Деревня на голгофе летопись коммунистической эпохи: от 1917 до 1967 г.

НИЩЕТА КОЛХОЗНАЯ Материальный быт деревни за период 1945–67 годов

I. «НЕ ЖИЛЬЕ, А ГОРЕ»..

Типичным жилищем крестьян в пореформенной России была двухкомнатная изба с крыльцом, открытой верандой.

В русских и белорусских деревнях избы были построены из дерева. В украинских деревнях их строили из каменного щебня, залитого и обмазанного глиной. Стены обмазывали извёсткой. Для лучшего сохранения тепла бревенчатые избы тоже большей частью обмазывались толстым ровным. слоем глины снаружи и изнутри. По площади избы были очень различны. Каждая комната в избе имела площадь от 16 до 64 квадратных метров.

Полы в большинстве изб были деревянные, из толстых досок, а крыши — соломенные.

У зажиточных крестьян избы часто состояли из 3–4 комнат и имели крыши более усовершенствованные: тесовые, шиферные, черепичные, железные.

Дома у зажиточных крестьян нередко были кирпичные. А в некоторых сёлах даже большая часть домов была кирпичной. В селе Вирятино, Тамбовской области, перед революцией 1917 года из 380 домов 230 были кирпичными и только 150 деревянными. Построены эти кирпичные дома были в конце XIX и в начале XX века.

У бедных крестьян были избы и однокомнатные, с сенями, но без крылечек.

После Октябрьской революции и до коллективизации, от 1917 до 1929 года, в Советском Союзе положение с жильём в деревнях оставалось в основном таким же, как и в дореволюционной России. Но часть бедных крестьян получила от советского государства лес или срубы бесплатно и построила новые избы.

При коллективизации и после неё крестьяне были разорены и обеднели. Они стали терпеть нужду во всем, в том числе и в топливе.

Прежде крестьяне имели лошадей и привозили дров. А у колхозников лошадей нет. Председатель даёт лошадей только тем, кто его «угощает», т. е. даёт взятку. Но у большинства колхозников нет средств на взятку, и поэтому они остаются без топлива.

Нуждаясь в топливе, деревенские жители стали ломать на дрова те свои Нежилые постройки, которые прежде, в своём хозяйстве, были нужны, а теперь, в колхозах, надобность в них отпала. Сносили сенные сараи: сена теперь у колхозников нет; а если они где–либо доставали немного сена, то хранили его на дворе. Сжигали клуни: яровой соломы у колхозников тоже не было. Колхозники ломали риги: нечего было сушить в них. Разбирали они также и свои амбары: зёрна теперь колхозники имели очень мало и хранили его в сенях; упряжи и холста, которые прежде хранились в амбарах, у колхозников тоже нет.

В результате коллективизации каждая четвёртая–пятая изба в колхозной деревне оказалась пустой: семьи, обитавшие в них, были сосланы в лагери или погибли от голода. Эти пустые избы частью были заняты колхозными учреждениями, начальниками, служащими, а остальные тоже пошли на топливо.

Когда были сожжены нежилые постройки и пустые избы сосланных, тогда колхозники, нуждаясь в топливе, стали по частям ломать для отопления и свои жилые постройки: крылечки, деревянный настил полов, вторые комнаты в избах, те, которые были постарее. За первые годы коллективизации было уничтожено на топливо очень много построек.

А новых изб из-за своей бедности колхозники строить не могли.

Так прежняя благоустроенная деревня двухкомнатных изб с крылечком и деревянным полом от 1930 до 1940 года превратилась в бедную колхозную деревню однокомнатных хижин, с земляным полом и без крылечка.

Германо–Советская война причинила большой ущерб не только городам, но и деревням Советского Союза. Деревни страдали от военных действий Германской и Советской армий.

Особенно большой ущерб причинил деревням и городам чудовищный приказ Сталина, верховного командования Советской армии, о том, чтобы всякие населённые пункты были использованы для ведения боевых действий воинских частей во всех тех случаях, когда местное военное командование найдёт это целесообразным. Выполняя этот приказ, воинские части Советской армии помещали орудия в деревнях и городах и оттуда производили обстрел противника. Противник отвечал огнём по этим деревням и городам.

Сталинский приказ: «уничтожать всё при отступлении!» — разъяснялся в газете «Правда» (в очерках писательницы–коммунистки Ванды Василевской и других статьях), как приказ «сжигать всё», в том числе и жилища, «чтобы враг не мог найти даже тени, где он мог бы укрыться от палящего солнца!..»

«Всё сжигать и уходить на восток!..» — таков был приказ военного командования и клич коммунистических пропагандистов.

Само подсоветское население этим приказам не следовало. Но чекистские отряды перед отступлением поджигали склады в городах и деревнях и нередко устраивали пожары.

Деревни часто страдали также от пожаров вызванных небрежным обращением с огнём немецких солдат и войск советских, во время их пребывания там.

Но особенно сильно страдали селения в оккупированных немцами областях: от коммунистических партизан и от полицейских отрядов немцев.

Коммунистические партизаны проводили «акции мести» в деревнях: поджигали деревни за то, что крестьяне, их жители, вынужденно, по приказу, сдавали немецкой власти продовольственный налог. А немецкие полицейские отряды, тоже в виде «акции мести», сжигали деревни за то, что крестьяне иногда отдавали, тоже вынужденно, продовольствие приехавшему в деревню коммунистическому отряду партизан. Крестьяне отвечали даже за то, что коммунистический отряд переночевал в какой–либо деревне. Безоружная деревня не могла оказывать сопротивления вооружённым отрядам немцев или партизан, и эти отряды деревню грабили и поджигали. Нередко эти «акции мести», поджоги, проводились немцами и коммунистами в одних и тех же деревнях…

Так деревни в оккупированных немцами областях страдали от поджогов обеих воюющих сторон: и немцев и коммунистических партизан. В результате этого в период войны и оккупации много жилищ в деревнях было сожжено. Жилищная нужда крестьян ещё более усилилась. Крестьяне–погорельцы копали землянки и жили там.

После «раскулачивания», после ссылки миллионов крестьян в Сибирь, в лагери, колхозные начальники забрали лучшие из оставленных домов для себя, для колхозных учреждений: для канцелярий колхоза и сельсовета, для избы–читальни, школы и других.

После войны колхозные начальники строили новые жилища. Но строили не для колхозников, а для себя, для своих семейств и близких им людей.

Описывая белорусскую колхозную деревню в повести «Добросельцы» (в 1958 году), автор Кулаковский рассказывает любопытную историю. Последний председатель, присланный для «укрепления колхоза», прослужил менее года. Но и за этот краткий срок он успел построить для своей семьи большой новый дом, который «блестел как солнышко». А крышу дома председатель перекрыл два раза: сначала листовым железом, которое было приобретено правлением на «колхозные нужды»; а потом, закупив для свинофермы алюминиевые корыта, председатель перекрыл свой дом этим алюминием. Когда райком партии отзывал председателя на другую работу, жена ругала его за то, что он не успел за год построить второго дома: для её брата…

В советской печати было рассказано о другом начальнике, который за счёт колхоза построил четыре дома: два в деревне — для себя и для своей «приятельницы»; и два в городе — для сына и для дочери…

Книга «Добросельцы» сообщает, что у местного милиционера домик был «новый, красивый и весёлый».

Председатель сельсовета, житель того же колхозного Села, совсем не печалился о том, что электричество из МТС не проведено в школу.

Ученики были вынуждены заниматься во вторую смену в полутьме: под тусклыми, маленькими керосиновыми лампами. Но он позаботился о том, чтобы электричество было проведено не только в его дом, но «опутал электрическими проводами весь свой двор»…

Дома колхозных начальников, как старые, конфискованные у сосланных крестьян, так и новые, выглядят так хорош», что советский гид охотно показывает их иностранцам — туристам. А потом иностранная печать расхваливает «благоустроенную колхозную деревню»…

В колхозной деревне под Москвой известной американской журналистке советские гиды показали новый дом председателя колхоза — и снаружи и изнутри. Но жилища рядовых колхозников были настолько непривлекательны, что гиды не допустили её зайти в эти хижины и поскорее увели вообще от этого печального зрелища…

В колхозах происходит огромное строительство. Кроме домов для сельских начальников, строятся общественные помещёния: канцелярии колхоза и сельсовета, животноводческие фермы, склады, зернохранилища, овощехранилища, молочные, кирпичные заводы, клубы, школы и т. д. Среди колхозных построек самое главное место занимают животноводческие фермы: конюшни, коровники, свинофермы, овчарни, птицефермы.

Это строительство происходит не только за счёт колхозных средств, но и за счёт рабочей силы крестьян. Все работы на постройках производятся колхозниками за трудодни: тощие или пустые. Только приглашённых извне мастеров — плотников, каменщиков, столяров — оплачивают натурой или деньгами, по договору.

В дореволюционной России строительство нового дома являлось только проблемой финансовой: имеющей деньги мог в любое время построить себе дом по своему желанию и по средствам.

При советской власти строительство даже самой бедной избы превратилось в труднейшую и сложнейшую проблему. Строительных материалов очень мало, они страшно дороги. В государственных организациях обычным путём их купить невозможно. Для того, чтобы путём всяческих ухищрений «достать» строительные материалы, требуется огромное количество денег, времени, усилий и хитрости. А у колхозников нет денег: они получают за свой труд гроши. Нет у них и времени: люди трудятся в колхозе от темна до темна, даже без выходных, и без разрешения начальства не могут никуда отлучиться.

А если даже колхознику удастся добыть материалы, то строительство (нередко он вынужден вести собственными силами семьи: не хватает средств на наём специалистов–строителей (плотников и других). Это строительство происходит только в свободное от барщины время: колхозное начальство не отпускает с работы.

Американский писатель Стейнбек побывал в одном колхозе в Советском Союзе вскоре после войны. Беседуя в канцелярии с председателем, писатель увидел в окно, что колхозник с женой обделывают бревна и складывают сруб. Начальник рассказал, что изба этого колхозника была разрушена войной; семья несколько лет жила в землянке, а теперь государство отпустило лесу, и люди сами строят избу. Колхоз не может отпустить для этой цели рабочую силу: там ощущается острый недостаток её. Из–за той же причины председатель не может освободить хотя бы на время и самих колхозников от работы. Поэтому люди должны от зари до зари работать в колхозе, а строительством могут заняться только в обеденный перерыв.

При таких условиях только очень немногие колхозники могут построить себе новую избу. Обыкновенно домики в деревне строят только начальники, механизаторы да некоторые специалисты. Поэтому новых домов в колхозах мало.

Чтобы не показывать туристам–иностранцам ветхих хижин колхозников, кремлёвские властители решили воспользоваться опытом «потемкинских деревень».

В 1787 году императрица Екатерина Вторая отправилась в путешествие из Петербурга на юг России, до Крыма. Наместник Южного края, Григорий Потёмкин решил доставить ей удовольствие: показать, что край процветает, население живёт в полном довольстве и благоденствии и благодарно за свою «счастливую жизнь» великой императрице. На пути следования царицы, в местах остановок для отдыха и ночлега, в спешном порядке создавались «счастливые селения»: избы — театральные декорации, только с передними стенами. Людей наряжали в праздничные одежды. Крепостные крестьяне преподносили императрице «хлеб–соль», благодарили за «вольготную жизнь», пели весёлые песни, водили хороводы, плясали, показывали, что они «счастливы»… Императрица осталась очень довольна. За правдивый показ крепостного ада, за книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», Радищев был сначала приговорён к смертной казни, а потом «помилован» Екатериной, т. е. отправлен на 10 лет ссылки в Сибирь… А за красочные декорации на тему «счастливая жизнь крепостных пейзан» Потёмкин получил от императрицы титул «князя Таврического». После своего возвращения в Петербург Екатерина писала своему фавориту Потёмкину–Таврическому милостивые письма, в которых сообщала, что она непрестанно рассказывает всем «о прелестном положении мест, вверенных Вам губерний и областей, о трудах, успехах, радении, попечении и порядке, Вами устроенном повсюду»…

Свидетели и участники этого путешествия царицы писали об этом обмане тогда же. Французский посол в России граф Сегюр сообщал: «Города, деревни, усадьбы, а иногда и простые хижины, были так разукрашены и замаскированы триумфальными арками, гирляндами цветов и нарядными архитектурными декорациями, что вид их обманывал, превращая их у нас на глазах в великолепные города, воздвигнутые дворцы, в сады, роскошно созданные». Французский путешественник маркиз де Линь, который ехал вслед за царицей, писал: «В тех местах, по которым проезжала императрица, богатые декорации, нарочно для неё выстроенные, валились тотчас же после её проезда…»

Этот курьёзный исторический случай получил образное наименование: «потемкинские деревни»…

Опыт построения «потемкинских деревень» послужил большевистскому правительству примером для подражания. Показывая иностранным туристам «достижения колхозов», кремлёвские диктаторы воспользовались этим опытом и усовершенствовали его.

В каждой советской республике устроено по одному выставочному колхозу. Они служат, как говорят в Советском Союзе, «показухами» для иностранцев.

Эти колхозы забиты машинами, переполнены опытными пропагандистами и всякими «затейниками». «Актёры–колхозники» получают хорошее жалованье. Они не работают, а только разыгрывают перед туристами комедию: «колхозный рай». Эти клоуны из выставочных колхозов встречают избранных иностранцев–туристов, угощают их водкой, винами, едой такой вкусной и обильной, что, по признанию одного сановного туриста, «после такого обеда даже подняться из–за стола трудно, а не только работать или что–либо обследовать… Можно удивляться только одному: как колхозники могут работать после такого сверхобильного завтрака и обеда, после такого «тяжкого закусона» и «мирового выпивона», как они говорят?!».

Знатных посетителей, главным образом журналистов и политиков, пирующих в колхозе–показухе, коммунистические актёры развлекают музыкой, песнями, плясками; очаровывают их лестью; удивляют и поражают фантастическими, хлестаковско–мюнхаузенскими сказками о «грандиозных советских достижениях» и «счастливой жизни в социалистическом раю».

Кремлёвские верховные организаторы этих «показух» откровенно характеризуют свою роль, называя друг друга «факирами». А свои пропагандные басни для знатных туристов «факиры» цинично именуют: «сказками для малых детей и больших дураков…»

Но доверчивые туристы, посмотрев в колхозе–показухе разыгранный перед ними спектакль под названием «Колхозный рай» и внимательно прослушав пропагандные сказки на ту же тему, — потом по всему миру распространяют их, как «быль», «правду», «виденное собственными глазами» и «слышанное собственными ушами», и показывают фотоснимки вечно пирующих колхозников в «советском раю»…

В последнее время «кремлёвские кинорежиссёры» усовершенствовали «показухи». Так, например, теперь там стали устраивать «показательные колхозы» не в глуши, вдали от дорог, а тут же, на главных автомобильных магистралях. Сделано это для удобства знатных туристов: чтобы им не приходилось испытывать затруднений при поездке в глухие места. Теперь туристы могут наблюдать «колхозный рай» проездом, даже не выходя из автомобиля…

Группа немецких журналистов–социалистов посетила СССР в 1959 году. Один из участников этой группы в своих очерках о путешествии, напечатанных в 1959 году, в «Рейнской газете» (Кобленц), сообщил интересный факт: недалёко от Сочи (где советские вожди имеют дачи и куда заезжают многие туристы), по обеим сторонам автомагистрали выстроена прекрасная выставочная колхозная деревня. Вся она состоит из новых красивых стандартных домиков с кирпичными стенами, алюминиевыми крышами, с палисадниками и садиками. Эту «колхозную деревню» советское правительство построило будто бы для «колхозников»… Для выплаты израсходованных на строительство денег «колхозникам» предоставлена длительная рассрочка…

Такая «потемкинско–хрущёвская колхозная деревня» создана специально: это «показуха» для иностранных туристов. В частности, для рекламирования «достижений» советской власти в сельском жилищном строительстве.

Но дома в массовых колхозах, а не в «показухах», жилища рядовых колхозников, а не их начальников, — имеют совсем иной вид, чем в «потемкинско–хрущёвских деревнях».

В книге «Крутые горы (картины сельской жизни)», напечатанной в Советском Союзе в 1956 году, Н. Вирта так описывает дома в колхозных деревнях Тамбовской области: «дома построены из брёвен, давно потерявших первородный вид»… Многие избы в колхозных деревнях этой области настолько ветхи, что в них «стены заваливаются»…

«Учительская газета» описывает «старые обомшелые избы» в колхозных деревнях.

Кулаковский в повести «Добросельцы», напечатанной в Советском Союзе в 1958 году, описывает жилища в белорусском колхозе. Старушка–колхозница, рассказывая депутату сельсовета о своей избе, так характеризует её: «только ткни пальцем — и изба развалится»…

Так стары и ветхи деревянные избы в колхозах. И немудрёно: с 1929 года, с начала коллективизации, прошло уже много лет. После коллективизации рядовые колхозники не могли строить новых деревянных изб. А старые избы прожили свой нормальный век и окончательно обветшали.

Колхозники всегда получали ничтожную заработную плату. Даже в послесталинский период они получали за свою работу в среднем около 10 рублей (новых) в месяц, 120 рублей в год. Рядовые же колхозники получали около 5 рублей в месяц, 60 рублей в год, включая в эту сумму оплату денежную и натуральную.

А новая деревянная изба, по сообщениям советской печати, стоит от 2000 до 4000 рублей, или в среднем 3000 рублей (новых).

Следовательно, заработать денег на постройку избы средний колхозник мог бы только за 25 лет, а рядовой колхозник за 50 лет, — конечно, при том обязательном условии, если бы они могли копить их, не затрачивая ни на какие другие жизненно–необходимые нужды и потребности. Но это условие неосуществимо: заработок колхозника даже со средней оплатой — 10 рублей в месяц — составляет только пятую часть прожиточного минимума для самого работника…

Значит, при тех реальных условиях, в которых жила и живёт основная масса колхозников, — накопление денег на постройку избы нормального типа для большинства колхозников невозможно. Поэтому они вынуждены жить в ветхих хижинах–развалюшках или должны сами делать себе жилища примитивного типа: землянки, глиняные мазанки, бараки.

Поэтому колхозники строят теперь своё жильё не из дерева, а из другого материала, который находится ближе, чем лес, и вызывает затраты только на его выкапывание и перевозку: это — глина.

Н. Вирта в книге «Крутые горы» пишет об одном колхозе: «…Избы были построены из самодельного серого кирпича–сырца, называемого в обиходе саманом»… Саман — это необожженый кирпич, кирпич–сырец, который сделан из глины с примесью соломы и навоза. До революции саманные постройки встречались в Средней Азии и изредка в южной России. А теперь эти глиняные хижины встречаются в колхозных деревнях Советского Союза повсюду. В газетах, журналах и книгах о них теперь упоминается очень часто.

Эти глиняные хаты строят сами колхозники и совхозники. Строят повсеместно: в Белоруссии, в Средней России, на Кубани, на Украине, на Урале, в Казахстане, даже в Сибири.

Саманные жилища теперь строят не только колхозники в деревнях, но и рабочие в посёлках. В книге Дудинцева «Не хлебом единым» описываются саманные домики, как жильё рабочих. Описанные там домики представляют собой разновидность саманных строений. Это полуземлянка–пол усаманный домик: выкопана землянка; вверху над этой ямой–землянкой построены саманные стены. Такой тип жилья, полу-землянка-полусаманка, теплее, чем домик только из самана. Поэтому он встречается в северных краях.

Колхозники и рабочие строят саманные хижины потому, что не могут приобрести более лучших строительных материалов: ни леса, ни обожженых кирпичей. А глину можно найти почти везде и недалёко.

И подготовлять строительные материалы легче: люди выкапывают глину, размачивают, смешивают с навозом и соломой, высушивают на солнышке эти кирпичи и строят саманные хижины.

Но эти хижины очень неудобны и непрочны. Они постоянно осыпаются, трескаются, расползаются, загрязняют домик, пропускают холод и требуют постоянного ремонта.

Третьей разновидностью глиняной хижины, кроме саманных домиков и саманок–землянок, — является плетнёвая мазанка. Стены её строятся из двух плетней, идущих параллельно друг другу на некотором расстоянии. В промежуток между плетнями насыпается щебень, камни, сор. И все это заливается глиной. Глиной же обмазываются стены постройки извне и изнутри. Такие сараи–мазанки бывают и одноплетневые. Плетнёвый сарай обмажут глиной извне и изнутри, сделают такой же плетнёвый, обмазанный глиной, потолок, — и жильё готово…

Эмигрантка из Советского Союза на страницах газеты «Новое русское слово» (Нью-Йорк) в 1960 году сообщала о семье своих знакомых: «Живут они в районе Болшева (около столицы), в жидкой рощице, в сарае, кое-как приспособленном поджилье».

В данном случае речь идёт, по всей вероятности, об одноплетневом сарае–мазанке: в необмазанном сарае жить зимой невозможно.

В советской печати часто встречаются упоминания о бараках в колхозных деревнях.

Брёвен для изб колхозники раздобыть не могут. А тонкие доски или обрезки, «горбыли», иногда добывают. И поэтому из тёса или из обрезков они строят дощатые бараки.

Русская женщина, жена иностранца, живущая в Западной Европе, посетила своих родных в Советском Союзе в 1959 году. Она увидела, что её родные живут в большом дощатом бараке — общежитии.

Там есть бараки двух типов. Одни — маленькие, для одной семьи. Такие бараки строят сами колхозники.

Другие бараки — большие. Это бараки–общежития. Их строят колхозы.

Колхозное начальство всячески препятствует людям, живущим в общежитии, вести личное хозяйство. Председатель не позволяет им строить около барака помещёния для мелкого скота или птицы. Из–за этого жители общежитий–бараков вынуждены отказаться от личного хозяйства.

Или, имея только одну комнату для семьи в барачном общежитии, люди должны там жить не только сами, но также содержать и выхаживать поросёнка и кур… Семья родственников этой эмигрантки-туристки жила именно в таких условиях: вместе с курами и поросёнком…

Произвол колхозных начальников в таких бараках–общежитиях доходит до крайней степени самодурства. Председатель не позволил колхознице даже резать поросёнка во дворе общежития: «Если вы вырастили его в комнате, то и режьте его там, а во дворе резать воспрещаю!..»

Эти наблюдения женщины–эмигрантки над барачной жизнью колхозников в Советском Союзе были опубликованы в журнале «Свобода» (в 1959 году, в Мюнхене).

В Советском Союзе есть и более примитивные жилища, чем бараки и саманные хижины; это землянки.

Турист, побывавший в городах Воронеже и Жлобине в 1959 году, рассказал, что в Воронежской области «в сёлах некоторые ещё живут в землянках, главным образом, вдовы без сыновей».

В Сибири, на берегах Енисея, в деревне Атаманово, Красноярского края, люди тоже живут в землянках.

До войны автор сам видел немало землянок в колхозах и около рабочих посёлков. А во время войны и после войны число их сильно увеличилось.

Землянки копают люди, которые не имеют возможности сделать себе более дорогое жилище: барак или саманный домик.

До войны это были самые бедные колхозники или те отходники, которые сбежали от голода в город, нашли работу, но квартиру найти не смогли.

Во время войны землянки копали люди, у которых в результате войны было уничтожено их жилище.

В послевоенных колхозах живёт немало людей очень бедных и слабых: инвалиды, старики, вдовы с малыми детьми, сироты. В том случае, когда их избушки разрушаются, они не в силах построить себе никакого нового жилья, кроме пещёры–землянки.

Советский писатель Панфёров в книге «Раздумье» описал вид колхозных деревень по обеим сторонам Волги. По одну сторону реки, там, где не было войны, виднелись «тёмные, ветхие избы». По другую сторону, там, где была война, берег был усеян землянками. Когда–то Волга–матушка видела и слышала бурлаков. Теперь она сумрачно наблюдает… землянки…

На целине, куда отправляют, главным образом, колхозную молодёжь, землянки встречаются очень часто. В одной повести, напечатанной в: СССР в 1960 году, отмечено, что даже врач там живёт в землянке.

На целине живут в землянках, бараках, а также в палатках и вагончиках.

Таким образом, жильё крестьян стало теперь гораздо хуже, чем оно было в дореволюционной деревне.

Если раньше типичным жилищем была двухкомнатная, прочная, с крылечком, изба, то после коллективизации она превратилась в однокомнатную, без крылечка, и стала ветхой.

Кроме бревенчатых изб, в колхозной деревне все в большем количестве появляются другие, более примитивные, виды жилья: глиняная хижина, барак и землянка. Они составляют теперь значительный сектор жилищ в колхозных деревнях.

Этот примитивный сектор неуклонно расширяется за счёт сокращения бревенчатых изб. В ближайшие годы эти примитивные жилища колхозников, по всей вероятности, станут основным типом жилья в советской деревне.

За полустолетие после революции 1917 года., особенно после коллективизации, жилищный фонд деревни окончательно обветшал, был разрушен. Его нужно было заменять новыми строениями. А для строения новых бревенчатых изб или кирпичных домиков у колхозников нет ни средств, ни материалов, ни рабочей, ни тягловой силы. Поэтому колхозники волей-неволей должны строить примитивные жилища: бараки, глиняные хижины и землянки.

В колхозных деревнях остро и в массовом масштабе встала проблема, о которой в дореволюционной России никто не слыхал и не догадывался: «проблема соломенной крыши…»

Прежде такой проблемы и быть не могло. Все крестьяне имели землю, собирали урожай и соломы имели в избытке. Ржаную и пшеничную солому крестьяне употребляли только для двух целей: для подстилки скоту и для соломенных крыш — на новые и на починку старых.

Если у кого–либо из малоземельных крестьян недоставало соломы для новой крыши, ему охотно давали соседи и родственники. Давали солому бесплатно и не вязанками, а возами. Говорить о «соломенной нужде» в дореволюционной России так же нелепо, как говорить о недостатке воздуха.

Но в колхозных деревнях встала эта неслыханная раньше проблема: вопрос о соломенной крыше и недостатке соломы.

Описывая картины сельской жизни в книге «Крутые горы», Вирта касается этого вопроса многократно. Он пишет об истлевших соломенных крышах: избы «почти сплошь были крыты побуревшей от времени соломой»; крыши «были крыты давно истлевшей соломой». «На многих избах слежавшаяся соломенная масса осела, и такие крыши походили на двугорбого верблюда». На собрании колхозников одна вдова после отчёта председателя кричала: «А почему мне, ироды, крышу до сих пор не перекрыли? Крышу мне, вдове горькой, не кроют!..» Вопрос о крыше для многих колхозников был таким больным, что на собрании поднялся невообразимый шум, который не скоро улёгся.

Советский солдат даже на политзанятиях сообщает важную новость: «В письме батя пишет, что ему на колхозные средства крышу залатали»…

Почему в колхозной деревне возникла проблема соломенной крыши?

Н. Вирта в книге «Крутые горы» упоминает о том, что, не имея дров, колхозники и сельская интеллигенция топят печи соломой. Но имеют соломы «в обрез».

Колхозы получают теперь низкий урожай, гораздо беднее дореволюционного. Следовательно, и соломы получают меньше. А нужда в ней в колхозах увеличилась. В колхозной деревне ржаную солому употребляют теперь не только на подстилку, но также и на корм скоту, из-за того, что всегда остро ощущается недостаток кормов: сена, яровой соломы, силоса. Нехватка кормов в колхозах нередко доходит до того, что скот массами гибнет от бескормицы. Скот кормят даже соломой полугнилой, снятой с крыш.

Солому снимают с крыш колхозных помещений. Советская газета сообщает о колхозе имени Сталина (Ярославской области): «Нынешней весной на корм скоту пошла солома, которой была покрыта конюшня».

Крестьянам для их личных коров обычно из колхоза кормов не выдают. Поэтому и их коровы часто нуждаются в соломе на корм. Иногда недостаток свежей соломы приводит к тому, что на корм идёт солома полугнилая, снятая с крыш дворов и хат. Описывая одно село, Вирта в книге «Крутые горы» пишет: «Крыш на избах нет: солома с них на корм пошла»…

Какой острой и неразрешимой стала «проблема соломенной крыши», может наглядно показать письмо одного советского солдата в «Комсомольскую правду», перепечатанное в 1959 году во многих заграничных газетах.

В письме солдат сообщал, что его престарелые родители живут в избе с гнилой соломенной крышей. Дождь протекает в избу. Старики простудились и заболели. Родители жаловались на колхозное начальство, что оно не помогает бедствующим старикам, и просили помощи у сына. Солдат получил кратковременный отпуск из армии и поехал домой с надеждой, что он возьмёт в колхозе соломы и сам починит крышу. Но в колхозе соломы он добыть не смог: вероятно, потому, что вся солома пошла на корм скоту. И вернулся из отпуска в армию, не сумев помочь своим больным родителям…

Такой острой и неразрешимой стала эта новая проблема колхозной деревни: «проблема соломенной крыши»…

Поэтому рядовые люди в Советском Союзе, бедствующие даже от недостатка соломы, страдающие от худой крыши, так сильно возмущаются всякими «спутниками», «лунниками», космическими кораблями и прочими безумно дорогими «небесными зрелищами», «пропагандными игрушками». Школьники пишут в сочинениях: «С каждым спутником улетает в Космос моя квартира»…

Писатель Н. Вирта в книге «Крутые горы» так описывает внешний вид колхозного села Тамбовской области (в книге он называет её «Черноземской» областью):

«Дома, построенные из брёвен, давно потерявших первородный вид, или сложенные из самана, почти сплошь были покрыты побуревшей от времени соломой. На многих избах слежавшаяся соломенная масса осела, и такие крыши походили на двугорбого верблюда. Редко попадались строения под железной кровлей, того реже — под шиферной. Кое–где шумели вётлы да топорщились из–под снега кусты не то сирени, не то акации. Зимой снег смягчал эту безрадостную картину, а весной, особенно же осенью, ветхость и запущенность обнаруживались во всей неприглядности»

Таков внешний вид колхозного села: наглядный образ «ветхости и запущенности», «безрадостная картина».

До революции Тамбовская область, имеющая почву чернозёмную, очень плодородную, была одной из самых богатых областей России. Описываемое село — большое, имеет несколько сот дворов, до революции было богатое. «Ветхость и запущенность» села вызваны не бедностью в прошлом, а исключительно новыми условиями: крепостной системой, колхозными порядками.

Свои наблюдения над колхозными деревнями иностранец, проведший в лагерях много лет и вернувшийся на Запад недавно, описывает так. Поезд, на котором ехали от Москвы до Вены иностранцы, выпущенные из советских лагерей, останавливался на станциях на полчаса и даже на час. И на стоянках и во время движения поезда эти люди пристально наблюдали за жизнью в коммунистическом государстве, которое они с радостью покидали. «Конечно, все время мы не отходим от окон, — пишет автор воспоминаний — Нам было интересно все: и бесконечные «массивы» с колосящейся пшеницей и мелькавшие мимо колхозные деревушки, так сильно отличающиеся от любого крестьянского посёлка в свободном мире. Вот маленький посёлок в поле. На холме стоят 40–50 домиков. Около — ни одного деревца, во всем посёлке ни одного забора, не видно бегающих собак. Все пусто: люди в колхозных полях на работе. Вид у строений печальный и запущенный. Тоскливо делается от этой картины. Жалко тех, кто обречён до конца дней своих жить в этой обстановке безо всякой надежды на улучшение».

Георгий Зотов, сын русского эмигранта, живший во Франции и побывавший после войны в Советском Союзе, написал интересную книгу «Я побывал на родине», изданную в Мюнхене в 1956 году.

На обложке этой книги помещены фотографии колхозных изб.

Избы ветхие. Крыши наполовину раскрыты. Солома с крыши, вероятно, пошла на корм корове, которая видна около хаты.

Фотография даёт яркое представление о внешнем облике колхозной деревни, о разорении колхозников, отображает «безрадостную картину» всеобщей «ветхости и запущенности»…

Внутренний вид колхозных хижин тоже непривлекателен.

Поэтому советские гиды и все коммунистические чиновники ни в коем случае не допускают иностранцев–туристов заглянуть в колхозные хаты. Гиды не допустили в колхозное жилище американскую журналистку госпожу Рузвельт. Руководители показательных колхозов путём «заговаривания зубов» и всяческих уловок не допустили в колхозные хаты ни американского писателя Стейнбека, ни швейцарских журналистов, которые описали свои впечатления в журнале «Atlantis» (в 1958 году).

Но внутренний вид колхозных хат все же можно воспроизвести по тем мелким штрихам, которые разбросаны в очерках и книгах советских писателей.

Писатель Н. Вирта в книге «Крутые горы» как бы вскользь, мимоходом, бросает лаконичные, но многозначительные замечания о колхозных хатах: «поломанные печи», «стены заваливаются»…

«Стены заваливаются»: сгнили. Ведь, они стоят более 30 лет: в лучшем случае, со времён НЭП-а или даже дореволюционного периода.

За весь период коллективизации, от 1929 года и до сих пор, колхозники в огромном большинстве не имели и не имеют возможности строить себе жилище.

«Печи поломаны». За 30–40 лет и печи развалились. Они развалились за этот срок даже в тех избах, которые стоят на месте. А ведь многие колхозные хаты совершили за это время ряд «перебросок». В 1918–1920 годах хуторян–столыпинцев советское правительство принудительно переселяло с хуторов обратно в деревни. От 1922 до 1928 года многим крестьянам коммунистическая власть разрешила добровольно переселяться на посёлки. А в годы коллективизации и в послевоенные годы большевистские самодуры опять выгоняли колхозников из посёлков и «сселяли» их в крупные колхозы, «агрогорода»… И продолжают это делать до сих пор…

От ветхости и «перебросок» печи были поломаны и разбиты и валились. Укрупнённые Селения, или колхозные «агрогорода» коммунистических «факиров», превратились в развалины, в трущобы…

В дореволюционной России крестьяне спали на больших деревянных постоянных кроватях или на кроватях разборных: на нарах, которые перед сном из досок настилались, а утром разбирались и выносились в сени. Спали также на печи, на широких лавках, которые стояли, прочно прикреплённые, около печи и около стен.

Постель состояла из самодельных матрацев (приготовленных из грубой холщевины и набитых соломой), из подушек, из одеял или из дерюг (одеял из двойной мешковины).

Нередко постели были примитивны. Но они были элементарно удобны: спать на них было нежестко и нехолодно.

Но теперь, за десятилетия колхозной жизни, у крестьян ничего не осталось от их постелей: ни матрацев, ни одеял, ни холщевины, ни мешковины, ни дерюг. Нет у них теперь ни кроватей, ни нар; часто нет даже лавок.

Поэтому одни члены семьи располагаются на пени, а другие вынуждены спать просто на полу, на соломе, как спят свиньи в хлеву. Причём, спать на полу, на соломе, не только жёстко, но и холодно. Полы теперь в колхозных хатах почти сплошь не деревянныё, а земляные. Накрыться нечем: нет ни одеял, ни дерюг, часто нет и тёплой одежды. Прикрываются тряпьём…

В еженедельнике «Посев» (Франкфурт) были напечатаны воспоминания одного эмигранта о посещёнии колхозных деревень. Он рассказывает о том, что колхозники спят на полу, на соломе. В романе Андреева «Грачи прилетели», который опубликован в 1960 году, описано это «ложе» колхозников: «Павел с Серёжей спали посреди избы на соломенной постели»…

Электрическое освещение в колхозных деревнях встречается очень редко.

Главным видом освещения является керосиновая лампа, в том случае, когда есть керосин.

«В правлении колхоза, как всегда, горела керосиновая лампа», — пишет Яшин в рассказе «Рычаги».

Роман Андреева «Грачи прилетели» рисует ту же картину: «В сенях… ощупью отыскали дверь (в правление колхоза). Мигающий язычок лампы без стекла не мог раздвинуть густого дымного сумрака».

Колхозные работники ведут об этом освещении горькие разговоры: «Читаю в газетах: пустили атомную электростанцию мы первые в мире… Нравится мне это! Горжусь. А вот жить здесь с керосиновой лампой категорически не нравится»

Один из тех 30.000 коммунистов, которые были посланы Центральным Комитетом Коммунистической партии для укрепления колхозов в 1956 году, председатель колхоза в Гжатском районе, Смоленской области, говорит журналисту: «Из всех лишении, которые терпят здесь люди, отсутствие электричества показалось мне самым страшным. Странно и дико было мне, инженеру–электротехнику, оказаться под старость при керосиновой лампе»…

Сами колхозники не видят в керосиновом освещении ничего «странного»: и в дореволюционных и в советских деревнях никакого другого освещёния крестьяне ещё не видали. «Лампочка Ильича» светила и светит пока только в пропагандной литературе. Об этом один автор пишет: «Темновато живёт наша глубинка. Только в рассказах иных наших писателей электричество горит обязательно в каждом колхозе». Колхозных электростанций, даже самых мизерных, «…пока ещё очень мало. А во многих и многих деревнях горит ещё керосиновая семилинейка, с треснувшим и заклеенным бумагой «пузырём» (стеклом).

Для колхозников «странно» и «дико» кажется то, что очень часто ни в своём кооперативе, ни в районе они не могут купить ничего, что необходимо для керосинового освещения: ни керосиновой лампы, ни стекла, ни фитиля, ни керосина.

И тогда люди вынуждены переходить на коптилку–маслёнку: блюдце с маслом, где мерцает самодельный фитилёк на про–волоке. Тот же автор говорит: «А не подвезёт сельпо керосину, и коптилка-маслёнка в ход идёт. Тоскливая картина! Видимость самое большее в радиусе полметра, к потолку тянется витой шнурочек копоти, по углам шевелятся густые тени»…

И такие коптилки освещают, или, вернее, «омрачают», не только глухие деревни в сибирской тайге, но и окрестности столицы. Подмосковные колхозники жалуются:

«Живём мы на самом стыке Московии и Рязанщины… Под боком у Москвы… У нас коптилки»…

Таким образом, «странным» для колхозников является не отсутствие в хатах «лампочки Ильича», о которой они так много слышали в пропагандных речах и которую так и не увидели за полустолетие советской власти. Но «странным» и «диким» для крестьян является то, что они не могут зажечь у себя самую простую керосиновую лампу, которую их отцы и деды всегда имели в пореформенной деревне.

Теперь эти лампы и керосин очень трудно «достать». И не только в деревнях, но и в городах, даже крупных. Об этом сообщает советская печать: «В пригороде (Мурманска) «Жилстрой», где сейчас проживает 20.000 человек, электрического освещения ещё нет. Но попробуйте, однако, найти Здесь обычную керосиновую лампу. Их нет. И чтобы купить керосин, люди часами простаивают на морозе в ожидании разъездной повозки. А ведь это Заполярье! Ночи здесь длинные!»

«Странно» для колхозников не то, что они от керосиновой лампы за полустолетие советской власти не перешли к электрической лампочке, хотя Ленин определил коммунизм как «советскую власть плюс электрификацию всей страны». Странно то, что от удобной керосиновой лампы, которой пользовались их отцы и деды в пореформенной деревне, колхозники должны возвращаться на столетие назад, к коптилке, которая освещала крестьянскую хату в эпоху крепостного права...

Фотографии внутренней обстановки колхозных хат наглядно изображают состояние нищеты, убожества и темноты, в котором находятся колхозники.

Н. Вирта в книге «Крутые горы» сообщает: в деревне все жители отапливаются соломой. Солома из колхоза продаётся крестьянам и служащим за деньги. И продаётся не в любом количестве, а «в обрез».

Отопление соломой даёт очень мало тепла. Поэтому учительница сидит в комнате около трпящейся печи, накинув на плечи тёплую шаль.

Старики–колхозники сидят на печи всю зиму безвыходно…

Только в некоторых областях колхозники отапливаются торфом. В селе Вирятино, Тамбовской области, колхозники добывают его из торфяных болот, расположенных на территории колхоза. Добывают в индивидуальном порядке, «исполу»: половину добытого торфа каждая семья отдаёт колхозу, а другую половину берёт себе, для отопления. Колхозники этих деревень довольны такими условиями добывания торфа и от недостатка топлива не «страдают».

О торфяном отоплении сообщает и Солженицын в рассказе «Матренин двор».

В большинстве колхозных деревень нет торфа, а солому не выдают на трудодни и не продают за деньги. В этих деревнях земледельцы воруют солому или покупают за «угощение», за пол–литра водки, т. е. платят за неё гораздо дороже, чем в тех колхозах, где её продают по установленной цене. Так колхозники бедствуют даже без торфа и без соломы.

Дрова для отопления колхозники добывают очень редко и с огромными трудностями. Лесов местных, которые до революции были почти при каждой деревне, теперь осталось очень мало. Начальники иопользуют их только для себя и для колхозов. Но колхозникам дров из этих лесов не отпускают.

Начальники свирепо охраняют леса от колхозников. В советской печати мелькают сообщения о том, что в таких деревнях, где есть леса, колхозное правление имеет специальных лесных сторожей и снабжает их винтовками или ружьями…

Так свирепо, с огнестрельным оружием, охранялись только леса в некоторых помещичьих имениях в эпоху крепостного права. Об этом рассказано в очерке И. С. Тургенева «Бирюк», в книге «Записки охотника». А в пореформенных, свободных деревнях дореволюционной России общее наблюдение за лесом земельной общины имел сельский староста. Даже лесного сторожа в деревнях обычно не было. А в колхозной деревне не только назначили специального лесного сторожа, но даже вооружили его. Из этого факта можно заключить, как страшно бедствуют люди без отопления и как сильно они стремятся достать дров в «своём» лесу…

Из больших лесов государственного значения достать дров для колхозников очень затруднительно. Продают их по специальному разрешению органов власти. Дрова стоят дорого. Привезти дров издалека тоже очень трудно. Лошадей для перевозки дров сельские начальники дают только за «угощение», практически за литр водки и кило колбасы, т. е. за десять рублей. А где же колхозникам взять такие деньги? Привезти дров на себе они тоже не могут: санок нет.

Из–за этих причин люди испытывают острую нужду в топливе, бедствуют от холода. И определяют эту новую беду своей жизни горькими пословицами: «Дрова — беда наша»; «Топливо — наше горе»… Колхоз превратился в деревню «Знобишино».

В советском букваре описана любопытная сценка. Школьник, найдя ветку, радостно кричит матери: «Мама, ура! Я нашёл сухой сук!» Находка ветки превращается в радостное событие в жизни людей… И это происходит в России, которая является самой лесистой Страной в мире, страной дремучих дебрей…

Коммунистические руководители о людях совсем не заботятся. Но о колхозном скоте проявляют некоторую заботу.

Многие председатели стараются построить для колхозного скота помещения получше: просторные фермы из дерева или из кирпича. Я слышал рассказы о том, что новые помещения строят только для скота, а колхозникам начальники не предоставляют возможности даже починить худую крышу. Все кирпичи с колхозного завода идут на постройку помещений для скота, а людям кирпича, не отпускают даже на ремонт печи.

Поэтому в большинстве деревень помещения для колхозного скота выглядят лучше, чем ветхие хижины земледельцев.

Это отметили в своих отчётах также и делегации американских специалистов по сельскому хозяйству, побывавшие в Советском Союзе в 1958–1959 годах. «Американцы находят, что сельскохозяйственные постройки (в колхозах и совхозах СССР) выглядят лучше, чем крестьянские дома»

Нередко скотницы завидуют коровам. Одна сказала, что в их колхозе… «сработаны такие скотные помещения, что хоть сама переселяйся туда». Часто корреспонденции в советских газетах сообщают о «колхозных хижинах» и «коровьих дворцах»…

Притесняя людей все больше и больше, начальники–самодуры ухудшают жилищно–бытовые условия колхозников до того, что вынуждают их содержать скот в комнатах, в бараках…

Председатель сельсовета, описанный Кулаковским в книге «Добросельцы», провёл электрическое освещёние не только в свой дом, но даже и в свой хлев… А ученики и в школе и дома занимаются под тусклой керосиновой лампой…

Наблюдая такие картины во многих колхозах, один писатель, объехавший весь Советский Союз, даёт такое сравнение жизни людей и скота в колхозах:

«Семья в шесть, в семь душ живёт в одной комнате. Тут и кухня, и спальня, тут и бельё стирают, и моются в кадке, и школьники уроки учат… У коров водопровод. А колхозница… должна идти по воду к колодцу… За полтора километра носят воду на плечах! Кому же лучше живётся: коровам или колхозникам? Телятам или ребятам? У животных условиях жизни — применительно, конечно, к их потребностям, — обставлены куда культурнее, чем у хозяев этих животных, у людей… Ведь, все же мы на лошадях ездим, а не лошади на нас! Коровы для нас, а не мы для коров!…»

Изучение жизни колхозников в довоенный период приводило исследователей к тому же заключению: жилище людей в большинстве случаев хуже помещёний для колхозного скота. Так было в сталинских колхозах. Так осталось в деревнях послесталинских, современных.

В этом проявляется бесчеловечная идеология и антинародная политика коммунизма. Самое важное, самое главное в колхозе, — считают коммунистические рабовладельцы, — это государственный скот, их имущество, пища господствующего сословия: мясо, масло, молоко, яйца. А колхозники — дело последнее: это только роботы, выполняющие государственную барщину, обслуживающие колхозную скотину…

Более сотни лет назад, в 1847–52 годах, писатель–гуманист И. С. Тургенев создал потрясающе–правдивую книгу о русской крепостной деревне — «Записки охотника». В этой книге он обрисовал все стороны жизни крепостных крестьян, в частности, и жилище.

Вот внешний вид крестьянских хат той эпохи: «дрянные осиновые избёнки»; «крыши закиданы гнилой соломой»; «дворы не у всех были обнесены плетнём».

А внутреннюю обстановку крестьянской избы Тургенев нарисовал более подробно, описывая ночное посещёние лесниковой хаты; «Изба лесника состояла из одной комнаты, низкой и пустой, без палатей и перегородок. Изорванный тулуп висел на стене… В углу валялась груда тряпок; два больших горшка стояли возле печки. Лучина горела на столе, печально вспыхивая и погасая. На самой середине избы висела люлька, привязанная к концу длинного шеста. Девочка… присела на скамейку и начала правой рукой качать люльку, левой — поправлять лучину. Я посмотрел кругом, — сердце во мне заныло: невесело войти ночью в мужицкую избу… Дверь заскрипела, и лесник шагнул, нагнув голову, через порог. Он поднял фонарь с полу, подошёл к столу и зажёг светильню» (маслёнку–коптилку).

Жилища крестьян в эпоху помещичьего крепостного права и хижины современных колхозников в эпоху социализма похожи друг на друга как близнецы. Хорошие избы, в которых жили свободные крестьяне от Освободительной реформы 1861 года и до революции 1917 года, обветшали, были разорены и превратились в такие же нищие хижины, в которых жили крепостные крестьяне в середине прошлого века.

За время колхозной жизни двухкомнатные избы крестьян превратились в однокомнатные. Жилища обветшали до крайней степени. Крыши сгнили, протекают. От бревенчатых изб колхозники переходят к баракам, глиняным хижинам, землянкам. От керосиновой лампы они часто переходят к коптилке–маслёнке…

Жилища колхозников, по характеристике их обитателей, это «не жильё, а горе…»

Жилищно–бытовой стандарт жизни колхозников упал на целое столетие, до уровня помещичье–крепостной эпохи середины XIX века.

Этот стандарт колхозной жизни не мог не упасть до этого уровня: сама колхозная система — это не что иное, как система государственного крепостничества, ещё более тяжёлая и реакционная, чем система помещичьего крепостного права.

II. ДЕРЕВНЯ «РАЗУТОВО-РАЗДЕТОВО»…

В 1958 году, в Советском Союзе, в белорусском журнале молодёжи была опубликована повесть писателя Кулаковского «Добросельцы». Автор описывает одну белорусскую деревню, материальный быт колхозников, в частности, одежду.

Колхозные начальники, которые описаны там, одеваются хорошо.

Председатель колхоза имеет: тёплое пальто, новые сапоги, валенки.

Председатель сельсовета одет лучше: кожаное пальто, каракулевая шапка, френч, галифе, хромовые сапоги.

Описанные в книге Вирты «Крутые горы» председатели тамбовских колхозов тоже одеты хорошо.

Один председатель имеет очень дорогую шубу, полушубок, костюмы.

О другом автор пишет: «Одевался он красиво и добротно: пальто с бобриковым воротником, такого же меха шапка, на ногах новые бурки».

Об одежде жён колхозных начальников в печати был сообщён факт. Председатель очень отдалённого от Москвы колхоза приехал с женой в столицу и там, в ГУМ-е (в государственном универсальном магазине), купил жене меховое пальто за 15.000 старых рублей (или 1500 новых рублей). Случай этот был описан в газете «Русская мысль» (Париж) в 1959 году.

Так одеваются колхозные начальники и их жены.

Они могут так одеваться потому, что председатели колхозов, по сообщениям советской печати, получают денежного жалованья от 160 до 900 новых рублей в месяц. Они получают также большие премии за перевыполнение планов по заготовке и продаже продуктов. Кроме того, почти всегда используют колхозное имущество и денежные средства для своих личных целей, а также вымогают у подвластного населения взятки.

Но простые колхозники одеты очень плохо.

Типичная для них одежда — поношенный ватник или пиджак.

В книге Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке» одежда одного колхозника описана так: «Баранья шуба, вся состоящая из пёстрых заплат».

Другой колхозник, из той же повести, был одет в рваный армяк, с верёвкой вместо пояса.

А колхозный мальчик–подросток был в старинном бабьём шушуне и тоже подпоясан верёвкой…

Почти во всех книгах о советской деревне упоминается эта деталь: колхозники были подпоясаны верёвкой. Этот факт говорит о том, что на одежде нет ни пуговиц, ни застёжек. Поэтому колхозники вынуждены подпоясываться какой–либо верёвочкой. Прежде на одежде были пуговицы или застёжки, и поэтому никакого пояса не требовалось. Праздничную одежду крестьяне нередко подпоясывали широким, красивым кушаком (красным или зелёным), но для другой цели: для украшения.

Одежда рядовых людей в Советском Союзе, особенно, колхозников, очень ветхая. Даже в Москве одежду пожилой бедной женщины одна наблюдательница охарактеризовала так: «Истрёпанное платье, сшитое или купленное лет 20 назад».

Американские юноши, участники Всемирного фестиваля в Москве, совершили экскурсию в музей Л. Н. Толстого в Ясной Поляне (Тульская область). В окрестностях Ясной Поляны они увидели колхозников, одетых, по их выражению, «в лохмотья». Американцы подчёркивают, что слово «лохмотья» надо понимать в буквальном смысле, оно употреблено ими отнюдь не фигурально.

Во многих случаях в советской печати упоминается о «заплатанных рубашках» и «худых штанах».

Русский писатель, выехавший из Советского Союза в 1966 году, В. Тарсис говорит, что «колхозники одеты, в отрепья»…

Недаром колхозная одежда вошла в поговорку. Вместо дореволюционной поговорки «одет, как нищий», в социалистическом государстве говорят: «одет, как колхозник»…

Некоторые русские эмигранты, вернувшиеся из Бельгии в Советский Союз, прислали своим оставшимся за–границей знакомым письма, в которых в горько–насмешливом тоне описывают нужды и радости жителей «самой счастливой страны в мире».

«У вас там (в Бельгии) что? Получишь гроши, пойдёшь, купишь себе рубаху, штаны или ботинки и никакого удовольствия! — пишут они. — А тут (в Советском Союзе), если по случаю рубаху, достанешь, — как ребёнок радуешься счастливой, зажиточной жизни…»

В социалистическом государстве ощущается острая нехватка не только рубашек, платьев, брюк, костюмов и пальто. Там не хватает даже фартуков, рукавиц и пуговиц…

В повести Кулаковского «Добросельцы» многократно описывается одежда крестьян в белорусском колхозе.

Зимой свинарка ходит на работу в свитке. Рукавиц у неё нет. Целый день, с раннего утра до позднего вечера, в жестокие зимние морозы, она работает на ферме без рукавиц. О том, как мороз «донимает» свинарку в плохой одежде и обуви, в повести сказано: «…Мороз злобно хватал за вспотевшие плечи, за ноги и за руки без рукавиц».

Придёт колхозница со скотной фермы вечером домой — обогреться ей негде. Вечером печь она не топит: очень устала после работы, и дров недостаток. А без топки изба так остывает, что женщина иногда ложится спать на печи, не раздеваясь…

Конюхам, которые бывают на работе круглые сутки, из колхоза для дежурства выдаются ветхие тулупы. «Около конюшни, — говорит повесть, — был конюх, дед Платон, в старом тулупе, подпоясанном верёвкой» (опять верёвка!)…

Что касается обуви, то сапоги конюху были выданы только один раз и лишь на один день: когда ожидался приезд областного начальства. На следующий день колхозный начальник опять отобрал сапоги…

Галоши имеет только одна жительница на всей территории сельсовета: это бывшая церковная сторожиха, сохранившая галоши ещё с нэповских времён!..

Повесть говорит о том, что канцелярские служащие сельсовета тоже одеты плохо. Заведующий военно–призывным столом зимой ходит в осеннем поношенном пальтишке. Зимняя одежда секретаря сельсовета описана кратко, но выразительно: «Поношенное осеннее пальто», «летняя фуражка», «даже рукавиц нет».

В доколхозные времена крестьянки обычно сами делали рукавицы для всей семьи: вязали из толстой суконной пряжи, или шили из кусков овчин, сверху обшивали плотной холщевиной. А теперь колхозницам не из чего сделать рукавицы. Нет овец, — поэтому нет ни суконных ниток, ни овчин. Нет конопли, — поэтому нет холщевины. В магазинах нехватка мануфактуры.

Назначенный из города колхозный председатель, уходя в деревню на службу, захватывает с собой «дополнительные портянки». Он знает, что в колхозной деревне не сможет достать даже портянок…

Из всех описанных в повести колхозниц только руководительница молочной фермы, девушка Даша, одета хорошо: она имеет новый ватник, пальто, тёплый платок, вязаный шарф, шерстяную кофту, новые валенки. На какие средства и какими путями смогла эта колхозная девушка так хорошо одеться — в повести не сказано. Но сообщение повести о том, что её брат работает в министерстве и живёт в столице, даёт основание предположить, что именно он помог ей купить одежду.

Глава советского правительства Н. Хрущёв в своих речах хвастливо заявлял: «Мы свои лапти давно в музей сдали» — Но вот в колхозе Вирятино, в богатой прежде Тамбовской области, Этнографический институт Академии наук Советского Союза всесторонне обследовал жизнь колхозников. Книга об этом исследовании была издана в 1959 году. Обследование установило: большинство колхозников ходит в лаптях…

Лапти по материалу бывают двух видов: лычные и верёвочные. До революции преобладали лапти лычные (из коры молодых лип) — Теперь в колхозах преобладают лапти верёвочные («чуни»). Один наблюдатель, побывавший в Советском Союзе, пишет об остром недостатке обуви и о том, что колхозники в лаптях встречаются даже в столице мирового коммунизма, в образцово–показательном социалистическом городе. «Плохо обстоит с обувью, — пишет этот наблюдатель. — Даже в Москве встречаются люди в лаптях, вероятно, жители деревни».

До революции в русских и белорусских деревнях большинство крестьян имело кожаную обувь, ботинки, в качестве праздничной обуви, а в будни люди ходили чаще в лаптях. Но около половины деревенских жителей — зажиточные крестьяне и «отходники», ездившие на работу в города, — ив будни носили кожаную обувь.

В других, более богатых, областях России, — на Украине, на Кубани, в Прибалтике, в Сибири и т. д., — почти все крестьяне и в будни и в праздники ходили в кожаной обуви: в сапогах, ботинках, в мягкой кожаной обуви.

Зимой у крестьян была тёплая обувь. Огромное большинство земледельцев носило валенки. А те, которые не имели валенок, ходили в лаптях (лычных или верёвочных). Под холщевые портянки одевали толстые суконные онучи.

В дореволюционной деревне крестьяне, в общем, были обеспечены обувью и недостатка в ней не испытывали. Крестьяне, имевшие деньги, могли купить себе сапоги, ботинки или валенки в своём уездном городе. А не имевшие для этого денег могли сами сделать обувь: сплести лапти из лык, «чуни» из верёвок, сделать мягкую кожаную обувь из кож своего забитого скота.

Теперь у колхозников нет этих материалов для поделки обуви. Даже лапти приходится им покупать, а денег у них очень мало.

Поэтому от ранней весны и до глубокой осени колхозники чаще всего ходят босиком.

Некоторые ходят в лаптях, лычных или верёвочных, другие — в самодельных тапочках, сшитых из тряпок, на картонной подошве. Редко колхозникам удаётся купить тапочки с резиновой подмёткой, сделанные специалистами–кустарями, ещё реже им удаётся купить ботинки или сапоги, хотя бы самые примитивные: с резиновой подмёткой, брезентовым верхом («кирзовые сапоги»).

В письмах некоторых русских женщин, вернувшихся из Бельгии на родину, эта «обувная проблема» в Советском Союзе описывается так:

«В нашем колхозе, — пишет одна возвращенка, — все живут весело и зажиточно, а некоторые даже богато, например, моя подруга из Антверпена, Валя, купила себе парусиновые туфли… № 41… Приезжайте в наш колхоз и заживём культурно и весело. Только привезите с собой что–либо из одежды и туфлей, а то у нас не достанешь»…)

Обуви не хватает даже в городах. Колхозники могут достать её за очень дорогую цену, только съездив в большой город

Поэтому, достав её, колхозники так берегут обувь. Согласно шутливой советской поговорке, «колхозники носят обувь не на ногах, а только в руках»… Советский поэт Евтушенко в поэме «Станция Зима» описал свою встречу с юношей–колхозником, который идёт в районный город босиком, а ботинки несёт на палке, за спиной… Такую картину часто приходилось наблюдать в Советском Союзе.

Многие иностранные туристы, проезжавшие по просёлочным дорогам, тоже нередко отмечали эту непривычную для них картину: идут колхозницы в город, на базар или в учреждение, по обочинам дороги, а ботинки или тапочки несут на плечах. Приблизившись к городу, они обувают ботинки или тапочки и входят в город в приличном виде.

Впрочем, такая картина наблюдалась порой и в дореволюционные времена.

У большинства колхозниц нет ботинок, даже для праздничных случаев. Такие ходят в родной город, ездят в областной центр, даже в столицу, в лаптях или в «опорках» — порванных и разбитых ботинках, которым место только на свалке.

Колхозники не могут купить себе обувь и одежду потому, что не имеют средств. Их работа в колхозе оплачивается очень плохо, а одежда, обувь и другие товары в Советском Союзе слишком дороги.

Колхозник говорит о «проблеме рубашки»: «Кило (зёрна) за трудодень — это благодать! Посчитай–ка: кило хлеба стоит 90 копеек (в новых деньгах — 9 копеек). В год 300–400 рублей (в новых деньгах — 30–40 рублей). Вылезу я когда-нибудь из этой заплатанной гимнастёрки?!»). Бывший солдат не имеет средств для того, чтобы купить новую рубашку и сменить «заплатанную гимнастёрку», которую он носит много лет, со времён военной службы.

Если колхозники часто не имеют возможности купить даже рубашку, то приобрести ботинки, вещь гораздо более дорогую, им ещё труднее

Но даже в тех случаях, когда колхознику удаётся собрать денег на обувь или одежду, он нередко не может купить их потому, что в местных магазинах, в районном городе, нет ни обуви, ни одежды. Сельские жители должны ехать для этого в большие города.

Обследование села Вирятино, Тамбовской области, показало, что необходимых товаров нет ни в сельском магазине, ни в районных лавках. Тракторист должен был предпринять специальную поездку в Москву для покупки мужского и женского костюмов.)

Но и в больших городах этих товаров, одежды и обуви, мало. Поэтому даже там при продаже этих дефицитных товаров, в толкучке огромных очередей, происходят потасовки. По рассказу очевидцев, женщины «дерутся, волосы друг у друга из-за паршивых бут рвут»…

Деревенский учитель рассказывал, как он безуспешно пытался «добыть» мануфактуру на рубашку и пальто для своего мальчика. Ни в районном, ни в губернском городе достать не мог. Приехал в Москву. В магазинах не было ни мануфактуры, ни пальто для детей школьного возраста. Сказали, что это в специальных ларьках на рынках бывает. Но очереди там такие огромные, что немногим удаётся достать товары. Нужно с вечера до утра дежурить около этих рынков. Ночь учитель провёл около этих рынков. Там было много людей. Милиционеры разгоняли толпу. Утром открывали ворота рынка. Открывали одни ворота, а иногда другие. Утром к открывающимся воротам хлынула толпа. Сбивая друг друга, люди ринулись через ворота к мануфактурным ларькам. Пока учитель добежал, там уже стояла длиннейшая очередь. Очередь двигалась очень медленно. Люди наблюдали, что в ларьке творилось что–то странное. Из трёх продавцов работал только один. Два других приходили в ларёк и опять уходили. Они уносили куда–то мануфактуру. За целый день очередь продвинулась только на несколько десятков человек. Остальные должны были вечером разойтись, ничего не купивши. Третий день метанья по магазинам также не дал никаких результатов. Из Москвы, после трёх дней и ночей беготни по магазинам и ларькам, учителю пришлось возвращаться домой с пустыми руками…

Другой случай. Иностранцы, бывшие в советских лагерях и возвращающиеся из СССР в Австрию, едут в поезде из Москвы в Вену. Один из них описывает, как происходит купля–продажа поношенной одежды в Советском Союзе, это «доставание» вместо торговли.

«Поезд останавливается у какой–то большой станции, — пишет он. — Мы открыли окно и наблюдаем все, что происходит перед нами. Громкоговоритель объявил, что поезд стоит 40 минут. Мы видим, как из нашего вагона вышел австриец X. Под рукой у него свёрнутый ватный бушлат. Он оглядывается по сторонам и неторопливо шагает вдоль поезда. Его нагоняет замазанный до неузнаваемости мазутом железнодорожник — не то сцепщик, не то стрелочник. Они идут рядом, не обращая друг на друга никакого внимания, и потом расходятся.

Австриец входит в вагон и показывает нам смятые 60 рублей, — бушлата у него под мышкой уже, конечно, нету. Нам все ясно. Сейчас же один из нас берёт ещё два оставшихся у нас бушлата и выскакивает из вагона. Ему кричат вслед, чтобы он остерегался милиционера… Через 10 минут мы пересчитываем помятые и грязные, испачканные мазутом 120 рублей. Смеёмся: что и говорить, видно во всей стране цены «твёрдые». Что в Потьме, что на Украине, везде бушлат стоит 60 рублей» (в старых деньгах).

На заседании Верховного Совета СССР 5 мая 1960 года советское правительство в докладе Н. С. Хрущёва, тогдашнего председателя Совета Министров, провозгласило обязательство: «В течение семилетки мы… обеспечим население одеждой и обувью в достатке».

Семилетка в конце 1965 года закончилась. Как же выполнено обязательство правительства?

Официальный статистический отчёт ЦСУ по продукции лёгкой промышленности за 1965 год, последний год семилетки, показывает, что этих товаров — белья, одежды, обуви — производится совершенно недостаточно.

В 1965 году на каждого жителя Советского Союза произведено в среднем по две пары кожаной обуви на человека, т. е. вообще мало. Но верхний, обеспеченный слой населения покупает на каждого члена семьи не по две пары обуви, а больше. Поэтому на долю остального населения достаётся только по одной паре на человека. Условия Советского Союза очень неблагоприятны для обуви: летняя жара и зимний холод, осенняя слякоть, плохие дороги и непролазная грязь не только на дорогах, но и на улицах деревень и рабочих посёлков. Поэтому одна пара обуви в год на все сезоны, для человека, который ежедневно проделывает многокилометровые пути пешком, — может свидетельствовать только об острой нужде населения в обуви.

Статистические сведения о производстве в 1965 году трёх штук бельевого трикотажа и 24 метров хлопчатобумажных тканей на каждого жителя — говорят о недостатке у населения также белья и одежды.

Поэтому люди постоянно жалуются на то, что в государстве «социалистического изобилия» они испытывают острую нужду в обуви, одежде, бельё и без страшных очередей не могут достать никакого товара. И это повседневное горькое явление жизни в СССР — очереди -— получило там грозное и устрашающее наименование: «хвостатое чудовище»…

В дореволюционной России крестьяне обычно имели два комплекта одежды: будничный и праздничный.

Праздничный комплект одежды: новые полушубки и зипуны, сапоги или ботинки, брюки и рубашка, у женщин — новые кофточки, юбки, платки и шали.

Будничный комплект: «перешитые» полушубки и зипуны (верх — из нового материала, низ — из старого); лапти или поношенные сапоги, ботинки, мягкая кожаная обувь; ситцевые или холщевые рубашки, поношенные брюки из фабричного материала или крашеные! холщевые брюки.

У женщин — поношенные ситцевые или тёплые юбки и кофты.

Зимой огромное большинство крестьян носило валенки.

Теперь почти никто из колхозников праздничного комплекта одежды не имеет. Осталась только одна будничная одежда.

Типичная одежда современных колхозников: ветхие, износившиеся, оставшиеся ещё от дореволюционного или нэповского периодов, полушубки или зипуны; старенькие пиджаки или ватники; заплатанные рубашки и брюки; изношенные кофточки и юбки, нередко из мешковины-Обувь колхозников под стать одежде: лапти, совершенно изношенные; часто худые брезентовые ботинки; резиновые сапоги. Валенки — исключительно редкое явление в колхозной деревне.

Дореволюционная деревня, одетая, как правило, в простую, но прочную и тёплую одежду, за полустолетие превратилась в некрасовскую деревню «Разутово–Раздетово», в «агрогород Голодранцево»…

Из–за этого, как пишет Вирта в книге «Крутые горы», старики и старухи в колхозных деревнях «безысходно проводят всю зиму» на печи…

А все другие сельские жители, вынужденные ходить на работу или в школу, завидуют «печным обитателям». Школьники и работающие колхозники страдают от холода, простуживаются, заболевают. Простудные заболевания в советской деревне очень распространены. Среди колхозников, имеющих плохую одежду, ветхое жилище, недостаточное отопление, — смертность очень высока.

III. КОЛХОЗНАЯ «НЕЕЛОВКА»…

В докладе на заседании Верховного совета СССР 5 мая 1960 года руководитель советского правительства Н. Хрущёв от имени партии и правительства заявил: «В течение семилетия (от 1959 до 1965 года) мы решим задачу полного удовлетворения потребности населения в продовольствии»?..

Это заявление явилось официальным признанием того факта, что в Советском Союзе «потребность населения в продовольствии» не разрешена.

Но если продовольствия в стране всегда производилось мало, зато на посулы «молочных рек и кисельных берегов» коммунистическая власть не скупилась.

Коллективизация началась с обещаний «райской жизни» для всего колхозного и городского населения. После коллективизации советское правительство ежегодно повторяет их.

В своём первом же послевоенном пятилетием плане на 1946–1950 годы правительство опять обещало населению, что за эту пятилетку для всего населения СССР будет обеспечено «изобилие продуктов».

Это обещание было записано не только в пятилетием плане. Оно было напечатано даже в советских школьных учебниках. Этот план-директива об «изобилии продуктов» для населения был изложен на последних страницах учебника истории Советского Союза.) Заканчивая изучение мрачного учебника истории, повествующего, главным образом, о «голоде», «нищете», «угнетении», войнах и восстаниях в эпоху «проклятого царизма», — ученики заучивали наизусть, как молитву, пророчества и обещания советской пятилетки. Самое важное и желанное пророчество–обещание говорило об окончании голодной «предыстории человечества» и наступлении эпохи «изобилия продуктов», осуществления коммунистического рая с главным принципом: «Каждому по потребности!..»

Но срок первой послевоенной пятилетки истёк, а «изобилия продуктов» не наступило.

Пророчества и обещания об «изобили продуктов» были перенесены в следующий, второй, пятилетний план и в следующие, переработанные и дополненные, издания школьных учебников. Но и вторая пятилетка не дала ни «изобилия продуктов», ни «крутого подъёма» в жизни населения.

Тогда от незадачливых пятилеток коммунистическая власть перешла к обнадёживающим семилетним планам.

Обещание об «изобилии продуктов», данное партией и правительством народу в 1945 году и не выполненное ими, было перенесено в семилетний план на 1959–1965 годы. Затем оно ежегодно повторялось в резолюциях партийных съездов, пленумов ЦК и сессий Верховного совета.

Пленум ЦК партии в июле 1960 года записал это обещание в самой пышно–торжественной форме, в «высоком штиле»: «Рассматривая заботу о благе народа, как высший закон социалистического государства, XXI съезд партии поставил задачу: в кратчайший срок превзойти наиболее развитые капиталистические страны по производству промышленной и сельскохозяйственной продукции на душу населения и обеспечить самый высокий жизненный уровень советским людям».

Это заманчивое обещание было записано в семилетием плане на 1959–1965 годы.)

Затем оно попало в новые издания учебников для высших, средних и даже начальных школ. Учебник истории для 4‑го класса начальной школы поучал десятилетних малышей: «Коммунистическая партия и Советское правительство уделяют огромное внимание нашему сельскому хозяйству. Они делают все возможное, чтобы… все наши колхозники жили зажиточно и счастливо. Под руководством Коммунистической партии народы нашей страны добьются новых успехов».)

Итак, начиная с 1929‑го года и до сих пор обещания об «изобилии продуктов», о «самом высоком жизненном уровне», о «зажиточной и счастливой жизни» — вновь и вновь повторяются и в государственных планах, и в партийно–советских резолюциях, и в школьных учебниках.

Но как же выполнялись и выполняются эти планы и обещания в действительной жизни? Как питались после войны и как питаются теперь земледельцы, самый большой и важный общественный слой, который составляет более половины всего населения и вырабатывает продовольствие — основу жизни всех людей?

Приведём и рассмотрим факты, которые говорят более убедительно, чем слова.

Колхозные начальники, в распоряжении которых находятся все продукты, питаются хорошо.

Писатель Н. Вирта в книге «Крутые горы (картины сельской жизни)» многократно пишет об этом. Завтрак члена правления колхоза состоит из жареного картофеля с салом и яичницы из пяти яиц. Председатели колхозов, изображённые в этой книге, едят: яичницу, блины с топлёным маслом, гречневую кашу, свинину, колбасу, ветчину, жареных поросят.

Молока и яиц с колхозных ферм, овощей с огородов, фруктов из садов — у начальства всегда в избытке.

В тех колхозах, где есть пасеки, начальники регулярно пользуются мёдом. Колхозный пасечник, из повести Н. Вирты, на собрании заявил, что «председатель весь мёд поел»…

Колхозные начальники пьют чай с сахаром, с конфетами, с мёдом. Некоторые пьют брагу, пиво домашнего изготовления. Но больше всего они любят крепкие алкогольные напитки: самогон, водку. Пьянство стало обычным занятием в жизни колхозного председателя. Журналист искал в селе председателя колхоза. Увидев одного мужчину, он спросил колхозницу: «Не этот ли председатель?» — Та ответила журналисту: «Что ты, Господь с тобой?! . Разве ты не видишь: этот же человек трезвый!..» Старик–колхозник на собрании при смене колхозного председателя заявил, махнув рукой: «И этот сопьётся!..»

Районное начальство питается тоже хорошо.

О секретаре райкома партии автор повести «Крутые горы» говорит: «…Анна Павловна любила вкусную и обильную еду, ела много, с завидным аппетитом»…

Продукты районному начальству регулярно доставляются сельсоветскими, совхозными и колхозными руководителями…

Н. Вирта о колхозных председателях говорит, что они доставляли районному начальству «поросят десятками, мёд — вёдрами»…

Так хорошо питаются за счёт колхозников «руководящие», то есть начальники колхозные, сельсоветские, районные, которые бесконтрольно распоряжаются и людьми и всеми продуктами колхозов.

А как же питаются рядовые колхозники?

Из повести Кулаковского «Добросельцы», напечатанной в Советском Союзе в 1958 году, видно, что у колхозников хлеба совсем нет.

На приусадебных участках колхозники хлеба не сеют потому, что участки эти стали совсем мизерными: если до войны они занимали в России и Белоруссии 0,25 гектара, то после войны их урезали в большинстве случаев до 0,12 гектара. Кроме овощей и картофеля, колхозники ничего не могут сеять на таком участке. А на трудодни хлеба совсем не получали. Автор из–за осторожности прямо об этом не писал. Но ряд фактов, описанных в книге, говорит именно об этих бесхлебных трудоднях в колхозе.

Описанная в повести колхозница–свинарка, круглый год усердно работающая одинокая женщина, не имеет хлеба уже в декабре месяце, то есть, через месяц после того, когда обычно происходит выдача натуроплаты по трудодням.

Из разговора председателя сельсовета с депутатом выясняется, что у колхозников хлеба нет. Поэтому они едят только картофель.

Один сельский начальник вспоминает, что хлеб появился у него в достатке только тогда, когда он стал бригадиром.

Из рядовых же колхозников, описанных в повести «Добросельцы», только одна колхозница имеет хлеба достаточно — молодуха «Кадрилиха». Но она получила хлеб не за трудодни: она была «подругой» колхозного председателя, и тот снабжал её продуктами в достатке. Все остальные рядовые колхозники в этой белорусской деревне хлеба не имеют, так как на трудодни ничего не получили.

В советской печати нередко встречаются упоминания о таких «бесхлебных» деревнях. По выражению хлеборобов из таких колхозов, они «работают за так», «дарма», «зарабатывают не хлеб, а трудодни», имеют «пустопорожние трудодни».

Колхозник из такой деревни разъясняет начальнику, что он и дочка работают в колхозе бесплатно, даже питания не получают. А кормят их те члены семьи, которые работают вне колхоза и получают заработную плату: «Сноха, товарищ уполномоченный, нам харч добывает. Мы–то с дочкой в колхозе служим на домашних харчах!»

О жителях таких колхозных деревень в очерке советского писателя Н. Сергеевича сказано: «У людей редко бывал хлеб».

В книге Вирты «Крутые горы» два колхозных председателя разговаривают о том, что в руководящих партийно–советских учреждениях установилось такое мнение об оплате труда колхозников, что председатели «стеснялись даже заикаться об этом»…

Из сотни собранных мною случаев, в которых приводятся данные об оплате трудодней в колхозах, около 20. процентов падает на колхозы «бесхлебные», т. е. такие, в которых за трудодни колхозникам не платили ничего.

Около 60 процентов приходится на колхозы, в которых выплачивали от 100 до 800 граммов зёрна на трудодень, и около 20 процентов составляют колхозы, в которых выдавалось от 800 граммов и больше.

Огромное большинство колхозников—около 80 процентов–получает от 0 до 800 граммов, чаще всего от 300 до 500, или в среднем по 400 граммов зёрна на трудодень.

Каждый рядовой работоспособный колхозник фактически вырабатывал за год в среднем от 150 до 200 трудодней. Следовательно, получая в среднем 400 граммов зёрна на трудодень, работоспособный колхозник зарабатывает только для себя… 200 граммов зёрна на каждый день.

Но каждый работоспособный колхозник имеет на своём иждивении в среднем 1,2 неработоспособного члена семьи: детей, стариков, больных, инвалидов.) Следовательно, на каждого члена колхозной семьи из такой натуроплаты приходится в среднем 90 граммов зерновых на день. Это — голодный хлебный паёк.

Советское правительство держит в строгом секрете, как военную тайну, сведения о том, сколько зёрна получают колхозники за свою работу. Уже факт засекречивания говорит о необычайно низкой натуральной оплате: иначе правительство не скрывало бы сведений по этому вопросу.

Но в октябре 1964 года в газете «Сельская Жизнь» (Москва) был опубликован документ, который проливает свет на этот тёмный вопрос. В октябре и в начале ноября 1964 года, накануне годовщины Октябрьской революции, в советских газетах были опубликованы отчёты республиканских органов власти о государственных заготовках («закупках») зёрна. В таких отчётах вопрос о натуральной оплате колхозников, обычно бывал обойдён молчанием или охарактеризован неопределённо–дипломатической формулой: «для оплаты труда колхозников в колхозах оставлено необходимое количество зёрна».

Но в отчёте украинского правительства и ЦК партии, в виде единственного исключения, эта традиция засекречивания была нарушена. Там были названы точные статистические данные: правительство заготовило («закупило») на Украине 702 миллиона пудов зёрна, а колхозникам было выдано 116 миллионов пудов (пуд — 16 кг).

Следовательно, правительство распределило урожай зерновых в колхозных деревнях Украины так: 86 процентов зерновых оно забрало себе, а 14 процентов оставило колхозникам — за их работу в государственно–колхозных имениях.

Сравним, как снабжали хлебом, или оплачивали труд работников на чужой земле, хозяева–землевладельцы в истории.

Земля в Древнем Египте была собственностью фараона, а крестьяне были её арендаторами. Фараоны забирали у крестьян для государства 20 процентов урожая за аренду земли, а им оставляли 80 процентов урожая за их работу.

Значит, современные кремлёвские «фараоны» — ЦК партии и советское правительство — оставляют своим крепостным, колхозникам, хлебный паёк почти в шесть раз меньший, чем оставляли фараоны Древнего Египта крестьянам, арендаторам государственной земли.

Помещики в пореформенной России иногда сдавали малоземельным крестьянам свою землю в аренду «исполу»: они оставляли половину собранного урожая крестьянам–арендаторам за работу, а другую половину урожая забирали себе — за землю.

Но советские, новые помещики перещеголяли прежних: они оставляют своим крепостным работникам, колхозникам, хлеба не 50, а только 14 процентов, то есть, в три с половиной раза меньше.

На основании отчёта украинского правительства можно вычислить, сколько зёрна приходится на каждого сельского жителя в республике. В 1959 году на Украине жило 42 миллиона человек; из них сельского населения было около 23 миллионов. Следовательно, из оставленного колхозникам зёрна (116 миллионов пудов) на каждого деревенского жителя приходится: 5 пудов (80 килограммов) на год, 6,7 килограмма на месяц, или 223 грамма зерновых на день.

По научным нормам питания, выработанным советскими специалистами, при достаточном питании человек должен потреблять ежедневно в среднем один килограмм зерновых продуктов (хлеба, вермишели, макарон, каши и т. п.). Следовательно, советское правительство оставило украинским хлеборобам–колхозникам из собранного мни урожая менее одной четверти потребного им количества зёрна.

Это в среднем на каждого сельского жителя. Но если учесть, что привилегированный слой колхозной деревни (администрация, специалисты, механизаторы) получает хлеба в несколько раз больше, чем рядовые колхозники, то можно заключить, что хлебный паёк членов семьи рядовых колхозников не будет превышать 100 граммов зёрна на день. Это значит, что хлебный паёк рядовых земледельцев в десять раз меньше нормального…

И это на Украине, в самой плодородной республике, в 1964 году, т. е. в очень урожайном году в истории Советского Союза… А какой же хлебный паёк получают колхозники в обычные годы, в других, менее урожайных республиках, областях и колхозах?!.

Вывод из всех приведённых выше чисел, фактов и расчётов напрашивается сам. Большинство земледельцев, производителей хлеба, в Советском Союзе за всю колхозную эпоху — от 1930 до 1967 года — вынуждено недоедать, сидеть на голодном пайке. Размеры этого пайка находятся в пределах от нуля до 223 граммов, или в среднем около 100 граммов зёрна в день на каждого жителя колхозной деревни, на каждую живую (или, вернее, «полумёртвую») душу…

Такого бедственного положения земледельцы–хлеборобы не испытывали ещё нигде в мире и никогда в истории: ни в рабовладельческих государствах древнего мира, ни в крепостнических государствах средневековья, ни в областях колониального рабства.

Как же выходят из такого положения колхозники?

Одни колхозники, не имеющие ни хлеба, ни денежных средств, вынуждены питаться только картофелем и овощами, без хлеба. Так питаются старики–колхозники и женщины–колхозницы, описанные в повести Кулаковского «Добросельцы».

Другие колхозники, имеющие хлеба недостаточно, потребляют его в первые месяцы после выдачи, а потом живут без хлеба.

Третья категория колхозников, имеющая мало хлеба, распределяет его в мизерном количестве на весь год и, подтянув пояс туже, ограничивает себя ежедневным голодным хлебным пайком.

А те колхозники — «бесхлебники», у которых появляются какие-либо возможности (продажа молока, яиц, овощей, картофеля), стараются «достать» себе хлеба. Но «достать» хлеба — это дело для колхозников очень сложное, даже при наличии денег.

Нередко хлеборобы покупают хлеб у колхозного начальства: председателей, кладовщиков, мельников. Покупают, конечно, по спекулятивной цене. Поэтому мельник в повести «Добросельцы» постоянно хвастался: «Тысяча рублей — для меня ничего не стоит»…

Ввиду того, что в Советском Союзе повсеместно ощущается острый недостаток хлеба, цена его на чёрном рынке в несколько раз превосходит государственную. До войны, когда государственная цена пуда (16 килограммов) ржаного печёного хлеба была около 13 рублей (в старых деньгах), цена пуда ржи на чёрном рынке была от 60 до 200 рублей, т. е. в пять–пятнадцать раз дороже. Во время войны цена пуда хлеба на чёрном рынке доходила до 5.000 рублей старых (до 500 рублей новых)… После войны государственная цена хлеб была повышена.

Чаще всего колхозники покупают печёный хлеб в больших городах. В Москву за хлебом колхозники приезжают с округи радиусом до 300 километров.

Один колхозник рассказывал журналисту: «Своего хлеба у нас дольше, как до весны, не хватает, так в Лапшино ходим, в сельпо. А то которые в город ездят».

В другом очерке журналист так описывает бесхлебную жизнь колхозных хлеборобов: «У людей редко бывал хлеб Наступит утро, и женщины (колхозницы) с корзинами идут в Слуцк на рынок. Туда несут десяток–два яиц, фунт масла, а оттуда — пуд печёного хлеба».

Сведения другие говорят о том же: о бесхлебье колхозников. На основании свидетельских показаний газеты сообщают: «…В Сталинграде, который снабжается лучше других провинциальных городов, появились «мешочники», приезжающие за хлебом издалека, в частности из Пензенской области. Приезжают в город за хлебом и колхозники Сталинградской области. В городах Куйбышевской и Саратовской областей появилось много побирушек (нищих), просящих хлеба. Среди нищенствующих много детей».

Об этих же постоянных поездках колхозников-хлеборобов за хлебом в города сообщает и писатель А. Солженицин.

Из–за того, что в города прибывает очень много колхозников, у хлебных магазинов вырастают огромные очереди. «Колхозники Западной Белоруссии, — пишет эмигрант, выбравшийся из СССР в 1958 году, — питаются исключительно картошкой и хлебом. Хлеб они покупают в городе. О «зажиточной жизни» колхозников свидетельствуют огромные очереди с «хвостами», уходящими на вторую и третью улицы возле хлебных магазинов Бреста».

Советская повесть о колхозниках в 1966 году рассказывает: «Бегают с пустыми мешками, где бы что добыть. Сами хлеб растят, а без хлеба сидят»…

О постоянных очередях у хлебных магазинов в городах плодороднейшей Украины, даже в столице, было рассказано на мартовском Пленуме ЦК КПСС в 1965 году.

А вот каково снабжение хлебом и другими продуктами в провинциальных городах уже в 1967-ом, юбилейном, «самом урожайном году в истории советского государства», да ещё при условии продолжающейся массовой закупки зёрна за границей. Правительственная газета сообщает об этом такие сведения: «Очереди за чёрным хлебом, перебои с крупой. В школах нет завтраков для детей».

Хлеб, купленный колхозниками в городах, в государственных магазинах, достаётся хлеборобам с большими трудами и очень дорого. Для того, чтобы отправиться в город, колхозник прежде всего должен получить от колхозного председателя отпуск с работы на один–два дня. А это дело обыкновенно без взятки не обходится. За дорогу от деревни до города и обратно колхозник тоже должен заплатить: или за железнодорожный билет или шофёру грузовой машины. Нередко земледелец должен заплатить за хлеб более дорогую цену приказчику, который легко узнает колхозников по одежде и может не продать им хлеба или продать только один килограмм и заставить людей стоять в десятке хлебных очередей.

В результате таких порядков крестьянин, у которого власть забрала все зерно за бесценок, может, после всяческих мытарств, привезти себе из города, в самом лучшем случае, пуд хлеба, который обойдётся ему в десятки раз дороже той цены, которую правительство платит колхозу за отобранную продукцию.

Так голодают без хлеба и мучаются, добывая его в городах, хлеборобы–колхозники…

Из жителей социалистической деревни хлебом обеспечены только начальники, которые являются хозяевами колхозных складов, и механизаторы: трактористы, комбайнёры, шофёры.

Механизаторы получают натуроплату по гораздо более высоким нормам, чем рядовые колхозники. Тракторист в селе Вирятино, Тамбовской области, получил от колхоза 10 центнеров зёрна за год. Но такая оплата в колхозной деревне является очень редким исключением. Обследователи большого села Вирятино, состоящего из 400 дворов, могли указать только одного механизатора с такой натуральной оплатой. Группа советских научных работников, обследовавшая этот колхоз, в книге, изданой в СССР в 1959 году, старалась представить жизнь колхозников в пропагандно–розовом свете. О питании жителей села они писали: «Хлеб и мучные Продукты вместе с пшеном составляют основу питания вирятинцев».

Но в этом селе они могли найти только Одного тракториста, который мог заработать 10 центнеров, 60 пудов, зёрна. Для его семьи в 5 душ это выходит по 12 пудов в год, по одному пуду в месяц, по ½ килограмма зёрна в день на человека, или в два раза ниже нормы питания. Таким образом, даже тракторист, заработавший зёрна больше всех в селе, получил недостаточное количество хлеба для питания своей семьи. А рядовые колхозники получают на трудодни зёрна в несколько раз меньше тракториста. При таком совершенно недостаточном количестве зёрна — хлеб и мучные продукты не могут служить «основою питания».

Сельскохозяйственный рабочий–батрак в имениях Саратовской области ещё в 1892 году потреблял зерновых продуктов 419 килограммов в год, или больше одного килограмма в день.

Это значит, что помещичий батрак в дореволюционной России потреблял хлеба вдвое больше, чем член семьи современного механизатора деревни, колхозного тракториста.

В пореформенной русской деревне, от 1861 до 1917 года, потребление зерновых на душу населения было в среднем не менее 22 пудов в год, около двух пудов в месяц, по килограмму в день.

А семья рядового колхозника в Советском Союзе, по вышеприведённым вычислениям, получает на трудодни в среднем только около 100 граммов зёрна в день на человека, или в 10 раз меньше, чем потреблял в среднем каждый житель дореволюционной деревни.

Крестьяне в дореволюционной деревне, включая самых бедных из них, батраков, ели хлеб вдоволь. А колхозникам заработанного в колхозе на трудодни хлеба хватает только на один месяц в году. Поэтому колхозники едят хлеба совершенно недостаточно, сидят на голодном пайке или обходятся совершенно без хлеба.

Но крестьяне в дореволюционной Деревне ели хлеб не только ржаной. Крестьяне в тех областях дореволюционной России, где сеяли пшеницу (Украина, Кубань и другие области), ели хлеб белый, пшеничный.

В остальных областях, где сеяли, главным образом, рожь, в начале XX века, до революции 1917 года, крестьяне все больше площади засевали пшеницей и. переходили к хлебу смешанному (из ржаной и пшеничной муки). Крестьяне часто изготовляли пироги и блины из пшеницы, а булки и калачи они покупали для семьи всегда, когда ездили в город — еженедельно. Бублики, пряники и печенье всегда продавались в каждой деревенской лавочке.

Теперь же коммунистическое начальство обеспечивает земледельцев хлебом хуже, чем колхозный или свой личный скот. Евангельская притча о блудном сыне рассказывала: батрак завидовал свиньям, которых хозяин кормил лучше, чем батрака. Колхозная действительность на каждом шагу иллюстрирует эту притчу. Писатель А. Кулаковский в книге «Добросельцы», в которой описывал только факты, — рассказал любопытный случай. Свинарка, одинокая женщина, круглый год работающая от темна до темна, не имея хлеба, питается только картофелем. А на ферме она откармливает на сало свинью колхозного председателя. И кормит её вдосталь не только картофелем, но и тестом, т. е. колхознным хлебом, который должен был быть роздан на трудодни колхозникам, а пошёл для откорма на сало свиньи начальника. Колхозное начальство, отнимая у земледельцев их хлеб до последнего грамма, кормит свою свинью лучше, чем бесплатных крепостных работниц…

Руководитель коммунистической партии и правительства в Советском Союзе, Н. Хрущёв говорил, что марксистская идеология плохо воспринимается населением СССР потому, что к марксизму, т. е. к социалистическому строю, не прикреплено сало, что марксизм осуществляется в СССР «без сала»…

Наше исследование показывает, что марксизм в Советском Союзе осуществляется не только без сала, но и без хлеба.

Этот факт, разрыв между марксизмом и хлебом, между социалистическим строем и сносным питанием, признают сами коммунисты. Так один руководитель райкома партии, заведующий отделом пропаганды, в своём разговоре с родственником откровенно признается в том, что bi Советском Союзе существует марксистский, социалистический строй, но отсутствует хлеб. Поэтому голодные люди, обеспокоенные больным вопросом о хлебе насущном, совершенно равнодушны к назойливой коммунистической пропаганде. «Делай доклады колхозникам, — говорит этот профессиональный пропагандист, — о построении социализма, о коммунистическом обществе, а колхозников больше беспокоит хлеб»!..

Недостаток хлеба в СССР испытывают все время, со времени осуществления коллективизации, не только колхозники, но часто также и совхозные рабочие. Советская печать многократно это отмечала. Совхозники нередко обедают без хлеба, временами вынуждены есть селёдку… с печеньем. Совхозники–целинники часто пишут об этом в своих письмах. «Потребкооперация не торгует предметами первой необходимости, — пишут они в своём письме в газету. — Уж не будем говорить о консервах, о колбасе — мы их не видим. В нашем магазине случается, по два дня хлеба не бывает».

Вопросом о хлебе в социалистическом государстве больше всего обеспокоены колхозники и совхозники, хлеборобы…

Правда, вопросом о хлебе обеспокоены также и американские фермеры. Но американские фермеры и советские хлеборобы обеспокоены этой проблемой по–разному. Американские фермеры производят так много хлеба и других продуктов, что их беспокоит вопрос: куда бы им сбыть накопившиеся излишки пшеницы и других продуктов?

А советские голодные колхозники обеспокоены вопросом о хлебе совсем по–иному. При колхозной системе, при государственной барщине, хлеба в колхозах производится мало: урожайность упала до уровня крепостной деревни середины XIX века. Да и этот хлеб коммунистическое правительство почти целиком отбирает у колхозников. Из–за этого земледельцев ежедневно беспокоит хлеб насущный, чёрный ржаной хлеб: где бы его достать, как бы его вдоволь поесть?!.

У хлеборобов в Советском Союзе нет хлеба. Колхозная деревня превратилась в некрасовскую «деревню Нееловку» — Страна, которая до революции заваливала европейский рынок своими продуктами — хлебом, салом, маслом, яйцами, — страна, которая именовалась «Ржаной Русью», «Житницей Европы», после коллективизации превратилась в некрасовскую «Подтянутую губернию»…

В дореволюционной России сложилась пословица о типичном меню сельского населения: «Щи да каша — пища наша». Каша — гречневая и пщенкая — была почти ежедневным блюдом на деревенском столе.

Крестьяне получали крупу со своих полей. Они сеяли гречиху и просо. Гречиху земледельцы именовали ласкательно: «гречка».

Крупорушки и просорушки были в каждом городке, во многих деревнях.

Кашу ели с молоком или с маслом: конопляным, подсолнечным или коровьим. Русская пословица с юмором рекомендовала маслить кашу щедро: «Кашу маслом не испортишь»…

Каша с молоком или маслом была обычным блюдом в крестьянском меню, питательным и вкусным.

Крестьяне сеяли также горох. Они любили гороховые блюда: суп, горох с квасом, помасленый, поджареный. Поджареный горох особенно любили дети. Они часто брали его в школу («похрустеть на перемене») и на улицу.

Из пшеничной муки, кроме хлеба, изготовлялся также целый ряд других изделий и блюд в дореволюционной деревне: лапша, макароны вареники, блины, оладьи. Национальный русский напиток — хлебный квас — был в каждом крестьянском доме. Хлебный квас пили или приготовляли с ним некоторые блюда: окрошку, квас с грибами, рыбой, горохом:.

Теперь, по планам сверху, в колхозах мало сеют этих зерновых: гороха, проса, конопли, гречихи. И весь урожай этих культур целиком деревенское начальство сдаёт правительству, оставляя только колхозу на семена да своим семьям на еду

На трудодни этих культур обычно не выдают. В очерках, описывающих питание колхозников, о них не упоминается. Эти культуры совсем пропали из обихода крестьян.

Даже в городских столовых этих блюд — каши, гороха, лапши, вареников, блинов — почти никогда не бывает. В городских и армейских столовых обычно готовят только макаронные блюда. Отсюда произошло прозвище — «макаронники» — для сержантов, остающихся на сверхсрочной службе: они, мол, остались в армии из-за макарон. В, армии это блюдо обычное, а в деревнях, откуда происходит большинство солдат, его не увидишь. Каша встречается нередко в столовых армейских и студенческих. Но эта «каша» новая, особенная. Это не гречневая, не пшённая, а каша — «перловка»: ячменная. И по вкусу и своей питательности ячменная каша не может идти ни в какое сравнение с кашей пшённой или гречневой.

В повести А. Кулаковского «Добросельцы» ужин стариков–колхозников в белорусской деревне описан так: «Митрофан (молоковоз) с Платоном (конюхом) умяли свой котелок картофеля и теперь сидели у печи и вели тихий разговор».

В той же повести рассказано об ужине двух соседок–колхозниц: свинарки и телятницы.

«— Что же вы будете ужинать, тётенька Настасья? — спрашивает девушка Даша свою пожилую соседку, которая поздно вечером, окоченевшая от холода, вернулась с фермы домой.

— Молочка свеженького нальём да и поужинаем. — (У неё недавно отелилась корова).

— А горячего у вас ничего нет?

— Да разве выстоит с самого утра?»

Девушка–соседка сбегала в свою избу, принесла оттуда чугунок с горячим, только что сваренным, картофелем. Соседки объединили в общий ужин свои продукты — чугунок картофеля одной и кувшин молока другой — и поужинали: поели картофеля, запивая его молоком.

«— Спасибо тебе, Даша: отогрела ты меня, — благодарит хозяйка молока свою соседку за её горячий картофель».

В школьной хрестоматии описан обед одной колхозной семьи. Он состоит из хлеба и супа с грибами.

Эмигрант из Советского Союза, Живший там до 1958 года, пишет; «Колхозники Западной Белоруссии питаются исключительно картошкой и хлебом».

Председатель колхоза в Тамбовской области Так характеризует Питание в своей деревне: «…Люди уже который год пробавляются земляными яблочками» (картофелем)

В 1965 году украинец–эмигрант получил от родственников–колхозников письмо с образным сообщением: «Не жизнь, а беда: одна картопля да вода…»

Основная масса колхозников питается, главным образом, картофелем и испытывает острый недостаток хлеба.

У горожан дело обстоит наоборот. Большинство их удовлетворено хлебом из государственных магазинов, но испытывает недостаток картофеля.

Рабочие Донбасса в письмах сообщают: «Картошка и то плохая, мелкая и полугнилая, да селёдка — это все, что едим каждый день. Но и картошка очень дорогая и больше кило на нас, троих, в день расходовать не можем… Сколько добра осталось под снегом (в колхозах): и картофель, и кукуруза, и свёкла»

До войны цена картофеля в государственных магазинах была около рубля за килограмм, на рынке — от одного до двух рублей в старых деньгах (или от 10 до 20 копеек в новых деньгах). А теперь, после войны, цена картофеля сильно повысилась: рыночная цена её — от 30 до 50 копеек за килограмм в новых деньгах. По сравнению с довоенным периодом цена картофеля повысилась в 3–5 раз.

В статье одного исследователя питание охарактеризовано так: «…Миллионы колхозников и рабочих принуждены сидеть на картошке и капусте».

Итак, многочисленные свидетельства доказывают, что главным видом питания основной массы населения — колхозников — является картофель: суп или картошка «в мундирах», т. е. сваренная целиком и без очистки.

В доколхозной деревне — дореволюционной и нэповской — картофель был тоже повседневным блюдом. Крестьяне ели картофельный суп и картофель в различных видах: варёный, жареный, картофель «в мундире», рубленый и толчёный (пюре).

Но прежде картофель ели непременно с каким–либо дополнением, «приправой». Суп ели с маслом, с. салом, с грибами, с мясом. Картошку в других видах (целую, рубленую и толчёную) тоже ели с маслом, салом, яичками, с молоком, селёдкой, огурцами, в крайнем случае, с грибами.

А теперь колхозники едят картошку безо всяких дополнений, всухомятку, едят «как таковую», по ироническому выражению некоторых шутников.

Да и картофель не все жители СССР и не всегда едят вдоволь. Низкооплачиваемые категории рабочих не могут есть картофель вдоволь из–за его дороговизны и своей низкой заработной платы. А многие колхозники едят картофеля недостаточно потому, что с общественных полей им этого продукта не дают. Своего же картофеля с приусадебного участка у колхозников недостаточно, потому что средний участок после войны «урезан» от 0,25 гектара до 0,12 гектара. Он очень мал для того, чтобы выращивать на нем достаточно картофеля и овощей для питания семьи и для продажи. Колхозники вынуждены продавать даже тот картофель, который им самим нужен, на покупку самого необходимого: хлеба, одежды, обуви, посуды, инструментов и т. п.

О том, что в Советском Союзе не хватает даже картофеля, говорят такие факты.

В послевоенные годы советская печать называет картофель «вторым хлебом», подчёркивая огромное значение этого продукта для населения.

Цена картофеля на колхозном рынке гораздо выше, чем в государственных магазинах.

Специалисты пишут о том, что картофеля не хватает ни для людей, ни для скота. Чтобы картофеля было достаточно, необходимо увеличить его производство вдвое. Следовательно, потребность в картофеле в СССР удовлетворяется только наполовину.

Вторым после картофеля основным видом питания колхозников являются овощи. Колхозники получают их на своём огороде, на приусадебном участке.

На своих огородах колхозники выращивают, главным образом, такие овощи: капусту, свёклу, тыкву, лук, редиску, морковь, салат.

Огурцы и помидоры Там встречаются редко. Поэтому, когда в одном тамбовском колхозе «выдали работавшим на полях и на сенокосе огурцы и помидоры (сквашенные), полученные в расчёт за бочки» (сделанные колхозниками для овощного треста), — то «харч, сдобренный острой и пряной приправой, народ принял одобрительно». — отметил советский писатель Н. Вирта в книге «Крутые горы».

В той же книге рассказано, что колхозный овощной ларёк в областном городе торговал такими овощами: салатом, молодым луком, морковью, редиской.

Иностранец, побывавший в лагерях Советского Союза и проезжавший в поезде от Москвы до Вены, так описывает свои наблюдения над. колхозным рынком на Украине, в той стране, где до революции было неслыханное изобилие овощей.

«Под вечер поезд остановился на довольно большой станций, и громкоговоритель объявил остановку на 25 минут, — пишет автор воспоминаний, недавно прибывший из СССР на Запад — Мы вышли погулять на перрон и увидели, что за станцией расположился так называемый «колхозный рынок». Стояло несколько жалкого вида лотков, и на них была разложена какая–то зелень… На этом «колхозном рынке» в сердце Украины, летом, оказалось всего–то несколько пучков увядшей редиски и зелёный лук. Лук был связан пучками, как сказала продававшая баба, по 100 граммов каждый. Спросили цену. Она даже немного удивилась: «Цена обыкновенная — рупь сорок за пучок». Мы взяли три пучка, чтобы приправить мясные консервы. Надо только подумать: сто граммов зелёного лука за рубль сорок. Значит, килограмм стоит 14 рублей! Каково же это получается при заработке, как, например, у станционных уборщиц, в 275 рублей в месяц (в старых деньгах. — Т. Ч.). Когда–то самые бедные люди питались хлебом и луком. Сейчас это стало, благодаря советской власти, роскошью».

Недостаток овощей сказывается в колхозных деревнях повсюду. Даже на Кубани, в казацких станицах, служащие не могут достать овощей. В письме с Кубани сестра пишет брату, эмигранту в Америке: «…Нам, рабочим и служащим, проживающим в станицах и сёлах, негде достать… овощей».

Городские жители тоже испытывают недостаток овощей. Советская газета так описывает торговлю в городском овощном магазине: «В магазине, кроме капусты, ничего нет... Ни моркови, ни свёклы. Картофель бывает от случая к случаю. Что касается салата или петрушки, то продавец магазина об этом заявляет: «Я сам давно забыл, какой они имеют вкус». Уж на что огурцы — простая вегць, а и те в магазине бывают очень редко».

Во всех овощных магазинах Новосибирска ничего, кроме картофеля и капусты, нельзя найти.

На постоянный недостаток овощей жалуются и повара заводских столовых. В советской газете «Труд» повар так описывает свои заботы и огорчения в связи с недостатком продуктов, главным образом, овощей: «Раннее утро. Повар заводской столовой садится уточнять план–меню. Он хотел бы сварить сегодня хороший борщ из свежей капусты, суп с грибами, сделать окрошку. Приготовить также побольше вторых блюд из овощей: цветную капусту, кабачки, фаршированный перец с рисом и мясом… Увы, то, чем располагает кладовая, нисколько не отвечает его желаниям. Он с горечью убеждается, что сегодня, как и вчера, может сварить лишь суп с макаронами и сушёной картошкой, испечь макароны с творогом, да ещё приготовить пару блюд с одним и тем же гарниром — макаронами… Прошла половина июля, а мы, стыдно признаться, все ещё готовим пищу из сушёного картофеля, сушёного лука и сушёной моркови... Ни щавеля, ни огурцов, ни кабачков не видели. Сейчас стоят жаркие дни, а мы не можем побаловать рабочего окрошкой… Единственно, что есть в изобилии, это зелёный лук. Но и его «зелёным» назвать можно только в насмешку».

Овощи в Советском Союзе очень дороги. В журнале «Свобода» (Мюнхен) в 1959 году были опубликованы рыночные цены на овощи в Москве и в Мюнхене. Сравнение этих цен показывает, что цены на овощи в Москве дороже цен на такие же овощи в Мюнхене в среднем в 8 раз.

Сравнение рыночных цен на овощи в Москве в 1959–1960 годах с ценами на те же овощи перед войной (1941–1945) на том же московском рынке показывает, что средние цены на овощи теперь повысились в три раза, по сравнению с довоенным периодом.

Такой острый недостаток овощей и ухудшение овощного рынка после войны зависит от того, что условия огородничества на приусадебном участке у колхозников в послевоенный период ухудшились. Там, где до войны усадебный участок колхозника занимал 0,25 гектара (в России и в Белоруссии), теперь он занимает в среднем только 0,12 гектара. Коммунистические крепостники притесняют колхозников всеми способами, в частности, «урезкой» приусадебного участка, уменьшением его в два раза.

«Урезая» приусадебные участки колхозников, они проявляют себя такими же тиранами — «землеедами», как и те помещики — «землееды», о которых писал в крепостную эпоху И. С. Тургенев в одном письме.

Коммунистические помещики — «землееды» не ограничиваются «урезкой» приусадебных участков. Они все время повышают трудовую нагрузку для колхозников. Если в довоенный период обязательный минимум работы для взрослого колхозника составлял 180 трудодней, то теперь он повышен до 200–300 дней. Нормы «трудодня» также увеличины. У колхозников теперь остаётся ещё меньше времени для огородных работ, чем было до войны.

При этих обстоятельствах колхозники не могут вырастить на своём приусадебном участке столько овощей и картофеля, сколько они выращивали до войны.

А выращивание овощей на колхозных огородах не улучшилось: незаинтересованные колхозники работают плохо; колхозное начальство растаскивает овощи немилосердно.

Доставка овощей на рынок для колхозников очень затруднена и дорога.

Из–за таких условий в колхозной деревне овощей мало, и они дороги. Поэтому овощей и сами колхозники и городские жители едят невдоволь, потребляют недостаточно.

В деревнях дореволюционной России больших садов было немного, может быть, только у 10–15 процентов домохозяев. Но маленькие садики с фруктовыми деревьями или ягодниками были почти у каждого крестьянина, в особенности на Украине и на Кавказе. В городах России сады были почти при каждом доме; многие сады были большие.

Поэтому фруктов в дореволюционной России было много. В особенности яблок, груш, вишни, слив; ягод: малины, крыжовника, смородины и т. д.

Цена на фрукты была дешёвая. Килограмм яблок, груш, вишни стоил две–три копейки.

Купить фрукты в дореволюционной России можно было везде: в городах — на базарах, лотках; в садах у садовников; в любой деревне. По деревням, в которых было мало садов, фрукты развозились городскими торговцами. Фрукты продавались и за деньги и в обмен на зерновые продукты (на рожь, овёс), на картофель.

Во время молотьбы или посева озимой ржи торговцы ездили даже по полям и по токам и там на месте продавали или совершали обменные операции: давали фрукты и получали от крестьян зерно.

Крестьяне запасали яблоки и на зиму как в свежем, так и в замороженном или мочёном виде.

При этих обстоятельствах в дореволюционной деревне крестьяне, имеющие сады, потребляли фруктов вдоволь, а остальные — достаточно, по мере своих экономических возможностей.

При коллективизации пропагандисты обещали крестьянам превратить каждую колхозную деревню, всю страну — в цветущий райский сад. Все жители этого рая смогут кушать любые фрукты, во всякое время, вдоволь, по своему вкусу и усмотрению. Но после коллективизации, оказалось, что новых, колхозно–райских, садов не появлялось. В большинстве деревень новых садов даже и не заводили: в колхозах не хватает рабочих рук.

В других деревнях колхозные сады были посажены, но большинство их погибло: от засухи, от морозов, от зайцев. Повесть Кулаковского «Добросельцы» рассказывает, как жители рубят на дрова засохшие яблони из колхозного сада.

В некоторых деревнях колхозные сады были посажены и выращены. Но пользы от них не получили ни земледельцы, ни колхоз. Советская печать частенько говорит о том, что весь урожай социалистических садов поедают только начальники, сельские и районные, да их семьи. Школьная хрестоматия рассказывает о налётах озорных ребятишек на колхозные сады: «Жил в селе одинокий старик. Был он слаб, плёл корзины, подшивал валенки, сторожил от мальчишек колхозный сад и тем зарабатывал свой хлеб… Были на свете такие люди, которые могли бы за это время (пока отлучился сторож) колхозный сад от фруктов очистить».

Колхозных садов было выращено очень мало. И те пошли на пользу только колхозному начальству да озорникам–ребятишкам.

А личные сады крестьян после коллективизации были постепенно уничтожены.

Сады «раскулаченных», сосланных, вымерших — были загублены. Таких пострадавших от коллективизации домохозяев было в каждой деревне в среднем около 25 процентов. И почти все они имели сады.

За свои сады колхозники должны были платить такие высокие налоги, что содержание их стало убыточным. В повести Кулаковского «Добросельцы» председатель сельсовета требует от старушки налог за «сад», который состоит из трёх старых, гнилых, дуплистых груш–дичков, принесённых из лесу и посаженных лет полсотни назад. Старушка плачет: налог за такой «сад» ей заплатить нечем, а вырубить его она ещё не успела.

Во время посещения Хрущёвым своей деревни Калиновки, Курской облаете, колхозница заявила ему, что она решила вырубить свой сад из-за непосильного налога.

Нередко сельское начальство не учитывает официально и не облагает личные сады колхозников. Но зато в таких случаях забирает себе, своим близким и вышестоящим начальникам почти весь урожай таких садов. И в этих случаях хозяева садов остаются в убытке: под садом занята земля приусадебного участка, а фруктов из своего сада хозяева не получают.

Из–за этих причин цены на фрукты стали неслыханно дорогими: яблоки стоят на рынке до 2,5 рубля за килограмм, апельсины и лимоны — до 6 рублей (в новых деньгах).

По дешёвой цене фрукты продаются только в закрытых распределителях и в буфетах партийных комитетов.

Из–за этого фрукты в Советском Союзе стали доступны только партийно–советской аристократии, высоким чиновникам и богатым людям. Дудинцев в своей повести «Не хлебом единым» мельком рисует яркую картину советского «равенства»: директор завода и его жена, проходя по улицам рабочего посёлка, кушают апельсины и бросают кожуру от них на снег, а проходящие школьники глазеют на апельсинную кожуру, глотают слюнки и удивляются невиданнному фрукту.

Поговорка помещичье–крепостной эпохи остаётся верной и для социалистической современности: «Дети (рабочих) видали, как господа (советские) апельсины едали…»

Фрукты в Советском Союзе стали теперь таким дорогим продуктом, который редко встречается на столе даже рядовых горожан: рабочих, интеллигенции и служащих.

— А на столе колхозников фруктов совсем не бывает, даже по большим праздникам.

В дореволюционной деревне крестьяне летом собирали много разнообразных грибов.

Летом они ели грибы свежие: поджареные, варёные. Ели грибы С маслом, со сметаной, в супе, в борще, с квасом, картофелем, яичками, рыбой.

К зиме крестьяне приготовляли много грибов сушёных и маринованных, На сушку шли, главным образом, опёнки. Летом и осенью крестьяне ездили в большие леса целыми семьями, на телегах, и привозили оттуда грибы возами. А потом сушили их. Почти каждая крестьянская семья в лесных областях и в лесостепи обеспечивала себя сушёными грибами на весь год.

Много грибов крестьяне продавали: горожанам и торговцам — для перепродажи их жителям степных безлесных областей.

Предложение грибов превышало спрос на них. Поэтому цены на грибы были такие низкие, что их дешевизна вошла в поговорку. А теперь «грибная проблема» тревожит людей и обсуждается в Советском Союзе на страницах центральных газет,

Статья напечатанная в газете «Труд», главном органе профсоюзов, называется «Обида повара» и говорит об этой проблеме: «…Об одном продукте… заготовители вовсе забыли. Речь идёт о грибах. Вряд ли найдётся человек, который не любил бы грибные блюда. Но, к великому сожалению, повара не могут порадовать ни жареными шампиньонами в сметане, ни украинским капустником, ни юшкой с галушками, ни биточками по–крестьянски. Для этих блюд нужны грибы, а мы их не получаем уже несколько лет. Раньше, когда заходила речь о чем-нибудь недорогом, говорили, что это «дешевле грибов», Теперь

старая поговорка звучит злой иронией, потому что нет продукта дороже грибов. Небольшая связка их стоит столько же, сколько четыре килограмма первосортного мяса или полсотни яиц. Может быть, грибы на Украине перевелись? Ничего подобного! В лесах Волыни и Прикарпатья они гибнут сотнями тонн. Немало их пропадает и в Харьковской области. Облпотребсоюз… их не заготовляет».

Как в городах Советского Союза, так и в колхозных деревнях грибы стали продуктом редкостным и очень дорогим. В меню колхозников грибы теперь почти не встречаются.

Колхозники питаются впроголодь, но грибов в лесу не собирают. Почему? Вернувшись из Бельгии в Советский Союз, некоторые «возвращенцы» в своих письмах отвечают на это: «В лесу, говорят, грибов пропасть, но ходить за ними некогда»…

Кроме грибов, крестьяне в дореволюционной деревне собирали много различных ягод, которые росли на богатой российской земле: земляники, малины, ежевики, брусники, клюквы, голубики, черники и других.

Ягоды всех сортов крестьяне употребляли в пищу в свежем виде. Ели также ягоды и вместе с другими продуктами. Например, из растёртой земляники с хлебом и молоком получалось прекрасное блюдо. Крестьяне консервировали ягоды, делали из них варенье, компоты, ягодные соки.

Много ягод и всевозможных ягодных изделий крестьяне продавали городским жителям.

Летом крестьянские девушки собирали много лесных орехов. Из больших лесов их приносили пудовыми мешками. Деревенские жители употребляли орехи в качестве праздничного лакомства и продавали горожанам.

Теперь, в колхозных деревнях, земледельцы не имеют возможности собирать лесные продукты: ни грибы, ни ягоды, ни орехи. Они работают на колхозной барщине от темна до темна и не имеют выходных дней. Новые помещики не отпускают колхозниц в леса даже в воскресенье. В советской газете был описан любопытный случай. В одном колхозе, расположенном около дремучих Брянских лесов, колхозницы в воскресенье решили отправиться не на колхозную барщину, которая за много лет не дала им ни грамма продуктов на трудодни, а в лес: за грибами и ягодами. Колхозное начальство, с помощью вооружённого милиционера, под угрозой ареста и применения оружия, вынудило колхозниц идти не туда, куда они хотели и куда направлял их разумный личный интерес, а туда, куда им приказали советские крепостники: на принудительную бесплатную работу, на государственную барщину…

Вот из–за этой колхозно–государственной барщины и появились теперь в Советском Союзе и хлебо–картофельно–овощные и грибо-ягодно–ореховые «проблемы» и парадоксы. Удивительные проблемы и удивительные парадоксы! Грибы, ягоды, орехи гибнут в лесах тысячами тонн. А рядом, по соседству с лесами, в колхозных деревнях и в городах, на столе у людей, живущих впроголодь, — нет этих питательных и здоровых лесных продуктов…

Этих продуктов нет также и в рабочих столовых и в городских магазинах. Нет потому, что новые, советские, крепостники держат колхозников на принудительной бесплатной барщине и не отпускают в лес за продуктами, даже в праздники…

В дореволюционной России в 1916 году было 28,8 миллиона коров. А населения в это время было около 183 миллионов человек. Следовательно, каждая корова снабжала молоком около 6 человек. Коров было достаточно.

Немало коров было полупородистых и породистых. Летом коровы имели удовлетворительное пастбище, подкормку при дойке, а зимой запас кормов: сена, яровой соломы, картофеля. Удои молока были средние: примерно от 10 до 15 литров в день. Хозяйки учитывали тогда молоко не в литрах, а в десятилитровых молочных вёдрах, «доенках»: «ведро», «полведра», «полтора ведра».

Почти все коровы принадлежали крестьянам. На 20 миллионов крестьянских дворов приходилось около 29 миллионов коров. Значит, половина всех дворов в среднем имела по одной корове, другая половина — по две коровы на семью.

Бескоровных дворов в дореволюционных деревнях было не больше 10 процентов, или около 8 процентов всего населения страны. И горожане, почти все бескоровные, составляли 18 процентов населения. Следовательно, бескоровного населения в России было 26 процентов, четверть, а 74 процента, три четверти населения, имели коров.

В деревнях молока было в избытке. Его употребляли во всех видах: питьевое молоко, молоко с хлебом, картофелем, кашами, простокваша, творог, сметана, масло. И для продажи молока было достаточно.

На молочном рынке выступало больше продавцов, чем покупателей. Поэтому цена на молоко была очень низкая. Крестьянки или детишки из ближайших деревень носили в город молоко и продавали его по одной копейке за литр, с доставкой на дом.

Но доступно ли было дешёвое молоко для городских и деревенских покупателей?

Сопоставим цены на этот товар с тогдашними заработками рабочих и служащих низко– и средне–оплачиваемых категорий.

Бескоровный батрак, получавший 9 рублей (в золоте) в месяц, или 30 копеек в день, за свой однодневный заработок мог купить 30 литров молока, или для семьи на целый месяц. Рабочий, получавший среднюю заработную плату — 23 рубля в месяц, или 77 копеек в день, — мог за дневной заработок купить 77 литров молока, или для семьи на два с половиной месяца.

А сельский учитель начальной школы, получавший 30 рублей месячного жалованья, или один рубль в день, мог на свой однодневный заработок купить молока 100 литров, для семьи на три с лишним месяца, на целый сезон.

Так в дореволюционной России молоко было доступно для каждой бескоровной семьи, в которой был хотя бы один человек, имеющий заработок или другие доходы, даже самые низкие.

А тем, очень немногим, людям в дореволюционной деревне, которые не имели заработков и достаточных доходов от хозяйства (одинокие старики, больные, сироты), им дарили молоко: родственники, соседи, другие односельчане. Также прохожих и проезжих крестьяне угощали молоком бесплатно.

В дореволюционной России текли сказочные «молочные реки». И людей, для которых молоко являлось недоступным продуктом, там не было.

А как же разрешается этот вопрос в Советском Союзе?

По официальным отчётам советского правительства, в частности статистическим, «молочная проблема» там разрешается хорошо.

В сталинский период коммунистическая пропаганда шумела о «великих достижениях социалистического строительства» вообще, в частности, в области животноводства: о создании колхозных молочных ферм; о том, что «каждой бескоровной колхознице Сталин, отец родной, обещал выдать из колхозных ферм по корове» — В каждой школьной книге для чтения, начиная с букваря, печаталась великолепная картина в красках, на которой была нарисована огромная красавица–корова с необъятным выменем. Подпись под картиной гласила: «Эта советская корова, находящаяся на молочной ферме такого-то совхоза, побила все мировые рекорды по удою молока. Ежедневно она даёт 50 литров. Она одна может обеспечить молоком большой детский сад с двумя сотнями детей»… Школьники ахали от восторга и удивления. Учительницы смущались… Доярки рассказывали детям и учительницам, что вся колхозная ферма, состоящая из 50 коров, даёт молока меньше, чем эта одна корова: 25 коров яловых, а 25 отелившихся дают молока меньше, чем по два литра в день… Девушки–доярки распевают частушки о том, что на колхозной ферме «…больше слез, чем молока»…

После смерти Сталина новый вождь партии и правительства Н. С. Хрущёв заявил, что в сталинскую эпоху все сельское хозяйство, и растениеводство и животноводство, находилось в упадке… В частности, и по производству молока… Что касается статистических и всяких других отчётов, то в них в «период культа личности» допускались некоторые пропагандные «преувеличения». Так, например, коровы на колхозно–совхозных фермах давали ежедневно не по 50 литров молока, как указано в школьных учебниках, а в среднем несколько меньше — по три литра… И таким образом социалистические коровы за три десятилетия после коллективизации не смогли перегнать по молоку мелкобуржуазную единоличную козу — как дореволюционную, так и современную…

Исходя из своей чудотворной идеи — «Главное в политике это дать правильный лозунг», — новый глава правительства провозгласил великолепный лозунг: «В ближайшие годы догнать и перегнать Америку по производству молока, масла и мяса на душу населения!..»

Лозунг был превращён в директиву партии и правительства для всего народа. И не только для народа, но и для скота. В докладах и печати эта директива формулировалась так: «Каждая колхозносовхозная корова к концу семилетки должна повысить удои в два раза и дать такое–то количество молока!..»

Этот лозунг, провозглашённый новым вождём советского государства, так вдохновил социалистических коров, что они выполнили семилетний план… за два года… И советское правительство в официальных отчётах провозгласило, что оно «по молоку» ещё накануне семилетки, во время её обсуждения, «догнало», а в первый год семилетки уже «перегнало» Америку…

По общему производству молока СССР догнал США ещё в 1958 году, — сказано в сборнике Центрального Статистического Управления. — В 1959 году молока в СССР было произведено 62 миллиона тонн, а в США, по их официальной оценке, — около 57 миллионов тонн». (Подчёркнуто в сборнике. Т. Ч.)

Если бы эти сведения были правильны, тогда на каждого жителя СССР приходилось бы около 300 килограммов (литров) молока в год, или около одного килограмма в день. Этого было бы вполне достаточно для снабжения поголовно всего населения и молоком и маслом.

Но факты противоречат этим пропагандным отчётам.

Советское правительство, отбирая у колхозов и колхозников молоко по 8 копеек за килограмм, продаёт его в государственных магазинах по 18 копеек. Но молока так недостаточно для городского населения, что люди рано утром становятся около магазинов в очередь. «Без очереди не достанешь бутылки молока», — постоянно жаловались и теперь жалуются горожане.

Многим не достаётся молока в государственных магазинах. Тогда люди идут на рынок, где молоко продают частные владельцы коров: рабочие, служащие, колхозники. Но и там этого продукта недостаточно. На этом основании частные продавцы молока назначают и получают за него дорогую цену — 30–40 копеек за литр, т. е. в два раза более высокую, чем в государственных магазинах. Эти факты свидетельствуют о недостатке в СССР молока и дорогой цене на него.

Для наглядного представления произведём сравнение заработков и цен в дореволюционной России и в Советском Союзе. Как было показано раньше, батрак в дореволюционной России на свой дневной заработок — 30 копеек в золоте — мог купить 30 литров молока. А рядовой совхозный рабочий, получающий 40 советских бумажных рублей (новых) в месяц, на свой однодневный заработок — 1 рубль 33 копейки — может купить в государственном магазине, по 18 копеек литр, только 7 литров молока, т. е. в четыре раза меньше, чем дореволюционный батрак. А на рынке, по 40 копеек за литр, рабочий может купить на свою дневную зарплату только три литра молока, или в десять раз меньше помещичьего батрака.

Таким образом, в Советском Союзе молоко стало дороже в 4–10 раз, по сравнению с дореволюционной Россией.

По официальной статистике советские рабочие и служащие в среднем получают 95 рублей в месяц брутто. А нетто они получают процентов на двадцать меньше, т. е. около 76 рублей. Низшая ступень зарплаты раньше была 27 рублей, а потом поднялась до 40 рублей. Следовательно, большинство рабочих и служащих получают теперь зарплату нетто от 40 до 76 рублей, или в среднем около 58 рублей.

Типичная семья рабочего и служащего состоит из пяти человек: двух работников — мужа и жены — и трёх иждивенцев (детей, престарелых родителей). Муж и жена вместе получают около 116 рублей. На каждого члена семьи приходится дохода 23 рубля в месяц, или 77 копеек на день. Из этого дохода половина — 39 копеек — идёт на питание; а другая половина — на все другие нужды и потребности. Из таких мизерных средств жизни — 39 копеек на питание — трудно выделить 5 копеек, или 12 процентов продовольственного бюджета, на ежедневную покупку четверти литра молока на каждого члена семьи даже в государственном магазине. А выделить из этого бюджета 10 копеек, или 25 процентов, для покупки для каждого члена семьи четверти литра молока на рынке (по 40 копеек за литр), средняя типичная городская семья никак не может.

Таким образом, для большинства горожан — рабочих и служащих с зарплатой от низкой до средней — молоко стало в социалистическом государстве «роскошью», предметом недоступным.

И в колхозных деревнях половина населения молока не потребляет: эти люди коров не имеют, а заработки их до сих пор были в пределах от 3 до 7 рублей в месяц и не позволяли покупать молока. Этот слой бескоровных колхозников, в лучшем случае, может покупать только обезжиренное, «снятое» молоко, «возврат», — то молоко, которое колхозы получают (за плату!) из маслодельных заводов, после выделки масла, и иногда продают колхозникам.

Бескоровных дворов в дореволюционной деревне было около 10 процентов, а дворов с коровами — около 90.

Но за годы после коллективизации это положение в СССР резко изменилось. По данным советской официальной статистики, в личном владении колхозников на 1 января 1960 года было 11,7 миллионов коров на 20 миллионов крестьянских семейств,.. Значит, число коров в личном владении крестьян после коллективизации уменьшилось от 28,8 миллиона до 11,7 миллиона, или в 2,5 раза. Теперь в Советском Союзе каждый второй колхозный двор является бескоровным. Во время коллективизации Сталин обещал каждой бескоровной колхознице «выдать по корове». Но он и его наследники «выполнили» это обещание так: увеличили число бескоровных дворов от 10 до 50 процентов, или в пять раз…

Обследование села Вирятино, Тамбовской области, показало, что ещё в 1881 году там было 95 процентов дворов с коровами и только 5 процентов — бескоровных. А в том же селе в 1956 году, через 26 лет после коллективизации, коровы были только в «большинстве» дворов, «однако, часто одна корова на два двора».

Такое резкое уменьшение числа коров у крестьян, по сравнению с дореволюционным периодом, объясняется чаще всего тем, что колхозники не имеют достаточно кормов для коровы. Председатели колхозов иногда совсем не выделяют пастбищ для их коров или выделяют пастбища очень скудные и за дорогую цену. Что касается сена, то в колхозах полагается выделять косцам не больше 10 процентов накошенного ими сена. Это очень мало для коровы. Но и такое правило редко выполняется, и коровы колхозников чаще остаются совсем без сена и без яровой соломы. Половина колхозников не может содержать корову и остаётся без молока: для покупки этого дорогого продукта у людей нет средств.

А другая половина крестьянских семейств, которая коров имеет, потребляет молоко, но недостаточно.

Коровы колхозников снизили удои, по сравнению с дореволюционной деревней, потому, что кормов теперь не хватает: пастбища скудные; сена мало или совсем нет; нет ни яровой соломы, ни картофаля; нередко крестьяне зимой кормят своих коров скошенным жнивьём или ветками, нарезанными в лесу. Колхозницы говорят об этом иронически: «Коровы кормят нас молоком, а мы их — хворостом»…

Из низких удоев колхозники должны ещё сдавать много молока правительству. В сталинский период колхозники сдавали государству 200 литров молока ежегодно с каждой коровы в качестве «молокопоставок», «молоконалога» — А в послесталинский период, когда «поставки» и «налоги» с личного хозяйства колхозников были формально отменены, фактически «молоконалог» был увеличен в не сколько раз, только под другой вывеской. Правительство через колхозную администрацию обязало колхозников, имеющих коров, выплачивать государству, в качестве «аренды за пастбище», ежегодно 60 рублей деньгами, или, предпочтительно, уплачивать натурой: ежегодно сдавать государству, через колхозы, по низким «закупочным ценам» (8 копеек за литр) 750 литров молока.

А из оставшегося молка колхозники вынуждены ещё часть продать, чтобы приобрести себе самые необходимые продукты, начиная с хлеба и соли, и промышленные товары — от одежды до керосина.

Из–за этих причин даже колхозники, имеющие коров, не могут потреблять молока в достаточной мере.

Сельская интеллигенция тоже бедствует из–за недостатка молока.

— «Кто из учителей не имеет коровы, у того дети остаются без молока», — говорит сельский учитель Омской области.

— «В нашем посёлке… молока… не купишь, хотя здесь животноводческий край», — рассказывает другая деревенская учительница из той же области.

В письме от 5 апреля 1960 года жительница казацкой станицы на Кубани пишет своему брату–эмигранту: «…Мы от Рождества и крынки молока не видали… Нам, рабочим и служащим, проживающим в станицах и сёлах, негде достать молока»…

Молока в колхозной деревне невозможно купить даже в животноводческих областях Сибири и Кубани, самых богатых областях России. Его не могут достать местные учителя для своих детей…

Почему же в России, где прежде текли «молочные реки», теперь молоко стало таким редкостным и дорогим продуктом?

Коров в совхозах и на колхозных фермах теперь много. На 1 января 1966 года их в СССР было 40,1 миллиона. Из них в социалистическом секторе — в колхозах и совхозах — 23,5 миллиона коров (59 процентов) и в частном секторе — у колхозников, рабочих и служащих — 16,6 миллиона (41 процент).

Но удои молока на колхозных и совхозных фермах очень низки: по официальным сведениям — от 1157 до 2006 килограммов (литров) молока в год, или от 3 до 5,5 литров в день. Эти удои на социалистических фермах в два–три раза ниже, чем они были в частных крестьянских хозяйствах дореволюционной деревни.

Катастрофическое снижение удоев молока на социалистических фермах вызвано такими причинами: недостатком кормов, обусловленным понижением урожайности полей, ухудшением лугов, порчей и хищением кормов; яловостью коров, за которыми не следят; наличием в стаде старых коров, которых не выбраковывают в пропагандных целях (чтобы их больше числилось в стадах).

В целях получения максимального дохода правительство забирает все молоко колхозных и совхозных ферм для выработки масла и для продажи в городах по высокой цене, а для колхозников, совхозных рабочих и специалистов ничего не оставляет.

Но при такой нужде в молоке, советское правительство в статистических отчётах бахвалится тем, что оно за послесталинский период будто бы добилось повышения удоя молока на социалистических фермах от трёх до пяти–шести литров в день от каждой коровы и «перегнало по молоку» Америку…

Такого «пропагандно–статистического благополучия» правительство добилось и добивается хитроумными комбинациями, статистической фальсификацией.

В сталинский период правительство забирало с колхозных ферм только то молоко, какое там было. А хрущёвское правительство обязало председателей колхозов, даже в том случае, если на фермах молока нет или мало, — выполнять государственные планы «молоко-закупок» не молоком, а деньгами, но оформлять это как сдачу молока…

В газете «Правда» был описан такой случай «изобильно–молочной статистики». Колхоз имени Кирова, Черкасского сельсовета, Новороссийского района, перечислил в счёт Черкасского сельпо 90.000 рублей (старых) за молоко. Ревизор районного государственного банка удивился документу об этой операции. «Что за диковина? — подумал ревизор. — Где же это видано, — колхоз и вдруг покупает молоко?» Дальше ревизору пришлось удивляться ещё больше. Оказывается, колхоз платил сельпо за молоко по 1 рублю 80 копеек за литр (в старых деньгах). Это государственная розничная цена. И зачем колхозу покупать молоко, да ещё так много — 50.000 литров? В сельпо и в правлении колхоза ревизору разъяснили, что это делается законно, «по директивам обкома партии». Директива обкома партии заключалась в том, что внутрихозяйственные, внутриколхозные расходы молока можно включать в счёт продажи государству. А так как колхоз имени Кирова никогда не выполнял план поставки молока государству, потому что его коровы давали по 2,5 литра молока в день, то председатель колхоза и воспользовался директивой обкома. Не моргнув глазом, председатель колхоза имени Кирова перевёл 90.000 рублей местному сельпо за 50.000 литров молока, будто бы израсходованных внутри артели. Все шито-крыто. И отставания от плана никакого. Колхоз получает квитанцию от сельпо и сдаёт эту квитанцию маслозаводу. Несуществующее молоко записывается в счёт плана продажи молока государству!..»

Никакого молока в действительности нет. Но оно, 50.000 литров, записано в квитанциях и отчётах. Эти отчёты идут снизу вверх — от колхоза и сельпо до правительства. Затем в очередном докладе «вождя коммунизма» или в сводке Центрального Статистического Управления они подьггоживаются в виде ошеломляющего вывода: «Советский Союз по молоку догнал Америку! . .»

«Социалистическое молоко» является в значительной мере «бумажным молоком», которым не могут питаться даже ко всему привыкшие жители СССР. Так творятся «чудеса» в Советском Союзе.

Но печальнее всего то, что такие «чудеса» являются не только «сказкой для малых детей и больших дураков». Они совершаются в ущерб важнейшим потребностям всего населения. Молока не хватает даже для детей, а власть шумит на весь мир о том, что все жители социалистического государства «купаются в молоке, плывут по молоку, перегоняя Америку»…

Для колхозников такие очковтирательные «чудеса» ещё более печальны и вредны. Эти «чудеса», когда колхозники только одной деревни «потребили» 50.000 литров молока и даже этого «не заметили», — сотворены за счёт средств колхозников. Колхозники уплатили за это «бумажное молоко», на них записанное, 90.000 рублей, заработанные тяжёлым трудом за год на государственной барщине.

Из–за такого очковтирательства, «пропагандного чуда», колхозники за свою тяжёлую государственную барщину часто получают только жалкие гроши или даже абсолютно ничего не получают, годами работая даром.

Самым массовидным, хитроумным и в то же время простым способом «производства молока» (бумажного) в колхозах и совхозах является метод его двукратного учёта. Колхоз сдаёт правительству молоко на маслозавод («государственные закупки») и получает соответствующую квитанцию. А после выработки масла колхоз забирает с маслозавода это своё обезжиренное, «снятое» молоко. Колхоз покупает это «молоко–возврат» за деньги: маслозавод при расчёте берёт с колхоза за это «молоко–возврат» 25 процентов стоимости цельного молока, полученного от колхоза. А председатель артели использует это «молоко–возврат» в колхозе по своему усмотрению: для телят, поросят, для продажи бескоровным колхозникам. Это оформляется в бумагах как «внутриколхозное использование молока».

Таким образом, в колхозах, в совхозах, а потом в высших инстанциях, вплоть до ЦСУ и правительства, по графе «производство молока» одно и то же молоко учитывается дважды: во-первых, как «цельное молоко», сданное маслозаводу в качестве «государственных закупок»; во–вторых, как «молоко–возврат», закупленное на маслозаводе у государства и «использованное внутри колхоза»…

Из молока, которое колхоз сдаёт правительству, одна часть идёт в государственные магазины для продажи городскому населению. Эта часть молока учитывается один раз: как «государственные закупки». А другая часть молока сдаётся маслозаводу для выработки масла. Эта часть молока, после выработки из него масла, — обезжиренное, снятое молоко, «молоко–возврат» — учитывается в колхозах дважды: сначала как молоко, сданное государству (цельное), а потом, как «использованное внутри колхоза» («возврат»). В отчёте о «годичном производстве молока» оно суммируется в каждом колхозе, затем в высших инстанциях, вплоть до Центрального Статистического Управления. И таким методом, вопреки истине, общее «производство молока в стране» в официальных статистических отчётах повышается, по крайней мере, процентов на пятьдесят… До такого хитроумного метода не додумался даже Сталин. Такой учёт ввёл Хрущёв для скорейшего осуществления лозунга: «Догнать и перегнать Америку по молоку!..» Прозвище «факира» он получил по заслугам.

Советская статистика ярко выражает успехи этого «факирского метода». За два года, когда этот метод входил в практику, — от 1957 до 1959 года, — «производство молока» в СССР, если верить официальной статистике, сделало огромный скачок. Колхозно–совхозные коровы, которые от 1934 до 1955 года упорно держали средние удои молока на «козьем уровне» — три литра в день, — за 1957–1958 годы быстро повысили этот уровень до 5,5 литра, т. е. почти в два раза.

А общее «производство молока» в стране, учтённое по этому чудодейственному методу за тот же период «игры в перегонки» с Америкой, будто бы повысилось от 36,5 миллиона тонн до 58,7 миллиона тонн в 1958 году, или на 60 процентов.

По примеру Хрущёва, который после смерти Сталина разоблачил его пропагандно–статистическую фальсификацию, косыгино–брежневское правительство, после отставки Никиты Сергеевича, частично разоблачило хрущёвскую фальсификацию. В статистическом сборнике за 1965 год указано, что за все годы семилетки никакого подъёма в производстве молока не было. А за последние — 1963–1964 годы хрущёвской власти — удои коров даже понизились от 2007 в 1958 году до 1600–1700 килограммов (литров), т. е. на 18 процентов.

Но зато в 1965 году, в первом же году власти нового правительства Брежнева–Косыгина, социалистические коровы опять воспылали восхищением перед современным правительством, прониклись энтузиазмом и опять сделали «великий скачок»: повысили удои молока от 1700 в 1964-ом до 2006 литров в 1965 году, за один год увеличив удои на 18 процентов…

Удивительно ведут себя социалистические коровы: в честь каждого нового правительства в Кремле, они напрягают все усилия и сразу же резко повышают удои молока… А может быть, это «чудо» зависит не от коров, а от кремлёвских «факиров» и их официальной «статистики», которая рассчитана на «малых детей и больших ослов»…

Во всяком случае, из анализа «молочной проблемы» следует один ясный и бесспорный вывод.

В дореволюционной России текли «молочные реки», и молоко было таким же повседневным, обычным «предметом потребления», как вода, чай и квас. А коммунистическая власть высушила эти молочные реки и заполнила их русла Гималаями «бумажного молока»… Поэтому коровье молоко стало предметом роскоши, «запретным плодом», недоступным для большинства обитателей «социалистического рая»…

В меню крестьян дореволюционной России входили жиры — растительные и животные. Из жиров растительных в средней и северной России употреблялось конопляное масло, а на Украине, на юге вообще — подсолнечное.

Крестьяне сами производили масло. Они сеяли много конопли и подсолнечника. А потом на местных маслобойках из зёрен этих растений выжимали масло, и, кроме того, получали хороший корм для скота: жмыхи.

Из молока крестьяне на дому выделывали коровье, топлёное масло.

Почти все крестьяне имели свиней. И после откорма резали их на сало. Ежегодно почти в каждом дворе резали по две свиньи и больше.

Сало регулярно употреблялось для заправки супа и борща, для поджаривания картофеля, яичницы. Его брали крестьяне при поездках (в город, в лес), а также на полевые работы.

Теперь же у колхозников нет жиров: ни растительных, ни животных.

Растительного масла нет потому, что на трудодни из колхоза они масляничных культур не получают. А на мизерном усадебном участке, занятом овощами и картофелем, колхозник не может сеять ни конопли, ни подсолнечника.

Коровьего масла люди не имеют из-за того, что половина колхозников вообще не имеет коров. А у тех крестьян, которые имеют коров, бедствующих от недостатка корма, для семьи молока остаётся так мало, что масла делать не из чего.

Сала у колхозников тоже нет. Из–за отсутствия хлеба и недостатка картофеля колхозники не могут откармливать своего поросёнка на сало и вынуждены продавать его на налог, заготовки или «контрактацию» не откормленного.

Поэтому колхозники едят теперь свою пищу обычно без масла и без сала. Едят «пустые щи», суп без масла, не масленую картошку.

О потреблении колхозниками масла и сала в советской печати нет никаких упоминаний. В повести Кулаковского «Добросельцы» вскользь упомянуто, что один колхозник имел сало только тогда, когда стал бригадиром.

В советской печати был описан курьёзный случай. Председатель приготовил сало для колхозников на время самых тяжёлых работ и держал его в складе. В период весенней пахоты начальник не выдал работникам сала: отложил выдачу до уборочных работ. А в период уборки он отложил выдачу опять до пахоты. Так этот советский Плюшкин ни разу не покормил своих колхозников салом в течение нескольких лет, даже в периоды самых тяжёлых работ…

Городские жители могут потреблять сало в очень ограниченной мере. Сало стоит дорого: в государственных магазинах — 3 рубля, а на рынке — до 8 рублей за килограмм (в новых деньгах). Колхозы имеют свиней недостаточно и на сало их редко откармливают из-за недостатка кормов.

По сообщению Н. Хрущёва, колхозы часто сдают на заготовку свиней весом в два пуда (32 килограмма), то есть, не только не откормленных, а совершенно истощённых.

«Сальная проблема» в СССР при таких обстоятельствах является очень больной проблемой. Рядовым людям эта проблема доставляет физические страдания, которые определяются по Зощенко — «Жрать хочется!» Или по Чехову: люди все время находятся «в рассуждении, чего бы покушать!..»

Но вождей коммунизма, живущих в роскоши и изобилии, эта проблема беспокоит только со стороны пропагандно–политической. Их беспокоит то обстоятельство, что массы плохо усваивают и недоброжелательно относятся к «марксизму без сала», т. е. к коммунистическому строю, который лишил жителей сала. Поэтому Хрущёв высказал пожелание: «прикрепить к марксизму кусочек сала», чтобы люди могли есть «жирный суп» и «борщ с салом». Но сала у колхозников совсем нет, а у горожан — недостаточно. Об этом говорят сотни газетных статей, очерков и десятки рассказов и повестей, в которых описывается колхозная деревня. Об этом же ярко свидетельствует и цена на сало. Если в государственных магазинах килограмм сала стоит 3 рубля, а на рынке цена сала доходит до 8 рублей, т. е. В 1,5 раза выше, — то это значит, что предложение сала в государственных магазинах далеко не удовлетворяет спроса на него.

Производство и потребление коровьего масла в СССР тоже очень скудное.

На пленуме Центрального Комитета Коммунистической партии в декабре 1959 года тогдашний руководитель партии и правительства СССР Хрущёв заявил: «В 1959 году производство животного масла в стране составило 845 тысяч тонн, или по 4 килограмма в среднем на душу населения. В Соединённых Штатах Америки в 1958 году было произведено с учётом фермерской выработки 685 тысяч тонн животного масла, или по 3,9 килограмма на душу населения. По оценке департамента сельского хозяйства Соединённых Штатов в этом году будет произведено с учётом фермерской выработки 658 тысяч тонн масла, или по 3,7 килограмма на душу населения. Таким образом, по производству животного масла на душу населения Советский Союз в 1959 году превзошёл Соединённые Штаты Америки» (Подчёркнуто мною. — Т. Ч.)

Это сообщение включено в советские и иностранные статистические справочники. Оно облетело всю мировую печать, было передано по всем радиостанциям мира и произвело неслыханную сенсацию: «советское население питается лучше американского!..»

Но факты говорят о другом. Даже в столице масло продаётся только по 250 граммов на покупателя. А в других городах масло бывает в продаже не всегда, а в малых городах — очень редко. В колхозных деревнях коровьего масла в продаже совсем не бывает.

Сенсационное сообщение кремлёвского правительства основывается на очковтирательской отчётности, которая практиковалась в советском государстве всегда. Эта пропагандная отчётность практикуется повсеместно, на всех ступенях советско–иерерхической лестницы — от колхоза и сельпо до ЦК партии и Совета Министров. Чем больше неудач, тем лживей отчётность.

О методах массового производства «бумажного молока» было сообщено в предыдущем очерке. А теперь рассмотрим факты о производстве «бумажного масла».

Заготовительная контора одного района получила от некоторых колхозов молоко и переработала его в тонну масла. Затем коммунистические «факиры» на глазах почтённой публики стали производить с этим маслом «чудеса». Бочку с тонной масла на складе заготовительной конторы купил райпотребсоюз. Оставив бочку с маслом на месте, в складе заготконторы, райпотребсоюз продал это масло одному колхозному председателю, который не имел молока для сдачи государству молочных поставок. Председатель колхоза сдал квитанцию на эту тонну масла заготконторе в счёт государственных молокопоставок. Заготконтора вторично «продала» ту же тонну масла райпотребсоюзу; тот опять «продал» другому колхозу; а колхоз — опять сдал заготконторе квитанцию на масло. И так далее, как в сказке о белом бычке… За одну неделю одна и та же бочка с маслом была продана районному кооперативу и колхозным председателям шесть раз!..

По официальным отчётам и по советской статистике выходит, что население района тонет в масле: колхозы района сдали государству за одну неделю шесть тонн масла; заготконтора за неделю заготовила шесть тонн масла; кооперативный райпотребсоюз за одну неделю продал населению шесть тонн масла. Об этом говорят документы: квитанции, официальные отчёты, статистические сводки, сообщения печати.

А в действительности есть только одна тонна масла, которая ни на одну минуту не покидала склада заготконторы.

Так за одну неделю в районе произошло статистически–пропагандное «чудо»: одна тонна масла выросла до шести тонн. Колхозы сдали государству только одну тонну масла. А колхозно–советские руководители и статистики превратили одну тонну коровьего масла в шесть тонн «бумажного масла»…

В действительности, в районе не продано населению ни одного грамма масла. А торгово–статистические учреждения превратили этот нуль в шесть тонн «потреблённого» масла…

Дальше такие «статистические сведения» подытоживаются в областях, затем в центре. Потом они опубликовываются в печати, в качестве официальных сводок Центрального Статистического Управления, в статистических сборниках, в официальном сообщении правительства, в очередном докладе вождя коммунизма на пленуме ЦК партии или на заседании Верховного совета, как это было сделано в отношении рекордного производства масла в докладе Хрущёва.

А потом эти рекордно–сенсационные сообщения, построенные на очковтирательских отчётах, облетают всю мировую печать, радио и ошеломляют весь мир: «Советский Союз по маслу обогнал Америку!.. Жители СССР потребляют масла больше всех людей на свете!.. Русские имеют самый высокий стандарт жизни!.. В экономическом соревновании социалистическая система побеждает систему частнособственническую!..»

Рассмотрим вопрос, соответствует ли сообщение советского правительства о рекордном производстве коровьего масла» — фактам, действительности.

Если это сообщение верно, то это значит, что каждый житель СССР потребляет ежегодно 4 килограмма коровьего масла, в месяц 333 грамма, в день 11 граммов. Каждая средняя семья, состоящая из 5 душ; ежедневно потребляла бы 55 граммов масла. Это не много. Но в отношении колхозной деревни все наблюдатели сходятся на одном: рядовые колхозники масла коровьего не видят. У бескоровных нет молока. У колхозников, имеющих корову, остаётся в лучшем случае ежедневно литр молока на семью. Масла делать не из чего. В колхозной деревне масла не продают. А население колхозных деревень составляет половину всего населения СССР.

Учтём это обстоятельство и сделаем предположение о том, что все выработанное в СССР масло потребляет только городское население, половина всего населения. Тогда получится, что каждый городской житель в среднем ежедневно потребляет 22 грамма масла, а средняя семья — 110 граммов в день, или 3,3 килограмма в месяц. Большинство рядовых горожан — рабочих, служащих, учащихся — столько масла не потребляет.

Да и бюджет большинства рядовых горожан этого не выдержит. Стоимость 3,3 килограмма масла по государственной цене (3 рубля за килограмм), составляет 9,9 рубля, а по рыночной цене, которая доходит до 8 рублей, — 26 рублей.

Половина всех рабочих и служащих, зарабатывающая от 40 до 76 рублей в месяц, или вдвоём на семью от 80 до 152, не в состоянии выделить из своего месячного бюджета 26 рублей только на масло.

Следовательно, официальное сообщение Центрального Статистического Управления о производстве и потреблении в Советском Союзе по 4 килограмма животного масла в год на каждую душу населения, не соответствует фактам, противоречит действительности, в которой живёт в Советском Союзе большинство людей в колхозной деревне и в советском городе.

Большая часть этого «статистического масла» является «бумажным маслом», выработанным не на сепараторах, а в советских канцеляриях, под руководством ловких коммунистических «факиров».

Но за это «чудо с маслом» платят жители Советского Союза.

Платят горожане, которые покупают масло: если бы масла было действительно столько, сколько указано в правительственных сообщениях, то оно продавалось бы дешевле.

Но главным образом за это «чудо» расплачиваются колхозники. Они платят свои трудовые гроши, заработанные на колхозной барщине, за все огромное количество «бумажного масла» — А сами масла совсем не потребляют. «Бумажного масла» они не потребляют потому, что оно несъедобное. А настоящего масла они не в состоянии купить потому, что все колхозные заработки отобраны у них советским правительством для оплаты «бумажного масла»…

Но зато правящая коммунистическая партия, она же советская власть, получает от этого «чуда с маслом» огромную многостороннюю пользу.

Во–первых, «правящая партия», состоящая из 13 миллионов чиновников, поедает действительное масло, а народу оставляет «масло бумажное», как в сказке о дележе «вершков и корешков» между мужиком и медведем…

Во–вторых, за «бумажное масло» коммунистическая власть получает в казну от колхозников такую же плату, как и за действительное масло…

В-третьих, большевистская власть получает от этого «чуда» огромный пропагандно–политический капитал. На глазах у почтённой публики, числом в три миллиарда человек, на сцене, занимающей пятую часть земного шара, — грандиозная страна — «Колхозная Нееловка», «Подтянутая Коммунистическая Империя» — превращается в страну сказочного изобилия… Там, по одному только слову главного кремлёвского «факира», на всю империю расстилается скатерть–самобранка, на которой приготовлено «каждому по потребностям», «каждому — чего душеньке угодно». На сцене показана страна, где полностью осуществлён «земной рай»…

Так орудуют коммунистические «факиры»…

У крестьян в дореволюционной России было много кур: обыкновенно на двор 10–20 кур и летом 20–40 цыплят. Поэтому крестьяне имели достаточно яиц для потребления и для продажи.

Крестьяне ежедневно употребляли яички для приготовления различных блюд: борща, супа, картофельного пюре с яичками («толченка»), яичницы с жареным картофелем и салом, лапши, окрошки и т. п.

В праздники для приготовления пищи употребляли яиц гораздо больше: крестьяне ели тогда пироги с яйцами, варёные яйца, яичницу-глазунью (из яиц с салом), лапшу, блины, оладьи и другие блюда и кухонные изделия.

Кроме того, крестьяне много яиц продавали: городскому населению и торговцам. Статистический справочник сообщает, что «Россия поставляла 50 процентов мирового вывоза яиц. В 1908 году из России было вывезено около 2,6 миллиарда штук, а в 1909 году — около 2,8 миллиарда яиц».

Теперь, после коллективизации, многие колхозники совсем не имеют кур, а другие имеют очень мало: обычно, до пяти на двор. Больше колхозники держать не могут: кормить птицу нечем.

Большую часть яиц колхозникам приходится сдавать государству в виде обязательных яйцезаготовок (150 яиц в год со двора) или «добровольно–принудительных яйцезакупок».

Кроме того, на колхозниц набрасывается много других «охотников за яичками».

Как только в сельском кооперативном магазине появляется какой-либо необходимый дефицитный товар (сахар, керосин, мыло и т. п.), — продавец начинает отпускать эти товары только тем колхозницам, которые продают кооперативу (или приказчику) яички по закупочной государственной цене, в несколько раз ниже рыночной.

Нередко и торговцы городских магазинов прежде, чем продать какой–либо нужный товар, требуют, чтобы колхозница продала им яички по дешёвой цене.

Шофёров, подвозящих колхозниц на базар, тоже часто приходится оплачивать яичками.

Колхозное начальство, начиная с бригадира и кончая председателем, почти за каждую услугу — за отпуск с работы на несколько часов, за солому, за подводу и т. п. — требует от колхозниц взятки, «угощения». Чаще всего это «угощение–взятка» — яичница с водкой. Колхозница на собрании ругает председателя, пьяницу–взяточника: «Чтобы дать тебе пол–литру в твою ненасытную утробу, я же должна последние яички продать и детишек своих без единого яичка оставить!..»

А комсомольские руководители устраивают по колхозным деревням «рейды» (налёты, набеги) и «организуют закупку яиц у населения» для нужд социалистического сектора хозяйства. Комсомольская печать сообщает об этом: «В совхозе «Крепь» Калачевского района инкубатор мощностью в 120 тысяч был загружён лишь на 45 тысяч из-за недостатка яиц. Рейдовая бригада, возглавляемая секретарём комитета комсомола совхоза Николаем Верескуном, организовала закупку яиц у населения. Такие же рейды были проведены в Руднянском, Кумылженском, Старо–Полтавском и других районах».

Комсомольцы проводят «рейды», налёты, для принудительного изъятия яиц у населения, для «добровольно–принудительной закупки» и получают одобрение комсомольского руководящего журнала и Центрального Комитета Комсомола. ЦК Комсомола и его журнал расхваливают такие «рейды» и рекомендуют их в качестве примера для подражания…

При этих обстоятельствах огромное большинство колхозников забыло вкус яичек. Самый обыденный род пищи в прошлом — яички — стал теперь в колхозной деревне недоступной для колхозников роскошью.

По отчётам Центрального Статистического Управления в Советском Союзе за годы семилетниго плана (от 1959 до 1965 года) ежегодно производилось яиц от 23 до 29 миллиардов штук. Это значит, что на каждую душу населения приходилось в среднем ежегодно по 118 штук, в месяц по 10 Штук, в неделю — по два яичка. Это мало.

Необходимо ещё принять во внимание то обстоятельство, что советская статистике является сильно фальсифицированной: в свои отчёты она включает много приписок, в данном случае — изрядное количество «бумажных яиц».

Вот как, например, центральный орган правительства — газета «Известия» — описывает очковтирательство при государственной закупке яиц. Председатель колхоза «Красная Ипуть», Брянской области, выполнил план государственных заготовок яиц на 120 процентов. Даже выполнение плана заготовок является делом исключительно редкостным, а тут оказалось «перевыполнение». Центральная газета командировала своего корреспондента в этот славный колхоз, на чудесную птицеферму, перевыполнившую план яйцезаготовок. Газета хотела прославить брянского председателя и его колхозных несушек, которые в интересах коммунизма посрамили капиталистическую Америку. Но когда корреспондент прибыл в этот колхоз и попросил председателя показать ему чудесную коммунистическую птицеферму, то председатель заявил: «В колхозе кур нет»… — «Откуда же яйца?»

— «15.000 приобрёл в заготконторе райпотребсоюза и 4.000 — в колхозе «Россия».

Таким образом, «догоняя Америку» по продуктивности животноводства, советские руководители, начиная от колхозных и кончая кремлёвскими, производят не только «бумажное молоко и масло», но также и «бумажные яйца»…

Действительные яйца поступают, главным образом, в магазины для партийно–советских чиновников, в рестораны для иностранных туристов и в столичные магазины — «показухи».

Только незначительная часть действительных яиц идёт в обычные городские магазины для рядовых жителей.

Что касается колхозников, то на их стол попадают только «бумажно–пропагандные яйца»…

В период коллективизации была уничтожена половина скота в Советском Союзе. С тех пор нормальное скотоводство в государстве так и не восстановлено.

Большой падеж скота в колхозах происходит ежегодно: из–за нехватки кормов, из–за холодов и плохого ухода.

Опубликованные цифры говорят о том, что ежегодный падеж скота доходит в СССР до 6–7 миллионов голов. А в 1960 году, по официальным сведениям, опубликованным на январском пленуме ЦК в 1961 году, — РСФСР, Казахстане, Киргизии, Грузии погибло 9,3 миллиона овец, главным образом, из-за бескормицы.

Из–за недостатка кормов скот перед сдачей на мясозаготовку в колхозах обычно не. откармливается. Поэтому живой вес сдаваемых свиней нередко доходит до 2 пудов (32 килограммов). Глава советского правительства Н. Хрущёв острил по этому поводу: «Это не свиньи, а свинство…»

Из–за этих причин мяса производится в колхозах и продаётся недостаточно. Часто в советских магазинах «водка есть, а колбасы нет». — рассказывает эмигрант, перешедший на Запад в 1959 году.

Цена на мясо даже на Украине очень дорогая: до 3 рублей за килограмм (в новых деньгах). Средний заработок рабочих в период от 1940 до 1964 года — был от 33 до 90 рублей в месяц. В 1965 году средний заработок рабочих и служащих, по официальному отчёту ЦСУ, повысился до 95 рублей в месяц.

При этих условиях рабочие могут покупать мяса недостаточно. А производители мяса — колхозники — вообще его не потребляют.

В лучшем случае колхозная семья в личном хозяйстве выращивает за лето поросёнка и телёнка. Но осенью каждый двор вынужден одну скотину сдать на мясозаготовку или «на расширение стада» колхозу, государству, а другую — продать (прежде — на налог; в последние годы — на свои нужды, которых у колхозников миллион). А для себя у земледельцев мяса не остаётся.

Поэтому колхозники не могут есть мяса не только в будни, но и в праздники. Пожилые крестьяне, помнящие дореволюционные или нэповские времена, когда мясо было доступно, теперь говорят, что они «после коллективизации забыли вкус мяса»… А молодые колхозники в большинстве «мяса за всю свою жизнь не кушали»…

За последние годы напечатано огромное количество статей, очерков, рассказов, повестей о колхозной деревне. Но из них только в одной книге упомянуто о том, что рядовой колхозник однажды, в семейный праздник, ел телятину. Повесть Кулаковского «Добросельцы» рассказывает об этом. Колхозник решил устроить семейный праздник в честь новорождённого сына и для этой цели зарезал телёнка. Об этом «пронюхало» сельсоветское начальство: секретарь, председатель и милиционер. Они нагрянули к колхознику «в гости», под предлогом, что сельские начальники якобы проявляют необычайное «внимание к людям»: сами пришли поздравить с новорожденым и записать его в список новых «советских граждан» прямо на дому. На второй день начальство, которому понравились и обильная выпивка и «мировая закуска», нагрянули повторно, под новым предлогом: записали ребёнка будто бы не на той анкете, на какой следует, и поэтому пришли «исправить дело»… После таких налётов колхознику от телёнка остались только «рожки да ножки»… Так описан праздник у писателя Кулаковского.

А в других книгах о колхозной деревне — даже у самых отпетых лакировщиков — о потреблении мяса рядовыми колхозниками царит полное молчание, как о величайшей «государственной тайне».

Мяса у колхозников действительно нет. Даже сельские служаще не могут достать мяса в колхозной деревне. «Мяса в деревне не купишь», — говорят учителя Омской, богатой животноводческой области в Сибири.

Органы власти, по рекомендации и приказу бывшего вождя партии и руководителя правительства Хрущёва, отбирали скот у колхозников и сдавали его на колхозные фермы. После этого проблема мясного питания ещё более обострилась: на колхозных фермах увеличился падеж скота (от недостатка корма и от холода в неприспособленных помещениях), продажа мяса уменьшилась и цены повысились.

В семилетнем плане намечалось увеличение производства мяса и сала от 7,7 миллиона тонн в 1958 году до 16 миллионов тонн (как минимум) в 1965 году, то есть в два раза. Кремлёвские вожди планировали довести производство мяса до такого уровня, чтобы на каждую душу населения приходилось в месяц по 6 килограммов. Так большевистские сирены хотели соблазнить людей этим грандиозным планом: «прикрепить к марксизму сало и мясо».

План этот оказался пропагандным блефом. По отчёту Центрального Статистического Управления в 1965 году произведено мяса (в убойном весе) не 16 миллионов тонн, а 9,9 миллиона тонн, или на 38 процентов меньше запланированного. Мяса теперь приходится, по официальным данным, не по 6 килограммов, а по 3,6 килограмма в месяц, или по 120 граммов в день на каждую душу населения.

Если бы такое количество мяса было действительно в советском государстве и распределялось более или менее равномерно, то этой нормой потребления — 120 граммов в день на человека — огромное большинство населения было бы очень довольно. Но из-за дорогой цены на мясо и низкой зарплаты распределение мяса производится очень неревномерно: огромное большинство населения потребляет мяса очень мало, а господствующее сословие — много. Господствующий слой в социалистическом государстве очень большой: 13 миллионов членов партии, с семьями — более 26 миллионов человек, т. е. более 10 процентов всего населения. В основном этот слой поедает мясо в СССР. При таких условиях распределения мяса господствующее сословие страдает от ожирения, а народ — от истощения.

Но не только распределение мяса в СССР происходит неравномерно и несправедливо. Производство мяса вообще недостаточно. В официальных отчётах к действительному мясу приписывается большое количество «мяса бумажного».

В советских газетах были описаны некоторые типичные случаи «бумажно–мясного производства».

Многие колхозные начальники всяческими способами принуждают колхозников «продавать» колхозу по низкой закупочной государственной цене своего телёнка. В противном случае колхознику угрожают: не дать пастбища для коровы, не выделить сена во время покоса, «урезать» усадебный участок до минимума (до 0,07 гектара) и т. п. После такой «покупки» колхозное начальство использует телёнка «для восстановления и расширения колхозного стада» или для выполнения плана «государственных мясозакупок».

В графе «производство мяса» такой телёнок обычно учитывается дважды: сначала по сектору «личного скота колхозников», а потом по сектору «колхозных ферм». И таким образом в учёте к одному действительному телёнку добавляется второй, «отчётно–бумажный».

В тех многочисленных случаях, когда у колхозов не хватает скота для выполнения плана государственных «мясозаготовок», или «закупок», колхозным начальникам сверху подсказывают хитроумный выход из затруднительного положения: вместо скота сдать государству деньги, a bi документах эту махинацию оформляют как сдачу скота, «государственные закупки». В таком случае колхоз сдаёт заготовительный конторе скот по низкой государственно–закупочной цене. А потом тут же колхоз сам «закупает» этот свой скот, но по дорогой, продажной государственной цене, якобы в целях его «откорма». Через некоторое время, после откорма или безо всякого откорма, этот скот сдаётся заготовительной конторе второй раз. Так к действительному мясу добавляется ещё такое же количество «бумажного мяса»…

Такие плутовские комбинации удовлетворяют правительство: оно полностью «выколотило» из колхоза то, что наметило по своему плану — частью скотом, частью деньгами.

Эти жульнические махинации удовлетворяют колхозных начальников: по официальным документам они полностью выполнили и планы «мясопроизводства» и планы государственных «мясозакупок» и даже получают в газетах похвалу, а от правительства — премию…

Эти комбинации вредны только для колхозников: сданное колхозами «бумажное мясо», в форме денег, оплачено за счёт сокращения их и без того нищенской заработной платы. Кроме разорения, эти плутни ещё и обижают колхозников. В колхозах люди «забыли вкус мяса». А в отчётах, начиная от сельских и кончая правительственными, в печати и по радио коммунистическая власть трубит о том, что изрядная доля произведённого мяса «израсходована на внутри-колхозные нужды», т. е. якобы потреблена колхозниками… Ограбляя колхозников, правительство ещё и издевается над ними, заявляя в своих отчётах о том, что земледельцы едят мяса достаточно, а государству продают только «излишки»…

В «Комсомольской правде» было рассказано о том, какими «факирскими методами» колхозно–комсомольские организации «производят мясо», «выращивая» неисчислимое количество птицы. Комсомольская организация передового колхоза «Заветы Ильича», Свердловской области, выполняя приказ вождя партии Хрущёва — «догнать и перегнать по мясу Америку!», — дала партии и правительству обязательство: вырастить и сдать государству 50.000 уток!.. Срок давно истёк, а уток не было. Корреспондент «Комсомольской правды» поехал в передовой колхоз и там обнаружил следующую картину: «Когда мы вечером попали в колхоз «Заветы Ильича», то там нашли единственную молодую птичницу Машу О. Выяснилось, что она опекает всего лишь 173 утки… По обязательству было 50.000 уток, по подсчёту райкома — 8.000 уток, по словам колхозного секретаря «Заветов Ильича», — 3.000 уток, а на самом деле… всего 173 утки!..»

Если бы «въедливый» корреспондент не разоблачил эту махинацию, то в отчётах было бы указано, что «обязательство выполнено» и таким образом к 173 действительным уткам было бы добавлено 49–827 «уток бумажных»…

И этот отчёт показал бы, что «размножение» уток в социалистическом государстве может происходить с быстротой снежного обвала: на пути от колхозной птицефермы до кремлёвского министерства статистики стая уток за один месяц может увеличиться в 300 раз!.. Такого «биологически–статистического чуда» не было ещё ни в истории птицеводства, ни в мировой статистике…

На основании подобной статистики «кремлёвские факиры» бахвалятся: «Дела у нас идут хорошо, даже очень хорошо!..»

Когда такие стаи «бумажных уток» — через официальные отчёты, миллионнотиражную прессу, через радио и телевидение — разлетаются по всему миру, — наивные люди во всех странах приходят в транс от изумления и восхищения и повторяют: «Лозунг коммунизма — «каждому по потребностям» — в Советском Союзе уже перевыполнен!.. А что же наши правительства–недотёпы плетутся в хвосте, как черепахи?!.»

Так создаются «грандиозные достижения», или полное несоответствие между советской статистикой и действительностью…

Рыбы в дореволюционной России было очень много. Все сорта рыбы и консервов можно было купить в любом, даже самом маленьком, городке.

А дешёвая рыба — сельдь солёная, сельдь сушёная (тарань) — была в каждой деревенской лавочке. Эту дешёвую рыбу крестьяне часто покупали целыми боченками и ели в достаточном количестве. Дорогую рыбу покупали к праздникам.

Жители деревень, расположенных на берегах рек и прудов, озёр и морей, — сами ловили много рыбы: сетями, удочками и всякими другими приспособлениями.

А теперь сами жители прибрежных поселений не ловят рыбу: нет удочек, нет сетей, нет времени. Вот, например, что пишет один рабочий, вернувшийся из Бельгии в Советский Союз: «А сколько здесь (на Дальнем Востоке) рыбы в реке! Так на глазах стаями и ходит. Вот бы тут порыбалить да времени нет: вкалывать надо и нормы выполнять, коммунизм строить!»…

Государственные фабрики и заводы губят рыбу в неисчислимом количестве, спуская ядовитые отбросы из заводов в реки. Рыболовные артели вылавливают молодняк. Специалист писал в газете, что из–за этих причин в Советском Союзе ежегодно гибнет рыбы не менее, чем на миллиард рублей.

Поэтому в СССР теперь ощущается недостаток рыбы везде, даже в приморских городах и в столице. Работница, встретившая главу правительства Хрущёва на улицах Владивостока, пожаловалась ему на то, что в магазинах большого портового города, на берегу океана, нельзя достать никакой рыбы, кроме солёной сельди.

А в колхозных деревнях нет даже сельдей. Сельдь в дореволюционной деревне продавали по 2–3 копейки за штуку, по 5 копеек за килограмм, а теперь сельдь продаётся в СССР по 1,5–2 рубля за килограмм (в новых рублях). В приморских городах цена свежей рыбы была ещё дешевле: две копейки за килограмм. Рыбные торговки в крымских городах предлагали свой товар так; «Три копейки око» (око — три фунта, около полутора килограмма).

А теперь казачка с Кубани, живущая в колхозной деревне, в 1960 году писала в Америку, своему брату, о том, что за селёдкой ездят в города: «Живём больше хлебом да тюльку (род сельди) привозим из Ейска (из города). И то слава Богу»…

Советские научные работники, обследовавщие колхоз Вирятино, Тамбовской области, пишут: «Несоизмеримо, по сравнению с прошлым, увеличилось потребление сахара и вообще сладкого. Чай с сахаром или конфетами принято пить в каждой семье».

А писатель Н. Вирта, тамбовской житель, хорошо знающий жизнь деревни, в своей книге «Крутые горы (картины сельской жизни)» пишет о тамбовских колхозниках совсем другое: они пили «жидкий чай, чаще без сахару»…

Кто же из этих авторов пишет правду: советские научные работники или писатель Вирта?

Сахар в Советском Союзе стоит дорого: 1 рубль — 1 рубль 20 копеек (в новых деньгах) за килограмм в государственных магазинах, а на рынке — гораздо дороже. Колхозники, зарабатывающие менее 5 рублей в месяц, не могут достаточно покупать сахара и потреблять его.

Кроме того, колхозникам трудно «доставать», «добывать» сахар. Сахар производится в СССР в недостаточном количестве. Это видно из того, что он продаётся только в городских магазинах, да и то часто только по одному фунту на покупателя.

А в деревенские кооперативные лавочки сахар «подбрасывается» очень редко: обычно один–два раза в году. Об этом говорят очерки, описывающие колхозную деревню, рассказы сельских жителей. Письмо казачки из Кубанской станицы от декабря 1959 года сообщает: «…Чтобы купить полкило сахара мы едем в Ростов (за 160 километров от местожительства автора письма, — Т. Ч.), постоим полдня в очереди, получим полкило сахару и довольные возвращаемся поездом домой… Только раз в году привозили сахар в нашу станицу, но там такое творилось, что достать было невозможно»…

О том, что в Советском Союзе сахара недостаточно даже для городского населения и стоит он дорого, свидетельствует и такой факт, что советские матросы, бывая за границей, закупают там сахар мешками.

Что касается конфет, которые будто бы вошли в повседневный быт тамбовских колхозников, то о них тоже есть любопытное упоминание в книге Вирты «Крутые горы». Председатель, желая наладить колхозное производство, решил собрать удобрения из частных дворов и вывезти их на артельные поля. Он решил заинтересовать этим детей колхозников и обещал: за каждое ведро навоза (или золы), принесённое со своего двора к колхозной скотоводческой ферме, выдавать по одной конфетке. И ребятишки с большим рвением собирали навоз на своём дворе и несли его через все село, за километр, к колхозной ферме, чтобы получить за такой труд одну конфетку… Видно, что редко конфета появляется в деревне и кажется колхозным детишкам очень дорогим лакомством.

При этих условиях едва ли можно поверить тому, что каждая колхозная семья повседневно пьёт чай с сахаром или конфетами.

Колхозники не могут пить чай с мёдом. Мёд стоит гораздо дороже сахара: от 3 рублей (новых) и больше за килограмм.

Колхозники пьют чай без мёда, без сахара, без конфет. А ещё чаще даже не чай, а некипячёную воду из ведра. Именно эту картину рисует писатель А. Куликовский в своей повести «Добросельцы» (1958 г.). Колхозники–старики — молоковоз и конюх — поели котелок картофеля в мундирах и, чтобы утолить жажду, черпают кружкой холодную воду из ведра и пьют.

Крестьяне дореволюционной деревни пили много молока. А теперь у колхозников молока очень мало или даже совсем нет. В дореволюционной деревне у крестьян почти всегда был квас — национальный русский напиток. А теперь у колхозников квасу нет, потому что нет муки.

В дореволюционной деревне крестьяне пили чай с сахаром, хотя и не каждодневно. В России в 1913 году потреблялось на каждого жителя по 9 килограммов сахара в год, или по 750 граммов в месяц, по 25 граммов в день.

А теперь колхозники не могут «побаловаться» чайком: сахара нет. Старички–колхозники,, описанные в повести «Добросельцы», поевши картофеля в мундирах, наверное, охотно утолили бы свою жажду даже кипятком без сахара. Но они пьют холодную воду из ведра. Вероятно, потому, что посуды для кипячения нет: чайника вообще нет, а в чугунке и котелке картофель варился. Автор намекает на эту причину, когда говорит о недостатке металлических изделий в деревне: топоров, иголок, посуды.

Эту деталь колхозного быта — питьё сырой холодной воды людьми — любопытно сопоставить с аналогичным фактом из жизни животных на । ферме. Старик–молоковоз ранним утром ежедневно На колхозной кормокухне подогревает в паровом котле корм и воду для свиней. Колхозное начальство позаботилось о свиньях и приказало старику подогревать корм и пойло для свиней, чтобы они не мёрзли и не простуживались от замёрзшего корма и холодной воды. Но, подогревая воду для свиней, сам колхозник вынужден пить холодную воду и простуживаться, потому что нет у него чайника для кипячения воды…

Так в СССР запускают в Космос спутники, лунники, космические ракеты и корабли, — а чайниками земледельцев не обеспечивают и сахаром не снабжают…

Нередко на полях, очень удалённых от деревень, колхозники не только работают, но и ночуют. Тогда колхоз организует для них питание в полевом стане, за счёт их зарплаты.

Питание обычно скудное. Даже в донском казацком колхозе, который описал Шолохов в «Поднятой целине», оно состояло из картофельного супа, жидкой пшённой каши, слегка заправленной салом, и кислого молока.

Вирта в своей книге «Крутые горы» рассказывает, что обычная пища колхозников была значительно улучшена овощными-консервами, полученными от овощного треста. А раньше колхозники на тяжёлых полевых работах ели своё обычное повседневное меню: картофельный суп или капустные щи.

Поваров для полевой кухни начальство подбирает обычно по принципу: того, кто ни для какой другой работы не пригоден. Так, в колхозе, описанном в «Поднятой целине», поваром был назначен дед Щукарь: лентяй, недотёпа, болтун, «мастер» только по одной специальности — рассказывать всевозможные анекдоты.

В результате работы такого повара обед прерывался возгласом обедающих: «Братцы, да мы лягушку съели!..» Оказывается, этот повар брал воду в пруду и не смотрел, что в ведро попадало… Обеды иногда заканчивались потасовкой…

Часто в полевых станах не хватало посуды. Можно было бы организовать обед в две смены. Но колхозное начальство не желало этого делать, стремясь сократить до минимума время обеденного перерыва. Из–за этого происходили новые неудобства и недоразумения, о которых сообщает та же книга:

«В бригаде полудновали. Наспех сбитый длинный стол впритирку вмещал всех плугатарей и погонщиков. Ели, …деловито обмениваясь замечаниями о качестве приготовленной стряпухой пищи.

— И вот она всегда недосаливает. Горе, а не стряпуха!

— Не Слиняешь от недосола, возьми да подсоли!

— Да мы же с Васькой двое из одной чашки едим, он любит несолёное, а я — солёное. Как нам в одной чашке делиться?..»

В дореволюционной России продуктов производилось достаточно и для своего населения и для экспорта.

В 1913 году, например, в России производилось зерновых гораздо больше, чем в Соединённых Штатах Америки в том же году: пшеницы — больше, ячменя — втрое больше, а ржи — в 25 раз больше.

Дореволюционная Россия выступала, как главный экспортёр хлебов на мировом рынке. В 1913 году Россия производила для «цивилизованного мира» 1/4 часть потребляемой им пшеницы, 1/3 часть ячменя и больше половины всей ржи. За Это Россия получила тогда прозвище «житница Европы».

А в последний период, от 1963 до 1967 года, Советский Союз не только не продаёт, но сам закупает огромное количество зёрна за границей.

Кроме хлебов, дореволюционная Россия вывозила на мировой рынок много других продуктов: яиц, сливочного масла, сахара.

После принудительной коллективизации и организации колхозной системы, т. е. новой барщины, государственного крепостного права, — производство продуктов полеводства и животноводства в СССР сильно понизилось. Поэтому там продуктов не хватает не только для экспорта, но и для прокормления своего населения.

Нехватка продуктов сказывается и в городах.

Но особенно сильно она сказывается в деревнях. Это происходит потому, что правительство отбирает у колхозников главную массу продуктов, колхозникам оставляет совсем мало. А голодные и озлобленные колхозники отвечают на эту грабительскую политику коммунистической власти плохой работой и воровством продуктов.

Партия и правительство стремятся скрыть этот недостаток продовольствия. Но это им не удаётся. О недостатке продуктов они вынуждены говорить в планах правительства и в решениях партийных съездов, пленумов ЦК.

Руководитель советского Правительства Н. Хрущёв в 1959 году заявил, что он «получает массу писем, в которых высказываются справедливые требования. Они касались, главным образом, жилищного вопроса и снабжения».

Снабжение городского населения продуктами за последние годы не только не улучшается, а даже ухудшается.

Доходит до того, что даже в столице не бывает ни капусты, ни молока. «Весной этого (1960‑го) года… в магазинах Москвы не было не только свежей, но и квашеной капусты», — задним числом признается центральная правительственная газета.

По сведениям иностранных журналистов, дипломатов, туристов, по всему Советскому Союзу за последние годы произошло «резкое ухудшение снабжения населения, в том числе и рабочих, продуктами питания и предметами широкого потребления. Даже в Москве, до сих пор считавшейся самым обеспеченным в Советском Союзе продуктами и товарами городе, …наблюдаются перебои в снабжении… Проживающие в Москве американцы пишут, что в продуктовых магазинах по несколько дней нельзя было достать даже молока».

Об этом сообщают свидетели и в других газетах: «Перебои с хлебом, сахаром, маслом и другими продуктами увеличились с осени прошлого (1959) года. Растут очереди»…

Об усилении продовольственного кризиса в Советском Союзе свидетельствует также правительственное распоряжение, воспрещающее отправку продуктовых посылок из Москвы в провинцию.

О недостатке продовольствия в СССР говорит также тот факт, что цены на продукты стоят очень дорогие и велик разрыв между ценами в государственных магазинах и на рынке.

Туристы–очевидцы опубликовали в газетах такие сведения о ценах на продукты в Мариуполе (на Украине) в 1960 году (в старых деньгах): картофель стоит — 2–2,5 рубля килограмм (в новых деньгах — 20–25 копеек); помидоры — 15 рублей килограмм (в новых деньгах — 1 р. 50 коп.); масло сливочное — 30–35 рублей килограмм (в новых — 3–3,5 рубля); сало — 22–26 рублей килограмм (в новых — 2 р. 20 коп. — 2 р. 60 коп.); говядина — 22–24 рубля килограмм (в новых — 2 р. 20 коп. — 2 р. 40 коп.); молоко — 3 р. 70 коп. литр (в новых — 37 копеек); порция мороженого — 1 р. 20 коп. (в новых — 12 копеек); стакан пива — 6 рублей (в новых — 60 копеек).

А в Алтайском крае цены на продукты ещё дороже (в старых деньгах): килограмм мяса — от 35 до 38 рублей (в новых деньгах — от 3 р. 50 коп. до 3 р. 80 коп.); килограмм сельди — от 17 до 20 рублей (в новых деньгах — от 1 р. 70 коп. до 2 рублей); килограмм камсы — 8–10 рублей (80 копеек — 1 рубль); литр молока — 4 рубля (40 копеек в новых деньгах).

Обеды в ресторанах Советского Союза стоят очень дорого: обед из двух блюд и 1/4 литра водки стоит 100 рублей в старых деньгах или 10 рублей в новых деньгах).

Цены на овощи на рынках в Москве выше цен на рынках в Германии в среднем в 8 раз.

Бюро статистики труда в Соединённых Штатах Северной Америки установило, по соотношению средней зарплаты рабочих и цен на продукты, что средний советский рабочий должен работать в 1,5 раза дольше американского рабочего, чтобы заработать на хлеб, в 3,5 раза дольше — на картофель, в 4 раза — на мясо и молоко, в 8 раз дольше — на яйца и в 9 раз дольше — на масло.

Если брать среднее соотношение по всем этим видам продуктов, то получится, что средний рабочий в Советском Союзе должен работать для покупки всех видов продовольствия для семьи в 5 раз больше, чем средний американский рабочий. Реальная заработная плата рабочего в СССР в 5 раз ниже реальной заработной платы американского рабочего, или цены на продукты в Советском Союзе — в 5 раз выше, чем в Америке.

Из–за этого рабочие в СССР плохо питаются и недоедают.

«Картошка, и то плохая, мелкая и полугнилая, да селёдка — это все, что едим каждый день, — пишут рабочие из Донбасса. — Но и картошка очень дорогая, и больше кило на нас троих в день расходовать не можем. С хлебом перебои».

В дореволюционной России картофель продавался по 1 копейке за килограмм. В Советском Союзе цена его доходит до 40 копеек за килограмм (в новых деньгах).

Питание семьи среднеоплачиваемого советского служащего, получающего 500 рублей (старых) в месяц и имеющего 5 членов семьи (он, жена, Трое детей), Очевидец–турист описал так: «Поужинали: была варёная картошка и чёрный хлеб. Дети запивали картошку водой; молоко покупают они редко. Служащий, глава семьи, сказал, что на эту заработную плату и при существующих ценах они «не живут, а кое-как существуют»… Когда об этом случае было рассказано в вагоне, то один пассажир, врач, «удивился, как можно впятером жить на 500 рублей. У него семья только три человека (кроме него самого — ребёнок и жена, которая из-за болезни не работает), но им его 800 рублей на полный месяц никогда не хватает».

Американские студенты, живущие в Москве и обучающиеся, в порядке обмена, в университете, так характеризуют питание: «Еда в студенческой столовой скверная». Это в столичном университете, во «всемирной показухе». А каково питание студентов, которые учатся в провинциальных техникумах и получают стипендию не 50, а только от 10 до 30 рублей в месяц?..

Повседневное питание советских солдат, проходящих военную службу в Германии, очевидец, бывший советский солдат, перешедший на Запад в 1959 году, описывает так:

Завтрак: 200 граммов хлеба, перловая каша, 20 граммов сахара, чай.

Обед; 300 граммов хлеба, картофельный суп (или щи) и каша перловая.

Ужин: картофель помятый, перловая каша; иногда кусок сельди.

Выйдя из столовой после такого обеда или ужина, солдаты разговаривают: «С голоду не умрёшь, но и сыт не будешь…»

Солдаты русской дореволюционной армии имели в своём меню кашу гречневую или пшённую, мясо и сливочное масло.

Итак, солдаты и студенты, рабочие и рядовые служащие в Советском Союзе питаются скудно.

Но хуже всех других слоёв населения питаются колхозники-хлеборобы, производители продуктов. Они питаются, как мы видели выше, картофелем и овощами, «сидят на картошке и капусте».

Но и овощей и картофеля у них не всегда хватает: приусадебный участок их очень мал; времени для ухода за овощами не хватает; нужда в деньгах (на покупку хлеба, одежды, обуви, посуды и т. п.) у них очень большая.

Из–за этого они должны продавать даже часть необходимого картофеля и овощей.

Огромное большинство земледельцев испытывает острую нужду в хлебе, которого они на трудодни получают очень мало. Поэтому старик сказал своему городскому земляку сущую правду, когда определил питание колхозников так: «едят плохо».

Определяя своё питание, колхозники обычно дают только количественную характеристику; «едят мало», «совсем нечего есть». Один колхозный председатель так утешал своих колхозников, которые жаловались ему на недостаток пищи: «Во время войны и того меньше ели»…

И хорошее питание в колхозной деревне оценивается только количественной характеристикой: «Плотников кормили до отвала».

Даже книга советских научных работников, излагающая результаты обследования колхозной деревни (Вирятино, Тамбовской области), подводит читателей к такому выводу: в колхозах и в послесталинский период питание недостаточное; основной проблемой колхозника по–прежнему является задача — обеспечить семью достаточным питанием.

Немало колхозников не только «едят плохо», но испытывают острую нужду в пище, голодают. «…Людям жрать нечего!» — кричат колхозники на собрании.

Повесть говорит о «вечно голодных трактористах».

Колхозник Миргородского района, на Украине, пишет: «Колхоз за 1959 год продуктов не дал вовсе, а только денег: доставай и кормись, как хочешь. А где достанешь, когда ни буряков, ни картофеля не было. Коров тоже всех забрали у людей в колхоз, да только там они дохнут: ни кормов нет, ни ухода. Голодают люди, многие уже умирают. И умирают не все старые, а и помоложе, питания мало и лечения нет».

Колхозники голодают и умирают в том самом благословенном Миргородском районе, в котором даже при крепостном праве и помещики и дворовые крепостные люди страдали только от объядения, как описал это Н. В. Гоголь в повести «Старосветские помещики».

О голоде пишут в своих письмах и рабочие Донбасса: «Голодаем, весь Донбасс голодает… Если бы хоть коров не отобрали, а привезли для них кормов, жить было бы легче. Сколько ведь добра осталось под снегом — и картофель, и кукуруза, и свёкла… Бедствуют многие, умирают от недоедания».

От голода мучаются в социалистическом государстве не только взрослые и старики, но и дети.

Вот картинка из одного очерка. В колхозной хате сидит журналист. Туда заходит колхозница, шепчет хозяйке, суёт ей в руку что-то и уходит. На вопрос журналиста хозяйка ответила: «Это соседка. Уходя на работу, она всегда приносит ключ от сундука. В сундуке она замыкает хлеб: прячет от ребятишек. Эта колхозница–вдова хлеба имеет с гулькин нос и потому может выдавать своим детям только по маленькому кусочку на день. А если хлеб не замыкать, то дети поедят свой недельный паёк за один день, а потом что делать?..»

В сельской хронике колхозный кучер рассказывает новому председателю:

«— Я ведь три года отбыл (в лагере)…

«— За что?

«— С тока пять кило ржи унёс, — повинно сказал Ефим Лукич. — Вот так подошло, поверишь ли?.. — Дома ни крохи, а ребята, словно галчата, рты разевают, есть просят… Я и… Они (начальники) тоннами воровали, им ништо, а мне…

В одном стихотворении описана такая печальная картина:

Если в городах СССР такие картины можно было наблюдать во время войны, то в колхозных деревнях во многих семьях подобные сцены можно наблюдать и после войны, вплоть до наших дней. О голодной смерти в деревнях во время войны советский писатель сообщает: «…В селении в… эту зиму около трети людей умерло от голода».

О послевоенном периоде сообщаются такие же вести:

«В зиму 1946–1947 годов в России от голода снова умерли миллионы»…

На своё содержание, на вооружение, пропаганду и подрывную работу во всем мире коммунистическая власть затрачивает большую часть всего народного дохода в Советском Союзе. А труженики–кормильцы, хлеборобы и их дети, голодают и вымирают в «колхозном раю». Десятки миллионов колхозников погибли от голода во время коллективизации. Миллионы умерли от голодной смерти во время войны, а потом — в послевоенный период. Погибают от голода люди и теперь, особенно в колхозной деревне.

Люди, страдающие от голода, направляют свой протест против «власти людоморов» и их слишком дорогих пропагандных игрушек, из-за которых эта власть ограбляет тружеников и морит их голодом. Ярким выражением этого протеста является письмо молодого рабочего в «Комсомольскую правду»:

«Вот наши учёные запустили ракету на луну… Событие, конечно, важное, шума из-за него–много. Но давайте посмотрим, как говорится, на обратную сторону медали, поставим такой вопрос: что же дали эти спутники и ракеты простому смертному, в том числе и мне? Я, к примеру, накануне запуска ракеты был должен 300 рублей, так и до сих пор в долгу, несмотря на удачный запуск. Не кажется ли вам, что увлечение этими спутниками и космосом вообще является несвоевременным, а точнее сказать, преждевременным? Я этим хочу сказать, что у нас ещё по горло земных дел: не хватает жилья, яслей, товары дороги. А эта ракета, я не сомневаюсь, пожирает столько, что, наверное, все ахнули бы, зная ей цену… Ракета, ракета, ракета! — да кому она нужна сейчас?! Чорт с ней пока, с этой луной, но подай мне на стол получше. (Подчёркнуто мною. — Т. Ч.). После этого, действительно, можно и с луной заигрывать!.. Равнодушен я к этим спутникам и ракетам. Рано. Бесполезно».

Голодные люди ругают власть коммунистических людоморов не только в анонимных письмах, но и открыто, в очередях. Наблюдатели об этом пишут: «Перебои с хлебом, сахаром, маслом и другими продуктами увеличились с осени прошлого (1959) года. Растут очереди, а вместе с ними раздражение и злость. Люди довольно открыто ругают в очередях и трамваях порядки и власть».

Любопытны впечатления людей, недавно вырвавшихся из «социалистического рая». «Самые сильные и самые общие впечатления о Советском Союзе, — говорит бывший рабочий, совхозник и советский солдат, перешедший на Запад в 1959 году, — это впечатление голода, холода и гнёта».

Другая эмигрантка, бывшая служащая в Советском Союзе, вспоминает пребывание в санатории, где хорошо кормили: «Пребывание в санатории сохранилось в моей памяти, как единственное светлое пятно на фоне серой полуголодной жизни в «рабоче-крестьянской стране победившего социализма». (Подчёркнуто мною. — Т. Ч.) Светлое и в то же время горькое за обворованный русский народ».

За падеж скота от бескормицы руководителей колхозов иногда отдавали под суд, отправляли на принудительные работы. (Вирта — «Крутые горы»)

Но за истязание голодом сотен миллионов людей, за голодную смерть десятков миллионов тружеников–мучеников в Коммунистической империи никто не осуждён. И по–прежнему власть «людоморов и людобоев» истязает и умерщвляет миллионы людей голодной, мучительной смертью.

Кардинал Оттавиани правильно назвал коммунистическую власть каиновой властью, убивающей народ — Авеля, властью «убийц, не осуждённых и не наказанных»…

В иностранной печати встречаются различные утверждения о том, как питаются колхозники в Советском Союзе.

Одни пишут, что колхозники питаются очень хорошо. К этому выводу они приходили на основании своих наблюдений: в показательном колхозе, куда привозили таких знатных туристов, их очень хорошо угощал председатель. Но что рядовые земледельцы в обычных деревнях питаются совсем не так, как председатель выставочного колхоза («показухи»), об этом они и не догадывались и этого не проверяли.

Другие пишут, что колхозники питаются так же плохо, как земледельцы в дореволюционной деревне: едят только картофель и овощи.

Но русскую дореволюционную деревню эти люди не знают и дают заключения на основании своих политических симпатий и антипатий.

Произведём детальное сравнение питания крестьян в дореволюционной деревне и в колхозной.

Дореволюционные крестьяне питались не только картофелем и овощами. У них было для питания и многое другое: хлеб, молоко, масло, сало, яйца, мясо, рыба, крупы, горох, фрукты, грибы.

Повседневное меню дореволюционных крестьян в небогатых областях России было вполне удовлетворительное.

Ели четыре раза в день.

Обычный обед и ужин состояли из трёх блюд.

Блюдо первое; Овощной борщ или картофельный суп, хорошо заправленные салом или обильно помасленные маслом (подсолнечным или конопляным).

Второе: картофель — пюре (толченка с яичками) или рубленый картофель, хорошо помасленный. Или каша — гречневая или пшённая — с маслом: конопляным, подсолнечным или коровьим.

Третье: молочное блюдо: каша, картофель или хлеб — с молоком.

Так питались крестьяне в небогатых областях России: в средней и северной России, в Белоруссии.

А в богатых областях России — на Украине, на Кубани, на Дону, на Поволжье, в Сибири — питание крестьян было гораздо лучше. Пища была хорошая, обильная. Исследователь так характеризует питание в этих областях: «До революции… молоко, сметана, сало, яйца, куры — были самой обычной, ежедневной пищей крестьянства этих богатых районов… Население этих районов ело только белый пшеничный хлеб… Подсолнечное масло раньше расходовалось пудами и считалось чрезвычайно дешёвым продуктом;… цена на него была 20–25 копеек килограмм».

Мяса в этих богатых животноводческих областях было так много, что крестьяне ели его достаточно и продавали немало. Н. Крупская в своих «Воспоминаниях о Ленине» писала о том, как они вдвоём с мужем жили на квартире у сибирского крестьянина, когда Ленин отбывал «ссылку» в Сибири. Восемь рублей (в золоте), которые Ленин получал от царского правительства ежемесячно как «пособие» на своё содержание, он платил крестьянину за квартиру со столом. Крестьянин–домохозяин кормил за эту плату двух человек, Ленина с женой, «как на убой», по выражению Крупской. И мясом кормил их вдоволь. Зарезав барана, крестьянин передавал всю тушу своим квартирантам в полное распоряжение. А когда они съедали все мясо, хозяин резал для них другого барана…

Таково было повседневное питание в деревнях богатых областей России.

Праздничное питание крестьян во всей России было богатым и обильным.

Обследователи села Вирятино, Тамбовской области, пишут о том, как земледельцы справляли там праздники до революции: «В любой церковный или семейный праздник готовили блюда: щи с мясом, …варёное мясо (говядину, баранину, реже курятину), студень, рыбу, блинчики, оладьи».

Крестьяне в дореволюционной деревне, кроме воскресений, справляли много других праздников. «Годовой праздник справлялся не менее двух дней, святки — почти две недели и не менее одной недели — Пасха, — пишут обследователи села Вирятино. — В семейном быту праздники занимали существенное место».

В дореволюционной деревне крестьяне праздновали, кроме 52 воскресных дней, ещё не мене полсотни других праздников!: 12 дней — «двунадесятые» праздники; престольные в своей и соседних деревнях — около 6 дней; Пасха — 7 дней; святки — 14 дней; масленица — 7 дней; семейные праздники — крестины, сватанье, свадьбы, похороны и т. п. — не менее 10 дней на семью и другие семейно–бытовые праздники.

В итоге в дореволюционной деревне крестьяне имели сотню праздников в году. Праздником был каждый третий день. А в эти дни люди не работали и очень обильно питались, гораздо лучше, чем в обычные дай.

Подытожим факты. В небогатых областях дореволюционной России крестьяне питались в будни вполне удовлетворительно, а в праздники — хорошо. В богатых областях крестьяне в будни питались хорошо, а в праздники обильно, прекрасно.

Но большинство земледельцев в Советском Союзе после коллективизации питается плохо или очень плохо. Колхозники живут впроголодь и даже умирают от голода и истощения.

Писатель В. Тарсис, бывший коммунист с многолетним стажем, проживший в СССР полустолетие — от 1917 до 1966 года, охарактеризовал питание колхозников, как «вечное недоедание»…

Государственные крепостные, колхозники, питаются хуже, чем питались крепостные частновладельческие в эпоху помещичьего крепостного права, столетия тому назад. У тех и других картофель и овощи составляли главную пищу. — Но большинство помещичьих крепостных, кроме того, имело в достатке хлеб, молоко и растительное масло. А большинство колхозников даже этих продуктов не может потреблять достаточно.

Многие журналисты и советологи утверждают, что крестьяне в пореформенной России, от 1861 до 1917 года, питались так же плохо, как современные колхозники. Но материалы моей книги и воспоминания людей, наблюдавших пореформенную деревню, свидетельствуют о том, что такие утверждения не соответствуют действительности.

Некоторые журналисты–социалисты договаривались до ещё более парадоксальных утверждений. «Много было людей (в России, в пореформенной дореволюционной деревне — Т. Ч.), никогда не евших борща, салом заправленного, но иногда месяцами, до «урожая», евших хлеб с лебедой, — так было написано в одной статье. — Лебеда вообще часто примешивалась к чёрному хлебу, чтобы «дожить» до нового хлебца».

Такая характеристика питания крестьян в пореформенной деревне полностью противоречит действительности. Эта характеристика является следствием неведения или пристрастно–недоброжелательного отношения революционно–социалистических политиков к дореволюционной России.