День курсанта

Присяга

Не спеша, с тремя привалами, песнями, спорами какая рота перепоет другую, наш четвертый батальон прибыл в УЧИЛИЩЕ. Кемеровское Высшее Военное Командное Училище Связи (КВВКУС). Дальше первого КПП нас не пускали по прибытию. А сейчас… Ворота откатили, и мы входим и идем по центральной аллее.

По диагонали от КПП-1 в самом дальнем углу стоит казарма, в которой нам предстоит жить три года. До этого это была казарма первого батальона. Он сейчас на четвертом курсе и переместился в общежитие. Там они будут жить по два — четыре человека в комнатах. Вон они спокойно, снисходительно смотрят на нас. Мы для них — салаги. А они для нас — старшие товарищи. Хоть и разделяют нас всего-то три года, но они смотрятся, как настоящие офицеры да и офицеры с ними общаются почти как с равными. Еще долгих три года, и мы станем такими же. Если мы прошли КМБ, то выучиться сумеем.

Казарма наша была «П»-образное сооружение с двумя крыльцами. Левое крыльцо занимала 44 рота на первом этаже, и 43 на втором. Правое крыльцо — 41 — первый этаж, наша 42 — второй. Кабинет комбата в 41 роте, замполита батальона — в 43. У офицеров рот был свой кабинет под табличкой «канцелярия роты».

Как заходишь в казарму на этаж, то слева канцелярия, справа — бытовая комната, из нее вход в каптерку. Прямо по коридору слева — спальное помещение. Возле окон — «взлетка», в конце ее — спорт уголок. Гири, штанга, турник — перекладина.

Напротив взлетки — самоспальное помещение. Двухъярусные кровати. На каждый взвод по одному проходу вглубь, до окон. Койки располагались друг напротив друга. Четыре взвода — четыре прохода.

Первая кровать — старшины. Кто на сержантских должностях спали на нижних кроватях. Замкомвзвода — рядом со взлеткой. Надо мной спал Серега Бровченко. На нижней койке — Серега Мазур.

У каждой кровати по два солдатских стула. Для формы. Только не вешать на стул, а укладывать установленным порядком. Сначала куртка. Потом брюки. Так, чтобы не помять, стрелки не должны поломаться, потом — ремень, сверху — пилотка. По тревоге нужно быстро одеться. Но при этом Бровченко не должен мне спрыгнуть на шею. Так с ним и договорились, что я встаю ближе к ногам, а Бровкин спрыгивает ближе к изголовью. Пилотку на голову, ремень на шею, брюки, сапоги. Портянки по-«тревожному». То есть просто сверху и толкаешь ногу, потом уже одеваешь куртку и все на бегу. Пока нам это рассказывали в теории. Постигнем и эту нехитрую науку!

Дальше по коридору от входной двери, напротив взлетки — тумбочка с дневальным. На тумбочке два телефона. Один внутренний с диском. Другой — без номеронабирателя красного цвета. Прямая связь с оперативным дежурным по училищу. Над тумбочкой помимо стенда с обязанностями, инструкциями для суточного наряда висит ящик. На нем лампочки и кнопки с надписями «проверка», «тревога». Одна из кнопок прикрыта крышечкой и опечатана мастичной, как говорят в армии, на самом деле пластилиновой печатью. Когда вскрываешь оружейную комнату, то предварительно обязан позвонить оперативному дежурному и испросить на это разрешение. Иначе на пульте оперативного загорится лампочка, и он отправит для проверки караул. На случай захвата казармы противником, преступниками, кто охотится за оружием, можно просто нажать на кнопочку и оперативный поймет, что происходит нападение на роту. Также у этого ящика-блока было и еще одно предназначение, как рассказывали, оперативный по Сибирскому военному округу, на чей территории было дислоцировано наше училище, мог со своего пульта, по своему усмотрению, минуя всех и вся, поднять по тревоге любую роту в Сибири. И тогда мы уже не подчинялись своим командирам, а напрямую только командам из Штаба Округа. Было это на самом деле или нет — никто не знал, но если есть ящик с кнопками и лампочками — значит, он нужен. Государство просто так деньги выбрасывать не будет.

Например, не дай Бог, взбунтуется какое-то подразделение или командир с ума сойдет и поведет подчиненных куда-то, тогда-то, может, и пригодится эта хрень с кнопками. Командиры тоже люди. Вот и защита от всяких неожиданностей.

За спиной у дневального — решетчатая дверь оружейной комнаты. Ключи от нее — у дежурного по роте. Потом — ленинская комната. Столы, стулья, плакаты о Ленине и армии, призывы, что мы должны хорошо учиться, чтобы потом защищать Родину. Плакаты рисовали курсанты, которые учились до нас. Мужественные лица защитников Родины они тоже рисовали. Лица смахивали на полных даунов. Надеюсь, что мы не станем похожими на них. Дальше по коридору — туалет. Умывальник на десять человек, писсуар — наклонный каменный желоб, и пять унитазов. Вмонтированные в цементный пол чугунные унитазы. Или как их называет старшина «очки», с ударением на первую букву. Между очками — небольшие перегородки. Горячей воды в казарме нет, никогда не было, и как нас оптимистически обрадовали, что и не будет никогда.

Неприятно, но как-то привыкли обходиться без горячей воды на КМБ, как-то и забылось уже, что она где-то есть, кроме бани, конечно.

И началась новая жизнь. Столовая. Наш батальон питался на втором этаже. За столом по четыре человека. Часть стены была огорожена сеткой — клетка. В ней скакали три белки.

И кормили лучше, чем на КМБ. Кормили уже по нормам курсантским, а не солдатским. Так, по крайней мере, нам сказали.

Возле белок, конечно же, мы собрались. Кто-то стучал по сетке, заставляя зверьков бегать еще быстрее, кто-то пытался забросить хлеб.

Четвертый и третий курс смотрели на нас снисходительно. Это были первый и третий батальон, а вот второй батальон — второй курс, старались при каждой возможности нас задрать. Они же уже второй курс! Хотя, как рассказывали остальные батальоны, — именно второй батальон был самый задроченный в училище.

Командовал вторым батальоном полковник по кличке «баба Лиза». Прозвище свое он получил из-за своей поговорки «Я вам не баба Лиза, а полковник!»

Про командование училища нам старшие курсы рассказали, что командовал полковник Панкратов, давно был полковником, а генерала не давали, якобы, из-за случая с автоматом Жука. Был у него первый заместитель полковник Бачурин. Про них двоих все говорили так, что если попался кому-то из двух этих полковников, просто так доковыряются и впаяют пять суток «губы» с продлением.

До столба можно пристать: почему стоишь здесь, почему не побелен, кто разрешил объявлениями обклеить, отчего собакам позволил тебя пометить и прочее.

Все от фантазии зависит. Ну, а уж про курсанта-то что говорить. Было бы желание, а нарушений в форме одежды, даже у самого уставного военнослужащего с плаката и то можно нарыть на пять суток. И поэтому курсантская заповедь в училище была такая: «Увидел где-то вдалеке Панкратова или Бачурина — беги!»

Про Бачурина говорили также, что у него феноменальная память. Увидел курсанта в самоходе, приезжает в училище, строит все училище, идет вдоль строя и показывает на самовольщика. И все. Такса у Бачурина одна — десять суток «губы». Столько стоила самовольная отлучка. Как учили, что на гауптвахту попадать лучше перед праздниками, тогда выходила «амнистия», и отпускали до срока.

Ну, а что такое «самоход», мы поняли очень быстро. Наша казарма находилась в самом дальнем и темном углу, здесь же плиты забора стыковались друг с другом под прямым углом, забираться легче. С другой стороны забора тротуар пролегал выше, и поэтому плиты не сильно возвышались над тротуаром, и легче было перескакивать, возвращаясь в училище. Натоптали курсанты дорожку мимо нашей казармы в этот угол и прозвали этот путь «тропой Хошимина». Неподалеку располагалась курилка, и мы со страхом и с завистью наблюдали, как курсанты уходили и возвращались из самохода. В нашу сторону они не смотрели. Только выходили из-за угла, смотрели, нет ли офицеров, подходили к забору, прыжок, зацепился руками за край забора, подтянулся, забросил ногу и перемахнул. Кто-то хватался сразу за две плиты. А спортсменов видно сразу и не только по ладной фигуре. Как они перелазили через забор, они не просто подтягивались, а казалось, выпрыгивали до половины груди над забором, потом они также легко перебрасывали свое тело на ту сторону забора.

Возвращение также стоило отдельного описания. Сначала появлялась голова над забором, которая быстро, внимательно осматривала местность, нет ли где офицера, потом перебрасывалась нога в сапоге, и курсант спрыгивал вниз. Кто-то сваливался, как мешок с дерьмом, кто-то чуть сгибал ноги и тут же уходил быстрым шагом, на ходу поправляя форму.

Ну, а некоторые преодолевали забор, как на полосе препятствий — переброс тела, упор на одну руку, кувырок через себя, приземление почти бесшумное, и тут же — старт мгновенный. Очень красиво со стороны смотрелось. И мы понимали, что перед нами был мастер самоходов. Ни одного лишнего движения, ни сопения.

Все училище, включая патрулей, знали о великом пути в самоход — Тропе Хошимина. А в патруль ходят не только курсанты, патрули бывают и солдатами, и начальники патрулей у них не училищные офицеры, а из воинских частей. И у них план — поймать за дежурство не менее пяти самовольщиков и вернуть в казарму не менее пяти военнослужащих из-за нарушений формы одежды.

За пойманных солдат своей части командир части тебе «спасибо» не скажет, поэтому соревновались патрули.

Курсантские ловили солдат, а солдатские — курсантов и солдат других частей.

В Кемерово стояли части ПВО, сухопутные части, в основном — артиллеристы, внутренние войска. Последних никто не любил. Носить ВВ-эшные погоны считалось неприличным. Они не Родине служат, защищают ее, а зоны охраняют. Никто вслух не говорил, но у каждого в семье родственники так или иначе попадали под Молох 1937 года.

Началась подготовка, как говорил капитан Тропин, «великому таинству» — Присяге. Как человек относиться к какой-нибудь религии, христианству, исламу… так же и к присяге. Ты становишься членом великого Ордена — Армии Советского Союза. Армии, которая всех противников имела «ввиду» с особым пристрастием. Великая Отечественная Война, война во Вьетнаме показала, что дерем всех и вся. Война в Афганистане… ну, ничего, сейчас поднажмем и тоже всех закатаем в асфальт! Главное, чтобы повоевать! Нас же будут готовить к войне! Четыре года! Научимся! Пережили же КМБ, мать его, этот курс!

И вот настал день, когда нам выдали оружие! Почти весь батальон отправился на оружейные склады получать автоматы. В каждом ящике по двенадцать автоматов.

Валерка Вдовин, разбирая автомат для чистки, глядя на него, вздохнул:

— Я бы его сейчас на две бутылки молока и пять коржиков променял бы его!

— Лучше на водку!

— Нет. Водки не хочу! Молочка бы!

— Хватит о жратве! Живот сводит!

В роте командиры взводов раздавали оружие, записывали в ведомости, в оружейной комнате карандашом в пирамидах записывали фамилии, где у кого будет стоять автомат, бирки потом изготовим. Потом чистили оружие. Чистоту оружия принимали командиры взводов.

Тропин с Баровым в своих взводах делали просто, легко и непринужденно мизинцем ковырялись внутри, потом смотрели на палец и, если им казалось, что оружие грязное, вытирали о подворотничок курсанта. Если грязь оставалась, то белая ткань становилась грязной. Она по-любому пачкалась. От оружейной смазки или маслянистой грязи. Так третий и четвертый взвода стояли в грязной и замасленной подшиве.

И началась строевая подготовка с оружием. По четыре часа на малом плацу. С оружием при отдании воинской чести, правая рука не прикладывается к головному убору, а левая рука берется за цевье автомата. Почти до автоматизма вырабатывали у нас движения, доклад, текст присяги можно было не читать, каждый его знал наизусть, разбуди ночью — спроси — «отлетит от зубов» на пять баллов.

Все знали, что 09.09.1984 г. наш батальон будет принимать присягу. 8 сентября — строевой смотр батальона в парадной форме. Присяга принимается в парадной форме для строя. Коля Бударацкий умело дотянул время до седьмого сентября, и тогда наша рота, самая последняя из всех пошла, получать форму. На следующий день — строевой смотр.

Китель, брюки, рубашка, галстук, ботинки — для увольнения, погоны, шеврон на рукав, петлицы, эмблемы. Как нам объяснили, эмблемы у связистов самые дорогие. У всех видов и родов войск цена эмблемы не превышали 2–3 копеек за штуку, а у связистов — по семь копеек. Потому что в центре была маленькая красная эмалевая звездочка. Ну, оно и понятно — элита же!

На кителе изнутри, в боковых швах спрятаны, могут доставаться, могут скрываться два крючка. Чтобы не перетягивать парадку, как х/б, ремнем, а по-человечески, все красиво, ровно.

И ремни нам выдали на присягу парадные — белые. Они были уже видавшие виды, их нужно было мыть с мылом, чтобы оттереть от грязи, пыли.

Пользуясь служебным положением, я отобрал себе ремень без надписей — бирок изнутри. Кто-то когда-то давным-давно написал синей шариковой ручкой свою фамилию и номер военного билета с внутренней стороны ремня. С годами через тряпичную основу чернила просочились и вылезли синим пятном на внешней белой стороне.

Как пришивать погоны, петлицы — понятно. Шеврон — на двенадцать сантиметров ниже плеча. Как раз длина военного билета.

Шеврон тоже можно по-разному пришить. Можно просто, а можно и с форсом. Это берешь ткань и слой за слоем, смазывая клеем ПВА, через марлю, проклеиваешь. Тогда и шеврон становится толстым, объемным. Торец белый закрашиваешь черным фломастером.

На парадку перед присягой, конечно, не стоит это делать. Но некоторые делали.

Придаешь усовершенствованному шеврону немного согнутый вид. М-да, смотрится красиво. Жизнь — цепь, а мелочи в ней звенья, нельзя звену не придавать значение. А форма наша военная состоит из мелочей. И нужно сделать так, чтобы все мелочи — звенья были красивы. Тогда и ты будешь смотреться красавчиком, а не чмом.

Форма была изготовлена много лет назад, это было видно по тем складкам, которые образовались от долгого лежания на складе. И на всю роту два утюга. Гладили, пришивали, отдирали, снова пришивали всю ночь.

Пожалуй, самое неприятное в парадной форме — это «курсовка». Нашивка на сантиметр ниже шеврона пришивается. Означает, на каком курсе ты обучаешься. Одна полоска — первый курс и так далее по нарастающей. И вот эта нашивка смотрится чертовски убого.

И называют его «минус», иногда презрительно так называют всех курсантов первых курсов «минуса». Даже хуже чем «ноль», это означает, что ниже плинтуса и ничего еще не видел, не знаешь, службы не прочувствовал, знания твои армейской службы и искусства воевать тоже отрицательные. Обидно это когда ты — минус. Но все проходит, и с каждым годом курсовок на рукаве будет лишь прибавляться. Вон, в саратовском «химдыме», на спецфакультете вообще обучаются шесть лет, так у них к выпуску курсовок по самый локоть, наверное.

Курсовку тоже можно наклеить на большое количество ткани и тогда она смотрится выпукло. Но хоть и красивый «минус», он и в Африке «Минус». Отрицательное значение.

И еще. С «минусом» на рукаве хорошую девчонку не снимешь. Потому что ты, в их понимании, еще юн, глуп и не видал больших… за печкой тараканов — старая армейская поговорка. Четвертый курс, говорят, зачастую ходит без курсовок, тем самым показывая, что они уже вне времени обучения.

И курсанты первых курсов тоже могут использовать эту уловку, только вот курсанта четвертого курса видно, что он скоро станет лейтенантом, а вот курсанта первого курса за версту видно, что он только начал свою военную карьеру.

Сержанты отрывали, что криво пришито, потом снова пришивали. Тяжко, сложно, от постоянного недосыпа глаза слипаются, а тут эта парадка! Дошло дело и до фуражки. Все начали заламывать тулью, как у СС-овцев. Так лучше фуражка смотрится, а не как коровий блин на голове.

Старший курс научил, берешь вдвоем фуражку, один левой рукой сзади, второй спереди, на правой руке оттопыриваешь два пальца, указательный и средний, и одновременно лупишь по «ушам» фуражки. Главное — одновременно! И поля фуражки опускаются вниз, тулья приподнимается, и смотрится очень даже красиво. На наш взгляд.

Парадная форма должна быть вообще красавицей, и смотреться в ней ты должен, как новый пятак. Сиять, блестеть!

Погоны. Они тряпичные и при ношении становятся слегка пожеванными. А с учетом, что автомат на правом погоне оставляет свой след, то уже априори — некрасиво! Что есть в высшей степени неприлично для курсанта сорок второй роты!

Есть несколько выходов. Первый. Наиболее простой. Находишь старую курсантскую фуражку и вытаскиваешь из нее пружину, благодаря которой, поля фуражки круглые, и не висят на ушах. Надрезаешь погон по углам со стороны, что ближе к воротнику и вставляешь куски пружины под желтые полосы, что на погонах. Погон лежит ровно, только вот пружины потом отчего-то выгибаются внутрь, и ровный погон углами загибается вверх.

Второй способ. Вставки в погоны!!!! За вставки в погоны всех гоняли. Но их делали. Погон становился слегка полукруглым, всегда натянутым, и смотрелся просто замечательно.

Берется кусок плексигласа, или как его называли в войсках «оргстекло», желательно не очень тонкое, но и не очень толстое. Вырезается подручными средствами заготовка по форме погона. Потом заготовка заворачивается в толстый слой газет, нагревается равномерно утюгом. Обязательно равномерно! Иначе все пойдет насмарку, а потом эта нагретая заготовка для придания выпуклой формы прикладывается к трубе и быстро сжимается по форме трубы. С трубой тоже нельзя пролететь. Будет слишком узкая труба, тогда и погон будет смотреться нелепо. Толстая же труба не придаст той изящности, выпуклости форм погону, будет плоский погон, как с пружинами из фуражки. Все постигается опытным путем. Поэтому, отстояв очередь за утюгом, брали в аренду на ночь у земляков старших курсов, только мест для глажки не хватало, гладили на столах в ленинской комнате. Прибегает курсант, с выпученными глазами:

— Дай вставки погреть!

И греет. Тонкое оргстекло — поплыло, потекла вставка. Толстое, неравномерный нагрев, она по спирали закручивается.

Следующее — сапоги! Те самые, которые нам выдали еще на полигоне, оказывается, если к ним подойти с должной смекалкой, то из них может выйти произведение армейского искусства. Вряд ли у лишенного фантазии гражданского, имеющего все под рукой или в магазине, хватит полета мысли, что с сапогами можно сделать такое. Например, будет ли недалекий штатский гладить утюгом сапоги? Никогда! А почему? Да потому что ему это и в голову не придет, придать изящество этой грубой обуви!

Как гладить? Через марлю, тряпочку? Ха-ха! Я глумлюсь над таким дилетантским подходом в решении столь щекотливых вопросов!

Первое, при принятии такого судьбоносного решения, сапоги-то выдаются на год, и если ты запорешь сапоги, то новых-то тебе не дадут. В лучшем случае, выдадут из подменного фонда, которые используют при хозяйственных работах, убитые вусмерть, стоптанные многими поколениями говнодавы, и будешь, как последнее чмо. Или покупать за свой счет, что тоже немалых денег стоит. Просить деньги у родителей на сапоги — нелепо. Признаться родителям, что ты — долбоеб, конечно, можно, но стоит ли расстраивать стариков?

А посему при глажке сапог они утягиваются. Если у тебя голенища сапог широкие, и нога в них болтается, как карандаш в стакане, то тогда один выход — гладить.

Берешь две банки сапожного крема. Именно крема, а не ваксы — изобретение Сатаны, одну, а еще лучше две стеариновые свечи.

А вот тут мнения знатоков и любителей глажки сапог разделяются. Первое, можешь исстругать свечу в порошок в банку крема и тщательно все перемешать, либо намазав обильно банку сапожного крема на сапог, пропорция: один сапог — одна банка сапожного крема. И вот пройдя горячим, раскаленным утюгом по голенищу, быстро трешь свечой по утюгу и снова по сапогу. При этом обязательно провел по сапогу, а затем всенепременно тряпкой очищаешь еще не зажаренные остатки крема. Если только профукал момент — «вспышку», то все. Утюг безнадежно испорчен на вечные времена, и ховайся куда подальше от суточного наряда, потому что старшина их будет сношать за испорченный инвентарь бытовой комнаты, да, и товарищи тебе не скажут «спасибо», утюгов мало, гладить форму нечем.

И поэтому глаженье сапог проходило, когда население казармы либо спало глубоким сном или когда был точно уверен, что у тебя все пройдет гладко. Умельцы, набившие руку на глажке, очень высоко почитались, не каждому было дано освоить это не простое ремесло, да, и не всем оно и надо было. Например, как мне. Что мне приходилось приспускать голенища, делать «гармошку», икры полные, это и даром не нужно.

Про «гармошку» на сапогах тоже стоит остановиться. Одно дело, что просто замял голенище сапога, и все. Сверху немного ровно, а внизу — «гармошка».

Можно сделать художественную, геометрически правильную гармошку. Голенище вначале размечается на сектора. Они представляют собой ромбики, квадратики, стоящие на угле. Затем пассатижами защипываются — надламываются углы этих геометрических фигур. Придается лишь контур линиям, они сами образуются в процессе эксплуатации, но в то же время были любители, которые полностью заламывали кубики. Здесь существует опасность, что можно продырявить голенище. Колька Панкратов со своим другом из местных Завалишиным («Завал») умудрились не только погладить сапоги, но и до утра наломать кубики на голенище. Смотрелось очень красиво, но как-то боязно, вдруг офицеры не оценят их изысканного вкуса в армейской обуви и заставят на присягу топать в подменных гавнодавах?

Плюс к утру надо было подстричься, иметь чистый носовой платок. Подшить и погладить х/б. Дел много. Ночь коротка, спишь ты или не спишь — никого не волнует. Задача поставлена, в лепешку разбейся, но выполни. Любой ценой. Как? Никого это не волнует.

Утром — подъем, физзарядка, умывальник, завтрак. Все по распорядку. С одной поправкой, что подняли на два часа раньше, чем все училище.

Снова строевой смотр. Все невыспавшиеся, злые как собаки. То, что ночью казалось пришито правильно и верно, а также красиво и эстетически привлекательно, за пять минут до строевого смотра кажется убогим, неверным, похабным, не по Уставу. Твою мать!!! Офицеры сейчас порвут всех и вся.

Орут все и сразу. Я ору на подчиненных и командиров отделений. «Комоды» — на подчиненных. Курсанты орут, что они видели в гробу и в половом органе мамы старшины всю армейскую систему, когда все роты батальона получили парадку вовремя и за два — три дня днем спокойно ее оборудовали, а мы, как макаки, в карты проигранные, должны совершать подвиг за одну ночь. И этот подвиг никому на хрен не нужен. Я хоть и разделяю их чувства, но рекомендую всем заткнуться.

На удивление, строевой смотр прошел спокойно. Отдельные замечания были, но это — мелочи.

Те, кто наклеил шевроны и курсовки на ткань были наказаны отрыванием своего художества. Хреново. Ладно бы отдали, так офицеры, кто просто, буднично, как Вертков, Земцов, а кто с издевкой, как Тропин, Баров, отрывали слои ткани. Ладно, если отрывались хорошо, у некоторых, они рвались вместе с шевроном, курсовкой.

Сами виноваты. Говорили же, что все это можно в отпуск наклеить, но не перед присягой, когда будут трясти, как осину.

Да, и в отпуск не стоит. Есть такой начальник строевой части в училище подполковник Корнеев. Этот гад редкостный. Он строит отпускников, проверяет соответствие формы уставным требованиям. Вплоть до длины шнурков. И плевать ему, что у тебя билет на руках, что убытие транспорта через пару часов. Не устраивает его что-то и все — устранять выявленные недостатки. Следующее построение через сутки, в 17:00.

Говорят, что наши предшественники после выпуска пришли к Корнееву домой, одели противогазы и… ввалили ему по самое не хочу. Почти все зубы вынесли. Теперь Корнеев, как Брежнев, говорит с присвистом и причмокиванием, как вурдалак, и много золотых зубов во рту. Но, все это байки училищные, а, может, и правда. Но то, что Корнеев лютует перед отпуском, знает все училище. Мы его еще в глаза не видели, но уже боялись и ненавидели. Как впрочем, и все курсанты.

После строевого смотра — полчаса на устранение недостатков, получить оружие, и на плац. Строевая подготовка и тренировка присяги. Репетиция.

Потом снова репетиция. И еще одна. Прохождение торжественным маршем. А потом еще раз. Все вместе. Все сначала.

Если в училище построение на большом разводе было хоть и по батальонам, но по старшинству курсов. Четвертый курс (первый батальон), потом — третий курс (третий батальон), второй курс (второй батальон), первый курс (четвертый батальон) — мы. То на присяге наш батальон шел первым в училище, первым проходили торжественным маршем мимо трибуны с высоким командованием.

Присяга на главной площади города, мы не должны опозориться. Там будет все училище. Там будет полгорода. Сначала было волнение, затем наступила усталость, за ней — равнодушие.

Постоянные тренировки, казалось, выбили все эмоции, только усталость и смертельное желание спать, спать, спать.

И вот построение всего училища на большом плацу, пара напутственных слов, и все училище выдвигается на центральную площадь славного города Кемерово.

Первыми — сорок первая рота.

Через пару кварталов случилась какая-то заминка. И команда по цепочке «На крышки люков не наступать!»

Нам-то это было очевидно, но какому-то задроту из сорок первой эта аксиома была неведома. Итог — утащили в сторону. Перелом голени. Присягу будет принимать в больничной палате, пижаме полосатой расцветки.

— Интересно, ему автомат дадут?

— Ну, да, на живот положат!

— Кто ему автомат в больницу потащит?

— Ага, прикинь, лежит какой-нибудь дедушка с кислородной подушкой, тут толпа военных топает, да все с оружием.

— Тут и пиздец дедушке настанет!

— Только «ап-ап» успеет прошептать!

— Таким идиотам из сорок первой нужно не автоматы давать, а снегоуборочные лопаты.

— Почему снегоуборочные, а не совковые?

— Совковые — железные, сами убьются на хрен, да и других искалечат. Поэтому только из фанеры. Ущерб минимальный, да, и кто вокруг — выживут. — Женька Поп ухмылялся.

Вдоль строя прохаживался Земцов. Начищенный, наглаженный, подтянутый, подбородок задран — картинка из «Строевого Устава ВС СССР». Красавец.

— Разговорчики в строю. Всем смотреть под ноги. Шепотом предупреждать товарища о грозящей опасности. Не спать на ходу. Думать, просчитывать ситуацию! Не наступать в лужи, масляные пятна. Одним словом — думать. Считать последствия! — вполголоса он инструктировал роту.

За внешним его лоском и спокойствием чувствовалась напряженность. Волнуется ротный. Мы все волнуемся. Вот и показалась площадь.

Построились. Доклад начальнику училища полковнику Панкратову. И началось принятие присяги.

Во рту пересохло. Все стояли, не шелохнувшись, ждали, когда тебя вызовут для принятия присяги. Никто не хотел опозориться.

Боковым зрением видели, как в четвертом взводе сорок первой роты кто-то упал. Не вынес напряжения.

— Слабаки, — кто-то шепотом за спиной произнес.

— Они и присягу-то принять не могут как курсанты. Стоя в строю, а не на больничной койке.

— Падают, как подрубленные.

— Не рота, а группа инвалидов, поступивших в училище по блату.

— А ну-ка! Всем тихо! — уголком губ прошипел я.

Тем временем курсанты принимали присягу. Те, кто возвращался в строй, были с потными лицами, пунцовыми щеками.

— Поздравляю!

— Поздравляю!

— Молодец!

— Спасибо, парни!

Все полушепотом. Мы искренне радовались, что все шло ровно и гладко, как учили. Никто не споткнулся, не перепутал ни текст присяги, ни долго выходил из строя. Это тоже целая наука. Когда стоит колонна по три человека, все с оружием, как правильно, грамотно выйти из строя. Кто-то должен сделать шаг вперед, кто-то шаг в сторону. Тоже не все так просто. И при этом, чтобы все было четко, ровно. Не зацепи стволом автомата рядом стоящего товарища. Сложно. Но нужно сделать как нужно! И мы делали. И гордились собой. Мы — курсанты! И кто принял присягу, подписал ее текст, стал полноправным членом огромного коллектива под названием АРМИЯ!

Был период в жизни, когда всерьез рассматривал возможность стать археологом. Изучал много литературы. В том числе изучил Библию и Евангелие. С точки зрения истории. Есть там фраза: «Имя мне — легион». Там шла речь о каком-то бесе, что вселился в какого-то мужика, и разговаривал с окружающими, мол, нас много бесов.

Легион древнеримский, в зависимости, где дислоцировался, был от двух до шестнадцати тысяч. То есть от полка до дивизии.

И мы сейчас становились частью громадной машины — армии. И мы могли все. Пока мы в армии, нам не страшен ни черт, ни дьявол. Самый страшный для нас — командир. Он — вершитель наших судеб. И Бог, и Дьявол в одном лице.

Вон он ходит Земцов, принимает рапорта у командиров взводов, что взвода приняли присягу.

Потом выступили те, кто на трибуне. Вроде и слова банальные, в другой раз и не слушали, а сейчас… сейчас они были обращены к нам — взволнованным, ловящим каждое слово новообращенным.

Команда для первокурсников «Разойдись». Подбежали родственники, друзья, к кому приехали на присягу.

Цветы, поздравления. Есть возможность размять спину, ноги. Поправить форму. И снова в строй.

Прохождение торжественным маршем. Шагает взвод, рота, училище. Кажется, что здание обкома партии подпрыгивает от нашего марша. Стекла дрожат. Идут курсанты! Мы — единое целое, единый организм! Порвем всех и вся!

Шеренга держит равнение, колонна держит равнение. И как говорит капитан Баров, «квадратно-гнездовым способом» тоже поддерживается равнение.

В училище идем аккуратно. Не хватало еще после присяги, перед первым увольнением свалиться в колодец и переломать себе ноги. Тогда вообще неизвестно когда в увал пойдешь.

Каптер роты был из моего взвода, бывший солдат Юра Алексеев.

В увольнение положено идти в ботинках. Только вот нет моего размера — сорок пятого. Обидно, аж до слез.

— Юра! Твою мать за ногу! И мне что теперь в увольнение не идти, что ли? Из-за того, что ты не нашел ботинки? Просил же, как человека, с другими ротами поговори, может, как у нас это заведено, где-то есть то, что ему даром не надо, а он держит!

Юра, хоть из бывших солдат, а толковый парень. Без гонора, мы с ним как-то быстро сошлись.

— Командир! Замок! Славян! Честное слово — спрашивал. Ну, нет таких лыж на тебя. В каждой роте такие большие ботинки носит только по два — три человека. А у нас в роте — два, да, и то нет их. Вот, самый большой — Егорова, сорок четвертый. Напяль, иначе будешь здесь торчать, вместо увала.

Кто-нибудь пробовал натянуть новенькие, ни разу не надеванные армейские парадно-выходные ботинки на размер меньше на растоптанные, обросшие сухими мозолями ноги? Фиг! Думаю, что когда в средневековье инквизитор придумал пытку «испанский сапог», то вдохновил его на это, средневековый каптер, который, сволочь, не мог подобрать своему товарищу по оружию нужную пару обуви!

Штаны от парадки быстро все гладили внизу, пока были в сапогах помялись. Построение. Инструктаж, который никто и не слушал. И так все уши уже прожужжали. Не пить, не курить на ходу, честь воинскую отдавать и прочее. Или как говорят в армии: «Дисциплину не хулиганить! Водку не пьянствовать! Вести себя с честью и достоинством! С гражданским населением вести себя мирно! Милиционеров не обижать!»

Кто собирался в увал в одиночку, то, памятуя о дерзком местном населении, одевал под рубашку поясной ремень. Черт его знает, чем обернется встреча на незнакомых улицах славного города Кемерово.

Кто хотел — ушел до утра в увал, кому некуда было идти или робок в знакомстве с девушками — до отбоя.

Поутру все делились впечатлениями от первого увольнения. Некоторые, конечно, врали о своих любовных подвигах. Кто хотел — верил россказням.

Я с великим наслаждением снял — содрал эти чертовы ботинки. За сутки научился ходить на внешнем ранте ботинок. Как косолапый медведь.

Надев сапоги, я понял, как я их люблю. Готов бегать, прыгать, как в кроссовках! Были бы крылья — взлетел бы!

— Я с такой классной девахой познакомился! Рядом живет. Студентка из Политеха!

— А я зашел сначала в пельменную, что на Кузнецком, на углу, выпил стопку водки и съел тазик пельменей, — отрыгнул, помахал рукой, разгоняя запах. — До сих пор рыгаю ими. Класс!

— В «Цыплятах табака» кормят как у мамы! Советую, парни!

— А ты, Полянин, чем в своем первом увольнении занимался? — Гурыч толкнул Вадика.

— Да, так, — Вадик смутился, попытался уйти.

— Ну, давай, давай, колись!

— Куда пошел! Иди сюда!

— Ну, давай, рассказывай!

— Я — это… — огромный медведь Полянин смущенно отводил взгляд.

— Нашел тетку, которая тебя сначала накормила, а потом изнасиловала?

— Нет, сначала изнасиловала.

— Лишила девственности Полянина?

— Она тебя изнасиловала?

— Группой!

— В извращенной форме с особым пристрастием?

— С особым цинизмом!

— А это как?

— Сейчас Поляна и поведает нам. Ну, давай, не томи! Рассказывай!

— Отстаньте.

— Ну!

Полянина дергали из стороны в сторону, требуя рассказать, как он провел увольнение. Наконец он рассказал:

— Я… Я…

— Чего заикаешься?

— На трамвае катался, — быстро, глотая слова произнес Вадим.

Казалось, что курилка в туалете разрушится от всеобщего смеха.

Катался на трамвае все увольнение. Пока не зашли они в парк, оттуда Полянин добрался пешком до училища. Благо, что проезд для курсантов и солдат в общественном транспорте бесплатный. Еще одно проявление заботы государства о своих защитниках.

Быстро молва о Полянине и трамваях облетела весь батальон. На Поляну приходили смотреть с соседних рот. Офицеры батальона также рассматривали курсанта Полянина.

Для парня из глухой сибирской деревни трамвай казался диковинкой. А он нам казался диковинкой. Потратить первое увольнение на катание на трамвае!

Еды принесли много, и какой там завтрак в столовой! Хлеб, чай, масло. Все остальное — съедим в казарме.

Только после занятий нас ждало жестокое разочарование.

Пока были на учебе в казарме прошел шмон. Продукты питания исчезли, как сказали дневальные, их выбросили. Часть, они сами признались, слопали, ну, а «вшивники», которые мы притащили из увольнения, офицеры порезали, и они возвышались большой кучей посреди «взлетки».

— Рота, строиться в центральном проходе! — орал дневальный.

— Бля! — тихо, разочарованно произнес Лунев.

— Тихо! — через плечо бросил я.

— Что, «тихо»! Что, «тихо»! — шипел Лунь. — Они нашли мой тельник и снова его искромсали! Варвары! Крысы сухопутные! Триста акул Земцову в задницу, кальмарьи кишки!

— Еще раз сошьешь, — философски заметил Смок.

Валерка еще попытался поворчать, но его быстро утихомирили.

Ротный нам прочитал лекцию, что Родина нас обеспечивает всем необходимым, включая питание и теплую одежду.

Из строя шепотом раздавались реплики, которые комментировали отдельные высказывания Земы.

Итогом монолога ротного, а потом и командиров взводов было, что все, было уничтожено офицерами лишь во благо нам же.

От домашней, несбалансированной пищи — холера, понос, дизентерия, чума, сыпной тиф, водянка мозга, прогрессирующий дебилизм.

От «вшивников» — вши, включая лобковых, импотенция, сибирская язва и снова — прогрессирующий дебилизм, плюс гидроцефалия.

И все вместе не позволит выполнить боевую задачу. Жрем мы в антисанитарных условиях, стирать все равно толком не будем, в казарме нет горячей воды. Поэтому нет — домашней еде, нет — теплым вещам и носкам из дома! А в противном случае — мы шпионы НАТО и Всемирного Империализма и оказываем нашим врагам неоценимую помощь в снижении боеспособности нашей армии!

Был один интересный момент. Лежали продукты, которые не успели припрятать, стащить.

Бударацкий, пользуясь служебным положением, медленно прохаживался, стараясь, не мешать речи ротного.

Из третьего взвода зашептали:

— Смотри за Будой!

На рябом дегенеративном лице было написано, что он что-то замыслил. Взгляд прикован к куче продуктов. Руки непроизвольно сжимались в кулаки, а пальцы вытирали ладони. От основания ладони вниз. Непроизвольно, часто. Было видно, что руки потеют. Как кот, который подкрадывается к птице, старшина почти на цыпочках, в сапогах, мелкими шагами шел к куче.

Мы почти не слушали Земцова, а следили за Колей. Он боком-боком, как краб, завороженно глядя на кучу, подкрадывался.

Когда Земцов отвлек внимание роты, Бударацкий быстро кинулся к куче продуктов и коршуном схватил коричневый кусок, величиной с большого голубя, и скрылся в проходе между кроватями.

— Что за кусок говна Коля украл?

— Не знаю.

— Это мой шоколад!

— Такой здоровый?

— Горький, мама с фабрики принесла. Чтобы силы восстанавливать. На полигон же идем!

— Мудак старшина!

— Чмо!

После того как подали команду «Разойдись!», Лунев коршуном кинулся к куче тряпья, выбирая лоскуты драгоценного его сердцу тельника.

Каптер Юрка Алексеев рассказал, что Бударацкий кусок горького шоколада собирается подарить своей девушке. Тщательно обтер тряпкой от налипшего мусора и пыли, спрятал в коробку из-под солдатских ботинок и в ближайшем увольнении готовился подарить.

После обеда на самоподготовке Боцман уселся за последний стол и начал собирать мозаику.

— Брось, Валера!

— Купишь новый или пришлют.

— Пойдешь в увал, зайдешь в Военторг — там и возьмешь!

— Да как вы понять не можете — тельник этот от моего дядьки — настоящего моремана. Этот тельник море видел. Вещь с историей! Это как в Англии продаются обычные трубки из вереска, по цене пять копеек, условно, конечно, а рядом — по десять рублей. На вид, — дядька рассказывал. — Одинаковые. Что подороже, даже страшнее. Но те, что дорогие, выдавали морякам, и те в море их курили, что придает трубке навсегда неповторимый вкус. Потому что — море!!!

Валера вдохновлено смотрел вдаль.

— Море!

Казалось, он сейчас видел море. Глаза смотрели вдаль, расширенными ноздрями вдыхал морской бриз, а лицо было покрыто соленой водой.

Казалось, что в аудитории послышался шум океана.

— Сейчас бы в каюту капитана с молодой мулаткой!

— Свечи оплывают в серебрянных подсвечниках.

— Легкая музыка.

— Юная полуобнаженная мулатка.

— На мебели из красного дерева стоят бокалы с коктейлями…

— Лучше с пивом.

— С шампанским.

— С водкой!

— Давайте расскажу историю про красное дерево, — взял инициативу в свои руки Правдоха.

— Давай, — Гурыч махнул рукой. — А то они сейчас подерутся, что лучше пить с мулаткой пиво или водку!

— Настоящие моряки пьют только ром! Рыбий глаз! — Лунь уколол себе палец и отсасывал кровь из пальца.

— Так вот, — Правдюков начал повествование. — У меня папа воевал летчиком, они как-то остановились в замке древнем в Германии.

— Захватили, что ли?

— Нет, бля, их в гости немцы пригласили на экскурсию. Заодно пожить, пива попить, хозяйскую дочку за титьки подергать! — съязвил Гурыч.

— Эх, пива бы сейчас!

— Да, заткнитесь вы уже! Дайте человеку рассказать!!! Правдоха, продолжай!

Олег продолжил.

— Ну, да, освобождали, рядом аэродром — немецкий автобан, вот и захватили дорогу. Рядом — замок. Роскошный замок был, как отец рассказывал. Только холодно было. Вот они и нашли в строении рядом большое количество красного дерева на просушке. Очень много. Ну, наши летчики и техники стали топить камины им. Повара стали топить печки этим деревом. Долго стояли советские летчики, почти весь запас дерева перевели.

— И что?

— Дерево сушилось для музыкальных инструментов. Для фаготов. Так вот герр Фагот запретил после войны поставлять фаготы в СССР.

— Во, дела!

— Ну, и гад этот Фагот!

— Обиделся!

— А что ему делать было?

— Ну, привез бы пару телег дров, чтобы военные не мерзли, заодно пару флягу шнапса и мяса, — подал голос Поп.

— Ага, и две телеги шлюх!

— Хочу пива, мяса и две телеги шлюх!

— Сам говорил, что тебя невеста дома ждет!

— Не давите мне на совесть. Ее там нет! Я же только мечтаю, а не изменяю! Хотя… Пиво, мясо и шлюхи… Не устоял бы…Дома устоял бы, а тут — нет! Хочу! Здесь, сейчас и немедленно!

— Наши инженеры потом отомстили Фаготу. Сделали противотанковый ракетный комплекс и назвали его «Фагот».

— И когда будем фигачить немцев и все НАТО из «Фагота», мы им припомним, как он нам не поставлял в Союз музыкальные инструменты!

— Войну закончим, и все музыкальные инструменты они сами нам будут поставлять по контрибуции!

— Видимо, что-то и Гобой нам какую-то гадость сотворил, коль наш военпром сообразил в отместку гранатомет с таким же названием.

— Ну, да у советских инженеров свой особенный юмор!

— Чтобы никто не догадался!

— Как в «Операции «Ы».

Лунь тем временем собрал из лоскутной мозаики подобие переда, а может, и зада тельника. Прихватил крупными стежками. Поднял на свет, рассматривая.

— Зема если еще раз его найдет, то присвоит тебе почетное звание «швея-мотористка 42 роты».

— Лучше бы он не нашел.

— На полигон пойдем — там все вшивники пригодятся. Холодно будет!

— Как бы офицеры не провели шмон на построении и не отобрали. А, то хана будет.

— Это точно.

— А две телеги шлюх — это сколько?

— Поп, ты из деревни, сколько на две телеги баб поместится?

— Ну, это… Телеги бывают разные, бабы тоже. Тощие, толстые, мясистые.

— Поп, ты рассуждаешь, как о свинине. Мясистая порода или жирная.

— Главное, чтобы сиськастые были!

— И жопастые!

— Мне больше стройные нравятся!

— Ну, а также, — продолжал Швейк, — как их укладывать. Если просто рассадить по краям телеги — мало. А если вилами, да, телеги с наращенными бортами для сена или навоза — то много.

— Тьфу, Поп!

— Шлюх в телегу для навоза!

— Две телеги мертвых шлюх!

— Ну, ты и сволочь!

— Так их же потом и разгружать придется! — Женька оскалился на весь свой щербатый рот. — И тоже вилами!

На секунду повисла пауза.

И многие голоса, не сговариваясь, начали материть Попа.

— Это же надо! Такую мечту обосрал!

— Пиво, шнапс! И …две телеги… мертвых шлюх!!!! Тьфу!

— Мерзость!

— Мне шлюх жалко!

— Прикинь, какую надо яму выкопать, что их там закопать!

— Можно и в траншею! — подал снова голос Поп.

— Да, заткнись ты — разрушитель светлой мечты любого советского курсанта!

— Две телеги в траншею!

— А тут уже выбирай. Любо длинную копаешь, узкую, тогда их укладываешь вдоль. Или короткую, но широкую. Тогда придется поперек.

— А можно и среднюю — наискосок!

— Да, умолкните, уроды!

— Начали хорошо — с моря, — не отрываясь от восстановления тельника, подал голос Лунь. — А закончили похоронами двух телег мертвых шлюх! Лучше о море! Баба на корабле — к несчастью.

— Так понятно, что к несчастью! Все мужики передерутся.

— А если договорятся, то задрючат ее до смерти.

— И опять — мертвая шлюха! — подал голос Поп.

— Да, угомонись ты, Швейк! Ты все разговоры к мертвым бабам сведешь!

— Небось, у себя в деревне ходил по ночам на кладбище и выкапывал при луне женские трупы, дрючил до первых петухов, а потом, закапывал.

— А мне живых хватало!

Помолчал немного, затем продолжил:

— Зато в море хорошо — яму копать не надо! Железяку к ногам, в воду, чтобы не всплыла, а потом ходу от того места. Дешевые похороны! И ментов рядом нет! Концы в воду!

— Поп, я сейчас тебе в рыло дам!

— А что сразу в рыло?! — сделал обиженный голос Женька, продолжая улыбаться. — Ладно летом, а попробуй зимой могилу отрой, если мороз под минус тридцать и снега по пояс. На кладбище снег-то не сдувается, как в полях! И земля на метр — как камень. Или выпиливай бензопилой куски, но тогда цепь — в говно, выбрасывать, а то и не одну. Да, и пилу можно загубить. Либо киркой, да ломом махай, аж искры в разные стороны. Или углем и солярой отогревай. И землю далеко не отбрасывай, закапывать гроб чем — то надо, — секундная пауза. — Лучше в море! Оно всегда жидкое!

— Сам ты понос жидкий! — не выдержал уже Лунь. — Море жидкое! Это же надо было сказать такое!

— А что, оно — твердое?

— Эх, что с вами спорить о море, шкеры сухопутные! — Валера, не отрываясь от работы, махнул рукой.

В училище стали отрабатывать действия поротно, побатальонно, в составе всего училища по команде «Тревога».

Целая наука, должен вам доложить! Дневальный кричит:

— Рота, подъем! Тревога!

Но свет не включает, горит дежурное освещение.

Те курсанты, что спят ближе к окнам, бросаются со своими одеялами и закрывают их, в окна заранее вбиты гвоздики. Есть свернутая в рулоны бумага, она висит над окнами, но она такая старая, что уже почти не разворачивается, а рвется.

Отсюда и появилось выражение: «строиться на подоконниках с простынями», или «строиться на подоконниках с тумбочками на вытянутых руках»!

Через сорок минут после объявления тревоги, училище должно покинуть расположение. Почему сорок минут? Столько времени летит ракета с ядерным зарядом от Америки до Советского Союза. В частности до Кемерово.

Ну, а потом, если удар не нанесен по нам, нужно эвакуировать училище, перебазировать его в новое, секретное место. Демонтировать и перевозить аппаратуру, потом монтировать ее заново — тяжкий труд.

Нашему взводу досталась кафедра радиорелейной связи.

Полковник Меркулов, прохаживаясь мимо нас сгорбленной походкой в туристических ботинках, а не уставных, рассказал о задаче, стоящей перед нами. В конце заметил. Если это произойдет и придется перевозить кафедру, то награждать за этот подвиг будет некого.

— Почему, товарищ полковник?

— Вы все умрете от грыж.

Все заржали. Полковник оставался неприступно суров.

Дни становились похожими друг на друга. Множество информации на занятиях, что-то новое в армейской жизни, постепенно вытесняли из памяти прежнюю жизнь. Хоть с присяги прошло и не более месяца. Всем уже казалось, что мы живем в казарме целую вечность. И все, что было раньше — не с нами. Как во сне, иногда всплывают какие-то образы, говорят, что это рудиментарная память, что-то было с нашими предками или с тобой, но в иной жизни. Только периодически хотелось выпить. Стакан портвейна или водки. Залпом, вытряхивая последние капли в широко раскрытый рот. Потом выдохнуть, утереть рот рукавом и, не спеша, закусить черным хлебом. Сначала понюхать его зажаристую корочку, вдохнуть полной грудью приятную горечь. На секунду задержать вдох, потом положить в рот. Сверху — сало, зубок чеснока, штык-ножом отковырять большой кусок говяжьей тушенки и с дрожащим желе, аккуратно, чтобы не порезаться, положить в рот. У-у-у-у! Этот сон мне часто снился. Очень часто! Не хронический алкоголик, но очень хотелось выпить. Очень! Я чувствовал вкус водки на языке и в глотке. Мне снился запах портвейна «Агдам». И команда в ухо дневального «Подъем через десять минут!» вырывала меня из объятий Морфея.

Оказывается, не одному мне хотелось выпить. Многим, очень многим. Часто слышал от своих товарищей о подобных желаниях. Но, увы, выпить нечего было, а нагрузки, которые возрастали ежедневно, вытесняли мысли об алкоголе. Днем, а вечером и ночью хотелось выпить! Отчаянно хотелось выпить!

Так получилось, что Бударацкий все-таки загнал меня «на орбиту». Три плюс два это сколько? Правильно — пять. Пять нарядов вне очереди предстояло мне отпахать. Казалось бы — фигня. Увы. Вроде бы дежурный по роте, не дневальный, не моешь полы, не драишь очки в туалете, не моешь официантом посуду за всей ротой. Но все равно бегаешь, как собака за всеми. И гавкаешься со всеми. Как собака.

Тут как назло забилась канализация, стоит дерьмо в очках — плавает. Хрен знает от чего. Кто виноват? Что делать? Виноват дежурный по роте, потому что не досмотрел, может, дневальный тряпку вместе с водой спустил в канализацию, а может, кто сапоги чистил в туалете, да щетка сапожная выскочила и улетела. Хрен его знает!

И у нас все стоит, да в сорок первой, что под нами тоже все в говне. Ну, этим-то не привыкать! Есть там, конечно, несколько нормальных мужиков. Юрка Пальчиков, Леха Павленко, да еще несколько.

Не хочется нам самим в говне ковыряться плавучем, вызвали с грехом пополам сантехников. Они гражданские.

Бригадир у них дед старый и двое помощников…

Когда они появились, я аж ахнул.

Одного-то я точно запомнил — Вылегжанин. Тот самый с обручальным кольцом. Из-за которого в самоход почти весь батальон абитуры сорвался! И я во главе этой толпы шествовал!

Твою душу мать!

Закурили. Поговорили.

Есть такая возможность для местных. Не поступил с первого захода в училище — устраивайся штатским на работу в училище. Год кантуйся кое-как, а на следующий год снова оформляй личное дело абитуриента военкомате и поступай. Только ты уже примелькался в училище. Оброс связями, кто-то из преподавателей, а то и из командиров замолвит перед приемной комиссией слово за тебя, и ты поступил!

То, что замолвят — не сомневайся! И ведь поступит женатый самоходчик Вылегжанин! Хитрый жук!

После долгих мучений сантехники извлекли из недр труб тряпку. Дневальный смыл! Собака серая!

Никто не пробовал спать стоя? А курсант учится! Стоишь на тумбочке и шатаешься, все перед глазами плывет, глаза закрываются помимо твоей воли. И сон снится какой-то, а потом, раз, срабатывает обезьяний инстинкт. Может, он и по-другому называется, но военные придумали, что когда обезьяна с ветки падает, то просыпается, так и курсант. Вывод — курсант произошел от обезьяны! И первым военным на земле была обезьяна, когда взяла в руки палку. Не для того, чтобы сбить банан с ветки, а чтобы отобрать этот банан у другой обезьяны. Или загнать иную обезьяну на пальму, себе за бананом. Покачавшись какое-то время на тумбочке, курсант падает. Инстинктивно делает шаг вперед и просыпается. Потом все повторяется сызнова. И еще раз, и еще. Пока не научишься спать, не падая. Раскачиваешься из стороны в сторону, но стоишь, спишь. Мозг держит равновесие и мышцы в напряжении, не позволяя тебе осесть. Можно и прислониться плечом к стене. Но там стенд с документацией суточного наряда, его-то можно и сорвать плечом. Так уже было, кто-то из третьего взвода и сорвал. Грохот был такой, что почти вся казарма проснулась.

А поэтому — учись спать стоя. Некоторые умудрялись так спать, не просыпаясь, и по полчаса.

Чтобы не проспать проверяющего или дежурного по роте, оставляли на лестничной площадке ведро пустое. Вроде, как пол только что помыл, да забыл убрать. Не знающий проверяющий заденет, открывая дверь в казарму, и тут просыпаешься. Еще один момент способствовал нашему чуткому сну. Есть в армии мастика для натирки полов. Появилась мода натирать ею и лестницы. И блестит, и грязь не так липнет. И скользко. Не привычки можно навернуться.

Все бы ничего, да как-то кто-то из дневальных проебал ведро. Его спиздили. Скорее всего, мудаки из сорок первой роты. А кому еще нужно? В одном подъезде живем, чужие здесь не ходят. Потом пришлось отвлекать внимание наряда из сорок первой и у них тащить ведро.

Нет ведра — не сменишься с наряда. А вот так оставаться на вторые сутки без отдыха — не хочется!

А спать хочется всегда! И без нарядов. Не высыпаешься ночью. И все тут! Есть пять минут — спи! Есть свободные полчаса — выспишься! Главное, чтобы не поймали!

Такое ощущение, что вся система в армии направлена на то, чтобы всегда хотел спать и тогда у тебя будет одна мысль, не как сорваться в самоход, а спать!

Вон, Димка Головнин из первого взвода, что со мной в наряде, так он каждую ночь, когда не в наряде или на работах, рвет в самоход, потом днем, как зомби, бродит. Отсыпается, как слон, на лекциях или на самоподготовке. Как кот. Ночное животное. Лева Ситников, так тот сделал проще, он познакомился с девахами из местного училищного узла связи. Позывной у нашего узла связи «параметр». Девчонки-связистки живут в «Пентагоне» — ДОС (дом офицерского состава). Там несколько квартир выделили под общагу. В этом же и соседнем с ним доме живут Баров и Зема.

Лева рискует, очень рискует нарваться на ротного или взводного. Но, как говорится, охота пуще неволи!

Девчонки тоже не против не поспать ночью из-за Левкиных заходов.

Да, у Левы не только там подружки. Худющий как черт, а шарится по всей округе, и девчонки сами от него без ума. Вечером прибегают на КПП и договариваются с ним. Уговаривает он их с полуслова. Молодец!

А по мне лучше поспать, чем «мотать» на конец чего-то там. Хотя… Порой очень даже хочется. Но это когда высплюсь. А так — сплю стоя, как боевой конь.

Отмотав свои наряды вне очереди, понял, что лучше обойтись без «орбиты»!

В армии летом можно ходить в шинели, а зимой — в одной куртке. Все зависит от погоды. И лето бывает холодным, и зима — жаркой. Все дело в головном уборе. Если в мае пойдет снег, то можешь ходить в шинели, но на голове — пилотка. И хоть разбейся о стену, но никто не даст тебе шапку. Не положено. Был приказ о переходе на летнюю форму одежды? Был.

Никто из-за тебя не будет отменять приказ.

Точно также и по зимней форме одежды. В октябре тепло — ходи в шапке. И мозг расплавленный может капать у тебя из ушей, оставляя жирные разводы на погонах. Никого это не волнует.

В армии хоть и безобразно — зато однообразно! Капитан Баров нам постоянно втолковывал эту армейскую мудрость.

Хоть не наступила еще зима, когда гражданские достают зимнюю одежду, вытряхивая нафталин с кладбищем моли, погибшей за лето, пришло время нам оборудовать шинели.

Нам выдали шинели. Сначала выдали всему батальону. Только наш доблестный Бударацкий, традиционно, прозевал «вспышку», и наша рота получила шинели на складе последними из батальона. Вечером. После ужина. Утром — строевой смотр батальона в шинелях.

Шинелей со склада привезли по количеству личного состава роты.

А размеры… Размеры были, в основном, одинаковые.

Получали «на глаз». Моему взводу повезло. Все-таки, каптер был наш. И получали повзводно. Нам снова повезло. Наш взвод — второй.

Чтобы мы под шумок не сорвались в самоход, с ними остались ночевать два взводных — Вертков и Тропин.

Юрка Алексеев выдавал шинели под чутким наблюдением Бударацкого. Хоть и просили по размеру, не всегда получалось.

В тесной «бытовке» сложно было развернутся, что уже говорить про примерку шинелей, которые годами лежали на складе. Толстое сукно не разгибалось на сгибах, казалось, что так и будем ходить с полусогнутыми руками.

Швейк надел свою шинель. Она была длинная и огромная как по росту, так и по размеру. Шалашом она стояла над ним.

Он пошел к Бударацкому, чтобы поменять. Но этот козел лишь завопил, что после четвертого взвода.

Поп, не долго думая, попросил у Пинькина его шинель, сверху надел свою. Она и тогда была ему велика, и пошел к Верткову.

Слон посмеялся, отвел к Бударацкому, протиснулся с Женькой через третий взвод и коротко приказал старшине:

— Поменяй!

Когда взводный ушел, Бударацкий зашипел на Попа:

— Знаешь, что в армии стукачей не любят? Их бьют табуретками и чмырят везде. Я тебе припомню! На! — старшина бросил Попову шинель.

Женька стоял и улыбался своей обаятельной щербатой улыбкой. Молча. Это еще больше бесило Колю — соплежуя.

— В нарядах сгною! Стукач! И всем скажу, что стукач.

— Не надо петь военных песен! — кто-то из третьего взвода крикнул.

— Он приходил. А вы его на хрен послали!

— Я бы сам не стал носить такую шинель!

— Конечно! Позорище, а не шинель!

— Пирамида Хеопса над головой. В ней умрешь, и никто не заметит.

— Кочевникам ее отправить надо, она им сгодится вместо юрты!

— Присел, а она над тобой шалашиком. Спи сидя!

Бывшие солдаты, а ныне курсанты, оборудовали шинели рядом с нами, рассуждая о достоинствах и недостатках солдатских и курсантских шинелей. — Солдатская шинель — толще.

— Точно. Толще. И цвет у нее более коричневый.

— Скорее, бурый.

— А, самое главное, что берешь хорошую щетку металлическую…

— Самая классная — с загнутыми зубцами.

— Факт!

— И начесываешь шинель.

— Как шуба получается.

— Ворс стоит, что иголки у дикобраза.

— Теплее!

— Солдатская толще, теплее.

— Но не такая красивая!

— Самая красивая — это полковничья! Она — черная!

Броуновское движение в казарме продолжалось. Подшивали, примеряли. Полы нужно аккуратно подрезать. Сначала одеваешь ее, кто-то из товарищей линейкой отмеряет расстояние от пола, намечает. Потом нужно отметить линию отреза, для этого расстилаешь на полу шинель и тщательно мылом проводишь линию. Только вот не все шинели на фабрике ровно были отрезаны. И, затрачивая много времени, с матами, психами отмеряли, отрезали. Примеряли, снова подравнивали. Чтобы не было торчащих ниток, как называли «махров» снизу, подпаливали спичками в курилке. Но всегда найдется кто-то самый хитрый и умный, так он считает. Зачем медленно обжигать спичками? И пальцы жжет, и долго.

Можно же проще! В ленинской комнате выдергивается газета из подшивки, пока дневальный не видит. Газета поджигается и этим факелом снизу к шинели… Но факел-то он хоть и из газеты, а факел. Большое пламя оставляло длинные рыжие подпалины на полах. Снова маты от отчаяния. Подпалины застирываются, опаленное сукно зачищается ножом.

Но всех переплюнул один из четвертого взвода. Прикинул на себе, сколько нужно обрезать, взял ножницы, застегнул шинель на себе, наклонился и обрезал полы шинели…

Когда он распрямился… Все, кто был рядом и видел, то не просто смеялись, а ржали, я сам катался, несмотря на все запреты, на кровати.

Спереди шинель была обрезана выше колен, а сзади чуть-чуть.

— Фрак, бля!

— Идиот!!!

Подошел Тропин. Он долго молча смотрел на курсанта. Тот сам молчал, осознавая, что натворил.

Наконец Тропин выдавил из себя со свойственным сарказмом:

— Редкостное чмо!

— Что делать?

— Звони землякам со старших курсов, утром строевой смотр, если к утру не будешь стоять в оборудованной шинели, то за сознательную порчу военного имущества — расстрел на месте.

— Ну, прямо уж расстрел?

— Трое суток гауптвахты, и не будешь денежное довольствие получать до самого выпуска — за шинель будут высчитывать. А в 1937 — расстреляли бы как дурака и врага народа, за умышленную порчу имущества. Первый раз как дурака. А второй — врага народа. Ну, а третий раз — чтобы другим неповадно было! Родина тебе, сукину сыну, шинель пошила. Сначала чабаны высоко в горах несколько лет овец выращивали, потом женщины трудолюбиво на фабрике сукно из этой шерсти валяли. Потом коллектив женщин шинель пошили. А ты… Нехороший человек, по своей тупой лености души, все испортил. Взмахнул ножницами и ап! Все уничтожил. Кто ты после этого?

— Мудак!

— О! — Тропин поднял указательный палец вверх — Заметьте! Не я это сказал!

Курсанты в округе опять грохнули от хохота.

Тропин уже направился в сторону, как один из нас задал вопрос:

— Товарищ капитан! Можно вопрос?

— Козу на возу — «можно». И Машку за ляжку — «можно», а в армии как?

— Разрешите?

— Разрешаю!

— Вот у шинели сзади разрез. Зачем это?

— Ну, — Тропин напустил на себя загадочный вид. — Официально — для того, чтобы ездить на коне и полами шинели круп укрывать. И тебе удобно, и лошади тепло.

— Ясно.

— Но есть и неофициальная версия, — продолжил Тропин. — Чтобы подкрасться сзади к командиру и, чтобы никто не видел, тихо раздвинуть полы шинели и поцеловать командира в зад!

Казалось, что потолок обрушится от курсантского хохота.

Мы вернулись к оборудованию шинелей. Пальто, плащ у гражданских на пуговицах. Даже у офицеров шинель на пуговицах. У курсантов и солдат — на крючках. Чтобы ползать в бою, при этом чтобы пуговицы не обдирались, и тогда шинель не распахнется.

Но есть на шинели четыре пуговицы. Пришиты, «как бык поссал». Криво, болтаются на «соплях». Как тут поползаешь по полю? Отлетит все.

Нужно отметить на шинели ровно, где будут размещаться пуговицы, а потом пробить ножом отверстия. Туда насквозь вставляются пуговицы. Изнутри пропускается шнурок. И, вот, пуговицы утоплены, сидят ровно.

Под утро, все валятся с ног. Шинели оборудованы, изнутри подписаны хлоркой.

Строевой смотр прошел. Замечания, замечания, замечания. Все орут друг на друга. Все ненавидят друг друга. Зато во всеобщей ненависти мы сплачиваемся против командира роты, против командира батальона.

Начались занятия. Благо, что прошел обучение на первом курсе в институте. Высшая математика, физика, иностранный язык и прочие общие предметы. Был приятно удивлен. Объем информации был такой же, но выжат, сухо, экстрактно. Все направлено только на специальность. Статику, кинетику, динамику, механику, термодинамику изучали кратко. То, что в меня вбивали в институте, как например, термодинамику. О, как заставляли студентов зубрить, понимать, как ведут себя газы. При расширении, повышении температуры, понижении температуры, а как ведет себя смесь газов? Голова лопалась от всего этого. Сейчас же нас — курсантов — обучали премудростям электрического поля, магнитного поля, электромагнитного поля и волновых колебаний. И даже ядерную физику изучали с точки зрения ядерного оружия. Все направлено на одно — сделать из нас военных. Постижение всех знаний, дисциплин, только через призму достижения военных целей. Только для достижения победы.

Тем, кто окончил техникум, учился в институте — было легче. Был еще и иностранный язык. Две группы — немецкий и английский. Нужно было определиться и записаться в определенную группу. Оно бы и ничего. Только вот не для всех. Некоторые изучали иностранный язык в глухих деревнях… Конечно же, они изучали его… Мягко сказать, поверхностно…

На самоподготовке яростно спорили на узбекском Бадалов и Кулиев.

— Бадалов, что вы там орете на своем? Говорите по-русски. Икром так быстрее научится.

— Да он по-русски не говорит, а тут надо по-иностранному говорить. Вот мы и спорим, что ему делать.

— Фигня!

— Куда Икрому?

— Ему что по-немецки, что по-кошачьи — одна ерунда.

— Что делать-то?

— Какие у нас группы?

— Как какие? Немецкая и английская!

— Ну, вот, надо сказать, что он изучал польский — и все.

— Ты с головой дружишь? Какой на фиг польский в горном ауле Узбекистана?

— А, что? Это — идея!

— Скажи, что изучал французский. Но группы такой у нас нет.

— Хорошая мысль.

— Пусть запишут в любую. Там, где народу меньше, сидит и изучает немецкий.

— Икром, ты понял?

Бадалов затараторил по-узбекски.

— Умид, по-русски с ним говори, пусть учится. Ему экзамены сдавать надо.

Распахнулась дверь в аудиторию, где занималось два взвода, вбежал дневальный по нашей роте:

— Кончай учиться! Приказ ротного — убирать помойку, что возле клуба.

— На какой хрен!

— Радченко — зам начальника училища по тылу гулял, вот и набрел… Позвонил Чапаеву (Старуну), сказал ему, что тот плохо следит за вверенной территорией. Чапай дал звиздюлей Земе, вот он — всю роту снять с сампо. Первый и второй взвод — на помойку. Третий, четвертый — мести территорию.

— Самого его на помойку надо!

— Которого из троих?

— Да всех!

— Ты — дуб! Если они сюда втроем припрутся, мы языками эту помойку вылижем.

Начали убирать мусор вокруг баков возле черного выхода. Ничего необычного, грабли, метла, лопаты. Собираем мусор, кидаем в бак. Этот мусор либо кто-то бросил мимо бака, или ветер раскидал.

— Я поступал в училище, чтобы стать офицером, командиром, а не командиром помойки!

— Лучше командующим дерьмом.

— Дерьмовый командир.

— Ну, для этого не нужно даже толково учиться.

— Ага, посмотри на старшину. Вот он точно — дерьмовый командир.

— История была одна забавная на почти такую же тему, — начал Женя Попов, на секунду прервав подметание. — Однажды приехали мы семьей в гости в соседнюю деревню к родственникам. Там тетя Таня и дядя Саша. Хорошие люди. Дядя Саша — хороший мужик, тихий, добрый. Тетя Таня стол накрыла, бутылку самогона поставила. Посидели, выпили бутылку этого самогона. Женщины о своем судачат на одном конце стола, а мы — мужики: я, отец дядя Саша — на другом. На душе хорошо, но хочется, чтобы еще лучше стало. Батя мой дядю Сашу толкает под столом, мол, давай еще! Ну, и дядька обращается к жене — тете Тане:

— Таня!

— А! — с другого конца стола.

— Самогонка кончилась!

— Ну, а я при чем тут?

— Как при чем? Давай, неси! — подмигивает нам, мол, вот какой я тут хозяин в доме!

— Нет самогонки! Отстаньте! — тетя Таня отмахнулась, как от надоедливой мухи.

Ну, мы с батей поняли, что нам уже ничего не обломится, и начали уныло есть. Но дяде Саше неудобно перед нами. Жена командует! Они все всегда командуют мужиками. И все мужья знают об этом, только молчат и друг перед другом выпендриваются. Ну, вот дядя Саша и продолжает, к жене обращается.

— Таня! Тащи самогон! Я сказал! — и даже по столу кулаком пристукнул.

Тетя Таня махнула рукой, не отрываясь от разговора с мамой.

— Кто в доме хозяин?! — голос у дяди Саши уже почти суровый.

Тетя Таня, на секунду отрываясь, не задумываясь, отвечает:

— По говну — ты, по деньгам — я! — и дальше продолжает трындеть с мамой о своем — женском.

Мы посмеялись.

— Погодите, еще не все.

— Давай.

— Обиделся дядя Саша, вот и решил показать, какой он хозяин. Перед нами-то неудобно ему. Вот еще более грозным голосом спрашивает у жены:

— Ты скотину покормила?

— Покормила, — почти не отрываясь от беседы, ответила жена.

— А кобелю дала?

— Кобелю «давала», но он понюхал и не стал!

Все стали снова давиться от смеха.

Всеобщее веселье прервал крик Кулиева:

— Тыц! Пырыц! Кырыс! — он бежал, бил лопатой по земле.

Все бросились к нему. И увидели, что от Кулиева убегает большая крыса. Все, кто был, азартно включились в погоню. Камни, лопаты, грабли, все полетело в сторону убегающей крысы. Но было поздно, она скрылась в куче досок.

— Эй, Икром! Ты чего орал?

— Не мог сказать сразу, что крыса бегает.

— А то тыц-пырыц!

— А! — Икром махнул рукой. — Рюсский язык — сложный. Пока вспомнишь, как зовут — забудешь. Кричать «каламуш» — узбекский вы не знать.

— Умид, а каламуш — крыса?

— Да, крыса!

— Так ты бы кричал по-узбекски, а Умид бы нас позвал.

За разговорами мы закончили уборку. Ну, а боевой клич Кулиева «Тыц! Пырыц! Кырыс!» стал присказкой сначала взвода, а потом и роты.

Есть такой предмет «несессер» — дорожный набор для туалетных принадлежностей, чтобы не перемешивались, есть отдельный кармашек.

Но старшина не знал такого слова, он называл «насасар», почти как… Ну, сами понимаете…

И вот мы начали всей ротой делать одинаковые несессеры. Для этого все скидывались. Одинаковые «мыльно-рыльные» принадлежности. Одинаковые подворотнички, «хознаборы», пуговицы, много всякой мелочи. В каждом взводе назначили ответственного за сбор денег. С чьей-то подачи обозвали все это «в фонд озеленения Луны». Было стойкое убеждение, что старшина часть денег себе оставляет. Но не пойманный — не вор. Только стал он курить дорогие сигареты и захаживать в чипок очень часто.

Ефанов («Смок»), ответственный от нашего взвода за сбор денег, завел тетрадь, в которой тщательно записывал напротив каждого поборы, каждый расписывался, там же велся строгий учет за всякие инструктажи. По электробезопасности, по технике безопасности при выполнении хозяйственных работ, о запрете курения и прочее. Мы смеялись, что скоро перед посещением туалета будем расписываться по технике безопасности.

Подписывались уже, не глядя. Надо так, надо!

Однажды Смок нам объявил на сампо, что каждый курсант нашего взвода должен ему по сто рублей. И предъявил свою тетрадочку. Там действительно было написано, что мы, нижеподписавшиеся, обязуемся отдать Смоку названную сумму. Подписались, и никто не прочитал. Думали, что за инструктаж чего-то там.

От каждого взвода отрядили трех умельцев, резали полиэтилен, потом складывали его, ребром утюга, через газету спаивали полимер, получались кармашки, туда и вкладывали всякую мелочь.

Постепенно мы привыкали к показухе. В армии это очень заметно. Эти «укладки» только для виду, для проверки. Если у тебя закончилась зубная паста, то нельзя ее взять из несессера. Этот тюбик зубной пасты — для проверяющего. А не для тебя.

Вещмешки были уложены в шкафчиках из сетки рабица. Ключи от шкафчиков — у замкомвзводов. Второй — у старшины в каптерке. В вещмешках можно прятать вшивники, консервы. Вроде как на виду, но не видно.

И вот сорок первая рота вернулась с полигона. Весь батальон расспрашивал, как оно там? По их словам выходило, что ничего страшного. Спокойно дошли, занятия по тактике. Грязь. Холодно. Ничего особенного. Еда такая же, как на КМБ, то есть — никакая! Значит, надо брать консервы!

Перед выходом на полигон, в перерыве между занятиями было время.

Нефедов крутил в руках коробок спичек, внимательно его рассматривал.

— Чего на него смотришь? Дырку протрешь взглядом.

— На полигоне сыро будет. Вот и думаю, как спички сухими сохранить.

— Только в полиэтилен.

— Шариков надувных нет. Можно было и туда.

— Шарики… — Нефед презрительно хмыкнул. — На байдарках, сразу видно, не ходили. У меня сестра старшая в байдарочном походе познакомилась с мужем. Меня тоже подтянула к этому делу. Классная штука. А байдарки, бывает, переворачиваются, да, и сырость кругом, дождь льет… Вот и собираемся в поход я, сестра, ее муж. Как всегда, одна мысль — чего бы не забыть! Все бегают, кричат, суетятся. Ну, а сына своего, лет пять ему тогда было, она в аптеку отправила. Купи, говорит, двадцать штук гондонов! Слово презерватив он не запомнит…

— Сильна у тебя сеструха-то!

— Я тебя сейчас за сестру инвалидом сделаю, — беззлобно ответил Нефед, продолжая повествование. — Пацан убежал, прибегает весь в слезах. Тетя — аптекарь не продала, да, еще и отругала. Сестра, заведенная сборами, громко высказала, все, что она думает об умственных способностях всех фармацевтах нашей необъятной Родины. Сына в охапку и понеслась в аптечку. А я ее знаю, не девка — ураган, самум, торнадо и цунами в сравнении ничто. Пожалуй, только две атомные бомбы, что американцы на Японию скинули, могут составить ей соперничество. Когда она в ярости, проще всем куда-нибудь заховаться и переждать эту волну ярости. Может дом разнести и не заметит. Но когда все тихо — милейший, добрейший, замечательный человек. А тут ее сына обидели. Ну, вот картина маслом — впереди, как локомотив, несется сестра, за руку тащит сына, тот, как флаг за кормой, еле успевает перебирать ноги по асфальту, мы с зятем — ее мужем — еле поспеваем. Врываемся в аптеку.

— Надо было сначала гранату или взрыв-пакет для начала бросить, чтобы предупредить, подготовить людей к налету. Аптека все-таки, там больные люди стоят.

— Надо было, — вздохнул рассказчик. — Врываемся мы в эту аптеку. Другого слова-то и не подберешь. Дверь с петель чуть не слетела, так она вошла, мы следом. Очередь замерла. Сестра подтягивает сына: «Где эта тетя?» Я чуть в штаны не наложил от ее командного голоса тогда. Командный голос у Бачурина — писк комариный, как тогда он был у нее! Салабон пальцем показывает на одну из аптекарей. По фигу, что очередь человек десять, подходит к окошку: «Отчего вы не продали моему сыну двадцать гондонов?!» Аптекарша, тоже видавшая виды, как крейсер «Аврора» на рейде, такой же комплекции, отвечает, что, да, не продала, потому что маленький, а если вам, дамочка, нужны презервативы, то приходите сами. Сестра швыряет деньги, ей подают ленту «Изделия № 2», она тут же молча рвет две штуки, вытаскивает их, в один гондон заталкивает коробок спичек, второй гондон берет и надевает на первый, со стороны горлышка. Показывает эту конструкцию аптекарше: «Понятно?» Та отрицательно крутит головой. «А вот также упаковываются соль, сахар, чай! Это понятно?!» У аптекарши глаза вылазят из орбит. Думал, что сейчас психушку будет вызывать. Тут уже зять вмешался: «Да в поход мы на байдарках, чтобы все сухим сохранить, вот нам и нужны гондоны в таком количестве!»

Аудитория взорвалась гомерическим смехом, казалось, что стекла вылетят.

— И что точно, — давясь смехом, еле произнес кто-то. — Не промокает?

— Проверено на себе не единожды! И спички, и сигареты. Как перевернешься, на берег сушиться. Костер как разводить? Ни прикурить, ни сигареты, все мокрое.

— Да уж, тетя-аптекарь и не могла предположить, что так можно презики использовать.

— То, что они прочные — знаю, сам трехлитровую банку воды заливал и с балкона сбрасывал. Но чтобы вот так… не додумался.

— Воду в гондон — додумался, а спички — не додумался?

— Ага.

— А зачем воду заливать и сбрасывать? Тяжесть такая! Убить можно, если по кумполу прилетит! Три килограмма!

— Три килограмма железа!

— Только мягкие!

— Одуреть!

— Так вот я и не попал ни разу, как не целил. Поэтому решил поступать в училище связи, а не летчиков-наводчиков. Все равно бы не попал бы! Прицел авиационный сбит.

— А я думал, что я один такой дебил. Когда было девять лет, и впервые покупал презервативы в аптеке, меня аптекарша спросила: «А зачем тебе мальчик, презервативы?» Я честно ответил: «Да, чтобы с балкона кидать, тетя!»

Народ снова грохнул от смеха.

Бугаевский взял коробок спичек, рассказал анекдот.

— Это здесь, в Сибири, спички более-менее нормальные. А у нас — не спички, а так — одно название. Вот и анекдот придумали: «Партизан мину заложил, сидит, чиркает спичками, чтобы бикфордов шнур запалить. А тут, как на грех, немецкий патруль. Подходят, спрашивают:

— Партизанен, что делаешь?

— Да, вот, мину взрывать буду, фашистская морда!

Офицер немецкий взял спички, в руках покрутил, отдал назад партизану.

— Гут, партизанен! Это «Гомельдрев» — наш союзник! Чиркай дальше!

И пошли они дальше. А партизан, говорят, до сих пор покупает спички «Гомельдрев» и не может поджечь мину».

— Что такие плохие?

— Не то слово! Полное фуфло!