Деревня на голгофе летопись коммунистической эпохи: от 1917 до 1967 г.

КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ — «СТРАШНЫЕ ГОДЫ»… (1929–1934)

Агитация коммунистических пропагандистов об организации колхозов закончилась полным провалом.

Тогда из Москвы были даны на места новые партийно–советские директивы: не ограничиваться агитацией, а в административном порядке применять репрессии ко всем крестьянам, которые не пожелают вступать в колхозы. Рекомендовались репрессии: «раскулачивание» (конфискация всего имущества, включая одежду и жилище); тюремное заключение; ссылка в лагерь — главы или всей семьи раскулаченных. В первую очередь репрессировали зажиточных крестьян и «антиколхозных агитаторов», т. е. тех, кто активно выступал против КОЛХОЗОВ.

Коллективизацию рекомендовалось проводить сплошную, т. е. поголовно всех крестьян в каждой деревне и всех селений в «районе сплошной коллективизации». При таких методах проведения коллективизации перед каждым крестьянином была поставлена альтернатива: или в колхоз — или в лагерь!

В своих статьях и речах Сталин сформулировал этот новый путь коллективизации в виде лозунга: «Ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации».

Прежде всего партийные комитеты исключили из партии и сняли с постов тех коммунистов, которые возражали против принудительной коллективизации, а также тех, кто по своему характеру («мягкотелости», как выражались твердокаменные большевики) не могли осуществлять террористических мероприятий. Таких, исключив из партии, сослали в лагерь за «правый уклон», как «подкулачников», или за «буржуазный либерализм».

Террор забушевал по всем деревням Советского Союза. Об этом терроре знакомые из Болотного сообщали в письмах. И при случайных встречах рассказывали.

— Мельника Ивана Фёдоровича раскулачили и отправили] в тюрьму за «антиколхозную пропаганду». Потому — на собраниях никогда не могли переспорить его большевистские агитаторы. Приехал из города отряд его арестовывать. Пришли к нему в дом. — «Ну, неугомонный агитатор, выбирай себе дорогу: в тюрьму или в колхоз?..» — «Лучше в тюрьму, чем в колхоз, товарищи–тюремщики!..» — насмешливо отрапортовал этот старый унтер–офицер. И увезли его в тюрьму. А семью в колхоз загнали.

Потом, когда тюрьмы были сплошь забиты арестованными, раскулаченных стали ссылать в лагери.

— Егор Иванович богатый был мужик: крупорушку и лавочку имел. К тому же и зубастый говорун: на собраниях «товарищам» спуску не давал. Теперь отобрали у него все: и дом, и лавочку, и крупорушку. А самого с семьёй в лагерь отправили.

— У Тимофея Ильича «товарищи» тоже все отобрали: и мельницу, и лошадей, и скот, и дом. Самого хотели в лагерь сослать. Да из города сообщили, что весь транспорт раскулаченными ссыльными загружён до отказу. Поэтому приказано: с отправкой в Сибирь пока подождать. Но из дома, все же приказали выгнать. А семья у него немалая: двенадцать душ. Самая большая семья в нашем селе. Так и скитаются теперь, бедняги, по чужим сараям, а свой дом пустой стоит: заколочен досками, замкнут, а на замке бумажка с печатью висит…

Через некоторое время другой крестьянин рассказал продолжение этой истории:

— Собрались как–то соседи около сарая, где ютилась и мёрзла семья раскулаченного мельника. Ругали жестокую власть. Потом взяли топоры, пошли к дому мельника, сбили замок с двери и доски с окон и сказали: «Иди в свою избу и живи в ней. А за то, что замок с печатью сбили, не ты, а мы в ответе…» Поблагодарил мельник односельчан, перебрался в свой дом. Но через несколько дней приехал отряд милиции из города и объявил мельнику решение райкома и райисполкома: мельника и его семью сослать в лагерь. Но если он согласится вступить в колхоз, то оставить его на месте и вернуть ему дом. Мельник поставил вопрос перед семьёй: «Я теперь стар, мне все равно, где помирать: в колхозе или в лагере. Решайте вы». Семья решила вступить в колхоз: в лагере — думали — будет ещё хуже, чем в колхозе…

Зажиточных крестьян «раскулачивали», конфисковали у них все имущество, включая дом и одежду, только за то, что они упорно отказывались вступать в колхоз.

Всех других крестьян загнали в колхоз потом, поставив перед ними ту же альтернативу: или в колхоз или в лагерь!..

При этом партийная организация создала в помощь себе в каждой деревне группу бедноты — из безлошадных. Их соблазняли раздачей продуктов, одежды из конфискованного имущества раскулаченных, обещаниями, что они, ничего в колхоз не внося, станут коллективными собственниками всего колхозного имущества — лошадей, скота, инвентаря — и руководителями колхозных предприятий. Партийные уполномоченные уговаривали группу бедноты на собраниях не возражать против коллективизации, выступать в защиту её, а на тех, кто говорит против колхозов, доносить и их «обезвреживать»…

Некоторые участники групп бедноты эти «обязанности» выполняли и помогали власти загонять в лагери «подкулачников» и «анти-колхозных агитаторов». Другие от выполнения этих «ароматных задач» сторонились.

За всякое критическое замечание о колхозах, о партии или власти, за всякое возражение партийцу–докладчику на собрании следовал немедленный арест, тюрьма, лагерь.

Один крестьянин из Болотного был арестован только за одну реплику на собрании. Пропагандист из района, распевая о будущем «колхозном рае», восхвалял Сталина: «К этому призывает нас наш великий вождь и организатор всех наших социалистических побед». Горячий мужик бросил с места рифмованную реплику: «Главный виновник всех наших бед…» Сразу же после собрания крестьянин был арестован, увезён в город и пропал без вести. Его жена не могла добиться даже никакого ответа, что же власть сделала с её мужем: посажен ли он в тюрьму, сослан в лагерь или расстрелян…

После таких жестоких расправ за каждое слово, крестьяне замолчали, будто воды в рот набрали.

Только немногие одиночки не страшились даже лагеря и тюрьмы и в условиях беспощадного террора продолжали открытую борьбу против принудительной коллективизации.

После того, как все деревенские жители были терроризованы той расправой, которая была учинена над всеми открытыми противниками коллективизации, на собраниях против колхозов уже никто не высказывался. Все упорно молчали, стиснув зубы.

Но когда дело доходило до голосования, резолюция о необходимости организовать колхоз в Болотном неизменно была отвергаема: за неё поднималось только несколько голосов из группы бедноты да из семей комсомольцев.

Тогда партийные уполномоченные стали применять, по приказу свыше, мошеннические уловки.

Такая уловка была — применена и на собрании в Болотном. Уполномоченный райкома партии сделал на собрании доклад (наверное, уже полусотый!) и призвал к немедленной организации колхоза.

В ответ на призыв высказаться последовало гробовое молчание.

— Ну, дело теперь, конечно, для всех советских крестьян яснее ясного стало: без колхоза не обойтись, — сказал уполномоченный. — Будем голосовать: кто против организации колхоза?.. Всех тех, кто будет голосовать против колхоза, мы запишем в протокол: своих противников советская власть должна знать поимённо…

Ни одна рука не поднялась: кто же в лагерь хочет?!

— Итак, «против» — никого нет. Значит, все «за» голосуют!… Правильно!.. Так в протоколе и запишем: постановление об организации колхоза принято единогласно, — явно издевательски провозгласил коммунистический начальник…

И объявил собрание закрытым.

… Крестьяне возмущённо шумели, расходясь кучками по домам…

А через несколько дней группа вооружённых коммунистов с отрядом милиции уже отбирала у крестьян лошадей и сельскохозяйственный инвентарь в колхоз…

Тех, кто отказывался вступать в колхоз, отправляли в лагерь. Об одной деревне мне рассказывал очевидец.

На собраниях все крестьяне категорически заявляли: «В колхоз мы не пойдём». Им пригрозили «раскулачиванием» и ссылкой. Но они упорно стояли на своём: ни один не пошёл в колхоз. Все крестьяне каждый раз голосовали единодушно против колхоза…

Тогда в деревню приехал большой отряд НКВД с пулемётами. Чекисты забрали и угнали в город весь скот из деревни.

Потом вывели в поле поголовно всех жителей деревни: мужчин и женщин, стариков и детей.

Запалили деревню со всех концов. На глазах у этой плачущей толпы людей сожгли их деревню дотла…

А самих жителей погнали под конвоем на ближайшую станцию. Там загнали их, как скот, прикладами винтовок в товарные вагоны, замкнули и отправили в Сибирь, в лагерь.

Всю деревню, целиком!..

Так проводилась «сплошная коллективизация». Крестьян по одиночке, группами или целыми деревнями загоняли в колхоз или в лагерь…

СУДЬБА РАСКУЛАЧЕННЫХ РАСКУЛАЧЕННЫЕ В ЛАГЕРЕ

В этот период мне пришлось побывать на Северном Урале, в той области, куда ссылали раскулаченных.

Однажды зимой мы с местным учителем ехали полем. Навстречу двигалась огромная колонна: мужчины, женщины, старики, дети.

Оборванные, истощённые, со страдальческими лицами. Плелись, едва передвигая ноги по глубокому снегу. За ними на санях везли сумочки с их жалкими пожитками. Кавалерийский отряд НКВД конвоировал эту колонну.

— Это раскулаченные, — пояснил мой спутник, когда колонна прошла мимо. — Их высадили с поезда на ближайшей станции, более 100 километров отсюда, и теперь гонят в леса, на лесозаготовки. Приведут их сейчас в лес, выбросят их пожитки на снег, под деревьями. Чтобы не замёрзнуть, эти люди должны будут сразу же развести костры, нарубить деревьев и построить какой-нибудь барак для себя: жилья для них никто не приготовил… Потом они целыми днями будут работать в лесу, на лесозаготовках, а ночевать — в этих самодельных бараках. Теперь такие группы раскулаченных прибывают к нам в ссылку беспрерывно, изо всех уголков Советского Союза.

— А в вашей области тоже раскулачивают?

— Да, начинается и у нас, — вздохнул мой спутник. — Но наших раскулаченных направляют не в здешние леса, а в другие: на Дальний Восток, подальше от родных краёв…

Там же, в пермяцкой деревне, встретил я ссыльного старика. Он ходил по дворам, нищенствовал.

Приглашённый к обеду, нищий снял с себя сумочку, осторожно присел к углу стола и рассказал о своей судьбе. Он — раскулаченный, из Кромского района, Орловской области.

— До революции, при царе, злодеев ссылали на каторгу: разбойников, воров, убийц. А теперь?! Меня вот, к примеру, только за то сослали, что пекарню имел. «Злодейством», стало быть, занимался: людей булками кормил, — с горькой усмешкой пытался шутить старик…

А у самого — слезы на глазах. И голос дрожит от глубокой, кровной обиды.

— Вот за такое–то «злодейство» и попал я на каторгу, голуби мои, — продолжал он свою горькую исповедь. — Работать в лесу уже больше не могу: стар стал, совсем обессилел. А из лагеря все–же не отпускают. И вот днём я подаяние собираю (благо, что тут колхозов пока ещё нет!), а к вечеру опять в лесной барак обязан возвращаться: приказ начальства — строгий!…

Пообедавши жадно, наспех, старик поблагодарил, надел сумочку и, кряхтя, поплёлся, горемыка, по деревне дальше…

В другой пермяцкой деревушке на Северном Урале повстречался я с молодым учителем. Он доверчиво рассказал о причинах, которые забросили его так далеко.

Окончив педагогический институт в столице, он приехал сюда, в лесную глушь, в область ссыльных, с намерением помочь своему отцу, Отец его, раскулаченный крестьянин, отбывал свою ссылку в лагере, в ближайшем лесу, в нескольких километрах от той деревни, где работал сын–учитель.

Учитель многократно просил учреждения НКВД: дать ему отца на поруки, разрешить ссыльному старику жить не в лесном бараке, а в деревне, вместе с сыном. Но НКВД ему в этом категорически отказал, хотя работать в лесу старик уже не мог.

Сын не оставил отца на произвол судьбы и всячески помогал ему: добывал продукты, одежду, обувь и отправлял в лесной барак. В воскресенье он привозил отца к себе в гости.

Впоследствии я узнал, что, уезжая на летние каникулы, учитель снабдил отца документами, деньгами и увёз из ссылки…

РАСКУЛАЧЕННЫЕ В ДЕРЕВНЕ

Не всех раскулаченных отправляли в ссылку. Нередко семьи раскулаченных разъединяли. Главу семьи с женой ссылали в лагерь, а стариков и детей из семьи раскулаченного просто выбрасывали из дома на улицу и оставляли на произвол судьбы: «Пущай дохнут…»

Мне рассказывали о судьбе старика–изгоя. При коллективизации сына раскулачили и отправили в Сибирь, а отца выбросили на улицу и замкнули дом. Старик пешком отправился в дальний город, к другому сыну, который был коммунистом и служил там.

Невестка, увидя пришедшего старика, всполошилась: если только узнают, что её муж — сын раскулаченного, то мужа выбросят из партии, уволят со службы и, наверное, тоже отправят в ссылку. Поэтому она сразу же выпроводила старика из своей квартиры, не давши ему даже возможности повидаться с сыном.

— Уходи куда хочешь!.. Не губи нас…

Убитый горем, старик поплёлся назад, в свою деревню. Пришёл ночью. Улёгся на крылечке, у порога своего опечатанного дома. Наутро его нашли мёртвым…

ДЕТИ РАСКУЛАЧЕННЫХ

Однажды вечером, среди собравшихся соседей из рабочего посёлка, начались воспоминания о тяжёлых временах коллективизации и раскулачивания.

Девушка–работница, до того всегде молчаливая и скрытная, волнуясь, начала рассказ о своей судьбе:

— Я тоже из раскулаченных… Наша деревня недалёко от Брянска расположена, около имения Великого князя Михаила Романова. Вот началась коллективизация, и стали загонять мужиков в колхозы. Приехала милиция, отца раскулачили. Забрали отца и мать, бросили на подводу, в Сибирь отправили… А мы с братишкой ничего не знали и не слыхали: были в это время в школе. Нас не забрали. Мне тогда было двенадцать лет, братишке — десять. Пришли мы из школы. Куда деваться?! Осень, холодно. А дом наш забит… Переночевали мы в нашем саду: под яблоней, раздетые стояли… Замёрзли. Дрожали от холода и плакали всю ночь… Под утро, когда светать стало, побрели мы из своей деревни, от своего дома, куда глаза глядят… — Потом бродяжничали по миру… Что с нами было?! Какого горя нам хлебнуть пришлось?! Нет, я этого рассказать не в силах…

Хлынул поток слез, и рыдания оборвали исповедь девушки…

На улицах одного большого города, в годы коллективизации, я видел малолетнего изгоя из раскулаченной семьи.

Мальчик–подросток притащился из своей деревни в соседний большой город B поисках куска хлеба. Он был весь уродливо опухший от голода, словно больной водянкой. Встретившиеся горожане растолковали ему, что они тоже голодают и помочь ему не могут. Но они показали ему городской детский дом и посоветовали немедленно идти туда: может быть, его там примут, и он сможет спастись от неминуемой голодной смерти.

В глазах мальчика, полных отчаяния, мелькнула искра надежды, и он побрёл к детскому приюту…

— Сначала получил я за взятку ложную справку о том, что я будто бы колхозник, отпущенный на заработки в город. Потом я получил временный паспорт и пошёл бродить по миру, — рассказывал один юноша, сын раскулаченного. — Начальник милиции в том районе, где я нашёл работу, догадываясь о том, что я раскулаченный, сделал мне прописку на паспорте только на три месяца. Конечно, за большую взятку… Через каждые три месяца я должен был приносить ему свою месячную зарплату, а за эту взятку он продолжал мне прописку дальше на три месяца. Так и высасывал он мои соки…

Однажды повстречался мне на улице земляк из моей деревни и заорал во всю глотку: «A-а, Сидоров, моё почтение! Какими судьбами?..» Каково моё положение: шёл я вместе с сослуживцами из фабрики и был уже не Сидоров, а Жуков… Помчался я, как угорелый, прямо на квартиру, схватил свой чемодан с вещами и махнул в другой город…

Так и бегал, как затравленный заяц, из города в город. Много раз и место работы и фамилию менял…

А почему меня травили, как зайца?.. В чем моё преступление, что я должен всех бояться и ото всех скрываться?! . В том, что отца моего большевики раскулачили, у честного труженика разбойники все имущество отобрали, а самого в Сибирь сослали…

БОРЬБА ПРОТИВ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ

Крестьяне добровольно в колхоз не шли, несмотря на назойливую агитацию и всевозможные посулы. Большевистская власть решила тогда: загнать крестьян в колхоз террором.

Так она и сделала. У тех крестьян, которые решительно отказывались вступать в колхозы, власть конфисковала все имущество, включая одежду и жилище («раскулачивание»), и ссылала их в лагери, обычно целыми семьями.

Миллионы крестьян «раскулаченных», сосланных в лагери и сбежавших из деревень в города в период коллективизации, составляют слой активных противников коллективизации, непримиримых врагов колхозной системы.

В советском учебнике истории для средних школ приведены две цифры, которые показывают объём этой категории крестьян. К концу новой экономической политики в Советском Союзе было 25 миллионов крестьянских дворов, а после коллективизации их осталось менее 20 миллионов… Таким образом, за пятилетку коллективизации в деревне «пропало» 5 миллионов крестьянских дворов, 5 миллионов семей. Если средний крестьянский двор в нэповской деревне состоял из 5–6 человек, то это значит, что за годы коллективизации «пропало» 25–30 миллионов крестьян…

По другим данным, в Советском Союзе накануне коллективизации было 26 миллионов дворов. Значит, число «пропавших» крестьян было ещё больше.

В Болотном из 130 дворов за годы коллективизации «пропало» более 30 дворов: это дворы «раскулаченных», сосланных, дворы семейств, сбежавших в города или умерших от голода в колхозе.

Кроме этих семейств, «пропавших» в полном составе, в селе и в лагерях погибло ещё около сотни человек — по одиночке: главным образом, пожилые люди и дети.

После того, как крестьян стали загонять в, колхоз террором — «раскулачиванием», тюрьмой и ссылкой, — люди вынуждены были прекратить открытое и легальное сопротивление власти на собраниях. Они замолчали.

Но зато некоторые храбрецы перешли к более острым формам борьбы. В Болотном, в соседних деревнях, по всей губернии прокатилась волна нападений крестьян на «загонялыциков в колхозы»: на агитаторов, «двадцатипятитысячников», местных партийцев и комсомольцев!, активных членов группы бедноты в деревне.

Однажды мне самому случайно пришлось быть свидетелем такой попытки. Из окна школьной квартиры знакомого учителя мне довелось наблюдать картину трогательного «единодушия» между крестьянами и их новым колхозным начальством. По деревне проходил председатель колхоза, присланный Центральным Комитетом Коммунистической — партии «двадцатипятитысячник». Один крестьянин схватил около избы кол и с угрожающим видом направился к колхозному начальнику. Тот выхватил револьвер из кармана своей кожаной тужурки и прицелился в мужика. Нападавший отбросил кол в сторону и, обескураженный, вернулся в свою избу: неравное оружие было у этих врагов…

От жителей деревни и студентов мне приходилось слышать в те годы о многочисленных случаях нападений, избиений и убийств. Крестьяне повсеместно, в одиночку или маленькими! группами, нападали на тех коммунистов», которые террором загоняли людей в колхозы.

Упорно обсуждался крестьянами вопрос об общественных восстаниях. Люди совещались в глубокой тайне: вдвоём, втроём с родственниками, друзьями, соседями. За каждым человеком, за каждым словом следили местные ищейки: партийцы, комсомольцы и некоторые члены группы бедноты. За доносом следовали аресты, тюрьма, лагерь.

После тщательного обсуждения, крестьяне приходили к тому заключению, что попытка общедеревенского восстания ни к чему положительному не приведёт. В селе нет ни оружия, ни организации. Напасть неожиданно на одиночек–коммунистов или на маленькую группу и перебить их крестьяне могли бы. Но каков будет результат, что за этим последует? Завтра же приедет в деревню с пулемётами отряд коммунистов, энкаведистов, милиционеров и перестреляет, в лучшем случае, десятки людей. А в худшем случае сожжёт село и перестреляет из пулемётов поголовно все взбунтовавшееся население деревни. Так уже было в некоторых деревнях. Об этом крестьяне слыхали из рассказов очевидцев и хорошо такие случаи знали.

Им был известен рассказ агронома–горца, который поведал о расправе энкаведистов с восставшими жителями горной деревни на Кавказе. Население аула занималось виноградарством и скотоводством. Коммунисты стали загонять жителей гор в колхозы. Горцы упорно отказывались. Тогда к ним приехал из города отряд милиции. Милиционеры стали угрожать револьверами непослушным горцам. Озлобленные горцы напали на милиционеров с кинжалами и нескольких милиционеров убили, а остальные «блюститили порядка» вскочили на коней и поспешно ускакали в город. Жители аула наскоро посовещались, что им делать. Не ожидая никакой пощады от большевистских властей, все жители аула единодушно решили немедленно разбежаться по горам, спасаясь от неминуемой гибели. Так и сделали… Впоследствии рассказчик тайно, с большими предосторожностями, заглянул в родные места и увидел на месте аула одни развалины: аул был уничтожен большевиками до основания…

Большинство крестьян Болотного и других деревень в уезде не решалось на восстание. Они понимали его безрезультатность и огромную опасность для жителей. Предвидели неминуемую гибель не только свою, но и своей семьи, поголовную гибель всех жителей села от жестоких карателей.

Многие высказывали ещё и другие соображения. Колхозная система неминуемо приведёт к развалу сельского хозяйства. Большевистская власть вынуждена будет отказаться от своей глупой затеи так же, как отказалась она когда–то от продразвёрстки, и распустить колхозы.

Были и такие непримиримые враги колхозной системы, которые говорили:

— Конечно, в Болотном и в других деревнях, где нет вблизи ни больших лесов, ни гор, ни камышевых зарослей, восстание безоружных людей — это самоубийство. Но в других деревнях, расположенных вблизи больших лесов, это возможно. Тем, кто решается на беспощадную борьбу с большевиками, нужно отправляться в такие места и там бороться…

Такие люди уходили и уезжали, иногда с семьями, к родственникам и знакомым в другие деревни, расположенные в больших лесах или около них.

Некоторые из орловских крестьян перебрались с этой целью в деревни к Брянским лесам. Другие добрались даже до Сибири и Дальнего Востока. Иные доходили до Кубани, которая была знакома многим: отходникам: «Там есть казаки, оружие и камыши…»

И там крестьяне Болотного и других орловских деревень, вместе с местными жителями, годами вели борьбу против коллективизации и советской власти.

«Раскулачиванию» и принудительной коллективизации противилась также и сельская интеллигенция.

Местные учителя игнорировали собрания, на которых ставился вопрос о коллективизации. Выступать против государственного решения они не могли: за этим следовал неминуемо лагерь. Но с пропагандой «колхозного рая» тоже не выступали.

Один местный студент вуза рассказывал, как к нему на каникулах пристал председатель сельсовета. Начальник предлагал студенту ехать с ним на посёлки и агитировать крестьян, чтобы они вступали в колхозы. Студент отказывался под предлогом, что со школьных лет он живёт в городе и деревенскую жизнь плохо знает. Местный начальник обещал снабдить его соответствующими «агитброшюрами». Студент заявил, что он беспартийный и не чувствует себя обязанным вести политическую пропаганду. Местный начальник вспылил.

— Все советские студенты получают государственную стипендию и обязаны активно помогать власти проводить все её политические кампании. А если кто из советских студентов проявляет своё несогласие с государственной политической линией, тех мы должны убрать из советских вузов, — угрожающе заявил сельский начальник студенту.

Студент вернулся в город прервав свои каникулы.

Коллективизации противились даже некоторые сельские комсомольцы и партийцы.

Один комсомолец–матрос в разгар коллективизации приехал в отпуск в Болотное, родное село. Местное начальство потащило его на крестьянское собрание: агитировать за колхозы. Матрос агитировать за колхоз не мог: он был против колхозной системы, как и его родители. Но и выступить против колхозных агитаторов он не посмел: он не хотел попасть в тюрьму или лагерь. С собрания моряк незаметно «уплыл»…

Посетив своего школьного товарища, беспартийного учителя, матрос рассказал ему о своих намерениях. «Организовать восстание безоружных крестьян тут, в деревне, в голом поле, невозможно: всех перебьют, — говорил он. — А в армии — иное дело… Если только сексоты раньше времени дело не провалят… Завтра же еду обратно во флот. Там всем приятелям тихонько расскажу, что творится в деревне с нашими семьями… Обмозгуем, сообразим. Может быть, что-нибудь и сделаем… Как кронштадтские моряки в 21 году, в период продразвёрстки…» На следующее утро матрос–комсомолец, действительно, вернулся во флот, по месту службы. Но с тех пор его родные не могли получить ни писем от него, ни весточки о нем, несмотря на свои запросы. Вероятно, с ним произошла катастрофа…

В рядах местных партийцев в уезде тоже нашлись открытые противники принудительной коллективизации: сторонники Бухарина, «правые уклонисты». Одни возражали против принудительной коллективизации, как политики губительной и реакционной. «Колхозы — это система военно–феодальной эксплуатации крестьянства» — повторяли они слова Бухарина. Их исключали из партии, как «правых уклонистов», «реставраторов капитализма», «классовых врагов, забравшихся в партию», и ссылали в лагерь. Другие отказывались проводить «раскулачивание» и принудительную коллективизацию, ссылаясь на то, что их «совесть, характер им этого не позволяют». Их также исключали из партии и ссылали в лагерь, как «либеральноинтеллигентских хлюпиков», «за примиренчество к правому уклону», «за потакание подкулачникам», «за буржуазный, гнилой либерализм».

Но огромное большинство коммунистов проводило «раскулачивание» и принудительную коллективизацию. Они не хотели менять своё привилегированное положение на лагерь. Кроме того, они вскоре поняли, что колхозы — это бедствие только для крестьян, но для начальников колхозная система — великое благо: именно с момента коллективизации у деревенских начальников начался бесконечный «пир во время чумы». Колхозы — это нищета для крестьян. Но для правительства — это лучшая система ограбления народа, а для начальников — лучшая система самоснабжения.

Многие из деревенских коммунистов проводили «раскулачивание» и принудительную коллективизацию очень активно. Другие даже принимали участие в «раскулачивании» и принудительной коллективизации своих родителей. Так, милиционер села Болотное принимал участие в раскулачивании своего отца, зажиточного крестьянина. Другой партиец, студент, будучи в отпуску, принимал участие в «раскулачивании» своего отца и в эскспроприации лошадей на посёлке. Ограбленные родители прокляли за этот «колхозный разбой» своих сыновей–коммунистов и заявили, что они не признают «соловьёв–разбойников» за своих детей, не хотят слышать о них…

Некоторые из таких партийцев постарались после этого уехать как можно дальше от своих родных мест и никогда больше не показываться на глаза своим родным. Другие спокойно остались на месте. Даже проклятье родителей и жгучая ненависть земляков их не трогала. «Для таких разбойников все — Божья роса», — говорили о них.

Именно в эти «страшные годы» разлад в крестьянских семьях достиг неслыханных размеров.

А в некоторых случаях принял чудовищный характер, как, например, в семье пионера Павла Морозова. Отец этого пионера, председатель сельсовета в уральской деревне, снабжал не вошедших в колхозы крестьян справками о том, что они являются членами колхоза и отпущены на заработки в город. Так он помогал этим людям уходить в города и спасаться от голодной смерти. Его сын, школьник — пионер Павел, донёс на отца властям и выступил на суде свидетелем обвинения. Отец был осуждён на несколько лет тюремного заключения. Павлик Морозов донёс также властям о том, что односельчане готовят восстание. Дед Павла был так разгневан предательством своего внука, что убил его в лесу, во время сбора грибов. Большевистская власть прославила «подвиг» пионера Павла Морозова, провозгласила его «героем», издала о нем много статей и книг, поставила ему памятник и призывала всех школьников следовать «героическому примеру». Но последователей Павла больше не нашлось в Советском Союзе: о других аналогичных случаях советская печать больше не сообщала. Вообще же семейных разладов в деревне в те годы было очень много.

Пытаясь внести разлад в крестьянские семьи, сам Сталин лично натравливал дочерей и жён крестьян на отцов и мужей. Он говорил в своих речах о том, что в деревне единоличников дочери работали не на себя, а на отца, и жена работала тоже не на себя, а на мужа. Так Сталин изображал крестьянина эксплуататором своей семьи, не разъясняя только вопроса о том, если вся семья работала только на отца, то на кого же работал отец?!.

Натравливая жён и дочерей на своих мужей и отцов, Сталин обещал женщинам, что в колхозе они больше не будут работать на своих семейных «эксплуататоров», а будут трудиться только на себя… В колхозной практике крестьянки хорошо поняли и на своей спине ощутили весь чудовищный цинизм речей Сталина и его «отеческой заботы» о женщинах…

В орловских и брянских деревнях, прилегающих к большим лесам, вспыхивали крестьянские восстания. Крестьяне нападали на коммунистов, уводили из колхозов своих лошадей, скот, поджигали колхозные склады и канцелярии.

В других областях — в Сибири, на Волге, на Кубани — эти восстания приняли огромные размеры и вооружённый характер.

Большевистская власть поняла серьёзную опасность этих массовых и повсеместных крестьянских восстаний и отступила перед напором крестьян.

После того, как, по сообщениям советской печати, большинство крестьян в Советском Союзе уже было коллективизировано, вдруг в газете ЦК партии, в «Правде», 1 марта 1930‑го года появилась статья генерального секретаря ЦК коммунистической партии И. В. Сталина под любопытным заголовком «Головокружение от успехов». Статья была посвящена коллективизации.

В этой статье вождь партии и «колхозной революции сверху» оповещал население о том, что местные партийно–советские работники будто бы извратили линию партии и советского правительства. ЦК партии и правительство якобы рекомендовали проводить коллективизацию только на добровольных началах. Но некоторые руководители местных партийных организаций, «головотяпы», то есть дураки, у которых «голова закружилась» от предыдущих у|спехов в области советского строительства, будто бы извратили эту линию и иногда проводили коллективизацию в принудительном порядке. Вождь партии призывал местные партийно–советские организации немедленно исправить эти «ошибки». Кроме того, Сталин осуждал также поголовную конфискацию скота и птицы у крестьян для колхозов.

Статья эта ошеломила деревенских партийцев. С возмущением они говорили тогда между собою, а нередко даже с беспартийными:

— Кто же, как не ЦК, требовал принудительной «сплошной коллективизации»?!. Кто же назначал кратчайшие обязательные сроки для коллективизации?!.

— Разве не Сталин выдвинул лозунг «ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации»?! Разве не ЦК предписывал всем местным партийно–советским организациям проводить «раскулачивание» и ссылку в лагери всех тех крестьян, которые не хотели вступать в колхозы?!

— Кто же сослал в лагери тех коммунистов, которые не хотели или не смогли насильно загонять крестьян в колхозы, как не ЦК?!.

— Кто же был инициаторами и руководителями этой насильственной «колхозной революции сверху», как не руководители партии и правительства?! Ведь нас в делах коллективизации постоянно подгоняли из Кремля, не давая нам покоя ни днём, ни ночью, наши высшие руководители: Иосиф Виссарионович Сталин, вождь партии и генеральный секретарь ЦК; «друг и соратник вождя», как постоянно называет его наша партийная печать, Лазарь Моисеевич Каганович, секретарь ЦК и руководитель сельскохозяйственноого отдела; подгоняло также и советское правительство, под руководством Вячеслава Михайловича Молотова.

— А теперь они — «мудрые вожди», а мы — «головотяпы», дураки, у которых «голова закружилась от успехов»!.. Они, мол, за добровольную коллективизацию, а мы — за принудительную… Хитро придумано и ловко сделано!..

Деревенские коммунисты были поражены статьёй Сталина и страшно ругали своих вождей за такое вероломство.

Но потом коммунистам были даны от ЦК партии секретные разъяснения. Статья Сталина и постановление ЦК — все это только необходимый политический манёвр для обмана крестьян и спасения коммунистической власти. По существу все остаётся по–прежнему: и принудительная коллективизация и колхозы… После этого партийцы успокоились.

А крестьяне увидели в статье Сталина другую сторону дела: отказ от смертельно ненавистной политики, принудительной коллективизации, и признание принципа добровольности в выборе форм хозяйствования. Разглагольствованиям Сталина о том, что в принудительной коллективизации виноваты местные партийные организации, но не ЦК, крестьяне не поверили. Они знали, что все в Советском Союзе делается по указке ЦК. Но уверениям Сталина о том, что политику принудительной коллективизации ЦК осуждает и в будущем намерен придерживаться принципа добровольности, этим уверениям крестьяне в своём большинстве поверили. По опыту периода нэпа они знали, что крутые повороты в экономической политике ЦК возможны. И крестьяне сделали свой вывод из статьи Сталина: они лавиной хлынули из колхозов, созданных в принудительном порядке.

По рассказам местых жителей, в селе Болотное дело это происходило так.

Газета «Правда» среди населения Советского Союза пользуется репутацией самой лживой изо всех советских газет. «Не ищи правды в «Правде» — говорили о ней. Но «Правда» со статьёй Сталина «Головокружение от успехов» стала самой популярной газетой в стране. В частности, и в том районе, к которому принадлежало Болотное. Газета была раскуплена нарасхват в районном городе. Раскупили её горожане и некоторые крестьяне, которые случайно оказались в тот день в городе. Весть об этой статье, которая получила от крестьян любопытное наименование — «Колхозное головокружение», распространилась по всем деревням района с молниеносной быстротой.

Начиная со следующего дня, крестьяне изо всех деревень района хлынули в город: искать газету со статьёй Сталина у городских жителей. Они покупали у горожан эту газету за огромные деньги, за продукты.

Но вообще газета «Правда» продавалась в районном городе в небольшом количестве экземпляров. Поэтому многие крестьяне переписывали статью от руки. И затем повсюду в деревнях, в каждой хате, её читали и горячо обсуждали, «прорабатывали». Это был единственный случай, когда мужички действительно самодеятельно «прорабатывали» политграмоту: «Правду», Сталина…

А потом группами шли в канцелярию, к председателю колхоза. И требовали: вычеркнуть из колхоза, куда раньше их загнали принудительно.

— Теперь даже товарищ Сталин подтвердил, что вы загнали нас в колхоз силой. А приказа сверху об этом, оказывается, не было. Это вы сами, товарищи головотяпы, накуралесили, когда у вас головы закружились от постоянного похмелья…

Деревенские партийно–советские организации растерялись. Они оказались между двух огней. С одной стороны, их вождь свалил всю вину за принудительную коллективизацию на них. С другой стороны, крестьяне не ограничиваются руганью по поводу принудительной коллективизации, но заявляют о своём поголовном выходе из колхозов. А это грозит развалом колхозной системы, полным срывом «колхозной революции»…

Растерянное начальство уговаривало бунтующих земледельцев.

— Пока мы ничего не можем сделать. Подождите маленько. Вот съездим в районный центр, получим соответствующий иструктаж и тогда разъясним вам, как и что…

Отбиваясь от бунтующих крестьян, начальство ездило за «инструктажем»: сельское — в район, районное — в область, областное — в центр.

Наконец, получив из центра разъяснения, начальство передало их крестьянам.

— Прежде всего нам приказано; наделить колхозников усадьбами. Выделить из колхозного скота каждому колхозному двору по корове, по одной свиной голове и по пятку кур. А уж потом будем разбирать заявления колхозников об их выходе из колхоза.

Это было сделано быстро.

Но крестьян это мероприятие не удовлетворило. Они по–прежнему заявляли о своём выходе из колхоза.

Тогда партийно–советские организации стали уговаривать крестьян… остаться в колхозе.

— Что вам ещё нужно? Усадьба у вас теперь есть, корова, поросёнок, куры — тоже есть. А работать будете в колхозе. Хлеб и деньги будете там зарабатывать…

Крестьяне рассвирепели:

— Опять принудительная коллективизация?!. Опять у вас, товарищи коммунисты, голова закружилась?!.

Начальство пыталось успокоить крестьян:

— Конечно, кто не желает быть в колхозе, может покинуть колхоз. Насильно мы таких теперь держать не будем. Но вы повнимательней прочтите, дорогие товарищи, статью мудрого вождя Сталина. Он совсем не писал о том, что колхозы не нужны. Он только писал о том, что нельзя загонять крестьян в колхозы в принудительном порядке. Нужно уговаривать крестьян, чтобы они добровольно вступали в колхоз и своего колхоза не покидали… Терпеливо уговаривать крестьян до тех пор, пока они не поймут необходимости колхозов…

— Довольно нас уговаривать, словно маленьких детей неразумных! — бушевали крестьяне. — Вы нас долго уговаривали перед тем, как взяться за дубину. Из колхоза, куда вы нас загнали дубиною, мы уходим. И на колхозные работы не пойдём. Но дело не в этом…

— А в чем?..

— Дело в том, что если мы уходим из колхоза, то извольте вернуть нам все наше имущество, которое вы отобрали у нас. Верните нам весь наш инвентарь, который вы забрали! Верните наших лошадей, а также весь скот, который вы у нас для колхоза забрали: овец и свиней, весь рогатый скот и всю птицу, которую у нас отобрали! .. Верните нам наши продукты и постройки…

— Из ваших слов видно, что теперь не у нас, коммунистов, а у вас, крестьян, началось «головокружение» от статьи товарища Сталина, — иронически отвечали крестьянам местные начальники. — По разъяснению вышестоящих партийно–советских организаций, весь скот, — кроме того, что уже роздан колхозникам — по одной корове, одной свиной голове и пяти кур на двор, — весь остальной скот должен остаться в колхозе, в качестве колхозной собственности. Инвентарь и все кустарные предприятия тоже остаются в колхозе. А колхозы распущены не будут, несмотря ни на что! Они будут существовать даже тогда, когда в них останется только три колхозника…

Крестьяне ходили с жалобами в район, ездили в область, в центр. Но там категорически отказались удовлетворить требование крестьян о возвращении им скота и инентаря, отобранного у них во время принудительной коллективизации.

И вот, несмотря на такое драконовское решение большевистского правительства — одобрить проведённую конфискацию крестьянского имущества, и крестьянам, выходящим из колхоза, назад имущества не возвращать, — крестьяне лавиной без разрешения бросились из колхозов.

В Болотном за один месяц колхоз покинули все крестьяне, за исключением десятка хозяйств, бедняцких и комсомольских.

Местное начальство уговорило бедняцко–комсомольские семейства остаться в колхозе, чтобы он не распался. Маленькая группа колхозников может владеть всем богатым имуществом колхоза.

Партийно–советское начальство щедро раздавало оставшимся колхозникам конфискованное у крестьян имущество: продукты, вещи, скот — молодняк, избы раскулаченных…

Не имея ни лошадей, ни инвентаря, ушедшие из колхоза крестьяне приготовились обрабатывать землю лопатами и граблями…

— Посмотрим, кто лучше обработает землю и получит более высокий урожай, — говорили они: мы, единоличники, с лопатами и граблями, или колхозники — с нашими плугами и лошадьми…

Но надежды единоличников на такое «соревнование с колхозниками» не оправдались. Им выдали только по 0,25 гектара усадебной земли на двор: так же, как и колхозникам.

Но ни полевой земли, ни лугов единоличникам не выдали. Вся остальная земля была оставлена колхозу, хотя в нем осталось только десяток дворов.

Местное начальство заявило крестьнам:

— Земля, по советским законам, принадлежит не крестьянам, а нашему государству. Теперь правительство передаёт её для использования колхозам, а не единоличникам…

Но десяток дворов, оставшихся в колхозе, да один трактор, присланный из МТС для пахоты, могли обрабатывать только незначительную часть земли — около одной четверти ярового поля. Остальная часть земли — три четверти — пустовала.

Единоличники просили органы власти и колхозное начальство: сдать им участки земли в аренду. Обещались выплачивать колхозу или государству хорошую арендную плату: или натуральную испольщину, как до революции крестьяне–арендаторы платили помещику, или большой денежный сельскохозяйственный налог, как при нэпе.

Но единоличники получили отказ даже в этом.

Единоличники, не находя никакой возможности для сельскохозяйственного труда в деревне, хотели уходить на заработки в города.

Но большевистская власть закрыла перед ними и этот выход. По строжайшему распоряжению советского правительства, государственные предприятия и учреждения могли принимать на работу только крестьян–колхозников, которые могли предъявить заводоуправлению следующие документы: во-первых, справку о том, что этот крестьянин является колхозником такого–то колхоза; во–вторых, справку о том, что правление колхоза отпускает его в город на заработки.

Впоследствии, когда была введена паспортная система, при поступлении на работу стали требовать ещё и паспорт от местной милиции. А паспорт выдавался, кроме горожан, только колхозникам, отпущенным на заработки по справкам колхозов.

Крестьян–единоличников на работу государственные предприятия не принимали. А никаких других предприятий, кроме государственных, не осталось.

Таким образом, объявив принцип «добровольности» в коллективизации, большевистская власть с вероломной жестокостью создала для крестьян–единоличников, покинувших колхозы, невозможные для жизни условия, то есть восстановила принудительность колхозов в другой форме.

В деревнях наблюдался чудовищный парадокс. В Болотном, например, большая часть ярового поля пустовала, потому что в колхозе некому было обрабатывать землю. А крестьяне–единоличники, 9/10 всех сельских жителей, болтались без работы, потому что советская власть не давала им земли ни на каких условиях и не допускала их на работу в городах…

Власть увидела угрозу: если урожай будут убирать только колхозники, то он останется неубранным и погибнет.

Тогда был сделан новый манёвр. Единоличникам было объявлено, что они могут убрать рожь на засеянных ими полосах в свою пользу, только должны будут сдать государству умеренный натуральный налог. Единоличники убрали урожай, обмолотили его сами — цепами.

Но после этого власть наложила на них такой огромный налог, что им пришлось сдать почти весь свой хлеб государству и колхозу.

Озимое поле было засеяно только на одну четверть: только та его часть которая могла быть обработана колхозниками и трактором МТС.

Мало того. После уборки урожая на усадьбе — картофеля и овощей — власть отобрала у крестьян, в виде «налога», почти весь и этот урожай…

Кроме того, власть объявила, что в следующем году у крестьян-единоличников будут отобраны и последние ничтожные возможности для ведения хозяйства. Усадьбы единоличникам выдаваться не будут. Пастбища для коров единоличников также не будут предоставлены.

Таким образом, все возможности для жизни крестьян–единоличников вне колхоза были советской властью закрыты: у них отобрали лошадей, инвентарь, скот; отобрали всю землю; на работу в городах не принимали… Чтобы ускорить возвращение крестьян в колхозы, у них отобрали даже последние продукты: и рожь с их полос, и картофель, и овощи с их усадьбы.

Так бесчеловечная власть создала для крестьян искусственный голод. Она поставила единоличников перед страшной угрозой: голодной смерти. С осени 30 года крестьяне–единоличники на Орловщине, в том числе и в Болотном, стали умирать от голода.

А колхозникам власть выдала паёк для прокормления, на каждую живую душу. Выдала их коровам корм: сено и яровую солому. Весной колхозникам обещали: сохранить усадьбу, пастбище для скота, дать работу в колхозе и заработки.

При первой коллективизации крестьян загоняли в колхоз, поставив их перед альтернативой: или лагерь — или колхоз!.. Теперь, во время вторичной колле ктиизации, драконова власть загоняла крестьян в колхоз ещё более страшной альтернативой: или колхоз — или голодная смерть!.. Выбор… «добровольный»!..

Не желая умирать с голода, крестьяне, по мере исчерпания в своём доме последних остатков продуктов, поплелись обратно в колхоз: по одиночке, группами.

Летом, осенью и зимой 1930–31 года все крестьяне Болотного, покинувшие колхоз весной 30 года, вынуждены были туда вернуться…

В советской печати цинично писали, что некоторые крестьяне проявили недостаточную сознательность, колебались и выходили из колхоза. Но после того, как товарищ Сталин в своём гениальном произведении «Письмо товарищам–колхозникам» мудро разъяснил им необходимость колхозной системы, они опять вернулись в колхозы. Вернулись «добровольно» и готовы с энтузиазмом приняться за колхозную работу, чтобы строить в колхозе зажиточную, счастливую и культурную жизнь…

В действительности же, статья Сталина «Письмо товарищам–колхозникам» и комментарии к ней советской печати уже никакой популярностью не пользовались. Все крестьяне теперь поняли жестокий цинизм большевистской власти и коварное лицемерие коммунистической пропаганды.

1930–34 годы были годами голода в колхозе Болотное и в других орловских деревнях.

Сначала это был искусственный голод, созданный советской властью для единоличников, покинувших колхоз. Этим искусственным голодом власть загоняла и загнала крестьян опять в колхоз.

Но потом крестьянам, вернувшимся в колхоз, начальство выдало из складов скудный паёк на каждую живую душу: рожь, картофель, овощи. Это — продукты, которые власть раньше отобрала у этих же крестьян, когда они, выйдя из колхоза, не желали возвращаться туда…

Когда же все крестьяне вынуждены были вернуться в колхоз, эти продукты были быстро израсходованы.

А новых продуктов в колхозе производилось очень мало. В 1930 году три четверти ярового поля пустовало, в следующем году — три четверти озимого поля. Обработка земли и сбор урожая производились плохо. Навоза в поля не вывозили. Урожайность полей понизилась в два–три раза.

Скот же за годы коллективизации был уничтожен более чем наполовину. Свой скот крестьяне забивали перед тем, как поступить в ненавистный им колхоз. Немилосердно резали колхозный скот местные начальники и беднота — первые колхозники. Много колхозного скота погибло от плохой кормёжки, скверного ухода, скученности его в тесных, неприспособленных помещениях.

Колхозное начальство растранжировало очень много колхозных продуктов: и зёрна, и мяса, и картофеля, и овощей.

Советское правительство отбирало львиную долю продуктов из колхоза. Оно душило колхозников огромными налогами: натуральным (мясным, молочным, яичным) и денежным.

Из–за всех этих обстоятельств в Болотном после осуществления вторичной «сплошной коллективизации» голод продолжался. Это уже был голод «естественный»: закономерный результат антинародной экономической системы крепостнического хозяйства, принудительного труда, государственной колхозной барщины.

В годы коллективизации из Болотного я получил от учителя письмо. Он сообщал, что голод там свирепствует.

О своих школьниках учитель рассказал: некоторые дети так обессилены от голода, что даже не могут ходить в Школу… Другие так истощены, что часто падают в обморок…

Он прислал мне сочинения его учеников о праздновании 1‑го Мая в школе.

Для детей в школе был устроен концерт, а после концерта их покормили гороховым супом. Для проведения революционного праздника школе отпустили немного гороха из колхозного склада.

В своих сочинениях редкие школьники мимоходом упоминали о концерте. Огромное большинство обошло концерт полным молчанием.

Но зато все они, без единого исключения, написали о гороховом супе, которым их угостили в школе.

Написали о супе с восторгом и упоением. При чтении школьных сочинений чувствовалось, что это был действительный праздник в их жизни, самый счастливый день за колхозные годы. Было видно, что гороховый суп казался для них редчайшим лакомством. Покушать горохового супа — это было для них таким наслаждением, которого они давно не испытывали…

Гороховый суп — самое сладкое лакомство в жизни… Бедные, голодные дети! Малолетние мученики земли колхозной!..

Гороховый суп — величайшее счастье детей-Школьников…

«Незабвенная пора», «золотое детство»!..

Вот оно, «счастливое детство», за которое советская печать, от имени детворы, славословила, благодарила Сталина, «великого друга советских детей»!..

В эти «страшные годы» мне пришлось побывать в Болотном, которое стало теперь колхозом. Из города до села меня подвезла знакомая крестьянка, которая привозила в город что–то из колхоза, а теперь возвращалась домой порожняком.

Дорогою она достала из «кошеля» и показала мне хлеб, который ест её семья. Он был совершенно чёрный, сырой, расползающийся, как грязь. По словам бабы, она «сварганила» его из растолчённых жёлудей, картофельной шелухи, из перетёртых листьев лопуха. Хлеб без муки, хлеб… без хлеба…

— Бот послать бы этого колхозного хлебушка Калинину, всероссейскому нашему старосте, — сказала угрюмо баба. — Пусть бы он покушал, что колхозники лопают… А то он все мужичком прикидывается…

И она злобно выругалась по его адресу… матерщиной…

Это очень удивило меня. Никогда раньше я не слышал матерщины от русской женщины. Не ослышался ли я?

— Что же это ты так нехорошо ругаешься?.. — спросил я.

— Колхоз допёк, в печёнку въелся!.. Вот и ругаюсь. Душу отвожу… Теперь все колхозницы стали по–матерну палить…

Она хлестнула кнутом лошадь и принялась жевать «колхозный хлебушко»…

РАССКАЗЫ О СМЕРТИ

Как только я приехал в село, в тот же вечер собрались знакомые колхозники в одной хате, при тусклом свете маленькой керосиновой лампочки: «побалакать».

Лица у собеседников безжизненные, желтовато–тёмного, землистого цвета. Сами тощие, вялые, обессиленные, словно осенние мухи.

Уныло, со вздохами, беседовали о деревенских новостях в своём колхозе и соседних.

Тема одна — страшная тема о голоде и смерти…

— Соседка Марья померла на днях от голода. Муж отправился в город, на поиски работы, и пропал без вести. А бабе есть нечего. На лопухе долго не проживёшь. Зашли к ней бабы: что–то Марьюшка из хаты долго не показывается?

А она валяется в сенях: вся закоченела…

— В селе мучились вдова Арина, колхозница с двумя маленькими детьми. Есть нечего. Дети голодным писком своим материнскую душу терзали. Не вынесла баба этой пытки. Отчаялась, обезумела с горя. Пошла к железной дороге. Бросилась под проходящий поезд, с детьми. Один конец — и себе, и детям...

— Дядя Антон тоже весною Богу душу отдал. От голода опух мужик. Поплёлся в соседнюю деревню, к родственникам. Может быть, у них что-нибудь съедобное достать удастся?..

В поле, около дороги, увидел колхозное стадо овец. Обратился к пастуху: «Паря, умираю от голода. Може, ты мне дозволишь овечку подоить: авось, хоть глоток молока выдою»…

Тот поймал ему овцу. Мужик присел на корточки, хотел доить. Но овцы у нас к этому не привыкшие, никогда их у нас не доили. Рванулась овца, сбила с нот обессиленного мужика. Упал он на земь, да уже и не встал больше. У мужика все пары вышли…

Вечером пригнал пастух стадо в деревню и пошёл к начальству колхозному. «Овцы все в целости, — докладывает. — А дядю Антона подбирайте: в поле мёртвый валяется…»

— Вот тоже и Михайло Андреевич. Богатый мужик был. Сыновья по городам разъехались, а его раскулачили. Поехал он в город, к сыну–коммунисту. А тот его назад отправил. «Невозможно, — говорит, — нам, партийным, с раскулаченным отцом связь поддерживать. Поезжай назад крутись как-нибудь в колхозе»…

Мужик вернулся домой, поступил в колхоз, конюхом устроился. Нам, колхозникам, известное дело, дожидайся глубокой осени. Тогда только, как государству всю положенную норму хлеба сдадут, нам из остатка аванец выдадут.

А лошадям в колхозе в рабочую пору — наше почтение: председатель им муки отпускает. «Потому, — говорит, — колхозники — это иное дело… А о колхозных лошадях у меня от центра точная инструкция есть: скот во время работы кормить как следует, чтобы он вполне продуктивно работать мог».

Ну, так вот, лошади, по сталинской инструкции, кушают овёс, сено, муку. А конюх с пустым брюхом работает. Только слюнки глотает…

Смекнул мужик. Взял в конюшне муки, насыпал целый карман и хотел вечером домой снести. Старуха хлеба испечёт на–славу, — думает. «Вам, лошадки, — гуторит голодный мужик, — кормов хватает. А ведь и мне, любезные, со старухой тоже есть надобно…»

Вечером конюшню закрыл, домой собрался. А тут председатель колхоза нагрянул. Обыскал мужика, приказал высыпать муку в жёлоб лошадям. Ему пригрозил: «Ежели ещё раз повторится, то я тебя, сукина сына, под суд отдам! А наш советский суд за расхищение священной колхозной собственности упечёт тебя, сам знаешь, на десять лет туда, куда Макар телят не гонял!»…

После такого казуса мужик уже боялся брать муку домой. Но голод — не тётка: не даёт покоя… Придумал мужик новое средствие. Когда кормил лошадей, то брал горстью муку — и её в рот да в рот… Пока живота не наполнил. С голодухи муки проглотил много.

Пришёл домой, лёг в постель, стонет. От муки брожение в животе страшное, распирает всего. Ну, рвёт живот на части!.. Всю ночь в корчах мучился… К утру помер мужик — от лошадиного корма…

На другой день пошёл я побродить по селу, которое стало теперь колхозным.

Боже мой, какое запустение!..

Во многих хатах окна и двери заколочены. Бывшие обитатели их умерли от голода. Другие сосланы. Иные ушли на шахты и новостройки, спасаясь от голодной смерти.

Вся длинная, более километра, сельская улица заросла огромными, до крыш, сплошными кустами колючего растения, которое в здешних краях носит двойное название: «колун», или «татарник». Из–за высоких колючих кустов едва виднелись почерневшие крыши избушек.

Раньше через все село пролегала широкая улица, с дорогою по ней. Теперь ни улицы, ни дороги нет. Вся улица заросла сплошными зарослями «колуна». А вместо дороги осталась только тропинка между колючими кустами…

Кое–где по тропинке брели, пошатываясь, какие–то тени, как могильные привидения. Это бабы–колхозницы. Худые, истощённые, словно скелеты. В одних только грязных рубахах…

Не село, а пустырь, заросший «колуном–татарником». Колючие джунгли колхоза…

Сорняк этих джунглей прозван «колуном» за свои колючки. Все его могучие стебли, все листья и оболочки цветов его, пушистых розовых бутонов, все это покрыто колючками. Это настоящий ёж растительного царства. Скот не мог есть этого колючего растения. Дети накалывались на колючки. Крестьяне очень не любили этот колючий сорняк и лопатами уничтожали его с корнем. Поэтому прежде «колунов» в селе было немного: на окраинах пустыря, около речки.

А теперь этот колючий кустарник занял весь пустырь. Он вошёл в само селение, подступил к стенам каждой хаты. Полонил, задушил все колхозное село…

И это глубоко символично…

Этот колючий кустарник с давних времён носит другое характерное название — «татарник». Лев Толстой упоминает об этом «татарнике» в своей повести «Хаджи Мурат». Упоминает о «татарнике» Пришвин в своих произведениях. Таким образом, писатели свидетельствуют о том, что любопытное прозвище этого растения в России широко распространено.

Можно с уверенностью предположить, что это второе имя дано ему в те далёкие времена, когда татарское нашествие опустошило русскую землю. Селения превратились тогда в пустыри и заросли «татарником», историческим свидетелем «басурманского нашествия». И характерное прозвище это сохранилось с тех седых времён до наших дней.

В наши времена, российская деревня переживает новое «басурманское нашествие», большевистско–колхозное. И снова опустошённую деревню полонили джунгли «татарника»…

Мужички называют его теперь по–новому: «колхозный цветок», «сталинская роза»…

Каждому посетителю сталинского музея в городе Гори, на Кавказе, на родине большевистского вождя, выдаётся подарок — великолепная красная роза из музейного сада. Подарок от имени революционного вождя — на память о красном его образе…

У крестьян Россини «отец народов» отнял землю, лошадей, скот, все имущество. У миллионов — отнял жизнь родных и близких. И подарил колхозникам на вечную память о себе колючий, кровавый «колхозный цветок», «сталинскую розу»…

Российские крестьяне никогда не забудут Чингис–Хана ХХ-го столетия, Величайшего Людомора на земле… Внукам и правнукам своим передадут вечную память о нем. Более страшного кошмара, чем кошмар колхозно–сталинского разбоя, голода и разорения, российская деревня ещё никогда, со времён татарского нашествия, не переживала.

И возрождение джунглей «татарника» в колхозной деревне об этом красноречиво свидетельствует. Прежде кроваво–колючий цветок этот получил прозвище «татарника». Теперь он стал «колхозным цветком», «сталинской розой»…

Это — безмолвный, но убедительно–красноречивый исторический свидетель басурманского нашествия на российскую деревню варварских орд: в старину — татар, теперь — большевиков…

Джунгли «татарника», «колхозного цветка» — это символ всеобщего разорения деревни и наглядное историческое напоминание о самых трагических эпохах в жизни русского народа…

На предыдущих страницах подробно рассказаны факты о коллективизации, быль «колхозной революции сверху». Быль кровавая и страшная. Быль о том, как возник колхозно–крепостной строй из разбойничьих замыслов большевиков. Возник на миллионах трупов погибших крестьян, на морях крови и слез ограбленных и закабалённых тружеников. Колхозники недаром дали это–му периоду характерное название: «страшные годы»…

Но чтобы развеять всякие воспоминания об этой кровавой были, вожди «колхозной революции» создали сказки и легенды о. коллективизации. Главным автором этих сказок был семинарист–недоучка Иосиф Сталин. В своих речах и статьях он рассказал о «колхозной революции» тысячу и одну сказку.

Он говорил о том, что большевики отобрали у помещиков землю и передали её «навечно» крестьянам–колхозникам…

О том, что большевики «подарили» каждой колхознице корову…

О том, что колхозы производят теперь гораздо больше хлеба, чем раньше крестьяне–единоличники…

О том, что крестьянки теперь в колхозах работают не на мужа и отца, а на себя…

О том, что в колхозах изжита прежняя деревенская нищета, что там теперь изобилие продуктов, зажиточная и культурная жизнь…

О том, что дореволюцинная деревня была для крестьян «мачехой», а колхозная стала для них «родной матерью»…

О том, что крестьянство поддержало снизу ту «колхозную революцию», которую большевики проводили сверху…

Сталин утверждал, что общество в Советском Союзе стало однородным, бесклассовым: все являются работниками одного социалистического, государственного хозяйства…

Он говорил о том, что после ликвидации класса крестьян–собственников опасность реставрации частной собственности устранена навсегда, что социалистический строй внутри СССР победил окончательно…

Вождь партии указывал на то, что коренной вопрос о смертельной борьбе социализма с капитализмом — «кто кого?» — внутри Советского Союза решён бесповоротно и переносится теперь на международную арену…

Сталин предсказывал, что мировая история пойдёт теперь по новым, социалистическим путям, по которым поведут её коммунистическая партия и он, вождь этой партии, «великий машинист локомотива мировой революции», как льстиво назвал его Лазарь Каганович, друг и советник…

На жителей Советского Союза эти сталинские сказки действовали очень раздражающе.

На иностранных же коммунистов и наивных попутчиков за границей эти сказки производили сильное благоприятное впечатление.

Советские газеты сообщали в те годы об одном интересном случае. На пленуме Центрального Комитета коммунистически партии присутствовала делегация французских коммунистов. Слушая доклад — сказку Сталина о величайшей в истории «колхозной революции», чувствительные французские коммунисты… плакали… Плакали от восторга и умиления!.. Какие грандиозные дела и славнейшие подвиги совершила Коммунистическая партия Советского Союза!.. Какие невиданные чудеса «социалистического рая» сотворила колхозная революция!..

Читая это сообщение, жители Советского Союза думали и говорили между собой:

— Да, по одному и тому же поводу, но как различно плачут люди на свете!.. Миллионы российских крестьян плакали и плачут горькими жгучими слезами от коллективизации… Плакали и плачут потому, что «Соловьи–Разбойники» ограбили у них все имущество и превратили их в нищих…

Плачут из–за того, что их, свободных тружеников, превратили в крепостных рабов советского государства…

Плачут по той причине, что на хлебных полях и скотоводческих фермах их морят голодом, а на лоне природы, на вольном воздухе — они задыхаются от гнёта и террора…

Российские крестьяне плачут над миллионами погибших отцов, матерей, братьев, сестёр, детей… Плачут горькими слезами над своей судьбой мучеников, распятых на колхозной Голгофе и всем миром оставленных…

А над чем плачут французские коммунисты? Они, оказывается, плачут над сталинскими сказками о «колхозной революции» и «колхозном рае»… Плачут от умиления перед «героями колхозной революции», плачут от восторга перед перспективами «всемирного колхозного рая»…

— Да, по–разному живут, по–разному мыслят и по–разному плачут люди на свете!..

— Надо бы пригласить французских коммунистов пожить и поработать у нас, в «колхозном раю». Может быть, они тогда заплакали бы теми же горькими слезами, какими плачем и мы, русские крестьяне…

Впоследствии сказкам Сталина о «колхозной революции» в Советском Союзе предали самую разнообразную форму: наукообразную, беллетристическую, фильмовую, песенно–частушечную, живописную. И по всему свету распространяли и распространяют эти сказки: через романы и учебники, энциклопедии и газеты, радио и кино, картины и выставки.

Приведу несколько примеров такой популяризации «колхозных сказок».

В официальном учебнике для средних школ в Советском Союзе — «История СССР», под редакцией профессора А. Панкратовой, — коллективизация описана так:

«Весной 1929 года Совет труда и обороны принял решение о массовом строительстве МТС (машинно–тракторных станций), и это решение энергично проводилось в жизнь. Крестьяне приходили в совхозы и МТС, наблюдали за работой тракторов и просили помочь им объединиться в колхозы для обработки общей земли усовершенствованными машинами. Так было положено начало массовому колхозному движению… Началась сплошная коллективизация».

Какую умилительную идиллию нарисовали авторы большевистского учебника истории: крестьяне приходили в совхозы, смотрели тракторы и… объединялись в колхозы!.. Жаль только, что эта идиллия имеет один недостаток: она полностью противоречит фактам, истине…

О «добровольной коллективизации» говорят советские энциклопедии… О «гигантских достижениях колхозов» говорят статистические сборники…

Такие пропагандные сказки учащаяся молодёжь в коммунистических государствах, от Берлина до Пекина, обязана заучивать наизусть как «науку», «объективную историческую истину»…

Советские писатели–коммунисты — Михаил Шолохов, Грибачёв и другие — написали о колхозах лживые книги, которые переведены на многие языки, распространяются по всему миру и прославляют «колхозную революцию» и социалистическую систему сельского хозяйства. Такую «литературу» в СССР называют «колхозным сиропом» или «сказками для малых детей и больших ослов»…

В Советском Союзе создан ряд сказочных фильмов о колхозах. Там показан «колхозный рай»: «изобилие», роскошные пиры, «колхозные романы», всегда весёлые, поющие и танцующие колхозники и колхозницы…

Советское радио ежедневно, на всех языках, по всему миру передаёт песни, вроде «Колхозной плясовой» или частушек такого типа:

Моря «колхозного сиропа» изготовляются в Коммунистической Империи и заливают весь мир…

Красочные и весёлые сказки о «колхозной революции» и «колхозном рае» создаются в Советском Союзе и распространяются по всему миру в целях большевистской пропаганды, расширения коммунистической революции.

А страшная колхозная быль в Коммунистической Империи упорно замалчивается, вычёркивается из печати и «выкорчёвывается» из сознания людей. Правда–быль устраняется потому, что «Кривда Правду ненавидит: Правда Кривду всюду видит»…

Колхозный ад в Коммунистической Империи заслоняют пышными фантастическими декорациями, на которых намалёваны дремучие леса развесистой клюквы под вывеской «колхозного рая». А кошмарные злодеяния коммунистических драконов перекрашены на этих декорациях в лубочные «героические действа»!..

УПОРНЫЕ ЕДИНОЛИЧНИКИ

Многие колхозники оказывали исключительно упорное индивидуальное сопротивление коллективизации.

На следующих страницах будет описано несколько таких единоличников, их упорная борьба против коллективизации и печальная судьба.

Мужественным борцом против насильственной коллективизации был очень интересный человек из Болотного.

Малоземельный бедный крестьянин, он до революции ходил летом на заработки. Работал, главным образом, на шахтах. Он был очень начитанный и культурный человек. В его большой личной библиотеке были солидные исторические труды и народные сказки, учебники физики и русская классическая литература, брошюры Ленина и «Божественная Комедия» Данте ещё до Октябрьской революции он был убеждённым большевиком.

После Октября он стал одним из волостных комиссаров. Но, будучи человеком чрезвычайно честным и справедливым, он вступил в резкое столкновение с другими большевистскими комиссарами, которые государственные средства использовали не для народа, а для своих личных целей. Его исключили из партии: «демагог», «склочник». Он купил лошадь, стал крестьянствовать и в годы нэпа превратился в типичного крестьянина–середняка.

Когда началась принудительная коллективизация, он резко выступал на собраниях против этого мероприятия.

— Имущество праздных богачей получилось от эксплуатации. Поэтому его можно отобрать и принудительно. Но нельзя насильственно отбирать у крестьян их трудовую собственность, которую они заработали своими мозолистыми руками, в поте лица своего. Я раньше тоже считал социализм раем. А теперь думаю по–другому. Но если вы до сих пор увлекаетесь социализмом, то призывайте крестьян добровольно идти в колхозный рай. А зачем же вы загоняете в рай дубиной?..

Он категорически отказывался вступать в колхоз и говорил, что никому не отдаст своей лошади, своей трудовой собственности и выгонит из своей избы всякого, кто придёт отбирать у него имущество в колхоз.

Малокультурные докладчики из райкома были бессильны дискутировать на крестьянских собраниях с таким умным и начитанным оратором. Он говорил с душой, очень картинно и красноречиво, наполняя свою речь убедительными примерами, яркими афоризмами, ядовитыми шутками. После дискуссии с таким оратором уполномоченные теряли свой гонор и представлялись участникам собрания общипанными курами. Бессильные в дискуссиях, райкомовские уполномоченные злобно ругали этого бывшего большевика «предателем», «подкулачником», «контрреволюционером» и угрожали ему арестом и лагерем.

Вскоре болезнь свалила его, и он никуда не мог выходить. Смертельно больной, он лежал в постели. А к нему ходил секретарь волостной парторганизации: все уговаривал вступать в колхоз и угрожал… Только смерть избавила этого борца против коллективизации от лагеря.

Жена и сын, по его предсмертному совету, в колхоз не пошли. Они бросили в деревне все своё имущество, ночью ушли куда–то и уже в свою деревню не возвращались…

В Болотном я встретил вдову, которая при первой коллективизаций в артель не вступила. Все имущество у неё отобрали и передали колхозу, но она туда не пошла.

Её с тремя детьми местные начальники хотели сослать в лагерь. Но потом раздумали: «В лагере на лесозаготовках она не заработает даже пайка на себя и на детей. Куда её в лагерь?! Пусть остаётся в деревне и подыхает тут»…

Уже после вторичной коллективизации я встретил её в селе, зашёл к ней в хату. Она охотно поведала мне печальную историю.

— Хоть и бедная я, а в колхоз поступать никак не хотела. Но с нами, дорогой, ни в чем не считаются. Вот организовали товарищи артель и в нашем селе. А как организовали, то отобрали и у меня все: и лошадь, и корову, и плут, и телегу. И все это передали колхозу, хоть я вступать в него не пожелала… Но потом в газетах пропечатали «Головокружение» Сталина. Тут пошла я к председателю колхоза и говорю ему: «Верните мне мою лошадь, плуг, телегу. Я же в колхоз не вступала, а насильно загонять в колхоз права не имеете, потому Сталин за «головокружение» ругается…» Посмеялся председатель надо мной. Сказал, что у меня самой «головокружение от неуспехов» началось. А моего имущества мне из колхоза не вернул… Ну, ладно, думаю, лишь бы земли дали: семян припасла, а землю я с ребятами вскопаю лопатою, забороню граблями… Да не тут–то было: земли не дали. Дали только для огорода усадьбу, четверть гектара, и больше ничего… А вскоре опять «головокружение» началось. Пришли ко мне колхозные начальники, обыскали мою хату и погреб и забрали у меня все продовольствие до крошки: и зерно, и картошку, и свёклу, и капусту. Под метёлку все подчистили… «А когда в колхоз поступишь, тогда продукты выдадим… Ты, — говорят, — насчёт «головокружения» все болтаешь. А товарищ Сталин про своё «головокружение» уже давно забыл. И нам новую директиву прислал: «вернуть неустойчивых товарищей–колхозников обратно в колхозы!..» Твои продукты и скот мы в колхоз забрали. А ты можешь, конечно, жить единолично: мы тебя не приневоливаем…» Вот как дело повернули: или помирай — или в колхоз ступай!.. Посмотрела я на, своих ребят–сиротинущек. Они, пригорюнившись, сидят и не евши плачут… Голод — не тётка. Помирать никому не хочется. А морить детей и подавно… Залилась я сама слезами и пошла в колхоз…

Баба вытерла рукавом набежавшие слезы.

— Поступила в колхоз, да толку мало, — продолжала она, после минутного молчания. — Пока ещё с голоду не померли, да и жить не живём. Так, только мучимся… Не жисть, а одна колгота!..

Баба вздохнула, безнадёжно махнула рукой и уткнулась в свою работу: она чинила сынишке штаны.

На рабочем посёлке, при железнодорожной станции, мне пришлось увидеть много таких упорных единоличников, которые, не желая вступать в колхоз, уехали из деревни. Работу они нашли на ближайших заводах и новостройках (предварительно раздобыв всякими путями необходимые справки). А жильё часто устраивали сами, очень примитивное. Некоторые семьи построили хижины, обмазавши плетнёвые стены глиной. Другие соорудили землянки.

Крестьянин, приехавший сюда с семьёй из Орловской области, никак не хотел расставаться с лошадью. Он нашёл себе работу ассенизатора при станции и местной новостройке.

— Ну, каковы ваши дела, господин золотых дел мастер? — подтрунивали над ним знакомые.

— Дела идут, контора пишет. Дерьмо вожу — хлеб зарабатываю, — отвечал он в тон шутникам

— Гораздо лучше иметь дело с дерьмом, чем с колхозом…

Но единоличников не оставили в покое даже на таких «ароматных» работах. Чтобы доконать упорных единоличников, которые зарабатывают хлеб частным извозом, на своих лошадях, советское правительство издало указ: обложить каждую лошадь единоличника тысячерублевым годичным налогом, который должен быть внесён в государственную кассу вперёд за год, единовременно.

— Ну, а каково теперь самочувствие у его ароматного величества? — спросили знакомые у ассенизатора.

— Моя бочка не так воняет: декреты сильнее смердят, — угрюмо ответил ассенизатор…

Ему пришлось отказаться от лошади: он продал её новостройке, при которой работал. Прослезился мужик, прощаясь с другом своим и кормильцем, когда отводил её на конюшню новостройки…

Хотя он продолжал работать на той же работе и на той же лошади, но самочувствие его совсем изменилось. Он стал угрюмым и озлобленным.

— Теперь я не хозяин, а батрак, — говорил он…

Колхозник из Болотного пробрался на заработки на Дальний Восток, на какое–то строительство.

Увидел, что земля там кругом пустует, людей нет.

Привёз туда семью. С некоторыми другими семьями поселились колхозники–отходники в глуши, маленьким поселочком. Каждая семья заняла для себя отдельный участок земли. Стали землю обрабатывать, рыбу ловить. Зажили отрубниками–единоличниками. Радовались и недоумевали: «Неужели от чёртова пекла, от колхоза, избавились?!.»

Но через год розыскала их местная власть.

— Тут жить нельзя: это пограничная полоса…

Прогнали этих поселян за 200 километров, в глубь страны.

Перевелись. Хижины опять построили. Опять за земельку принялись.

А через год власть опять их прогнала: там военные объекты начали строить… Власть указала, чтобы эти люди переселились ещё на 200 километров, в тайгу. И, кроме того, потребовала:

— Никаких единоличных хозяйств в Советском Союзе больше не может быть. Посёлок должен быть колхозом. Видать, вы от колхоза крутитесь...

— Плюнули мы с досады на всю эту чертовщину: нигде жить не дают, дьяволы! — рассказывал колхозник. — И домой вернулись, в своё село… К начальству пришлось идти на поклон, с подарочком. Ну, тогда, вестимо, председатель колхозным бригадиром назначил.

В селе встретил я «раскулаченного» крестьянина, Ивана Фёдоровича, которого за антиколхозную пропаганду большевики в тюрьму отправили. Он отсидел в тюрьме год и вернулся в свою деревню.

— В колхоз я не пошёл: это хуже окопов, — говорил этот старый солдат. — А в карпатских окопах я несколько лет промучился во время Германской войны, знаю их хорошо. «Ах, Карпаты, вы, Карпаты, будут помнить вас солдаты!..» — так воздыхала солдатская песня. Довольно мне одних Карпат: других не хочу… А сыновья мои (четырёх орлов выростил!) после раскулачивания вступили в колхоз. Напальники с ножом к горлу приступили: или в колхоз — или в лагерь, в Сибирь! .. И старуха моя с ними. Потом, когда тут объявили набор на переселение, они уехали в украинский колхоз, в Харьковскую область. Пишут теперь, что жизнь там не так плоха, как тут, зовут к себе. Но я не хочу и туда ехать: совестно в чужое, разорённое гнездо залезать…

Задумался старик. Потом встрепенулся:

— А другие залезают. И не туда ещё залезают…

И он рассказал любопытный случай. В тюрьме он встретил своего бывшего офицера: тот был начальником тюрьмы. Это был офицер-помещик, под начальством которого Иван Фёдорович в качестве унтер-офицера долго отбывал свою окопную страду на Карпатах, во время Русско–Германской войны. Бывший офицер откровенно рассказал Ивану Фёдоровичу о своей судьбе.

После большевистского переворота офицер многократно сидел в тюрьме, и над ним, по его выражению, «постоянно витала угроза смерти: от расстрела и голода!..» Спасти свою жизнь и избавиться от этой угрозы он решил так: раздобыл необходимые документы, переехал в другую область, вступил в партию и получил должность начальника тюрьмы… Теперь над ним не витал уже страх смерти. Но… теперь совесть стала сильно тревожить сердце. «Положение моё пиковое», — так говорил этот бывший офицер царской армии. — «Как может себя чувствовать русский патриот на службе у предателей родины?!. Как должен себя чувствовать честный человек на службе у разбойников?!. Каково положение офицера–помещика, который стал коммунистом и держит в тюрьме ни в чем неповинных мужичков, противников колхозного разбоя?!.»

Ивану Фёдоровичу этот офицер помог. Он взял его на лёгкую работу в тюремную канцелярию. Помогал ему продуктами и одеждой. Ходатайствовал о досрочном освобождении из тюрьмы и добился этого.

Но по поводу партийного билета и должности большевистского тюремщика у своего бывшего офицера Иван Фёдорович укоризненно качал головой и недоуменно пожимал плечами…

— Ну, а как живёшь теперь, чем промышляешь, старина? — спросил я.

— Да живу помаленьку, со дня на день. В колхоз я и после тюрьмы не пошёл. Председатель ко мне с этим больше не пристаёт: по возрасту я уже не трудообязанный. Но хату мою колхозное начальство мне не отдаёт, хотя она, забитая, стоит и пустует… Вот и кочую я теперь по чужим дворам… У одного колхозника поживу недельку, у другого — недельку. За это время сделаю своему домохозяину что могу: огород вскопаю или прополю… изгородь поставлю… двор поправлю… крышу починю… за детишками присмотрю… корове травы нарву… Ведь колхозники времени для своих работ не имеют. Ну, и покормят меня за это, кто чем может…

— А в последнее время я кротами стал промышлять, — заулыбался старик. — Какие–то агенты из города объявили тут, что за каждую кротовую шкурку будут платить по одному рублю. По собственному патенту смастерил я кротоловки. И теперь ставлю их и ловлю кротов. За каждую шкурку получаю рубль и справку о сдаче их государству. А когда покажешь справку, за полученный рубль продают мне в городе из государственного магазина целый килограмм хлеба. Вот и зажил я теперь так, что колхозники завидовать стали. — «Ты у нас вроде как бы опчественным батраком служишь, Иван Фёдорович, — говорят. — А живётся тебе лучше, чем нам, твоим хозяевам. Начальства над тобою нет, а хлеб ты от кротов себе промышляешь. Супом же тебя наши бабы кормят…

— Жаль только одного, — сказал старик на прощанье, — что ружьишка у меня нет. Зайцев теперь развелось видимо-невидимо! Никогда раньше их столько не было. Раньше на них охотились, а теперь… «друзья народа» все ружья у народа отобрали… А жаль: ведь я был первоклассным охотником. За зиму несколько десятков зайцев домой приносил. Целая бочка зайчатины в амбаре стояла. Если бы я имел теперь хоть какое-нибудь ружьишко, я не только сам имел бы вдоволь мяса, но кормил бы всю деревню зайчатиной. Кабы мне только ружьишко!..

Старик по–солдатски козырнул, круто повернулся и пошёл на луг, к своим кротовым ловушкам.

БЕГСТВО ИЗ КОЛХОЗА

(Отходники и переселенцы)

После коллективизации мне пришлось встречать многих орловских колхозников, которые, спасаясь от голода, бежали из своих родных колхозов: в другие области на переселение или в города на заработки.

I. ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

После проведения коллективизации некоторые деревни на Украине и на Кубани оказались совершенно опустошёнными. Население их было целиком сослано или сбежало. Тогда советское правительство пригласило колхозников из малоземельных колхозов России и Белоруссии переселяться в эти пустые деревни.

Некоторые орловские колхозники, спасаясь от голода в своих колхозах, поехали на переселение. Они ожидали, что там будет лучше.

Я встречал таких переселенцев. Один приехал в гости к родным, в родное село Болотное. Большая семья этого переселенца, бывшего раскулаченного, обосновалась на Украине, в колхозе Харьковской области.

— На Украине живётся лучше, чем в орловских краях, — рассказывал он. — На трудодень в нашем харьковском колхозе, например, выдали по два килограмма пшеницы. Хлеба хватает. И не чёрный хлеб, а белый, пшеничный. Других продуктов не хватает, ну, а хлеба едим вдоволь. А кроме того, при каждой хате в той деревне, где мы поселились, садик есть. Усадьба колхозников занимает один гектар, а не ¼ гектара, как на Орловщине. Но вот беда: уж очень недружелюбно украинцы из соседних колхозов относятся к нам, переселенцам. — Вишь, — говорят, — «наследники» выискались. Наших людей советская власть в Сибирь сослала, а сюда голодранцев–москалей нагнала…

— Не любят нас, переселенцев, расправой грозят. Вот что плохо…

Встретил я также знакомую колхозницу, которая вернулась с переселения обратно в свою деревню. Из орловского колхоза она со своей семьёй переселилась на Кубань.

— Земли там, — рассказывала, — в колхозе было много. Пшеницы на трудодни тоже хватало. Но воды на этом колхозном посёлке совсем не было: ни колодца, ни ручейка — все степь да степь. Ближайший колодец был в 10 километрах от посёлка. Лошадей в колхозе было мало. Воду привозили только колхозному начальнику. А всем остальным колхозникам приходилось собирать и часто использовать для питья горькую дождевую воду. Из–за воды было плохо. А ещё — тоска доконала: по своим краям, по родным и знакомым людям…

Не выдержала этого крестьянка и вернулась с детьми домой, в свой орловский колхоз.

А другая семья, которая переселилась вместе с ней и жила на том же кубанском посёлке, не вернулась. Та семья, раскулаченная, осталась жить там. У неё воспоминания о своей деревне были очень скорбные, и её не так сильно тянуло на родину… Раскулаченные на второй родине прижились.

II. ОТХОДНИКИ

В 1935 году карточная система продовольственного снабжения в городах была отменена, и деньги вновь получили значение. Тогда в город хлынула большая волна колхозников–отходников, которые оставляли свою семью в колхозе, а сами уходили на временные заработки в город. Уехать с семьёй они не могли: в городах жилищ не было; или из колхоза их с семьёй не отпускали.

После 1935 года мне приходилось часто и во многих местах встречать знакомых отходников.

На вокзале большого города. Встретились два колхозника из одной деревни. Один уже работает в городе, другой только приехал. В отрепьях, с сундучком.

— Ну, что там в колхозе нового? Я уже два года там не был. Хлеб есть?

— Нету, брат, хлеба. Если был бы хлеб, кой чорт погнал бы меня сюда: таскаться, работу искать…

— Ну, пойдём со мной: на нашей новостройке работа найдётся…

На станционном рабочем посёлке. Стройка рабочих домиков. Окликает плотник, сидящий на стропилах крыши. Оказывается, знакомый колхозник из орловской деревни: был хуторянин–стольшинец, теперь — колхозник–отходник…

На улицах столицы встретился знакомый отходник, в специальной рабочей одежде Метростроя: работает на шахте при строительстве метро.

Знакомые рассказывали о колхозе, о своей работе, о судьбе некоторых земляков–отходников.

Об одной девушке из колхоза сообщили жуткую историю.

Из деревни она уехала на поиски работы. Хотела заработать себе на пропитание и помочь матери и сестрёнкам в колхозе. Работы подходящей не находилось, денег не было. Поэтому девушка вынуждена была согласиться на первую подвернувшуюся работу. Поступила на шахтные работы при строительстве подземной железной дороги в столице.

Очень тяжёлая подземная работа в шахтах, частые обвалы, гибель многих рабочих, — все это так напугало деревенскую девушку, что она решила вернуться назад, в колхоз. Теперь ей стало казаться, что легче умереть на колхозном поле от голода, чем погибнуть в шахтах, под обвалом…

Но с работы её не отпускали. Она уехала домой самовольно. Дирекция шахты послала по месту жительства девушки бумагу, в которой просила местную милицию арестовать колхозницу, как «дезертира социалистического труда», и вернуть её на работу. Милиционер арестовал девушку, привёл её в районный город и посадил на ночь в арестную комнату, предполагая на следующий день отправить её поездом, под конвоем, к месту работы.

Утром, отомкнув арестную комнату, милиционер остолбенел от удивления: перед ним висел труп «дезертира социалистического труда»…

Так бедная девушка на свой лад разрешила жуткую проблему, где колхознице умереть легче…

В Болотном я натолкнулся на другую трагедию отходника.

— Где твой отец? — ничего не подозревая, спросил я у знакомого паренька–колхозника, повстречавшись с ним.

— Отец?! — вздрогнул подросток. — По… по…весился, — пробормотал он, заикаясь, заволновался, прослезился и ушёл домой…

Другие колхозники рассказали о судьбе его отца.

Колхозник этот ушёл на заработки и устроился работать на строительных работах в Ленинграде. Но угол для ночёвки вблизи большого города он найти никак не мог. Он смог найти жильё только в далёкой, глухой деревушке: в 100 километрах от города и в шести — от железнодорожной станции. Такая неудобная дорога отнимала у него больше времени, чем работа. На сон у него оставалось так мало, времени, что он никогда не мог выспаться.

Из–за этого он однажды проспал и опоздал на работу на полчаса. Его за это судили и, по советскому драконовскому закону об опозданиях, приговорили к тяжёлому штрафу: к выплате в пользу государства 25 процентов заработной платы в течение шести месяцев.

Нервный и впечатлительный человек, хороший семьянин, колхозник этот был убит горем: ведь дети его голодают в колхозе, а он теперь не может оказать им никакой, даже малейшей, помощи, в течение полгода!..

Ночью, вернувшись после суда на квартиру, он повесился…

В один из праздничных дней ко мне на квартиру в городе заехал знакомый старик, колхозник из Болотного. Оказывается, он давно приехал из колхоза на заработки и устроился на работу неподалёку от моего города. Узнавши мой адрес, он решил заехать: проведать хотел, побеседовать.

Я знал его давно. Будучи малоземельным крестьянином, он ещё с юных лет регулярно ходил на отхожие промыслы. На Украине он познакомился с сектой евангельских христиан, вступил в неё. Он не пил водки, не курил, не ругался, вёл себя очень тихо и скромно, обходился со всеми ласково, работал и жил честно. В противоположность другим отходникам, которые большую часть своего заработка пропивали, он свои деньги аккуратно присылал жене и кормил свою большую семью хорошо. Во время войны он из-за своих религиозно–моральных убеждений отказался от вооружённой службы и выполнял военно–тыловые работы. В годы нэпа он купил лошадь и успешно крестьянствовал. В период коллективизации голодал, как и другие колхозники.

Во время беседы старик–сектант рассказал о большом разладе, который произошёл в его семье.

Сын его вступил в комсомол и сразу же получил пост председателя местного колхоза. С первых же шагов своей административной деятельности он пошёл по стопам других деревенских коммунистов–начальников: стал воровать колхозные продукты, брать взятки, пьянствовать.

Отец упрекал сына за такое поведение и призывал его к честной жизни, говорил, что за зло непременно последует возмездие. Он напоминал сыну поучительный случай, который произошёл с ближайшим их родственником. Этот местный начальник, грабя крестьян, так привык к водке, что без неё жить не мог. Из-за постоянного безудержного пьянства потеряв партийный билет и службу, он уехал на заработки и там весь свой заработок пропивал в первые дни после получки, а потом приставал к каждому: «Поднеси стаканчик!».. Окончательно опустившимся пропойцей он доживал свои жалкие дни, валяясь у шахтёрских землянок Донбасса…

— Смотри, сын, ежели ты будешь воровать, обижать людей и пьянствовать, то тебя постигнет такая же судьба. Накажет Бог, люди, жизнь накажет, — предупреждал отец своего сына…

Но на юного комсомольца, который после голодных лет дорвался до ветчины и водки и из вчерашнего колхозного раба превратился в колхозного «царька», предупреждения отца совсем не действовали.

— Если я не буду воровать в колхозе, то какой же мне смысл быть руководителем?!. — отвечал сын отцу. — Ведь колхозному председателю полагается начислять за каждый день службы только полтора трудодня. Это значит — 600 граммов на день, кусок хлеба — и ничего больше. При такой оплате нам опять впроголодь жить придётся. Но голодать я больше не хочу: надоело! Очень не нравится мне голодать, отец!.. Ежели ты хочешь по своему Евангелию вести честную, но голодную жизнь, то можешь голодать. А я хочу жить по Сталину: «жить лучше, жить веселей…» Иметь в своём распоряжении колхозные склады с продуктами, фермы со скотом и птицею — и голодать?! Нет, отец, я такой глупости делать не намерен…

Тогда отец попросил сына–начальника отделиться от отцовской семьи и не позорить больше его дом своим безнравственным, грязным поведением. Сын женился, построил себе новый дом и отделился от отца.

Теперь юный колхозный начальник в своём доме жил с женою, сыт и пьян. А старик–отец ушёл на заработки, чтобы честным тяжёлым трудом зарабатывать свой хлеб. Он стал работать землекопом на новостройке. Половину своей заработной платы старик регулярно посылал своей семье: старухе и младшему сыну–подростку.

Некоторые односельчане отца «чудаком» называли за его разлад с сыном–начальником. Другие одобряли.

Прощаясь со стариком, я с уважением пожал его заскорузлую, мозолистую руку.

Один отходник из орловского села посетил меня в городе и рассказал о своих похождениях. В поисках более выгодных условий, он очень часто менял место работы. Таким людям дали прозвище: «летуны». За последние годы этот «летун» поработал уже в местном совхозе на дорожном строительстве под Москвой, на лесных роботах в Архангельске, у калмыцких рыбаков на Каспийском море. А теперь возвращался из Биробиджана. Там работал он лето в качестве колхозного батрака в Еврейской Автономной области.

— Колхоз в Биробиджане имеет много скота и пастбищ, — рассказывал он. — Государству же колхоз сдаёт продуктов и скота мало. А больше продаёт в городе и деньги колхозникам на руки выдаёт. Местные жители там только колхозными начальниками служат. Все остальные вернулись жить в города: евреи — городские жители, в деревнях жить не любят. Всю рабочую силу, батраков, колхоз нанимает из отходников, которые приезжают на заработки из малоземельных колхозов: из русских областей и Белоруссии. Нанимать рабочую силу, кроме специалистов, колхозам воспрещёно. Но за большую взятку любой закон обойти можно, — подмигнул рассказчик…

— Побывал ты в различных местах, посмотрел много. Ну, и где же тебе больше всего понравилось? — спросил я у бывалого человека.

— Хорошо там, где нас нет, — ответил он шуткой… — Теперь везде плохо. Только по разному сапог жмёт. У прикаспийских калмыков — рыбы много, но хлеба нет. В Архангельске — холодно. Под Москвой — с квартирой очень трудно. А в совхозе и в еврейском колхозе — и кормят тощевато и платят скуповато. Впрочем, платят при советской власти везде плохо. А прежде до революции, я гораздо больше зарабатывал на отхожих заработках. Тогда я зарабатывал в месяц 20–30 рублей. И мог на этот заработок сам хорошо есть, одеться и семье посылать самое меньшее 10 рублей ежемесячно. «Ежели не пропьёшь только… А на эти 10 рублей семья могла купить… 25 пудов хлеба или два пуда сала! А теперь я могу заработать 200 советских рублей в месяц. Но на одну сотню рублей самому впроголодь жить приходится. А за другую сотню семья, в лучшем случае, сможет купить себе… только пуд хлеба и больше ничего. А в иные времена и одного пуда хлеба купить не сможет.

— Ну, а если взятку дать ближайшему начальнику, то можно заработать и больше, — добавил рассказчик. — Когда я работал на строительстве дороги, и работа была сдельная, то я каждое воскресенье угощал дорожного мастера. А он мне выписывал зарплату вдвое больше, чем другим рабочим: не 200 рублей, а 400. Да ещё как стахановца везде расхваливал, хотя я больше других и не работал. Я тратил на угощение 100 рублей ежемесячно. А сам получал за это лишних 200 рублей зарплаты. Лишняя сотня в кармане оставалась. Есть смысл угощать начальство! — подмигнул бойкий весельчак.

— А впрочем, без взятки даже из колхоза невозможно вырваться, — закончил летун свой рассказ. — Пойдёшь с пустыми руками к председателю просить справку об отпуске из колхоза, чтобы идти на заработки. А он тебя расчехвостит: «Шалишь, брат! Нашему колхозу рабочей силы не хватает. До зарезу нужна!..» И бумажку не даст. А без этой справки милиция не выдаст паспорта, и ни одно советское предприятие на работу не примет. Ну, а ежели председателю хорошую взятку дашь, то и рабочая сила в колхозе найдётся, и бумажку получишь. И даже на прощанье «счастливого пути и хороших заработков» колхозный начальник тебе пожелает. Известное дело: без подмазки — далеко не уедешь…

ВНЕШНИЙ ОБЛИК КОЛХОЗНОЙ ДЕРЕВНИ

(Дорожные впечатления)

В течении четырёх предвоенных лет, в 1937–41 годах, я посещал село Болотное ежегодно. Я внимательно наблюдал и досконально изучал колхозные порядки и жизнь колхозников. В последующих очерках будут изложены результаты этого наблюдения и изучения.

37‑й год.

Полсотни километров от станции до села мы со знакомым колхозником преодолеваем за два дня.

— Таковы теперь колхозные рысаки, — иронизирует подводчик.

Уже первые наблюдения над колхозниками и колхозными деревнями на пути от станции до колхоза о многом говорили.

Колхозники истощены и нищенски одеты.

Любопытна их реакция при виде нового человека. Бывало, когда по деревне проходил или проезжал новый, неизвестный человек, на него отовсюду смотрели лица с открытым любопытством и добродушной улыбкой. Теперь нет улыбок на встречных лицах. Колхозная жизнь настолько тяжела и горька, что она согнала улыбку с лица. Вместо улыбки горькая печаль, вечная озабоченность, застывший испуг на лицах. Вместо любопытства в глазах отражается подозрительная насторожённость, угрюмая враждебность.

В беседе возница подтвердил это наблюдение и объяснил его. Теперь почти каждый новый городской человек в колхозе это какой-нибудь партийный уполномоченный. А он непременно несёт колхозникам какое-нибудь зло, бедствие: то закон о налоге и займе, то приказ о дополнительной трудовой нагрузке, о новом ограничении, то угрозу драконовским наказанием, то доклад с «разносом», то начинает следствие, которое заканчивается лагерем…

— Как увидишь в деревне какого–либо нового человека, — говорил возница, — так и думаешь: ась?.. С какого бока он тебя укусит, пёс?! Чем он тебя сейчас ахнет, разбойник?!.

Вот почему всякий новый человек встречает теперь в колхозной деревне такой насторожённый, подозрительный, враждебный взгляд, пристально ощупывающий каждого нового человека, как врага и вероятного бедоносителя…

Раньше ещё далеко от деревни слышался гомон, в котором смешивались самые разнообразные звуки: лай собак, кудахтанье кур, мычание, блеяние, визжание скота во дворах, крики играющих детей, громкий разговор баб и мужиков, пение девушек.

Теперь в деревнях — тишина… Словно вымерла деревня…

Не лают собаки: их теперь осталось о дна–две на деревню. Не кудахчут куры: их теперь в колхозных деревнях очень мало, да и те без подкормки потеряли голос. На дворе колхозника пустота: тощая корова да еле живой поросёнок.

Прежде каждая деревенская изба была забита детишками, В каждой семье на Орловщине, например, в доколхозные времена было в среднем 7 душ, из них большинство — дети различного возраста. Они заполняли всю деревенскую улицу.

А теперь? В колхозной деревне детишек осталось очень мало: в среднем два на семью. И те находятся вне дома и вне деревни. Младшие рыщут в поисках травы для своей коровы. А постарше, начиная с двенадцатилетнего возраста, уже находятся на колхозных работах.

Детишек в колхозных деревнях виднеется очень мало. Играют они молча: сидят и копаются в пыли… Молчат и взрослые колхозники. Изредка перебросятся парой тихих слов. Почему?

— У голодного сил нет, чтобы громко разговаривать, — объясняет колхозник–возница. — Да и опаска нужна при каждом слове: теперь за каждое слово погибнуть можно...

Заглохла песня в колхозной деревне: голодным людям не до песни.

Пропал сельский гомон.

Деревня, прежде шумящая и гомонящая, голосистая и певучая, притихла. Теперь она стала иной: голодной и нищей, забитой й полумёртвой… И поэтому в колхозных деревнях воцарилась мёртвая тишина…

Проезжая по колхозным деревням, замечали: почти все окна в колхозных хатах наполовину забиты, тряпками или досками.

— Стекла нигде достать невозможно, — объясняет извозчик.

Под разными предлогами заходили в хаты колхозников.

В хатах темно и пусто…

Темно: окна наполовину забиты.

Пусто: если прежде крестьянская хата была завалена одеждой, посудой, то теперь в хатах нет даже тряпок…

В Болотном поразили некоторые очень резкие внешние перемены.

Кроме хат, никаких других построек в селе не осталось: ни сенных сараев, ни овинов и пунь на усадьбах, ни маленьких амбарчиков. Все эти постройки пошли на дрова.

Снесены сараи: нет теперь у колхозников сена. А если колхозник и сумел запасти немного, то держит его близко, во дворе.

В селе нет риг (овинов): колхозники на своих участках не имеют никаких посевов зерновых. Им нечего сушить и молотить.

Снесены пуни на усадьбах: нет теперь у колхозников яровой соломы.

Снесены амбарчики, так как нечего хранить в них. Нет теперь у колхозников ни закромов с зерном, ни упряжи, ни холста, ни сукна, ни овчин, ни праздничной одежды и обуви.

Все эти постройки снесены и использованы на топливо: колхозники испытывают острую нужду в нем.

Даже ракиты, которые прежде были около каждой постройки, тоже повырублены на отопление. Нет теперь у колхозников лошадей — и нет дров…

Забитых, пустующих хат в селе стало теперь меньше, по сравнению с 1933 годом. Некоторые переселенцы вернулись. Другие избы отданы под квартиры учителям, агроному и другим служащим.

Джунгли «колуна–татарника», которые в период коллективизации полонили все село, теперь выкорчеваны. Около своих хат колхозники уничтожили их по собственной инициативе. На пустыре колуны были уничтожены тогда, когда там разбили колхозный огород.

КУСТАРНАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ

В Болотном до коллективизации было 26 кустарных предприятий и машин. Большая часть их теперь, в колхозе, совершенно ликвидирована.

Была хорошая маслобойка. Теперь колхозники не сеют коноплю для себя, потому что не имеют для этого земли. А конопля с колхозных полей сдаётся государству вся целиком, без остатка. Поэтому маслобойка ликвидирована в колхозе «за ненадобностью».

Прежде работали в селе три ветряных толчеи. Они толкли волокно от конопли: пеньку и замашки. Из пеньки крестьяне вили верёвки, вожжи, а из замашек бабы пряли нити и ткали холст, полотно на рубашки. Теперь у колхозников нет ни пеньки, ни замашек: все это сдаётся государству. Толочь нечего, и толчеи разрушены.

До коллективизации была в селе мастерская по выделке овчин. Работала также волнобойка, которая перебивала волну и подготовляла её к пряденью. Теперь в колхозе нет мастерской по выделке овчин. А волнобойка, бездействуя, валяется в заброшенном сарае. В этих кустарных предприятиях колхозники не нуждаются. У колхозников нет овец (нет сена, нечем кормить их). Следовательно, нет ни овчин, ни волны.

Прежде в селе работала крупорушка. Она очищала гречиху и снабжала крестьян гречневой крупой для каши. Теперь крупорушка превращена в колхозную овчарню. В колхозе крупорушка лишняя: нет теперь у колхозников ни крупы, ни каши.

До коллективизации работали в селе три ветряных мельницы. Теперь осталась только одна. Да и та работает с неполной нагрузкой. Так резко уменьшился перемол зёрна в колхозе.

После коллективизации мельница была объявлена колхозной собственностью. Мельник работает на ней в качестве колхозника за трудодни. Он мелет муку для колхоза и колхозного начальства бесплатно, а для колхозников — за деньги.

Работает мельница плохо. Мельник, работая за тощие трудодни, в хорошей работе не заинтересован. Председатель колхоза заинтересован только в деньгах: деньги за помол он забирает «на колхозные нужды»… Но что крыша худая, мельница разрушается — это его не интересует.

В селе работает кузница. Кузница теперь работает только для колхоза. Но колхозников она совсем не обслуживает. «Частные заказы» от них кузница не принимает: начальство воспрещает.

Личные потребности колхозников и частная деятельность ремесленников кажутся большевистским руководителям делом настолько «антикоммунистическим» («накорчеванные пережитки капитализма в экономике и сознании людей»!), что кузнецам запрещено принимать от колхозников «частные заказы» даже на дому, в после урочное время.

— Если возьмёшь от колхозницы какой-нибудь заказ на дом — лопату или кочергу сделать, ведро, кружку или миску починить, — рассказывал колхозный кузнец, — то прячешься с этим заказом от начальства где-нибудь на дворе, в уголке. Прячешься с работой, словно с дурной болезнью или с украденной вещью… Боже упаси: проведают — упекут!..

Кустарные предприятия в колхозе работают плохо. Из–за ничтожной оплаты мастера совсем не заинтересованы в работе. Колхозный кузнец с посёлка рассказывал:

— Прежде кузнец легко зарабатывал золотой рубль в день. На этот заработок можно было свою семью содержать недурно. За рубль можно было купить два пуда ржаной муки (32 кг). А теперь мне, как мастеру–специалисту, в колхозе за каждый рабочий день начисляют полтора трудодня. Значит, 600 граммов ржи. Денежной оплаты в колхозе нет никакой. Я подсчитал, что мой «заработок» в колхозе в 67 раз меньше, чем в дореволюционной деревне… Теперь даже хлеба для самого себя не заработаешь… А семья?.. А другие продукты?! А одежда, обувь и всякие прочие нужды?! На все эти нужды ничего не заработаешь. Ну, и работаешь соответственно, абы как… «По плате и работа»…

Некоторые кустарные предприятия в колхозе, по сравнению с прошлым, даже расширены. Но пользы от этого для колхозников никакой нет.

Так, например, прежде была в селе маленькая «цигельня», мастерская по выделке кирпича. В ней работал только один старик: делал кирпичи и высушивал их на солнышке. Но эта маленькая мастерская удовлетворяла все нужды крестьян в кирпиче–сырце: из сырца делали печи. А обожжённый кирпич крестьяне привозили с кирпичного завода.

Теперь в селе силами колхозников построен маленький завод, который начал изготовлять обожжённый кирпич.

Но колхозников это не радует. Они строили завод, теперь работают на нем, а кирпич приготовляется не для них. Весь кирпич с завода предназначается исключительно «на нужды колхоза»: на постройку колхозной канцелярии, для колхозных скотоводческих ферм. А на личные нужды колхозников, даже на ремонт печки, председатель колхоза не отпускает ни одного кирпича. Не предполагается этого делать и в последующие годы.

Так печально обстоит дело с кустарными предприятиями в колхозе. Одни преприятия ликвидированы «за ненадобностью». Другие остались, но работают исключительно «на нужды колхоза», совершенно игнорируя все личные нужды колхозников.

В деревне единоличников зимой каждая изба представляла собой домашнюю кустарную мастерскую.

Крестьяне зимой плели лапти, чинили валенки, вили верёвки, чинили упряжь и телеги, делали сани, мастерили разные забавы для детей: салазки, скамейки для катания, деревянные коньки и лыжи.

Крестьянки зимой пряли нити из замашек и волны; ткали на ручных станах холст, мешковину, сукно; шили для семьи бельё, мешки, чинили одежду.

А кроме того, зимой в крестьянских избах работали бродячие ремесленники: шили одежду, чинили посуду, валяли валенки, делали новую упряжь.

Теперь же нет у колхозников никаких материалов для всех этих перечисленных кустарных работ: ни пеньки, ни лык, ни замашек, ни волны, ни овчин, ни кожи. Поэтому не работают теперь ни прялки, ни ткацкие станы. Они валяются на чердаках и гниют…

Не ходят по колхозным сёлам и бродячие ремесленники. Советская власть прикрепила каждого труженика или к колхозу, или к фабрике, или к промысловой артели.

И поэтому нет теперь у колхозников ни самотканного белья, ни самодельной обуви и одежды.

А советские государственные фабрики выпускают на рынок одежду и обувь в таком мизерном количестве и по такой дорой цене, что для колхозников фабричная обувь и одежда стали недоступны.

Поэтому колхозники вынуждены теперь ходить в отрепьях, одеваться, как нищие.

«КОЛХОЗНЫЕ ЦАРЬКИ»…

Коммунистов в колхозах мало. В Болотном живут два–три партийца да три–четыре комсомольца.

Всякому обладателю партийного и комсомольского билета в колхозе автоматически обеспечена «хлебная должность», как выражаются колхозники.

Сын сектанта, вступив в комсомол, сразу же был назначен председателем колхоза, хотя ему было только 18 лет и он не имел никакого опыта в сельском хозяйстве. А бывший председатель колхоза, пожилой человек, честный труженик, опытный землероб, избранный на свой пост колхозным собранием, — был тут же снят со своего поста райисполкомом, вопреки воле колхозников и даже безо всякой мотивировки. «Пришить уклон» или какое–либо преступление ему не смогли. А записывать действительные причины увольнения не хотели: он был беспартийный, следовательно, политически не надёжен; колхозного добра сам не воровал, районному начальству колхозных продуктов не возил и «красных обозов»» не организовывал.

Вступила в партию колхозница, «задрипанная Матрёшка», как её называют в деревне, и сразу же получила пост: была назначена заведующей молочной фермой колхоза. А прежде она была самой плохой хозяйкой в селе: ни у кого не было такой тощей и занавоженной коровы, как у неё. Свои служебные обязанности она не может выполнять из-за неграмотности; только с трудом научилась подписывать свою фамилию на ведомости. Вести же учёт молока, кормов, отчётность по ферме она совсем не умела. Но даже неграмотность её служебной карьере не помешала. Все канцелярские дела за неё выполняла одна доярка, грамотная девушка–колхозница, которой была специально поручена эта работа. Был бы партийный билет, а деловые качества для партийного руководителя не обязательны: дело будет взвалено на плечи беспартийных «технических исполнителей».

Но, несмотря на то, что партийно–комсомольский билет — это гарантия «хлебной должности», мало колхозников стремится к получению этой гарантии. Слишком враждебна, смертельно ненавистна крестьянам, труженикам–собственникам, колхозная антикрестьянская политика большевистской партии эксплуататоров и экспроприаторов, или на крестьянском языке: «паразитов» и «грабителей».

Эта политика предъявляет к колхозным коммунистам такие требования, которые далеко не каждый человек может выполнить: отбирать у голодных колхозников последний кусок хлеба; постоянно подгонять голодных и истощённых людей на даровой работе, на барщине; да ещё доносить по поводу каждого слова недовольства, которое вырвется у измученного человека.

В ответ на такую «деятельность» колхозные коммунисты должны принимать соответствующие реакции колхозной массы. Они должны непрерывно принимать от колхозников и ощущать на себе психические токи высокого напряжения: токи жгучей ненависти. Должны чувствовать на себе колючие взгляды, полные вражды и угрюмой опаски. Коммунисты должны постоянно наблюдать сердитые, злобные движения людей, вынужденных повиноваться и беситься молча. Должны слушать, не только от мужчин, но и от женщин, злую матерщину, ругань, внешне как будто беспредметную, но на самом деле почти всегда направленную именно против колхозного начальства и колхозных «порядков».

Простые русские люди, крестьяне, в массе своей — люди чувствительные и добрые. Такими они остались и теперь. Из–за этих своих качеств редкий из них может стать теперь коммунистом, даже при условии, что бич голода подгоняет колхозников к «продовольственной карточке»: не каждый обладает каменным сердцем, железными нервами и бегемотовой кожей.

В коммунистическую организацию теперь идут только такие «кандидаты на хлебные должности», которые из-за полной кормушки способны задушить всех и «перегрызть горло» каждому.

Из колхозных деревенских коммунистов могли удержаться в партии только те, которые имели эти качества или сумели их приобрести, будучи поставлены перед альтернативой: или активное участие в разбое коллективизации и сохранение билета и полной кормушки — или отказ от этого участия, исключение из партии, лагерь, голод; в лучшем случае — рабское и полуголодное положение рядового колхозника.

Во время коллективизации много коммунистов в районе было исключено из партии за «правый уклон», за «гнилой либерализм», за «мягкотелость». Для проведения драконовской колхозной политики они оказались «неподходящими».

Немало коммунистов должны были при коллективизации держать очень тяжёлый морально–психологический экзамен. Партиец–милиционер сельсовета Болотное должен был раскулачивать своих односельчан, в том числе и своего отца. Другой коммунист из этого села, служивший в городе, по приказу своей партийной организации, приезжал на свой посёлок для личного активного участия в коллективизации. Он, вместе с другими партийцами и комсомольцами, забирал лошадей у поселян и отводил их в село, на колхозную конюшню: никто из жителей посёлка не соглашался выполнить акт самоубийства или убийства соседа — отвести лошадей и отдать их в колхоз. Партиец с посёлка «экзамен на колхозный разбой» выдержал и вернулся на место службы с характеристикой «преданного большевика сталинской закалки». А через некоторое время получил от матери коротенькое уведомление: «Отец погиб в колхозе с голоду. От лошадиного корма помер…»

Некоторые коммунисты крестьянского происхождения, вынужденные участвовать в «разбое коллективизации», были надломлены в морально–психическом отношении. Одни из них окончательно спились, превратились в горьких пьяниц. Другие постарались уехать как можно дальше от родных мест и порвали всякие связи со своими родными, чувствуя свою глубокую вину перед ними и острую непримиримую вражду родных к ним.

При нэпе среди деревенских коммунистов, кроме шкурников, были ещё идейные и честные люди. Одни надеялись, что партия постепенно перейдёт от диктатуры к демократии. Другие, особенно комсомольцы, мечтали о добровольном переводе крестьян в «социалистический рай». Третьи хотели служить народу в качестве добросовестных, культурных специалистов–чиновников.

Но, начиная с периода коллективизации, когда каждый шаг большевистского правительства стал смертельно враждебным крестьянству, народу, — в колхозных организациях идейных и честных партийцев, которые считались бы с интересами народа, больше не осталось.

До какой степени безыдейности дошла партия, может проиллюстрировать такой факт, произошедший в начале советско–финской войны в одном районе Курской области. Партийцы рассказали об этом своим жёнам, те — кумушкам, и так этот факт стал известен всем.

В самом начале войны Советского Союза против Финляндии в этом районе, так же как и во всех других, была собрана районная конференция членов и кандидатов партии. На конференции было оглашено письмо Центрального Комитета Коммунистической партии с призывом ко всем коммунистам: записываться добровольцами в Красную Армию, на финский фронт, для того, чтобы усилиями Коммунистической партии победить «фашистскую Финляндию» и превратить её в «народную республику», т. е. присоединить к Советскому Союзу.

На этой конференции присутствовали все члены и кандидаты района, около 500 человек. На призыв ЦК, который секретарь райкома партии огласил и обращал к каждому партийцу поимённо, не откликнулся никто. Разжиревшие «кабаны» ссылались на «слабое здоровье»; беспутные развратники — на необходимость «опекать семью»; «революционеры», не расстававшиеся с оружием и воевавшие с голодными колхозниками и беззащитными бабами, мотивировали свой отказ тем, что они «в армии вообще не служили и потому не уверены в своих военных способностях», и т. д. и т. п. В конце заседания выступил один коммунист и заявил, что, хотя у него большая семья, но он вступает в армию добровольцем, так как ему стало«стыдно за свою партийную организацию». Но и после того подражателей не нашлось…

До такого морального и идейно–политического уровня дошли колхозные коммунисты: до уровня корытной компании, у которой ни грана политической идейности, ни капельки элементарной честности, даже по отношению к своей партии и своей власти, не осталось.

Колхозники и местные интеллигенты рассказывали о жизни и деятельности некоторых из этих коммунистов, колхозных руководителей, которые в период коллективизации выдержали экзамен на звание «преданных большевиков сталинской закалки» и теперь делали «колхозную погоду» в Болотном и в районе.

В доколхозной деревне крестьяне называли сельских коммунистов иронически: «товарищами–комиссарами», ругательно: «пьяницами–босяками», «товарищами из Брянского леса» («волками»).

В период коллективизации их ругали «Соловьями–Разбойниками». Теперь колхозники иронически называют их «господами–товарищами», «новыми помещиками», «колхозными князьками», «царьками», а ругательно именуют: «драконами», «людоморами»…

В последние годы председателем колхоза в Болотном был коммунист из соседней деревни, из другого колхоза, «босяк–пьяница». Райисполком назначил его без ведома колхозников, безо всякого, даже вынужденно–формального, согласия с их стороны. После того, как бывший председатель, комсомолец, был взят в армию, в село пришёл с бумажкой от райисполкома новый председатель, сел в канцелярии правления и начал «править» колхозом…

По установившейся уже традиции, новый начальник прежде всего занялся организацией самоснабжения. Сразу же после вступления на свой пост он заполнил весь чуланчик при своей квартире бочками со свининой, сундуками с яйцами, мешками с крупой, пшеничной мукой. Целый шкаф заставил бутылками с водкой.

Безо взятки этот пьяница ничего не делал для колхозников, даже пустяковой бумажки не выдавал.

— К нашему начальнику без пол–литра водки не подходи, — говорили о нем колхозники.

Обирая людей, обворовывая колхоз, новый председатель ещё издевался над голодными людьми:

— Довольно кулачью шиковать!.. Теперь вы на пище святого Антония посидите. А я буду есть так, как вам и на Пасху не приходилось…

Не подражая прежним начальникам, которые эту свою «деятельность» старались скрывать, новый начальник воровал колхозные продукты совершенно открыто. Он брал все из колхозных складов и ферм, словно из своих собственных амбаров.

Наблюдая такое бесцеремонное воровство, голодные колхозники возмутились и однажды на колхозном собрании заявили районному уполномоченному:

— Вот вы, дорогой товарищ, все путаете нас строжайшими наказаниями за воровство «священной социалистической собственности». И действительно: многие колхозники уже сидят немало лет в лагерях за колоски и картошку. А вы нам скажите, разрешается ли воровать колхозное добро начальнику?

— Что за вопрос?! Никому не разрешается!

— А ежели он все ж таки ворует?

— Он будет снят с поста и отдан под суд.

— Ну, так снимайте с поста и отдавайте под суд нашего председателя колхоза. Мы все видим, как он ворует колхозные продукты и скот…

Уполномоченный с важным видом записал жалобу колхозников в свой блокнот. А потом люди наблюдали, как он пьянствовал с председателем почти всю ночь и рано утром выехал в город на подводе, запряжённой парой лошадей и тяжело нагружённой. После этого жалоба колхозников была «забыта»…

Назойливые крестьяне повторили свою жалобу другому уполномоченному из района.

Тот не стал повторять комедию своего коллеги. Он накричал на них, чтобы «всякие там подкулачники больше не разводили злостной демагогии против большевистского руководства в колхозе!..»

Для всех стало ясно, что председатель воровал колхозные продукты не только для себя…

А сельский «князёк», получив твёрдую поддержку со стороны районного руководства, стал мстить колхозникам, которые осмелились жаловаться на него и публично обвинять его в воровстве.

Норму поставки пеньки государству колхоз выполнил. Остатки должно было раздать колхозникам. Но «голова колхоза» этого не делает. Остаток пеньки гибнет на конопляном поле, около деревни, а колхозникам чуни сплести не из чего…

Начальник не снабжает работников даже соломой. Она гниёт в поле, а у колхозников коровы голодают, крыши худые и на дворе непролазная грязь. Солома выдаётся не всем колхозникам, а по выбору начальника и по его усмотрению…

Колхозники догадываются, в чем тут дело. Начальник–вор хочет спровоцировать колхозников на воровство, чтобы предъявить им обвинение в расхищении «социалистической собственности», а самых неприятных ему колхозников — отправить в лагерь.

Председатель безо взятки не даёт своим колхозникам лошадь, чтобы привезти зимой дров из далёкого леса, и они вынуждены мёрзнуть. Но он заставляет этих мёрзнущих работников из Болотного возить на колхозных лошадях дрова для его родственников и собутыльников, которые живут в другой деревне и принадлежат к другому колхозу.

На работу этот начальник–самодур выгоняет колхозников, несмотря ни на какие обстоятельства.

Так, зимой он выгонял женщин–колхозниц в лес. Они должны были выкапывать дрова из–под глубокого снежного заноса, накладывать толстые бревна на сани, везти за 20 километров на спиртоводочный завод и там складывать их в штабеля. Вспотели бессильные бабы на этой тяжёлой работе, простудились на холоде и заболели. А две из них сразу же умерли…

Таков этот маленький начальник, но большой самодур. Он любит величать себя «головой колхоза». Колхозники дали ему прозвище: «колхозный царёк».

А по поводу его претензии на звание «колхозного головы», бабы многозначительно перемигиваются и говорят:

— Ну ж, и «голова»! Хуже всякого иного места!..

Участковый милиционер в Болотном происходит из того же села. Он сын богатого крестьянина, который «вышел в люди» и дослужился до офицерского чина. С детства презирая крестьянский труд, как труд тяжёлый и грязный, сын страстно мечтал о том, чтобы тоже «выйти в люди». Но первая попытка его на этом пути была неудачна: он по–ступил учиться в гимназию, но вскоре был исключён оттуда за воровство.

После большевистского переворота этот неудачник понял, что освободиться от тяжёлой крестьянской работы и «выйти в люди» теперь можно гораздо более лёгким путём, с помощью партийного билета. Вступив в партию, он сразу же поступил на службу в качестве милиционера. Он сосредоточил главное своё внимание на разоблачении «антисоветских разговорчиков». Создавал соответствующие политические «дела» и, держа крестьян под постоянной угрозой и шантажируя, добивался от них беспрерывных «угощений», с целью «задабривания».

— Как я захочу, так и пойдёт дело, которое я веду. Я могу его совсем замять, а могу и сварганить из него дельце, от которого небу станет жарко! — часто бахвалился он перед колхозниками…

Один колхозник рассказывал, как было «замято» его дело. Отбывши наказание в лагере за какой–то пустяк, он вернулся домой, «прихватив» с собой казённое одеяло из лагеря. Милиционер встретил его на дороге, обыскал, нашёл в сумке одеяло, спрятал в свой рюкзак и сказал колхознику:

— Благодари Бога, что одеяло это новенькое: оно мне самому нужно… А ежели бы оно было старое, то я немедленно составил бы протокольчик, приложил бы к нему одеяло, как вещёственное доказательство, и тебя отправили бы опять в лагерь — лет на пять, прямым сообщением, без пересадки…

Дела о воровстве, после получения соответствующей «мзды», милиционер, по своему обыкновению, «заминал». Или даже непосредственно помогал ворам.

Колхозники рассказали о таком случае. По рекомендации милиционера, кооперативное правление назначило вороватого местного жителя сторожем сельского магазина. Мужички говорили: «Доверили козлу капусту»… Их опасения скоро оправдались. Однажды в кооператив был доставлен сахар для продажи колхозникам. Вечером сторож долго совещался в своей хате с милиционером. А на второй день была объявлена новость: «Воры выломали окно, залезли в кооператив и украли весь сахар. А сторож был пьяный и проспал…»

Милиционер заявил, что сторож должен возместить убыток кооперативу, уплатить стоимость сахара. И тогда он «замнёт» дело. Сторож тайно распродал украденный сахар (сахар был такой редкостью в колхозах, что сторож распродавал сахар не по государственной цене, а втридорога!), возместил стоимость сахара кооперативу, а «прибыль» поделил с милиционером…

— С постоянными ворами, с ворами–специалистами, наш «мильтон» в ладу, он вместе с ними дела обделывает, — говорили колхозники.

Но зато дела о мелких кражах в колхозе, о кармане колосков или корзине картошки с колхозного поля, в том: случае, когда провинившийся не имел средств на взятку, чтобы «заткнуть мильтонову ненасытную глотку», — милиционер раздувал и доводил колхозников до лагеря.

Людей, которые оказывали непослушание и сопротивление произволу местных властей, милиционер смертельно ненавидел и презрительно именовал их «больно грамотными».

У одной крестьянки был отобран весь хлеб до последнего зёрна. Она с горя хотела повеситься. Когда об этом факте узнал студент, приехавший к родственникам на каникулы, он отправил телеграфную жалобу на имя «советского, президента» Калинина, в Москву. Оттуда было прислано распоряжение: вернуть хлеб. Приказ был выполнен немедленно. Но милиционер, «блюститель законности», доведший женщину до петли, был так озлоблен «вмешательством какого–то беспартийного студентишки в правительственные дела», что после этого случая стал приставать к родственникам студента с грозным допросом:

— Скоро ли ваш больно грамотный студент уберётся отсюда?..

— А разве он кому–либо мешает? — спрашивали те.

— Очень даже, — разволновался грозный начальник, — он вмешивается не в свои дела. Бросает палки в наши колеса. Срывает правительственные мероприятия по хлебозаготовкам. А главное — он совершенно подрывает всякий авторитет местных органов власти. Ежели он скоро не уберётся отсюда, то я сумею сварганить дельце и на него, хотя он и того… больно грамотный…

Однажды этот милиционер перевёлся было на службу в город. Но вскоре вернулся назад, в колхоз:

— Там люди больно грамотные… Мне в колхозе лучше.

При арестах за колоски и картошку, при вооружённых изъятиях имущества, колхозники нередко пытались обращаться к совести милиционера. А тот важно и невозмутимо на это отвечал:

— За жалованье я должен служить начальству. И совесть мне ни к чему… Мне приказ важен: прикажут расстрелять — и я расстреляю всякого, и глазом не моргну!.. Потому, было бы вам известно: я блюститель советской законности и большевистского порядка!..

Типичным «героем колхозного времени» является председатель местного райисполкома, «вождь районного масштаба», как он любит себя называть.

Он происходит из крестьянской семьи, из одной деревни соседнего района.

Как инвалид (у него с детства была искалечена рука), он не мог заниматься крестьянским трудом и все свои устремления направил на поиски службы. Многие его земляки стали интеллигентами: после революции из его деревни вышло около десятка учителей. В годы НЭП-а путь для ученья был широко открыт: образование на всех ступенях было бесплатное; для студентов рабочих факультетов, техникумов, институтов выдавалась стипендия. Но этот путь был труден; стипендия была полуголодной, а интенсивные учебные занятия были нелегки. Поэтому практичный сельский паренёк выбрал для себя другой, более лёгкий, путь — партийно–административную карьеру. Вступив в комсомол, он поступил на службу секретарём сельсовета в своём селе. А потом, получив партийный билет, он стал упорно двигаться со ступеньки на ступеньку по служебной лестнице: стал председателем сельсовета, потом секретарём райисполкома и, наконец, занял пост председателя райисполкома в том районе, куда входит Болотное.

Люди, близко знавшие его, рассказывали о культурном облике этого районного начальника. Кроме газет, он ничего не читал. Разницу между «свиноводством» и «свинством» он никак не мог усвоить и поэтому в своих докладах постоянно путал эти термины. Даже ветхозаветных вождей марксизма он не мог правильно назвать и именовал их по–своему: «Марс и Енглис». Лузганье семячек было его любимым развлечением и в авто и в служебном кабинете.

Но практически он был очень сметлив и по характеру вьюнообразен. Он личным опытом нащупал методы жизнеустройства в советском государстве. Наверное, самостоятельно он открыл большевистскую «механику карьеризма», с её тремя Архимедовыми рычагами, посредством которых он и совершал свой подъём по служебной лестнице: во-первых, истинно собачья преданность партийному начальству и «бдительность» к его противникам; во-вторых, чрезмерная служебная исполнительность; в-третьих, ловкое взяточничество.

Каждого уполномоченного, партийного начальника, он встречал с подобострастием. Сначала хорошенько угощал. А потом, на собраниях, обмасливал его приторной лестью: «дорогой товарищ», «наш уважаемый руководитель», «ответственный работник районного масштаба». Доклад каждого начальника он характеризовал, как «историческую речь», а его указания, как «партийные директивы, подлежащие неукоснительному выполнению на все 100 процентов».

Ни в какие «уклоны» он никогда не впадал, так как всегда придерживался мудрого правила: «не должно сметь своё суждение иметь». А «генеральную линию партии» понимал всегда правильно, то есть как линию «партийных генералов», начальников…

По отношению к «уклонистам» и «антисоветским элементам» он рьяно проявлял «большевистскую бдительность», т. е. немало людей выдал на расправу…

Взяточничеством он занимался систематически, с самого начала своей административной деятельности, когда ещё работал в сельсовете. Кустари, его земляки, рассказывали, как он вымогал с них взятки при проведении налоговых кампаний. Но делал он это очень умело: во-первых, очень скрытно, а, во–вторых, не только брал взятки, но и сам давал их, своему начальству. Из–за этого малограмотный сельсоветчик был «замечен» в глухой деревне и переведён на видный пост в город.

А теперь, на посту районного руководителя, при колхозной системе, он придал этому делу взяточничества широчайшие масштабы и строгую плановость. Назначение работников, возглавляющих самые «хлебные должности», он никому не доверяет. Он непосредственно сам назначает колхозных председателей и кладовщиков в районе, складских и торговых работников в городе. На все эти должности он назначает «своих», «верных людей», прямо обязывая их приэтом назначении к регулярному выполнению «первой заповеди»: «приноси и привози!..»

Один из его «верных людей» в пьяном виде разоткровенничался и рассказал, как он получал назначение от этого начальника. Вызвал его председатель райисполкома в свой кабинет, закрыл дверь на ключ и сказал:

— Вот что, друг любезный, я тебя знаю: ты хоть и беспартийный, а жулик тоже хороший… Я тебя назначу на хлебную должность, заведующим складом. А ты должен разуметь, что и к чему… Ты матёрый волк по этим делам и сам должен понимать. Жалованье моё маленькое, всего 800 рублей в месяц. Что на них купишь при этой дороговизне?! А расходов, уйма: своя семья очень большая, у брата тоже не малая, да ещё коханку завёл. А все это аграмадных расходов требует. Ведь я коханке и костюмы, и пальто, и туфли купил. И велосипед, и часы, и патефон, и радию достал. А сколько платьев подарил — и не пересчитать! Так ты, дорогой мой, того… я тебе — сытную должность, а ты мне — из твоего склада все, что мне требуется… Регулярно и без дальнейших напоминаний! Ты сам бери… себя ты, конечно, не забудешь… Но и начальства твоего не забывай. О нем прежде всего памятуй. Иначе сразу же по шапке получишь!.. Но чтоб все эти дела были шиты–крыты… Мою квартиру ты знаешь. На следующей неделе ожидаю визита. Понял?..

А «районному вождю» все нужно: и деньги и «натуральные поставки всех видов», как он шутливо говорил своим «верным людям». Даже из больничного склада он требовал: и хорошие кровати, и постельные принадлежности, и спирт, и рис, и сахар.

Других районных руководителей председатель райисполкома «прикрепляет для кормления» к определённым колхозам и совхозам. Таким образом, он организовал «круговую поруку», наладил «партийное кумовство», как говорят колхозники. Он устранил трения и столкновения, которые возникали у районных бюрократов, когда они беспланово толкались вокруг «районной кормушки». А себе он создал прочную опору среди районных руководителей.

Благодаря этой хитрой тактике взяточничества и верноподданичества, этот некультурный человек с низшим образованием успешно проделал свою карьеру от секретаря сельсовета до председателя райисполкома и устойчиво держался на этом высоком посту уже много лет.

Он завоевал себе известность среди областного начальства. Высшему начальству он угождает главным образом своим сверх усердием в налоговых делах. Да и «подарить» колхозную корову, свинью или бидон мёда никогда не забывает…

От председателей колхозов и сельсоветов он настойчиво требует:

— Делайте всегда так, как я делал, когда работал в сельсовете. Все налоги, займы, всякие поставки советскому государству выполняйте, во–первых, с превышением нормы, т. е. выше, чем на 100%, а во-вторых, досрочно. Так должны работать настоящие большевики сталинской закалки!..

Выполнив огромные поставки и налоги, голодные колхозники бывают вынуждены везти в районный центр изрядное количество хлеба ещё дополнительно, в виде «красных обозов».

Если по отношению к начальству «районный вождь» ведёт себя очень угодливо, то по отношению к колхозникам он проявляет себя настоящим тираном, действуя по правилу: «Жми до отказа! Колхозник все вынесет»…

Председателям колхозов он дал строжайший наказ: выгонять колхозников на работу не только в будни, но и по воскресеньям.

— В колхозе работа всегда найдётся, — говорит он.

В одной деревне он собрал в канцелярии колхозников, которые имели от врача справки об освобождении от работы по состоянию здоровья, порвал врачебные документы, бросил клочки их по ветру и заявил:

— Видали, как полетели ваши бумажки?.. Завтра же, к восходу солнца вы должны быть в поле, на колхозной работе! Иначе я прикажу милиционеру арестовать вас и отправить в тюрьму: там мы вас подлечим!.. Вишь, господа какие, разнежились: болеть вздумали!..

Жестокая помещица, госпожа Скотинина, возмущалась: «Как она смеет болеть, крепостная девка?!» Новый, большевистский, крепостник, товарищ Скотинин, придерживается тех же благородных убеждений: крепостные колхозники болеть не смеют…

«Районный царёк» любит разъезжать на автомобиле по своей колхозной вотчине, в сообществе своей толстой нарядной красотки, и пировать у своих подвластных колхозных начальников. Подъезжая к деревне, он приказывает шофёру гнать автомашину с предельной скоростью и при этом орёт на людей во все горло:

— Берегись!

Колхозники понимают незатейливые чувства, обуревающие «районного вождя». И сопровождают промчавшийся автомобиль ядовитыми замечаниями:

— Сразу из грязи да попал в князи. Вот и куражится…

— Раздайся грязь: навоз ползёт!..

— Но как ни старается наш районный царёк, а все же из хама не выходит пана…

Колхозники жалуются на своего районного начальника:

— Весь район разорил!.. Уж так зажал, так зажал, аж все пищат!..

Многие колхозники так ненавидят своего начальника, что не называют его по отчеству, а только по имени, зная, что это страшно бесит «районного вождя». А между собой крестьяне именуют его только прозвищем: «Храпон (Ферапонт) Сухорукий» или «Храпун Хапугин районного масштаба»…

Но областное начальство расценивает его иначе. За систематическое перевыполнение планов по сбору налогов, займов и поставок государству руководимый им райисполком неоднократно получал переходящее красное знамя по области. Другими словами, «районный вождь», по оценке областного начальства, является одним из лучших районных руководителей в области.

Однажды грянул гром над головой «районного вождя»: в областной газете появилась статья с резкой критикой его деятельности. Оказывается, в район из центра случайно заехал литератор, наслушался от колхозников жалоб и, поддавшись этим впечатлениям, разразился в областной газете бичующим фельетоном.

Литератору не поздоровилось после этого. Он был обвинён в том, что «легкомысленно попался на удочку антисоветских враждебных элементов» и написал свой фельетон «не в духе социалистического реализма, а в духе гнилого буржуазного объективизма».

Но для «районного вождя» статья не принесла никакого ущерба. Руководители советско–партийных органов активно его поддержали. За него вступились его партийные коллеги, для которых он организовал хорошую «кормушку» в районе. В защиту одного из лучших в области, краснознамённого сборщика налогов выступил облисполком.

Наконец, в защиту «верного, испытанного большевика», во всеоружии своего высокого звания «члена правительства», выступил местный Депутат Верховного Совета. А «член правительства» прекрасно знал «верного большевика», так как он совмещал звание Депутата Верховного Совета с обязанностями «личного друга» районного вождя…

Председатель райисполкома устроил для свой «коханки» головокружительную карьеру. Сначала он специальным решением райисполкома объявил эту ленивую колхозную комсомолку «лучшей стахановкой колхозных полей в районе» и стал осыпать её, как из рога изобилия, премиями. Потом представил эту плохую бригадиршу к ордену. Наконец, во время кампании выборов, через райком и обком он провёл её депутатом в Верховный Совет…

А теперь этот свежеиспечённый орденоносный «член правительства» отплатил своему «личному другу» и покровителю услугой за услугу, отведя нависшую тучу и выручив из нагрянувшей беды. Давно известно, что «рука руку моет»…

СКОТ И ЛЮДИ В КОЛХОЗЕ…

Однажды в селе я шёл по тропинке к колодцу. Встретился с двумя колхозными лошадьми, которые возвращались на конюшню после водопоя. Лошади шли прямо на меня и не сворачивали при встрече. Пришлось свернуть и уступить им дорогу.

Я стал наблюдать другие случаи при аналогичной ситуации. И замечал всегда одно и то же: при встрече людей с колхозными коровами и лошадьми, дорогу всегда уступали люди, а не животные. Колхозный скот стал совсем: «невежливым»…

Мне объяснили это явление так: колхозные животные ходят теперь, по обыкновению, большими группами и поэтому при встрече не уступают дороги человеку.

Это, конечно, правильно. Но такая причина недостаточна для объяснения этого явления. Ведь даже отдельные колхозные животные не уступают дороги человеку. И наоборот. Прежде, в единоличной деревне, даже целое стадо животных при встрече с человеком уступало дорогу: расступалось перед ним, пропуская человека.

Откуда произошло это различие в поведении животных в колхозе?

Прежде, в деревне единоличников, была глубочайшая разница между скотом и человеком: крестьянин был хозяином скота, а скот был собственностью и слугой крестьянина.

Теперь, в колхозе, эти взаимоотношения коренным образом изменились. Скот расценивается начальством как главное достояние колхоза. Но колхозники это уже не хозяева социализированного скота, а только обслуживающий персонал при нем. Это положение аналогично тому, которое создавалось прежде у батрака с хозяйским скотом у плохого хозяина, который свой скот ставил выш|е, чем батрака.

Этот новый жизненный уклад в колхозе невольно и бессознательно отражается на самочувствии и поведении людей и животных и на их взаимоотношениях.

Прежде крестьянин–хозяин никогда не мог поставить себя на одну плоскость со скотом, его собственностью. Он чувствовал своё несравнимое и неизмеримое превосходство над своим скотом, условия жизни которого и самая жизнь зависели исключительно от хозяина. Поэтому крестьянин–собственник воспитывал свой скот ещё сызмальства, ежедневно — и наказанием и поощрением — в духе безусловного повиновения и постоянной уступчивости перед человеком. В частности, скот приучали к тому, чтобы он входил в дверь или ворота только тогда, когда ему человек это разрешал, и чтобы животные всегда уступали дорогу человеку, сворачивая в сторону. И это признание превосходства человека, уступчивость перед ним вошли у скота в плоть и кровь, стали привычкою.

А теперь, в колхозе, скот к этому никем не приучается. Наоборот, колхозные порядки приучают и скот и людей к противоположному взаимоотношению. Теперь колхозник совсем не чувствует своего превосходства над скотом. Напротив, он повседневно видит и чувствует привилегии скота в колхозе и поэтому вынужден во всем уступать скоту.

Евангельская притча о блудном сыне поведала нам историю о том, как батрак богатого хозяина, живя в чужой стране, завидовал скоту, за которым он ухаживал: хозяин кормил свой скот лучше, чем батрака.

Теперь эта притча стала самым обыденным явлением в колхозной деревне.

Посмотрел я колхозных свиней и поросят в Болотном: они были средней упитанности. А некоторых свиней откармливали на ветчину начальству: те были жирные. Свинарки же, которые ухаживали за свиньями, были тощие, худые, измождённые…

Свиней на колхозной ферме кормят неплохо. Им дают картофель, свёклу, жито, муку, а поросятам — молоко с молочной фермы. А сами свинарки картофеля имеют не всегда достаточно, хлеба же часто совсем не видят…

Колхозные поросята пьют «снятое» молоко. А детишки многих свинарок даже «снятого» молока не имеют: коровы нет или она яловая…

Колхозные коровы также выглядят более упитанными, чем доярки…

Пахари завидуют колхозным лошадям, которые в рабочую пору в своём «меню» имеют муку и овёс: у хлеборобов нет ни хлеба, ни овсянки…

Да, это парадоксальное явление сразу бросается в глаза в социалистической деревне: колхозную скотину там кормят лучше, чем людей. У колхозного начальства есть строгие и точные инструкции о хорошей кормёжке скота. О необходимости же хотя бы сносного питания для колхозников никаких «директив из центра» никогда не было…

Чем это вызывается?

Наглядную и ощутимую пользу от скота колхозное начальство на каждом шагу чувствует: оно повседневно кушает мясо, сало, яйца, сметану. Чувствует, одевая шерстяную фуфайку и кожаную куртку, тёплую шубу и валенки. Чувствует эту пользу, когда разъезжает на колхозных лошадях.

А непосредственной пользы от колхозника для себя колхозное начальство не замечает. Колхозника оно не жрёт: костист, проклятый, и потом воняет!.. Ни сметаны, ни яиц от него начальство не ожидает. Шкуры на тужурку от колхозника не получил: ни одной не осталось, все семь содраны… Ездить на колхознике можно было бы, но… на лошади все же удобней и спокойней: она сильнее, быстрее и не так норовиста, как озлобленный колхозник…

Коммунистическому начальству колхозник представляется только примитивным сельскохозяйственным орудием, которое устарело, доживает последние годы и скоро должно быть заменено в крупном социалистическом земледелии трактором, комбайном, механизированным роботом. Для самого же колхозного начальства это совершенно бесполезное существо: никакой пользы от него нет, за исключением тех случаев, когда у него вынудишь взятку…

Того же обстоятельства, что весь колхозный скот, так высоко оцениваемый со стороны начальства, людьми выращивается, что социалистическое животноводство на людях держится, — советское начальство не замечает. Подобно крыловской «героине», не умея поднять рыло чуть повыше корыта, оно связи между «дубом» и «жёлудями» не видит и не разумеет… Басни Крылова теперь из школьных хрестоматий изъяты и мудрости житейской не учат: они проникнуты «чуждым духом»…

Колхозный скот кормили на фермах сносно. Помещения для него построены тоже недурные: конюшни и хлева — солидные, утеплены, соломы для скота настлано много. А во дворах колхозников грязно, и ветер через плетни свищет: соломы нет…

Помещения для молодняка на колхозных скотоводческих фермах зимою даже отапливаются: колхозным телятам и поросятам тепло. А дети колхозников в своих хатах зимой мёрзнут: дров нет…

Теперь, когда колхоз Болотное владеет кирпичным заводом, председатель планирует построить новый свинарник, кирпичный. Но за целое десятилетие колхозной жизни в селе не построено ни одной новой избы… Никто даже не смог отремонтировать свою старую хату: леса купить не на что, привезти не на чем. Многие хаты сгнили и разваливаются. Соломенные крыши прогнили и протекают: начальство даже соломы для ремонта крыш колхозникам не отпускает…

Когда заболевает скот на колхозной ферме, то к нему немедленно привозят ветеринара. Но когда в селе не было больницы, к заболевшему колхознику врача никогда не привозили. И колхозной лошади не давали, чтобы родные могли отвезти больного в лечебницу. Останется больной жив — пусть продолжает тянуть колхозную лямку, а умрёт — черт с ним: работа его будет взвалена на других, безо всякого ущерба для колхозного бюджета… Сочувствия к людям никакого нет, а ответственности за человеческую жизнь начальство ни перед кем не несёт.

За гибель скота на ферме колхозных работников отдавали под суд и строго наказывали: «за халатность», «за вредительство», как «врагов народа», — в лагери ссылали.

Но за смерть колхозников от голода, холода, истощения, — а по словам местных врачей, именно от этих причин, главным образом, заболевают и умирают колхозники, — ни у кого из начальников- людоморов даже волос с головы не упал: ни в колхозе, ни в районе, ни области, ни во всем советском государстве…

Скотоморы — это «псы–вредители», «враги народа», а людоморы — это… «друзья народа»…

Такой оригинальный подход к людям и скоту вдохновлялся личным примером «отца народов» и директивами вождя коммунистического государства.

Когда руководители днепропетровских колхозов доложили Сталину, что они провели электричество в колхозные свинарники, и что колхозные свиньи чувствуют себя под «лампочкой Ильича» великолепно, — то он очень похвалил их за это. Но спросить сельских начальников о жизни и самочувствии колхозников «родной отец»… забыл… А потом, когда журналисты посетили эти прославленные колхозы, то оказалось, что электричество проведено там только на свинофермы, но в хаты колхозников оно не проведено… Такой пример «сталинской заботы о человеке» вызывает подражание у всех других советских начальников…

Директивы вождя действовали в том же плане. Подводя итоги коллективизации, вождь большевистского государства с неудовольствием отметил, что в этот период в Советском Союзе погибло очень много скота. Но о гибели многих миллионов колхозников от голода он дипломатично умолчал… Иначе какое же впечатление мог бы произвести этот доклад: ведь голодня смерть миллионов людей не вяжется с декламацией о «счастливой, зажиточной колхозной жизни». Если при «добровольной коллективизации» миллионы людей сосланы на каторгу и миллионы уморены голодом, то какое же историческое прозвище надлежало бы дать вождю «колхозной революции»: Отец Народов» — или Генеральный Соловей–Разбойник?…

В своём докладе на партийном съезде в 1934 году вождь партии дал большевикам строжайшую директиву: во что бы то ни стало увеличить поголовье колхозного скота, ибо животноводство стало главной политической проблемой советского государства. В последующие годы деревенские коммунисты, сами роскошествуя, приложили все усилия к тому, чтобы колхозники «забыли вкус мяса» и, голодая, беспрерывно выращивали бы колхозные стада…

На каждом собрании и в каждом отчёте советские начальники стали хвалиться достижениями в этой области.

— Колхозное свиноводство в нашем районе находится на крутом подъёме, — говорили одни.

— Свинство в колхозах расцветает пышным цветом, — безграмотно, но поэтически, декламировали другие…

Докладчики были правы. Колхозное стадо действительно увеличивалось, а колхозники вымирали… Свинство в колхозах расцветало пышным цветом, а человечность гибла…

Эти парадоксы колхозной жизни закономерны. Это непосредственный результат большевистской «заботы о человеке».

Корытная психология крыловской «героини под дубом» порождает людоморно–колхозную политику коммунистических «Соловьёв-Разбойников».

Колхозно–людоморная политика вызывает кладбищенские результаты в селе и сносное положение на скотоводческой ферме.

А на этом колхозно–кладбищенском фоне пышно расцветает свинство, неустанно раздаётся «песнь торжествующей свиньи»… На колколхозной ферме блаженно чавкают и хрюкают свиньи. В колхозном селе чавкает и хрюкает, пьянствует и похабничает орава новых, колхозных, господ Скотининых, справляющих нескончаемый «пир во время чумы»…

Вымаривая голодом колхозников, не имеющих достаточно хлеба и забывших вкус мяса, пирующие господа Скотинины восклицают:

— Нет на свете краше птицы, чем свиная колбаса!.. (Хрущёв).

Этот пир богов справляется в «социалистическом раю» повсеместно: «от Москвы до самых до окраин». Советским царям и князькам вольготно, весело живётся в СССР…

Уморив голодом десятки миллионов людей и справляя бесконечный пир во время чумы, цари–людоморы провозгласили любопытные идеи.

Голодным, вымирающим массам советская печать настойчиво рекомендовала и рекомендует:

— Презирайте смерть!..

А для себя цари–людоморы провозгласили другие лозунги:

— Мы живём в век коммунизма! (Каганович).

— Жить стало лучше, жить стало веселей!.. (Сталин)

— Хочется жить и жить! (Киров)

КОЛХОЗНАЯ БАРЩИНА

Ранняя весна. У околицы села стоят два трактора. Около них возятся два тракториста. Подходит группа сельских начальников: председатель и счетовод колхоза, председатель и секретарь сельсовета.

Колхозные начальники предлагают трактористам немедленно выезжать в поле и начинать пахоту. Трактористы возражают, доказывая, что пахать ещё рано: земля очень сырая, почва глинистая и тракторы не смогут работать, завязнут.

Начальники настаивают на своём и вынуждают трактористов выехать в поле. Те приглашают с собой начальников: убедиться, возможна ли пахота.

Выехавши в поле, трактористы приступают к работе. Но на первой же борозде тракторы застревают в глине и останавливаются.

— Видите, что получается? — обращаются трактористы к колхозным начальникам…

— От нас райком партии требует организации сверхраннего сева, — оправдываются те.

Два тракториста и четыре колхозных погоняльщика уходят домой. Завязшие тракторы остаются в поле.

Возвратившись на свою квартиру, трактористы смеются:

— Начальники пойдут сейчас на почту и по телефону отправят райкому рапорт: «Трактористы в нашем колхозе выехали в поле и приступили к пахоте. Подготовка к сверхраннему севу начата. Клянёмся, что большевистскую весну организуем по–стахановски!..»

— Так вот шумят и суетятся каждый год. Запланировали даже весну переделать: в большевистскую превратить. А она не желает, смеётся над ними… Мобилизуются… орут… размахивают руками… А дело стоит. Недаром колхозники прозвали их: «рукомахи»…

Через несколько дней я увидел ещё одну машину в поле. У подножья крутого холма валяется опрокинутый комбайн. Со смехом и руганью встречные колхозники рассказали историю этой машины.

В прошлом году МТС прислала в колхоз комбайн. Председатель колхоза заявил комбайнёру:

— Жать поедешь в самый дальний угол нашего поля. Туда надо прежде всего поспешить: иначе соседи–колхозники там все колоски срежут и растащат. Их бригадиры следят только за своим полем. А на чужих полях воровать колоски не воспрещают. «Нам, говорят, до чужого колхоза никакого дела нет»…

Приехал комбайнёр к указанному полю. И за голову схватился:

— Да ведь комбайн — не горный баран, товарищ председатель: он по горам лазить не умеет…

Председатель вспылил:

— А ты заставь его лазить, ежели ты мастер своего дела! На ровной степи всякий осел, товарищ комбайнёр, жать может… А ты сумей орудовать на наших косогорах. К нашему сожалению, мы не можем перетащить сюда украинские степи…

— ещё раз предупреждаю, товарищ председатель, что на косогорах комбайн работать не может: он тут за моё почтение опрокинется… На косогорах надо жать серпами, а на ровном поле — комбайном. За результаты вашего приказа я отвечать не могу…

— Я за все отвечаю, — заявил председатель. — А ты, дорогой, валяй скорее, а рассуждай поменьше. Это не твоего ума дело. На это есть ответственные товарищи…

— Попробуем, товарищ начальник! — козырнул комбайнёр.

Поехал по косогору. Комбайн опрокинулся на первом заезде. И закувыркался вниз… Комбайнёра сильно помяло, а в машине многие части были поломаны.

Приехал начальник МТС. Осмотрел комбайн и заявил:

— Сломанные части комбайна заменить нечем: запасных частей нет. Машина сломана по вине председателя колхоза. Поэтому мы передаём её в собственность колхозу. А стоимость комбайна будем взимать с колхоза деньгами и натурой в пользу МТС: для покупки новой машины.

Свой рассказ о судьбе комбайна колхозники закончили так:

— Вот это поломанное чучело и валяется тут с прошлого года. А мы, колхозники, отдуваемся за самодурство глупого начальника: за сломанный комбайн долг выплачиваем…

— Ну, а как вы жали рожь? — спросил я.

— Известное дело, как всегда: серпами, или «бабушкиными комбайнами». Так мы их теперь называем, — засмеялись колхозники. — Благо ещё с нэповских времён серпы остались. А то за последние десять лет ни одного нового серпа колхоз купить не мог.

— Ну, не только «бабушкиными», — дополнили другие. — Много приходится теперь орудовать и «дедушкиными комбайнами»: косами. Урожай–то в колхозах, известно, сталинский: рожь дует до самого колена… Серпом–то до неё и не достанешь.

Прохожу по лугу. Весь огромный луг, лучший в селе, покрыт чёрными кучками прошлогоднего сгнившего сена. Все сено погнило, а сам луг испорчен.

Колхозники рассказали, как это получилось. Чтобы похвалиться перед районным начальством, что «луг уже скошен, сенокосная кампания закончена», председатель колхоза отдал распоряжение: скосить сразу весь этот огромный луг, а уже потом убирать сено. За два погожих дня сплошной косовицы, в которой принимало участие все взрослое население колхоза, луг скосили. А потом наступили дожди, и сено погнило…

— Больше всего наш колхозный «голова» занимается выпивкой, — заключили колхозники свой рассказ о луге. — Но, иногда, получив приказ, схватится за колхозные дела с такой ретивостью, что, Боже упаси!.. Усердие проявит не по разуму: усердие — неукротимое, а разумом Бог обидел… И вот результат: уничтожил горы сена за неделю, испортил луг на несколько лет…

Никогда такого случая в деревне единоличников не было. И быть не могло. Прежде крестьяне ранним утром косили траву, а днём: сушили её и спешили убрать сено. Даже в самое дождливое лето сено никогда не гнило: его собирали, увозили домой и сушили в сараях под крышей.

Раннее летнее утро ещё темно.

Бригадир–комсомолец подходит к избе каждого члена своей бригады, сильно стучит палкой по раме окна и кричит во весь голос:

— На ра–бо–ту!!!

Дребезжат окна. В хатах встают угрюмые колхозники. И сердито ворчат:

— Проклятая каторга!..

Собирается колхозная бригада у околицы села. Если одна колхозница запаздывает, её ждут все. Нередко та или другая баба изрядно запаздывает при выходе на работу. Но без неё бригада на работу не двинется. Старая пословица — «семеро одного не ждут» — в колхозе не действительна.

Бригадир встречает запоздавших руганью и угрожающе размахивает палкой. Эта палка — символ его власти и постоянное оружие, подобно тому, как револьвер у председателя колхоза и сельсовета.

Но запоздавшие не остаются в долгу и «огрызаются»:

— Твоей бабе хорошо: «толстая лепёха» дома осталась. Ты её к хорошему делу пристроил: она дома сидит, трактористам обед со свининой варит. Потом пожрёт с ними хорошо да на свой огород отправится. А я дома больного ребёнка одного оставила. Сама на колхозную работу идти должна… А что она мне даёт, эта проклятая, каторжная работа?!.

— Ах, так ты про–ти–во–кол–хоз–ну-ю агитацию ведёшь?!. Ха–ра–шо!.. Придётся доложить председателю, — угрожающе шипит бригадир.

Колхозница прикусывает язык, умолкает. Она хорошо знает, чем это «пахнет»: лагерь пострашнее бригадировой палки…

Когда вся бригада, наконец, в сборе, бригадир ведёт её в поле, на работу.

Колхозницы плетутся нехотя, голодные, угрюмые… За ними, с палкой на плече, выступает сердитый бригадир…

Осенний день. Бабы копают картофель на колхозном поле. Бригадир сидит на куче картофельной ботвы: наблюдает за бригадой, покрикивает.

Копают бабы колхозный картофель, а у самих беспокойные мысли в голове бродят: «…из этой колхозной картошки нам ничего не останется… Скоро ударят морозы. А свой картофель на усадьбе не убран: нет времени… Помёрзнет на усадьбе картошка — помирай семья с голоду»…

Бригадиру скучно: он зевает, дремлет. Потом встал, спустился в лощину, растянулся на пиджаке и блаженно захрапел…

Одна колхозница, усадьба которой находится поблизости от картофельного поля, подмигнула своим товаркам, показывая на бригадира:

— Подольше тебе, дьяволу, поспать–похрапеть...

На четвереньках она поползла по картофельным бороздам к своей усадьбе. Стоя на коленях, быстро стала копать лопатой картофель на своём участке. «Вечером, думает, после колхозной работы, приду, подберу свою картошку и отнесу её домой».

Работает колхозница украдкой на своей усадьбе, а сама тревожно посматривает на лощину: не проснулся ли погонялыцик?.. Но тот всхрапнул изрядно.

Через два–три часа, увидя проснувшегося бригадира, баба лукаво присела на корточки, а потом поспешила к колхозному полю… Бригадир, размахивая палкой, кричит бабе:

— Чего шатаешься по полю, как круговая овца?!.

Колхозница отвечает в тон ему:

— Оправляться ходила, то–ва–риш-ш-ш-бригадир!..

Девушки–колхозницы вернулись с поля, как только солнышко спустилось за холмом. Поужинали.

Сегодня суббота.

На улицу вышли парни–односельчане. Они работают в городе. В воскресенье имеют день отдыха и по субботам иногда приходят домой. Зовут девушек.

Собрались на улице девушки–колхозницы с парнями. Хоть изредка молодёжи побалясничать в своём кругу хочется, почувствовать биение онемевшего сердца в груди…

Но нагрянул неумолимый начальник колхоза и грозно заорал:

— Марш по домам! Спать надо: завтра к восходу солнца все в поле должны быть! Тут райком партии приказал: «Прополочную кампанию закончить стахановскими темпами!» А они телячьими нежностями в рабочую пору вздумали заниматься… Завтра, того и гляди, на работу опоздают и государственный план важнейшей политической кампании сорвут! А мне за вас отвечать?!.. Вы знаете, как нам райком голову намыливает?!. А потому: марш по домам — спать надо!..

Заворчали девушки:

— Что же это такое?!. Уж и вечером, после работы, посидеть с ребятами нельзя?!.

Они встали, глубоко обиженные, и поплелись домой…

Вслед уходящему председателю раздалась неистовая матерщина парней. Некоторые юноши предостерегающе унимали своих расходившихся товарищей:

— Придержите язык за зубами. А то «голова» обозлится и следующей раз не отпустит на заработки…

Бригадир доложил председателю, что один колхозник в воскресенье на колхозную работу не вышел, а весь день работал на своём огороде.

— Мы ему голову открутим за это! — закричал колхозный «царёк». — Как гусаку!..

И выразительным жестом он проиллюстрировал эту угрозу.

Эта эффектная операция так привычна для него: не один гусь и не одна курица в деревне пострадали от этого специалиста по откручиванию голов, когда он был ещё небольшим пареньком…

За десятилетний период в колхозе Болотное сменилось много председателей. Почти все они были партийцами или комсомольцами. Управлять государственным имением партия разрешает только коммунистам. Беспартийным же она этого дела не доверяет.

Назначение колхозных председателей происходит в райкоме, иногда оформляется потом в райисполкоме. Через колхозные собрания эти назначения проводятся, хотя бы формально, очень редко. Райком предпочитает совершенно обходить эту «лишнюю инстанцию»…

Коммунисты–назначенцы плохо руководят колхозами. До своего назначения на колхозный пост опыта работы в сельском хозяйстве они не имели: происходят они, обычно, или из деревенских бедняков, у которых хозяйство было плохое, или из городских жителей. Поэтому они являются прежде всего работниками несведущими, неумелыми.

Личной материальной заинтересованности в налаживании колхозного производства у руководителей тоже мало. Прежде доход хозяина-собственника зависел исключительно от урожайности полей и продуктивности скота в хозяйстве, т. е. от прилежной и умелой работы сельского хозяина. «Что стопаещь, то слопаешь», — так определяла это крестьянская пословица.

Но доход колхозного управляющего зависит от других причин. «Не возьмёшь — помрёшь», «Бери смелей — жить будет веселей!» — так откровенно говорят колхозные руководили об этом основном источнике своих доходов. На свою заработную плату — полтора трудодня за один день службы, или, конкретно, для села Болотное, 600 граммов ржи в день, — председатель колхоза с семьёй жить никак не может. Он может жить только теми продуктами, которые забирает в колхозе. Сам ой определяет это своё действие термином «берёт», а колхозники говорят: «ворует»…

Размер этого «основного дохода» в бюджете председателя не зависит от экономического состояния колхоза. Один председатель может ограничиться скромным «доходом» даже из богатого колхоза. А другой безшабашно расхищает колхозное имущество и ведёт роскошный образ жизни в самом бедном хозяйстве. Размеры этого дохода зависят не от экономического состояния колхоза, а от стяжательских аппетитов и мошеннической ловкости председателя.

Служебные интересы колхозного председателя тоже не направляют его внимания на хозяйственное благополучие колхоза и работников. Служба и судьба председателя зависят от районного начальства. Оно назначило его на «хлебную должность» и во всякое время и по любому поводу может лишить его этой должности.

Но районное начальство прежде всего и больше всего интересуется двумя делами: колхозными (и совхозными) продуктами лично для себя, во-первых; выполнением налогов и поставок для государства, во-вторых. А это тоже не стоит ни в какой связи с материальным благополучием колхоза. Ограбляя государственное имение и колхозников, услужливый председатель бедного колхоза может полностью удовлетворить требования районного начальства. А руководитель богатого имения, в котором колхозники получали бы хорошую оплату за свой труд, — не мог бы долго удержаться на своём посту, если бы он не посылал колхозных продуктов районному начальству или не откликнулся бы на призыв из райкома: после выполнения всех поставок, организовать дополнительно «добровольный красный обоз» с продуктами для государства.

Таким образом, личные интересы колхозного председателя, материальные и служебные, приводят его к тому выводу, что заботиться надо только о себе да о требованиях ближайшего, районного, начальства.

С колхозниками же ему считаться совсем не следует, потому что председатель от них совершенно не зависит. Колхозники — это не хозяева колхоза, а только крепостные его батраки, бесплатная рабочая сила государства, «навечно» закреплённая для эксплуатации за государственным имением, колхозом.

Что касается колхоза, как хозяйственного предприятия, то руководителям приходится считаться с ним, но лишь «постольку–поскольку». Лишь бы не допустить полного развала этого хозяйства до такого состояния, при каком он не сможет выполнять роль, которая на него возложена: «кормушки» для председателя и районного начальства, главного налогоплательщика для государства.

За свою работу колхозники получают… «трудодни». Трудодень это рабочий день с полной нагрузкой, день, за который выполнена норма работы. Колхозные бригадиры ежедневно записывают трудодни в трудовую книжку колхозника.

Оплата трудодня устанавливается в конце года. После уборки урожая колхоз прежде всего сдаёт государству установленные натуральные поставки. Затем расплачивается с МТС за машины. Потом «засыпает» всякие колхозные фонды: семенной, фуражный (для колхозного скота), резервный, общественной помощи и т. п.

После сдачи всех государственных поставок, отправки «добровольных красных обозов», оплаты МТС, «засыпки» всяких колхозных фондов, незаконных «фондов» для начальства, — учитывается остаток ржи и делится на сумму всех трудодней в колхозе. Так устанавливается оплата трудодня для колхозников.

Остатки эти невелики, и оплата трудодня в колхозах необычайно низкая. В Болотном в разные годы она колебалась от 200 до 400 граммов ржи на трудодень. В райне в качестве «образцового» прославляется один колхоз, в котором выдаётся 800 граммов на трудодень. Но это специальный, «показательный», колхоз, с которого органы власти берут гораздо меньше поставок. Средняя оплата трудодня в колхозах района не выше полкилограмма ржи.

Для взрослого колхозника, который летом работает на тяжёлых сельскохозяйственных работах в среднем по 15 часов в день, требуется съесть килограмм хлеба, т. е. в два–три раза больше того, чем он сам зарабатывает в колхозе. Колхозник не в состоянии заработать себе в рабочую пору одного только хлеба на день…

В селе живёт один вдовец, колхозник–одиночка. Работая в колхозе непрерывно, он заработал в 1940 году 200 трудодней и получил за эту работу от колхоза 5 пудов ржи (по 400 граммов на трудодень), т. е. получил хлеба только на полгода. Другую половину года он был вынужден обходиться без хлеба.

Но ведь колхозники–одиночки в деревне очень редки: в Болотном этот случай — единственный.

Рядом с этим колхозником–одиночкою живёт вдова–колхозница с тремя малолетними детьми. Она выработала 160 трудодней и получила за них от колхоза 4 пуда ржи. Для её семьи этого хлеба хватает только на один месяц. А остальные 11 месяцев в году семья должна обходиться без хлеба… Или может использовать хлеб по другому: употреблять кусок хлеба в качестве лакомства только каждое второе воскресенье…

Таков этот тощий колхозный трудодень. Работоспособный колхозник–одиночка может есть заработанный в колхозе хлеб только через день. А колхозница с детьми может допустить эту «роскошь» только по праздникам.

Ничего, кроме хлеба, колхозники на свои трудодни не получают. Колхозный картофель, овёс — частью используется на корм колхозному скоту, частью сдаётся государству. Овощи с колхозного огорода председатель продаёт на рынке. Мясо, молоко, шерсть, яйца, конопля, гречиха — все это целиком идёт государству.

Прежде в деревне высшую степень эксплуатации определяли так: «работа за кусок хлеба». Это значило, что работник получает от хозяина только питание и жильё: выражение «кусок хлеба» в данном случае употреблялось не буквально, а фигурально.

Но колхозный труд не даёт работнику даже питания.

Хуже того: колхозный труд не обеспечивает колхозника даже «куском хлеба» в буквальном смысле слова. Чисто символический характер трудодня колхозники разоблачают такой иронической поговоркой:

— За свою работу мы получаем от колхоза… тридцать дней в месяц…

Колхозники Болотного имеют очень много работы.

Полевых работ они выполняют не меньше, чем прежде, в доколхозном селе.

Но, кроме полевых, крестьяне имеют в колхозе ещё много других работ.

За последние годы на пустыре разбит огромный колхозный огород. Колхозники подняли целину лопатами, сделали плетнёвую изгородь, а теперь они проводят все колхозно–огородные работы с ранней весны до поздней осени.

Посажен большой колхозный сад. Колхозники сделали изгородь, копали ямы, садили деревья. Теперь ухаживают за садом.

Колхозу принадлежит много скота: лошадей, коров, свиней, овец. Есть также и птицеферма. Уход за скотом и птицей производят колхозники, специально поставленные на эту работу: конюхи, пастухи, коровницы–доярки, свинарки, птичницы.

В селе построено очень много помещёний: канцелярия колхозного правления, семилетняя школа, больница, баня, кирпичный завод, конюшни, молочная ферма, птицеферма, свинарник, овчарня, огромные амбары — зернохранилища, подвалы — картофелехранилища, овощехранилища, сараи для сена и яровой соломы, склады для машин и сельскохозяйственного инвентаря, сельский магазин и т. д.

Все строительные работы в колхозе — рубка леса, перевозка строительных материалов, обработка дерева, земляные работы, само строительство от начала и до конца — все эти работы колхозники проводили за обычные «трудодни» и наряду с сельскохозяйственными работами.

Из этих примеров видно, как много работы имеют колхозники, как перетружены они работой. Рабочих рук в колхозе нехватает. Немало людей за годы колхозной жизни вымерло, сослано в лагери, сбежало. Многие уходят из колхоза й теперь: в армию, в школы, на заработки.

Кроме того, многие колхозники физическим трудом не занимаются, начиная от председателя и кончая звеньевым. В колхозе около полусотни лиц принадлежат к администрации: председатель, его заместители, члены и служащие правления, заведующие фермами, руководители предприятий, бригадиры, звеньевые и т. п.

В одной только колхозной канцелярии сидит десяток чиновников: председатель колхоза, два заместителя, председатель ревизионной комиссии, секретарь колхозного правления, счетовод, кассир, нарядчик, агроном, буфетчик.

Точно по пословице: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». Трудовая нагрузка остальных колхозников от этого ещё более увеличивается.

Немудрёно, что из–за всех этих обстоятельств колхозники обременены трудом. В селе рьяно осуществляют советские законы о колхозном труде. На работу выгоняют не только взрослых, но и подростков, начиная с 12 лет.

Колхозники летом работают от восхода до захода солнца, т. е. в среднем по 15 часов в день.

Все лето работают и в будни и в праздники, без выходных дней…

Во время коллективизации, призывая крестьян вступать в колхозы, большевистские агитаторы неустанно твердили: «Вся работа будет выполняться машинами: и пахота, и посев, и косовица, и жатва, и все другие работы. Колхозники будут только управлять машинами, посвистывать да петь весёлые песни о вольготной жизни в колхозном раю»…

Как же обстоит дело с механизацией сельского хозяйства в колхозе? Облегчён ли машинами труд колхозника?

— Ни капельки! — отвечают колхозники Болотного на этот вопрос.

Поломанный комбайн валяется в поле, а рожь колхозники убирают серпами и косами.

Правда, для пахоты каждое лето из МТС приезжают два трактора и производят вспашку колхозных полей, приблизительно до одной трети их. Но две трети колхозных полей колхозники вспахивают конными плугами. А кроме того, пахотная площадь в колхозе увеличилась на одну треть, по сравнению с доколхозным периодом: вместо прежнего трехполья с паровым полем, теперь в колхозе — многополье, и парового поля нет. Таким образом, практически от тракторов колхозники никакого реального облегчения в пахотных работах тоже не получили.

Молотьба хлеба в колхозе производится прежним способом: конными молотилками. Посев, бороньба, прополка, пропашка, косовица, перевозки, — все эти работы производятся в колхозе так же, как и в доколхозном селе — без механизации.

Так от машин колхозники Болотного, действительно, никакого облегчения своего труде не получили.

Но зато от уменьшения конской тягловой силы в колхозе труд земледельцев стал гораздо тяжелее, чем раньше.

Конское поголовье в первые годы коллективизации уменьшилось в селе вдвое и с тех пор выше этого уровня не поднялось.

При этих условиях колхозные лошади получают двойную нагрузку в работе. Но и на колхозника, работающего с лошадью, падает такая же двойная нагрузка: если лошадь должна вспахать и заборонить вдвое большую площадь, то и пахарь тоже должен проделать двойную работу.

Это увеличение трудовой нагрузки пахаря и лошади ведёт к ухудшению качства работы: однократная вспашка — вместо двукратной, однократная бороньба — вместо многократной, мелкая вспашка и т. д.

Прежний крестьянин превратился в безлошадного колхозника-бобыля. А из колхоза для его личных работ лошади ему не дают, мотивируя отказ тем, что коней в колхозе мало. И колхозники вынуждены теперь, кроме своей, выполнять ещё много, как они говорят, «лошадиной работы». Они обрабатывают свою усадьбу с картофелем исключительно ручным способом: лопатой, цапкой. Они выносят навоз на усадьбу корзинами и вёдрами. Урожай картофеля с усадьбы тоже приносят: в корзинах и мешках.

Приносят заработанное на трудодни зерно со склада: мешками, на спине. Несут рожь на мельницу и муку с мельницы тем же способом. Приносят солому с поля и даже дровишки из лесу. Отправиться в город по своим делам — что–либо купить или продать — колхозники могут только пешком, единственным, доступным для них способом, который они шутливо называют так: «на собственном единоличном коняке», или: «на персональном авто № 11»…

Так работа земледельцев не только не была облегчена механизацией, но стала гораздо тяжелее: из–за недостатка коней в колхозе и безлошадности колхозников.

При такой тяжёлой работе да жизни впроголодь колхозникам теперь не до песен и посвистывания. «Не до жиру — быть бы живу»… Теперь они, стиснув зубы, молчат. Или кряхтят, охают, стонут и злобно ругаются… Работают теперь колхозники очень много и тяжело.

Прежде крестьянин–единоличник выполнял все земледельческие работы охотно, с радостью: он наглядно видел плоды своего труда. С весёлыми думами выходил он в поле:

Любуясь на золотую ниву, он с умилением восторгался урожаем: «Эка Божья благодать!.. Закрома хлебом наполню».

А теперь? Колхозник выполняет свою работу с озлоблением, потому что она бесполезна для него, как Сизифов труд: на этой работе хлебороб не может заработать себе даже куска хлеба.

Но эта тяжёлая, бесполезная для него работа вновь и вновь наваливается на него, словно камень, постоянно скатывающийся с горы на Сизифа. Это происходит в колхозах повсеместно. Наглядный пример этого — Болотное.

Сначала там были только полевые, луговые работы и уход за скотом. Затем прибавились садово–огородные работы. Позже развернулось строительство всевозможных помещёний и предприятий в колхозе.

Потом начальство стало нагружать колхозников работой также и зимой. Колхоз берёт зимой транспортные подряды на перевозку грузов (дров, картофеля, зёрна, строительных материалов и т. д.) для государственных учреждений и предприятий. Наконец, было запланировано строительство новых колхозных помещёний — капитальных, кирпичных.

А если сверху будет «спущен» приказ — варить для социалистических свиней специальные обеды, ежедневно купать их в ваннах, услаждать их радиомузыкой — колхозное начальство бездумно и незамедлительно начнёт его «провертывать по–большевистски». При монопартийной диктатуре и «колхозных трудоднях» все возможно…

Начальники наваливают на людей работы все больше и больше. Они все больше камней сваливают на колхозного Сизифа, так как владеют безграничной властью и пользуются бесплатным крепостным трудом.

От увеличения работы в колхозе общий фонд заработной платы колхозников не увеличивается. Но оплата трудодня уменьшается: все тот же одинаковый остаток хлеба от государственных поставок делится теперь не на прежнее количество трудодней, а на большее. Стало вдвое больше работы в колхозе, вдвое больше трудодней, — значит на каждый трудодень выпадает в два раза меньше граммов хлеба. Только и всего. «Проще пареной репы», как говорят колхозники…

Такова новая, колхозная, бухгалтерия. Такова новая, большевистская, теория и практика «расширенного воспроизводства» в социалистическом земледелии.

Из–за такой практики в колхозе пропала цель труда, польза для работника. Труд приобрёл характер бесполезной, бессмысленной, абсолютно принудительной работы. Пропала радость труда, осталась только мука.

Колхозная работа превратилась в Сизифов труд. Живые колхозники превратились в легендарных Сизифов.

Но во время уборочных работ в колхозе эти муки Сизифова труда достигают крайней степени. Пахать голодному тяжело и мучительно. Но убирать хлеб — это для голодного работника бесконечно тяжело и нестерпимо мучительно: жать, возить рожь — и не иметь хлеба, молотить — и голодать! .. А именно так организовано дело в колхозе.

Во время уборочных работ единоличные крестьяне прежде, до революции, питались очень хорошо: ели сало, мясо, яйца, сметану, коровье масло. А теперь и на уборочных работах колхозник питается только пустыми щами да картошкой, даже без хлеба, без масла, голодает. Прошлогодний хлеб он поел ещё зимою. А хлеб из нового урожая правительство воспрещает выдавать колхозникам до тех пор, пока все поставки государству не будут выполнены и все — колхозные фонды не будут «засыпаны», т. е. практически до конца календарного года.

Каким большим торжеством в каждой крестьянской семье был прежде «праздник первого снопа»! Первые снопы сжатой ржи, украшенные весёлыми ленточками, торжественно привозили домой. Дружно, с песней, их обмолачивали — непременно по–старинному, цепами, — и зерно потом мололи на мельнице. А затем тут же бабы выпекали из этой муки «новый хлеб»: такой свежий, мягкий, пахучий, очень вкусный!

Ребятишки с кусками этого нового хлеба выбегали на улицу и хвастались друг перед другом:

— Мамка уже нового хлеба испекла! Мёд, настоящий!.. Не веришь? На, покушай!..

Уборочные работы прежде были праздником для всех крестьян. И у всех было радостное настроение.

Бабы с песней возвращались с жнива. Мужчины, возящие рожь, весело улыбались. Старички дома приветливо их встречали и подбадривали:

— Урожай — слава Богу! Теперь день — год кормит…

А ребятишки больше всех радовались урожаю. Они лакомились зелёным горохом, поджаренными колосками ржи, печёной картошкой. На возах со снопами, сияя от радости, бывало, по крылатому слову Некрасова, каждый «Ванюха в деревню въезжает царём!..»

А теперь, в колхозе?.. Не праздником, и даже не буднем, а сплошной «страстной пятницей» стало в колхозе время уборочных работ.

Евангелие воспрещает при молотьбе завязывать рот волу: в это время пусть досыта наедается работающее животное. Но в колхозах во время уборочных работ завязывают рот людям, голодным работникам. Им в это время совсем не дают хлеба из обмолоченного нового урожая, ни малейшего аванса. Их отправляют в лагерь за горсть съеденных на жниве колосков…

От раннего утра до позднего вечера жать рожь на огромных колхозных нивах, неделями работать над хлебом и среди хлеба во время уборки и молотьбы — и в тоже время .., голодать, быть без куска хлеба, не имея даже возможности пожевать горсть зёрен!.. Разве это не муки Тантала?!.

Впрочем, нет: это — нечто большее. Вода удалялась от Тантала, как только он, жаждущий, стоя в воде, наклонялся к ней, чтобы напиться. Ветви с фруктами моментально поднимались высоко вверх, лишь только голодный мученик пытался сорвать фрукты, висящие над самой его головой. Но колхозное жито не удаляется от земледельца, когда он, голодный, хочет покушать его на жниве или на молотьбе. Нет, колхозное зерно хлещет колхозника, словно бич со свинцовым наконечником: бьёт десятилетней каторгой «за расхищение священной, неприкосновенной, социалистической собственности»…

Так в колхозной деревне хлеб стал врагом хлебороба, а хлебороб — врагом хлеба. Колхозный труд стал врагом работника, а работник — врагом труда. Труд стал подлинным проклятием людей…

Колхозники выполняют тяжёлый, но бесполезный для них Сизифов труд. И в то же время они испытывают муки Тантала. Древние мифы о самых жгучих муках людей в преисподней стали живой повседневной явью в «социалистическом раю»…

Земледельцы расценивают колхозный труд не только как бесполезный, но даже как очень вредный для них.

— Колхозная барщина выматывает у нас все силы, — жалуются они. — Поработаешь долгий летний день — все силы иссякнут. А чем их восстановить, ежели колхозная работа даже куска хлеба не даёт?!.

— Но этого мало: эта проклятая каторжная работа отнимает у нас и время. Она не оставляет нам времени для нашей работы, которая нас, хоть и плохо, а все же кормит. Огород даёт нам овощи, усадьба — картошку, а коровка наша — молоко. Без этого личного хозяйства мы давно протянули бы ноги. Но это маленькое хозяйство требует много труда и времени. Без работы не будет ни картошки, ни овощей, ни молока. Одно только содержание коровы от нас требует теперь уйму времени. Прежде, в светлые доколхозные времена, наша Бурёнушка всегда корм имела: зимой — сено и яровая солома, а летом — свободное пастбище. А теперь? Нет у нашей коровы корма, как и у колхозника. Пастбища теперь используются только для коров колхозной фермы, а коровы колхозников пастбища не имеют. Наша корова и летом стоит на дворе и требует корма. На зиму мы тоже должны приготовить корове корма: все сено и всю яровую солому забирает колхоз — для колхозной фермы, а для коров колхозников остаётся только ржаная солома. Но на одной ржаной соломе корова не выживет, как и колхозник на трудоднях… Вот тут и подумай: наше маленькое, нищенское хозяйство спасает нас от голодной смерти, но оно требует много времени. А где его взять?..

— Мы много раз просили и колхозное и районное начальство: после того, как колхозник свою дневную норму, трудодень, выполнит, отпускать его домой. Пусть он после колхозного трудодня вечером свою работу делает: на усадьбе, в огороде, во Дворе. При таком порядке каждый колхозник стал бы напрягать все свои силы, чтобы поскорее выполнить норму и иметь часок для своей работы. Такой порядок был бы полезен и нам и колхозу. Но колхозные и советские начальники нас и слушать не хотят. «Ежели, — говорят, — колхозник выработал одну норму, то он должен выполнять вторую норму. Советский закон говорит точно: летом колхозники обязаны работать от восхода до захода солнца, без выходных дней! А закон подписан вождём товарищем Сталиным и руководителем правительства товарищем Молотовым. Мы не можем в этом законе изменить ни одной буквы. Работайте и не ворчите: до вашего огорода и до вашей коровы нашему правительству никакого дела нет!..»

Колхоз за сданные продукты получает от правительства денежную плату. Но плата эта — ничтожная. За килограмм ржи правительство платит колхозу 4 копейки, а продаёт потом в своих магазинах килограмм печёного хлеба за рубль! За килограмм пшеницы власть платит 6 копеек, а сама продаёт потом килограмм пшеничного хлеба за 4 рубля!

Деньги, вырученные за продукты, поступают в колхозную кассу: в колхозный фонд, «на нужды колхоза». А колхозникам из них ничего не выдают.

Немудрёно, что при такой оплате, при которой работающий не получает за свою работу даже буквально «куска хлеба», у людей нет никакого интереса к этому труду и никакого желания работать в колхозе.

Колхозники стараются вырваться от государственной барщины на другую работу, в которой они материально заинтересованы. Поработать на своём личном огороде, который расположен на усадьбе и обеспечивает колхозникам овощи. Поработать на своей усадьбе, которая снабжает семью картофелем (вся усадьба, включая огород, занимает 0,25 гектара и выделяется на каждый колхозный двор). Нарвать травы для своей коровы, которая кормит молоком. Отнести в город сумочку овощей или несколько литров молока, чтобы на вырученные деньги купить самое необходимое. Люди вообще стремятся уйти из колхоза на лето: в соседний совхоз или на заработки в город.

Но советское правительство обязывает крестьянина, принуждает его к колхозной работе драконовскими законами. По советским законам каждый взрослый колхозник обязан выработать в колхозе свою годичную норму — 180 трудодней, а каждый подросток от 12 до 16 лет из колхозной семьи — 120 трудодней. За невыполнение этой нормы советские законы устанавливают для «нерадивых колхозников» наказание: тюремное заключение.

Для этой же цели, понуждения к труду, учреждена и многочисленная колхозная администрация. Колхозники метко назвали этих чиновников «погоняльщиками». Так называли прежде, до революции, жестоких и тупых хозяев, которые на лошадях ездили, работали, но погоняли их не овсом, а только кнутом.

Подгоняемые драконовскими законами и многочисленными погоняльщиками, колхозники вынуждены идти на государственную барщину. Но, голодные, истощённые и незаинтересованные, работают там вяло: равнодушно или даже с ненавистью к делу.

Прежде, когда крестьяне работали на своих полях, они работали усердно и добросовестно. Они выбирали картофель до–чиста. Они подбирали не только картошки, которые после сохи оказались наружи, но и те, которые были засыпаны землёй. Крестьяне разгребали вспаханную борозду руками и находили засыпанную картошку. В земле ничего не оставалось.

А теперь колхозницы собирают картошку на колхозных полях по-иному. Они собирают только ту, которая валяется наружи, а в земле её не ищут.

Мало того. Нередко броском ноги они засыпают даже и ту, которая лежит наружи. Так противна бабам эта колхозная картошка, которая пойдёт на спиртоводочный завод, на «мужицкую отраву», а у колхозниц отрывает время и не даёт им возможности выкопать свою картошку, какая спасает их от голодной смерти.

Во время жнива на своих полях крестьянки аккуратно брали горсть ржи и осторожно подрезали её серпом, не вытрясая зёрен из колосьев. С такой же осторожностью крестьяне косили яровые хлеба.

А теперь, на колхозных полях, колхозники жнут рожь и косят яровые небрежно, безо всякой осторожности, сердитыми рывками. Так ненавистна им эта работа, которую вынуждены выполнять голодные люди, вопреки своему интересу, своей воле.

Безо всякой осторожности они связывают снопы, небрежно перебрасывают их, складывая на полях или укладывая на телеги. Много зёрна осыпается во время сбора урожая и его перевозки.

Прежде, бывало, крестьяне своевременно свозили рожь с полей и перед обмолотом в дождливые годы сушили в овинах («ригах»). В колхозе нет овинов. Нет даже крытого тока.

Теперь рожь и яровые хлеба долго лежат на колхозных полях под открытым небом: от начала «жатвенной кампании» до конца «кампании по обмолоту».

Лежат снопы под открытым небом и гниют. В некоторые годы только по этой причине в колхозе пропадает до четверти колхозного урожая.

А в результате такой работы, которая выполняется колхозниками с ненавистью и нарочитой небрежностью, поля вспаханы плохо, урожай собран неряшливо, много картофеля в земле остаётся, уйма зёрна вытрясается на землю.

Когда я ходил по колхозным полям после уборки ржи и овса, то был поражён: поля покрыты мышиными норами и гнёздами. Такого обилия мышей никогда на крестьянских полях прежде не было.

Крепостной, принудительный труд в колхозе породил удивительные результаты: голод — для хлеборобов, изобилие — для мышей…

До революции по соседству с селом на помещичьем поле жила одна крестьянская семья. Происходя из дворовых крепостных, она совсем не имела собственной земли. Вскоре после освобождения крестьян от крепостной зависимости эта семья получила от своего помещика участок земли — 13,2 гектара (12 десятин) — в аренду. Так она жила и работала на этом участке с тех пор до самого большевистского переворота. Земля была арендована на обычных условиях испольщины: половину всего урожая с этого участка семья арендатора платила помещику в качестве арендной платы.

Жила эта семья неплохо. Имела хорошую двухкомнатную избу, две лошади, корову, свиней, овец и птицу. Жила без нужды.

Теперь новое поколение этой семьи живёт в Болотном и работает в колхозе. Глава этой большой семьи говорил, что аренда земли у помещика давала его семье гораздо лучшие возможности для жизни, чем работа в колхозе. И заявил, что охотно сменил бы теперешний «свободный колхозный труд» на прежнюю «кабальную помещичью испольщину»…

— Прежде, — рассказывал этот арендатор, — помещик забирал за арендованную землю только половину результатов нашего труда. А теперь разве земледельцам достаётся половина колхозного урожая? Нет: советское правительство и всякие начальники–воры забирают из колхоза все, а нам на трудодни оставляют только крохи с их господского стола…

Расспрашивал я колхозного счетовода по этому вопросу. Тот ни одной абсолютной цифры не сообщил: «государственная тайна»… Но он сказал, что распределение колхозного валового урожая ржи производится приблизительно в таких пропорциях: больше половины сдаётся государству; четверть — колхозу; меньше четверти — остаётся колхозникам на трудодни.

А с других полей и лугов колхозники Болотного ничего не получают: ни с ярового, ни с поля кормовых трав, ни сена с лугов.

Значит, колхозники получают для себя 25 процентов валового урожая с озимого поля. А со всей земельной площади колхоза (четырёх полей и луга) они получают только 5 процентов урожая…

Следовательно, труд колхозника оплачивается советским правительством в десять раз хуже, чем труд арендатора помещичьей земли на условиях «испольщины»…

Колхозники — грамотные и неглупые люди. Они читали в книгах о крепостном праве. Пожилые — слышали рассказы от стариков-очевидцев. Теперь они часто сравнивают колхозные порядки с крепостным правом. И это сравнение говорит не в пользу колхозов.

— Колхозная барщина куда тяжелее барщины помещичьей! — говорили многие колхозники. — Можете сравнить сами. Старики нам рассказывали, что при крепостном праве в имении нашего бывшего барина, помещика, было около 1 000 десятин, а у крестьян, в трёх деревнях, было около 3 000 десятин земли, т. е. втрое больше, чем у помещика. А теперь? Советское государство забрало себе всю нашу землю, а нам, крестьянам, оставило только жалкие крохи: по ¼ гектара на колхозный двор. А до революции на каждый крестьянский двор в среднем в нашем селе приходилось не по четверти гектара, а по 8 десятин, или по 8,8 гектара.

— Каково?! — вырвалось у одного колхозника. — Нашу мужицкую земельку советская влесть обкарнала в тридцать пять раз!..

— Земли мы теперь имеем во много раз меньше, чем прежде. А работать в советских имениях, в колхозах, мы должны гораздо больше, чем крепостные на помещичьей барщине, — вступали в разговор все новые собеседники, которым, как они говорили, «колхоз в печёнки въелся»…

— Наши дедушки рассказывали, что на помещичьей барщине они работали только три дня в неделю. А мы на колхозной барщине работаем все семь дней в неделю. За все лето мы не имеем ни одного выходного дня! Работаем, как проклятые… Да, колхозная барщина гораздо тяжелее помещичьей!..

— А ведь в колхозе мы не только барщину выполняем, но и громадные оброки государству платим, — дополняют другие колхозники.

— Какие оброки? — спрашиваю.

— Самые настоящие: и натуральные оброки и денежные, — поясняют колхозники. — Прежде помещик принуждал своих крепостных выполнять только одну повинность: трудовую — барщину, дворовую службу, или оброчную — натуральный или денежный оброк. А вот советские помещики заставляют нас, колхозников, одновременно выполнять барщину и платить оброк! Хозяйство у колхозника теперь нищенское: усадебный участок — четверть гектара земли, полуживая корова да пяток кур. И вот с такого–то бобыльского хозяйства мы должны платить государству огромный оброк. Натуральные поставки: ежегодно 2 пуда мяса, 200 литров молока, 150 яиц. А кроме того, власть наложила на нас ещё громадный денежный оброк: налоги и заём, 600 рублей на каждый двор! Под такими прессами ухитрись выжить…

— В школе, На уроках, наши дети часто читают об «ужасах крепостного права» и «счастливой колхозной жизни» — рассказывают колхозники. — Но мы–то хорошо знаем, на своих спинах изучили: хоть помещичье крепостное право было для крестьян очень тяжело и очень горько, но колхозное крепостное право для нас ещё тяжелее и горше…

До революции в пореформенной русской деревне, кроме денежной и натуральной арендной платы, иногда практиковалась и трудовая плата, которая называлась «отработками». Крестьянин арендовал у помещика землю, а платил ему за это работой в помещичьем имении, отрабатывая определённое число рабочих дней за каждую десятину арендованной земли.

В одном районе Курской области, в большом совхозе, была введена такая система оплаты труда, которая была подобна «отработкам».

Сначала совхозные рабочие получали денежную плату: по 130 рублей в месяц. А хлебный паёк они оплачивали по государственной цене. Эта зарплата была гораздо выше оплаты, колхозного трудодня, но ниже зарплаты городских рабочих.

А потом директор совхоза, желая больше заинтересовать рабочих в труде, сделал такой опыт: по предложению самих совхозников, он, вместо денежной заработной платы, выделил по 4 гектара совхозной земли на каждого рабочего. Совхозники стали работать в совхозе без зарплаты: только за землю, которую совхоз дал им для использования. Семья совхозного рабочего, обычно, колхозника из соседней деревни, очень прилежно работала на этом личном участке и получала хороший урожай, гораздо лучший, чем на соседних колхозных и совхозных полях. Этот урожай мог сносно кормить семью рабочего. Совхозник, получив большую заинтересованность в труде, стал лучше работать в совхозе. А совхоз, резко сокративши свои денежные расходы на зарплату и получив заинтересованных рабочих, стал экономически укрепляться.

Слух об этом опыте широко распространился по колхозам и совхозам соседних райнов и областей. Колхозники приставали к руководителям местной власти с предложением:

— Верните нам нашу крестьянскую землю. А помещичью можете оставить в государственных имениях, в совхозах. За это мы согласились бы отбывать совхозно–государственную барщину: три дня в неделю работать в совхозе бесплатно, как наши дедушки выполняли помещичью барщину при крепостном праве. А остальные три дня в неделю будем работать на своей земле, для себя.

Дело об этом оригинальном опыте дошло до Москвы. Центральный Комитет партии и советское правительство прислали специальную комиссию для срочного расследования этого «странного дела».

Комиссия обследовала этот опыт и резко осудила его, как «антисоветское вредительство» и «экономическую контрреволюцию».

По заключению комиссии, этот опыт наглядно дискредитировал систему социалистического земледелия в глазах крестьянства. Вопервых, он вновь подтверждал превосходство собственного, индивидуального хозяйства над социалистическим, совхозно–колхозным, и звал назад, к единоличному хозяйству, к системе столыпинских хуторов. Во–вторых, этот опыт разоблачал большевистскую легенду о «свободном колхозном труде»: в действительности, этот труд был для колхозников тяжелее «кабальных отработок» и хуже помещичье–крепостной барщины.

Как отмечалось в решении партийно–правительственной комиссиии из центра, этот «контрреволюционный эксперимент возрождал среди колхозников реакционные, антисоциалистические настроения отсталого крестьянства о ликвидации колхозной, социалистической системы земледелия».

Инициаторы этого опыта, директор совхоза и секретарь райкома партии, местные крестьяне по происхождению, попали в тюрьму, как «враги народа», «антисоветские вредители» и «реставраторы капитализма»… Хуторки совхозных рабочих были немедленно ликвидированы. Совхозно–колхозная социалистическая форма земледелия была признана «не подлежащей никакой реставраторски–капиталистической ревизии».

Таким образом, советское правительство категорически отказало совхозным рабочим в их просьбе: заменить «свободный социалистический труд» в совхозах системой «кабальных отработок»…

Так же категорически советское правительство отказало колхозникам в их ещё более оригинальной просьбе: чтобы власть, возвратив крестьянам их исконную землю, которая была отобрана у них при коллективизации, заменила бы колхозную барщину совхозной, в государственных имениях (три дня в неделю), аналогичной помещичьей барщине при крепостном праве…

СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО

Председатель колхоза цифры о колхозном урожае содержит в строжайшем секрете, соблюдая приказ правительства. Он хранит эту тайну также и по личным соображениям: колхозники постоянно бы кололи глаза председателю этими цифрами. А теперь колхозники, ругая колхозное начальство, точными цифрами свою критику подтвердить не могут.

Не мог получить точных данных об урожайности в колхозе и я. Но, сравнивая на глаз колхозные поля с бывшими единолично крестьянскими, я мог твёрдо установить, что колхозный урожай был приблизительно вдвое хуже единоличного урожая на тех же самых полях. Прежде основные массивы ржи на единоличных крестьянских полях определялись так: «рожь по грудь», «рожь до пояса». А на удобренных полосах, на хуторских и на поселковых полях рожь определялась: «стеной стоит», «в рост человека».

Теперь на колхозных полях нет ржи «в рост человека» или «по грудь». Массивы колхозной ржи — это «рожь до пояса», «рожь до колена».

Прежде рожь серпами жали. Только на некоторых, самых глинистых, холмах иногда приходилось косить её. Теперь, на колхозных полях почти половину ржи колхозники выкашивают косами: такая она низкорослая.

Другой пример может дать наглядное сравнение не прошлого с настоящим, а современного — с современным. Это сравнение каждый может увидеть на рядом расположенных участках земли: урожай картофеля на колхозных полях и овощей на колхозном огороде в два-три раза ниже, чем урожай картофеля и овощей на усадьбе колхозника.

Окуда же на колхозных полях быть хорошему урожаю? Навоз с колхозных ферм годами не вывозится на поля.

Голодные и истощённые колхозники принуждены работать там бесплатно, из–под палки. Поэтому все сельскохозяйственные работы в колхозе выполняются гораздо хуже, чем на полях единоличников. Хуже производится пахота и бороньба. Хуже проходит прополка, пропашка. Уборочные работы проводятся «из рук вон плохо», как говорят колхозники.

Колхозные урожаи сильно страдают от полевых вредителей: полевых мышей и зайцев. Зайцев развелось очень много: нет ружей, нет охоты.

Потравы колхозного урожая — огромные.

За колхозными стадами пастухи присматривают не особенно внимательно. Голодных колхозных крепостных мало интересуют колхозные поля, луга и колхозный скот.

А голодный скот колхозников — коровы, телята, поросята — летом вообще остаётся безо всякого присмотра. В лучшем случае скот остаётся под присмотром малолетних детей (до 12 лет), которых ещё не выгоняют на колхозную барщину (но часто «выводят» на колхозную работу школьников целыми классами).

Своих коров колхозникам воспрещено выпускать со двора. Но нередко коровы вырываются на пустырь, а оттуда дальше, на колхозные поля и луга. Однажды две голодные коровы колхозников вырвались на клеверное поле и паслись там с обеда до вечера. С голодухи обожрались и подохли.

Выпускать телят и поросят на пустырь в селе, под присмотром детей, колхозникам разрешено. Но этот пустырь выбит так, что на нем нет ни травинки: даже крапива, бурьян и «колуны–татарники» на нем теперь все поедены… Голодные телята и поросята рыщут неутомимо в поисках корма, натыкаются на плетнёвую изгородь колхозного огорода, пробираются под ней, через неё или сквозь неё на колхозный огород и опустошают его. Ребятишки, присматривающие за своими телятами и поросятами, не очень спешат выгонять своих питомцев с огорода…

Не очень старается об охране колхозного огорода также и огородник. Председатель колхоза возложил на него «по совместительству» две работы, которые трудно совместить: колхозного мельника и огородника. Причём, мельница находится от огорода на расстоянии целого километра, и от мельницы огород совсем не виден.

Нередко голодные телята и поросята пробираются и на колхозные поля, примыкающие к самому селу. Тогда они с остервенением набрасываются на рожь или овёс и «молотят» зерновые так старательно, что молотить их повторно на колхозном току едва ли будет целесообразно… Все взрослые колхозники в поле, на работе. А малолетние ребятишки при такой ситуации спрячутся по хатам и лукаво притаятся: словно они ничего не видят и ничего не слышат… Но вечером они расскажут родным, как их телята, поросята и куры «подкормились сегодня на колхозном поле»…

В результате всех этих обстоятельств, урожай на колхозных полях и на огороде гораздо ниже, чем в селе единоличников.

А при доставке на колхозные и государственные склады и во время хранения там колхозный урожай ещё уменьшается. Он гибнет: рассыпается, гниёт, мёрзнет, пожирается мышами. Продукты расхищаются начальниками и всякими работниками, соприкасающимися с перевозкой и хранением.

Только на пропагандном языке колхозный урожай называется «богатым». Колхозники оценивают его по–другому: «никудышний урожай».

Местные колхозники определяют средний урожай ржи на колхозных полях Болотного в 25–30 пудов с гектара. Такой урожай был в эпоху крепостного права. А средний урожай в пореформенном селе, перед революцией 1917 года, был: в общине — 50–60 пудов с гектара; на отрубах и хуторах — от 80 до 100 пудов.

Колхозный, «сталинский», урожай упал до уровня урожая в крепостной деревне. Сельское хозяйство при колхозной системе попятилось на сто лет назад. Бывшая «житница Европы» превратилась в некрасовскую деревню Неурожайку, в голодную Русь…

Скотоводство в колхозе находится в таком же запущенном состоянии, как и полеводство.

Поголовье скота в колхозном селе сильно уменьшилось, по сравнению с дореволюционным временем.

Колхозники не имеют теперь в личном владении ни лошадей, ни овец. А на колхозной ферме их теперь вдвое меньше, чем было у крестьян в дореволюционном селе.

Прежде в каждом крестьянском дворе, за исключением нескольких бобыльских, были свиньи: одна или две. А теперь у колхозников нет свиней. Свиньи есть только на колхозной ферме. Но их там в 4–5 раз меньше, чем было в доколхозном селе.

Прежде, кроме свиней, на каждом крестьянском дворе было от 5 до 10 поросят: маленьких и больших, «подсвинков». А теперь только летом в каждом дворе выхаживается по одному поросёнку. Весной колхозник покупает на колхозной ферме одного маленького поросёнка, кое-как кормит его до осени, а потом продаёт, чтобы получить деньги на выплату налога и займа.

Общее количество свиней и поросят в колхозном селе стало в несколько раз меньше, чем было в дореволюцинном.

Коров в колхозном селе тоже стало меньше, чем было их в доколхозный период.

Прежде, в дореволюционном селе, было около десятка бескоровных дворов. А теперь их число увеличилось раза в четыре. Не имея пастбищ и не получая от колхоза кормов, многие колхозницы не в силах кормить ни корову, ни телёнка.

Прежде крестьяне содержали от двух до пяти голов крупного рогатого скота на каждом дворе: в худшем случае — корова с телёнком, в лучшем случае — две коровы, два телёнка и большая тёлка.

Теперь же у колхозника в лучшем случае есть только корова с телёнком, а у многих — только одна корова: от бескормицы многие коровы остаются яловыми.

Общее поголовье крупного рогатого скота в колхозном селе на ферме и в единоличном владении — далеко отстаёт от того количества, которое было в доколхозном селе.

Ущерб скотоводству причиняют хищники.

Если колхозные поля сильно страдают от мышей и зайцев, то колхозные стада страдают от волков.

В больших лесах, Брянских и Курских, теперь развелось очень много волков: с самого начала коллективизации у крестьян были отобраны охотничьи ружья (другое оружие советская власть отобрала сразу же после Октябрьского переворота).

Волки теперь всюду рыщут по колхозным полям, а зимой и по деревням, безо всякой опаски. Нет теперь в колхозных деревнях ни ружей, ни охотников, ни собак (если прежде в каждом втором крестьянском дворе была собака, то в период коллективизации их вывели: кормить нечем).

Поэтому волкам, так же, как мышам и зайцам, очень вольготно живётся на колхозной Руси. Эти хищники свободно и без опаски бродят по полям, лугам и оврагам, незаметно подбираются к стадам (собак нет даже у пастухов), смело нападают и похищают овец и ягнят, телят и поросят.

Но «двуногие волки» расхищают и пожирают колхозный скот ещё более немилосердно, чем их четвероногие «товарищи из Брянского леса».

Колхозный председатель и заведующий складом, их семьи, родные и близкие обеспечены всеми видами колхозных продуктов, в том числе и мясом, вдоволь.

Хорошо обеспечены также и ближайшие начальники и сотрудники колхозных руководителей: председатель сельсовета, секретарь партийной ячейки, милиционер, бухгалтер, ветеринар.

Что касается районного начальства, то оно от «колхозных князьков» получает продукты тушами и возами. Управляющие колхозными имениями систематически дарят своим начальникам: гусей, поросят, телят, баранов, свиней, коров.

Денежные фонды на личные нужды (на одежду и обувь, на радио и мотоцикл, на дом и мебель и т. д.) колхозные руководители тоже создают за счёт общественных продуктов, главным образом, животноводческих.

В результате всех этих обстоятельств, колхозная деревня и в области животноводства пришла к странному парадоксу. Колхозники, выхаживающие скот, «забыли вкус мяса». А поголовье скота в социалистической деревне, несмотря на «великий пост» земледельцев, далеко отстаёт от дореволюционного уровня…

Обеднело колхозное село и в области птицеводства. До революции в каждом крестьянском дворе было от 10 до 20 кур зимой. А летом к ним добавлялись одна–две дюжины цыплят, от одной или двух наседок. Теперь же колхозники не могут содержать больше 5 кур: нет корма.

Прежде у многих крестьян были, кроме кур, также гуси и утки, а у некоторых — индюшки. Теперь, в колхозном селе, совсем нет такой птицы.

Куриная ферма в колхозе есть. Но общее количество птицы в селе — и на ферме и у колхозников — в несколько раз меньше, чём было в дореволюционный период.

Итак, поголовье скота и птицы в колхозном селе сильно уменьшилось по сравнению с доколхозным периодом, как дореволюционным, так и нэповским.

Кроме того, резко снизилась также продуктивность скотоводства и птицеводства в колхозе.

Яйценоскость кур резко снизилась: на колхозной ферме из–за тесноты и плохого ухода; на дворе колхозников — из–за недостатка корма для птицы.

Прежде крестьяне резали двух–трёх откормленных свиней в год. Каждая свинья была от трёх до шести пудов весом. А теперь вес худого поросёнка — подсвинка со двора колхозника не доходит до двух пудов, а вес свиньи с колхозной фермы чуть выше.

Прежде крестьянские коровы давали молока от 10 до 15 литров в день, или до полутора вёдер — «доёнок». Прежде крестьяне измеряли его вёдрами. А теперь голодная истощённая корова колхозника даёт от 3 до 6 литров молока в день, и корова с фермы — столько же.

— По удоям коровы «догнали» теперь козу… Надо надеяться, что скоро её «перегонят», — горько шутят по этому поводу колхозники.

У колхозников нет кормов для скота. Председатель колхоза не выдаёт для личного скота земледельцев никаких кормов: ни сена, ни яровой соломы, ни картофеля, не выделяет даже пастбищ. Крестьянское стадо получает пастбище только после уборки всего урожая с полей, т. е. глубокой осенью.

На колхозной же ферме кормов для скота при разумном использовании было бы достаточно. Но там корм используется неразумно: кормят скот неравномерно, много корма пропадает под ногами животных, bi навозе, немало расхищается.

За колхозным скотом нет вообще хорошего ухода.

Сельские начальники — плохие хозяева. Они интересуются только мясом, молоком, яйцами. Но их мало интересуют свиньи, коровы и куры. Эти крыловские «герои» охотно пользуются «жёлудями», но не любят заниматься вопросом об их выращивании.

Что касается колхозников, ухаживающих за скотом — конюхов, коровниц, свинарок, птичниц, — то колхозные порядки превратили их тоже в плохих работников. Колхозники не имеют никакого интереса к своей работе на ферме. Они ненавидят эту работу, как бесплатную, принудительную, мешающую им работать на себя.

Они непроизвольно переносят недовольство государственной барщиной и на колхозный скот.

Кормя колхозных свиней, свинарка озабоченно думает: «А чем же мне накормить моего поросёнка, чтобы он не подох?!. А подохнет, — где же мне тогда взять денег на налог?!».

Ухаживая за колхозными коровами, скотница невольно злится на них: «Вам, обломам, председатель и сено, и яровую солому, и даже картошку отпускает. А моя Бурёнушка от одной ржаной соломы подыхает…»

Если же доярка не имеет своей коровы (в селе более трети бескоровных!), тогда она думает о колхозных коровах ещё злее: «Я вас, дьяволов рогатых, кормлю, пою, ухаживаю за вами. А молока–то от вас ни я, ни детки мои ни капельки не получаем… Ну, зачем мне стараться — хорошо ухаживать за вами?! Да пропади, вы пропадом!.. И с председателем… и с коровьей начальницей вместе!..»

Озлобленные, голодные крепостные переносят своё озлобление и на работу, и на орудия труда, и даже на скот. Колхозники обслуживают скот, но он принадлежит не работникам–животноводам, а их жестоким угнетателям: советским крепостникам, «новым помещикам».

«Колхозная революция сверху» привела к тому, что лучшие хозяева в селе были «ликвидированы, как класс». А вместо них во главе сельского хозяйства были поставлены люди неумелые, нерадивые и нечестные. Эти люди, колхозные начальники, работают «из рук вон плохо». Но расхищают и разоряют сельское хозяйство они очень основательно…

Колхозники — ограбленные, голодные, истощённые, работающие из–под палки, крепостные советского государства. — не имеют никакой личной заинтересованности в колхозном труде. Мало того: жестокие и неразумные колхозные порядки вызывают у них глубокую ненависть и к государственному имению и к работе в нем.

А эти обстоятельства привели к печальному экономическому результату. Колхозно-крепостническая система привела к снижению урожайности, к упадку скотоводства, к разорению всего сельского хозяйства. Хозяйство в колхозной деревне сброшено в болото, утопает там и не может выкарабкаться…

Разорение сельского хозяйства привело к голоду страну, которая прежде была «житницей Европы»… Колхозная деревня превратилась в некрасовскую Пустопорожнюю волость в Подтянутой Советской Империи…

Во время коллективизации кто–то из крестьян ночью повесил задушенную курицу на столбе, около колхозного правления, и под ней прибил записку: «Лучше повеситься, чем вступать в колхоз. — Честная труженица Курочка Петухова».

Спустя несколько лет, мне пришлось услышать в колхозе анекдот, который перекликается с этой ярой антиколхозной прокламацией, выявляя все то же непримиримо–враждебное отношение крестьян к колхозу.

«Политический комиссар, — рассказывает анекдот, — на политических занятиях в армии спрашивает у молодого красноармейца-колхозника:

— Что означают буквы — ВКП(б)?

— ВКП — это значит: второе крепостное право…

Комиссар удивлён и озадачен…

— Ну, а что же, в таком случае, обозначает буква «б» в скобках?. .

— А «б» — это уже такое слово, которое я вам, товарищ комиссар, повторить не смею: непечатное выражение… Потому и закрыто, для приличия, скобками…

И в этих красочных примерах острой антиколхозной агитации и в повседневной колхозной практике ярко выявляется отношение крестьян к колхозу. Колхоз — это не их хозяйство, а чужое имение, чужое дело, не только чуждое, но даже враждебное крестьянам. Колхозный труд — это даровой, подневольный, крепостной труд, проклятье колхозника. Колхозная барщина тяжелее барщины помещичьей. «Второе крепостное право», колхозно–государственное, тяжелее первого, помещичьего.

И колхозники испытывают острую вражду к этому, ненавистному им, государственному имению и к этой постылой, проклятой, колхознокрепостной барщине…

«НЕ ЖИЗНЬ, А МУКА…»

В селе я встретил знакомого кузнеца. С первых же слов он стал жаловаться на то, что «хлеба нет».

— Как же так: ты крестьянин, а хлеба у тебя нет? — спросил я.

— Какой я крестьянин?! Я колхозник, крепостной батрак, — угрюмо заявил кузнец. — А ты посуди сам, как колхоз нас оплачивает. Возьмём, к примеру, мою семью. У меня в семье пять душ: трое рабочих — я, жена и взрослая дочь; да двое малолетних детей — школьники до 12 лет. Заработали мы в прошлом году уйму трудодней: 600 трудодней! Заработали в колхозе трудодней больше всех односельчан. А что получили за свою работу? Только 15 пудов ржи; в прошлом году выдавали по 400 граммов на трудодень. Нам этого хлеба едва до Пасхи хватило. А с той поры мы живём без хлеба. Хлеб делаем, а без хлеба живём. Вот она, друг ситцевый, заковыка какая…

Почесал он затылок по поводу «заковыки» и продолжал:

— Ты знал нашего раскулаченного соседа, Ивана Васильевича? Я утвердительно кивнул головой.

— Ну, так вот, этот сосед раньше, до революции и при НЭП-е, каждое лето нанимал батрака и батрачку. Батрачке он платил 40 пудов ржи за лето, а батраку — 50 рублей деньгами. Рожь тогда стоила в деревне 40 копеек пуд (в лавке — 50 копеек). Значит, батрак мог купить за своё жалованье 125 пудов ржи. Вот и учти, милый человек, сколько хлеба мы втроём могли заработать, если бы работали мы в батраках. Я, как батрак, 125 пудов да мои бабы — жена и дочь — 80 пудов; значит, вместе 205 пудов ржи! А теперь от колхоза мы втроём получили за свою годичную работу… 15 пудов! Во сколько раз меньше? Ну–ка, смекни: ты — человек грамотный.

— Это… в 14 раз меньше, — подсчитал я.

— Вот как, в 14 раз меньше!.. А?! Видал, миндал, что получается?! — засмеялся мужик.

И удивлённо покачал головой.

— Да, ведь, хозяин кормил своего батрака. А мы работаем в колхозе на своих харчах. В колхозе, как видишь, мы работаем почти бесплатно: мы там себе даже хлеба не зарабатываем. Но я должен работать не только на колхоз: я должен платить государству громадные налоги — и натуральные и денежные.

— Налоги?! — удивился я.

— Да ещё какие!.. За корову с меня сдирают и мясной и молочный налоги; два пуда мяса в год и половину всего молока, которое корова даёт за год. Из–за молочного налога нам самим остаётся молока в обрез, так что для продажи молока не имеем. На мясной налог мои ребята с большими трудами выхаживают в течение лета телёнка. Ведь выпаса для наших телят колхоз, не даёт. Поэтому все лето траву ребята сами кое-где собирают — для коровы и для телёнка.

— А кроме натуральных, я должен уплатить государству ещё и огромный денежный налог. Вместе с «добровольно–принудительным» государственным займом 600 рублей в год! Это на каждую семью, в селе столько налогу навалено: 600 рублей!..

— За что же?

— А пёс их знает, за что! Плати — да и все тут! Семь шкур с колхозника сдирают…

— Но где же берёшь денег на налоги?

— Прежде, когда я был единоличником, у меня был–полный двор скота и птицы: пара лошадей, две коровы, две свиньи с поросятами, десяток овец, полтора десятка кур, гуси были. А теперь у меня на дворе пусто: одна корова и пяток кур. Летом ещё телёнок да поросёнок. Потому — кормить скотину и птицу нечем. Раньше я откармливал на сало две свиньи за год: одну резал к Рождеству, другую — к Пасхе. А теперь я куплю в колхозе на свиноферме маленького поросёнка и с большим трудом могу вырастить его. Осенью вынужден продать подсвинка не откормленного: откормить на сало нечем. Должен продать на налог. Поэтому–то мы со времён коллективизации и забыли вкус мяса…

— Ас маслом как?

— Вкус масла тоже забыли. Нет коровьего масла: молока мало. Конопляного масла тоже не спрашивай. Прежде я картофеля на усадьбе садил немного, а большую часть картошки садил в поле. А на усадьбе выращивал коноплю и имел своё конопляное масло. А теперь колхоз отобрал у меня поле, и я должен выращивать на усадьбе и картошку, и свёклу, и. капусту. А вся усадьба с гулькин нос: гектара, двадцать пять соток. Конопли сеять негде. Масла нет. Обходимся совсем и без мяса, и без сала, и без масла. Жуём теперь всухомятку: капусту да картошку, картошку да капусту. Чтоб им было пусто!.. — не выдержал, ругнулся кузнец.

— А на заработки в город не ходил? — спросил я его.

— Председатель колхоза не отпускает. Без кузнеца колхоз как без рук: ведь на кузнице весь инвентарь держится. Поселковый кузнец может хоть изредка на дому мелочишку заработать от частных заказов. А я и этой возможности лишён: в селе — кругом начальство. Преследуют жестоко…

Кузнец расспросил меня о городском житьё–бытьё.

Выслушав рассказ позавидовал:

— У вас, в городе, стало быть, лучше: хлеба в достатке и чайку с сахарком можете попить. А у нас и того нет…

Потом помолчал, вздохнул, встал взволнованный:

— Вот так и бьёмся мы, как рыба об лёд: чтобы честным трудом прожить, чтобы хоть как–нибудь прокормиться, чтобы не умереть с голоду… Рассуди сам, как тут, в колхозе, жить можно?!. А может быть, что-нибудь и присоветуешь?.. — пытливо заглянул он в глаза.

Ни «рассудить», ни «присоветовать» я ничего не мог. Уж если такая семья, в которой трое здоровых, работоспособных и трудолюбивых работников, среди них мастер–специалист, — если такая семья бьётся в колхозе, как рыба об лёд, чтобы не умереть с голоду, — как же тут можно «рассудить» и что же тут можно «присоветовать»?! .

Неказиста была одежда у орловских мужичков до революции. Холщевая самодельная рубашка, холщевые крашеные штаны у большинства мужиков. Холщевая рубашка и ситцевая юбка у баб. Армяк («сибирка», «зипун») из грубого самотканного сукна, сделанного из волны; полушубок из овчин. На ногах лапти из лык или чуни из верёвок; зимою — тёплые валенки.

Это была рабочая, повседневная одежда и обувь, домашнего изделия. А кроме самодельной, была обувь и одежда фабричного производства: ситцевые или сатиновые рубашки, брюки городского типа у мужчин. У девушек и баб были сатиновые юбки, шёлковые кофточки и платки. Почти у всех жителей деревни для воскресных дней были сапоги или ботинки. Это была праздничная одежда: в будни она бережно хранилась в сундуках. Отходники и зажиточные крестьяне ходили в кожаной обуви и в будни.

Теперь же колхозники не могут изготовить для себя самодельной одежды и обуви: нет у них для этого ни холста, ни пеньки, ни волны, ни овчин.

А одежда и обувь из советских фабрик поступает в продажу в провинциальных городках очень редко и в мизерных количествах.

Что касается цены, то текстильные и кожаные товары, как говорят колхозники, «очень кусаются».

Заглянул я в государственный магазин в районном городе. Там висела одна единственная рубашка: «русская рубашка» из льняного полотна фабричной выделки. Цена её — 80 рублей. До революции она стоила полтора рубля.

Никакой обуви в магазине не было.

На базаре увидел я обувь: пара поношенных сапог и две пары поношенных мужских ботинок. За сапоги хозяин просил 400 рублей, а за ботинки была назначена цена по 200 рублей за пару. Кроме этих трёх пар старой обуви, никакой другой на базаре не было.

Многие ли колхозники могут купить себе обувь и одежду при таких ценах?!

Советское правительство платит колхознику за пуд (16 килограммов) ржи 64 копейки. Значит, за одну рубашку, которая соткана изо льна, сданного колхозником, на государственной фабрике и продаётся в государственном магазине, — за эту рубашку колхозник должен продать (сдать правительству по государственной цене) 125 пудов ржи!..

Но сам колхозник в среднем зарабатывает в колхозе за «трудодень» 400 граммов, или за год (за 200 трудодней) — 5 пудов ржи (80.000 гр = 80 кг). Значит, для покупки в государственном магазине одной льняной рубашки колхозник должен работать в колхозе на государство… 25 лет, т. е. всю свою недолгую жизнь «трудообязанного колхозника»… И только при том условии, если сам колхозник заработанный им хлеб есть совсем не будет, а весь его продаст государству.

А для покупки сапог или ботинок всей жизни бедного колхозника не хватит…

Вот поэтому–то колхозники и вынуждены ходить в нищенском тряпьё. В ветхих, истлевших рубашках. В рваных штанах. В лучшем случае, штаны и рубашка колхозника состоят, главным образом, из заплат. Верхняя одежда колхозников — это отрепья, остатки от «зипунов» и полушубков нэповских времён. Это совершенно замызганные пиджаки и ватники неопределённого цвета. Ходят колхозники босиком или в опорках, перевязанных бечёвкою: опорки надеты на босу ногу и из дыры выглядывают пальцы… Зимой встречались в деревне люди, идущие по снегу совершенно без обуви: ноги обёрнуты тряпками, об вязанными бечёвкой…

Тряпьё и опорки колхозники носят до тех пор, пока они не истлеют окончательно и не рассыплются в прах…

— Так и носим это барахло, доколе с плеч или с ног не свалится, — говорят колхозники.

— Да, дондеже не свалится, — подтвердил колхозник, бывший дьячок.

Прежде крайнюю степень неблагополучия в одежде определяли так: «Одет, как нищий». Теперь в Советском; Союзе говорят в таких случаях по–другому: «Одет, как колхозник»… Прежде крестьяне носили одежду грубую и небогатую. Но эта одежда была крепкая, тёплая и хорошо соответствовала своему практическому назначению: она хорошо защищала людей, все время работающих под открытым небом, от холода и непогоды.

А теперь колхозники ходят «голы и босы, разуты и раздетых. Колхозные деревни — это некрасовские нищие деревни: Дырявино, Заплатово, Разутово…

Колхозная одежда не предохраняет даже от стыда… Штаны у мужичков нередко бывают в таком печальном состоянии, что, по их выражению, «весь срам виден: и спереди и сзади»… Бабы при встрече не могут удержаться от невольного смеха. А мужикам — стыдно… И выхода из этого трагикомического положения нет: починить Штаны нечем, тряпки для заплаты нет. Двойной стыд испытывают колхозники от своей одежды. Стыдно им носить такое убогое, нищенское одеяние. А ещё стыднее — оттого, что оно даже «срамные места» прикрыть не может…

Но советская печать упрекает разутых и раздетых колхозников в том, что они будто бы сами в этой беде виноваты. Писатель Алексей Толстой на страницах советских газет писал:

— Обуви недостаточно потому, что каждый мужик, который прежде ходил в лаптях, теперь желает приобрести ботинки и галоши…

Читая такие упрёки, колхозники говорили с глубокой обидой:

— Мы рады были бы сплести себе лапти или верёвочные чуни. Да ведь нет у нас теперь ни лык, ни пеньки… Неужели этого не понимает писатель?!

— Наши бабы и теперь, как прежде, напряли бы и наткали холста и сукна. И до сих пор ещё бабы на чердаках берегут и самопрялки и ткацкие станы. Да, видать, напрасно: нет у колхозников теперь ни конопли, ни замашек, ни овец, ни волны…

На страницах советской печати разутые и раздетые колхозники читали не только упрёки, но и утешения. Так, в «Правде» они прочли «весёлый» очерк писателя–коммуниста Серафимовича. Очерк о том, как дед–колхозник на Кубани, в родных краях писателя, пас колхозное стадо гусей и каждый раз, когда встречался с колхозницами, прятался в канаву с крапивой. Оказывается, единственные штаны старика были: в таком состоянии, что «Срама» прикрыть не могли… И деду была очень неприятна каждая встреча с бабами…

В очерке писатель величественно похлопывал деда по плечу и утешал:

— Это пустяки, дед что у тебя порты худые. Ты должен гордиться тем, что делаешь великое дело: помогаешь строить величественное здание социализма!..

Указывая на такие статьи в газетах, колхозники отплёвывались и неистово ругали их авторов. Комментарии их к таким статьям были очень злы.

— Конешно, писатель прав, — говорил колхозник степенно и серьёзно: ну, зачем колхозному деду штаны?! Что ему жениться, что ли? Ему уж давно пора помирать. А вот писателю, тому без прекрасных костюмов не обойтись, хотя бы он и был дедом. Дед–то он дед, а любит быть щёголем одет. Потому — на вольных хлебах писатели–подпевалы откормлены изрядно и чувствуют себя молодо, даже в стариковском возрасте наш брат, колхозник, к сорока годам так наголодается, так намучается, что без приказа председателя получает из колхоза «бессрочный отпуск» и переселяется в «Царство Землянское»… А те, сказочники, что для нас байки пишут они так рано помирать не собираются. Вот, к примеру, этот самый сказочник, который безпорточного деда так старательно утешал. Недавно двоюродный брат ко мне из Москвы заезжал: служит там парикмахером. Слухов всяких, анекдотов возы привозит. Так вот, он рассказывал, что этот самый «дед–утешитель» в семьдесят лет женился на молоденькой красивой девушке–колхознице. Она спасалась от голода и нанялась к нему в прислуги на дачу. А дед–сказочник девушку от голода спас и себя «утешил»… Ну, скажите, а разве перед молодой красавицей можно предстать в худых портах?!

Колхозники рассмеялись.

— Вот тоже и другой сказочник, — продолжил разговор колхозный агроном. — Тот самый сказочник, который упрекает колхозников, что они хотят иметь обувь. Молотов назвал его: «товарищ–граф». Разве графу можно жить в нужде? В нужде не любят жить ни «товарищи», ни «графы». А тем более «графы–товарищи» — Когда граф Алексей Толстой вернулся из-за границы в Советский Союз и написал книжку «Хлеб», то об этом анекдот ходил: «Хлеб–то граф испёк плохой. Но за этот дурной хлеб он получил вагоны прекрасного масла…» Да одного масла «товарищу–графу» мало. Как только Западную Украину заняла Красная армия, граф немедленно поехал туда со своими миллионами. И привёз оттуда несколько вагонов всяких драгоценностей. За это его окрестили теперь «графом–барахольщиком»…

— Что и говорить, жулики эти сказочники, — вмешался в разговор ещё один колхозник. — Вот у меня со времён гражданской войны сохранилась библиотечка книг Демьяна Бедного. Подписывался бойко: «Демьян Бедный, мужик вредный, просит братьев–мужиков поддержать большевиков». В одной его книжечке оказался портрет Демьяна. Показал я этот портрет моему отцу. А он изумился: «Это же граф, а не «мужик бедный». Это откормленный кабан, а не мужик в наши голодные времена»… Так вот, этот Демьян Бедный весёлые книжицы пописывал. Некоторые из них я наизусть помню. В одной книжечке он упрекал мужиков за то, что они в обмен за свой, кровным трудом заработанный, хлеб, требовали с горожан то, что мужику было необходимо: мануфактуру, соль, одежду или обувь. Это мужицкое требование советский писатель излагал издевательски:

А теперь партия Демьянов Бедных устроила порядки куда справедливей: она оставила «братьев–мужиков» и без хлеба и без штанов…

После таких бесед с нищими, оборванными колхозниками, разутыми Щедриными и Гоголями в худых портах, вспомнились народные пословицы.

Вспомнилась пословица испанская:

— Под плохим плащем, встречается, добрый парень скрывается.

Припомнились и русские пословицы.

— На кресле ворона, а на вороне — корона.

— По одёжке встречают, а по уму провожают.

Несовпадение, а нередко и полную противоположность, богатства ума и богатства одеяния русский народ испокон веков мудро замечал и остроумно отмечал в пословицах и сказках.

Прежде, в свободной деревне, крестьяне не испытывали нужды в топливе. Привезти хвороста из леса каждый мог, лошади почти у всех были. У кого не было лошади, тому сосед мог привезти. Стоил же воз хвороста несколько копеек.

А теперь? Ближние лесочки, местного значения, давно уже вырублены, А до огромного государственного леса 15–20 километров. Как привезти дров оттуда? Чтобы получить колхозную лошадь, нужно дать председателю взятку: иначе он подводы не даст. А «типовая норма» у него немалая: пол–литра водки и полкило колбасы, а это стоит 20 рублей. Но где же колхознику взять денег для такой взятки?

И поэтому колхозники вынуждены таскать зимой дрова из далёкого леса «пешеходно–ручными средствиями»: вязанками на спине или волоком по дороге… За 15–20 километров!..

Прежде в каждом крестьянском дворе были лёгкие самодельные ручные санки («салазки»). На них сено скоту привозили из сарая, ребятишки катались зимой. А теперь у колхозников нет даже и этих санок, которые могли бы облегчить доставку дров. Нет ни долота, ни буравчика, ни гвоздей, а без этого санок не сделать. Но без санок много ли дров можно наносить, на спине, за два десятка километров?!

Поэтому холодно теперь зимой в избах колхозников. Очень холодно. Сидят люди в хатах, одетые, в своих лохмотьях, и в руки дуют: мёрзнут… Или валяются кучею все на печке…

— Дрова — это беда наша, — кряхтят колхозники…

Колхозное село превратилось в некрасовскую «деревню Знобишино»…

Встретил я бывшую батрачку того раскулаченного крестьянина, о котором упоминал кузнец.

Рассказала она о своём житьё–бытьё.

— Как жила я прежде в батрачках, то 40 пудов ржи за лето зарабатывала. А теперь мы вчетвером в колхозе работаем: я, муж мой, сын пятнадцати и дочка тринадцати годов. И хлеба получили на трудодни только 12 пудов… Раньше я зарабатывала хлеба на всю свою семью. Мы втроём тогда жили: я, мать–старушка да сестра–подлёток. А теперь мы четверо в колхозе, не зная отдыха, работаем, но хлеба себе не заработали… Прежде мой хозяин, у которого я в батрачках жила, нам дров на всю зиму бесплатно со своего хутора привозил. А теперь мы без дров бедствуем… Прежде мы были обуты–одеты. А Теперь — вишь, в чем хожу…

Она была босиком. Одета только в ветхой холщевой рубашке, которую донашивала ещё с доколхозных времён. Ни платка, ни юбки на ней не было…

— Да что тут и говорить, — продолжала она. — Прежде, известное дело, мы жили бедно. Но ни холода, ни голода мы не знали. А теперь?!.

Она сердито отмахнулась рукой от этого «теперь» й поспешила в поле…

После этого разговора с батрачкой захотелось мне встретиться со слепым–нищим. Прежде, до революции, этот слепой жил с матерью и нищенствовал. Потом, в годы нэпа, он женился, обзавёлся семьёй. Теперь он жил в колхозе с женой и двумя детьми–подростками. Зашёл я к нему в хату: любопытно было с ним побеседовать.

— Ну, как живёте, Митрофаныч? — спросил я его.

— Хотел было я Вам ответить по–старому, — начал степенно слепой: «Живём да хлеб жуём». А потом во–время спохватился: зачем же говорить неправду? Ведь, хлеб мы теперь в колхозе редко жуём… Заработала моя жена с двумя детьми за год 10 пудов хлеба, давно-давно его поели… А из колхоза мне помощи никакой. Родным, собутыльникам, молодым вдовушкам председатель даёт иной раз помощь, а мне, слепому, нет…

— Ну, а прежде разве Вам лучше жилось? — спросил я.

— Нельзя Бога гневить: хлеб всегда был. Как только хлеб выводился, надевал я сумку на плечи, брал свою лиру, приглашал какого–нибудь паренька поводырём и шёл в одну из соседних деревень. Обойдёшь деревню — худо-бедно пуд хлеба в сумке есть. Попросишь, чтобы не печёным хлебом, а мукою давали, — слепому не отказывали: давали мукою. Находились добрые люди, которые для слепого даже небольшой шматок сальца отрежут. А в большой праздник обойдёшь деревню, — то принесёшь пирогов, мяса, яичек…

Слепой замолчал: ушёл в воспоминания…

— Ну, а теперь милостыню собираете?

— Нет, теперь, при колхозах, баста!.. Больше уже за милостыней по колхозам не хожу. Никто не подаёт: сами колхозники ничего не имеют. Все стали нищими… Правда, картошки подадут. Но картошку я, слава Богу, сам на своей усадьбе имею. Теперь только иногда в базарный день в город сходишь: на базаре с лирой посидишь, поиграешь. Не перевелись ещё добрые люди: несколько монет в шапку горожане бросят, на килограмм хлеба соберёшь. Да и то милиционеры часто прогоняют. «Уходи, — говррят, — отсюда: нищенствовать советская власть запрещает…» — «Да я не нищенствую, — скажешь им. — Я ничего не прошу. Я просто любитель–музыкант: старинные стихи пою и играю. Разве я кому-нибудь мешаю?!»… Ну, отстанут… А на иного мильтона ничего не действует: все же прогонит…

— Да, так вот и живу теперь, как и прочие колхозники, — закончил свой рассказ слепой. — Хлеб редко жевать приходится, а все на картошку налегаем…

Он усмехнулся и протянул руку к миске: там был картофель в «мундирах».

Нищий–слепой и батрачка — это были самые бедные люди в дореволюционном селе. И они колхозом недовольны. По собственному опыту судят: прежде даже им жилось лучше…

В колхозе я видел, двух умирающих старух.

Одной из них очень хотелось покушать перед смертью селёдки.

— Хоть бы пососать теперь селёдочный хвостик! — приставала она к своим родным с ноющей просьбой. — Я потом умерла бы спокойно…

Родные сходили в город. Ни селёдки и никакой другой рыбы там найти не могли.

Написали письмо знакомым в областной город. С таким же успехом: нигде не было ни рыбьего хвоста. Россия, страна океанов, морей, озёр и бесконечного количества рек, стала безрыбной страной… А в газетах люди читали: «Из–за недостатка тары и соли рыбозаготовительные организации не принимают привезённую рыбаками рыбу. И рыбаки вынуждены выбрасывать целые лодки наловленной рыбы в море…»

Другая старуха, жена того конюха–колхозника, который «помер от лошадиного корма», лежала «на смертном одре»: на припечке, на куче тряпок. Лежала, раскрывала запёкшийся рот, словно рыба, выброшенная на берег. И стонала:

— Хочу испить сладенькой водички… Дайте мне водички с сахарком!..

Дочь её металась в поисках сахару или меду. Но ни крошки сладостей нигде найти не могла…

Так и умерла эта бедная старуха, не испив «сладенькой водички». Даже перед смертью не могла она подсластить горький роковой конец своей горькой жизни…

Так люди в нищете горько живут и в муках умирают в советско-колхозном селе, некрасовском Терпигореве…

У смертного одра этой старухи я встретил одного из её сыновей: он недавно возвратился из «исправительно-трудового лагеря». Там он отбывал семилетнее заключение за то, что в самые голодные годы колхозной жизни накопал для детей корзинку картофеля на колхозном поле…

Встретил я также колхозницу, которая провела пять лет в. лагерях, за колоски. Она во время жнива набрала с колхозного поля карман колосков для своих голодных детишек…

Я осведомился у этих пострадавших людей, знали ли они раньше тот советский закон, который так жестоко карает за кражу колхозной, государственной собственности.

— Вестимо, знали, — ответил колхозник. — Нам все уши прожужжали об этом законе, о «священной и неприкосновенной социалистической собственности»…

— Да, ведь, когда дети от голода плачут, — на все пойдёшь, — добавила баба. — Голод — не тётка… Где же материнскому сердцу вытерпеть такую муку?!

— Колоски!.. Боже мой!.. — воскликнул сосед умирающей старухи. — Прежде, бывало, ребятишки любили полакомиться поджаренными колосками ржи. Нарвут пучки колосков, поджарят их на огоньке и с удовольствием жуют поджаренные зёрна: вкусно!.. Рвали везде, на любых полосках, как грибы в лесу. Прохожие тоже, бывало, рвали колоски и дорогою жевали их. Рвали их и сами мужики и бабы. Все рвали в полях колоски, когда захочется и где вздумается. И в святом Евангелии рассказано, что сам Христос и святые апостолы, проходя по полям, тоже колоски рвали и кушали их. И никто не ругался за это, не осуждал людей за колоски. Ни в Палестине, ни в России. Ни в старину, ни в наше время, перед колхозом. А теперь?! За колоски — в Сибирь!.. За колоски — в лагерь!.. За колоски — на каторгу, на десять лет!.. И кого же? Хлебороба, кто хлеб выращивает!.. Голодного труженика, кто работает, а хлеба не имеет!.. Земледельца, кому ржаное поле испокон веков принадлежало… Если бы рассказать это нашим родителям, то они бы не могли поверить этому. Нет, таких порядков не могли выдумать люди. Это сделали нелюди… Драконы сделали, о каких нам сказки старые люди рассказывали. По наущению самого сатаны!..

Я многократно видел колхозников за обедом. Обычно ели картофельный суп или свекольно–капустный борщ, ничем не заправленные — ни маслом, ни салом.

Хлеба нет. Вместо хлеба «прикусывали» очищенную картошку.

Когда было молоко, на второе подавали нарубленный картофель с молоком.

Когда же молока не было, обед состоял только из одного блюда. Молока же нет в каждом втором колхозном дворе: в каждом третьем дворе нет коровы; во многих дворах коровы от истощения яловые.

— Никакой в них сытости нету, в наших харчах, — жаловались колхозники. — Живот наполнил, а сам голоден. Вылезешь из–за стола, а есть хочется…

— И силы этот харч не даёт для работы, — добавляли другие. — Придёшь на работу, а силы нет. Работаешь из последних паров, вялый, бессильный. Не ты с напором работаешь, как прежде бывало, а работа тебя одолевает… Работать с таких харчей трудно. Хочется лечь и спать…

Однажды, когда только что подали на стол такой обычный колхозный обед в хате, приехал знакомый, городской гость, который был тут же приглашён к обеду.

Гость достал дорожную колбасу из своего чемоданчика и разделил её на две части. Одну половину подал больной хозяйке дома, которая лежала в постели, а другую положил на стол, для остальных членов семьи.

Семья была большая, кусок колбасы невелик. Члены семьи посоветовались, как целесообразнее использовать колбасу. Решили: нарезать её мельчайшими кусочками и положить в борщ, чтобы «подкрасить» его.

Приступили к еде. «Подкрашенный» борщ все ели жадно, с большим аппетитом и удовольствием. Глаза блестели. Все улыбались, радостные, возбуждённые, и хвалили «чудесный борщ».

Особенно страстно его расхваливал глава семьи, бывший раскулаченный.

— Как повстали колхозы, с тех пор мясной крошки во рту не было, — говорил он. — С той поры не видали мы ни мясца, ни сальца, не едали уж мясного борщеца!.. А теперь вот, Бог послал, даже колбаски покушать привелось. На век запомним… Вот так борщ! Распречудесный борщ!..

Он запнулся, придумывая сравнение, и закончил восторженно:

— Одним словом, настоящий царский борщ!..

На постели сидела больная колхозница, хозяйка дома, и ела колбасу с картошкой. Ожившая и повеселевшая, она жевала колбасу и вслух сама с собой разговаривала:

— Вот Бог послал нечаянную радость! Нет, теперь я не умру… Я оживу… Поживу ещё… Я ещё поживу!..

Надежда женщины оправдалась. Подкрепившись в течение недели хорошими продуктами, которые привёз в подарок гость, больная колхозница, собиравшаяся уже помирать, встала с постели — выздоровела…

Прежде, в дореволюционном орловском селе, пища крестьян была самая простая, неприхотливая. Но люди имели её достаточно и были сыты. никто в селе не голодал.

Мясо крестьяне ели только по праздникам да в страдную рабочую пору. Рыбы, фруктов, сахару могли покупать недостаточно: это было для них дорого.

Но хлеб сельские жители ели вдоволь, безо всякой нормировки и ограничения. Во время завтрака и обеда на столе была положена целая гора нарезанного крупными кусками хлеба. Коврйга хлеба лежала всегда на столе. Каждый член семьи или батрак мог в любое время, когда ему захочется, отрезать себе краюху хлеба, или, как шутили в деревне, «кусочек с коровий носочек». Ребятишки особенно охотно пользовались этим правом. Часто их можно было видеть на улице с куском круто посоленного хлеба в руках.

Об измерении хлеба граммами в прежней деревне и не слыхали. Рожь измеряли пудами, а печёный хлеб — не граммами и фунтами, а ковригами.

— Теперь осталось у нас две ковриги, — говорила крестьянка. — Надо печь новые хлебы.

И хозяйка приготовляла огромную «дежу» (бочку) с тестом, а завтра пекла свежий хлеб. Вытаскивала из печи несколько огромных ковриг — на неделю.

Никакой «хлебной нужды» в единоличной деревне не было. Недаром же русскую деревню поэты называли «ржаной деревней», а мужицкое отечество «ржаной Русью».

За завтраком к картофелю добавляли сушёные грибы или солёные огурцы.

К обеду подавали щи или суп, хорошо заправленные салом. На второе — картофель с яйцами или конопляным маслом. На третье — гречневая или пшённая каша с молоком.

Все эти продукты крестьяне ели вдоволь, досыта, или, как говорили в деревне, «от брюха».

А теперь, вспоминая об этих «харчах», колхозники глотали голодные слюнки, вздыхали и мечтательно говорили:

— Вот было блаженство!..

Они не имеют теперь ни хлеба, ни каши, ни сала, ни масла, ни яичек. Люди вынуждены теперь ограничиваться пустыми щами и немасленной картошкой, да и то не всегда вдоволь…

Так питаются хлеборобы в бывшей «житнице Европы». «Ржаная Русь» превратилась в. некрасовскую деревню Нееловку, стала Коммунистической Подтянутой Империей…

Но не все колхозники живут плохо. Колхозная верхушка роскошничает.

Мне пришлось наблюдать семью одной колхозной буфетчицы. За столом всегда было мясо, водка.

О колхозном кладовщике его соседи говорили:

— Яйца в его доме в корзинах, как картошки насыпаны!.. На столе каждый день мясо. Какое душе угодно: жареное, варёное, ветчина, студень. Огурцов, моркови, помидоров — вдосталь, с колхозного огорода.

Кухарка колхозного председателя рассказывала:

— Прежде я в кухарках у попа и лавочника служила. Хорошо кушали мои господа! Очень хорошо! Ну, а теперешний мой барин из босяков вышел. Но что касаемо поесть, то в этом деле он им не уступит! .. Утром, как только встанет, отомкнёт свой чуланчик, принесёт оттуда помидоров, огурцов, пяток яиц, большой кусок ветчины или сала. И велит: яичницу–глазунью ему поджарить. Пол–литра водки единым духом вылакает. Яичницу всю до крошечки е большой сковороды подберёт и ухмыльнётся: «Ну, кажись, я готов!..» И, посвистывая, зашагает к колхозной канцелярии. А к вечеру заказывает; курицу или поросёнка ему поджарить… К обеду редко приходит: днём больше в буфете закусывает.

В колхозах были организованы буфеты. Заглядывал я в них. Там продаётся водка, колбаса, мясо всех видов, хлеб, и белый и чёрный.

Хотя буфет этот «колхозным» называется, но создан он не для колхозников. Нищий крепостной не в состоянии купить ни мяса, ни колбасы, ни водки: эта роскошь ему не по карману. Ему хотелось бы купить дешёвой рыбы: селёдочки, тарани. Но в буфете это не продаётся. Колхозник хотел бы купить чёрного хлеба по государственной цене. Но хлеб в буфете продаётся только тем посетителям, которые покупают выпивку и закуску.

Колхозник забредёт иной раз в буфет, постоит сиротливо около двери, облизнётся, проглотит набегающие слюнки… Потом почешет затылок. И, не солоно хлебавши, уходит обратно, вспоминая бабушкины присказки: «Дедушка видал, как барин виноград едал»; или: «По усам вино текло, а в рот не попало»…

Колхозники говорят, что эти буфеты созданы, главным образом, для угощения начальства. Без буфета раньше было неудобство. Понадобилось колхознику с какой-нибудь просьбой к местному начальству обратиться, — предварительно нужно было сходить в город, чтобы купить водки и колбасы для угощения. А теперь дело это очень облегчено и упрощено. Заходит колхозник в канцелярию, просит начальника «на минутку в буфет». И там, за бутылочкой, дело устраивается удобно и быстро…

Колхозники работой задушены, а едят впроголодь.

Болтуны же, деревенские начальники, за счёт этих голодных тружеников роскошничают и бражничают. У колхозных начальников пир на весь мир. Они пируют и дома и в буфете.

В первые годы после революции советская власть провозгласила в качестве одной из важнейших основ своей политики принцип первоначального христианства: «Нетрудящийся да не ест!» Даже в Конституцию его записала.

Давно уже в советском государстве этот принцип на практике отменён и совершенно забыт.

Теперь в колхозной жизни он заменён новыми, совершенно противоположными ему, принципами паразитарной идеологии и безудержно — эксплуататорской политики:

— Трудящийся да не ест!..

— Бездельник пусть ест и пьянствует!..

— Сколько стариков в вашем селе? — поинтересовался я. — Что-то их теперь не видно?

— А как же их можно увидеть, если их нет?! — ответил знакомый колхозник.

Он начал считать стариков, старше 60 лет. Дело это оказалось несложным. По этому подсчёту, в 1941 году, весною, их оставалось в живых только десять… На 600 жителей села.

А прежде, в дореволюционном селе, старые люди от 60 до 100 лет, старик, старуха или оба вместе, встречались почти в каждом дворе.

По оценке старожилов до революции в 130 дворах Болотного проживало около сотни стариков. А теперь их осталось десять…

— Не нравятся что–то нашим дедам колхозы, — горько пошутил один мужик: как появились колхозы — пропали старики…

Колхозная жизнь, при голоде, холоде, изнуряющем труде, настолько тяжела и разрушительна для организма, что колхозники не могут дожить до старости. Едва–едва они дотягивают до 40, редко — до 50 лет.

Поэтому колхозное село «омолодилось»: старики стали в нем музейной редкостью.

Но, если по возрасту колхозное село «омоложено», то по своему физическому состоянию и внешнему облику население состарилось. Молодые девушки, истощённые голодом, чрезмерным трудом и завядшие в одиночестве, выглядывают пожилыми женщинами. Люди средних лет имеют совершенно стариковский вид.

Стариков в колхозе, нет. Но нет и молодёжи. Колхозная нищета выморила стариков, загубила юность и превратила молодёжь в пожилых людей…

Из колхозов много мужской молодёжи уходит на работу в города. И оседает там. Из–за этого многие колхозные девушки не могут выйти замуж. Поэтому число браков в колхозном селе резко сократилось. А из-за этого рождаемость детей значительно снизилась.

О количественных изменениях населения в селе Болотное за последние годы старожилы сообщили приблизительные сведения:

До Октябрьской революции в селе было около 130 дворов. В нем жило тогда около 900 душ населения.

За годы революции и гражданской войны в 1917–20 годах население уменьшилось приблизительно на сотню человек.

Но в годы нэпа, когда жизнь улучшилась, население опять стало увеличиваться. К 1929 году был восстановлен прежний, дореволюционный, уровень числа населения: около 900 душ.

А весной 1941 года, до войны, в селе Болотное, вместе с посёлками, числилось около 600 душ населения. Значит, с 1929 до 1941 года, за десятилетие колхозной жизни, население уменьшилось на 300 душ, или на одну треть.

Из них только полусотне жителей удалось вырваться в города на постоянное жительство или переселиться в колхозы других областей. Эта полсотня переменила место жительства: переселилась из деревни в город или в другие деревни.

Остальные 250 человек вымерли: одни в лагерях, другие в самом колхозе. Вымерли от голода, холода, истощения… Каждый третий, четвёртый житель колхоза умер от преждевременной смерти…

И этот процесс вымирания колхозного села продолжался с 1930‑го и вплоть до 1941 года. За десятилетие колхозной жизни не было ни одного года, когда число родившихся было бы больше, чем число смертей.

В колхозом селе людей умирает больше, чем рождается. Для всех жителей и наблюдателей села этот факт очевиден. Ясны и причины этого явления. От нищеты и рабства люди вымирают. Продолжительность жизни сокращается. Число браков уменьшилось, и рождаемость снизилась.

Начиная с периода коллективизациии, колхозное село вымирает… Процесс этот идёт неумолимо и безостановочно.

— Ну, как живётся? — спрашиваю при встрече знакомых колхозников с соседнего посёлка.

— Жизнь наша известная — колхозная, — уныло отвечают они…

— Какое там «живём»?!. Не живём, дорогой, а мучимся, — поправляет меня другой.

— Да, ведь, вы когда–то, помнится, ваш посёлок «райским уголком» называли? — спрашиваю.

— То было при НЭП-е. А теперь совсем другое дело. Теперь в колхозах везде «рай»: ложись и помирай… Был наш посёлок «райский уголок», а теперь — это «адский уголёк»…

— Ну, заплакали, заныли, запричитали, как бабы над мёртвым! — вмешался в разговор бойкий молодой колхозник. — Совсем забыли, что «жить стало лучше, жить стало веселей»… Недаром же наш избач–комсомолец написал аршинными буквами плакат в избе-читальне: «Спасибо дорогому товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» Ну, а мы, меж собой, этот привет вверх тормашками перекувыркиваем:: «Спасибо счатливому товарищу Сталину за нашу дорогую жизнь!…» Так–то правильней будет…

Новое время — новое горе — и новые пословицы…

После этой встречи с колхозниками думалось: что это за умница — русский мужик!.. Какая неуёмная сила творчества! Нужда, как спрут, душит его, а он все философствует, этот лапотный мудрец. Он создал богатейшую в мире сокровищницу народной мудрости, огромный океан пословиц. Когда господа называли его презрительно «серым мужиком», «серою скотинкою», то он отвечал на это своею пословицей: «Мужик сер, да ум у него волк не съел»…

Ум русского крестьянина пока не сгорел даже в колхозном аду. Мужик продолжает философствовать и творить пословицы. Теперь в жизни колхозника так много горечи, житейских парадоксов и непримиримых противоречий между высокими словами и низкими делами его теперешних господ, — что современные пословицы приобрели по преимуществу иронически–саркастичёский характер. Они «облиты горечью и злостью».

Вымирают в колхозе люди. Но нарождаются новые пословицы: злые, насмешливые. Это критика режима смерти со стороны тех, кто ухудшаемый, не желает умирать, жаждет жизни и сопротивляется. Это протест мучеников против своих мучителей…

Колхозники метко определили свою жизнь: «Не жизнь, а мука»; «не живём, а мучимся»… Всю жизнь они бьются, как рыба об лёд, в безысходной нужде.

Во время коллективизации большевистские «Соловьи–Разбойники» ограбили крестьян: отобрали землю, скот, инвентарь.

А потом их принуждают работать на колхозной барщине: от темна до темна, без выходных дней, почти бесплатно.

За мизерный усадебный участок и корову власть облагает колхозника невыносимым оброком, натуральным и денежным.

И уйти от этой колхозной каторги земледелец не может. Он государственный крепостной, которого рабовладельческая власть приковала кандалами к своему имению для пожизненного отбывания принудительных работ…

Но жизнь колхозника — это не только каторга. Одновременно эта каторга является и сумасшедшим домом. Колхозники живут среди таких жутких и нелепых парадоксов жизни, которые могут быть только в сумасшедшем доме…

Колхозники–хлеборобы… живут без хлеба… Работая на огромных государственных полях, в бывшей «житнице Европы», хлеборобы и скотоводы… вымирают от голода…

В стране, которая прежде была завалена пенькой и холстом, кожами и овчинами, теперь люди ходят… «разутые и раздетые»… В отрепьях ходят люди, которые… выращивают на колхозных полях коноплю, лён, хлопок, а на колхозных фермах — скот, т. е. шерсть, овчины, кожи, или производят одежду и обувь…

Живя по соседству с непроходимыми лесными дебрями, колхозники… мёрзнут в хижинах–завалюшках, болеют и гибнут от холода!..

Где, кроме дома для сумасшедших, могут встретиться такие нелепости?!. Да и то лишь в том случае, если власть в этом доме была бы захвачена отделением буйно помешанных…

Трагедия колхозной обыдёнщины заключается прежде всего в нищете и голоде, в неизбывной нужде колхозника. В это непролазное болото нужды загнала колхозника большевистская бесчеловечная власть, ограбившая мужика до–гола и эксплуатирующая его неотступно и беспощадно.

После коллективизации нужда, как спрут, присосалась к ограбленному колхознику и жадно высасывает из него всю кровь, убивает все жизненные силы, физические и душевные.

Нищета–спрут терзает колхозника всю жизнь, повседневно и ежечасно, превращая его в вечного мученика.

Спрут нужды сковал земледельца своими мощными, безжалостными, отвратительными щупальцами. Это чудовище неотступно душит его мёртвой хваткой. Душит неумолимо до тех пор, пока на половине жизненного пути, в сорок лет, измученный, истощённый и обессиленный, колхозник не падает бездыханным…

Спрут и нужда это символ колхозной Голгофы…

Но одновременно спрут является также и символом самого большевистского рабовладельческого государства. Вселенских масштабов спрут, страшилище–душитель, чудовище–кровосос, — это и есть символическое олицетворение коммунистического государства…

Это страшная личина бесчеловечной власти, с её девизом джунглей: «Кто кого может, тот того и гложет!..»

МОГИЛЬНЫЙ РЕЖИМ…

Когда дело доходит до откровенности, то сами коммунисты определяют партийный билет, как «продовольственную карточку» или «ордер на жизнь». Это — меткое определение: партбилет — это гарантия «хлебной должности», а без «хлебной должности» в колхозе нет права на жизнь. Беспартийные колхозники, не владеющие «ордером», права на жизнь не имеют: они имеют только право на смерть, на преждевременную смерть...

Преждевременная смерть бывает: медленная, ускоренная или моментальная.

Первый вид смерти подробно обрисован в предыдущих очерках. Это медленная преждевременная смерть крестьян, как неизбежное следствие колхозной жизни впроголодь и впрохолодь, как результат чрезмерного истощения. Это — смерть, растянувшаяся на полжизни.

Обречённые на медленное умирание, голодные колхозники пытаются защищаться от такой мучительной вынужденной смерти мелкими кражами колхозных продуктов.

Однажды мне пришлось наблюдать, как колхозный кладовщик отлучился на минутку, не замкнув склада, а колхозник юркнул в склад и с лихорадочной быстротой успел насыпать себе два кармана зёрна.

Но эти мелкие кражи продуктов часто ведут колхозников в лагерь.

Прежде, в доколхозной деревне, о таких «преступлениях», как «воровство колосков» или «кража муки у лошадей», никто не слыхал.

Не только самостоятельный крестьянин был сыт. И батрак был сыт. Поэтому ему и в голову не могла прийти мысль — воровать муку у хозяйских лошадей, которых он кормит. Деревенские ребятишки часто рвали в поле, на ближайших полосах, колоски незрелой ржи и поджаривали их: это было лакомство для детей. Но никто из крестьян это «преступлением» не считал. Детей за это не наказывали и не ругали.

А теперь в социалистическом государстве за это «воровство» осуждают на многолетнее заключение в лагерях. Причём осуждают «хозяев» этой колхозной земли, которым она будто бы «передана на вечно». Осуждают тех работников, которые своим тяжёлым трудом вырастили колхозную ниву.

Теперь земледельцев на много лет отправляют в лагерь за воровство одной корзинки картофеля на колхозном поле.

А в доколхозном селе за такое «воровство» не наказывали. В прежней деревне в предосеннюю пору, будучи в ночном или днём пася лошадей, крестьянские мальчишки любили развести костёр и печь картофель. И яркий огонь и печёная картошка доставляли ребятам большое удовольствие. Картофель для этой цели выкапывали на ближайших полосах, то есть, как правило, на чужих полосах. И за это никто ребят не наказывал и не ругал.

А теперь за корзинку картофеля приговаривают к многолетнему заключению в лагере того голодного колхозника, который вырастил этот продукт.

Мелкие кражи часто ведут колхозников в лагерь. А оттуда для многих возврата нет. Для большинства заключённых лагерь — это верная смерть: советский суд даёт сроки большие, а условия жизни там ужасные.

— Отправлен в лагерь и сгинул без вести, — часто сообщают колхозники о судьбе своих односельчан.

Так попытка колхозников, воруя продукты, спастись от медленной голодной смерти, приводит многих из них в лагерь, то есть к ускоренной смерти. Колхозники попадают «из огня да в полымя». Получается заколдованный круг…

Руководители жестоко защищают колхозную собственность от всякого посягательства. Для этого у них есть серьёзные основания. В благодарность за «продовольственную карточку» они: услужливо выполняют приказ хозяина, драконовские законы большевистского правительства. Начальники с остервенелостью цепных псов охраняют колхозные фонды от хлеборобов также и потому, что это — их личные фонды. Ведь их должности являются «хлебными» из-за того, что значительную долю колхозных продуктов они разворовывают сами.

Не менее рьяно деревенские коммунисты охраняют свою власть от всякого на неё посягательства и не менее беспощадно расправляются со всеми недовольными и непослушными: колхозниками.

В Болотном произошёл такой случай. Председатель сельсовета нанял группу местных плотников–колхозников, обязавшись по договору уплатить им за постройку школы 200 пудов колхозной ржи. Но, когда плотники построили школу, он отказался платить им за работу по договору, а перевёл им эту плату на колхозные трудодни, то есть уменьшил эту плату во много раз. Плотники бесконечное число раз приходили к председателю и, предъявляя письменный договор, просили выплатить им заработанный хлеб. А сельский начальник грубо выгонял их из своей канцелярии.

Один из плотников, нервный человек, не выдержал этого издевательства. Он обругал председателя «разбойником» и замахнулся, намереваясь «заехать ему в рыло». Откормленный начальник схватил тщедушного плотника за горло, избил его и выбросил вон из канцелярии. Вышло по пословице: «За моё же жито, та й мене и побито»…

Но этим дело не ограничилось. В назидание всем строптивым колхозникам, плотника арестовали и «сварганили» громкое дело: «о террористическом покушении врага народа на ответственного советского руководителя во время исполнения служебных обязанностей»… Бедный «террорист» был приговорён советским Шемякиным судом к пятилетнему тюремному заключению…

Но коммунисты беспощадно расправляются с колхозниками не только за попытку нападения. Они наказывают даже за малейшие проявления недовольства властью, шпионя среди беспартийных.

В отплату за «хлебные должности» деревенские коммунисты необычайно усердно проявляют свою «большевистскую бдительность», донося органам НКВД, через свои партийно–комсомольские организации, по каждому поводу, часто совершенно пустяковому.

Местные милиционеры всячески поощряют такое доносительство об «антисоветских разговорах».

— Меня вчера задержала на базаре милиция, черт бы её побрал! — ругнулась баба, рассказывая свои приключения в городе.

— Ой, и плохо, ах, и тяжко живётся теперь на свете! — вздохнула колхозница, беседуя с соседкой.

— Колхозы не вечны, — сказал один крестьянин. — Прежде их не было. Наступит время, когда их опять не будет.

Эти разговоры были подслушаны «бдительными» деревенскими коммунистами. В результате — доносы в райком партии об «антисоветских настроениях». Оттуда — распоряжение начальнику районного отделения НКВД. В НКВД — дела «об антисоветской и антиколхозной пропаганде», аресты и ссылки.

Один колхозник чуть не попал в лагерь… за сновидение!..

Он рассказал своим односельчанам сон. Во сне он видел, как на небе появились Гитлер и Маркс и схватились драться. «В этой драке им обоим здорово досталось: у одного был вырван чуб, а у другого сильно пострадала борода»… Комсомолец настрочил донос. Милиционер произвёл допрос колхозника, «сварганил дельце» и уже готовился арестовать мужика–колхозника за «хитрую контрреволюционную пропаганду, замаскированную антимарксистским сном»… Несомненно, быть бы незадачливому сновидцу в лагере да вспыхнувшая советско–германская война помешала этому: сон оказался пророческим…

Одного учителя–партийца беспартийные коллеги упрекали за донос по поводу «антисоветского разговора». А он оправдывался тем, что в этом случае он не мог промолчать: этот антисоветский разговор слышали комсомольцы и донесли. За умолчание он был бы немедленно исключён из партии. Ведь Центральный Комитет партии издал специальный строжайший приказ о том, что все коммунисты, под угрозой немедленного исключения из партии и комсомола, обязаны систематически доносить об антисоветских настроениях беспартийных, о каждом антисоветском разговоре. Каждый коммунист обязан контролировать «большевистскую бдительность» другого.

Таким образом, роль деревенских коммунистов не ограничивается только ролью «погоняльщиков» на колхозной работе и «выжимальщиков» непосильных налогов у голодных людей. Они обязаны также быть бдительными шпионами, большевистскими ищейками в среде беспартийных…

В отплату за «хлебные должности» они обязаны выполнять роль беспощадных опричников жестокого большевистского правительства, которое отправляет колхозников в лагерь и за «колоски», и за «намерения», и за «антисоветские разговорчики», и даже за «антимарксистский сон»…

Как–то в беседе один местный колхозник подсчитал, сколько жителей Болотного за 24 года революции, от 1917 до 1941 года, главным образом, за годы колхозной жизни, были отправлены в лагери и тюрьмы. Таких оказалось в селе около 40 человек на 130 дворов, то-есть треть домохозяев села…

А до революции, за полустолетие, которое местные старики помнили, только два односельчанина сидели один месяц в тюрьме, за воровство: они украли лыки у ночевавшего в селе обоза.

В свете этих данных так убедительно звучит анекдот. В огромной, всеохватывающей советской анкете есть, конечно, вопрос: «Были ли Вы при советской власти в лагере или тюрьме?» Нехватает только дополнения к нему: «А если нет, то почему?»…

В тюрьмах и лагерях жизнь ещё более тяжёлая, чем в колхозах. Там подготовляется смерть ускоренная.

Многие колхозники из лагерей не вернулись.

Другие вернулись, но после лагеря прожили недолго.

Моментальная смерть тоже нередка среди колхозников. Как правило, это — смерть от безграничного произвола большевистских властей. От безграничного произвола самодуров гибли люди от голода в годы коллективизации. Из–за этого же погибли отходники–самоубийцы. По той же причине люди гибли и позже, в годы «нормальной» колхозной жизни.

Колхозники Болотного рассказывали: в соседней деревне в первые месяцы советско–германской войны произошёл такой случай. Молодой колхозник–красноармеец, после того, как его воинская часть была окружена и взята в плен немцами, совсем недалёко от его родной деревни, — выскользнул из окружения и пришёл домой. Узнав об этом, чиновник районного НКВД арестовал «дезертира» и повёл его в город, в котором ещё сохранялась советская власть. В пути энкаведист ругал арестованного красноармейца за «дезертирство» и давал ему строгое наставление:

— Не бежать домой, на печку, хотя бы и на один день. А немедленно вступать в другую воинскую часть Красной армии и бороться за советское отечество до последнего своего дыхания!..

Красноармеец ответил энкаведисту:

— Коммунисты гонят на фронт беспартийных, чтобы защищать свою власть. А сами сидят в тылу и воюют с бабами…

Этот упрёк попал не бровь, а в глаз чекисту. Не выдержало этого ретивое сердце большевистского опричника. Он тут же застрелил арестованного, своего односельчанина и школьного товарища…

И даже хвастался потом своим «геройским» поступком.

— Такая решительная расправа будет учинена со всеми противниками советской власти, со всякими критиканами!..

Так погиб «огрызнувшийся дезертир».

Погубить колхозников самодуры–начальники легко могут и на «трудовом посту», в колхозной обыдёнщине.

Вот, например, другой случай, который произошёл в селе.

Председатель посылает колхозников зимою в город, за 15 километров, привезти семенной фонд из районного склада. Погода была плохая, метель начиналась. Колхозники просили своего начальника отложить поездку: погода опасная, а времени до посевной кампании ещё очень много. Но властолюбивый начальник накричал на «злостных саботажников» и настоял на своём.

Люди подчинились, поехали.

День и ночь бушевала вьюга.

Домой колхозники не вернулись.

А утром, на второй день, родные отправились на розыски и нашли их в поле, недалёко от села, замёрзшими. Метель замела дороги. Люди заблудились, застряли в сугробах снега и, плохо одетые и истощённые, замёрзли… Замёрзли все шесть подводчиков. Лошади выжили, а люди погибли.

Из–за большого самодурства маленького чиновника погибло шесть человек, осталось шесть вдов и дюжина сирот… Говорят, что для поездки начальник выбрал колхозников, которых он особенно не любил…

Ни один волос не упал с головы начальника–самодура, погубившего столько людей. Вот, если бы погибли колхозные лошади, тогда его судили бы за «вредительство». А за людей… за погубленных людей в стране «социалистического гуманизма» начальники не отвечают…

Родственники погибших никуда не жаловались. Они, на основе многолетнего опыта, хорошо знали, что в «самом демократическом государстве мира» жаловаться некуда… Везде такой же произвол, от глухой деревни до столицы. Повсюду такие же начальники, от сельского до «мирового»…

Впрочем, бывали и суды за убийство людей самодурами, если виновником оказывалась мелкая беспартийная сошка.

Один шофёр, служащий райисполкома, рассказывал: как–то, будучи совершенно пьяным, он на грузовике «мчался как угорелый», «хотел попугать баб», налетел в деревне на толпу колхозниц и «раздавил трёх баб сразу»…

Шофёр рассказывал об этом со смехом, как об очень забавном приключении… Духом бесшабашного произвола и безграничного пренебрежения к людям прониклись не только большевистские начальники, но и их челядь.

Родные погибших пожаловались, был суд. Шофёр–убийца был приговорён к шести месяцам принудительных работ, без тюремного заключения и с выполнением работ по месту службы. Фактически «наказание» свелось только к штрафу: к отчислению 25% полугодичного жалованья в пользу государства.

Таким образом, в коммунистическом государстве за двадцатиминутное опоздание на работу и за убийство трёх людей наказание одинаковое…

За горсть колосков с колхозного поля советский суд карает голодного хлебороба неизмеримо строже (многолетним заключением в лагере!), чем бандита–самодура за убийство трёх людей…

В Советском Союзе такой «правопорядок» называется: «советская законность», «правопорядок социалистического гуманизма»…

При таком «социалистическом правопорядке» основная масса колхозников уже от самого рождения приговорена к медленной голодной смерти — в колхозе.

Другие, в более позднем возрасте, приговариваются к ускоренной смерти — в лагерях.

А все вынуждены ещё видеть над своей головой Дамоклов меч моментальной насильственной смерти, ожидая её каждый день от любого, даже самого маленького, разбойника–самодура.

Установивши в стране режим неслыханного террора и организовавши экономическую систему невиданного голода, раздавая только избранным «ордера на жизнь» и на «хлебные должности» в коммунистическом государстве, — кремлёвские владыки создали для себя главную опору: партию коммунистического чиновничества, армию опричников большевистского правительства.

Коммунистические чиновники, владея неограниченной властью и монопольно распоряжаясь государственным имуществом в стране голода и террора, приобретают, таким образом, не только «право на жизнь», но и «право на смерть». Это — «право на чужую смерть», право на убийство, открытое или замаскированное.

Применяя по отношению к беспартийной массе колхозников три категории смерти — моментальную, ускоренную или медленную, — они осуществляют это своё чудовищное «право» и терроризируют колхозников.

Терроризируя колхозников, коммунисты добиваются от них строгого выполнения тех задач, которые большевистское правительство ставит перед земледельцами:

— Работать на колхозной барщине без отлынивания!

— Выплачивать государству огромные налоги и займы, отдавать ему все, до последнего куска хлеба!

— Соблюдать большевистское «табу», то есть абсолютную неприкосновенность социалистической собственности, колхозных и государственных (общепартийных) фондов!

Но прежде всего коммунисты с беспощадной жестокостью добиваются от населения повиновения большевистскому государству и его чиновникам. Они требуют от народа повиновения злейшему его врагу — коммунистической партии, советскому антинародному правительству.

Причём, всеми мерами добиваются от населения абсолютного, беспрекословного повиновения: без единого слова возражения, протеста или критики. Вырвавшийся вздох («ой, тяжело живётся!») коммунистические тираны считают политическим протестом, неугодное сновидение — нетерпимой критикой…

Раболепие, молчание, послушание, угодничество — возводится во всеобщий абсолютный закон социалистического строя, ставится во главе «советских добродетелей».

Богатейшую, красочную речь русского народа большевистские унтеры Пришибеевы стараются свести к убогому советскому словарю, кратчайшему в мире: «приветствуем мудрого», «выполним на сто!»… Коммунистические Держиморды стремятся превратить говорливую деревню в немую.

Советские Юпитеры расценивают свободное правдивое слово, как своего злейшего врага. Они знают свою неправоту и боятся правдивого слова. Справедливое слово приводит к единодушию и к организованным действиям. Инакомыслие, критическое слово — признаки потенциального, «несдавшегося» врага. А «если враг не сдаётся — его надо уничтожить», — таков закон террористического большевистского государства.

И поэтому постоянные приказы из центра: о «большевистской бдительности», о партийно–комсомольском шпионаже. Указы и приказы: «Тащить и не пущать!..» Коммунистические руководители хотят выловить каждое справедливое, критическое слово и задушить его, вместе с его носителем.

Так коммунистические Пришибеевы устанавливают в колхозной деревне рыбье молчание, могильный правопорядок, режим смерти, Каинов режим.

Даже умирать колхозники вынуждены молча, без протеста, по-рыбьи…

Умирать — и не сметь шагу ступить для своего спасения…

Умирать — и не сметь пальцем пошевелить для своей защиты…

Умирать — и не проронить слова протеста, не вздохнуть громко…

— Не пищать, даже умирая!.. — таков краеугольный камень могильно–большевистского правопорядка, коммунистической тирании.

Не владея самым элементарным правом — на жизнь, — колхозники зато владеют всей полнотой «права на смерть»…

Террористическое большевистское государство, Государство–Дракон, предоставило колхозникам только одно «право» — на вынужденную смерть: вынужденно–преждевременную, вынужденно–беззвучную, смерть без протеста, немую, рыбью смерть…

Во многих государствах власть управляет своими подчинёнными «методом кнута и пряника». Но большевистское террористическое правительство расценивает этот метод, как детскую забаву. Организовав режим смерти, оно орудует не кнутом и пряником, а жизнью и смертью своих подданных.

Так Государство–Дракон посредством террора и страха смерти старается превратить колхозную деревню в некрасовскую «деревню Столбняки, уезда Недыханьева, Испуганной Империи»…

КОЛХОЗНЫЙ ГАРЕМ…

При посещёнии колхозных деревень резко бросается в глаза огромное численное преобладание женщин в колхозе. Среда взрослых колхозников женщин в два–три раза больше, чем мужчин.

— Колхоз — это бабьё царство, — говорят в деревнях.

Много мужской молодёжи находится в армии. На военную службу забирают молодёжь с 18 лет. Юноши уходят туда неженатыми. А после военной службы многие не возвращаются в колхоз, а устраиваются в городах и рабочих посёлках.

Немало мужчин уходит на заработки в города. Некоторые отрываются от семьи и оседают там.

Изрядное количество мужчин попало в лагери, оставив своих жён и детей надолго, нередко — навсегда.

Из–за этих причин больше половины женщин–колхозниц вынуждены жить без мужа.

Во время коллективизации по деревням летала легенда об «общей сельской спальне», об «одном колхозном одеяле». На практике колхозная жизнь обернулась к женщине неожиданной стороной: колхоз отнял у женщины мужа, оставил большинство колхозниц без мужа.

Положение в Болотном представляет типичную картину: женщин там втрое больше, чем мужчин.

В колхозе теперь многие девушки не имеют никакой возможности выйти замуж.

В доколхозные времена в Болотном только две девушки всю свою жизнь провели без замужества. Они не могли выйти замуж из-за своих физических недостатков: одна была глухонемая, а другая — кривая. Таких незамужних девушек звали в деревне «вековухами»: век свой живущие без мужа.

А теперь «вековух» в колхозе полно.

Много также в колхозе и вдов.

Прежде вдовы нередко повторно выходили замуж, за вдовцов.

А теперь они этой возможности не имеют. Вдовцы из-за колхозной нищеты предпочитают оставаться одинокими, А если некоторые женятся, то на девушках, которых в колхозе такое множество.

Характерный случай произошёл в селе. Одинокий пожилой вдовец женился, было, на своей молодой соседке, вдове с тремя детьми. А через два месяца они разошлись.

Стали колхозники допрашивать мужика:

— Почему же ты, дядя Мирон, развёлся с соседкой? Али тебе молодая баба не понравилась?

— Баба, как баба, — степенно разъяснил мужик. — А только пословица не даром молвится: «Жениться — не напасть, да как бы, женившись, не пропасть…» Так оно в колхозе и получается. Одному мне хлеба с трудодней на полгода хватало. А с такой оравой — не успел оглянуться, а хлеба уже ни зёрна не осталось… А потом дело обернулось ещё лучше. Колхозный «голова» вызвал в канцелярию, оскалился и говорит: «С молодой женой тебя, дядя Мирон, поздравляю… Только должен тебя предупредить: как вы теперь с соседкой женились, то записал я вас как один колхозный двор. А на один колхозный двор полагается, по инструкции, которая нам из самого центра спущена, только одна усадьба, а не две. По такому законному поводу наш колхоз другую усадьбу у вас отберёт»… Значит, не только хлеба не будет, а и картошки недохватка… Вот какая весёлая свадьба получилася. Если женишься, то, стало быть, живи без хлеба и без картошки, вой волком и помирай с голоду!.. Потому мы и развелись. Вот где собака зарыта. А что касаемо бабы, то я про неё плохого слова молвить не могу. Баба — как баба: молодая, работящая, Со всеми причендалами, как и другие протчие бабы…

Так и расстроилась эта женитьба. Вдовые соседи остались жить порознь: каждый в своей хате, каждый на своей усадьбе.

Дважды перед многодетными вдовами мелькала надежда. Вот дети получат от колхоза или от государства материальную помощь. Жить с детьми–сиротами станет легче, и шансы вдов на повторное замужество повысятся. Но, мелькнув, эти надежды быстро потухали.

Сначала это было тогда, когда в колхозах приступили к организации всяческих «колхозных фондов». Речь шла тогда и о фондах для сирот.

Но потом, в ответ на просьбы многодетных вдов, колхозные начальники разъяснили, что из этого фонда помощь может оказываться только круглым сиротам, у которых нет ни отца, ни матери. Но таких сирот в селе нет. Как только дети остаются круглыми сиротами, их забирают в город, в районный детский дом.

Другой раз эта надежда вдов на помощь для детей вспыхнула у них в связи с указом правительства о помощи многодетным семьям. После проведения всеобщей переписи в Советском Союзе в 1937 году правительство убедилось в том, что в результате коллективизации не только поголовье скота неслыханно сократилось, но также резко сократилось и людское «поголовье». И в целях поощрения рождаемости советское правительство издало указ о денежной помощи многодетным семьям, в которых было пять и больше детей.

Ряд многодетных вдов и вдовцов окрылились, было, надеждой на получение этого пособия. Детей будет содержать легче. Скорее можно будет восстановить нормальную семейную жизнь.

Но эти надежды, возбуждённые указом правительства, быстро погасли.

Один вдовец с тремя детьми хотел жениться на вдове с двумя детьми. Предварительно навели справки о своих перспективах на получение пособия для многодетной семьи. В советских учреждениях вдовые люди получили разъяснение, что, в случае такого брака, они пособия все же не получат. По инструкции пособие выдаётся только в том случае, если все пятеро детей в семье происходят от одних и тех же родителей. На сводных детей этот правительственный указ не распространяется…

Советские чиновники иронически «утешили» вдовца и вдову:

— Да, на этих пятерых детей вы никакого пособия не получите. Но, если после этой свадьбы вы будете иметь ещё пять детей, ваших общих детей, тогда уж пособие непременно получите. Если, конечно, до тех пор не будет нового декрета или новой инструкции…

Женитьба расстроилась.

Другая вдова, мать пятерых детей, от трёх до пятнадцати лет, тоже тешила себя надеждой на это пособие для многодетных. Но и ей в пособии отказали, разъяснив, что пособие выдаётся только в том случае, если в многодетной семье есть ребёнок до двух лет.

Так у этой многодетной вдовы рухнула надежда на пособие. Вместе с ней погасла и надежда на то, что она сможет улучшить жизнь своих детей, а, может быть, даже и найти себе мужа, детям — отца.

Вдовы в колхозе не имеют никаких шансов выйти повторно замуж. Овдовев, колхозницы остаются теперь вдовами на всю жизнь, «вечными вдовами».

В Болотном живёт с детьми жена одного из «районных вождей». Этот «районный вождь» завёл себе любовницу из своих канцеляристок, дал ей для жительства особняк в городе, рядом со своим домом. Но со своей женой он официально разводиться не счёл нужным. Он просто оставил её в деревне, когда сам переводился на службу в город.

Оставленную жену и детей он материльно обеспечил хорошо, за счёт колхоза. Для своего родственника он добился соответствующего назначения — кладовщиком в колхозе. И дал ему наказ: «кормить его детей и бывшую жену так же хорошо, как свою семью». Кормить — из колхозного склада, конечно. В колхозе она только числится, не работает, но продуктами обеспечена и живёт припеваючи…

Одежду и обувь для оставленной жены и для детей районный комиссар присылает из города.

Обеспечив материально эту свою бывшую жену, районный начальник потребовал от неё соблюдения только одного условия: чтобы она признала своё положение «жены в отставке» и «не мешала ему жить», то есть не скандалила бы с ним и его любовницей.

Это условие официальная жена районного комиссара соблюдает. И обеспеченно и тихо живёт в колхозе.

Таких бывших комиссарских жён, брошенных после официального развода или без развода, колхозники прозвали «соломенными вдовами». Это «вдовы», потому что живут без мужа. Но это вдовы «соломенные», ибо мужья их живы.

Таких «соломенных вдов» в колхозе немало.

В Болотном, кроме упомянутой выше, есть ещё две.

Одна жена бывшего председателя сельсовета. Этот местный коммунист, переехавший на работу в другое село, развёлся со своей женой–колхозницей и женился на молодой девушке.

Третья «соломенная вдова» — это бывшая жена местного секретаря сельсовета, партийца. Он переехал на работу в другой район. Там он женился на молоденькой учительнице, а с женой–колхозницей развёлся.

Коммунисты вообще, а деревенские в особенности, ведут кочевой образ жизни. Они недолго удерживаются на одном месте: партийные комитеты беспрерывно «перебрасывают» их с места на место. Учитывая ситуацию колхозов, как «бабьего царства», партийцы при переезде на новое место службы своих жён обыкновенно с собой не берут. Цинично заявляют при этом: «Этого добра» везде хватает»…

Жён своих они оставляют на месте, бросают их. А на новом месте работы они опять женятся на молоденьких девушках. В результате, в каждом селе, на каждом новом месте — новая жена: разбросанный гарем временных жён…

Многие деревенские начальники–комунисты предпочитают поступать ещё проще. Они вообще официально не женятся и не разводятся, а пользуются, как они выражаются, «колхозной клубничкой»… В «бабьём царстве», среда голодных колхозниц, в большинстве своём вынужденных жить без мужа, это занятие особых затруднений не встречает.

У «соломенных вдов», оставленных комиссарских жён, есть дети. Иногда немало детей: до четырёх и даже больше.

Судьба этих детей незавидна.

В Болотном только один из этих «гаремных героев» оказывает своим детям материльную помощь. Да и то только потому, что эта помощь для него ничего не стоит. Как районный начальник, он приказал родственнику–кладовщику снабжать его детей колхозными продуктами. А зависимые от него работники городских складов — торговых, больничных и т. д. — доставляют ему достаточное количество одежды, обуви и других предметов для снабжения и районного начальника и его семьи.

Другие комиссары, разведшиеся со своими жёнами, оставили своих детей в колхозах совершенно безо всякой помощи. Только изредка они присылают детям посылки со своей старой, изношенной одеждой и обувью.

Колхозники иронически называют этих брошенных детей «комиссарскими сиротами» или «детьми заслуженных большевиков».

Эти дети чувствуют себя брошенными на произвол судьбы, глубоко обиженными. Матери воспитывают их в духе острой вражды к отцам и к их новым жёнам.

При таких условиях взаимоотношения между родителями и детьми, между старыми и новыми жёнами принимают враждебно-скандальный характер.

Оставленная жена–колхозница старается встретить свою молодую соперницу и как тигрица всякий раз бросается на неё, с руганью, драться.

Один подросток из такой брошенной семьи чуть не проломил молотком голову своему отцу, комиссару…

Колхозная канцелярия.

Заходит девушка. Она заявляет председателю жалобу на бригадира. Вместе с другой колхозницей они работали целый день, сделали одинаковую работу, выполнили дневную норму. Но бригадир-комсомолец записал ей в книжку только половину трудодня, а другой колхознице, её «напарнице», полтора трудодня.

— Бригадир приписывает мои трудодни этой вдовушке. Потому — она ходит с ним в кусты спать… А я не хону идти. Так он мои трудодни отнимает. Пусть этот кобель моими трудоднями за свой удовольствия не расплачивается…

«Голова» колхоза разгневался. Он не стал разбирать жалобу девушки–колхозницы. И даже не пообещал разобрать это дело впоследствии.

Он с грубой руганью набросился на девушку:

— Вы все жалуетесь на бригадира! Бригадир знает, что делает. На то я его и поставил бригадиром, чтобы он командовал вами… Вон отсюда: мне некогда заниматься вашими сплетнями!..

Бедная девушка поспешила уйти от разгневанного начальника…

Однажды шёл я из села на ближайший посёлок. Меня догнала девушка с этого посёлка и всю дорогу была моей спутницей–собеседницей. Мы давно знали друг друга.

В беседе девушка скоро перешла от общих жалоб на колхозные порядки к сокровенным темам и доверила свои интимные заботы.

— Бригадиры–комсомольцы покою не дают, — жаловалась она. — На каждом шагу «пристают» к девушкам и вдовам… Ежели какая «податливая», то бригадир ей поблажки даёт: трудодней побольше запишет… на часок до захода солнца с поля на свой огород отпустит… Если в город на базар его любезная пойдёт, бригадир промолчит, колхозному председателю не доложит. А «неподатливых» баб бригадиры на каждом шагу притесняют и допекают…

На мой вопрос о председателе колхоза собеседница взорвалась бомбою:

— Председатель?! Чтоб его громом поразило!.. Пьяница–бабник.. Во много раз хуже бригадиров!.. — кричала моя спутница, размахивая взволнованно руками. — Разжирел как боров… Всегда пьяный. Жену свою оставил в соседней деревне. А тут ни одной безмужней бабе покою не даёт. Липнет как клей. Пристаёт, колхозный кобель, на каждому шагу… За бабьи «услуги» поблажки даёт: соломы даст… хлеба немного из колхозного фонда отпустит… лошадь даст зимой — за дровами съездить… А «неподатливым» — во всем и всегда отказ!.. Ежели баба ему не противится, то работу полегче даст: уборщицей в канцелярии или банщицей. Вот у нас банщица, к примеру. Раз в неделю попарит колхозных начальников: для них только баня и существует! А потом копается на своём огороде да ищет траву для своей коровушки. А трудодни начисляют. Не работа, а разлюли–малина…

— На хорошие должности «голова» только своих «зазноб» назначает: кухаркой, банщицей, буфетчицей, на птицеферму.

Помолчав минутку, девушка–колхозница продолжала:

— Ну, а ежели ты на уступку начальнику–кобелю не идёшь, то он тебе ничего из колхоза не даст. Вязанки соломы для коровы не отпустит!.. На каждом шагу норовит тебя допечь и со света сжить… Прошлой зимой, в невыносимые холода, председатель выгнал вот таких «неподатливых» баб и девок на работу в лес. Мы должны были вытаскивать из непролазных сугробов громадные чурки и накладывать на сани. А потом перевозили эти дрова на водочный завод, за 20 километров, и там опять складывали дрова в штабеля. Поработали мы на такой непосильной работе, вспотели и простудились. Все слегли: заболели. А две девки так и не встали: померли… Вот как доканывают непокорных баб наши мучители. Настоящие тираны!..

Девушка смахнула рукавом набежавшую слезу, пошла молча… Потом продолжала:

— Иной раз так подумаешь. Мне уже тридцать стукнуло. Мужа теперь все равно не найти. Зачем беречься–то?.. А тут другое на ум пойдёт. Ежели не беречься — дети пойдут. Что с ними делать?! В колхозе даже с мужем детей так трудно кормить, так тяжко с ними приходится! А без мужа как их прокормишь?! И себе горе и детям мука… Прежде аборты разрешали в больнице делать. В аптеке тоже такие средствия были, чтоб детей не рожать. А теперь ничего этого нету…

Девушка взглянула на меня смущённо–пытливо. Заикаясь, спросила:

— А може в аптеках… в больших городах… и теперь… такие средствия продают?..

Не мог я утешить девушку.

— Теперь таких «средсвий» нигде нет. И в больших городах тоже. После коллективизации, как подсчитало советское правительство, что людей в нашей стране осталось мало, так и распорядилось: прекратить везде и производство и продажу таких «средствий». Сталин велит советским женщинам рожать побольше детей. Правительству нужны и колхозники, и рабочие, и солдаты…

— Велит рожать?! — опять вспыхнула девушка. — Чтоб ему Антонов огонь в это самое родильное место!.. Рожать?.. А где я мужа достану? Кто будет отцом–кормильцем для моих детей?.. «Отец родной» рожать велит, а колхозных ребят голодухой морит… И колхозные похабники тоже о детях не заботятся. Бабам покою не дают. А как только баба родит, то никакой ей помощи: ни от блудного отца, ни от колхоза. Мучься, баба, с ребёнком, одна, как хочешь!.. Нет, приживать детей от приблудных отцов… плодить «комиссарских сирот» в колхозе… это только матери на горькое горе и детям несчастным на лютую муку!..

Мы пришли на посёлок.

Прощаясь, девушка вздохнула и сказала:

— Ничего не поделаешь: видно и дальше придётся обороняться от похабников…

Председатель одного из соседних колхозов решил расширить свой гарем до максимальных размеров.

Прежде в него входили только вдовы и девушки. Но вот началась германо–советская война. Коммунистический владыка колхозного гарема расценил это событие, как «благоприятный случай». Все взрослые мужчины–колхозники отправлены на фронт. А председателей колхозов в армию не забирали, оставляли на своих постах,

В первые же недели войны председатель объявил во всеуслышание свой новый приказ:

— Так как взрослых мужчин теперь в колхозе нет, то всех женщин от 16 до 40 лет я объявляю своими жёнами. И немедленно приступлю к исполнению своих обязанностей…

— Что он рехнулся или так нехорошо шутит?.. — недоумевали одни колхозницы.

— Кажись, это не шутка, — отвечали другие. — Разве вы его не знали? Раньше был колхозным кобелём для безмужних. А теперь решил стать колхозным быком для всех…

Приказ колхозного начальника не был грубой шуткой. Он стал похабной действительностью. Каждый вечер этот гаремный дракон вызывал к себе очередную колхозницу «для уборки канцелярии». После уборки запирал её в канцелярии и принуждал её в своём кабинете спать с ним. Измучили колхозниц трудодни. А теперь самодур ввёл для них ещё и «трудоночи»…

Одна из жертв этого «колхозного дракона», молодая колхозница, рассказывала, как поздно вечером, после того, как она вернулась с колхозного поля, колхозный начальник вызвал её в канцелярию. После того, как она убрала канцелярию, начальник позвал её в свой кабинет и предложил ей выпить водки и закусить с ним: покушать яичницы-глазуньи. Разгадывая намерения начальника, голодная женщина отказалась от роскошного угощения… Начальник заявил: «От угощения ты можешь отказаться, но спать со мной ты должна!..» И он указал ей на кровать, которая стояла в его кабинете. Женщина категорически отказалась выполнять его похабные домогательства. Колхозный начальник, как зверь, набросился на неё. Колхозница активно сопротивлялась, отбиваясь от нападающего похабника. Тогда насильник выхватил из кобуры револьвер и произвёл несколько выстрелов над самой головой женщины. Ошеломлённая колхозница упала на пол без сознания… Очнувшись, она увидела, что лежит на кровати начальника в истерзанном виде. А начальник лежит рядом и нагло ухмыляется:

— Сопротивление не поможет!..

— Куда пойти?! Кому пожаловаться?! Кто поможет, кто защитит от истязателей?!. — Так в отчаянии рыдала эта женщина–колхозница, придя домой, истерзанная и оплёванная физически и душевно…

В другом селе произошёл такой случай.

Председатель сельсовета пытался изнасиловать сельскую учительницу. Она закричала. Проходившие колхозники защитили её от насильника.

Сама эта учительница была такая запутанная, что никуда не пошла жаловаться. Но другая, пожилая учительница, её коллега, пошла в город, добилась приёма у председателя райисполкома и пожаловалась ему.

«Районный вождь» грубо распек учительницу:

— Подумаешь, важность какая: председатель хотел поспать с молодой бабёнкой… У нас тут важных государственных дел по горло. На носу важнейшая политическая кампания — уборочная. Вы, учительница, государственная служащая, понимаете ли, что значит для государства уборочная кампания, от которой зависит вся жизнь государства в течение целого года?!. А вы тут с такими мелочами… сугубо личными пустяками пристаёте… И время у ответственных руководителей попусту отнимаете!.. Вместо того, чтобы по пустякам кляузничать, Вы мне рапортовали бы о том, как Вы сами, и все другие учительницы Вашей — школы, и все ученики Ваши — на уборочную мобилизовались! Уходите и больше не являйтесь в мой кабинет с пустяками!..

Учительница выскочила из кабинета начальника как ошпаренная… Она все ещё надеялась «найти справедливость» и написала письмо в «Учительскую газету». Там напечатали малюсенькую хроникёрскую заметочку эзоповским языком, в дипломатическом тоне. Но результатов и после этого не было никаких…

И по–прежнему стонут мученицы колхозных гаремов:

— Куда пойти?!. Кому пожаловаться?!. Где найти на драконов суд и управу?!.

СЕЛЬСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

В советском нэповском селе работала начальная четырехклассная школа. Она работала с двумя учителями, в две смены.

Потом, после коллективизации, когда в деревнях стали осуществлять указ советского правительства о всеобщем семилетием обучении, в селе появилась школачземилетка. Силами колхозников и за их средства было построено новое большое здание. Начала свою работу школа–семилетка: неполная средняя школа, с семью классами и семью учителями в ней. Школу эту посещали дети из Болотного и прилегающих деревень и посёлков.

Кроме школы–семилетки, в колхозном селе были организованы новые культурные учреждения: изба–читальня и почта.

Прежде, и до революции и при нэпе, почта была только в волостном селе. Теперь, после коллективизации, когда все сельское хозяйство превратилось в государственное, которое постоянно, и во всех деталях руководится и контролируется из государственных и партийных вышестоящих органов, — почта стала необходима для каждого колхоза и сельсовета. Теперь сельские учреждения получают ежедневно из районного центра десятки письменных распоряжений, указаний и запросов — и столько же посылают туда отчётов, рапортов, сведений. Поэтому ежедневно из сельсовета ездит в район колхозник-почтарь: возит почту в район и привозит оттуда. А другой работник почты, заведующий почтовым отделением, непрерывно должен вести по телефону разговоры колхозно–сельсоветского начальства с районным. Он вынужден «висеть на телефоне», как выражается работник этого ведомства.

Для того, чтобы у взрослых крестьян «выкорчевать остатки капитализма в сознании», преодолеть вражду к колхозу и воспитать их в коммунистическом духе, — при сельсовете организована изба–читальня, или колхозный клуб. В нем на столах лежат советские газеты и журналы. Есть библиотека, составленная почти исключительно из политических книг и брошюр. Изба–читальня украшена портретами Сталина и других вождей большевизма, плакатами и лозунгами по текущим кампаниям. Изредка там показывают советские фильмы.

В качестве заведующего избой–читальней из районного центра всегда посылали комсомольца или комсомолку: беспартийным этой работы не доверяют.

В последние годы в селе построена, силами колхозников, больница; прислан врач.

Интеллигенции в колхозном селе теперь много: врач, агроном, избач, почтовый чиновник, семь учителей, — всего одиннадцать человек. Прежде в этом дореволюционном селе их было три: учитель, дьячок, священник.

Из одиннадцати интеллигентов нет ни одного члена партии. Комсомольцев — три: избач и две учительницы. Остальные интеллигенты — беспартийные.

Как живёт и работает интеллигенция в колхозном селе?

Молодой агроном рассказывал, как после окончания сельскохозяйственного института он приехал в колхоз с большим воодушевлением и широкими планами: поднять урожайность полей и огородов, продуктивность животноводства, повысить благосостояние колхозников, помочь им сделаться зажиточными.

А в колхозе молодому мечтателю сразу перебили крылья. Колхозные руководители ему хмуро заявили:

— Ты своих планов не выдумывай. Нам самые детальные планы из районного центра спущены. Нам только нужно их на все 100 процентов выполнить.

Агроном скоро убедился, что колхозные руководители интересуются только тем, как бы посильнее ограбить колхоз в свою пользу да выполнить спущенные планы. Агроном, как инструктор–просветитель, как проповедник агрономической культуры, для колхозного начальства не нужен. Начальство использует агронома только как одного из погонялыциков в колхозе. И только. —

А колхозники вообще никакой надобности в агрономе не чувствуют.

В колхозе агроном сам убедился, что низкая урожайность колхозных полей зависит не от агрономической некультурности крестьян, а от других причин. Прежде всего оттого, что в колхозе труд почти бесплатный, во-первых, и абсолютно–принудительный, во–вторых.

— Как же я могу увещевать или понуждать колхозника к труду, если сам вижу, что он вынужден работать почти бесплатно?! — говорил агроном. — Колхозник получает за трудодень только 200–400 граммов ржи. Разве это плата?! Они работают впроголодь, истощены, бессильны… Колхозники работают по принуждению, из–под палки. Они выполняют невольную работу, колхозную барщину. Но кто же может выполнять бесплатную работу, принудительную, крепостную барщину, без отвращения и успешно?! Мне, беспартийному агроному, колхозники говорят откровенно: «Пусть нам «товарищи» возвратят нашу землицу, — ив следующем же году мы удвоим урожай на полях, удвоим поголовье скота. Будет всем довольно и молока, и масла, и мяса. Мы, хлеборобы, будем сыты и горожан завалим продуктами. А вот в колхозах, дорогой наш, и трактор, и многополье, и агроном, и животновод, — и все это без толку: нет ни хлеба, ни масла, ни мяса… Столкнули «товарищи» хозяйство в болото. Так при колхозных порядках ему оттуда и не выбраться»…

Колхозники говорили агроному о своих обидах и мечтах.

— В колхозе мы не хозяева. Мы только крепостные: отбываем колхозную барщину. Зачем нам колхоз?! Разорил он нас… доконал… в печёнку въелся!.. И не нужны нам ни колхоз, ни колхозное начальство… ни колхозный агроном… Вот если бы распустили проклятые колхозы да вернули нам нашу земельку–матушку, — тогда было бы другое дело. Мы разбили бы землю на отдельные участки, для каждой семьи, расселились бы на отдельных хуторах, как было

до революции на столыпинских хуторах, — вот тогда бы агроном нам потребовался. Каждый хозяин для своего участка сам особый план бы выработал: что сделать и как сделать, чтобы побольше со своего хутора доходу получить? Вот тогда агроном в каждом крестьянском доме, на каждом хуторе стал бы дорогим гостем, желанным советником нашим. А теперь колхоз нам вреден… И все колхозные работники, даже агроном, нам ни к чему…

Чудные дела творятся в колхозах: специалист по сельскому хозяйству, агроном, чувствует себя там бессильным и лишним человеком…

Врач в селе пожилой, семейный. Опытный врач, прошедший многолетний предварительный путь фельдшерской практики. По происхождению из крестьян.

Он сетует на то, что его возможности оказать помощь колхозникам очень ограничены. Лекарств, даже самых необходимых, не хватает.

А главная беда в том, что врач бессилен устранить основные причины массовых заболеваний в колхозе.

— Главные причины болезней и высокой смертности колхозников, — говорил врач, — это голод, холод, изнурение. Питание колхозников очень плохое: картофельная похлёбка или капустный борщ. Без мяса, без сала, без масла, без яиц, без рыбы. Ничего этого колхозники теперь и в глаза не видят. Не едят теперь они каши. Нет даже ржаного хлеба. Выданного на трудодни хлеба им: хватает теперь только на несколько, месяцев в году. Питание скудное, голодное, а работы на колхозников навалено с избытком: работают они от восхода солнышка до захода, по 15–16 часов в день. Да ещё по–китайски: без выходных дней. Где же тут выдержать с пустой похлёбки?! Люди неминуемо истощаются, изнуряются, заболевают. А многие сваливаются, как загнанная лошадь… «Все пары вышли», — так колхозники характеризуют эти случаи…

— Или возьмём другую причину заболеваний: холод, — продолжал врач. — Зимой или в осеннее ненастье колхозники мёрзнут, мокнут, часто простуживаются. А как же им не простудиться?! Одежда ветхая, обувь худая. Дров тоже нет. Привезти дров из далёкого леса не на чем: «голова» даёт колхозных лошадей только «избранным». Ну и мёрзнут колхозники. Сколько бывает простудных заболеваний в осенне–зимнюю пору — Боже упаси!..

— А чем я, могу помочь людям, бедствующим от холода, голода и истощения?.. — разводил руками доктор. — Станешь с врачебной точки зрения растолковывать начальству, что надо голодных колхозников подкормить… дровами обеспечить… рабочий день сократить… выходной день дать… А начальство зарычит, набросится как остервенелое: «Да понимаете ли Вы, что говорите?! Вы же злостно критикуете советские законы, правительственные распоряжения, советско-колхозные порядки!.. Это же антисоветские разговорчики!..» Напомнят о знаменитой 58‑й статье Уголовного Кодекса… И о тех «местах отдалённых», куда, дескать, согласно поговорке, прежде «Макар телят не гонял», но куда современные Макары гонят «телят» целыми стадами… Ну, после этого язык и прикусить: разве против рожна попрёшь?! Разве стену лбом прошибёшь?!

Горько усмехнулся врач. Помолчал. Потом продолжал:

— Прежде все люди рассматривали больницу, как лечебницу. А теперь её рассматривают по–иному: не как лечебницу, а прежде всего, как медицинский контрольный пункт для отбывающих барщину колхозников. Колхозное начальство всегда долбит врачу один наказ: «Больным колхозникам выдавать врачебную справку об освобождении от работы только в крайнем случае, в виде исключения, когда больной совсем не может двигаться…» Но колхозники заболевают массами. И обращаются они к врачу обычно не за лечением. Они сами хорошо понимают, почему они болеют. Знают и главные «лекарства» от их хронической болезни: пища, дрова, одежда, обувь… Больные понимают, что врач не может снабдить их этими «лекарствами». Но колхозники знают, что одним «лекарствам» врач больным помочь может. И помогает. Это «лекарство»: кратковременное освобождение от работы, небольшой отдых для изнурённого больного. За этим–то «лекарством» и обращаются к сельскому врачу чаще всего. Получив от врача справку о том, что из-за болезни колхозник не может выходить на колхозную работу два–три дня, больной одарит врача таким благодарным, прослезившимся взглядом, который надолго запоминается… Справку эту колхозники называют «освобождением»… Дети больных колхозников бережно, как драгоценность, берут её и относят в колхозное правление…

— Выдашь такую бумажку больному колхознику и порадуешься, — продолжал врач: получит он отпуск на несколько дней, полежит, отдохнёт — и оживёт, как это часто бывало… Но радость в таких случаях бывает непродолжительной и часто заканчивается скандалом. Вызывает какой–либо сельский начальник — сельсоветский, колхозный или партийный, каждый считает себя начальником над беспартийным врачом, над беспартийными учителями! — и начинает «отчитывать»: «Вы очень добры, товарищ врач: сегодня мы получили от колхозников три Ваших бумажки с освобождением от колхозных работ по болезни. Если Вы будете так щедро выдавать бумажки, то кто же останется работать в колхозе?! Вы потакаете нерадивым колхозникам, лентяям и саботажникам!.. Вы лучше орудуйте всякими там безвредными порошками и подкрашенной водичкой… А бумажек с «освобождением» выдавайте как можно меньше. Потому, что, хотя это «лекарство» для колхозника очень полезное, но для колхоза оно — вредное… А если Вы наших требований исполнять не будете, то придётся доложить райкому и райздравотделу. Они снимут Вас с работы за вредительство и отдадут под суд. Тогда пеняйте на себя и вспоминайте поговорку о Макаре с телятами, о которой мы с Вами не раз уже беседовали…»

— А как же районное начальство относится к этому вопросу, о больных колхозниках и отпусках? — спросил я.

— Оно всецело на стороне колхозного начальства, — ответил врач. — Сам «районный вождь», разъезжая по колхозам, иногда рвёт публично врачебные справки, а больных колхозников с помощью милиционеров выгоняет на работу… Ну, а после такого «благого примера» и колхозные председатели с нашими справками нередко поступают так же…

— Короче говоря, «сталинская забота о человеке» самая нежная и «социалистический гуманизм» в полном расцвете… Такую заботу» испытывают не только взрослые колхозники, но и дети. В прошлом году, например, зимой праздновали здесь, как и по всей стране, 60-тилетний юбилей Сталина. Холода были ужасные: около ‑40°… Школьные занятия, по правилам Наркомпроса, были из–за холода прерваны, и школьники в эти холода сидели дома. Но к сталинскому юбилею поголовно всех школьников, начиная с семилетних первоклассников, выгнали в школу, на юбилейный митинг… Школа расположена далеко за селом, в поле. Местным ученикам пришлось идти до полутора километров, а школьникам из посёлков и других деревень — от двух до трёх километров. По страшному морозу детям пришлось идти на митинг в ветхой порванной одежде, в худой обуви, нередко в фуражках, иным даже без рукавиц… Многие детишки, несколько десятков школьников, отморозили себе уши, руки, ноги…

Это только несколько примеров, которые показываю в каких условиях приходится жить колхозникам и работать нам, сельским врачам.

— А каковы были условия врачебной работы до революции? — осведомился я у врача.

— В доколхозной деревне, и до революции и при НЭП-е, я много лет работал в сельских больницах фельдшером, — ответил колхозный лекарь. — Тогда работать было неизмеримо легче. Крестьяне были сыты, одеты тепло, жили в натопленной хате. Заболеваний было несравнимо меньше, чем в колхозной деревне. Смертность была тогда гораздо ниже рождаемости, и население в деревнях сильно увеличивалось. А теперь колхозники болеют массами в «колхозном раю» и мрут, как мухи… После коллективизации смертность в деревне гораздо выше рождаемости, и население в колхозе неуклонно вымирает. И в нашем колхозе. И в районе. И в области. По всей стране… Прежде, в доколхозной деревне, я мог помогать больным крестьянам: и лекарствами, и врачебно–гигиеническими советами. Мужички были благодарны врачу, фельдшеру — за их деятельность. И приятно было работать. А теперь я могу помочь больным только в малой степени и далеко не всегда. Я почти бессилен помочь сельским жителям в их условиях. Трудно и тяжко работать в колхозной больнице…

РАССКАЗЫ УЧИТЕЛЕЙ ОБ УСЛОВИЯХ ШКОЛЬНОЙ РАБОТЫ

Рассказывали учителя о своих районных руководителях.

Заведывание районным отделом народного образования за все 24 года советской власти до германо–советской войны никогда не было доверено беспартийному учителю. На этот пост всегда назначался только партиец, часто не из учителей и даже не имеющий среднего образования.

Такой же принцип осуществлялся и при назначении заведующих школами. Беспартийному учителю этот пост доверялся Только в том случае, если среди учителей школы не было ни одного партийца или комсомольца. Во всех других случаях заведующим назначался коммунист, хотя бы он был юным комсомольцем, только что окончил педтехникум, а среди беспартийных учителей были педагоги квалифицированные и опытные.

Коммунистов, партийцев и комсомольцев вместе, среди учителей было не больше 25 процентов.

Как правило, квалификация беспартийных учителей гораздо выше, чем коммунистов. Ясно, что при этих обстоятельствах монопольное право коммунистов на руководство школами сильно обижает беспартийных учителей.

Учителями, обычно, не руководят, а командуют, грубо и бесцеремонно. Командуют не только заведующие школами и чиновники районе, но и все местные колхозные начальники: и парторганизатор, и секретарь комсомольской ячейки, и председатель сельсовета, и председатель колхоза. Каждый уполномоченный из района тоже считает себя вправе распоряжаться учителями.

— Уж очень много у нас начальников, — жалуются учителя на свою горькую долю. — Кто только нами не командует?! Каждый местный начальник желает свою «образованность показать», вмешивается в школьные дела, командует нами и поносит нас, как «гнилую интеллигенцию»…

Таким «руководством» — диктаторским командованием, грубой руганью и травлей, — некоторые учителя со слабыми нервами были доведены до самоубийства…

Труд и заслуги учителей в Советском Союзе оцениваются плохо. Зарплата их очень низкая.

Долгий ряд лет эту самую многочисленную категорию интеллигенции при наградах правительство вообще обходило, игнорировало.

Потом оно решило это упущение исправить и подготовить указ о награде орденами большой группы учителей. Но практически это мероприятие было проведено так, что в большинстве случаев награду получили не лучшие учителя.

Некоторые учителя имели широкую известность, как лучшие педагоги в государстве, но в списке награждённых их не было. Зато другие учителя, не имеющие никаких особенных педагогических талантов и учебных успехов, получили ордена. Некоторые педагоги были награждены не за работу, а только за обещания, которые они в торжественной обстановке дали вождю советского государства, что в их школе все ученики будут «отличниками», т. е. будут иметь только отличные и хорошие отметки. Другие директоры были награждены за то, что они записали в пионерскую организацию поголовно всех учеников своей Школы, превратив таким образом её в «пионерскую школу»…

В том районе, куда входит Болотное, орден был выдан тоже плохому учителю.

Районные партийно–комсомольские организации выдвинули перед правительством кандидатом на награду учителя–комсомольца из сельской школы. Районному начальству он был известен, как пропагандист и активный проводник политических кампаний в селе. Но он был плохим учителем: малограмотен, груб, учительскую работу не любил, преподавал плохо. Класс его занимался неохотно, имел слабые успехи.

И вот указом правительства этот учитель был награждён орденом, как лучший учитель в районе. Районые организации устроили в городе чествование орденоносца, учителя–комсомольца. Торжественный праздник проходил почти в пустом зале: мало кто из беспартийных учителей на это собрание явился. Они считали для себя унизительным участвовать в чествовании такого «орденоносца». На торжественном заседании некому было сказать орденоносцу приветственного слова от учителей школы, которой он заведывал: там–то его знали лучше всего, и на праздник ни один из его коллег по школе не явился…

Ненормально не только руководство сельскими учителями. Условия жизни школьников тоже очень неблагополучны.

Школьники оборваны, нищи, голодны. А могут ли хорошо учиться голодные дети? Старая пословица говорила: «Сытое брюхо к ученью глухо». Эта пословица подразумевала или только определённый период времени — после сытного обеда, или людей, которые едят чересчур много и тем сосредотачивают энергию организма только на процессе пищеварения, отвлекая её от мозга.

Сельские учителя заметили на колхозных школьниках новую закономерность: «Голодное брюхо к ученью глухо»… Организм голодных детей слаб и быстро утомляется. В особенности скоро утомляется нервная система. Она у голодного ребёнка повышенно возбудима. Внимание возбуждённого школьника легко отвлекается всякими внешними посторонними факторами: в классе, в школе, на улице.

Кроме того, он постоянно отвлекается от уроков своим внутренним состоянием, обусловленным чувством голода. Внимание такого школьника все время отвлекается от урока ассоциациями голодного: «Голодной куме — все хлеб на уме»… Оно постоянно занято специфическими мечтами и заботами, ибо голодный всегда находится, говоря словами чеховского персонажа, «…в рассуждении, чего бы покушать…» Поэтому колхозные школьники часто бывают невнимательны, рассеянны. Они, «присутствуя, отсутствуют»… И многое на уроке пропускают.

А то, что услышат, голодные школьники нередко воспринимают односторонне и убого.

— Однажды на уроке, — рассказывал учитель колхозной школы-семилетки, — в седьмом классе мы читали повесть Гоголя «Старосветские помещики». Когда там многократно упоминалась обильная еда, то голодные школьники, глотая слюнки, перемигивались и бросали реплики: «Вот была обжорка–то!..» «Хошь бы один разок так пожрать!..» А возглас писателя: «Скушно жить на этом свете, господа!» ученики встретили бурными, негодующими восклицаниями: «Так лопали — и им… скушно!..» «В колхоз бы вас: тут бы вам стало жить веселей!..» Пересказ повести Гоголя голодными школьниками свёлся к подробному изложению меню Афанасия Ивановича…

Психологию голодных и больных хорошо охарактиризовали народные пословицы: «Голодной куме — все хлеб на уме»; «У кого что болит, тот о том и говорит»…

Если старая пословица говорила о том, что «сытый голодного не разумеет», то сельские учителя убеждаются теперь и в обратном. «Голодный сытого не разумеет»…

Так голод затрудняет ученье в колхозной Школе.

А дома заниматься подготовкой уроков школьникам некогда. Родители их целый день, от темна до темна, заняты на колхозной работе. Поэтому школьникам приходится очень много работать по дому. Они должны работать на огороде; топить печку и варить пищу; ухаживать за мальшами; рвать траву для коровы; пасти на пустыре поросёнка, телёнка; разыскивать топливо и т. д.

Кроме того, сельское начальство часто привлекает школьников к колхозной работе, «мобилизует» их во внеурочное время: на прополку полей, колхозного огорода, на уборочные работы — полевые, луговые, огородные, на молотьбу; на ремонт дорог, в качестве посыльных и т. п.

Нередко школьников «мобилизуют» на колхозные работы и в урочное время: целыми классами или даже всю школу. Причём, начальство «забывает» записать школьникам трудодни или покормить голодных детей за их работу…

Из–за всех этих обстоятельств школьникам, по наблюдениям старых учителей, в колхозе учиться стало теперь гораздо труднее, чем в условиях доколхозной, более или менее нормальной, жизни — в дореволюционной или нэповской деревне.

А учителям тоже труднее стало работать в колхозной школе уже из-за одного того, что их ученики живут в голоде и нищете.

Общий результат труда учителей и школьников, учебная успеваемость, при таких условиях неминуемо снижается. Это огорчает учителей.

Недовольство учителей вызывают также и школьные учебники, особенно учебники истории, русского языка и хрестоматия для чтения.

— Некоторые учебники не помогают нашей учебно–воспитательной работе, а мешают ей, — говорили учителя.

В 36‑м году, по приказу ЦК партии, во всех начальных школах был введён новый предмет преподавания — «история СССР» (история России). Раньше этот предмет изучался только, в средних и высших школах. А теперь историю стали изучать в третьем и четвёртом классах начальной школы, ученики с девяти–до одиннадцатилетнего возраста…

Был составлен специальный учебник, под редакцией профессора Шестакова, и утверждён Центральным Комитетом партии. Авторы были награждены большими денежными премиями. Ознакомившись с этим учебником, опытные учителя говорили, что он совершенно не приспособлен для начальной школы. Вместо того, чтобы дать детям сборник живых рассказов и очерков об отдельных исторических эпизодах и деятелях, детям дали сухой учебник, который недоступен им ни по содержанию, ни по форме. В первом разделе учебника в сжатом виде излагалась книга Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства»…

Так инициаторы этого педагогического эксперимента и редакторы нового учебника, «великий друг детей» (Сталин), вместе с «унтером Пришибеевым по делам культуры» (Ждановым), обязали девятилетних детишек изучать… философию, исторический материализм: «матриархат», «патриархат», «первобытный коммунизм», «эксплуатацию», «классовую борьбу», «государство, как орудие классового угнетения», и т. п. Девятилетние дети, несмотря на все усилия, никак не могли одолеть эту мудрёную абракадабру. Они должны были долбить наизусть этот непонятный учебник, как долбили в средневековых школах «Псалтырь» в качестве азбуки и книги для чтения…

После вводного, «философского», раздела, в учебнике следовала история дореволюционной Россини. Сущность этой истории изложена была так: в дореволюционной Россини было плохо все, кроме двух явлений — революционной борьбы и территориальных завоеваний.

К заслуженным «революционным борцам» причислялся разбойничий атаман Стенька Разин. Учебник славословил Разина не только за его «революционную деятельность», но и за методы расправы со своими противниками. Учебник в одобрительном духе описывал для девятилетних детей, как расправлялся разбойник с царскими чиновниками: по приказу атамана, его сподвижники связывали захваченных чиновников, встаскивали их на высокую колокольню и оттуда сбрасывали… Эти эпизоды школьникам запоминались… Так в школе воспитывали детей в духе «социалистического гуманизма»…

Последние разделы учебника были посвящены истории Советского Союза, прославлению деяний советской власти, «гениального и мудрого» вождя Сталина и его «соратников»: Кагановича, Молотова, Жданова, Кирова, Орджоникидзе и других; а также советских маршалов: Ворошилова, Будённого, Тухачевского, Блюхера, Егорова. Каждому «соратнику» и маршалу в учебнике был посвящён текст-панегирик и большой портрет. Текст изображал всех советских вождей и маршалов легендарными героями, а портреты представляли их писанными красавцами…

Учебник этот с многочисленными иллюстрациями был напечатан в миллионах экземпляров, и каждый ученик должен был приобрести его.

— И вот, — рассказывала одна сельская учительница, — как только мы начали изучать этот новый учебник истории, так и посыпались на нас всякие «истории»… Не успели мы ещё растолковать ребятам слова «матриархат», «патриархат», — как однажды посыльный из сельсовета вызывает с урока нашего заведующего школой немедленно на почту к телефону. Полетел заведующий сломя голову. А там, по телефону, ему из районо приказывают: «Немедленно заклейте в учебнике Шестакова «История СССР» портрет бывшего советского маршала Тухачевского и весь текст, который к нему относится. А школьникам пояснит: к сожалению, был маршалом, занесён в историю как «талантливый полководец Красной армии», но впоследствии точно выяснилось, что он — вредитель в армии, изменник, шпион и враг народа. Поэтому расстрелян, как бешеная собака,. Предупредите школьников, чтоб впредь его никогда маршалом не называли, а только кличкой: «враг народа», «пёс смердящий»…

Учительница тревожно оглянулась по сторонам, вздохнула глубоко. А потом продолжала свой рассказ об «историях»:

— Заклеить портрет «врага народа» было нечем: в школе не было канцелярского клея. Пришлось ученикам просто перечёркивать ручкой и картинку и текст в учебнике… Но не успели мы ещё опомниться от одного распоряжения, как посыпались другие: «Заклеить бывшего маршала Блюхера!..» «Заклеить расстрелянного маршала Егорова!..» «Снять и уничтожить портрет бывшего члена политбюро Коссиора!..» И пошла, и пошла, и пошла писать губерния!.. Мы, учителя, были ошеломлены и ходили, как пришибленные и обалделые. А ученики скоро ко всем новостям привыкли… Было заметно, что это ниспровержение богов в бездну им даже понравилось. «ещё один полетел!..» — сопровождали они каждую такую новость. А перечёркивание учебника им нравилось ещё больше: видимо, перечёркивать этот учебник было им гораздо приятнее, чем его изучать… Дело дошло до того, что как только начинался урок, ученики, ехидно улыбаясь, приступали к допросу учительницы: «Ну, кого же, Мария Ивановна, мы будем зачёркивать сегодня?» — «Какой там новый пёс засмердел?..» Один озорник как бухнул: «А скоро там очередь дойдёт до усатого?…» Я остолбенела… А он пояснил: «Нет… я не того… Я подумал: Будённого… Потому вчера молоковоз из города вернулся и рассказывал: «В доме колхозника, — говорит, — сняли уже и того, с пышными усами который…» Это он Будённого так называет. «Неужто, — говорит, — и такие усища не помогли?!.»

— И смех и грех с этим учебником, — закончила свой рассказ беспартийная учительница, обязанная преподавать девятилетним детям марксистскую философию и большевистскую политграмоту. — Каждый день двойной тревогой начинается: какая новость идёт из центра? И как эта новость на этом учебнике и на моем учебном предмете отразится? Страх гнетёт днём… Мучают тревожные вопросы ночью… Какая новая «история» ожидает нас?.. Кого из богов с Олимпа в преисподнюю сбрасывают?.. О каком вчерашнем «герое», а сегодняшнем очередном «псе», я должна буду завтра своим ученикам докладывать и какую новую «историю» рассказывать им вместо зачёркнутой?..

— Да, было бы смешно, если бы не было до слез грустно, — сказала учительница, вероятно, в ответ на мою невольную улыбку. — И кроме того, очень опасно. Ведь при изложении ученикам всех этих странных «историй» каждое слово, мимика, жест могут быть истолкованы начальством так, что поневоле сама попадёшь в подобную «историю»…

Учебник истории, неудачный сам по себе, да ещё включивший в себя такую неустойчивую политическую современность, доставляет учителям очень много дополнительных забот, волнений, горя.

Сильно жаловались учителя также на учебник русского языка. Жаловались повсеместно: и в сельских школах и в столичных, так как во всех советских школах один–единственный учебник является официальным и обязательным.

— От нас, учителей, правительство требует, чтобы мы готовили в школе грамотные кадры, — говорили преподаватели русского языка. — Но для этого мы должны иметь хороших помощников в нашей работе: учебник, хрестоматию. А каковы в школе учебники? Вот, например, учебник по главному учебному предмету в школе, по русскому языку. После революции все прежние школьные учебники, в том числе и учебники грамматики, были отменены и изъяты из школьных библиотек. В советских школах был введён новый учебник русского языка, учебник Шапиро. Но это — не учебник, а каторга: и для учителя и для учеников. Изучение его и преподавание по этому учебнику равнозначно каторжным работам. Грамматические правила в нем изложены суконным языком: путано, невразумительно, неуклюже, шероховато и малограмотно. Такую грамматику трудно читать. ещё труднее добраться до смысла написанного. Такие путаные правила почти невозможно заучить и запомнить. Учебник Шапиро наглядно свидетельствует о том, что автор плохо знает русский язык, не владеет им и находится не в ладах с русской грамматикой.

Великий русский учёный–энциклопедист, поэт и языковед, основоположник нового русского языка, М. В. Ломоносов охарактеризовал русский язык, как самый богатый язык в мире: «Карл, римский император, говаривал, что испанским языком — с Богом, немецким — с врагами, французским — с друзьями, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российском языку был искусен, то, конечно, присовокупил бы, что, им со всеми этими говорить пристойно, ибо он нашёл бы в нем великолепие испанского, силу немецкого, живость французского, нежность итальянского и, кроме того, сжатую изобразительность латинского и греческого».

А Шапиро в своём учебнике игнорировал этот афоризм Ломоносова о богатстве русского языка. Проявив большую «смелость», — написать учебник грамматики по такому богатому, прекрасному языку, — автор учебника не смог даже понятно, толково изложить и объяснить грамматические правила тем, кто изучает русский язык или преподаёт его.

Великий мастер художественного слова И. С. Тургенев в специальном стихотворении прославил «великий, могучий, свободный и правдивый русский язык», который мог быть дан «только великому народу». А Шапиро в своём учебнике дал пародию на русский язык, какой–то убогий жаргон косноязычного.

Автор русской грамматики игнорировал характеристики русского языка, которые даны М. В. Ломоносовым, Тургеневым и другими великими писателями. Вероятно, эти характеристики ему не нравились. Может быть, он опасался того, что школьники, прочитавши какое–либо грамматическое правило в изложении Шапиро, начнут иронически сопровождать его афоризмами Ломоносова и Тургенева… Быть может, он считал эти характеристики неправильными и сам расценивал русский язык не как великий и богатый, а как убогий и отсталый. Но вероятнее всего, что автор учебника отбросил эти характеристики русского языка, как «аполитичные», бесполезные для целей коммунистического воспитания.

Вместо этих, отброшенных им характеристик русского языка, автор ввёл в. свой учебник иную оценку, которая должна была давать учащимся политически окрашенную стимуляцию для изучения родного языка и служить орудием коммунистического воспитания молодёжи.

В качестве такой политической характеристики русского языка Шапиро привёл в своём учебнике слова Маяковского:

Таким образом, автор внушает учащимся мысль, что русский язык имеет ту главную положительную особенность, «незаслуженную заслугу», что… «им разговаривал Ленин»… Именно из–за этой, самой значительной, особенности нашего языка учащаяся молодёжь должна его «выучить»… Так даже стимулы для изучения русского языка были в учебнике грамматики изменены, политизированы и оглуплены: изучать язык «…только за то, что им разговаривал Ленин!.»

В дореволюционных русских грамматиках, кроме авторского учебного текста, который был написан ясным, чётким, грамотным языком, — был также текст для упражнений по грамматике: иллюстрации к грамматическим правилам, материал для грамматического анализа, для упражнений, списывания, диктантов, повторения. Этот иллюстративный материал занимал большую часть учебника грамматики.

Весь этот материл был заимствован из русской классической художественной литературы. Откуда же ещё можно заимствовать тексты для изучения русского языка?! Русские классики дают шедевры поэтического образного языка, образцы прекрасного стиля, глубоких мыслей, высоких чувств. Этот текст учил школьников русскому литературному языку, содействовал всестороннему развитию и воспитанию учащихся, оживлял изучение сухой грамматики и прививал школьникам любовь к великому родному языку.

Но Шапиро выбросил художественные тексты из своей грамматики. Он заменил их политическими текстами, которые были взяты из трёх источников: из сочинений Сталина, Ленина и передовиц «Правды».

Так, вместо «богатого» русского языка учебник грамматики преподносил учащейся молодёжи убогий политический митинговьгй жаргон.

Вместо «свободного» русского языка школьники обязаны были долбить и повторять словесные партийные штампы.

Вместо «правдивого» русского языка молодёжь должна была в школе ежедневно слушать, читать, писать и повторять пропагандную ложь, выдаваемую за непогрешимую истину, за аксиому.

Из–за этого педагоги и школьники расценили грамматику Шапиро, как «школьную каторгу», и люто возненавидели этот учебник. Немало школьников перенесло своё отвращение к учебнику на учебный предмет. В распространении языковой безграмотности в советской школе эта грамматика сыграла роковую роль.

Изучая русский язык по дореволюционным книгам, учащиеся читали и слушали могучий колокольный перезвон великого языка, который был дан великому народу. И благоговейная улыбка часто сияла на их лицах.

А в советской школе, морщась и кряхтя над «проработкой» шапировского горе–учебника, слушая и читая на уроках таких «корифеев русского языка и русской литературы», как Ленин и Сталин, Шапиро и передовики «Правды», — ученики чувствовали себя не особенно хорошо. Как будто они, в виде наказания, вынуждены были выполнять одновременно такие обязанности: жевать мочалку; слушать «музыку» тарахтящей по булыжникам телеги; и задыхаться от пыли, которая клубами поднимается со страниц учебника…

Шапировская грамматика была совершенно своеобразным учебником русского языка, пособием «нового типа». От всех предыдущих учебников, начиная от Ломоносовского и кончая учебниками предреволюционных лет, эта грамматика отличалась двумя главными особенностями.

Во–первых, этот учебник русского языка был написан и составлен автором, который не был специалистом по русскому языку и даже не владел элементарными основами этого языка. Поэтому вместо русского языка в учебнике был представлен не–русский язык, ибо язык Ленина и Сталина, Шапиро и передовиков «Правды» имеет к русскому языку такое же отношение, как сорняки — к пшенице, среди которой они угнездились.

Во–вторых, этот учебник был составлен не на обещанную тему. Вместо грамматики русского языка автор составил хрестоматию по коммунистической политграмоте, политическую «грамматику». Превращение учебника русского языка в «политическую грамматику» автор произвёл сознательно. Он знал, чем угодить партийному руководству, которое рассматривает школу, как «орудие коммунистического воспитания подрастающего поколения».

Замысел автора целиком оправдался. Его «грамматическая политграмота» очень понравилась в руководящих сферах. Там высоко оценили её достоинства: «Грамматика превращена из аполитичного предмета в орудие коммунистического воспитания школьной молодёжи. Изучение грамматических правил и знаков препинания автор всегда увязывает с современностью и политическим воспитанием. Шапиро убедительно показал, как даже запятую можно увязать с коммунизмом… Политически заострённый, коммунистически выдержанный учебник. Это пример для всех других авторов»…

В Центральном Комитете партии и в Наркомпросе учебник был одобрен и утверждён в качестве официального и единственного учебника русского языка для всех советских школ: для семилеток и средних школ всех типов.

Учебник был напечатан в миллионах экземпляров. И ежегодно его переиздавали. Характер «грамматической политграмоты» этого требовал. Ведь задачи и генеральная линия партии, лозунги вождей, передовицы «Правды», — все это менялось, а следовательно и содержание «политической грамматики» должно было непрерывно меняться, обновляться.

Замена прежних учебников грамматики учебником Шапиро была сделана, как это обыкновенно делается в Советском Союзе, безо всякого совета с учителями. Но учителям такой учебник никак не мог понравиться. Преподаватели русского языка приложили огромные усилия к тому, чтобы освободиться от негодного учебника. Они бесконечное число раз ставили вопрос о непригодности этого учебника на совещаниях и учительских конференциях: районных, областных, республиканских. Конференции посылали свои резолюционные-протесты в вышестоящие органы народного образования, вплоть до Наркомпросов. Учителя посылали письма–протесты, индивидуальные и коллективные, в свою профессиональную «Учительскую газету».

Один учитель русского языка рассказывал:

— Однажды, когда мы были в Москве, на летних курсах заочников педагогического института, мы, несколько учителей, зашли в «Учительскую газету»: побеседовать по поводу этого злосчастного учебника. А в редакции нас прервали после первых же слов: «Ах, Шапиро?.. Знаем этого учёного мужа, знаем!.. Учителя со всех концов Советского Союза забросали нас критическими письмами дю поводу его знаменитого учебника… Многие письма написаны очень ядовито. Одно, например, заканчивается так: «Бесспорно, товарищ Шапиро написал знаменитый учебник: самый плохой учебник в истории школьного дела в России… Ну, и отправьте его по назначению: в качестве экспоната в школьно–исторический музей. А школу необходимо освободить от такого учебника: без него заниматься легче и успешнее, чем с ним…» Или другое письмо: «Наркомпрос, — говорит оно, — разваливает дисциплину в школе, не допуская там абсолютно никаких наказаний. Может быть, учителям разрешат применять хотя бы одно наказание за самые тяжкие проступки учащихся: оставлять наказанного школьника на один час в школе — для послеурочных занятий по учебнику Шапиро? За эффективность этого наказания можно ручаться…» В своих письмах учителя резко осуждают Наркомпрос за такой учебник: «С пользой для дела учебник Шапиро может быть заменён любым дореволюционным учебником грамматики, даже самым худшим. Если Наркомпрос из сотен учёных–языковедов и многих тысяч преподавателей русского языка не мог найти лучшего автора для составления учебника, значит, это подтверждает ту характеристику Наркомпроса, которая дана ему в учительской поговорке:

«Из Нарком–проса не выйдет, друг, Нарком–чтшена…»

Посмеялись учителя в редакции над этими язвительными письмами своих коллег. А потом спросили редакционных работников:

— Но почему же «Учительская газета» не напечатала ни одного из многочисленных критических писем?

— А вы думаете, что мы можем делать все, что пожелаем?! — услышали учителя встречный вопрос журналистов. — Грамматика Шапиро — это официальный учебник для школ, утверждённый высшими партийно–государственными органами в стране: Центральным Комитетом партии и Наркомпросом. Поэтому нам не разрешается критиковать его в газете, публично…

— Но вы все же не унъгвайте, — утешили в редакции на прощанье учителей. — Письма педагогов не останутся без последствий. Мы их в редакции собираем и регулярно, пачками, пересылаем Наркомпросу: для осведомления и принятия соответствующих мер. Чиновники Наркомпроса уже говорят нам, что этот «поток учительских «приветственных» писем им уже в печёнку въелся…» Будем вместе с вами надеяться, что тысячи учительских писем все ж таки доконают Наркомпрос. Он не выдержит этого натиска и заявит; «Сдаюсь!»...

У Наркомпроса бегемотова кожа. А за ним и над ним стоит Центральный Комитет партии, который отделён от учительских масс крепостной стеной. Поэтому очень нескоро учителя смогли «доконать» эти высокие «твердокаменные» учреждения. Долго, очень долго пришлось ожидать учителям результатов своих законнейших требований.

Но они всё-таки дождались этого радостного дня. Незадолго до германо–советской войны грамматика Шапиро была заменена другим официальным учебником русского языка, грамматикой учёного языковеда, профессора Бархударова. И педагоги и школьники с большим удовольствием сжигали ненавистный учебник Шапиро: тот учебник, который два десятилетия мучил учителей, школьников и родителей, выдержал 15 изданий, обошёлся родителям во много миллионов рублей, развёл в советской школе пышные сорняки малограмотности и вызвал у многих школьников отвращение к родному языку и неприязнь к школе…

Эта смена учебников была большим школьным праздником: и для преподавателей, и для учеников, и для родителей.

Сетовали учителя также и на школьные хрестоматии. Половина их. заполнена хорошим материалом из классиков русской литературы, а другая половина — недоброкачественной, бездарной агиткой.

Школьные хрестоматии политизированы пропагандным материалом. Политизированы все хрестоматии, начиная с книг для чтения в I классе начальной школы и кончая хрестоматиями для старших классов средней школы.

Этот пропагандный материал имеет своей целью воспитывать у школьников чувство «советского патриотизма», т. е. духа преклонения перед всем коммунистическим, враждебности ко всему некоммунистическому. Прежние школьные хрестоматии, в большинстве, имели своей задачей: содействовать всестороннему воспитанию учащихся, прежде всего, моральному.

Большое место в хрестоматиях было отведено материалам о семье и семейном воспитании. Этот материал был близок школьникам и важен для них. Стихи, рассказы, сказки рисовали образы дедушек, таких близких внукам. Эти дедушки учили внуков житейской мудрости, труду и делали им всевозможные игрушки.

Со страниц хрестоматии вставали живые образы бабушек, которые любовно ухаживали за внучатами и рассказывали им интересные сказки.

А в советских хрестоматиях дедушки и. бабушки встречаются очень редко, так же редко, как в современной советской жизни. И только в одном виде: как олицетворение темноты и варварства… Старая пословица говорила: «Яйца курицу не учат…» Но советским школьникам рекомендуется обращаться со своими дедушками и бабушками по новой, советской, пословице: «Кому же и учить курицу, как не яйцам?!.»

Один педагог–коммунист в Советском Союзе додумался даже до теории о «диктатуре детей в социалистическом обществе»… Подобно тому, как социальная пирамида при социалистическом строе перевёрнута вверх ногами и в обществе установлена «диктатура пролетариата», прежнего самого низшего класса, — так и в семье, в быту, должна быть перевёрнута возрастная пирамида. Прежний самый низший возрастной слой, дети, должен быть поставлен на самом верху: он будет осуществлять «диктатуру детей» над всеми другими возрастными группами…

Лозунг «на выучку к детям» Маяковский сформулировал в таком виде:

В дореволюционных хрестоматиях было много интересных материалов: об отце, матери, взаимоотношениях детей с родителями. Эти материалы прививали, укрепляли и развивали у школьников любовь и уважение к родителям.

В советских хрестоматиях материалов на эту тему вообще очень мало. А помещённые материалы говорят о том, что дети гордятся только тогда, когда родители «сознательные», то есть коммунисты, или «знатные люди», то есть награждённые, прославленные. О любви детей к родителям безо всякой политической подкладки, к простым обыкновенным людям, в советских хрестоматиях ничего не говорится. Такая обыкновенная детская любовь к своим простым родителям властью не поощряется.

Если же родители «отсталые», к примеру, религиозные, тогда детям рекомендуется «перевоспитать» их.

А для тех случаев, когда родители что–либо скажут или сделают вопреки указаниям партии или власти, — рекомендуется для подражания пионер Павел Морозов, который сделал политический донос на своего отца и посадил его в тюрьму. За это Павел Морозов очень прославлен в Советском Союзе: в радиопередачах, газетах, журналах, книгах. Место прежних «сентиментальных» и «аполитичных» рассказов о взаимоотношениях между родителями и детьми теперь заняли поэмы о доносчике на отца: он представляется в печати как образец для воспитания школьников в духе «советского патриотизма»…

О школе, ученьи и учителе в прежних хрестоматиях было много интересных материалов: рассказов, стихотворений, воспоминаний, очерков. Самыми увлекательными из них были рассказы и стихотворения о Ломоносове, о том —

А из советских хрестоматий эта тема была выброшена. Бескорыстной любви к науке, «аполитичного», «академического» ученья коммунистические вожди не одобряют.

О прошлом своей родины ученики дореволюционной школы могли в хрестоматиях прочесть много ярких, интересных материалов: былины об Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Микуле Селяниновиче и других русских богатырях; очерки и стихи о славных эпизодах русской истории: о Ледовом Побоище, о свержении Татарского ига, о Полтаве и Бородине; рассказы и стихи о героях русской истории: о Владимире Мономахе и Александре Невском, о Минине и Пожарском, о Петре Великом, о Суворове, о Царе–Освободителе, о крестьянине Сусанине, о Сергие Радонежском, о Филарете Милостивом, о суворовских «чудо–богатырях».

Но после Октябрьской революции 1917 года все эти материалы, как «несозвучные эпохе», из школьных хрестоматий были выброшены. В советских хрестоматиях из деятелей прошлого прославляются только революционеры и разбойники.

О жизни в дореволюционной России советские хрестоматии дают материалы только из эпохи крепостного права, да и то описания исключительных случаев: о том, как помещица Салтыкова истязала своих дворовых девушек, как помещик заставил свою крепостную крестьянку выкармливать грудью его щенят и т. п.

О жизни крестьян в свободной деревне, после отмены крепостной зависимости и до революции 1917 года, советские хрестоматии никакого материала не дают. Учебники и хрестоматии создают впечатление, что помещичье крепостное право существовало до самой Октябрьской революции и что большевики освободили крестьян от этого ярма.

Материалов, которые описывают послеоктябрьский период, в советских хрестоматиях очень много. Все они рисуют советские порядки, в том числе и колхозы, как «социалистический рай земной», а всех большевиков, начиная с «величайшего из великих» и кончая председателем колхоза, изображают как «героев» и «друзей народа»…

Читают голодные школьники рассказы, стихи, песни и частушки о «богатых сталинских урожаях», о «сытой, зажиточной жизни в колхозной деревне», о «колхозном изобилии», о том, как «в колхозных свинарнях засияла лампочка Ильича». Читают о «колхозном рае», — и ежом шевелятся у них колючие мысли.

— Живём, оказывается, в «колхозном раю». А почему же нам есть нечего?.. Одеться, обуться не во что?..

— В свинарнях электрические лампочки, а нам… хоть бы керосину в лавку доставили! Часто без лампы, под коптилкой дома сидим… А если школьники читают вслух славословия советским порядкам, то родители сопровождают это чтение злыми репликами.

Разучивает школьник дома песню советского придворного одописца Лебедева–Кумача (в СССР его прозвали «Лебедев–Трепач») «Широка страна моя родная». Это песня, которую власть печатает в миллионах экземпляров, передаёт по радио и рекомендует петь и дома, и в школе, и на улице.

Отец школьника подаёт реплику:

— Страна широкая, да жить негде…

Оглянувшись на отца, школьник продолжает:

Мать не вытерпит:

— Вольготней уж и нельзя: как в могиле…

— Ну, а почему же они так врут?.. — обращается школьник к родителям.

— Писаки–то? — переспрашивает отец. — Жить хорошо хотят: вот и врут… Ты же сам вчера читал песню про Сталина в этой книжице… Как бишь его?..

— Джамбула?.. — подсказывает школьник.

— Да, да, он самый… Так что же сказал этот самый Джамбул? Он сказал без утайки: «Ты, вождь, мне подарил дом, коня, шёлковый халат и орден. А за это я, говорит, тебя и прославлю и воспою, наше солнце, наш богатырь»… Вот, где собака зарыта…

Школьница читает вслух «Колхозную плясовую», частушки, которые написаны советскими литературными лакеями но выдаются за колхозные:

Родители иронизируют:

— Пущай узнают: может, и у себя «колхозный рай» заведут… Вот тогда и запляшут… «колхозную плясовую»…

Прежде, в дореволюционной деревне, и школьники и их родители питали полное доверие и благоговейное уважение к печатному слову, книге, учебнику.

Если кто–либо чему не верил, то последним и неопровержимым доказательством были слова:

— Это же в книге пропечатано!..

И «Фома Неверующий» сдавался.

А теперь? Хрестоматии советских школ таковы, что уже школьники первого класса обязаны читать пропагандную ложь:

— Мы не рабы.

— Рабы не мы.

— Колхозы собрали богатый урожай.

— Колхозники живут зажиточно.

— Мы хорошо пообедали и с песнями отправились на колхозную работу.

— Советские школьники благодарят Сталина, великого друга детей, за счастливое детство!..

Взглянут дети на картинку — потом на свои лохмотья, на свою нищую халупу… Они рассматривают картинки, читают текст хрестоматии, сравнивают это со своей жизнью, своим опытом, и у них с первых же месяцев ученья зарождается недоверие к учебнику: там — ложь…

Беседы школьников с родителями по поводу написанного в книгах это недоверие усиливают.

Встречая в печатных органах так много неправды, жители Советского Союза уже со школьных лет проникаются недоверием и неуважением к газете, журналу, книге. Это неуважение и недоверие к печатному слову сказывается в том обычном вопросе, с которым они обращаются друг к другу при виде печатного органа:

— Ну, что там они брешут?..

Писатель М. М. Пришвин в очерке рассказал любопытный случай. Он увидел в поле знакомого подростка, колхозного пастуха, подошёл к нему, присел, побеседовал. Потом предложил пастуху прочесть свой новый рассказ, только что напечатанный в советском журнале. Принимая из рук писателя журнал для прочтения, подросток–читатель сказал:

— Посмотрим, что ты тут набрехал…

Возможна была бы такая беседа крестьянского парня с писателем и такое отношение вчерашнего школьника к печатному слову в дореволюционное время?!.

Деревенские интеллигенты получают низкую заработную плату: агроном и врач от 250 до 350 рублей в месяц, а учителя от 150 до 300 рублей (нетто). Председатель сельсовета, партиец с низшим образованием, получает 400 рублей, то есть больше, чем получает директор школы–семилетки или врач.

Чтобы учесть реальную ценность заработной платы, нужно сопоставить зарплату с ценами на продукты и товары. Государственная цена в магазинах такова: килограмм ржаного хлеба — 1 рубль, килограмм картофеля — 1 рубль, килограмм мяса — 20 рублей, сала или коровьего масла — 30 рублей. Но в большинстве случаев сельская интеллигенция не может купить продукты по государственной цене: колхозное начальство редко снабжает служащих продуктами. Поэтому сельским интеллигентам обыкновенно приходится покупать продукты по базарным или спекулятивным ценам и платить за продукты в несколько раз дороже цен государственных. Так, например, государственная отпускная цена пуда колхозной ржи на месте, в колхозе, 20 рублей, а спекулятивная цена в этом районе колебалась за колхозные годы от 50 до 200 рублей, то есть она была в 2,5 или даже в 10 раз выше государственной. При таких обстоятельствах семейные служащие могут кормить свою семью скудно.

А государственные цены на одежду и обувь ещё выше, чем на продукты: ситцевая или льняная, рубашка от 50 до 100 рублей; ботинки — около 100 рублей; костюм от 300 до 600 рублей. Но по этим, государственным, ценам очень редко удаётся купить одежду или обувь. Чаще приходится доставать их у спекулянтов–перекупщиков или торговых работников и платить за это в несколько раз дороже. При этих обстоятельствах интеллигенты–одиночки живут скудно, а семейные — очень бедно.

Прежде, до революции, сельский учитель начальной школы за свою службу получал 30 рублей (в золоте) в месяц. На эту месячную заработную плату он мог купить: 75 пудов ржи, или 100 килограммов сала, или 3 костюма.

А теперь сельский учитель начальной школы за своё среднее месячное жалованье, 200 рублей (нетто), может купить по государственным ценам: только 12,5 пудов (200 килограммов) ржи; сала или масла — только 7 килограммов. А по базарным или спекулятивным ценам он может купить продуктов в несколько раз меньше. За костюм же теперь сельский учитель должен работать два–три месяца.

Можно сравнить также денежную заработную плату учителей дореволюционной школы и школы советской. Учитель начальной школы в дореволюционной России получал заработную плату в размере 30 рублей (в золоте) в месяц. А учитель начальной школы в Советском Союзе получал перед войной (1941–45 года) 300 советских рублей (брутто) в месяц по высшей ставке. В те годы стоимость дореволюционного золотого рубля официально оценивалась в 150 рублей советских. Следовательно, советский учитель начальной школы получал в те годы 2 золотых рубля, или в 15 раз меньше дореволюционного учителя.

Таким образом, уровень реальной заработной платы сельского учителя при советской власти понизился в 10–20 раз, по сравнению с дореволюционным уровнем. Советский учитель живёт в колхозной деревне, по крайней мере, в 10 раз хуже, чем его коллега в дореволюционной деревне.

Нередко выдача заработной платы учителям задерживается на 2–3 месяца. И тогда создаётся для них невыносимо–бедственное положение. В это время они голодают, ищут взаймы деньги, вымаливают взаймы продукты. Некоторые вынуждены даже нищенствовать. Про одну учительницу рассказывали, что в такое чёрное время абсолютного безденежья, она ходила с сумочкой от одного колхозного двора к другому, выпрашивая у колхозников по несколько картофелин, чтобы не умереть от голода. Хлеба она не просила: знала, что его у самих колхозное нет…

Но даже тогда, когда деньги есть, купить продукты, одежду, обувь для сельской интеллигенции очень трудно: в колхозной деревне мало продуктов и ещё меньше товаров.

Чтобы купить в колхозе пуд ржи по государственной цене, за 20 рублей, учителям приходится «вымаливать хлеб, как нищим»: многократно упрашивать сельских начальников — и «голову» колхоза и председателя сельсовета.

Но начальники редко идут навстречу учителям. Они предпочитают продавать хлеб не по государственной цене, а по тайно–спекулятивной: не за 20, а за 100 рублей пуд. Разница между этими ценами идёт в их «личные фонды»… А у колхозников хлеба не купишь: они сами сидят без хлеба. И остальные продукты — и картофель, и молоко, и масло — в колхозной деревне приходится разыскивать с трудом. А в город ходить — далеко.

— Продукты достать трудно, а одежду и обувь ещё труднее, — говорят учителя. — В сельских магазинах, кроме водки, ничего нет. А в районные магазины товары привозят редко и в малом количестве. Как только привезут — горожане, обыкновенно, сразу же их расхватывают.

Об этих бедствиях товарного голода учителя рассказали поразительные случаи.

Износились у учителя брюки: одни, ведь, бессменные, и для будней, и для праздников. Протёрлись, порвались. А зачинить нечем: тряпки для заплаты нет и купить негде. Глядя на оборванного учителя, школьники посмеиваются, подшучивают: «Не только у нас штаны худые»… Весной, в жару, учитель приходит в класс и сидит там в пальто: раздеться невозможно…

У другого учителя износилась и порвалась рубаха, заменить нечем: она у него единственная. В магазинах районого и областного городов не мог найти ни мануфактуры, ни готовой рубашки.

—। Поверите–ли, — рассказывал учитель, — за самую плохенькую рубашку согласен был бы заплатить 100, 150 рублей, даже все своё месячное жалованье 250 рублей!.. Но в магазинах нет, а спекулянты не попадаются.

Тогда учитель придумал какой–то предлог, получил у начальства отпуск на три дня, съездил в Москву и вернулся с пустыми руками. Он потратил уйму денег, промучился два дня в бесконечных очередях в магазинах и рыночных ларьках, но не мог достать ни рубашки, ни метра мануфактуры…

А учительница из-за галош мук натерпелась. Протёрлись галоши, худые стали, а за ремонт никто не берётся: нет резины. Купить галош негде. А в деревне осенью, в дожди нескончаемые и грязь непролазную, без галош обойтись невозможно. В школу приходит и домой возвращается с промокшими ногами, облепленными грязью.

Отправилась в областной город. Вернулась без галош, но с синяками на лице: в очередях была такая давка, учительница упала, а ошалелая толпа помяла её, ушибла, чуть совсем не растоптала!…

— Слава Богу, что сама жива осталась!..

Дела с покупками немного поправились только тогда, когда в больших городах, наряду с обычными магазинами, в которых почти ничего не было, открылись государственные, так называемые, «коммерческие магазины»: там продавали товары по очень повышенным ценам.

— Хоть в коммерческом магазине и дорого, но все же купить можно, — радовались учителя. — Без брюк и без рубашки, без блузки и юбки, без ботинок и галош — не обойдёшься. А без масла можно потерпеть. Теперь хоть поголодаешь, но съэкономишъ денег и сможешь в коммерческом магазине купить самую необходимую вещь.

После этого учителя, чтобы съэкономить дорожные расходы, собирали после получки деньги и отправляли одного коллегу в большой город за покупками. Тот привозил, по заказу, самые необходимые вещи из коммерческих магазинов.

Жизнь сельской интеллигенции протекает в. нужде и постоянных материальных заботах: как прожить, накормить и одеть себя и свою семью?..

Слова Ленина, которые часто приводятся в учительской печати: «Народный учитель должен быть у нас поставлен на такую высоту, на которой он не стоял, не стоит и не может стоять в буржуазном обществе», — звучат, как издевательство…

Материальное положение отдельных учителей, конечно, не одинаково. Оно зависит не только от уровня заработной платы, от числа членов семьи, но и от характера взаимоотношений с местным начальством.

При неладных взаимоотношениях учителя могут бедствовать от голода и холода. Если же колхозное начальство будет благосклонно к учителю, то оно легко может обеспечить этому учителю сносное существование: продуктами из колхозного склада по государственным ценам снабдит; подыщет лучшую квартиру; обеспечит дровами; огородный участок выделит; в город свезёт учителя, когда это нужно.

Колхозные учителя жаловались на своё скудное питание. А две учительницы–комсомолки хвалились:

— А мы как сыр в масле катаемся: пшеничный хлеб, мясо, молоко, яйца, овощи…

Ларчик их благополучия открывался просто: они жили и столовались у колхозного кладовщика. Учительницы изрядно платили кладовщику за квартиру со столом, а тот не жалел для них продуктов с колхозного склада и из колхозных ферм. Учительницы оптом покупали у кладовщика наворованные им колхозные продукты.

Сельские начальники обычно покровительствуют тем учителям, которые «угождают» им чем–либо: взяткой, личными услугами или своей «политической активностью».

Часто в деревнях эта житейски–бытовая коллизия — нужда учительниц и их материальная зависимость от начальников — приводит к такому результату: молоденькие учительницы выходят замуж за местных начальников. А начальники, разводясь со своими жёнами-колхозницами, оставляют у них на шее кучу ребятишек, безо всякой помощи.

Если же учительницы не хотят «идти навстречу» начальникам, то пьяные и всевластные «колхозные царьки» и всевозможные районные уполномоченные, словно назойливые мухи, будут постоянно донимать одиноких молодых учительниц своими любовными домогательствами, допекать их нуждой и придирками и всеми способами «портить жизнь», пока не «доконают»…

Из сельских интеллигентов сносно обеспечены только те, кому местное начальство покровительствует, или те, которые имеют выгодную должность и покладистую совесть, — и поэтому могут брать взятки даже с нищих колхозников.

Рассказывали об одном враче из деревенской больницы. Эта женщина–врач и её мамаша умело «организовали» своё продовольственное снабжение. Колхозниц, которые приходили в больницу, мамаша приглашала по одиночке «заглянуть» на кухню. Там она выклянчивала у пациенток для врача–дочери продукты: яички, творог, овощи и т. п. Пациенток же, которые ничего не оставили на кухне, обычно постигала у врача полная неудача: лекарства «не было», дать освобождение от работы было «невозможно», характер заболевания оказывался «неясным», нужно было повторно приходить в больницу, ибо «надо… ж… дать»…

Об участковом ветеринаре говорили, что без взятки он не выполнял никакого дела.

Одна учительница рассказала о своём посещении этого ветеринара. Его «помощник» встречает каждого посетителя наедине и выспрашивает о деле. А потом говорит: «Вы должны знать, что ветеринар хочет жить. А сухая ложка рот дерёт. За такую–то сумму все пойдёт как по маслу и надлежащую бумажку Вы получите»… Сумма взятки точно была установлена чиновником–взяточником в зависимости от характера случая.

Этой учительнице нужно было взять у ветеринара разрешение на убой своей коровы. Из–за недостатка сена семья учительницы вынуждена была сменить корову на козу. Но продать корову было очень трудно и поэтому необходимо было резать корову, чтобы продать мясо и потом купить козу. На убой же скота требовалось обязательное разрешение районных органов власти, официальная бумага участкового ветеринара. За убой своего скота без такого разрешения хозяин подвергался огромному штрафу и тюремному заключению. За крупную взятку ветеринар выдал учительнице справку о том, что корова упала в яму, сломала ногу, и поэтому хозяйке дано разрешение на немедленный убой скотины.

Получив изрядную взятку, денежную или натуральную, ветеринар давал частным владельцам и председателям колхозов справки о падеже скота от несчастных случаев или от «заразных заболеваний», подписывал акты об уменьшённом количестве нарождающегося молодняка и тому подобные «филькины грамоты».

Путём таких хитроумных «комбинаций» некоторые взяточники умудряются «организовать» своё высокое материальное благополучие даже в нищей колхозной деревне.

Местные учителя на Орловщине рассказали о том, что их обижают не только местные органы власти, но и правительство. Они точно узнали, что правительство предоставляет им летом отпуск неоплаченный, или, точнее, оплаченный за их собственный счёт.

Когда учителя ежемесячно получали свою зарплату и расписывались в получении брутто–зарплаты, расписывались за 300 рублей, а получали на руки только 240 рублей, то все учителя видели в ведомости и поэтому знали, что 20% их месячной брутто–зарплаты отчисляется на налог, жилищно–культурный сбор и заём.

Но учителя, которые знали свою преподавательскую нагрузку в учебных часах и размер почасовой оплаты, — с карандашиком в руках вычисляли свою годичную и ежемесячную брутто–зарплату и устанавливали, что и брутто–зарплата их тоже уменьшена приблизительно на пятую часть.

Когда многие учителя пытались этот вопрос об уменьшении их брутто–зарплаты выяснить у своих директоров или бухгалтеров, то в ответ слышали окрики, даже с политическими угрозами.

— Все правильно, точно по инструкции Наркомпроса.

-— Неужели вы думаете, что советская власть вас обсчитывает?!.

— Нам некогда с каждым учителем пересчитывать его зарплату. Если находите неправильным расчёт, то жалуйтесь в вышестоящие инстанции… Там дадут «соответствующий ответ» на такую жалобу…

И учителя умолкали.

Но вот некоторым учителям удалось получить от бухгалтеров разъяснение по этому вопросу и даже посмотреть секретную инструкцию Наркомпроса. И тогда учителя поняли механику их ограбления.

По Кодексу Законов о Труде все рабочие и служащие в СССР должны получать отпуск с выплатой за него зарплаты за счёт государства–работодателя.

Следовательно, брутто–зарплата учителей при почасовой оплате должна вычисляться так: зарплата за проработанные за год рабочие часы должна делиться на число рабочих месяцев, в году (у учителей 10 рабочих месяцев и 2 месяца отпуска). Например, учитель А. имеет 1500 годичных часов, с оплатой 3 рубля в час. Итого брутто–зарплата 4.500 рублей в год. Эта годичная брутто–зарплата, разделённая на 10 рабочих месяцев, составит среднюю ежемесячную брутто–зарплату учителя А. — 450 рублей.

А за два отпускных месяца государство–работодатель должно добавить 900 рублей и выплатить их учителю в отпускные месяцы.

Но в действительности вычисление зарплаты преподавателям в советских школах производилось по секретной инструкции Наркомпроса совсем не так. Государство–работодатель из своих средств ничего не выплачивало учителям за время отпуска. Органы народного образования вычисляли брутто–зарплату учителям так. Часовую плату умножали на. число учебных часов учителя в году (в указанном случае 3 рубля X 1500 = 4500 р.). К этой сумме зарплаты не добавляли на оплату отпуска ни одного рубля. Эту сумму делили не на 10 рабочих месяцев, а на все 12 месяцев, включая и два отпускных месяца. В данном примере средняя ежемесячная брутто–зарплата учителя была уже не 450 рублей, а только 375 рублей, то есть на 17% меньше.

При таком расчёте ясно, что работодатель не оплачивает учителям отпуска из своих фондов. Правительство недоплачивает учителям ежемесячно 17% их зарплаты и за счёт этих отчислений, за счёт средств самих учителей, — выплачивает им ту плату, которую само оно заранее вычло из зарплаты учителей в течение года. Учителя не имели оплаченного отпуска. Отчисления от их зарплаты были очень высокие — 1/3 часть всей зарплаты: 17% тайно, по секретной инструкции Наркомпроса, и 20% из оставшейся суммы явно — По ведомости.

В цифрах эти отчисления в приведённом примере будут выглядеть так. Не выплачивая учителю отпускных и вычитая эти отпускные из зарплаты самого учителя, государство снижает зарплату учителя с 450 до 375 рублей в месяц. А потом, при выдаче учителю этой уменьшённой брутто–зарплаты, советское государство ежемесячно вычитает из заплаты учителя в свою пользу (на налог, на заём и на жилищно культурный сбор) ещё раз 20% от 375, то есть 75 рублей ежемесячно.

В итоге таких отчислений зарплата учителя — 450 рублей — распределяется так: учитель получает на руки bi этом случае только 300 рублей из 450, т. е. две трети зарплаты; а одну треть зарплаты у учителя отбирает работодатель — советское правительство. Отбирает, вопреки даже собственным законам — Кодексу Законов о Труде.

Учителя, узнавши эту механику их ограбления, рассказали об этом коллегам. В центр — в адрес «Учительской газеты», Наркомпроса, в ЦК профсоюза работников просвещёния — полетели многочисленные жалобы и запросы. Но ответа на свои запросы учителя не получили.

Тогда они явились в эти учреждения во время сбора в столице на на летних курсах Заочного Института. Началось хождение по мытарствам «от Понтия к Пилату»: из «Учительской газеты» в ЦК профсоюза; из ЦК профсоюза в Наркомпрос; из Наркомпроса — в ВЦСПС (Всесоюзный Центральный Совет Профессиональных Союзов). Там произошёл интересный разговор с профсоюзными вождями.

Профсоюзные «вожди» прежде всего постарались «утешить» учителей тем соображением, что не оплачивает отпуск не только Наркомпрос, но и другие Наркоматы. Неоплаченный отпуск имеют не только учителя, но и все те рабочие, которые получают не помесячную, но почасовую или сдельную зарплату, то есть две трети всех рабочих и служащих.

— Но ведь это же противоречит Кодексу Законов о Труде? — спросили учителя.

— Несомненно, — подтвердили профсоюзные сановники.

— Ну, и как же вы, наши профсоюзные руководители и защитники, смотрите на то, что у нас, вопреки советскому закону, отбирают оплату нащего отпуска?

— А мы смотрим на это вот так, — цинично засмеялся один из вождей и поднял перед глазами руку с расставленными пальцами: «сквозь пальцы»…

А другой добавил:

— Чудаки вы, право, провинциалы!.. Как же мы можем смотреть на это дело иначе, ежели эта инструкция об отчислении из зарплаты утверждена ЦК партии и советским правительством?!.

«Чудакам» пришлось на этом закончить свою беседу с высокими вождями профсоюзного движения и в смущении удалиться…

После этого рассказа учителей, я сам попросил у знакомого бухгалтера секретную инструкцию Наркомпроса, прочёл её и убедился, что все, рассказанное этими «учителями–чудаками», не было выдумкой.

Преподаватели в школах СССР, в социалистическом «государстве трудящихся», действительно не имеют оплаченного отпуска, вопреки советскому Кодексу Законов о Труде.

Учителя в Советском Союзе живут в бедности и нужде, а коммунистическое правительство–дракон отбирает треть их зарплаты, ограбляет их средства, даже отпускные…

Кроме своей служебной школьной работы, учителя должны принимать участие во внешкольной работе среди населения. Работа эта бесплатная, называется «общественной работой» и выполняется по поручению и под руководством местных партийно–советских организаций.

«Общественная работа» бывает самого различного характера.

Например, культурная внешкольная работа среди населения: спектакли, вечера, читки, доклады, кружки и т. п. В этой работе, близкой учителям по своему характеру, учителя охотно бы участвовали, если бы она не была так политизирована. Но она главным образом поставлена на службу пропандным целям коммунизма, а потому потеряла для них всю свою привлекательность.

Учителей часто привлекают для хозяйственной работы в колхозе. Как только где–либо в колхозе обнаруживается «прорыв» — отстаёт прополка или уборка конопли, картофеля, овощей, зерновых, молотьба, дороги испорчены и т. п., — сельсовет, не задумываясь, отдаёт распоряжение директору школы: «После уроков прислать в распоряжение председателя колхоза столько–то учеников и столько–то учителей». Директива выполняется. Но едва ли можно ожидать от учителей хорошего выполнения таких поручений, в особенности, в колхозах, где начальство совсем не заботится ни об учителях, ни о школьниках.

Но самым неприятным видом «общественной работы» для сельских учителей является проведение таких хозяйственно–политических кампаний, которые ненавистны для колхозного населения: подписка и сбор «добровольно–принудительного» займа, агитация за выполнение яйцепоставок, мясопоставок и т. п..

Проводя такие кампании, учителя должны выслушивать от колхозников, родителей учащихся, горькие упрёки или даже грубую ругань.

— У меня больной ребёнок и три голодных курицы, — заявляет мать–вдова. — Яичек нехватает своему больному малышу. А вы пришли отнимать у больного ребёнка последнее яичко!.. Что же он должен есть?!. И не стыдно вам, товарищи–обиралы?!.

— Вот ходите вы по хатам и тявкаете, как дворняжки, уговариваете нас на заём подписаться, — обращаются озлобленные колхозники в других дворах к агитаторам: местному комсомольцу и учительнице. — С нас вы последнюю шкуру сдирать помогаете. Государство наше владеет всеми неисчислимыми богатствами нашей страны. А мы, колхозники, нищие, у нас ничего нет, нам ничего не оставлено. Кто же кому должен взаймы давать?! .

Замечая, что учительница смущается, колхозник обращается к ней:

— Неужели вам, учителям, за это советская власть наши народные денежки выплачивает?!. Сидели бы вы дома да занимались бы лучше своими делами: детишек хорошо грамоте да уму–разуму учили. И для вас было бы лучше, и для детишек, и для нас, родителей…

Часто упрёки и такую ругань учителя вынуждены были выслушивать в присутствии своих учеников…

— Для комсомольцев и партийцев, с которыми мы по дворам ходили, колхозников «агитировали», такие «беседы» ничего не значат, — говорят учителя. — Как с гуся вода. Кожа у них бегемотова, совестью они не обременены. Им — все «Божья роса». А мы после такой кампании возвращаемся домой побитые и разбитые. И на другой день, в школе, ученикам в глаза посмотреть стыдно…

Учителя участвуют в такой «общественной работе» вопреки своему желанию. Но отказаться от «общественной работы» они не могут: власть принуждает. А перед диктаторской властью они бессильны, бесправны и беззащитны…

Таковы трудные условия работы сельской интеллигенции и её неприглядная жизнь в колхозе. В этих условиях работать хорошо и успешно интеллигенция не может. Не может она также чувствовать ни довольства жизнью, ни морального удовлетворения от своей работы.

Жизнь сельской интеллигенции и населения, которое она обслуживает, такова что интеллигенция не может стать «опорой советской власти» в деревне. Она не может испытывать уважения к порядкам социалистической деревни, не может внутренне принять коммунистическую идеологию, не может почувствовать симпатии к власти, которая установила «второе крепостное право» и сделала жизнь в колхозной деревне такой тяжёлой и мучительной.

Положение сельской интеллигенции во взаимоотношениях колхозного крестьянства с антинародной коммунистической властью очень сложно и для интеллигенции мучительно.

В огромном большинстве беспартийная интеллигенция стоит на стороне народа против власти, хотя интеллигенты и являются по должности государственными чиновниками. Но выявить это отношение открыто в советском диктаторском государстве интеллигенция не может: за это государственных чиновников там ожидает немедленное увольнение с работы и лагерь…

Поэтому каждый интеллигент вынужден решать эту важнейшую проблему в индивидуальном порядке: «про₍себя» и «для себя».

В большинстве случаев беспартийные интеллигенты вынуждены как–то в самых разнообразных формах «лавировать» между государственными крепостными и «колхозными царьками», между народом, которому они сочувствуют, и властью, которой они вынуждены служить и от какой зависит их жизнь и смерть…

ПАСХАЛЬНЫЕ ДНИ В КОЛХОЗЕ

В 1941‑м году мне пришлось побывать в колхозе Болотное в пасхальные дни.

Незабываемо впечатление от этой колхозной Пасхи…

Накануне этой поездки я встретил в своём городе двух колхозниц: они приехали погостить к своим сыновьям. Одна колхозница из Орловской, другая из Курской области. Возвращаясь домой, в колхоз, женщины были опечалены тем, что в этом городе им ничего не удалось купить для своих детишек: ни обуви, ни одежды.

Но зато им случайно посчастливилось найти там другую радость: недалёко от города, в маленьком селе, каким–то чудом сохранилась действующая церковь. Священник–старичок жил в селе и регулярно совершал богослужение в церкви.

Колхозницы рассказывали, что в их родных краях, в Орловской и Курской областях, не осталось ни одной открытой церкви. Со времён коллективизации все они закрыты. Одни используются в качестве кино, складов, а другие — снесены, уничтожены.

С тех пор деревенские жители могли молиться только в своих хатах. В колхозах нет у них ни хлеба ржаного, ни хлеба духовного.

И вот теперь, услышав об отрытом храме, колхозницы пошли туда, за несколько километров. Там, в торжественной обстановке храма, они усердно молились. Перед иконой Христа, призывающего к себе всех обездоленных и страдающих: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас», — колхозные великомученицы припали к ногам Христа, выплакали своё горе, «помолились всласть». И легче и светлее стало на душе у этих страдалиц…

Может быть, эти верующие женщины являются исключением?

Нет, верующие составляют огромное большинство в колхозной деревне. Я видел это в Болотном и во многих других деревнях: в хатах есть иконки, крестики, люда молятся у себя дома.

Верующие и во всем Советском Союзе до войны составляли преобладающую по количеству группу.

Советская власть сама убедилась в этом. В 1937 году, во время всеобщей переписи в Советском Союзе, правительство включило в опросный лист вопрос о вероисповедании. Итоги этой переписи советское правительство не опубликовало: все сведения были неблагоприятными для него. Но «слухами земля полнится». Особенно в Советском Союзе. По этим устным сведениям, итоги переписи установили факт, что верующие составляют большинство населения в советском государстве.

Эти итоги особенно показательны в свете двух фактов. До момента переписи советская власть двадцать лет вела широкую и усиленную атеистическую пропаганду. После коллективизации почти все церкви в стране были закрыты и почти все духовенство было отправлено в лагери. Следовательно, население Советского Союза сохранило веру, вопреки многолетней государственной пропаганде и без помощи духовенства.

В период «ликвидации кулачества» советское правительство ликвидировало и духовенство. Конфискуя все имущество крестьян, кустарей и торговцев, большевистская власть конфисковала и все Церковные здания и имущество, закрывая храмы.

Храмы закрывались повсеместно, начиная от столицы и кончая самыми маленькими сёлами.

В Москве, например, не было сделано исключения даже для главного столичного собора, Храма Христа Спасителя. Храм был закрыт, хотя в нем совершал богослужение руководитель «живой церкви», той Церкви, которая признала советскую власть и относилась к ней лояльно.

Сталин и Каганович, разрабатывая в это время план превращения Москвы в образцовый социалистический город, в столицу будущего Всемирного Коммунистического Государства, решили, что именно на этом месте, где стоял Храм Христа Спасителя, должно быть построено самое грандиозное, роскошное и красивое здание в мире: Дворец Советов, с гигантским памятником Ленину на его вершине.

По личному приказу кремлёвских диктаторов, Храм Христа Спасителя был разрушен. На его месте был уже заложен фундамент для Дворца Советов. Но потом, из-за германо-советской войны строительство этой «Кремлевско–Вавилонской башни» было приостановлено, а потом совсем отложено… Впоследствии на месте этого храма был устроен купальный бассейн…

Подобным примерам и неумолимым приказам Кремля следовали все местные органы власти.

И во всех провинциальных городах и селениях было то же, что было в Москве и о чем рассказывали старушки из Орловской и Курской областей: все храмы были закрыты.

Некоторые из этих провинциальных храмов были закрыты, забиты и пустовали.

Другие были заняты советскими учреждениями: складами, кино и т. п. Иные храмы были разрушены и на их месте красовались пустыри с бурьяновыми зарослями.

Было немало храмов и полуразрушенных. Местные органы власти начали разбор некоторых больших храмов на кирпич: разрушили купола, часть стен. А потом пришли к заключению, что добыча кирпича по этому методу нерентабельна: не оправдывает расходов по разборке храмов. И после этого разборка храмов была приостановлена. Такие полуразрушенные храмы со снятыми куполами и полуразваленными стенами, готовые рухнуть на проходящих, — стояли в ряде городов и селении Советской Империи, как памятники безумного варварства современных коммунистических Геростратов…

О таких «памятниках культурной революции» была сочинена поговорка: «Добыча кирпича — по методу Ильича»…

На окраине Болотного, на холме, стоит небольшая беленькая деревянная церковь. Тихо и безмятежно простояла она свыше сотни лет, в праздники заполняемая толпою молящихся.

Но после большевистского переворота беды стали обрушиваться на церковь.

Одна беда обрушилась на неё в 1920–21 годах, во время голода в Поволжье. В эти годы советское правительнство конфисковало во всех храмах, в том числе и в Болотном, церковные драгоценности: золотые и серебряные вещи, а также драгоценные камни на церковных вещах. Были конфискованы серебряные подсвечники, кресты, чаши, ложечки, серебряные и золотые ризы на иконах, украшения из драгоценных камней и т. п. Власть мотивировала эту конфискацию необходимостью спасти голодающих людей Поволжья от голодной смерти.

«Советское правительство в разорённой стране никаких средств не имеет, — говорилось в правительственных воззваниях, — но за счёт конфискованных церковных ценностей оно сможет купить заграницей, у капиталистов, хлеб и спасти людей от голодной смерти».

Возражать против такого мотива людям было неудобно. Но был ли кто–либо, действительно, спасён от голодной смерти за счёт этих конфискованных церковных ценностей — это для населения Советского Союза осталось неизвестным. Правительство не сообщило населению ни о сумме конфискованных вещёй, ни об их ценности, ни об их употреблении. Зная большевисткую власть, крестьяне сомневались в том, чтобы она употребила эти конфискованные драгоценности на те цели, которыми она мотивировала их конфискацию.

Сельский храм после этой конфискации стал беднее, скромнее. Но свою религиозную роль он продолжал выполнять нормально.

Другой удар большевистской власти был задуман и проведён, как смертельный удар для духовенства, для храмов, для всей церковной организации.

Во время коллективизации советская власть ликвидировала прежде всего «наиболее враждебные элементы». В деревне это были: зажиточные крестьяне, кустари, торговцы, духовенство. В первую очередь был использован излюбленный в то время большевистский метод, «налоговой пресс»: на «враждебные элементы» были наложены непосильные налоги. За невыполнением налога следовала конфискация всего имущества, тюрьма или ссылка «неплателыцика–саоотажника». Тот же метод был применён и по отношению к духовенству. В частности, и к священнику села Болотное. На священника был возложен непосильный «налог на доход». Священник, не дожидаясь лагеря, уехал куда–то, бесследно скрылся.

По распоряжению органов власти, храм в Болотном (также, как и все другие храмы в районе, в области и по всему Советскому Союзу) был закрыт. Потом он был превращён в государственную собственность, а самое помещёние передано в распоряжение колхозного председателя — для хозяйственных нужд колхоза.

По указанию райкома партии, председатель колхоза, коммунист, использовал храм в Болотном в качестве склада для колхозного сельскохозяйственного инвентаря.

При посещёнии села заглядывал я в этот бывший храм, теперешний склад. Там внутри стояли плуги, бороны. На стенах, крючьях, висели косы, серпы, грабли… Вокруг храма стояли телеги…

Раньше около церкви было тихое, зелёное сельское кладбище. Могилы были покрыты изумрудной травкой, цветами, у каждой могилы стоял крест, росли кустики.

Но после закрытия храма и превращения его в склад, местное коммунистическое начальство шаг за шагом разоряло и кладбище.

Сначала были сняты двери, изгороди, и через все кладбище была проложена широкая проезжая дорога — от храма–склада до поля: чтобы при поездках от склада на поле и обратно не приходилось объезжать кладбища.

Затем было приказано расставлять инвентарь на кладбище: плуги, бороны, телеги.

Так были сбиты кресты, поломаны кустики, растоптаны могилы.

Потом, по приказу начальства, все могилы на кладбище были сравнены с землёй, и появилась ровная пыльная площадка для сельскохозяйственного инвентаря.

Так кладбище было превращено в специальную площадку для стоянки телег, борон, плутов — около склада, бывшего-храма.

Кощунство над храмом и кладбищем было закончено.

Никто не может теперь узнать на этой ровной, пыльной площадке, где похоронены его родные и близкие.

Теперь колхозники продолжают хоронить умерших на той же площадке для инвентаря. Хоронят мёртвых без священника: больше не осталось священнослужителей. Хоронят без церковных обрядов. Нередко даже погребение происходит и без гроба. Не из чего гроб сделать: нет Ни досок, ни гвоздей у колхозников.

Хоронят колхозники сами. Родные умершего принесут на носилках или привезут его на площадку, покрестятся, поплачут, споют сами: «Со Святыми упокой», закопают в могилку. А потом, по строгому приказу начальства, они должны хорошо разровнять землю, чтобы могильные холмы не портили площадку.

Кресты ставить на могилках начальство не позволяет: они мешают расставлять инвентарь на площадке.

— Только разреши могильные холмы оставлять да кресты ставить, — живо наша колхозная площадка для инвентаря опять в кладбище превратится, — заявляет «колхозный голова». — Вишь, сколько людей умирает!.. А мёртвым все равно, где гнить приходится: на площадке или на кладбище…

Так храм был превращён в склад.

А от тихого, уютного сельского кладбища не осталось и следа. На его месте расположилась пыльная колхозная площадка для инвентаря. Колхозники запрягают лошадей на могилах своих родителей…

Нет теперь кладбища. Через него пролегает широкая дорога, по которой колхозники ежедневно ездят в поде и скребут боронами по могилам своих родных и близких…

В большевистском государстве даже мёртвых не оставили в покое: и над ними надругательство учинили.

Нет покоя живым… И нет покоя мёртвым…

Для живых — нет жизни. Жизнь на каждом шагу омрачается страданием, попирается смертью. Жизнь превращена в грандиозное кладбище…

Для мёртвых — нет покоя: нет могил, нет крестов, нет кладбища. Стираются с лица земли всякие знаки воспоминания о мёртвых–родных и предках…

Поэтому так трагически–парадоксально звучит тревожная перекличка между живыми и мёртвыми.

В колхозной частушке живые обращаются к своим мёртвым предкам с мольбою:

Живые взывают к мёртвым: «Вставайте, мёртвые: живые погибают!..»

А колхозное кладбище, всем своим опустошённым, оплёванным видом, от лица мёртвых предков отвечает на это:

— От ваших мук, от ваших стонов душа болит… Но не завидуйте мёртвым и не помышляйте о смерти: на кладбище нет ни места, ни покоя… Смерть — даже смерть! — не даёт теперь никакого успокоения…

В эти дни, в апреле 41 года, я слышал любопытный разговор колхозников. Дело происходило на разорённом кладбище, рядом с закрытым храмом.

Беседовал я с тремя знакомыми колхозниками, которые копались там с починкой инвентаря.

Колхозники рассказывали о разорении кладбища, о надругательстве над храмом. О том, как ограбили их «Соловьи–Разбойники», как душат их непосильной работой «новые помещики». Поведали о том, как беспрерывно мучают их эти «нелюди» голодом, непосильным трудом и лагерем.

Во время разговора голос рассказчиков прерывался от волнения, в глазах полыхал огонь ненависти…

Один колхозник во время этой беседы взглянул на храм и, скрипя зубами, прошипел:

— У-у, драконы проклятые! Подождите: придёт и на вас пропасть, наступит и на нашей улице праздник…

На фронтоне храма виднелась большая полустёртая картина: Георгий Победоносец верхом на белом коне поражает копьём страшного зелёного дракона…

На Пасху многие знакомые колхозники приглашали меня, по стародавнему обычаю, в гости. Я заходил. Не хотелось обижать людей, и нельзя было упускать благоприятного случая: понаблюдать колхозную жизнь во всех уголках и в самых разнообразных проявлениях.

Хозяевам хотелось «попотчевать» приглашённого гостя: к этому обязывало русское гостеприимство. Но… угостить было нечем.

Это обстоятельство их очень огорчало. Они извинялись и, в смущении разводя руками, говорили:

— Вот, дорогой гость, дожили мы до ручки: на Велик день поставить на стол нечего, попотчевать гостя нечем. На Пасху пустые щи хлебать приходится.

— Кулича нет. Где же взять пшеничной муки, когда у нас и ржаной–то муки нет?!

— Мяса нет. В колхозе мы даже забыли, как оно пахнет… Мы не видим его даже и на Пасху…

— Даже водки нет. В нашей сельской лавочке, обыкновенно, нет никаких товаров, но водки бывало полно., А вот теперь, к Пасхе, и водка пропала. Скоро будет советский праздник, 1 Мая, так её теперь не продают, а берегут к своему празднику. И даже в колхозном буфете в последний дни выпивка перевелась. А водка сейчас до–зарезу нужна. Разве можно без неё хотя бы на часок забыть о нашей каторжной жизни?! Разве можно без водки хоть бы на мгновение почувствовать праздник?!

— Миска творогу да пара яиц в «толчёнке» (толчёной картошке) — вот и весь пасхальный стол наш…

Это было только в том дворе, где куры начали нестись.

— А прежде? Наше село бедное, но на Пасху во всех хатах у нас столы ломились от обильных яств: душистый борщ с мясом, вкусная лапша, студень, жаркое всех сортов, творог, сметана, пышные пироги, яйца… Ешь чего только душеньке угодно!..

— И_; конечно, море водки… Без этого с седых времён праздника не бывало. Об этом мы ещё в школьных книжках читали: «На Руси есть веселие — пити»…

Так было.

А теперь на пасхальном столе у колхозников — хоть шаром покати: ни кулича, ни яиц, ни мяса… Пустые щи подают на стол в колхозных хатах…

Посетивши в эти дни очень многих знакомых колхозников, только в одной семье увидел я на пасхальном столе мясо. Глава этой семьи был на заработках в городе и выслал денег на уплату налога. Поэтому жена этого отходника могла к Пасхе зарезать поросёнка.

У голодных, замученных и трезвых колхозников не могло быть праздничного настроения, особенно настроения пасхально–воскресного.

Горе и отчаяние царило в деревне. Везде, даже за пасхальным столом.

Торжественное пасхальное приветствие — «Христос Воскресе!» — «Во истину Воскресе!» — звучало теперь холодно, без души.

Многие после этого приветствия с горечью добавляли:

— Господи, когда же наступит наше воскресение?!

Раньше на Пасху совершалось торжественное богослужение, запоминающееся на всю жизнь,

А теперь — тихо стоит в селе закрытая церковь, с колхозными боронами. И во всем районе, во всей области, не осталось ни одного незакрытого храма, где могло бы совершаться богослужение…

Прежде, в пасхальные дни по всему селу, по всей округе раздавался торжественный колокольный звон, благовест. Всю пасхальную неделю беспрерывно звонили в сёлах ребята, целыми днями не слезая с колокольни.

А ныне, в колхозе, молчит закрытая церковь, без креста, со снятыми колоколами…

Бывало, в пасхальную неделю крестьяне целыми семьями ходили на кладбище: наведать, вспомнить своих предков, умерших родных, в благоговейном молчании побеседовать с ними…

Теперь же в селе нет кладбища, совсем уничтожены родные могилы… Телеги стоят на могилах…

В деревне единоличников на Пасху из открытых окон каждой хаты разносился громкий, весёлый гомон хозяев и гостей: сытых, пирующих, изрядно выпивших.

А в социалистической деревне, при «колхозном изобилии», даже на «Велик–день» колхозники угрюмо хлебают пустые щи…

Прежде, в пасхальные дни все село кишело пёстрыми и шумными толпами празднично–разряжённых крестьян. Эти толпы шумели и бурлили, как море, пестрели, как яркий весенний луг с цветами. Здесь дети звенели, катая по зелёной травке раскрашенные яички: красные, синие, зелёные, жёлтые. Там школьники с азартом «бились» пасхальными яйцами, испытывая, какое из них крепче. На улицах мужчины вели оживлённые, шумные разговоры. Бабы распевали целыми днями: «Христос воскресе». А молодёжь буйно веселилась в хороводе. Цветущие девушки и юноши пели песни, танцевали под гармошку, играли, летали на качелях…

А теперь?..

Теперь на колхозных улицах пусто и тихо…

Несколько девушек в истрёпанных, худых ватниках и. в юбках из мешковины, сидят на потребе. Серые, истощённые лица и усталый, горько–печальный взгляд… Не девушки — увядшие старухи…

Сидят и молчат…

По их согбенной фигуре, по горько–печальному взгляду, устремлённому внутрь, по их вчерашним рассказам — можно разгадать их горькие думы:

— Бывало, на Пасху столько веселья было в деревне!.. А теперь, в колхозе, одна мука осталась нам…

— Бывало, после Пасхи, на Красную горку, по всей деревне свадьбы звенят! А теперь?.. Женихов нет: в армию взяты, в города ушли… Вековухами увядать приходится…

— Есть нечего… Хлебай похлёбку, без хлеба, без сала, без масла… Вечный великий пост — ив будний день и на Пасху…

— Есть нечего, а работы всегда хватает… Бригадир уже предупредил: «Завтра — на работу!» На работу: на колхозную, треклятую каторгу!..

— Господи Боже наш, когда же Ты избавишь нас от каторги проклятой, от жизни нашей мученической?!.

— Матерь Божия, перед Христом заступница наша! Когда же наступит, наконец, избавление наше от гибели, долгожданное воскресение наше?!

— Измучились мы… Разуверились мы… И в спасениии нашем и в воскресении…

Прежде, в старой деревне, на Пасху у всех было приподнятое, восторженное, радостно–благодушное настроение. Люди готовы были обнять мир и расцеловать всех, как братьев. При встречах все взрослые и все дети обязательно приветствовали друг друга торжественными возгласами, всю душу пламенную вкладывали в них: «Христос Воскресе!» — «Во истину Воскресе!» — Встречные обнимались, целовались. И дарили друг другу пасхальные крашеные яички, символ победного возрождения, воскресения Христа распятого, победы светлого Бога добра над темныыми силами зла, символ победы солнца над тьмою, жизни над смертью.

Недаром же этот праздник был прославлен как «праздник из праздников», «торжество из торжеств». А крестьяне торжественно назвали его: «Велик–день».

Одновременно Пасха была праздником весенне–жизнерадостного настроения, жизнеутверждающих чувств.

А теперь?..

Откуда же может появиться у колхозников радость, если они голодны и полумертвы?!

Как же может появиться «воскресное настроение» у людей, которых душит петля голода и террора?! Разуверившись в спасении и воскресении своём, люди находятся в состоянии безнадёжного отчаяния…

Поэтому голодные колхозники и на «Велик–день» мрачны и угреомы. От тяжкого горя у многих слезы на глазах выступают.

От нестерпимой обиды, от беспросветного отчаяния удушаемым людям хочется кричать: «Помогите!..» И злобно ругаться по адресу своих душителей…

«МЫ ИМ НАВОЮЕМ!..»

Нужда, нищета колхозников в Болотном и в соседних деревнях была поразительная.

Хлеборобы питались впроголодь. Ели только капустные щи и картофельный суп. А в некоторых дворах даже картофеля и капусты временами не хватало. Скотоводы ели «пустые щи» и «пустой суп», то есть, без масла и без сала.

Масла у колхозников не было. Прежде крестьяне сеяли на своей огромной усадьбе (1–2 гектара) коноплю и имели вдоволь своего конопляного масла. А теперь, в колхозе, на крошечном усадебном участке (0,25 гектара), земледельцы могли садить только картофель и овощи. И больше ничего. Для конопли не было земли.

Хлеба колхозники получали от колхоза так мало (от 100 до 400 граммов ржи на «трудодень»), что его хватало только на три–четыре месяца в году. А большую часть года хлебопашцы обходились совсем без хлеба.

Никаких других продуктов — ни круп, ни гороха — колхозники никогда не получали.

Ни мяса, ни сала у колхозников не было.

Поросёнка и телёнка, выращенных за лето, колхозники должны были сдавать, во–перв–ых, на мясозаготовку (32 килограмма мяса с каждого двора), а во–вторых, продавать на выплату денежного налога и займа (600 рублей со двора). Для самого «хозяина» от поросёнка и телёнка не оставалось ни мяса, ни денег.

Молока у большинства колхозников тоже не было.

Треть дворов вообще коров не имела.

У двух третей дворов коровы были, но из-за бескормицы каждая третья корова ежегодно оставалась яловой (люди не получали никаких кормов для своего скота).

При этих обстоятельствах кормильцы всего населения сами вынуждены были жить и работать впроголодь.

Они были худы, истощены, слабосильны. Многие часто болели.

Одеты колхозники были буквально в тряпьё, в лохмотья: в худых рубахах и штанах, в мешковине, в обносках одежды и обуви, оставшейся ещё от нэповских времён. С каждым годом колхозной жизни одежда и обувь колхозников все ухудшались.

Зимой колхозники мёрзли без дров, без отопления.

Крыши хат были из гнилой, почерневшей соломы. Даже солому земледельцы не могли получить из колхоза в достаточном количестве. Многие крыши протекали.

Во время посещений, при виде нищей колхозной деревни, голодных, в отрепьях, людей–мучеников, сердце щемило от жалости…

Невольно напрашивалось сравнение. Колхоз это — некрасовская, крепостная, так ярко описанная поэтом, деревня: «Нееловка», «Разутово», «Знобишино»…

Сельские интеллигенты — учителя, врачи, агрономы — постоянно проводили ту же аналогию. В разговорах студентов, выходцев из деревни или наблюдавших колхозную деревню, употреблялось это же сравнение.

Учащиеся старших классов городских средних школ, которых нередко посылали на каникулах в колхозы для сельскохозяйственных работ, — тоже высказывали это сравнение колхозной деревни с крепостной деревней, описанной Некрасовым. Многие ученики–горожане возвращались из колхозов с резко антисоветскими настроениями.

В 1941 году мне в Болотном пришлось встретить одного случайно попавшего в те края столичного жителя, коренного москвича, который родился и вырос в столице, а деревню до тех пор видел только из окон поезда, мельком, издалека. Рассказывая о своих деревенских впечатлениях, он закончил их так: «Повидал я за последние месяцы много колхозных деревень в этих краях. И подумал: да ведь это та деревня, о которой я читая в стихах и книгах Некрасова»…

О своей партийной принадлежности рассказчик умолчал, хорошо зная отрицательное отношение к коммунистам колхозников и беспартийной интеллигенции. Но судя по тому важному посту, который он занимал, можно уверенно сказать, что он был членом партии, коммунистом. Даже коммунист, когда он говорил откровенно, не мог определить колхозную деревню иначе, назвав её так же, как и другие наблюдатели: это — некрасовская крепостная деревня наших дней…

Колхозники испытывали беспросветную нужду, нищету и голод, мучились в «колхозном аду», как они называли свою жизнь.

А в это время им уши просверлила и глаза намозолила назойливая, лживая, наглая коммунистическая пропаганда о «колхозном рае», о «зажиточной жизни колхозников»…

Все стены сельских учреждений Болотного — сельсовета, колхозного правления, почты и колхозного клуба — были завещаны плакатами и лозунгами о «гигантских успехах социалистического строительства», о «самом передовом, социалистическом земледелии», о «колхозном изобилии и зажиточной колхозной жизни», о «благодарности колхозников товарищу Сталину за счастливую жизнь»…

Почти вся библиотека в колхозном клубе, все газеты и журналы, разложенные там на столе, были посвящены той же теме: Гром победы раздавайся! Ты-ж, колхозник, трудись, постись и веселись, ибо, как сказал тов. Сталин, «жить стало лучше, жить стало веселей!..»

Иногда вечером посмотрят колхозники кино в клубе. Показывают картины о колхозах — по сценариям Шолохова, Ерусалимского и прочих изготовителей «колхозного сиропа». В картинах вставные песенки: Джамбула, Дунаевского, Лебедева–Кумача и других придворных трубадуров.

Картины показывают, как плохо будто бы жилось крестьянам до революции; даже сибирским земледельцам и казакам России… И как хорошо стали они жить в колхозах. Бывшие донские казаки теперь даже во сне все время улыбаются, видя счастливую колхозную жизнь… Колхозники в кинофильмах только тем и заняты, что устраивают пиршества, пьянствуют, поют, танцуют, веселятся… И декламируют: «Жить стало лучше, жить стало веселей!..»

В одной кинокартине колхозники устраивают соревнование в обжорстве: кто из них съест больше пельменей. Каргина показывает колхозников, которые не могут справиться с горой пельменей в своих мисках и… выбрасывают пельмени под стол…

— Жаль, что адреса этого колхоза не указано. А то мы бы отправились туда: подбирать пельмени под столами, — иронизируют колхозники Болотного после просмотра картины…

Послушают колхозники радио в клубе. А оттуда, под гармонику, раздаются разухабистые, так называемые «колхозные частушки»:

— Так, так… Свиньям скоро радио–музыку проведут, а нам и хлеба нет, — ворчат колхозницы, покидая клуб…

Одна старушка, колхозница Болотного, слушает радио на квартире учителя. Содержание передачи обычное: одна половина программы была посвящена «социалистическому раю», другая половина — «величайшему и мудрейшему гению в истории», Сталину. В передаче радио диктор с неописуемым пафосом передавал отчёт «украинского народа» о достижениях социализма на Украине. Отчёт был написан в стихах и был адресован «вождю прогрессивного человечества», «зодчему социализма». Ему, всемогущему, приписывалось не только все, что делалось в Советском Союзе, но даже… само появление солнца…

— «Ты наше Солнце зажёг!» — гремели поэтические лакеи и истошно вопил на весь мир радиохолуй…

Колхозница слушала все это по радио, качала головой. Ворчала:

— И по радио все то же. Трубят и бубнят: «Счастливая колхозная жизнь». А нашего «счастья» хлебнуть не желают. «Мудрый, великий Сталин!..» Такой «великий и мудрый», что даже солнце запалил!.. Солнце запалил, а нас даже огоньком не снабдил: ни тебе спичек, ни керосину, ни дров… Сиди в темноте, мёрзни и волком вой… Прежде, до революции, так не возносили царя, не величали даже Бога. Нет уж, Бог с ним, с таким радио. Слушать тошно…

А из мужчин–колхозников некоторые реагировали на подобные радиопередачи многоэтажными ругательствами. Конечно, когда не было коммунистических «всеслышащих ушей»…

Другие отплёвывались и поскорее уходили от радиопередатчиков.

— От греха подальше. А то станешь ругаться — и пожалуйте туда, «куда Макар телят не гонял»…

Нередко партийное начальство на собраниях обязывало колхозной принимать резолюции, которые обыкновенно заканчивались так: «Мы, колхозники, благодарим великого вождя коммунизма, дорогого товарища Сталина, за нашу счастливую, колхозную жизнь»…

Того, кто позволял критически отозваться о такой резолюции, в присутствии коммунистов или комсомольцев, — по доносу арестовывали и отправляли в лагери.

Такие случаи были в Болотном и в соседних колхозных деревнях.

КОЛХОЗНИКИ И «ДРАКОНЫ» I

Озлобление голодных и закрепощённых колхозников против коммунистов было страшное.

Колхозники в разговорах между собой всегда противопоставляли себя и коммунистов. «Мы», колхозники, крепостные рабы коммунистов, — и «они», коммунисты, наши закрепостители и мучители, наши господа и враги, — так разделялась колхозная деревня в представлении колхозников. Колхозники всегда иронизировали или ругались по адресу коммунистов. Конечно, между собой, без присутствия коммунистов и комсомольцев. Кому же хотелось отправляться в лагерь за открытое слово, сказанное в глаза своему врагу?!

Своё озлобление против коммунистов колхозники выражали также в ругательных, злобных прозвищах, которыми они окрестили коммунистов.

Если в первые годы революции и в годы НЭП-а крестьяне ругали коммунистов «босяками», «пьяницами–голодранцами», то при коллективизации они стали ругать их «Соловьями–Разбойниками», заимствовав это прозвище из былины об Илье Муромце, известной им по старым, дореволюционным школьным хрестоматиям.

А потом колхозники дали коммунистам ещё другое прозвище: «драконы».

— У-у, драконы проклятые!.. — скрежеща зубами, ругались колхозники по поводу какого–либо издевательского действия или распоряжения коммунистических начальников.

«Драконы»!..

Какое яркое, мощное и выразительное прозвище! Какой красочный и живой, сказочно–легендарный образ народной поэзии!

Чудовище, жуткое по внешнему облику, страшное по силе и злобности, кошмарное по своим омерзительным, садистским повадкам.

Это они, крылатые чудовища с огнедышащей пастью, ядовитым дыханием и с могучими лапами, — схватывали людей, запирали навсегда в своих крепостях — подземных пещёрах и лабиринтах, превращали их в вечных своих рабов–слуг или рабынь–жён. И вечно мучили своих рабов, упиваясь своей властью над ними и наслаждаясь муками этих жертв…

Люди, попашие в эти страшные лапы и безвыходные подземные крепости, бессильны перед этими омерзительными чудовищами. Только герои–богатыри способны победить таких страшных чудовищ и избавить от них вечных рабов, их жертвы. Только герои–богатыри — Георгий Победоносец, Добрыня Никитич, Илья Муромец — способны победить таких страшных и могучих чудовищ.

Раньше, до революции, начиная со школьной скамьи, крестьяне читали легенды, былины и сказки о драконах, о «Змеях Горынычах», о «Соловьях–Разбойниках». Но после Октябрьской революции все эти былины, сказки, легенды — были изъяты из школьных хрестоматий, изо всех других библиотек и уничтожены, как «несозвучные коммунизму».

Но у некоторых культурных крестьян эти Школьные хрестоматии, былины, легенды, сказки сохранились дома, в их маленьких библиотечках. Их хранили, как драгоценность, и читали. Да и все другие пожилые колхозники их не забыли.

А огромную картину с изображением Георгия Победоносца, который верхом на белом коне налетает на страшное зелёное чудовище, на дракона с огнедышащей пастью, и поражает его копьём, — эту картину крестьяне, посещая церковь или проезжая мимо неё, всегда могли видеть. Она была нарисована на фронтоне церкви в Болотном и на городских храмах.

Полустёртая, эта картина сохраняется ещё и теперь на фронтоне закрытой церкви, превращённой в склад для сельскохозяйственного инвентаря.

И теперь, за годы пребывания в крепости дракона, в «колхозном аду», — в переживаниях и мыслях колхозников их самочувствие и надежды оформились именно в этих ярких и выразительных былиннолегендарных образах. Коммунисты это и есть разбойники–грабители, современные «Соловьи–Разбойники» или ещё более жуткие драконы-истязатели. А колхозники это — попавшие к ним в неволю рабы, жертвы этих кошмарных чудовищ.

Колхозники мучительно переживали это своё порабощение коммунистическими «драконами». По их откровенным рассказам, по их прозвищам, которые они дали своим врагам–мучителям («Соловьи-Разбойники», «драконы»), — ясно было, что в глубине души они лелеют мечту о своём освобождении из лап этих чудовищ.

В их сердцах теплится никогда не умирающая надежда на героев-освободителей, воинов–богатырей, сильных и вооружённых для такого решительного победоносного боя. Живёт надежда на героя–воина, Георгия Победоносца, «Егория Храброго», память которого крестьяне чтили каждую весну — в то символическое время, когда Егорий Храбрый, вместе с Солнцем, побеждал Чудовище–Зиму. Колхозники надеялись и ждали, как Георгий–Победоносец на вихревом скакуне налетит на страшное чудовище, Дракона Современного, и мощным копьём пронзит его кровавую, ненасытную, огнём и серой дышащую пасть.

В сердцах колхозников горит неугасаемый огонь надежды на мужицкого богатыря, Илью Муромца, который жил в этих краях — в Дебрянских (Брянских) лесах, в селе Карачарове, которое впоследствии стало городом Карачевом, Орловской губернии.

Надеются и мечтают земледельцы всей Колхозно–Подтянутой Империи, а среди них и орловско–брянские земляки Ильи Муромца. Вот выпьет Илья оживляющей воды Божией, излечит свою расслабленность, встанет на резвы ноги. Тогда вскочит на коня богатырского, ранит калёной стрелой «Соловья–Разбойника» (кровавого палача, обитателя Брянских лесов, непроходимых дебрей), свяжет его. А потом Илья всенародно казнит его за дела разбойничьи, отрубит ему голову, приговаривая:

Вспоминая героические былины и легенды о Георгии Победоносце, об Илье Муромце и Добрыне Никитиче, колхозники сопровождали их такими разговорами, которые ясно показывали, что они люди реального, здравого смысла. Они хорошо понимали, что многомиллионную, хорошо вооружённую и сплочённую партию, армию «драконов» и «Соловьёв–Разбойников», победить нелегко...

Бороться с этой партией–армией в одиночку не сможет никто, даже Илья Муромец или Георгий Победоносец. Победоносцев и Муромцев должно быть много. А под их командой должны принять активное участие в боях все жертвы «драконов» — весь подсоветский народ, в первую очередь, колхозники, как самые угнетённые и обиженные жертвы «драконов».

— Против «драконов» и «Соловьёв–Разбойников» нужно бороться всем честным народом, — говорили колхозники. — Да не с голыми руками. Оружие нужно…

— А тогда уж «драконам» не сдобровать!..

Таково было отношение колхозников к коммунистическим «драконам» и к «Соловьям–Разбойникам».

II.

Но колхозники не ограничивались только злобной руганью да мечтами и планами о свержении «драконовской власти» всенародными усилиями, под руководством новых героев, Победоносцев и Муромцев.

Некоторые колхозники проявляли эту свою вражду к «драконам» и действенно, в индивидуальном порядке. Колхозники нападали на «драконов», стремясь избить или даже убить их, хотя хорошо знали, что за это установлено тяжёлое наказание, вплоть до расстрела, как за «антисоветский террор и бандитизм» — так советская власть квалифицировала эти «антисоветские преступления».

Об одном случае, о нападении колхозника–плотника на председателя сельсовета в Болотном, уже было рассказано в одном из предыдущих очерков.

Был и другой, аналогичный случай. Колхозник напал на местного секретаря партячейки и избил его. Этот секретарь сделал на колхозника донос за то, что тот отрицательно отозвался о колхозной системе, высказав свою уверенность, что проклятая антинародная система скоро сгинет.

Третий случай нападения, — когда колхозник грохнул письменным прибором в служебном кабинете самого председателя райисполкома, типичного «дракона», истязателя колхозников…

Четвёртый случай (о котором рассказано в одном из предыдущих очерков), когда колхозник–подросток напал на своего отца–коммуниста и хотел проломить ему молотком голову, — тоже в своей основе имел политическое умонастроение колхозника. Мальчик так сильно озлобился на отца не за то, что тот развёлся с его матерью. Таких случаев было слишком много, и они такого враждебного отношения у детей не вызывали. Но мальчик–колхозник так сильно озлобился на своего отца за то, что тот со своей новой, молодой женой живёт материально очень хорошо, а оставленным детям–колхозникам никакой материальной помощи не оказывает. Колхозные же порядки таковы, что дети, оставленные без помощи, там голодают, бедствуют, мучаются. Отец–коммунист, живущий хорошо, оставляет своих голодающих детей без помощи не только в противоречии с совестью, но даже вопреки советским, коммунистическим законам о выплате детям алиментов после развода. Именно из–за этого голодающий, брошенный без помощи, колхозник–подросток бросился с молотком на своего сытого отца–коммуниста. Он считал своего отца–коммуниста вдвойне виновным перед собой: и за тот колхозный режим голода, который установила партия «драконов», при активной помощи отца; и за то, что сытый отец–коммунист оставляет безо всякой помощи своих голодных детей, даже вопреки коммунистическим законам.

Все вышеперечисленные случаи нападения на коммунистов были случаями индивидуальными и стихийными, осуществлёнными сразу, без подготовки, импульсивно.

«Драконы» довели свои жертвы до невыносимого положения, и те с отчаянием, долго не раздумывая, бросились на своих мучителей, «драконов», с кулаками, письменным прибором или молотком.

Мне рассказали о случае группового и обдуманного нападения колхозников на «дракона».

В одном посёлке, который при коллективизации не был присоединён к соседней деревне, а остался на положении самостоятельного колхоза, — не было ни одного коммуниста: ни члена партии, ни комсомольца. Председателем колхоза был тоже беспартийный местный крестьянин, действительно избранный собранием жителей.

Пользуясь такими обстоятельствами, этот маленький поселковый колхоз самочинно осуществлял много таких мероприятий, которые для колхозников были очень благоприятны и желательны, но совершенно противоречили советским законам о колхозах. Так, например, председатель колхоза, желая максимально снизить хлебозаготовки, в своих отчётах вдвое снижал уровень урожая. А в соседних колхозах председатели–коммунисты в своих отчётах обыкновенно увеличивали размеры урожая вдвое, по сравнению с действительным: им хотелось похвастать своими «достижениями» перед своими районными партийными начальниками и сдать своему государству как можно больше хлеба в виде хлебозаготовок. Об интересах же колхозников они совсем не заботились.

Хлеб и другие продукты колхозникам раздавали в этом колхозе не по трудодням, как установлено в советском законе, а по едокам. — «Хлеб едят не только рабочие, но и дети, и старики, и больные, и другие неработоспособные. Почему же их оставлять без хлеба?!.»

После урожая на этом посёлке хлеб раздавали прежде всего хлеборобам. Затем засыпали колхозные фонды. А потом уже остатки, после выполнения всех сельскохозяйственных работ, они сдавали государству.

Почти весь скот держали в индивидуальном владении.

Усадьбы на колхозный двор у них были прежние, ещё с нэповских времён, двухгектарные, то есть, в восемь раз большие, чем в соседних колхозах. Половину дня колхозники работали на колхозных полях, другую половину — на своей усадьбе, на огороде, в саду, в своём хозяйстве, по своим делам. В воскресенье посельчане не работали ни в колхозе, ни дома: отдыхали.

При этих порядках колхоз выполнял все свои обязательства перед государством (продуктозаготовки) наравне с другими колхозами.

Но жители этого посёлка из-за таких порядков получили возможность жить во много раз лучше, чем в соседних колхозах. У них было не только хлеба и картофеля вдоволь, но и все другие продукты: каша, масло, молоко, мясо, овощи, фрукты. Они жили почти так же, как в нэповские времена. Ввиду того, что свои обязательства перед государством колхоз выполнял нормально, местные органы власти ничего об этих оригинальных порядках не знали. Сами же колхозники–поселяне дружно и крепко хранили в тайне свои дела и порядки. Случайно заехавшего уполномоченного поселковое правление угощало и спаивало так, что он засыпал и не в состоянии был ничего увидеть и узнать. Но вот однажды к ним в посёлок, в гости к родственникам, пришёл комсомолец из другой деревни, пробыл там несколько дней, кое-что разузнал и настрочил в райком донос об «антисоветских порядках в поселковом колхозе». Представители районных органов власти начали расследовать дело. Поселяне и колхозное правление держались так дружно, что комиссия ничего точно разузнать не могла. Но вынесла решение, что «поселковый» колхоз должен быть присоединён к большой артели в соседней деревне «…в целях укрупнения колхоза, усиления партийного контроля над ним и предотвращения возможности устройства антиколхозных порядков на посёлке».

После этого жители посёлка поймали доносчика и жестоко избили его, приговаривая: «Это тебе пока за один донос! А ежели последует другой, тогда совсем прикончим! ..»

Таковы несколько фактов о покушениях колхозников на местных «драконов» — коммунистов. Эти покушения были произведены в последние годы перед войной. Они могут характеризовать накалённую атмосферу вражды в деревне, озлобленность крестьян против советской власти и коммунистических «драконов».

Отношение колхозников Болотного к коммунистам — «драконам» было настолько озлобленное, что они порвали всякие связи с коммунистами, родными и родственниками, связи, которые в годы нэпа были более или менее нормальными.

Живя в «колхозном аду» и испытывая неистовое озлобление против коммунистической власти, виновницы этой адской жизни, колхозники не испытывали ни малейшего желания защищать эту власть, воевать за неё.

С тех пор, как советская власть насильственно, террором и голодом, отняла у крестьян землю и все имущество и ввела колхозные порядки, адскую жизнь для крестьян, — с этих пор у крестьян выработалось иное отношение к войне и защите отечества, чем это было раньше. Крестьяне переменили своё вековое, постоянное и прочное, оборонческое мировоззрение на пораженческое.

— Защищать отечество?! — разговаривали колхозники между собой по поводу коммунистической пропаганды о «советском патриотизме». — Да разве колхозная каторга может быть моим любимым отечеством?! Нет, такое «отечество» защищать нет смысла…

Широкое распространение пораженческих настроений я замечал ещё в годы коллективизации. А потом, в связи с публичными процессами над вождями «правых уклонистов» .(Бухариным, Рыковым и другими), эти настроения ещё более усилились.

Большевистское правительство обвиняло вождей «правых уклонистов» за то, что они, во–первых, боролись против принудительной колхозной системы, и во–вторых, за то, что они были «изменниками» советского государства, так как замышляли, в случае войны, «открыть ворота врагу»…

— Вишь, какое преступление:«распустить колхозы» требуют, — обсуждали крестьяне сообщения советских газет. — Да за это их расцеловать надо, а не судить!..

— «Ворота врагу открыть!»… — Тоже правильно надумали. Если на нашего врага нападёт кто–либо, то он нам союзником будет. А более жестокого врага, чем коммунисты–драконы с их колхозным адом, для нас, крестьян, ещё никогда не было. Наверное, и быть не может.

При таких настроениях колхозники, хотя и ожидали от войны много бедствий, но питали твёрдую надежду, что, в конце концов, дело обернётся к лучшему для колхозников, для народа вообще.

Конкретно, эти надежды основывались на таких соображениях:

Во–первых, колхозники, хорошо зная советское, социалистическое хозяйство и враждебное отношение народа к власти, были твёрдо уверены в том, что в войне с другим большим государством Советский Союз будет побеждён.

Во–вторых, люди верили в то, что колхозы, созданные насильственно и доказавшие свою полную экономическую несостоятельность, будут распущены любой властью, какая установится после разгрома большевиков. Они не допускали даже такой возможности, что после страшного колхозного опыта может появиться в пределах России другое, кроме большевистского, настолько глупое или сумасшедшее правительство, которое не позволит крестьянам распустить колхозы и продолжит социалистические эксперименты в деревне.

В-третьих, колхозники были так измучены «колхозным адом», государственным крепостным правом, что считали его худшим, чем помещичье крепостное право. И поэтому были уверены в том, что хуже «колхозного ада» для них ничего раньше не было и ничего в будущем не может быть.

Малые, успешные для Советского Союза, войны и захваты 1939–1940 годов — войны с Польшей и Финляндией, захваты прибалтийских государств — этого пораженческого настроения крестьян не изменили ни в малейшей мере.

Солдаты, вернувшиеся с этих фронтов, рассказывали в деревнях, что жизнь крестьян, ведущих индивидуальное хозяйство, в этих странах неизмеримо богаче, лучше и свободнее, чем в. «колхозном раю».

А что касается «побед» и «успехов» Советского Союза в этих войнах и захватах, то колхозники со своим здравым смыслом расценивали их реалистически:

— Захватить остатки Польши, уже разбитой Германией, это «победа» небольшая…

— А обманным путём ввести армию, сбросить чужое правительство и назначить своё, коммунистическое — как в Латвии, Литве и Эстонии, — это сделать ещё легче.

— Но крошечную Финляндию Советский Союз еле-еле, с большой натугой, одолел, да и то не совсем. Двухсотмиллионный великан едва справился с трехмиллионным карликом. Значит, этот великан болен, если он такой слабый. А Финляндия это действительно героическая страна: сумела отстоять себя при нападении такого великана. Вот как борются люди за своё действительное отечество!..

— Если с Финляндией еле-еле справились, то что же будет в войне с Германией? Германия это тебе, дорогой товарищ Сталин, не Польша и не Румыния…

Что большая война Советскому Союзу предстоит именно с Германией, в. этом колхозники были убеждены непоколебимо. И в годы сталинско–гитлеровского союза они своего мнения не изменяли.

— Это союз непрочный, для отвода глаз. Кто кого перехитрит и на лопатки положит…

По поводу своего участия в этой надвигающейся войне колхозники говорили:

— Воевать за Сталина?! За колхозную каторгу?! Нет, дураков больше не осталось…

— За драконов проклятых мы воевать не будем…

— Мы им навоюем!..

В рабочем поезде я видел колхозника–отходника. Он плакал с горя и жаловался: его в этот день присудили за двадцатиминутное опоздание на работу к условному тюремному заключению и огромному штрафу. Вытирая слезы, он жаловался всем пассажирам, находящимся в вагоне, на своё горе, на свою обиду. И постоянно, как припев, повторял угрожающе по адресу власти–обидчицы, драконов–истязателей:

— Ну, погодите!.. Вот наступит война, заберут в армию, я вам тогда все припомню. Я вам тогда навоюю!..

Приходилось читать письмо колхозника–отходника, бывшего матроса–комсомольца, к своим родным, живущим в колхозе. Оно заканчивалось так: «О ваших жалобах одно скажу: пока потерпите, дорогие мои. Скорой войны не миновать. А после войны дело должно измениться. На войне же… мы им навоюем!»

От колхозников, побывавших в лагерях — за колоски, за картофель, за другие пустяки, — приходилось слышать, как они, работая на лесозаготовках и зная, что лес этот пойдёт за границу, писали записки и всовывали их в щели брёвен. Записки содержали призыв к свободному миру: «Братья! Свободные люди! Нас душат. Придите на помощь! Защитите, освободите! Спасите! SOS!..»

Свои пораженческие настроения колхозники высказывали всегда, как только беседа касалась темы о войне и когда не было близко коммунистических доносчиков.

— Пусть грянет война… Мы им тогда навоюем!. .

Апрель 1941 года. Село Болотное. Разорённое кладбище около закрытого храма, превращённого в склад сельскохозяйственного инвентаря. Несколько колхозников занимаются починкой инвентаря.

Подошёл. Разговарились о колхозном житьё–бытьё. Колхозники сразу же стали жаловаться: «Не живём, а мучимся»… Они ругают коммунистов «драконами» и часто посматривают на картину Георгия Победоносца. Эта полустёртая картина виднеется на фронтоне храма. Какие–то мысли мелькают в глазах колхозников…

— Да… на днях в избе–читальне мы прочли в газетах, что немецкая армия с танками высадилась уже в Африке, Вы тоже читали это известие? — обратился ко мне один из колхозников.

Перемена темы разговора показалась мне настолько резкой и внезапной, что я даже оглянулся: уж не приближается ли к нам кто–либо из партийных «слухачей» и соглядатаев? Нет, никого, кроме нас, тут не было.

А колхозники продолжали разговор.

— Немец, он в Африке не остановится. Он и до нас доберётся. Головой своей ручаюсь за то, что немец к нам обязательно и скоро пожалует. Он будет тут, вот на этом самом месте!..

Взлохмаченный, весь в заплатах, колхозный пророк для вящей убедительности притопнул ногой по пыльной площадке…

— Вот тогда и наше время приспеет, — продолжил его мысли другой колхозник. — И тогда уж берегитесь, «драконы»!.. Каюк вам будет, крышка!..

Колхозники злорадно засмеялись… И опять взглянули на картину Георгия Победоносца…

Тогда мне стали понятны и течение ассоциаций у колхозников и строго–логическая нить их беседы: освобождение от коммунистических «драконов» они связывали с приездом на танке немецкого «Победоносца»…

Теперь, через много лет после этого разговора, думалось: малограмотные колхозники оказались пророками–ясновидцами. Не могли предвидеть они только одного: что из «победоносцев» бывают и такие, которые стремятся поразить «драконов» не для того, чтобы освободить их жертвы, а для того, чтобы самим занять место этих низвергнутых «драконов»…

КОЛХОЗНИК НА РАДИОСТАНЦИИ

Коммунисты стараются возбудить у всего подсоветского населения, в частности, у колхозников, вражду ко всем государствам за кордонами Коммунистической Империи, ко всему «капиталистическому окружению».

Но эта пропаганда не доходит до сердца колхозников. Отношение их к загранице иное. Они чувствуют там свободный мир и с детской наивностью надеются на человеческое сочувствие, ожидают активной помощи со стороны свободных народов тому народу, который мучится в крепостной неволе, в лапах «драконов».

Это отношение подъяремного народа к свободному миру ярко изображено в одном анекдоте, который в Советском Союзе имеет самое широкое распространение: я слышал его и в столице и в колхозных деревнях.

Этот анекдот рассказывает: советский «президент» Калинин произносит по радио речь для заграницы. В слащавом тоне он декламирует пышные фразы о «самом передовом и единственном демократическом государстве в мире», о «культурной революции», о «зажиточной жизни» населения, о «социалистическом рае» в Советском Союзе.

Тут же, в радиостудии, случайно присутствует колхозник и внимательно слушает эту декламацию, иронически улыбаясь.

Когда Калинин окончил речь, к нему подошёл колхозник и сказал:

— Хорошо говорили Вы, Михаил Иванович!.. Разрешите и мне слово молвить к иноземным братьям, крестьянам и рабочим. Дополнить малость…

Калинин подумал: наверное, жаловаться станет на свою горькую, колхозную жизнь… О чем же другом может говорить колхозник?! Осрамит меня: уличит во лжи…

— Нельзя!.. — отрезал «советский президент».

— Да я слова три только и молвил бы, — сказал колхозник.

Калинин подумал: три слова… Знаем мы эти «три слова»!.. Наверное, с досады голодный колхозник запустит в эфир матерщиной… А я только что распинался по радио о величайшем расцвете культуры в нашем социалистическом государстве. Грубиян опозорит на весь мир нашу социалистическую культуру…

— Нельзя! — строго повторил Калинин. — Даже близко не подходи к микрофону!..

— Неужели мужику нельзя и одно слово, единственное словечко, молвить по радио, Михаил Иванович?!. — не унимался колхозник.

Одно слово, — подумал Калинин. — Любопытно, что же он может сказать в одном слове?..

— Ну, хорошо, — обращается всесоюзный староста к назойливому колхознику: одно слово ты по радио сказать можешь. Но только помни: одно–единственное слово!.. Если ты хоть одним словом больше скажешь, то мы голову твою снимем!..

— Хорошо: моя голова всегда в ваших руках, — ответил невозмутимо колхозник.

Он подошёл к микрофону, откашлялся, набрал полную грудь воздуха и крикнул пронзительным голосом недорезанного:

— Спа–си–те!!!

Всю измученную, истерзанную душу свою вложил колхозник в это единственное слово…

Это удивительно правдивый и талантливый анекдот: он в одном слове выразил муки, надежды и призыв народа–мученика.

— Спасите! — это стон колхозных рабов, придавленных советскими крепостниками.

— Спасите! — это крик жертв, терзаемых драконами.

— Спа–си–те!!! — это вопль окровавленного, истерзанного, народа-мученика, распятого всемирной бандой палачей на коммунистической Голгофе…

— Спа–си–те!!!

А отклик где?..

Неужели это — безответный крик вопиющего в Мировой Пустыне?!.

Или бесцельный вопль гибнущего во Вселенских Джунглях?!.