Справил нужду, закурил. Послышались шаги. Олег, затем Андрюха.

— Все готово?

— Готово! — Алтухов показал несколько гвоздей.

— Вещмешок взяли?

— Взял, — Гуров показал — А то куда хавчик ныкать.

— Идем?

— Пошли пока не засекли.

И прикрываясь ночной тенью от деревьев, мы двинулись в обход по лесу к столовой. Самый опасный участок — это освещенная дорога перед плацем. Путь самый короткий, но рискованный. Идти в обход, можно попасть в поле зрения часовых или дежурных офицеров, совершающих обход.

В солдатской столовой горел свет. Повара готовили завтрак, а «дедушки» ели жареную картошку. Этот запах плыл над плацем в лес, в нашу сторону, дразня голодные желудки.

— Если уже готовят завтрак, значит, продукты со склада взяли.

— Пора и нам подхарчиться.

— Если готовят завтрак, то продуктов на складе нет?

— Должны быть.

— Идем или возвращаемся? Сейчас хватятся, еще самоход припишут. Не сознаваться же в краже жратвы!

— Ну, что, идем?

— Давай! По одиночке!

— Кто первый?

Я перетащил поясной ремень так, чтобы бляха была на пояснице. Так бегать удобнее и не надо беспокоиться, что он на бегу может расстегнуться и упасть на землю. Каждый ремень был подписан, равно как и любая вещь у курсанта: пилотка, брюки, куртка.

Курсант без бирки — как пизда без затычки. Старинная курсантская поговорка. Какая фигня только в башку не лезет, когда «очко играет».

— Я! — и рванул через плац.

Хотелось верить, что бегу бесшумно, насколько это было возможно в сапогах. Да и сердце бухало так, что казалось его стук был слышен далеко за пределами плаца, не то, что грохот яловых сапог в ночной тиши. Во рту сухо. Спина мокрая.

Вперед. Вот и спасительная тень. Я нырнул туда. Огляделся. Вроде, тихо. До заветной двери пять шагов. Уже тихо отступаю к ней. Тихо. Вот еще одна тень выскочила из укрытия. Я не знаю, какие нормативы по бегу в сапогах в армии, но то, что Гуров их перекрыл с громадным запасом, — факт. Казалось, что он не бежал, а парил над плацем, лишь слегка касаясь изредка асфальта. В неверном, ломающемся свете «кобр» это сюрреалистическое зрелище. Прошло не более пары секунд, но из-за страха время удлиняется. Не может быть, чтобы кто-то это еще не видел!

Как говорил Жеглов в известном фильме: «Всегда найдется человечек, который что-то видел, слышал, знает».

Вот и сейчас, казалось, что весь штаб наблюдает за ночным полетом над плацем отдельных курсантов. Даже делают ставки, кто быстрее, и через сколько они их поймают. И какие сказки будут лепетать они в свое оправдание.

Все вихрем пролетело, пока Гуров несся через ночной плац.

Вот он уже рядом со мной. Широко раскрытый рот, глотает воздух. Во взгляде немой вопрос:

— Ну, как? Тихо?

— Тихо. Сейчас Алтухов домчится, и начнем операцию «Ы».

Гурыч лишь мотнул головой, продолжая глотать воздух.

Алтухов более сухой и легкий, чем мы с Андреем, донесся еще быстрее. Было ощущение, что будь под ним вода, то он бы и над ней пронесся. Видимо, товарищ Христос был бы удивлен, на какие подвиги способны советские курсанты, когда им грозит опасность. Да, и не ходили две тысячи лет назад в яловых сапогах. Если бы ходили, то еще неизвестно, кто бы победил в таком забеге.

Олег примчался. Жутко крутил головой, озираясь.

— Вроде, тихо, Олег.

— Пошли. Ты отмычки взял?

Алтухов лишь кивнул головой.

Мы с Гуровым встали на шухер. Я взял под наблюдение плац и центральный вход в столовую. Гуров — тыльную сторону и запасной вход.

Посмотрел на часы. Нас не было в лагере всего пятнадцать минут, а казалось, что минул час.

Ну, же! Ну, же! Олег, давай! Я нервно огляделся. Тихо. Только слышен за спиной в темноте металлический шорох.

Время! Время! Время! Время!

Опять от нервов бежит пот струйкой между лопаток. Вот уже чувствую, что резинка у трусов намокла. Алтухов все возится с замком! Змей! Ну, же, Олежа! Поторопись!

Мысленно подгонял я его. И вот было слышно, как тяжелый амбарный замок повис на дужке.

— Готово! — прошелестел, как ветерок, Алтухов.

Я подошел. С другой стороны Гуров.

— Кому-то на стреме надо постоять.

— Андрей, оставайся, свистеть умеешь? Дай знак. Только заранее, чтобы сдернуть можно было, а не попасться.

— Не ссать — добывать пропитание! — Гуров деловито кивнул на дверь.

Мы с Олегом вошли в склад. Зажгли спички. Верхний свет включать нельзя — заметят.

Отдельно стоят коробки с тушенкой. Отдельно — мешки с сахаром. Хлеб. Масло. Масло! Масло!!! Это масло!!! Сливочное! То самое, которое можно мазать на хлеб, и от которого я дома нос воротил! А сейчас, вкупе с сахаром — самый лучший деликатес! Унести можно только то, что поместится в руках. Заранее обговорили, что брать надо всего, но понемногу, чтобы незаметно было. И следов не оставлять.

Стали кидать в вещмешок обмазанные солидолом банки с тушенкой, банки с «братской могилой» — «Килька в томатном соусе», сухофрукты, сгущенка, хлеб, пиленый сахар, масло. На три палатки, на взвод. Все должно быть к утру съедено. Ни крошки, ни следа не должно остаться. Если продукты уже взяли со склада для приготовления завтрака, то ночью пропажу не обнаружат, значит, только по утру или после завтрака, когда начнут готовить обед. Ничего, не обеднеют, сами меньше украдут!

Каждое лето подрабатывал разгрузкой вагонов, нередко таскали мы домой и на продажу то, что разгружали, и я немного знал психологию кладовщиков. Даже если их обворовали по мелочи, то ему проще все по-тихому замять, чем кричать и навлекать ревизию на свою голову. Так, ревизия может раскопать и делишки самого кладовщика. Очень надеюсь, что так же думает и прапорщик местный, что складом тут командует. Главное, до палаток дойти.

С улицы послышался шорох. Мы напряглись в готовности бросить неправедно полученную добычу и броситься наутек в разные стороны, только не в сторону палаточного городка. Это мы обговорили заранее. Надо сделать петлю — круг. Сбить преследователей со следа. Что-что, а бегать нас здесь научили. И портянки уже не сбивались. Конечно, были отдельные личности, которые «косили» и, чтобы не заниматься строевой и физо, «шланговали», отчаянно показывали, что у них потертые ноги, а некоторые и сознательно набивали ногидо кровавых мозолей.

Но тихо на улице, тихо.

Обгоревшие спички мы складывали в карманы, старались не нарушить того расположения предметов, что было на складе. Отрезали, погрузили, но все более-менее на своих местах.

— Ну, все?

— Все.

— Уходим?

— Пора!

На выходе еще раз зажег спичку, поправил мешковину, что прикрывала коробки с тушенкой. Напарник взял тряпку и затер следы на кафельном полу от сапог. Ежу понятно, что сапоги новые, фиг ты идентифицируешь, кто здесь топтался, но зачем давать в руки противника лишнюю информацию. Тряпку повесили на место.

— Уходим!

Мы с Гуровым стояли рядом. Вслушиваясь до ломоты в ушах, и вглядывались до боли в глазах, наблюдали. Все тихо.

Олег возился с замком, закрывая его. Шорох металла о металл казался чудовищным грохотом в ночной темноте.

Было ощущение, что открывал он быстрее, хотя и тогда время тянулось, как удав по пачке дуста. А сейчас, когда добыча в руках, то есть, когда улики на морду лица, уже не скажешь, что пошел пописать, да, в темноте, перепутал направление. Конечно, можно было прикинуться овцой и сказать, что нашли вещмешок у туалета и несли его дежурному офицеру. Но кто же поверит!

Чтобы курсант сам, добровольно нашел еду и ее нес сдавать! Это только в тех фильмах, которые показывали в сельских клубах.

С первых дней нахождения в армии понимаешь, что еда — это жизнь, и ее много не бывает, точно так же, как и сигарет.

А курить от нервного напряжения хотелось очень сильно. Прямо выворачивало, аж так курить хотелось. Не говоря уже про уши, те давно пылали и опухли, как будто в детстве на день рождения пришедшие друзья тебя поздравить, надергали их. По количеству прожитых лет. А когда я стану стариком, и мне будет сорок лет, пришедшие старички-друзья оторвут мне уши?

Какая дрянь посещает мою голову, когда страшно! Это только у меня, или у всех?

А в Афгане, когда страшно в бою, тоже дребедень, не относящаяся к делу, мозг засоряет?

Вот Олег разогнулся, подергал навесной замок, тот держался. Олег поднял большой палец вверх и махнул рукой.

Так как вещмешок был тяжелый, а я самый рослый и тяжелый, то решил, мешок потащу я сам.

Плац перебегали в обратном порядке. Сначала Олег, потом Гурыч. Я — замыкающий.

Они быстро, снова перекрывая мировые рекорды по бегу в сапогах, пересекли плац.

Взвалил на спину мешок. Тут же банки впились в спину, больно! Тяжело! Погоны мнутся! Наклонился, поправил мешок, чтобы был повыше, стараясь не разгибаться, наклонив голову как можно ниже, рванул вперед.

Не так быстро, как к складу. Мешок ерзает по спине во все стороны, набивая спину еще сильнее.

Вот и тень от кустов. Там, согнувшись, тяжело дыша, стояли мои товарищи.

Я скинул мешок, тоже согнулся, отирая пот со лба. Немного восстановился. Молча махнул рукой.

Олег с Андреем взяли мешок за лямки и побежали, стараясь попадать в ногу, так меньше мотало тяжелый груз.

Перед лагерем остановились отдышаться. Тихо. Дневальные метут дорожки, сорванными ветками. Дежурные стоят под грибками. В сорок первой роте дежурный курит, держа сигарету в кулак, чтобы со стороны не было видно огонька, дым пускает под ноги. Сволочь! И так курить охота, а этот еще и дразнит!

Тем же путем вернулись в свой взвод. В тени палаток распотрошили мешок. Делили поровну, на троих. На весь взвод. Сначала забросили в третье отделение. Растолкали ближайшего. Командира отделения не было, видимо, побрел в туалет. Сонному в темноте вручили продуктовый набор. Он сначала не понял, но когда сунул сначала нос, а потом руку в вещмешок, все быстро сообразил. Затем пошли в свои палатки.

Тихо растолкали свое второе отделение. Тихо объяснили, что все это нужно слопать до утра. Никому второй раз объяснять что либо не пришлось. И уговаривать тоже не пришлось. Откинули полог палатки, чтобы свет падал, и молча расковыряли банки с «тушняком», сгущенкой, порезали хлеб, сделали бутерброды. Банки со сгущенкой передавали по кругу. Сухофрукты тоже запихивали в рот. Рыбные консервы тоже пошли на бутерброды. Через полчаса от добычи не осталось ни крошки. Сахар просто растолкали по карманам.

Кто-то в темноте удовлетворенно чавкая сказал:

— Чем просить и унижаться, лучше тихо слямзить и молчать!

В ответ было дружный грохот челюстей, жующих сухофрукты.

Я наконец-то лег спать сытым. Пожалуй, первый раз после зачисления в училище. Красота!

После утреннего развода было пять минут перед строевой подготовкой и из курилки мы видели, как вокруг продовольственного склада бегает прапорщик и солдат-хлеборез.

— А лица-то у них озабоченные, — я усмехнулся, затягиваясь.

— Не смотри в их сторону, а то заметно.

В перерыве между занятиями увидели, что на дверях продсклада висит новенький блестящий замок.

— Такие я открывать не умею, — Алтухов горестно вздохнул.

— Ну, да ладно. Еще чего-нибудь придумаем.

И снова строевая подготовка. И снова Коля Бударацкий, жуя сопли, сплевывая их на асфальт плаца, визгливым, противным голосом орет:

— И… Ря-а-аз, ря-а-аз, два, три! И… Ря-а-аз, ря-а-аз, два, три!

— Хоть до пяти считать научился, даун! — шепчет за спиной Серега Мазур.

— Сейчас плац закончится, куда идти! — Серега Сехин.

Словно услышав Сехина, Бударацкий скомандовал:

— Рота! Левое плечо вперед… Марш!

Первый взвод чуть не врезался в крыльцо штаба БОУПа.

— Команда должна выполняться четко! — старшина не хотел признавать свою ошибку с задержкой команды.

Рота недовольно заворчала.

— Разговорчики в строю! Замкомвзвода! Наведите порядок!

Я для порядка шикнул на свой взвод. Остальные тоже так сделали.

Внутри все ворочалось от злости к этому идиоту — старшине. Но кто командир — тот прав. Это усваиваешь после нескольких дней службы. И плевать, что на гражданке ты был задирой, и тебя боялись многие. Тут ты можешь кривить рожу, но приказ обязан исполнить. От этого никуда не уйти. И офицеры, и сержанты с первых дней вдалбливали в нас статьи Устава, если не согласен с приказом, можешь его обжаловать по команде, но после его исполнения. Исполни приказ точно и в срок, а потом уже иди, жалуйся кому угодно, хоть в Лигу сексуальных меньшинств, так в нашем училище называли ООН. И командир, отдавший приказ, обязан добиться его исполнения любым доступным ему способом, вплоть до применения оружия.

Вот и подумай двадцать раз, прежде чем отдать какой-нибудь приказ. А если тебя, куда пошлют подальше, то должен добиться, чтобы приказ был исполнен. А значит, отдавай те приказы, что будут исполнены, либо дави, или дай в морду. Но можешь получить сдачу. Так что, будущий сержант, думай.

И, казалось бы, что я должен всячески поддерживать Бударацкого, несмотря на его идиотские команды, но не мог. Хоть и хочется стать сержантом, но терпеть Бударацкого, его дурь, не мог.

Старшина, видимо, почувствовав настрой роты, старался вовремя подавать команды, потом уже маршировали в ротной коробке. Ширина строя — десять человек, по ранжиру (по росту). Как говорят в армии «по ранжиру, по весу и по жиру».

Не все получалось как надо. Если повзводно как-то приноровились, каждый знал, где стоит, кто сосед и как кто ходит, то сейчас все по-новому. И замки, и комоды — все были в одном строю, наравне со всеми. С пятого раза перерыв. Время перемотать сбившиеся, намокшие портянки, размять затекшую спину, перекурить, обсудить маразм старшины, высказать все, что думаешь об армейском долбоебизме и о многом еще.

— Убил бы козла Бударацкого!

— Вот пойдем на стрельбы — тогда и убей!

— Посадят. Не стоит он того.

— Ну, да, дадут пятнадцать лет, а его семье, мол, пал смертью храбрых. А ты будешь козлом. Командира в распыл пустил. Так не положено. Ему можно, если осторожно. Тебе — нельзя.

— А ты, что Кулиев молчишь?

Кулиев рассматривал молча кровавую мозоль, видимо, прикидывая разрезать кожу, чтобы выпустить жидкость с кровью или нет.

— Чего молчишь? О, ебтать! Тебе освобождение положено от строевой пока ноги не подживут.

— Бударацкий — джиляб! — Кулиев был краток.

Потом вытащил из пилотки иголку и проткнул мозоль, мозольная жидкость вместе с кровью закапала на землю.

— Подорожник приложи, — посоветовал Мазур.

— Точно! — поддержал Вадик Полянин — Он специально придуман для путников и для курсантов, что ноги сбивают на строевой и физо.

Икром сорвал подорожник, оттер его о куртку, плюнул на него, приложил к больному месту, замотал портянку. Потом снова была строевая подготовка. После обеда сампо (самоподготовка, она же «самочка»).

После ужина — личное время, или как говорил капитан Тропин — «лишнее» время, ибо курсант без лопаты балдеет.

А скучающий курсант КВВКУС хуже роты эсэсовцев, ибо способен разрушить то, что целый народ созидал поколениями. И лишь бы посмотреть, как это все взорвется к ебеням собачьим. И только потому, что ему скучно. А два курсанта будут страшнее пьяного батальона танковой дивизии СС «Totenkopf» («Мертвая голова»). Они способны на такие «подвиги», что Геростат на их фоне будет казаться мальчишкой со спичками. Поэтому рекомендую направить разрушительную энергию в созидательное русло. А именно, либо выкопать окоп для стрельбы с коня стоя, или заняться строевой или физической подготовкой. Мускул свой и тело тренируй с пользой для военного дела!

Памятуя наимудрейшее сие наставление капитана, мы решили поддержать свою форму на должном уровне.

С Бугаевским, Ковалевым, Сухих отправились на турники — покачаться. Подтягивались, сделали подъем переворотом, выворотку, склепку. Сухих делал подъем переворотом, как заведенный.

— Ни фига себе, Сухой!

— Я до тридцати сосчитал, потом сбился.

— У тебя голова не кружится, Серега?

— Силен, мужик!

Сухих спрыгнул, как положено в армии, на полусогнутые ноги, руки вытянуты, ладони внутрь.

Как говаривал капитан Баров: «В армии что самое главное? Главное — подход, отход, фиксация! Все остальное — забудется!»

Мимо проходил Бударацкий.

— Ну, что, и это все на что способны, воины? — в голосе презрение и превосходство.

Сухих оперся о дерево и дышал, голова, видимо, все-таки кружилась. Еще бы, больше пятидесяти подъемов переворотом сделать без остановки. Если бы я был способен на такое, то уже рвало бы меня кишками.

— Сухих сделал «полтинник» переворотов.

— Фигня! Я больше делал после первого года службы, — Бударацкий вытянул сопли из себя, пожевал и презрительно сплюнул под ноги, растер сапогом.

Бударацкий отчаянно завертел руками, разминая связки.

— Нам хватает, — скромно ответил Буга.

Мне не хотелось связываться с этим неприятным типом.

— А вот смотрите, что вам сейчас дедушка Советской армии покажет! Учитесь, салабоны, пока я жив!

Старшина достал два брезентовых брючных ремня.

— Подтащите кирпичи. Они, вон, валяются.

Мы с Хохлом и Ковалевым подтащили кирпичи, сложили их горкой под турником, тот встал, мы привязали его кисти рук к перекладине, потом убрали кирпичи из-под Бударацкого. Тот начал раскачиваться, чтобы сделать «солнышко». Я тронул Серегу за рукав.

— Уходим.

— Зачем? Посмотрим.

— Пошли, потом поймешь.

— Тикаем?

— И очень быстро!

Артуру Ковалеву и Сухому ничего объяснять не нужно было. Нужно уходить — значит, нужно.

Мы спешно удалились. Спрятались за деревьями. Бударацкий упоенно крутил «солнышко». Потом повис на ремнях. Оглянулся. Вокруг никого. Ноги не достают до земли.

Были слышны вопли:

— Миронов, Бугаевский! Снимите меня! Сволочи! В нарядах сгниете!

Потом, поняв, что стращать нас бесполезно, уже более жалостливо:

— Парни, ну, хватит, пошутили, и хватит! Снимите! Эй! Эге-гей!

Кисти рук, видимо, затекли уже сильно, врезались ремни. Так ему и надо!

Мы давились от смеха. Громко нельзя смеяться, Бударацкий услышит. Согнувшись пополам от смеха, прикрываясь тенью от деревьев, пошли в лагерь. И тут же рассказали всему взводу, те — роте. Интересно было наблюдать, как рота мелкими группами, по десять человек, хоронясь в тени, наблюдала за извиванием Буды на перекладине. Он пытался то дотянуться носочками сапог до земли, ослабить давление на кисти. То соединял руки, пытаясь развязать путы. Ага! Сейчас! Это же брезентовый ремень! Он натянулся, впился, мы вязали на совесть, чтобы он не отвязался в полете!

— А, может, стоило его плохо привязать, а? — Ковалев был задумчив.

— Тогда бы у нас был другой старшина, а этого бы списали на не боевые потери.

У нас уже поперла военная терминология. Занятия по тактике давали знать о себе!

— Да, нет. Он сам просил, чтобы посильнее затягивали. А вдруг бы жив остался? Это не есть хорошо! Он бы нас тогда порвал.

— Он и сейчас нас порвет. Когда освободится.

— Скажем, что нужно было приводить себя в порядок, готовиться к завтрашнему дню.

— Ладно, что-нибудь придумаем.

Народ стал подтягиваться в курилку. Все пересказывали друг другу об ужимках старшины.

Пусть маленькая месть, но она состоялась. И всем было хорошо.

— Буду сорок первая рота освободила из плена.

Принесли дурную весть. Конечно, он же не мог там висеть до первого снега.

Бударацкий несся, как локомотив, на ходу потирая запястья. Он быстро шел в нашу сторону.

— Миронов! Я тебя! Тебя в порошок! В нарядах сгною!

— За что? — я сделал самое невинное лицо, на которое только способен был.

— За то, что бросили командира умирать!

— Где умирать? — злоба Бударацкого меня тоже заводила на драку — Кто умирал? На перекладине? На ней еще никто не умирал. А то, что сами приказали привязать покрепче — сами виноваты. А мы ушли готовиться к завтрашнему дню. Команды отвязывать не было. Была бы команды, то мы бы и отвязали!

— Правильно, — кто-то из толпы поддержал меня — Как задача поставлена, так она и исполнена.

— Было сказано — привязать. Привязали. Команды «ждать» и «отвязывать» не было. Значит, и претензий не должно быть.

Народ вокруг курилки одобрительно заворчал. Старшина оглянулся в поисках поддержки. Были бы бывшие солдаты, может, они и пришли бы на помощь, но их не было. Одни курсанты с гражданки. Бударацкий налился кровью. Было видно, что ему хотелось подраться, но сейчас он был не готов к этому. Формально мы были правы. Спорить сейчас — выставить себя на посмешище.

Я посмотрел на руки старшины. Они чудовищно опухли. На запястьях видны рубцы от ремней. Кисти, казалось, все продолжали опухать. Прямо как в мультике.

Буда на каблуках развернулся и быстро пошел в свою палатку.

— Интересно, как он такими граблями будет подшиваться? — меланхолично спросил Фоминых, начищая бляху.

— Этот как-нибудь сможет. Не зря он в армии служил.

Максим Пономарев («Пономарь») затушил окурок о каблук, посмотрел на него, слишком большой, чтобы выбрасывать, положил в отворот пилотки.

— Вечером или ночью надо ждать, что солдаты придут строить. Вам троим нельзя шататься поодиночке. Морды начистят — факт.

То, что кипело внутри коллектива, а именно, тихо кипящий конфликт между теми, кто пришел в училище из армии и теми, кто со школьной, студенческой скамьи. Они считали, что заслуживают нашего подчинения, потому что уже прослужили, и некоторые презрительно называли нас «духами». Только пока ничем они не могли похвастаться перед нами. Ни знаниями, ни физической подготовкой. Да, они быстрее освоили форму. И сидит она на них как надо, а не мешком как на многих, кто пришли не из армии. Многих из них поставили на сержантские должности. Так что если будут бить, то будет заваруха. А все к этому шло. И даже многие из бывших солдат, считавших Бударацкого олигофреном вкупе с гидроцефалом, помноженным на дауна, сейчас могут поучаствовать в драке из чувства солидарности. Как всегда, бросят клич «наших бьют» — и пошла потеха. А кто кого бьет — какая разница, главное за наших постоять. Точно так же, как было с походом в Ягуновку.

Я не из робкого десятка. Не раз приходилось биться в уличных драках, стенка на стенку. В Йошкар-Оле к этому не привыкать. Так что и здесь «помахаемся», да, и ремешок, если что — пригодится. Но один против толпы не выстою. Надо, чтобы кто-то прикрывал спину.

Смотрю на своих товарищей, что стояли вокруг. Хохол, Мазур, Пономарь, Фома, думаю, что пойдут. А остальные? В принципе, почти на весь свой взвод можно рассчитывать, но вот, если честно, до драки, ой, как не хотелось доводить дело.

Смок слушал и стоял молча. Он был после техникума, как и Нефед. И по возрасту один из самых старших в роте.

— Мигаля звать надо.

Все молча согласились. Это было очевидно. КМС по боксу в полутяжелом весе говорило о многом. Да, и спарринги, что периодически проходили, показали, Мигаль отправлял по заказу или нокаут или в нокдаун. И авторитет у него был весомый.

— Вот и поговори с ним, — Буга сплюнул. — Он же твой зема (земляк).

— И поговорю, — Андрей кивнул.

Перед вечерней прогулкой в сторону моего взвода двинулась толпа человек в десять из бывших солдат. Там были и двое моих подчиненных Егоров и Юра Синицкий — каптер.

Сразу было видно, кто пошел «за компанию», для массовости, но желания драться у них в глазах не читалось.

Замок первого взвода Димка Глушенков («Глушак»), который точно знаю, ненавидел Бударацкого, тоже был там. Витька Шибаев («Витек», он же «Шиба») — из четвертого взвода, Егоров, еще подтянулись из других рот бывшие солдаты. Всего человек двенадцать.

Начал Тихонов.

— Ну, что, духи поганые, совсем оборзели! Дедушку Советской Армии совсем не уважаете! И как посмели бросить его висеть на турнике?! Да, мы вас!

И дальше пошел аналогичный «гон», мы молча стояли, понимали, что еще все впереди. Драка! Внутри все начинало закипать. В голове кровь застучала. Драка, так драка до последнего.

Так, кто ближе ко мне? Видел в другой роте, не знаю, как зовут. Этот мой и тот, кто за ним! Они стоят расслабленно, значит, пузо расслабленно, главное, чтобы не попасть кулаком в бляху на ремне. Можно и ремень свой сдернуть, намотать на кулак… Но тогда и убить можно. А нам этого не надо. Просто пару раз по морде.

— Что, уроды, молчите? Не уважаете «дедушек»?

Мазур:

— Мы вам не бабушки. Здесь все курсанты, и нам глубоко по херу у кого было сколько службы. Хоть полвека. Это понятно?

Леха Мигаль:

— Если хотите биться — я готов. Один на один. Если кто-то хочет еще с кем-то — выбирайте. Но один на один. Если сейчас начнется замес, то к нам на помощь придет весь лагерь, что от вас «дедули» останется? Мокрое место.

«Дедули» он произнес презрительно.

Егоров — самый толстый из присутствующих, почесал затылок. Ой, как не хотелось признавать поражение. Все оглянулись. Наверное, человек около ста с разных рот неподалеку наблюдали за «встречей». У некоторых уже ремни были намотаны на руку, а куртки расстегнуты на пару пуговиц, манжеты тоже расстегнуты, голенища сапог «гармошкой» придавлены вниз. Многих уже забодали выходки бывших солдат. Да, служили в армии, но постоянно этим кичиться им никто не давал право, тем паче чморить нас и называть «духами», «душарами». Что еще удивило, что несколько «бывших» стояло в стороне, наблюдая за развитием событий. И непонятно было, на чьей они стороне. Хотя точно знаю, что двое точно отслужили не по году, а почти по два. Они и были «дедушками», но взирали на все флегматично, как бы свысока. Офицеров рядом не было. А то бы разогнали, и встречу пришлось бы перенести на ночное время. Не хотелось бы.

Кровь кипит, башка думает, как кого ударить, как не подставить свою спину. Мазур стоит рядом. Этот прикроет мою спину, а я — его. Главное, не бояться и выдержать первый натиск, не упасть. А там поглядим, кому что Бог каждому на душу положит.

Наши противники продолжали выступать что-то про уважение к старослужащим. Но уже не было той уверенности в голосе, что раньше. Старшина сорок первой роты Шаровара, стоявший в стороне, подошел. Его никто не любил в батальоне. Но бывшие воины СА уважали, тот отслужил два года. Шаровара был уставным до мозга костей. И умел «задрачивать» по Уставу. И поговорки «Не хочешь жить по-человечески — будешь жить по Уставу!», «Живи по Уставу — завоюешь Честь и Славу!», мы уже успели усвоить. Особенно первую поговорку.

Шаровара подошел, не спеша, застегнутый на все пуговицы, крючок на воротничке застегнут, сапоги горят. Прямо образцовый солдат с картинки «Строевого Устава ВС СССР».

— Ну-ка, разойдитесь. Сейчас офицеры придут. Всех выгонят. Потом докажите друг другу кто прав, а кто виноват.

И уже обращаясь к своей роте:

— Сорок первая рота, строиться на вечернюю прогулку! Замкомвзвода, построить личный состав, проверить и доложить!

И тут же вокруг нас началось движение, курсанты из сорок первой начали строиться, тут же и сорок третья и сорок четвертая последовали примеру. Только обиженный и уязвленный Коля Бударацкий по-прежнему дурковал.

Уже бывшие солдаты из других рот побежали к своим взводам, лишь сорок вторая стояла вокруг нас. Мы по-прежнему были готовы ввязаться в драку.

И вот уже соседние роты начали движение на вечернюю прогулку, кто-то начал строевую песню.

Старшина не выдержал и тоже скомандовал зло:

— Сорок вторая, строиться на вечернюю прогулку! Кто через пятнадцать секунд не будет в строю — сгною в нарядах! Замкомвзвода, построить личный состав, проверить и доложить!

— Первый взвод, строиться — Глушенков.

— Второй взвод, строиться!

— Третий взвод, строиться!

— Четвертый взвод, на вечернюю прогулку строиться!

Проверили, посчитали, все на месте. И пошли…

— Рота, стой! Кругом! На исходную, шагом марш! Второй взвод тормозит!

— Началось! — кто-то сзади зашипел.

— Буда — козел, сейчас будет дрочить всю роту и взвод!

— Пидар мстительный!

Вся вечерняя прогулка прошла, как и началась «на исходную». При этом во всем был виноват второй взвод. На вечерней поверке Буда тоже начал отрываться на нашем взводе. То коверкал фамилии, то не слышал как ему отвечают курсанты взвода.

— Не слышу! Громче!

— Я!

— Не слышу!

— Я! — орал курсант, разрывая легкие и бронхи.

Казалось, что вороны, уснувшие на соседних березах, разбуженные этими воплями, стаей шумно сорвались с веток, в поисках спокойного ночлега.

— Курсант Миронов!

— Я!

— Потренируйте свой личный состав, нечетко отвечают!

— Есть! Разрешите вопрос?

— Разрешаю.

— Тренировать сейчас или завтра?

— Завтра.

— Есть!

Я изображал тупого болвана, таких часто показывают в американских фильмах, когда солдаты тупо орут что-то в ответ орущему сержанту.

Пока люди готовились к отбою, мы с Бугой отошли в сторону.

— Ну, что, Слава, надо как-то объясниться с Будой, иначе он весь взвод задрочит.

— Надо. Иначе — кто-то кому-то морду начистит, как медный пятак пастой ГОИ.

— Когда пообщаешься?

— Сегодня.

— Может, завтра стоит. Утро вечера мудренее.

— Может, и завтра, а лучше — сегодня.

— Сорок вторая рота! Отбой!!! — проорал дневальный.

«Замки» и «комоды» продублировали команду.

Я подошел к старшине.

— Поговорить надо, старшина.

— Товарищ курсант! Обращайтесь по команде!

— После отбоя и без свидетелей можно и так.

— Обращайтесь по команде!

— Я хотел по-мужски, а ты, если хочешь по пояс деревянного из себя строить, — строй. Могли как мужики разобраться с глазу на глаз, без свидетелей, коль ты шуток не понимаешь. Привел с собой всех, кто служил, и что получил? Если шутка не по вкусу пришлась — извини, но устраивать из этого трагедию в стиле летучих обезьян — не надо.

— Здесь армия, и старших нужно уважать, поэтому ко мне обращаться только по званию. Я вас, Миронов, научу Родину любить! Вместе с вашим взводом! Свободен!

— Есть! — вскинул руку в воинском приветствии, развернулся на каблуках и вышел.

Меня подбрасывало от злости. Этот баран не может простить шутку! И то, что будет отрываться на всем взводе — неправильно! Пусть бы на мне, да Хохле отрывался, так нет же, гидроцефалу нас мало. Неудовлетворенные амбиции.

Ночью раздалась команда: «Батальон! Подъем! Форма одежды номер один! Поротно!»

Все сонные, ни хрена не соображающие, стали выбегать на улицу, поеживаясь. Форма номер один, или как еще называли «раз», — в трусах. Никто ничего не понимал. На часах два ночи. Но сержанты дублировали команду. Я тоже проорал, что положено. Офицеры батальона уже были на ногах и сами проводили построение. Тут же и командир батальона полковник Абрамов.

— Батальон, равняйсь! Смирно!

Как могли мы четко исполнили эту команду. Чего хотят?

— Командирам рот провести поверку личного состава, о результатах доложить!

Офицеры вышли строевым шагом из строя и начали проводить поверку. Обычно это делали замкомвзвода и докладывали, что незаконно отсутствующих нет.

Ну, а здесь, коль все офицеры батальона — дело нешуточное. Значит, кто-то в самоходе.

Я огляделся, считая в полутьме своих людей. В темноте все неверно, не посчитать. У командиров отделений спрашиваю:

— Все на месте?

Каждый «комод» спит в палатке со своим личным составом, поэтому должен знать все или нет.

Все мужики по очереди доложили, что на месте.

Все равно сердце билось. А вдруг кто-то из моих удрал? Можно было бы и в темноте проорать за кого-то искаженным голосом из последних рядов «Я», когда выкликнут фамилию самоходчика, да, вот, незадача, если бы знать, на месте все или нет. Темно, как у негра в жопе.

Вот дошло дело и до моего взвода. Первый взвод, вроде, все на месте. Пока ротный проводил перекличку, согласно списка вечерней поверки, двое офицеров ходили и считали по головам, чтобы никто не проорал за кого-то «Я».

Раньше такого не было.

Вот и мой взвод…

Хоть на улице и не больше плюс пяти, а от меня валит пар. Все на месте? Никто не ринулся по бабам? Мать твою!!!

Внимательно вслушиваюсь в ночную темноту, как отвечает мой взвод. Вроде, все голоса соответствуют названным фамилиям. Отвечают без пауз. Назвали фамилию, сразу, без паузы, кашлянья, заминки, откликается. Да, и офицеры — капитаны Тропин и Баров неслышными пантерами крадутся в темноте, осматривая взвод. Зная их кошачьи повадки хищников, можно сказать, что они готовы сейчас броситься и растерзать самоходчика. Также, подозреваю, что они сейчас обнюхивают взвод, не выпил ли кто чего. Например, даже одеколон.

Вроде, пронесло. Второй взвод на месте. Стали проверять третий взвод. Баров и Тропин неслышными тенями переместились дальше. Хоть и команду «Смирно» никто не отменял, я как можно тише, незаметнее, не привлекая к себе внимание, оттер со лба пот. Пронесло. Все на месте.

Вслушиваемся в темноту и голос Верткова, который проводил поверку. Вроде, все положенные голоса отвечают.

Проверка роты закончена.

— Сорок вторая рота, становись! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!

И пошел капитан строевым шагом докладывать полковнику Абрамову:

— Товарищ полковник, в сорок второй роте поверка произведена, лиц, незаконно отсутствующих нет! Временно исполняющий обязанности командира роты капитан Вертков!

— Вольно! — рявкнул Абрамов.

— Вольно! — продублировал Вертков, развернувшись к строю лицу.

Потом встал в строй.

Нелепо, конечно, все это выглядело. Офицеры в кителях, сапогах, перетянутые портупеями, и мы — в трусах и сапогах. Кто-то в майках, кто-то без них. Нервы постепенно приходили в порядок, и начал бить озноб. Наружная температура все-таки нелетная. Не май месяц на дворе, однако!

И вот когда докладывала сорок четвертая рота, оказалось, что нет двоих курсантов. В самоходе.

— Батальон! Пять минут на туалет, а потом — отбой! Разойдись!

Сержанты продублировали команду. Все ломанулись к известным березам. До туалета бежать далеко, да, еще и по росе. Дураков нет. Хотя… Сорок первая рота побежала. Шаровара запретил ссать под березами. Ну, их!

Пока оправляли естественные надобности, то перекинулись парой фраз по поводу самоходчиков. Надо же быть такими идиотами, столько пройти и вот так… Накануне присяги все просрать и быть пойманными. То, что их поймают, уже никто не сомневался. А куда им идти? Вернутся в роту, но все уже всем известно. Бараны!

Наутро все шло как всегда, только на зарядке старшина несколько раз скомандовал «Бегом»!

— Отставить! Второй взвод не резко сгибает руки в локтях!

— Бегом! Отставить! Второй взвод не одновременно со всей ротой подает корпус вперед!

Потом наконец-то скомандовал «Марш». Ну, что же, месть кота Леопольда в действии.

После зарядки, умываясь в общем умывальнике поневоле все разговоры вокруг ночного переполоха и придирок старшины к нашему взводу.

Если первый повод для обсуждения был, конечно, глобальный, но не с нами, то второй… Своя рубашка ближе к телу… Попутно обсуждалось, как можно отбиться от старшины. Но мы тогда были молодыми салабонами, которые могли больше фантазировали, чем что-то предпринимали. Чаще всего звучало одно предложение — набить Бударацкому морду. На большее нас не хватало.

Завтрак, развод батальона на занятия.

Полковник Абрамов скомандовал, чтобы батальон построился в каре — буквой «П». Такого раньше не было. Потом поняли, чтобы все видели. На середину строя вывели двух курсантов сорок четвертой роты. Абрамов зачитал приказ начальника училища об отчислении двух курсантов за самовольную отлучку и недостойное поведение, позорящее высокое звание советского курсанта. Также одним из пунктов в приказе было указано, сообщить в военкомат по месту жительства о недостойном поведении.

Во время чтения приказа весь батальон стоял на вытяжку по команде «смирно».

К провинившимся, уже бывшим курсантам, подошел замполит батальона, достал из кармана брюк перочинный нож и… начал срезать погоны у самоходчиков.

Над плацем стояла мертвая тишина. Было слышно, как в кустах какая-то пичуга чирикала. И было слышно, как плохо наточенный нож не резал, а рвал нитки на погонах, они трещали и плохо поддавались. На совесть, крепко были пришиты. Старались парни. Старались… И так все просрали…

И все понимали, то, что сейчас происходит — это величайший позор. Когда вот так, перед строем с тебя срезают погоны, тем самым, говоря, что ты недостоин быть среди нас. Недостоин воинского братства. Не знаю как у моих товарищей, но у меня пот бежал по спине от волнения.

Вот неспешно замполит закончил срезать первый погон. У курсанта катились слезы по щекам. Он не вытирал их, стоял по стойке «смирно» и смотрел куда-то вверх через головы строя.

У второго погоны были не так крепко пришиты, замполит сделал иначе, он подрезал погон у ворота, а затем, засунув пальцы под него, резким движением рванул его… С треском погон оторвался. Парень не плакал, кривил губы, держался… Второй погон тоже также был оторван.

Страшно. Позорище!

Замполит в полной тишине приказал уже бывшим курсантам:

— Бегом марш на склад! Сдать форму и незамедлительно убыть вон из училища, которого вы недостойны!

И они бегом покинули плац.

Все были подавлены, раздавлены увиденным. Чудовищно. Не дай Бог через такое пройти.

До конца дня мы только обсуждали увиденное. И даже проблемы со старшиной отошли на второй план. Не дай Бог пройти через такое унижение!

И как-то все сразу поняли, какая это высокая честь — быть курсантом.

На следующий день на большом разводе батальона полковник Абрамов представил нам нашего постоянного командира батальона. Подполковник Старун Василий Иванович.

За свое имя и отчество он сразу получил кличку в батальоне «Чапаев» или «Чапай».

Он был полной противоположностью полковнику Абрамову, к которому мы успели привыкнуть. Если Абрамов был сухощав, лицо обветренное, все в глубоких морщинах, лицо, задубевшее на морозе и ветрах, казалось, что на сапогах кожа была нежнее, чем у старого полковника на лице.

Старун был грузен. Массивное тело, большие кисти рук, икры были настолько крупные, что сапоги были собраны в гармошку, и слегка надрезаны сзади по шву, чтобы могли налезть на его ножища.

И хоть ростом он не дотягивал до метра восьмидесяти, размер сапог у него был, наверное, такой же, как и у меня — сорок пятый. Несколько негармонично смотрелись огромные сапоги с голенищами, собранными у щиколоток и огромными головками сапог.

На нижнем веке левого глаза нового комбата был какой-то нарост, он не мешал ему смотреть, но поначалу привлекал к себе внимание.

Комбат только что закончил военную академию связи имени великого связиста Буденного. Мой отец также в свое время закончил ее.

Но комбат был уникален в своем роде. Не слыхал до этого, ни после. Он очно закончил с золотой медалью инженерный факультет академии и параллельно — заочно командный факультет этой же академии. И не просто закончил, а с красным дипломом. По идее он мог носить два академических значка. Уже то, что он сделал, вызывало уважение.

Сразу же комбат стал «закручивать» гайки. И не так мы ходим строевым шагом, не так отдаем честь, не так отвечаем на вопросы. Офицерам тоже доставалось по полной. Они, понятно, с нами не обсуждали это, но чувствовалось.

Даже Тропин подстригся, его грива уже не топорщилась сзади. Баров на построении уже не носил фуражку так, что козырек закрывал глаза. А Вертков стал затягивать ремень портупеи почти до конца.

У нового комбата была привычка курить. Не просто курить, а много курить. Даже не просто много курить, а чудовищно много. И казалось, он был всеяден. Вернее всекурящий. В основном он курил болгарские сигареты «ТУ-134», но часто видели его и с папиросой.

Сам я часто менял сигареты. Все зависело от количества денег в кармане. Но то, что в училище быстро перешел с сигарет с фильтром на сигареты без фильтра — факт.

Когда был студентом, подрабатывал разгрузкой вагонов, деньги в кармане водились, изредка покупал себе и «Мальборо», «Кэмел». Они стоили полтора рубля! В основном болгарские по тридцать пять копеек. Когда и у отца воровал «Столичные» по сорок пять копеек. Эх, было время! Казалось, что это так далеко было. Очень давно, а не пару месяцев назад. Сейчас, если были деньги — «Астра», «Прима», а когда денег не было — «голубая смерть» — «Дымок».

Потому что всегда бегали, что просто на физо, что перемещались по территории. И вне зависимости от погоды, сигареты промокали. Великая армейская смекалка подсказала, что делать. На помойке нашли полупустые аптечки армейские «АИ-2» (аптечка индивидуальная), какие-то таблетки там были, вытряхнули их. Футляры, в которые упакованы эти таблетки — в карманы, пока не знаю, но могут пригодиться. Внутри оранжевых футляров выламываются перегородки и туда вставляются сигареты. А чтобы они не промокали от конденсата или пота, туда укладывалась ватка. Она впитывает влагу. Иногда вата промокала сильно или выпадала, когда небрежно открывал импровизированный портсигар, укладывалась новая ватка. Где ее взять? Либо из подушки, либо из матраса.

Также прикупил мундштук. Для чего? Чтобы табак в рот не лез. Поначалу делали так, размял сигарету, прикурил от спички, затушил спичку, отламываешь кусочек от нее и вставляешь в сигарету, распираешь табак, и он не лезет в рот.

Мундштук также хорош и в другом случае, когда нет денег или в выходной день магазин закрыт, или по дурости старшины «бегом-отставить», или еще чего не удается сбегать в «лавку», сигарет нет. И «стрельнуть» не у кого, то идешь в курилку и… начинаешь курить «БТ». Нет, не дорогущие болгарские сигареты «Булгар табак», а «бычки тротуарные». Всегда в курилке есть чинарики. Небольшие. Маленькие. Большие аккуратно притушишь и спрячешь за отворот пилотки, либо обратно уберешь в пачку или портсигар, чтобы потом его «прикончить», когда поступит команда «перекур». Таких бычков не бывает в природе. Вернее, такие окурки есть. Где-то там — за забором, очень далеко, на гражданке. На остановке автобусной всегда есть о-о-о-огромные чинарики. Это когда ждешь-ждешь автобус, а его все нет и нет. И вот когда ты в отчаянии закуриваешь, и по закону подлости, идет твой автобус. И ты выбрасываешь огромный «бычок». Просто великолепнейший экземпляр! Почти целая сигарета! Ее курить и курить, а ты ее с сожалением выбрасываешь. А что делать — надо ехать на автобусе! Эх, мне бы этот чинарик сейчас!

Некоторые умельцы перочинным ножом из ветки делали трубку-носогрейку. Маленькая такая, туда высыпался табак из окурков, и можно было, не спеша потянуть трубочку. Это было преимуществом перед мундштуком. В мундштук вставил «чинар», пару затяжек, и все, пора искать новый окурок, а вот с «носогрейкой» можно много забить табака.

Также хороши папиросы. Ну, «Казбек» — дорого, «Герцеговина Флор» — очень дорого. Дороже сигарет. Но, вкусно, очень вкусно. Но очень дорого, страшно дорого! А вот «Беломорканал» или «Любительские» — это про нас. У «Любительских» что хорошо, в мундштук вставлен кусочек ваты, чтобы табак в рот не лез.

Мундштук можно сделать из обычного колпачка ручки. Проковырял гвоздиком дырочку — кури!

Всем курильщикам или как говорил новый комбат «курцам» известно, что лучший «Беломор» — ленинградский. По этому поводу есть старый анекдот.

Все директора табачных фабрик приехали для обмена опытом на питерскую фабрику, научиться, как делать качественный «Беломор».

Главный технолог показывает, рассказывает:

— Берем кочан капусты, пропускаем через лошадь, полученное сушим, тщательно измельчаем, потом добавляем немного табака и набиваем папиросы. Вот и все наши секреты.

— А, вы еще и табак добавляете! — воскликнул один из директоров — А то мы просто капустой и лошадью обходимся!

Так что, тема курева в армии — отдельная история. Многие офицеры курят и с пониманием относятся к курильщикам — курсантам. Хотя все прекрасно понимали, что для того чтобы выдержать темп нагрузок, нужно бросать курить. Дыхалки зачастую не хватало на кроссах, но чтобы согреться, отвлечься, снять стресс — без сигарет никуда.

И что бы ни говорили врачи, что при курении падает температура тела, но по личному ощущению получалось, когда холодно — закурил и согрелся.

Некоторые бросали курить, кто-то, наоборот, начинал. Круговорот курильщиков в природе.

А самым заядлым курильщиком в батальоне был наш новый комбат — подполковник Старун. Такое ощущение, что когда он не в строю, то с сигаретой в зубах.

А еще через пару дней нам представили и нашего командира роты — капитана Земцова Сергея Алексеевича. Он сразу получил кличку «Зема». Этот сразу выделялся из всех офицеров. Подтянутый, накаченный, небольшого роста, но умел носить форму. Не просто как офицер, а как-то по-щегольски. Как он скромно рассказал про себя, что является кандидатом в мастера спорта по боксу.

— Рота, подъем!

— Подъем!

— Подъем!

— Подъем!

Эхом пронеслось по роте, командовали замкомвзвода, командиры отделений.

Рота построилась. Зема принял доклад. Глядя на наши сонные рожы, тела, что поеживались под осенним ветром, решил поднять нам настроение:

— Чем отличается гражданский от военного по команде «подъем»?

— Гражданский не слышит команды «подъем»?

— Неправильный ответ! Военный, в отличие от гражданского, по команде «подъем», не думает, что ему одеть, чтобы выглядеть покрасивее, поэффектнее. Он всегда одет красиво и эффектно. А сейчас… Утренняя зарядка! Старшина — командуйте!

Сам ротный вышел с нами проводить физическую зарядку, был в спортивных трусах, кроссовках, с голым торсом, загорелый.

Мышцы перекатывались под кожей, мощный торс, на животе ни единой жиринки — сплошные «кубики».

И тут наша рота поняла, что все утренние зарядки, которые у нас были — завтрак на утренней росе.

Зема с ходу задал такой тон бега на зарядке, что уже через десять минут полроты выдохлось. Он бежал рядом легко, пружинисто, по ходу махал руками, разминался, как это делают боксеры, «бой с тенью», то спиной вперед бежал. Все это видели у Лехи Мигаля, но у ротного это получалось более естественно, непринужденно. И более страшно. Не хотелось попасть под его кулак.

А потом начались отжимания от сырой, грязной земли. Если раньше старшина, когда проводил зарядку, то он стоял и командовал, то сейчас его тоже уткнули мордой в землю, как всех. Хоть что-то хорошее этим утром! И сам комроты отжимался со всеми на кулаках. Иногда упруго отталкивался от земли и хлопал в ладоши. Вскакивал, пробегал вдоль строя, делал замечания и снова со всеми отжимался. Если бывшие солдаты раньше филонили, старшина им прощал, то сейчас они отжимались вместе со всеми. Включая и Егорова. Этому приходилось несладко. После пяти отжиманий он «сдох».

Потом снова бег по пересеченной местности и уже никто не обращал внимания на дорогу, неслись, как загнанные лоси, не выбирая дороги, лишь бы добежать, дыхания уже давно не было. Первое дыхание закончилось, второе еще не открылось. Потом снова «упор лежа принять»! Тридцать отжиманий! Если кто будет филонить — взвод лентяя будет отжиматься по пятьдесят раз!!! А лентяй будет считать взводу. Но, упаси Боже, если кто-то «залетит»!

Но пронесло роту. Никто не был замечен.

В расположение вернулись последними из батальона. Остальные уже заканчивали умываться и строились на утренний осмотр.

Осматривали друг друга. Сапоги, начищенные с вечера до зеркального блеска, были заляпаны грязью, носки сапог вообще убитые, упирались же при отжимании в землю. Просто пройтись тряпкой — бархоткой, как это было раньше, — не поможет, надо мыть и чистить заново. Брюки тоже убиты. От стрелок остались лишь воспоминания. Колени тоже забрызганы грязью. На заднице видны следы грязи — неприятные последствия кросса по пересеченной местности. Ротный кричал, командовал «Ускорение». И вот бежали с ускорением, забрасывая ноги назад. Дозабрасывались…

— Сорок вторая рота, построение на утренний осмотр через десять минут! — орал дневальный.

— Какой осмотр, мы еще не умывались!

— Сдурел что ли, чиститься надо!

— Заткнись, придурок!

Роте надо было на ком-то отыграться, сорвать злость. Им оказался дневальный.

За него вступился дежурный по роте:

— Кому, что не нравится — подходи ко мне! Распорядок дня! Сорвете — меня будут иметь во всех видах!

— Да ты знаешь, какая у нас физзарядка была!!!

— Зема задрочил!

— Посмотри, мы грязные, как свиньи!

С ворчанием, взяв из палаток туалетные принадлежности, помчались умываться.

Три роты, что были перед нами, умылись… Дневальные не успели навести порядок. Вода, комки грязи на полу. Того и смотри, чтобы не упасть в эту жижу. Умылись, кое-как помыли сапоги там же, где умывались. Не до сантиментов и приличий! Через три минуты построение на утренний осмотр.

Иногда кто-то из курсантов оставлял полотенце в умывальнике.

Серега Бровченко подобрал и тщательно чужим полотенцем натирал сапоги. Свое у него болталось на шее.

За ним я взял это полотенце и тоже быстро, насухо вытер сапоги, потом еще кто-то из роты взял. Кому-то не повезло. Он вернется за ним перед обедом, до этого времени не будет, он будет неприятно удивлен, когда увидит черную тряпку, которая будет висеть рядом с умывальником, если дневальный еще не придумает новое применение этому полотенцу. Ну, а когда придет время менять белье, то сержанты по голове не погладят этого растеряху. А также ему нужно чем-то вытираться все это время. Но это его проблемы, не наши. У нас — утренний осмотр!

Ротный и взводные уже ждали нас. Ротный начищен, наглажен, голову всегда держит прямо, высоко задрав подбородок, спина прямая, как лом проглотил. По внешнему виду весь такой уставной, как с картинки из «Строевого Устава ВС СССР». Молодцеватые, вечно ироничные Баров и Тропин на его фоне выглядели помятыми и потертыми, не говоря уже про Верткова.

Земцову, который бегло провел сам утренний осмотр роты, не понравилось, как начищены бляхи, как наглажены, как затянуты ремни. Про начищенные сапоги он высказался, что мы всей ротой навоз месили.

Было слышно, как шипят от злости курсанты, мол, сам физзарядку провел по грязи, а тут… Сам же виноват, что рота на разводе будет выглядеть, как чмыри задроченные.

На разводе Старун громко, четко, срывая прокуренное горло, сообщил нам:

— Товарищи курсанты! Ваш набор после окончания обучения будет почти в полном составе направлен для прохождения службы в Афганистан, в ограниченный контингент. Поэтому он самый большой набор в истории училища. Также вас набрали с «перебором» с тем расчетом, чтобы отсеять тех, кто не готов к службе в горно-пустынной местности, не готов воевать. И к вашему батальону, к каждому из вас будет строгий, нет, строжайший подход. Вас будут учить воевать и побеждать. Армия — не детский сад! Связь — нерв армии. И в случае вашей плохой подготовки, погибнут люди! Поэтому проще исключить неуспевающих в училище, чем потом ваши плохие отметки исправлять на поле боя кровью! Вы будете или выполнять всю программу подготовки на пять, или будете отчислены! Еще раз повторяю, что спрос будет наижесточайший. Нарушителей дисциплины будем выгонять, кто не справляется с учебной программой — долой! Многие из вас поступили в училище по блату, так вот, заявляю всем и каждому такому блатному, что никто не сможет повлиять на мое решение об отчислении того, кто не будет соответствовать критериям подготовки. Если кто-то надеется, что удастся увильнуть от Афгана после окончания училища — не рассчитывайте! Паре — тройке курсантов, может, и повезет, но все остальные — в Афганистан. Воевать! И если надо, то и умирать! Поэтому, товарищи курсанты! До присяги у вас есть еще время подумать, одуматься и добровольно подать рапорт об отчислении из училища! Подчеркиваю — до присяги! Уедете домой к маме с папой, забудете про военное училище, как про кошмарный сон! После принятия присяги дорога только в войска! Сейчас по моему указанию, ваша подготовка будет усилена, чтобы простимулировать у вас желание покинуть училище. Также чтобы не было самовольных отлучек, по моей команде, дежурный офицер не будет ходить по палаткам и считать вас по ногам, а будет построение ночью всего батальона или какой-нибудь роты выборочно. Кому не нравится — рапорт на стол об отчислении! Прошу усвоить для всех, что в батальоне я — командир. И я решаю, как жить батальону!

После такой «вдохновительно-напутственной» речи нас развели на занятия. И ротный проводил лично занятия по строевой подготовке. Оказывается, что все мы умели делать — неправильно!

Старун стоял на краю плаца и курил. Судя по тому, что делал Земцов, ему нравилось. Он даже несколько раз ободрительно прокричал ему:

— Молодец, капитан! Так и научите эту группу гражданских лиц, на которых без слез смотреть нельзя, именуемых сорок второй ротой, строевой выправке!

И Зема показал нам, как нужно ходить! Такого мы еще не видели! Никогда не полагал, что строевую подготовку можно довести до искусства! Как ходил строевым шагом Земцов, можно было смотреть завороженно. Подбородок приподнят, а когда по команде «Равняйсь» он поворачивал голову, он не просто ее поворачивал, а слегка набок, и приподнятый подбородок вздергивался еще выше. Когда он нас заставил повторить эту команду, я думал, что сломаются шейные позвонки или же порвутся мышцы на шее. Он же, с садистским изуверством, отдал эту команду, и пока мы старательно удерживали шею с головой в таком положении, ходил и каждому поправлял голову! Всей роте! У меня он вздернул подбородок и выкрутил шею так, что казалось, воздух перестанет поступать в легкие!

Поляна — великодушный великан, после поправки шеи ротным прохрипел:

— Ну, все, еще немного, и я так шеи курам сворачивал. Чуть-чуть осталось!

Низкорослый Буга тоже шипел:

— Чем больше узнаю комбата и ротного, тем больше люблю Абрамова!

— Вот-вот, а я считал Абрамова садистом!

— Абрамов по сравнению с ним — добрая воспитательница из детского садика!

— А наших взводных я просто люблю, они как феи из снов про Золушку.

— Какие сексуальные у тебя сны!

— Не надо о бабах!

— Точно не надо. Я о них и так постоянно думаю.

В строю стояли все, включая старшину. И бывшим солдатам, которые кичились тем, что они два года плац топтали, представилась возможность показать себя. Не все сумели это сделать, и Буда маршировал на полусогнутых. Раньше это не особо было видно, а сейчас…

Ротному было по фигу. Настоящих сержантов — с лычками из войск почти не было. Поэтому строевой подготовкой занимались все, не взирая на чины и ранги.

И так продолжалось два часа, с небольшим перерывом. В курилке, во время перекура, мы вдруг поняли, что смертельно устали.

— Никогда не думал, что могу так устать за час строевой, — Маркс Маскутов («Маркс») перематывал портянки и растирал икры ног.

— Не говори, кума, у самой муж пьяница! — худющий Аржаев Саня («Аржай») снял ремень поясной и разминал поясницу.

— Если все будет продолжаться в таком темпе, то ротный нас задрочит так, что до присяги не доживем, ноги сотрем до самых колен. У меня тогда хер по земле будет волочиться! — Сынок затянулся, с сожалением посмотрел на окурок, раздумывая «забычковать» его до следующего раза или добить.

Решил докурить, потом затушил о каблук и бросил в урну.

Колька Панкратов откинулся на скамейку, потянулся, как кот на солнце:

— Эх, сейчас на гражданке хорошо! Девки ходят! И никто их не окучивает! Потому что я здесь!

— Не льсти себе! Как только ты за забор, твои подружки нашли себе новых кавалеров! Гнездо пустым не бывает, его кто-нибудь займет! Проверено уже! — Глушак («замок» первого взвода) — Поэтому не оставляйте девушек долго без внимания, найдутся иные кавалеры, которые скрасят досуг твоей дамы сердца. Проверено. — Димка сплюнул — У нас кто в части «женатиком» призвался, к концу службы развелись. Не дождались. И плевать, что дети у некоторых были. Любовь на расстоянии только в романах бывает. Как говорят в армии: «Любовь в письмах — как цветы в противогазе нюхать». Вроде, и видишь, а толку нет. Поэтому, пацаны, не оставляйте дома своих девчонок. Толку не будет.

— Сорок вторая рота, строиться!

И мы тут же эхом отозвались:

— Первый взвод строиться!

Остальные эхом откликнулись. Еще час занятий. Он вымотал все кишки.

Мы побросали окурки, одернули куртки. Пошли учиться.

Следующие два часа устава мы восприняли, как манну небесную.

Когда пришли в лагерь перед обедом, то увидели, что по всему палаточному городку, как Мамай прошел со своим войском.

Почти у всех были задраны боковые стенки, кое-как закинуты наверх. Постели перевернуты. По лагерю ходили офицеры и выворачивали наизнанку все, что находилось в палатках.

Искали неуставное белье — «вшивники». От слова «вши». Спортивные кофты — «олимпийки», свитера. Почти все оставили. По ночам холодно, а спать под одеялом, сквозь которое просвечивает луна не очень-то тепло. Носки тоже у многих остались.

Перед каждой ротой высилась гора вещей, изъятых из палаток. По проходам вышагивал комбат и палочкой заглядывал под перевернутые матрасы, одеяла. Периодически над лагерем звучало грозное, но несколько визгливое комбатовское:

— Иппи его мать!

Это означало, что комбат в палатке, которую взводные уже обшмонали, обнаружил что-то, на его взгляд, запрещенное.

Подбегал офицер, подбирал и нес в общую кучу роты.

Комбат ходил вдоль палаток, ковыряясь носком сапога в вещах. И тут завопил:

— Курцы! Иппи его мать!!!! В палатках курят! Сожгут весь лагерь к чертовой матери! Иппи! На гауптвахту! Всех курцов!

При этом прикуривал очередную сигарету, спичку бросал рядом, пепел стряхивал в палатку. Все это делал машинально, не задумываясь. Со стороны смотрелось естественно. Это забавляло всех нас. Старун — самый главный курец в батальоне!

Каждая рота встала на свое место проведения вечерней поверки. Тем временем осматривали то, что нашли офицеры.

— Вот он мой любимый вшивничек! — кто-то вполголоса из третьего взвода проскулил.

— Да, и свой я вижу!

— Зеленый, вон, твои штаны!

И точно, лежали штаны Салимзянова, которые знал весь лагерь.

— Носки мои шерстяные!

— Как спать-то будем?

— Замерзнем!

— Заболеем!

— И умрем! — подытожил я.

Я пока не видел своих вещей, но что толку. Было понятно, что когда вот так все переворачивают, то найдут. Где курсант прячет? В постели, под матрасом. Больше особо негде.

Отдельной кучкой возвышалась посуда, когда-то стыренная из столовой. Туда же попала и посуда, привезенная из дома, кружки, несколько заводских кипятильников, еще больше самодельных кипятильников. Ну, этого-то добра нам не жалко. Еще намастрячим сколько понадобится. Кусок провода, пара лезвий или пара подков от сапог — без проблем. Нитки у каждого курсанта в пилотке имеются, ну, а щепки или спички для изолятора между лезвиями — не проблема.

Вперемешку с одеждой лежали и продукты. Куски черствого хлеба, выглядывал кусок сала, завернутый в тряпицу! Эх, сальца бы сейчас! Перед обедом желудок «куснуло». Жрать охота! Какие-то банки с вареньем, еще что-то, издалека не видно. Продукты — хорошо. Но это все поправимо.

А вот теплую одежду — жалко!

— Офицерам занять свое место в строю! — скомандовал замполит.

— Батальон, равняйсь, смирно! Равнение на середину! — замполит пошел на доклад к Старуну — Товарищ подполковник! Личный состав четвертого батальона по вашему приказанию построен!

— Вольно!

— Вольно! — продублировал замполит.

— Товарищи курсанты! Это что же происходит! Вы становитесь военнослужащими, а продолжаете таскать гражданские вещи! — голос комбата разносился над всем лагерем. Сильный голос. — В армии все продумано, и не мне с вами менять заведенные порядки. И если запрещено носить неуставные теплые вещи — не просто так, а с большим умыслом!

Строй тихо прыснул от смеха над этим «большим умыслом».

— Если кто-то заболеет, то он тут же заразит своего товарища, и так по цепочке, и заболеет вся рота, а то и батальон. Ваши вшивники не стираются, сплошная антисанитария! Еще раз у кого найду неуставную теплую одежду — объявлю пять нарядов вне очереди! И пойдете у меня «через день на ремень»! И я буду приходить и снимать вас с наряда, и снова будете заступать. И так пока не сдохнете на тумбочке. Это будет показательная казнь! Чтобы остальным было неповадно! То же самое будет и с теми, кто будет хранить продукты! От продуктов — грязь! Мыши, тараканы. Сплошная антисанитария! Пока вы на занятиях, мышь погрызла — и все. Вы заболели сыпным тифом, лихорадкой, чахоткой, холерой и чумой! И все сразу! Потом чихнули на своего товарища по столу, палатке, строю, и все, он умер! Что я должен буду написать вашим родителям! Они вас отправили учиться, как Родину защищать! А вы? Иппиегомать! Жрете под подушкой продукты, отравленные мышами и тараканами, носите антисанитарные вещи! Не для того, чтобы закаляться, а для того чтобы потеплее устроиться! Были бы вы американскими солдатами, я бы сам подкинул в часть пару зачумленных мышей, чтобы побыстрее сдох вероятный противник! Ну, а вы? Еще присягу не приняли, а уже нарушаете воинскую дисциплину и стараетесь побыстрее заболеть и умереть! Я вам, как командир батальона, заявляю, что не позволю этого! Вы у меня будете умирать и воскресать на занятиях по физической подготовке! Если мифический Христос это сделал один раз, то вы будете у меня делать это многократно, пока это не войдет у вас в привычку!

Я стоял и усиленно жевал губы, чтобы не заржать. Кто-то сзади уже давился кашлем от смеха.

Глаз с наростом у комбата заметно дергался. Переживает Чапаев, нервничает.

— Батальон, равняйсь, смирно! — рявкнул комбат — Командиры взводов, старшины рот, выйти из строя на три шага. — Те выполнили — Приступить к уничтожению неуставных вещей!

Те, у кого был перочинный нож, начали резать вещи. Кто-то из офицеров пытался порвать вшивники. Не всегда получалось. Наступал сапогом на рукав, потом дергал руками. Некоторые вещи были сработаны на совесть и не поддавались. Тогда у курсантов брали нож и резали.

— По шву, старшина, режь! — умоляюще просили из строя.

— Эх! — разочарованно вторили треску разрываемой материи.

— Я этот свитер с девятого класса носил!

— А этот мне памятен, потому что я первый раз в нем лишился девственности! Хорошая Мариночка была! Надо будет ей письмо написать!

— Ты что даже свитер не снимал?

— Не успел! Так хотелось!

— Животное!

— Да, я такой!

Куча вещей была такая, что взводные и старшина уже смахивали пот, а она все еще не кончалась. Бударацкий и Вертков делали основательно. Тропину с Баровым надоело это занятие, и они начали сами себя развлекать. Легко, непринужденно, играючи, брали какую-нибудь кофту за рукава и тянули ее в разные стороны, если она не поддавалась, то упирались подошвой сапога в подошву сапога другого и дергали. Если же и тогда ткань не рвалась, то становились спина к спине, перекидывали кофту через плечо и резко, одновременно нагибались. Ткань хрустела, рвалась под натиском двух капитанов. Нас это здорово забавляло, только Баров схватился за погон.

— Бля! Звездочку чуть не сорвал!

Тропин стал запихивать вылезшую наполовину звездочку из кителя Барова назад.

— Вы ее молотком забейте! — посоветовал кто-то из третьего взвода.

— Лучше отверткой закрутите!

— Я вам, товарищи курсанты, потом этим молотком буду править звездочки на пилотках, которые вы загибаете форса ради! Или бляхи на животе, — огрызнулся беззлобно Баров.

Наконец, удалось совместными усилиями водрузить звездочку на место. Пальцем Баров погладил звездочку, проверяя все месте, дунул на погон, смахивая несуществующую пылинку, погладил погон.

— Ну, вот, из-за вас, разгильдяев, чуть не стал старшим лейтенантом!

— Старший лейтенант Баров — звучит неплохо! — кто из строя вполголоса произнес.

— Мне больше нравится полковник Баров! — он усмехнулся — Хотя с такими подчиненными можно и старшим лейтенантом стать. Тьфу, тьфу, тьфу! — он трижды плюнул через левый погон, снова смахнул невидимую пылинку или частицы слюны и снова погладил погон.

Еще полчаса продолжалось тщательное уничтожение вещичек, что сберегали тепло наших тел. Комбат, замполит, командиры рот ходили среди вещей, ковыряя носком сапога в куче вещей, выуживая оттуда плохо порезанные.

Зема вытащил тельняшку. Теплая, с длинным рукавом. Все знали, что это Валеры Лунева.

Ротный бросил ее к уничтожителям вещей.

— Плохо порезано.

Старшина начал кромсать ее.

— Эх, я так надеялся, что зашью ее! Знатный тельник был! Я так его любил! — прошипел Лунев. — Он мне душу грел. Его дядька подарил. А он в нем два раза в рейс ходил! Прямо сказать — исторический тельничек! Надо будет ему писать, чтобы еще выслал. Да, и хрен с ним! Все равно, обзаведусь новым! А комбат — свинья!

— Всегда грязь найдет! — кто-то поддакнул из первого взвода.

Вскоре все закончилось, по команде дневальные унесли изрезанные вещи на помойку, нам приказали в течение пяти минут навести порядок в палатках, мыть руки, обедать.

Пока наводили приличествующий порядок в палатке, слышались отдельные реплики:

— Где мои сигареты?

— У комбата спроси!

— Нужна комбату моя «Астра», он болгарские курит! Дневальный! Падла! Кто мою «Астру» упер?

— Хрен его знает! Кто-то из толпы. Спроси у них!

— Что я курить буду?

— «Стрелецкие» (т. е. настреляешь у кого-нибудь, они же японские — «цузые») или «БТ»!

— Сам «БТ» кури!

Периодически раздавались реплики, что у кого-то что-то пропало. А кого винить? Некого. К комбату не пойдешь предъявлять претензии. Сам виноват, не храни, что запрещено.

После обеда у роты занятий не было — самоподготовка, она же «самочка» или «сампо».

Пока шли на свою полянку, наблюдали как сорок третья рота устраивала похороны окурка — «бычка».

Кого-то ловят за курение в неположенном месте или группу товарищей, и дабы впредь неповадно всем было. Так сказать, в назидание потомкам, окурок хоронят.

Траурная процессия представляла действительно унылое зрелище. А кому охота копать?

Впереди шла группа могильщиков в количестве трех курсантов с лопатами на плечо. За ними — четверо с расправленным одеялом. На нем расположен «покойник» Потом — весь остальной взвод, где был «залет».

И вся процессия идет, как положено — строевым шагом, с задержкой. Рядом шли ротный и взводные сорок третьей роты.

На наше поколение выпала возможность насмотреться на многочисленные похороны на Красной площади. Там рота почетного караула очень красиво шла, сопровождая покойников в последний путь.

— Жаль, что нельзя поближе подойти! — кто-то из наших вздохнул.

— Что проще — попадись с сигаретой комбату или замполиту — они тебе устроят такие же «похороны».

— Лучше со стороны наблюдать.

Тем временем траурная процессия почти скрылась, но было еще видно и хорошо слышно в тишине, что происходит.

Сначала вырыли могилу, судя по тому, что тела могильщиков медленно уходили в землю, а потом уже были видны только лопаты, которые выбрасывали землю.

Путем группового обсуждения пришли к выводу, что как положено быть могиле — не менее двух метров.

— Прямо мифический «бычок»! Как в «Вие». Боятся, что вылезет из могилы.

— И будет бродить по лагерю, пугая дневальных по ночам.

— А с первыми петухами снова скроется в могиле.

Могильщики сменялись. Ну, вот, вроде, и закончили, помогая друг другу, вылезли из могилы.

Все сняли головные уборы, один из могильщиков произносил траурную речь, прощаясь со своим окурком.

Потом другие могильщики тоже говорили проникновенные речи. Жаль, что далеко и не слышно.

Ну, а потом закопали могилу. Из двух веток соорудили большой крест, водрузили на земляной холмик.

Взвод построился и прошел строевым шагом, отдавая последние воинские почести покойному окурку.

Судя по довольным лицам офицеров, их очень забавляло это действие При этом они курили. Нам самим было смешно. Но участвовать не хотелось.

Теперь мужики не будут курить там, где их могут поймать. Яма-то была приличная. Глубокая.

— С такими «похоронами», глядишь, кто-нибудь и курить бросит!

— Да, с такими забегами, что у нас с ротным, надо бросать курить, а то сдохнешь.

— Ага, никакой дыхалки не хватает!

— Ну, иногда, и курево помогает.

— Понятно, когда холодно и есть хочется, тогда без курева — никуда! И согревает, и живот не так сводит!

— Да нет, я по другому поводу.

— Какому?

— У меня сестра, когда училась в мединституте, была у них практика в онкологии. Так там мужика прооперировали. Сделали ему полный наркоз, операция сложная была, и вот его надо срочно из наркоза вытащить. Сестра объясняла, я ничего не понял, зачем сразу вытаскивать. А, оказывается, что в каких-то наркозах можно только определенное время находиться, иначе потом — кранты, помрешь. Так вот, мужику чего-то, как положено, колят. И по щекам бьют, и растирают, сестра стоит, и понимает, что все, помирает дяденька. Он что-то мычит невнятное, а толку-то нет. Анестезиолог, что наркоз делал, почти уже в истерике бьется. И операция, вроде, как положено прошла, а не выйдет пациент из наркозного сна — по голове не погладят, будут разборки всякие, да и родственники будут потом беседовать с тобой. А родственники бывают разные. Если установят, что ошибся врач с наркозом, то и посадить могут! Так вот анестезиолог в отчаянии кричит лечащему врачу: «Расскажи мне про него!», тот и отвечает: «А что про него говорить? Курит он с восьми лет!» Анестезиолог хватает сигарету и прямо в операционной, а там все стерильно, закуривает! Все в шоке, раскурил сигарету и дует в лицо больному. Тот кашлять начал. Врач ему прямо в руку сигарету сует! Дядька полежал, потом с закрытыми глазами затягивается. Сначала немного, потом сильнее, полной грудью. Курит. Вроде, как и без сознания, но приходит в себя. Потом сам сел на стол, и все курит. Все врачи, медсестры и практиканты в шоке. Только что умирал, а тут сел, ноги свесил, курит и спрашивает: «Здорово! Ну, как все прошло?» Сестра говорит, что от смеха чуть лампа над операционным столом не упала! Ржали все! Кто-то даже по полу катался, зажав живот. И хирург, что резал, и анестезиолог хлопают мужика по плечу, мол, молодец! Операция прошла нормально! И все, кто курил, прямо там и закурили! Сестра не курит, рассказывала, что дым просто висел в операционной, но ей было все равно. Мужика спасли. А он и понять не может, отчего все ржут, как кони, и курят. Потом ему уже рассказали, и он понял. Ну, а потом на него все врачи ходили смотреть, а сестра подготовила доклад по практике и описала этот случай. Ей не поверили, созвонились с больницей и тоже выезжали туда. Никто не мог понять, как это врач додумался. А он просто руками разводит и говорит, не знал. Еще минут десять, и пациента из операционной можно в морг патологоанатомам везти на прием. Вот, что первое в голову пришло, так он сделал.

— Охренеть!

— Такого не бывает!

— Еще как бывает! Никто не знает человеческий организм! Так, что-то где-то среднее по району.

Погода хорошая была, осеннее солнышко пригревало, хотелось раздеться, позагорать. Нельзя. Это не личное время. Чтобы не испачкать брюки уселись на сумки, кто-то сразу начал засыпать. Поп вытащил моток сталистой проволоки и начал что-то мастерить.

— Поп, ты чего?

— Пару петель на сусликов поставлю.

— Оголодал?

— Скучно, — Поп был немногословен, увлеченно собирая нехитрое приспособление.

Тут же к нему присоединился Фома, Шкребтий, Хохол. Кто советом, кто делом помогал. Быстро накрутили штук десять петель, попробовали, как они скользят. Остались удовлетворенными. Подошло время перерыва. Кто курить, а полроты отправилось устанавливать петли на сусликов. На абитуре это было одно из самых главных развлечений.

Поп деловито вытащил из кармана хлеб, что прихватил в столовой. Все, кто участвовал, кто просто смотрел, обсуждали, попадется или нет. Советовали поглубже заколачивать колышек, к которому крепится петля, чтобы сусел не ушел.

Перекур закончился, рота снова разместилась на своих местах. Стали издалека наблюдать. То там, то сям любопытные зверьки высасывались из своих норок. Некоторые обнаглели и стояли столбиками, что-то высвистывая, изредка, быстро чесались по бокам и пытались выкусывать что-то на спинке. Видимо, блох.

— К осени посмотри, какие спины нагуляли. Жирные!

— Супец из них сварганить бы!

— Да, и шашлычок тоже неплохо бы!

— Вы что сдурели! Комбат сказал, что они — враги Варшавского договора, их вообще американцы заслали. Их сначала специально заразили, а потом в Сибирь забросили…

— На парашюте с «Челенджера».

— Во-во.

— Лучше бы батальон баб сбросили, чтобы они меня до смерти изнасиловали.

— Они потом заявят, что беременные все от тебя. Что делать-то потом будешь?

— Они — враги, значит, напинаю кованым мокрым сапогом в живот и все дела.

— С бабами худо и без них никуда.

— Мне дед рассказывал про одну дамочку. Сталкивался с ней. Дело в 1945 году.

— Он ее того… Ошкурил?

— Не ошкурил, «завел за корягу».

— Обманул, значит, честную девушку?

— Ну, типа того… Но! В интересах Родины!

— Ух, ты! И такое бывает!

— Расскажи!

— Война к концу идет, а дед всю войну провел на охране границы. Сам говорит, что формальность. Чего границу с Монголией охранять-то. Но бросить нельзя! Непорядок. Они, вроде как и с нами, социалистическое государство, но и догляд за всеми нужен. Но и кормили слабо. Все для фронта, все для Победы. И вот решил демаркировать границу.

— Чего? Чего с ней сделать?

— Уточнить, где чья земля. Где наша, а где монгольская.

— А-а-а! Ясно.

— Ну, вот с нашей стороны поручили это дело деду, он начальником пограничников там был. А от Монголии дочь Чойбалсана, в то время он правил у монголов.

— Девочка хоть симпатичная была?

— Не спрашивал, но думаю, что бойцам, что служили тогда, она очень глянулась. Ну, вот они встречаются делегациями у пограничного столба. У монголов не было тогда пограничников, да и карты были тогда условными, приблизительными. Это наши пограничники охраняли границу. Дочка говорит, что этот столб должен быть перемещен на пять километров вглубь Советского Союза…

— Вот, сука!

— Баба, что с нее возьмешь!

— Я же говорю — сволочь!

— Мой дед говорит, не могу — меня расстреляют. А она свою линию гнет, мол, давай тащи столб пограничный, а то протокол не подпишу. Деду тогда секретная инструкция пришла, мол, вести себя дипломатично, не накалять обстановку, но и спуску не давать. Вот и крутись между молотом и наковальней. Дед тоже упирается рогом, не могу, к стенке поставят, у меня семья, ребятишки сиротами останутся. И так они пару часов. Диалог слепого и глухонемого. Каждый свою линию гнет. И дед потихоньку начинает сдавать позиции, мол, давай так. Я столб оттащу, но мне бойцов кормить надо, форма прохудилась. Она ему пятьдесят овец, да десяток лошадей, с дюжину полушубков. Дед тогда бойцам своим говорит, тащите столб на пять километров вглубь территории. Все. Столб ставят. Овец перегоняют, лошадей туда же, овчинные полушубки. На новом месте монголы накрывают стол, выпили, хлопнули по рукам, встреча послезавтра через двадцать километров по границе. Только гости уехали, дед команду бойцам, от прежней метки, тащите столб на пятнадцать километров вглубь монгольской территории. Вот так дед и своей земли не отдал, и солдаты были накормлены.

— Молодец дед у тебя!

— Здорово!

Полянин Вадик наблюдал за сусликами, как они ныряли в норки и выскакивали из них, в петли идти не хотели. Забавные зверьки.

Он начал рассказ.

— Я еще мелким был, лет десять, и чего-то с батей поехали в Туву. Не помню, то ли к родственникам в гости или на охоту. Не помню. Это я к слову, что тогда твой дед границу метил между Тувой и Монголией.

— Ух, ты! Два связанных рассказа! Может, твой батя «дрючил» дочку того монгольского вождя?

— Какого вождя?

— Так у нас все, кто у власти — вожди. Ленин — вождь? Вождь! Так и тот, как его там «Чего-то и где-то там», тоже вождь!

— Нет! Батя у меня мамку любит! — Поляна серьезно покачал головой. — Так вот! Приехали мы к родственникам, они нас потащили на большущее озеро в Туве. Просто огромное озеро! Мы с батей барахло из машины сбросили, начали его разбирать, а дядька — местный он, и мужики с ним, что были, говорят, мол, обождите малость. Мы в непонятках. А они говорят, что тувинцы — язычники, попов у них нет, но в духов крепко верят. И для того чтобы все зашибись было, нужно, чтобы духи одобрили нашу стоянку.

— Поляна, ты гонишь чертей!

— Чтобы духи одобрили?

— У них, что, запрос в трех экземплярах подписать или справку взять?

— Да нет! Слушайте, не перебивайте, а то собьюсь! — Вадик досадливо махнул рукой на болтунов. — Так, вот, вокруг озера сопки, ну, холмы такие. И только мы, значит, приехали и стали сбрасывать багаж, на всех сопках суслы появились. Ну, суслики. И не чета местным! — кивок в сторону местных зверьков, что сновали возле своих норок, не желая идти в петли. — Те, были раза в два или в три поболее нынешних. Из трех таких зверят можно и шапку добрую справить, а сварить, мужикам пятерым поужинать. Вещь! И мясо доброе, мех неплохой, главное, чтобы шкурку сильно не попортить. Либо в глаз из мелкашки или на петлю, как Поп. Так вот. Нужно же духов умаслить, вот мужики местные в чашку-плошку эмалированную выливают полбутылки водки, ломают полбуханки хлеба белого и в гору, на сопку эту, где суслов много. Поднимаются. Хлеб ломают на несколько больших кускманов. Ставят водку на землю в чашке, пиале, хлеб неподалеку укладывают, и вниз. Мы стоим, смотрим, не понимаем, чего дальше-то будет? А только мужики ушли, суслы из норок вышли, посмотрели. Самый большой суслик, как кошка, такого размера, жирный, спина переваливается с боку на бок, подошел, не спеша к пиале с водкой, понюхал, встал столбиком, свистнул что-то по-своему. Потом в лапки взял пиалу, несколько раз лакнул водки, пиалу поставил на место, отошел к хлебу, взял в лапки, погрыз, и в сторону отошел. Водку, значит, закусил. Постоял столбом и брык на бок, спит. Другой сусел подошел, полакал водки, хлебушкой закусил и тоже отвалился на боковую. И так они по очереди. С других сопок потянулись грызуны. Им водки надо пару капель. Поспали, снова по очереди водку лакать, да закусывать…

— Поляна, ты звиздишь, как Троцкий!

— Врешь, Вадик!

— Не вру! — Вадик горячился. — Мы с батей тоже поначалу офанарели, какие на фиг духи, мы-то уши развесили, думали сейчас призраки, да привидения летать будут, места-то глухие, чертовщина всякая может случиться! А тут не духи, а суслики — алкоголики!

— Ха-ха! Суслики-алкоголики! Придумать же такое! Сознайся, что сейчас сочинил! Брехун!

— Сам ты брехун! — Вадик насупился — Мужики говорили, что житья никому от этих суслов не было. Только приехал, они все припасы растащат, палатку, снасти рыбацкие погрызут в ноль. Могут и проводку у машины подпортить. Короче, житья от них не было. И стреляли их, и травили. А они, словно сатанели, их убивают, а их все больше и больше. А бешеные они или нет, поди разберись, и людей кусали. Вот и пошли к местной шаманке, а та и говорит, что духи озера против, чтобы вы тут были. А суслики лишь исполняют волю духов. Вот и нужно, чтобы духи разрешили рыбалку — водки и хлеба. Так туристы и приучили сусликов к водке. Потом еще подливали им водки, да хлеба подкидывали. Они к нам и не лезли.

— Ну, ты и врешь же, Вадик!

— Не вру я! А насчет духов, сам видел, из Байкала вырывается одна река — Ангара. По легенде, она к своему жениху Енисею стремится. И вот там, откуда она вырывается в свое течение, стоят несколько огромных черных камней, мол, батя — Байкал препятствовал побегу. Так вот, как-то поехали большой толпой на рыбалку туда. Женщины были. Они первыми пошли смотреть. Как только они пришли, волны, ветер поднялся, до этого все тихо было. Местные мужики кричат, мол, бабы, уходите, пока не утонули! Оказывается, Ангара женщин не любит, ревнует, что ли, по их поверьям. Только мужики пришли на эти камни с водкой, три пальца в стопку, побрызгали в три стороны, потом немного в воду, выпили, закусили хлебом, хлеб — по воде. И все! Как бабка пошептала. Полный штиль. Вода ровная, гладкая, тихая! Вот и что это было?

— Это было, или ты, Поляна, нам врешь, или как в России без водки — никуда. Даже природу споили. Что сусликов, что Ангару.

— И пьяному море по колено.

— Получается не море, а Ангара.

— М-да уж, дела!

— Развел ты, Полянин, тут муть всякую, полную мистику!

Все занялись своими делами, переваривая историю. И смех и грех. Верить — не верить — дело каждого, но интересно.

Не нравится — не слушай, а врать не мешай!

Шкребтий с Фомичем спорили. Фомич подтрунивал на Шкребтием, как над хохлом:

— Спорим, что забрось тебя в тайгу на две недели, и там сдохнешь!

— Не сдохну! Я кору с деревьев буду есть!

— И ждать когда тебя найдут?

— Ага!

— Ну, и дурак! Я город буду искать или другое поселение.

— Как ты найдешь в тайге город или деревню?

— Находи воду — речку, желательно, побольше и иди вниз по течению. Возле воды всегда люди. Чем больше воды — больше людей. Малые реки впадают в большие.

— Тебя послушать, ты так до моря или до океана дотопаешь!

Спор стал вялотекущим. Переругивались, но больше для проформы. Каждому хотелось, чтобы последнее слово осталось за ним.

Тут Поп, что внимательно слушал, но не отрывая глаз от сусликов, сорвался с места с криком:

— Есть один!

И точно, в пыли, траве, барахтался большой суслик. К нему подбежали.

— А что делать-то?

— Не бери голыми руками!

— Покусает!

— Вдруг он бешеный?

— Сам ты бешеный!

— Ага, его американцы на парашюте сбросили.

— Его еще разными датчиками обвешали и радиостанцией снабдили, чтобы он все секреты передал натовцам.

— Комбат же говорил…

— Ты его больше слушай! Он мой вшивник сегодня уничтожил!

Поп тем временем выдернул колышек, и получилось, что суслик у него, как на проволоке собачка.

Тут еще одна удавка сработала, и через десять минут у нас было два суслика.

— О, Поляна, суслики-алкоголики!

— Бля, ты у них спроси, где водка, которой их туристы поят!

— Это тувинских суслов водярой потчуют, поэтому, как Вадим говорит, они в десять раз больше, чем наши! А наши такие же трезвые, что и мы! Разве что ворованный одеколон нюхают!

— И что же делать будем с этой горой мяса?

— Не на абитуре. Быстро приготовить не успеем.

— А что делать-то?

— Сделаем своим талисманом.

— Ты еще усынови его.

— Ага, удочери. Не знаешь же мальчик или девочка.

— Еще в ширинку себе засунь! Пусть орешки твои на зиму себе приготовит!

— Лучше старшине засунь!

— Или Земе!

— Давай попробуем устроить поединок.

— Вещь!

— Давай!

Так и сделали. Одного суслика назвали Будой, второго — Шарой, как старшину сорок первой роты — Шаровара.

Нашли большую коробку. Сначала их стравливали, не снимая удавок, потом, когда «бойцы» разозлились, стали драться без удавок. Когда снимали с них петли, они пытались укусить, потому что мы мешали их драке.

— Давай, Буда! Слева врежь!

— Шара, не сдавайся, жми!

Мы азартно переживали за бойцов. А те старались изо всех своих суслячьих сил.

— Буда, сука! Жми!

Буда словно понимал, что за него болеют, «жал». Отскакивал, нападал и рвал Шару, снова отскакивал, визжал, верещал. Совсем как наш старшина. Иногда, казалось, он использовал и запрещенные приемы, бил лапой и пытался укусить противника в пах. Жестоко, но действенно. Тот отскакивал, кружился, но держался, не сдавался, бился. Крови, несмотря на весь визг и шум у бойцов не было. Опытные попались. Отбивались. Грамотно уходили от ударов и укусов. Подныривали под лапой и зубами друг друга.

Шара поначалу защищался, но когда его загнал в угол Буда, рванулся в контратаку. Он встал на задние лапы, подпрыгнул высоко и бросился на спину Буде, выдрал приличный клок шерсти.

Буда взвизгнул и отскочил назад, но тут же ринулся в бой. Схватка продолжалась уже пять минут, и никто из бойцов не хотел уступать.

Страсти вокруг ринга в коробке также не утихали. Те, кто сделал ставки на суслов, готовы были сами ринутся в бой, помочь сусликам или разбить морды своим противникам в надежде не проиграть.

Сначала над поляной слышался только визг бойцов в коробке, потом уже подбадривающие крики болельщиков заглушили крик, свист, визг «боксеров».

Поединок прервал чей-то крик:

— Шухер! Вертков!

Попов пинком опрокинул коробку, и суслики, забыв про драку и взаимные обиды, кинулись в разные стороны, спрятались в ближайших норках. Духи, по версии Полянина, разбежались, разлетелись по близлежащим норам. Жалко и обидно. Красивый бой был. Интересный! Захватывающий!

Мы построились. Сампо закончилось. До отбоя мы обсуждали детали поединка. Так и не пришли к единому мнению, кто же одержал победу. Тут же любители спорта решили, что по очкам победу нужно было присудить Буде, но Шара выиграл бы бой по нокауту.

Никто никому не должен. Сахар, сигареты, спички, масло, компот с червями, поставленные на кон, остались у своих владельцев.

Коллегиально было принято решение, по возможности, повторить поединок с участием новых бойцов. Клички оставить прежние. Может, хоть вот так, в сусликовском поединке, удастся отомстить какому-нибудь старшине.

Так что Женька Попов целый вечер удостаивался внимания и почета всей роты. Ему удалось оторвать нас от обыденной скуки и рутины. Звериные бои лучше зубрежки уставов: «Дневальный по роте обязан:

— Никуда не отлучаться из помещения роты без разрешения дежурного по роте.

— Постоянно наблюдать за комнатой для хранения оружия.

— Не пропускать в помещение посторонних лиц, а также не допускать выноса из казармы оружия, боеприпасов, имущества роты и личных вещей солдат и сержантов без разрешения дежурного по роте.

— Немедленно докладывать дежурному по роте обо всех происшествиях в роте, о нарушении установленных уставом правил взаимоотношений между солдатами или сержантами роты, о замеченных неисправностях и нарушениях требований пожарной безопасности, принимать меры к их устранению.

— Будить личный состав при общем подъеме, а также ночью в случае тревоги или пожара, своевременно подавать команды согласно распорядку дня.

— Следить за чистотой и порядком в помещениях и требовать их соблюдения от военнослужащих.

— Не позволять военнослужащим в холодное время, особенно ночью, выходить из помещения неодетыми.

— Следить за тем, чтобы военнослужащие курили, чистили обувь и одежду только в отведенных для этого помещениях или местах.

— По прибытии в роту прямых начальников от командира роты и выше, дежурного по части, подать команду «Смирно», а по прибытии в роту других офицеров роты, а также старшины роты и военнослужащих не своей роты, вызывать дежурного по роте.

Очередному дневальному запрещено садиться, снимать снаряжение и расстегивать одежду.

Дневальный свободной смены обязан поддерживать чистоту и порядок помещений, никуда не отлучаться без разрешения дежурного по роте, оказывать ему помощь в наведении порядка в случае нарушения установленных воинскими уставами правил взаимоотношений между солдатами или сержантами роты; оставаясь за дежурного по роте, выполнять его обязанности».

А тем курсантам, что были на сержантских должностях, нужно было знать еще и обязанности дежурного по роте.

Когда строились на ужин, то поневоле сравнивали Бударацкого с сусликом. Его слегка выпирающие верхние зубы и узкое вытянутое лицо придавало некоторую схожесть то ли с лошадью, то ли с сусликом. Короче, у Буды появилась новая кличка «Суслик», он же — «Сусел», также — «Сусл».

На ужин подали новое блюдо, невиданное доселе. Прошлогодняя гнилая квашеная капуста с огромными кусками волосатого сала.

— М-да, уж!

Никто не ел. Брезгливо рассматривали это адское варево, поднимая на ложке и вываливая навесу в тарелку.

— Звиздец.

— Как это есть?

— Никак.

— Свинячье варево.

— У нас в деревне и свиньи бы есть такое не стали.

— Эти станут.

— Хоть бы водки дали, чтобы не так страшно было есть такую гадость.

— Пей водку — глистов не будет.

— Думаю, что мои интеллигентные глисты сами покинут мой истерзанный организм, как я только съем ложку этого дерьма.

— Не пробуй. Обосрешься прямо в столовой.

— Господи, за что такое мучение-то?

— Надеюсь, что этот бигус нам дали в первый и последний раз.

— Ага, типа испытание перед присягой.

— Выдержишь — готов принять присягу. Не выдержишь — не примешь.

— У подводников — выпить забортной воды.

— А у связистов — ложка гнилой квашеной тушеной капусты с волосатым салом. Б-р-р-р!

— Хочу в подводные связисты!

— Будешь разматывать кабель по дну морскому?

— Ага! Обеспечивать связь между подводными лодками и кораблями, что сверху.

— Так и хочется пойти к повару и запихать в него это… Даже не знаю, как правильно выразиться.

— И не выражайся. Все равно в русском языке нет слов.

— Так есть хочется — что жить перехотелось.

— После этой отравы даже черви в компоте уже не кажутся такими мерзкими.

— Почти родные.

— Чую, что к концу КМБ мы всех сусликов в округе переловим, но не с целью формирования олимпийской сборной по сусликовскому боксу, а чтобы пожрать их.

Червей из компота мы уже выбрасывали не с такой брюзгливостью, как раньше.

Вечером Лунев собрал на помойке то, что осталось от его тельника. Так как все было скомкано, то пришлось немало потрудиться, чтобы найти все кусочки от любимой тельняшки. Не хватало куска от рукава. Валера в двадцатый раз переворачивал кучу тряпок, что некогда согревали души и тела молодых курсантов, уберегая их от простудных заболеваний.

— Нет рукава! Где он? — бормотал Валера себе под нос, в который раз перебирая кучу.

— Спроси у дневальных. Может, кто прихватил на тряпки для приборки.

— Может быть и такое, — Валера кивнул. — Присмотри за тем, что я откопал.

— Ладно.

Валера быстро мотанулся по лагерю. Почти с мордобоем отобрал у дневального по 44 роте рукав от своего тельника. Новый наряд еще не успел начать убираться, так что рукав остался в том виде, что его выбросили на мусорку. По их планам, он хорошо должен был вытирать посуду после ужина.

Под видом оборудования, не взирая на ехидные замечания, Валера молча сопел в бытовке. Разложил на столе остатки тельняшки, перекладывая кусочки полосатой материи, собирал мозаику. Рядом была развернутая газета, готовая прикрыть его работу. Стежок за стежком, кусочек к кусочку, медленно, тщательно, тельняшка, разодранная в клочья, приобретала первоначальный вид.

Наутро Валера показал плод своего ночного труда. Тельняшка была собрана. Лунь постарался, чтобы полоски совпадали. Не везде, не всегда ему это удалось, но то, что была проделана титаническая работа — факт. Стежки были мелкие, аккуратные. Теперь, чтобы вновь ее порвать, нужно было постараться. Очень постараться. Валера ее спрятал в матрас. Распорол, уложил, и вновь зашил. Аккуратно, стежок к стежку, потом замазал пылью шов. На вид он стал старый. Как многочисленные, что были ранее. Выделяло его, что он был ровный, аккуратный, но кто обратит на это внимание?

Потом были стрельбы. Для многих это было впервые. Стреляем из автомата! Дети военных, я не исключение, с видом бывалых вояк рассказывали, какая отдача у автомата, и чтобы не было больно, приклад надо сильнее вдавливать в плечо.

На скорость разбирали и собирали автомат. У всех в школе была начальная военная подготовка. Так что с этим больших проблем не было. Потом были инструктажи, как говорят в армии «до слез», по технике безопасности. Устроили зачет по этой самой технике. Расписались в ведомостях. В одной, второй, третьей. Как правильно ложиться, прижимать пятки к земле.

На вопрос к капитану Барову, зачем пятки-то к земле прижимать? Тот ответил просто:

— Дабы не портить носки казеных сапог. Тебя убили в бою, товарищ их снял с тебя и ему хорошо — ты обувь сохранил.

— Так ему хорошо, а меня-то убило.

— Вот поэтому вы, товарищи курсанты, и учитесь хорошо, чтобы не с вас сапоги снимали, а вы.

— Какая гадость! С мертвеца сапоги…

— Жить захочешь — снимешь. Ну, а если тебе не нужны — отдай товарищу, что рядом. — подумал — А, также можно продать местному населению или обменять на водку! И еще, товарищи курсанты, когда будете писать письма домой не надо писать так: «Здравствуйте, дорогая мама! Извините за плохой почерк. Пишу карандашом, зажатым в зубах на оторванной ноге убитого товарища!»

Последние слова утонули в дружном хохоте.

Три пробных, три зачетных в мишень. У кого не получалось, материли автомат. Но, как ни странно, почти все успешно попали в цель. Вот, что значит автомат АКМ! Вещь!

Так за учебой, борьбой то с голодом, то со сном, ленью и скукой пролетело время, и мы отправились в пеший переход в училище. Или как говорили на «зимние казармы».

Если идти по дороге, получалось не менее двадцати километров. Если полями, то срезали около пяти километров. Нужно было отправить кого-то в роты. Наряд, попутно отвезти имущество, которое мы не брали с собой. Они уезжали раньше на машинах. От каждого взвода по два человека.

К переходу мы готовились. Это было испытание. И каждому хотелось его пройти. Одно дело туристом бродить по полям, лесам, долам, другое — строем маршировать по пересеченной местности. В сапогах, под командованием комбата и присмотром Земцова. Это совершенно иное.

И вот вопрос, кого отправить? Никто добровольно не хочет ехать на машине.

Назначали Бадалова и Кулиева. Они сначала протестовали на русском. Потом перешли на узбекский. Немного я понял, но знакомые маты в свой адрес как «джиляб», «маймун», понял. Но виду не подал. Я — командир, поэтому — вперед! В кузов ГАЗ-66 с драным брезентовым верхом. На нем возили караул на полигон. Так называемый «второй караул». Первый был в училище. А здесь охраняли автопарк, открытую стоянку с законсервированной техникой и склады на случай войны.

Здесь же мы узнали, что ГАЗ-66 называют «шишига» и «шишарик». Потому что «шестьдесят шесть» произносят слитно, вот и получается сплошной звук «ши». Да, и вообще в армии, как поняли, всему и вся дают прозвища, либо сокращают.

Как сообщил нам по этому поводу полковник Чехоев на занятиях, когда будешь отдавать команду, враг сразу не поймет и скорость передачи команды сокращается, а смысловая нагрузка возрастает.

Завтрак был на удивление перед убытием вкусным. Потом мы убрали палатки, имущество погрузили в машину, развод. И пошли… Шли строем, в колонну по три и пели строевые песни. Погода тоже радовала. Несколько сухих дней, последние дни августа радовали теплом. И пели от души. Громко, во всю ширь легких, пока молодой, и твои мечты сбываются. Стал курсантом, прошел испытание — курс молодого бойца!!! Еще небольшое испытание — пеший переход в Училище! А потом — Рубикон! Перешел — и все, назад хода нет — ПРИСЯГА!