Деревянный самовар

– А что ты друга своего все Жабко, да Жабко?

– Так поссорились же!

– Ладно. Давай дальше время.

– Выпивать начали в семь, наверное. За полчаса все прикончили. Потом ругались долго. Скорее всего в восемь, может, без пятнадцати я его и увидел.

– Все ясно, Арефьев. Садись в машину, – предложил Смирнов и открыл правую дверцу. Арефьев сел и поинтересовался деликатно:

– А что ясно?

– Что ты – молодец, – шутя или на шутя – не понять, отметил Смирнов и глянул на свои часы. – Ого! Скоро двенадцать! Я сейчас в гостиницу отдыхать, а ты потом «газон» Поземкину отгонишь. Водить умеешь?

В каре цивилизованных домов горели добротные фонари, освещая ухоженную культурную поросль и одноразмерные посаженные садовником липы.

– Там где чисто и светло, – машинально, проводив взглядом красные задние огни «газона», пробормотал Смирнов, ни к селу, ни к городу вспомнив Хемингуэя.

Нет, не напрасно. Тут же началось действо из «Фиесты»: подкатили три черных лимузина и микроавтобус с шумными пассажирами. Кавалькада остановилась у начальнического дома, и из лимузинов вышли четверо вовсе нешумных клиентов, которые, взойдя на крыльцо, поднятыми ладонями поприветствовали оставшихся. Дождавшись, когда четверка исчезла за дверями, кавалькада сделала полукруг и остановилась у гостиничного входа. Вышло так, что Смирнов как бы встречал некую ответственную делегацию. Он и встретил – достал бумажку из кармана, развернул ее и начал читать на суржике:

– Дорогие товарищи, господа! Рад приветствовать вас в связи с прибытием на родную землю…

Сильно поддатые товарищи и господа вывалились из автомобилей. Те, кому положено: постояльцы Казарян, Фурсов, Торопов. И те, кому вовсе не положено: разошедшиеся вовсю, подпрыгивающие, перебегающие, машущие руками и беспрерывно щебечущие и кричащие разноцветные девицы. Подсобравшись, Казарян, вдохнув как можно больше воздуха, расправил грудь и строевым шагом направился к Смирнову. Не дойдя положенного, четко отрапортовал:

– Товарищ председатель государственной комиссии! Международный экипаж доставлен на родную землю в целости и сохранности.

Нет, не весь экипаж был доставлен в целости и сохранности. Среди девиц стоял с остановившейся счастливой слюнявой улыбкой на лице, с глазами, которые никуда не смотрели, как бы задремавший Олег Торопов.

– Они его развязали, эти суки! – понял Смирнов.

– Да что ты, Саня, беспокоишься? – пьяненькому Казаряну все казалось безмерно простым: – Завтра Олежек, отоспавшись, будет в полном порядке!

– Это ты будешь в полном порядке бесноваться, что его никак нельзя снимать. Как же ты не усмотрел, кинорежиссер сратый?

Подскакала блондинка, видно, была за главную, двумя руками уцепилась за смирновский рукав, слегка повисела на нем и кокетливо-пьяно спросила:

– Это вы нас суками обозвали?

– Сук, моя несравненная Мерилин, и без вас хватает! – отбрехнулся Смирнов.

– Правда, я на нее похожа? – страшно обрадовалась блондинка. – У меня снимок есть из иностранного журнала. Свою фотографию рядом положу – один к одному. А зовут меня Вероника. А вас – Александр Иванович.

– Ты зачем Олега напоила, Вероника хренова?

– Он все отказывался петь и отказывался. А как выпил, так запел, так запел! Он и сейчас нам споет! Олежек, петь будешь? – Олег утвердительно покивал пьяной головой. Вероника быстро спросила: – Ты в каком номере живешь, Олег?

Разорвав склеенные тяжелой слюной губы, Олег ответил с одним перерывом:

– В двести… пятом.

– Симка! – скомандовала Вероника. – В двести пятый за гитарой. Живо!

Шустрая Симка рванула в гостиницу. Рядом со Смирновым и Казаряном очутился Фурсов, истинно русское лицо которого не давало возможности скрыть восторг, ликование и внутреннее удовлетворение, охватившее обладателя этого лица.

– Все! – констатировал гуманный, как всякий писатель, Владислав. – Конец первой серии о супермене. Серия вторая – подзаборник!

Казарян, слегка встряхнувшись, сразу же ощутил неотвратимо надвигавшуюся опасность. Он кулаком ударил, небольно, себя по лбу и взвыл:

– Ну, если он съемку сорвет! Ну, если он съемку сорвет!

– Сорвет, и что тогда будет? – поинтересовался Смирнов.

– Ничего не будет, – упавшим голосом признался Роман. – Ничего.

Понимай, как хочешь. Смирнов принялся смотреть на молодых. Комсомольский вожак что-то прокричал обещающее честной компании из окна головной машины, и кавалькада двинулась в царство Франца, мужа Матильды. Визжа, как поросенок при кастрации, скатилась со ступеней шустрая Симка с гитарой в руках. Тотчас завизжали все девицы. От визга Вий-Торопов поднял веки, увидел гитару и обрадовался, как дитя:

– Гляди ты, моя гитара! И что ж мне с ней делать?

– Насри в нее, упившийся менестрель, – посоветовал Фурсов.

– А-а-а, писатель! – почти приветливо узнал его Торопов. – Я было подумал, что тебя партия с собой прихватила. Ты же здесь. Почему?

– Тобой любуюсь, – признался Фурсов. – Ни с чем не сравнимое удовольствие.

Девицы не столько разумом, сколько чувством, что все может случиться не так, как им хочется, ощутили надвигающийся скандал и мигом растащили в разные стороны двух мастеров слова.

– В закусочную! – зычно приказала блондинка-командир. – Там сегодня, слава Богу, Матильды нет. Любка дежурит, душа-человек. Олег, запевай!

Олег действительно пошел и действительно запел не свою, правда. Но строевую:

Невольно подбирая под ритм песни шаг, стальная эскадрилья стальных и хищных провинциальных птиц выстроилась за Олегом и стройно двинулась в закусочную. Тихо-тихо заныло сердце, сладостно заныло. Девятнадцать лет ему, сорок второй год, плац училища, пыль из-под ритмично топочущей кирзы и…

– Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится… – самостоятельно и себе под нос спел Смирнов.

– Пойду и я в закусочную схожу, – решил Фурсов.

– Справь себе удовольствие, – понял его Казарян. Фурсов и пошел. Кутаясь в халатик, на крыльце гостиницы появилась Жанна. Спросила, хотя и знала:

– Развязали Лелика паскуды эти?

– А ты-то где была? – злобно спросил Смирнов.

– Так меня же в списке приглашенных не было!

– По нахалке поехала бы!

– Менты тоже любят после драки кулаками помахать? – недобро спросила Жанна и опять об Олеге: – Теперь, до тех пор пока не рухнет, от стакана не оторвется. Из наших с ними кто-нибудь пошел?

– Писатель, – сказал Казарян.

– Из наших! – презрительно заметила Жанна. – Он Олегу через жопу водку клизмой готов загонять, чтобы тот был полное говно, а он, писатель, – герой и молодец.

– Что делать, Жанна? – решил посоветоваться Казарян.

– С Олегом неделю, по крайней мере, ничего. График съемок переделывайте, Роман Суренович. Зато ваш оператор наверняка завяжет для контраста. Маленькая, но польза, – ночной холодок достал под халатом голое тело, она зябко передернула плечами. – Съемку на завтра отмените?

– Нет, – упрямо решил Казарян. – Пейзажи поснимаем, Наташины проходы и проскоки с дублершей. На завтра легких концов предостаточно.

– Пойду спать, – с неудовольствием сообщила Жанна и удалилась.

– И я, – солидаризировался с ней Казарян. – Если засну. Когда же мы с тобой поговорим, Саня?

– В Москве скорее всего, – понял Смирнов. – Пошли, я тоже, видно, умаялся.

…Из холодильника вытащил последнюю крайкомовскую, свинтил ей головку, принес из ванной гладкий двухсотпятидесятиграммовый стакан, налил его до краев – первый за эти сутки, из вощеного пакета двумя пальцами – остаточным запахом брезговал – вытянул кусочек барской рыбки и без раздумий и колебаний с первого захода выпил все двести пятьдесят.

Сполоснулся под горячим душком не чистоты ради, а чтобы быстрей в комплексе с дозой сморило, поставил свои звенящие наручные часы на шесть часов и улегся в ожидании сна. Но сон не подпускала одна мысль: сегодня ночью обязательно убьют кого-то, если уже не убили.

Ранним-ранним утром его обнаружила домохозяйка. Тезка великого пролетарского поэта прокурор Нахтинского района лежал в густой и высокой траве у самого забора. Он лежал в луже уже коричневой крови проткнутый метровым железным штырем. На шее был повязан алый пионерский галстук.

– Да… – сказал Поземкин.

– Да… – подтвердил следователь.

Фотограф суетился, щелкал, медэксперт ждал своей очереди, любопытные, слава Богу, были за забором. Труп любопытным не был виден – загораживали забор и работники правоохранительных органов, и поэтому они негромко обсуждали происшедшее. Стоял раздражавший милиционеров гул: обсуждали хотя и негромко, но, несмотря на ранний час, обсуждавших было до полусотни.

– Как вы думаете, когда это могло произойти, Эдита Робертовна? – спросил следователь у хозяйки. Сухая, прямая, с острым и недоброжелательным лицом Эдита Робертовна подумала и ответила твердо:

– Не знаю.

– Когда вы его видели в последний раз?

– Вчера. Ровно без пяти минут семь вечера.

– Откуда такая точность?

– В семь часов по телевизору показывали кинофильм «Разные судьбы». У меня телевизора нет, и я пошла смотреть кино к Стефании Владиславовне. Соседке, – Эдита Робертовна широким жестом указала на дом, отстоявший от ее собственного метров на пятьдесят – шестьдесят.

– Когда вы вернулись домой?

– После кино мы пили кофе, разговаривали… – рассказывая, размышляла о времени Эдита Робертовна. – Я думаю, что где-нибудь в половине одиннадцатого.

– Владимира Владимировича уже не было дома?

– Не знаю. Дверь в его комнату была закрыта…

– На ключ? – перебил Поземкин.

Эдита Робертовна с непонятным удивлением посмотрела на капитана и ответила презрительно:

– Откуда я знаю?

– Вы за ручку не подергали? – продолжал донимать ее Поземкин.

– Я никогда без разрешения не дергаю ручек чужих дверей.

Понимая бесперспективность поземкинского метода, следователь спросил о другом:

– Когда вы подходили к дому, свет в его комнате горел?

– Нет.

– Это не обеспокоило вас? Вы не подумали, что он куда-нибудь ушел?

– Нет. Владимир Владимирович нередко ложится спать очень рано.

– Ложился, – поправил следователь.

– Ложился, – согласилась она.

Смирнов стоял у забора со стороны улицы и, положив подбородок на заборную жердь, слушал. Усмехнулся вдруг невесело: вспомнил, как почти на этом самом месте стираным комбинезоном висел пьяный, как зюзя, известный советский оператор Анатолий Никитский.

Блудливый милицейский глаз зацепил-таки Смирнова в толпе.

– Александр Иванович, что же вы в стороне? – запричитал Поземкин. – Честно признаюсь, не хотели беспокоить вас в такую рань, но если вы сами пришли… Помогайте, пропадаем…

Смирнов открыл калитку и вошел во двор. Поздоровался с хозяйкой.

– Здравствуйте, Эдита Робертовна, меня зовут Александр Иванович.

– Рада познакомиться, – откликнулась она. Смирнов был в джинсах, куртке, и поэтому вопрос ее был закономерен: – Простите, а вы – кто, Александр Иванович?

– Я-то? Вроде как консультант со стороны.

– Александр Иванович – подполковник милиции. Из Москвы, – быстро пояснил Поземкин.

– А я думала, что вы из съемочной группы! – призналась Эдита Робертовна.

– Это хорошо или плохо? – полюбопытствовал Смирнов.

– Хорошо, – твердо ответила она и посмотрела на Поземкина.

Фотограф отщелкал свое, отошел от трупа, уложил камеру со вспышкой в твердую кожаную сумку и спросил-сообщил:

– Я к себе пойду, чтобы побыстрее, а?

– Давай, давай, – добавил ему трудового энтузиазма следователь.

Не очень-то давал фотограф. Не спеша побрел по тихой мирной улице. Теперь очередь сидеть над тем, что было районным прокурором, пришла медэксперту.

– Вы его комнату осмотрели? – спросил у Поземкина и следователя Смирнов.

– Поверхностно, – признался следователь.

– Ну и? – поторопил Смирнов.

– Вроде бы ничего не тронуто, не взято. Никаких следов борьбы.

– А хозяйка?

– Хозяйка тоже так считает.

– Следовательно, только одна возможность: каким-то образом его выманили из дома.

– Весьма простым, – предположил следователь. – Постучался Ратничкин и сказал, что пришел сдаваться. По прикидкам, именно в это время его видели в Нахте.

– Видел, – поправил его Смирнов.

– То есть? – не понял следователь.

– Пока установлено, что видел Ратничкина в Нахте только Арефьев.

– Ну да, ну да, – согласился следователь с несущественной смирновской поправкой. – Весьма точно все ложится, Александр Иванович. Где-то без четверти восемь его видит Арефьев. Он отрывается от него: минут через пятнадцать-двадцать он здесь. Ждет еще минут десять-пятнадцать, пока стемнеет. Свет горит только у Владимира Владимировича. Ратничкин проникает во двор и стучит в дверь. Владимир Владимирович отпирает дверь и выходит на крыльцо…

– Дверь была закрыта на ключ? – перебил Смирнов.

– Мы никогда не закрывали входную дверь, пока кого-нибудь из нас не было дома. Когда я вернулась, дверь, как всегда, была открыта, – дала пояснения Эдита Робертовна.

– В любом случае он постучал, – настаивал на своем следователь. – А когда прокурор вышел, нанес ему удар, оттащил к забору и пробил штырем.

– И вдобавок повязал пионерский галстук, – дополнил Смирнов. – Имело ли смысл все это делать?

– Что – все? – недовольно спросил следователь.

– Волочить к забору, пробивать штырем, повязывать красный галстук.

– Месть, Александр Иванович, месть! С воровскими вызовом и показухой!

– В жестоком цейтноте времени, зная, что с минуты на минуту замкнется оцепление… Да он полный идиот, ваш Ратничкин, – Смирнов посмотрел на курившего следователя виновато и попросил: – Не дадите ли закурить? Вроде бы бросил, а сегодня прямо невтерпеж.

Следователь рассмеялся сочувствующе, достал старомодный кожаный портсигар и предложил Смирнову стройный ряд беломорин. Смирнов деликатно вытянул одну, подождал следовательской спички и от души сделал первую затяжку. Лучше, прямо-таки совсем хорошо. Смирнов привычно замял папиросу и осмотрел посветлевший мир.

Подошел медэксперт и сказал, не обращаясь ни к кому:

– Можно увозить.

– Он – сирота, воспитанник детского дома, – неожиданно резко заговорила Эдита Робертовна. – Кто его похоронит?

– Государство похоронит, – решил Поземкин.

– Он – маленький-маленький человек, а государство большое-большое. К кому мне обратиться, чтобы помогли похоронить Владимира Владимировича по-божески?

– Владимир Владимирович ничего общего с церковью не имел, – заметил следователь.

– Я тоже ничего общего не имею с вашей церковью. Я – католичка. Он был хороший человек и имеет право на божеские похороны.

– Обратитесь в райисполком, – морщась, посоветовал следователь.

– Пусть райисполком обращается ко мне, – сказала Эдита Робертовна и ушла в дом.

– Дама, – с уважением признал Смирнов. – Когда его похоронить можно будет?

– Хоть завтра, – ответил медэксперт. – Случай простой, я часа за два управлюсь.

Как раз в это время во двор вползал «Рафик» скорой помощи.

– Док, я к вам часика через три загляну? – попросился Смирнов и спохватился: – Извините за дока. МУРовская привычка.

– Ничего, даже красиво – по-иностранному! А что вы хотите знать? Кое-что я уже сейчас могу сказать. Правда, приблизительно.

– Лучше через три часа, но точно, – решил Смирнов. – Ну, ни пуха, ни пера вам!

– К черту, к черту! – прокричал в его спину следователь, а Поземкин в отчаянии взмахнул руками и взмолился:

– Александр Иванович, не уходите! Хотя бы план первоочередных мероприятий поможете нам составить!

– Первоочередное мероприятие – оно одно-единственное – поймать убийцу, – остановившись, назидательно произнес Смирнов. – Так что действуй, Поземкин. Ну, а в ментовку я загляну. Со временем.

Он стоял у стойки напротив Матильды и смотрел ей в глаза. Потом положил ладонь на ее запястье и сказал:

– Здравствуй, Тилли, радость моя.

– Добрый день, Александр Иванович, – Матильда еле-еле улыбалась. – Выпьете?

– Мать моя, раннее утро! – изумился Смирнов.

– Я уже и не знаю, какие у вас привычки, – Матильда мимо Смирнова посмотрела в дальний угол. Смирнов обернулся. За угловым столиком, уронив голову на столешницу, сидел и спал менестрель Олег Торопов. Гитара стояла, прислоненная к стене.

– Давно? – спросил Смирнов.

– Спит или сидит?

– Спит.

– Минут тридцать – сорок. Я на смену в шесть вышла, он еще сидел, на гитаре наигрывал. Потом народ ввалился с новостью страшной о прокуроре. Он услышал, попросил полный стакан, выпил за упокой души хорошего человека, сказал всем, кто здесь был, что они – собаки, готовые лизать руки любому, давшему кружок колбасы, и отключился. Местные бить его хотели, но беспамятного постеснялись.

– Повезло, значит, Олежке, – резюмировал Смирнов.

Матильда смотрела на него и ждала вопросов. Понимала, что он с вопросами пришел. Но все нарушил боевой, как петух, здоровенный и развеселый водитель скотовозки. Гремя подкованными сапогами, он прошел к буфету, полуударом плеча отодвинул Смирнова в сторону, положил две лапы-лопаты на стойку и шепелявым басом поделился своими ощущениями от посещения Нахты:

– Весело вы здесь живете! Как ни заеду – свеженький труп!

– Вы нехорошо говорите, – указала Матильда. – Вы говорите, как неумный человек.

Ощущая себя любимцем всего живого, шоферюга сначала постепенно входил в изумление, а затем сразу же вошел в приблатненную ярость:

– Ты, курва, знай свое место! На цырлах туда и обратно: котлеты и сто пятьдесят.

– Не хами, порчила, – тихо потребовал Смирнов.

– Ты! Фраерок! – тонким голосом – считал, что так больше унизит, воскликнул шоферюга и совершенно неожиданно сделал Смирнову шмазь – всей растопыренной пятерней провел по лицу.

Смирнов правым крюком так коротко ударил шоферюгу в солнечное сплетение, что Матильда и не поняла, что произошло. Она видела только, что шофер-здоровяк, согнувшись под прямым углом, пятился, не дыша, к ближайшему столику.

– Вы что ему сделали? – неодобрительно спросила Матильда.

– Вежливости научил, – объяснил Смирнов и сей же момент по ее глазам понял, что происходило за его спиной. Он сделал молниеносный шаг вправо, пропуская стул, который обрушился на ту часть стойки, где он только что стоял. Сиденье и четыре ножки разлетелись на составные и сломанные части, а правая нога Смирнова с крутого и стремительного разворота на левой нанесла шоферу-мстителю безжалостный удар по животу. На этот раз шофер не пятился, он летел через зал. Он долетел до стены и пристроился так, будто век там сидел.

– Вы его убили? – спросила Матильда.

– Я его пожалел, Матильда, – ответил Смирнов. – Поболит у него животик с недельку, и все пройдет.

Шоферюга не спеша отходил от шока. Смирнов склонился над ним, поинтересовался:

– Котлет-то уже, наверное, не хочешь?

– Не-е, – подтвердил шоферюга.

– Тогда езжай.

– Сейчас, – покорно согласился тот и медленно поднялся по стене, помогая спине обеими своими лапами-лопатами.

– И Бога благодари, что я тебе двести шестую не делаю, – Смирнов развернул шофера от стены, хотел было легким толчком направить его к выходу, но вдруг вспомнил главное: – Матильда, а сколько сломанный стул стоит?

– Двадцать семь рублей пятьдесят копеек.

– Советую тебе заплатить за этот стул, – сказал Смирнов. – Деньги-то есть?

– Есть, есть, – подтвердил шофер, вынул бумажник, вытянул три красненьких, протянул Смирнову.

– Ей, – Смирнов кивком указал на Матильду.

С трудом дойдя до стойки, шофер отдал деньги Матильде. Та протянула ему два с полтиной сдачи, и он, мало что соображая, со сдачей в кулаке двинулся к выходу. В дверях его осенило:

– Ты – мент! – крикнул он Смирнову и приступил к спуску по лестнице.

– Таких, наверное, только так и учить надо, – вдруг догадалась Матильда.

– Таких уже ничему не научишь, – грустно сказал Смирнов. – Разве что бояться. Да и то только тех, кто сильнее его.

– Вы хотели о чем-то меня спросить, Александр Иванович? – она первой начала серьезный разговор.

– Так точно, птичка моя.

О, Господи! Еще один! Этот шофер вошел вежливо, даже кепку снял. Осмотрелся, покашлял, поздоровался:

– Здравствуйте. Можно мне котлеты, Матильда?

– Можно, – сообщила она. – И сто пятьдесят?

Шофер малозаметно покосился на Смирнова и весьма неправдоподобно отказался:

– Да не-е! Сегодня не буду!

– Вы последний? – поинтересовалась Матильда.

– За мной на приемке – два часа профилактики, – подтвердил шофер.

Он с котлетами ушел подальше, и Матильда свободно сказала:

– Времени у меня сейчас много, Александр Иванович. Вопросы задавайте.

– ВОХРовца Арефьева и механика Жабко – знаешь таких?

Опять ямочки на щеках. Улыбка, вызванная непонятливостью Смирнова.

– Я знаю всех мужчин города Нахты. Они – мои клиенты.

– Все?

– Все, за исключением секретаря райкома и председателя райисполкома.

– Арефьев и Жабко – твои ухажеры?

– У стойки все мужчины становятся моими ухажерами.

– Я серьезно, Тилли.

– Арефьев пытался как-то за мной поухаживать. Он забыл, что держал за колючей проволокой моего отца. Я ему напомнила.

– Но, я думаю, это его не остановило?

– Это – нет. Я его остановила.

– Ну, а Жабко?

– Дурачок, – почти ласково сказала Матильда.

– Ой, смотри, Тилли! Где жалость, там и любовь!

– Это у русских. Ау меня где жалость, там и неуважение.

– А как они – дружат, часто вместе бывают, вдвоем выпивают?

– Они соседи. Один дом на две семьи. Изредка вместе выпивают.

– Жабко – дурачок, потому что глупый или потому что слабый?

– Потому что никакой. С одними – один, с другими – другой. Да, слабый.

– Сюда часто заходит?

– Каждый день, когда я дежурю.

– А когда другие дежурят?

– Не заходит.

– И в правду влюблен! – обрадовался Смирнов.

– Это его дела, – сухо заметила Матильда.

– А твои?

– Давайте за столиком посидим, – предложила Матильда. – Мне еще сутки на ногах.

Они устроились рядом с Олегом. Матильда принесла чайник и две чашки. Они пили чай. Хороший чай, Матильда постаралась.

– Почему чай? – выпив чашку, удивился Смирнов. – Ты же немка, кофе должна любить.

– Вы же русский, да еще москвич. Значит, чай любите.

– Кто здесь чай любит? – спросил страшным голосом Олег Торопов. Он оторвал голову от стола и шарил безумным взором по залу.

– Очнулся или так, проблеск? – спросил у него Смирнов.

– А про тебя песню так и не сочинил, – вполне разумно огорчился Олег.

– Еще сочинишь. Из штопора выйдешь и сочинишь.

– Нет. Уже не сочиню, – решил Олег, откинулся на спинку стула, положил руки на стол и, трижды сжимая-разжимая кулаки, опробовал их. Потом поднял и раздвинул пальцы. Тремор был, но небольшой. Устал, вернул руки на стол и попросил в проброс: – Плесника-ка мне, будь добра, Матильда.

– Надо ему? – спросила она у Смирнова.

– К сожалению, надо.

– Сколько?

– Пятьдесят, – решил Смирнов.

– А почему не сто пятьдесят? – закапризничал Торопов.

– Мне надо с тобой парой слов перекинуться, а от ста пятидесяти ты опять в отруб уйдешь.

Матильда принесла пятьдесят и, зная теперь московские алкоголические привычки, кусок черного хлеба. Олег смотрел на стакан долго-долго, а затем стал двигать его по столу в разных направлениях. Подвигав достаточно, придвинул к себе и, нечаянно нюхнув, попросил:

– Не смотрите на меня сейчас, пожалуйста.

Матильда снова присела за столик Смирнова. Они не смотрели на Торопова – не велел. Они не смотрели друг на друга – стеснялись, они смотрели в окно, за которым был поворот пыльной дороги.

Невидимый Олег вздохнул глубоко, гулко сделал одноприемный глоток и закашлялся. Кашлял долго. Откашлявшись, тяжело дышал. Звякнули струны, видимо, взял в руки гитару и, проверяя себя, чистым голосом запел не свое:

На пороге закусочной стояла Жанна и слушала трогательный романс. Дослушала до конца и детским голосом предложила:

– Лягим в койку, Лёлик?

– Это из старого анекдота про сватовство советского генерала! – громко и ясно объявил Олег, радуясь тому, что с памятью у него все в порядке.

– Жанна, мне бы с ним поговорить… – сказал Смирнов.

– Через четыре часа, – безапелляционно решила Жанна. – Я специально со съемки отвалила, чтобы его уложить. Сейчас я его в номере уложу, на ключ закрою, а со съемки приеду и выдам его тебе для разговора. А сейчас все равно бесполезно. «Хризантемы» – это только миг между прошлым и будущим. Вон, смотрите, опять поплыл!

Действительно, поплыл. Гитара со стоном упала на пол, а подбородок Олега – на грудь. Руки свесились.

– Сейчас, сейчас, миленький! – засуетилась Жанна, пытаясь за талию приподнять Торопова. Но он уже был как бы без костей – не уцепишься.

– Я его доведу, – решил Смирнов. – А ты присядь. Выпить хочешь?

– Разве что нервы успокоить, – Жанна зевнула и села за стол.

– Что будете пить, Жанночка? – поинтересовалась Матильда.

– Коньячку бы граммов пятьдесят, Тилли, миленькая! – помечтала Жанна.

Матильда без слов пошла к стойке.

– Когда вы в гостях у прокурора были, о чем он с вами говорил? – спросил Смирнов у Жанны. Но ее голова была занята другим: пьяным Тороповым, своим отсутствием на съемке, коньяком, который сейчас выпьет, Нахтой, которая стала бешено ее раздражать. Ответила рассеянно:

– Да не помню я, Санек!

– Может, вспомнишь? – подхалимски попросил он.

– Может и вспомню, – для того чтобы отвязаться, пообещала она.

Коньяк Матильда подала в рюмке и конфеты принесла. Жанна медленно выпила и, пошелестев бумажкой, зажевала конфету.

– Почему все хорошие русские люди пьют? – ни с того, ни с сего спросила Матильда.

– От безделья, – сказала Жанна. – Спасибо тебе, Тилли, – положила три рубля на стол и предложила Смирнову: – Повели?

– Повели, – согласился Смирнов и, подойдя к Олегу, поднял его со стула, подцепив под мышки. Поднимать квашню без костей было необыкновенно тяжело, но когда Олег встал на ноги, в нем по непонятным причинам образовался некий конструктивный стержень, помогавший ему сохранять вертикальное положение. Он даже попытался нагнуться, чтобы подобрать с пола гитару, но это было сверх его сил. Смирнов с завидной реакцией сумел подхватить стремительного пошедшее головой вниз тело менестреля и вновь перевести в вертикальное положение. Держа его за талию, Смирнов предложил:

– Пойдем со мной, Олег. А гитару Жанна понесет.

– Действительно, – Олег удивился, что такая простая мысль не пришла ему в голову, и осторожно сделал первый шаг. С легким шатанием, но получилось. Второй, третий, четвертый. У дверей Олег осмотрел всех и счастливо отметил: – Действительно!

На лестнице пришлось, конечно, помочь ему. Идя ступенькой ниже, Смирнов придерживал его за талию. Сзади в полной готовности подхватить падающего на спину шла Жанна с гитарой.

До каре шли по нынешним возможностям недолго – минут пятнадцать. В благостном начальническом покое остановились отдохнуть, посадив отдавшего все силы бесконечному путешествию Олега на щегольской садовый диван.

Светило несильное невредное солнце, журчали под ветерком листья лип, птичка какая-то нежно чирикала. И надо же! Из гостиницы вышел писатель Фурсов с этюдником.

С пьяным только бы взглядами не встречаться. А встретился – пропал. Писатель встретился взглядами с пьяным бардом.

– Пэнтр! – завопил Торопов. – Пэнтр выходит на поиски неуловимой игры света и тени. Фурсов – Монэ, Фурсов – Ренуар, Фурсов – Сёра!

– Заткнись, пьяная тварь, – очень тихо сказал Фурсов.

– Я не заткнусь, мой милый Владислав, – почти продекламировал Олег, а Жанна, очень ровно аккомпанируя себе на гитаре, мужественно спела:

– И ты заткнись, киношная подстилка, – посоветовал писатель Жанне.

– Не зарывайся, паренек, – предупредил его Смирнов. – Я могу сделать тебе больно.

– Видите, сколь он бездарен? – обратился к городу и миру вольно сидевший на скамье Торопов. – Видите, сколь он однообразен? – голос народного певца окреп, мысли интегрировались ненавистью, и он уже произносил речь: – Граждане замечательного города Нахты, к вам обращаюсь я, друзья мои!

Отдельные посетители казенных учреждений пожилые пенсионные родственники районного начальства, отдыхавшие во дворе по утренней прохладе, детский контингент, свободный от обязанностей и забот, речью Олега Торопова заинтересовались, но одни от застенчивости, другие из осторожности, третьи по беззаботности приближаться не собирались: слушали издалека.

– Только что писатель Владислав Фурсов пытался заставить замолчать меня и нашу подругу Жанну. Боже, как это было беспомощно и пошло! И, главное, одно и то же. Как все его сочинения. Любое человеческое деяние есть поступок в проживаемой человеком жизни. Книга, настоящая книга – поступок вдвойне. В жизни реальной и в жизни вымышленной. Но может ли быть поступком книга, глазным пафосом которой является лозунг «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза»! Да она и так здравствует и процветает. Хотя, наверное, и получает дополнительное удовольствие, когда известные писатели, которых известными назначила она, осторожно и любовно лижут ей жопу…

– Безобразие! – донесся издалека слабый пенсионный вскрик.

– Молчать! – рявкнул Торопов, и все испугались. – Я еще не закончил речь. Бездарности кажется, что у нее есть все, чтобы стать талантом. Руки, ноги, голова, уменье водить пером по бумаге, заставлять вымышленных людей говорить, двигаться и сообщать нечто. Но бездарности, как и ее героям, нечего сообщить урби эт орби кроме лозунга «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза»! Жанна, давай!

И Жанна патетически повторила:

– Кощунство! – опять возник колеблющийся голосок.

– Молчать! – опять приказал Олег. – Последний пассаж.

Владислав Фурсов, не отрываясь, глядел на Олега и слушал все, что тот говорил:

– Последний пассаж, – повторил Олег. – На природу пэнтр Владислав Фурсов! – Где-нибудь ты найдешь чудесную полянку, приляжешь на траву, подложишь под голову этюдник и заснешь сладким сном, в котором твоя кисть будет творить на полотне равное Ренуару, Ван-Гогу и Врубелю. Но только не просыпайся, Владислав, не просыпайся!

Затихли все и всё. Кроме шелеста листьев и чириканья птичек. Фурсов глянул на уже прикрывшего утомленные глаза Олега и, не торопясь, двинулся к выходу из цивилизованного прямоугольника. Искать чудесную полянку, наверное.

– Дальше поведем? – посоветовалась Жанна со Смирновым.

– Обязательно. С него портки и башмаки снять – он сразу себя пьяным почувствует и прилечь захочет, – решил Смирнов. – Взялись, Жаннета!

Взялись. Поднять-то, подняли, но в этот раз барда кидало из стороны в сторону. Смирнову пришлось перекинуть правую руку Олега себе через шею и, чтобы умолить барда держаться за эту шею покрепче, страстно шепнуть ему в ухо: «Обними, приласкай, приголубь, поцелуй!» – из старинного романса. Олег заулыбался, поняв шутку, и в благодарность держался за Смирнова крепко.

Но подполковник шибко умаялся. Кинув Торопова на кровать в его номере, присел на стул и долго не мог отдышаться. И Олег отдыхал. Раскинув по одеялу руки и упершись затылком в стену. Жанна положила гитару на стол и спросила Смирнова:

– Ты один с ним справишься? А то меня машина ждет.

– Езжай, – разрешил Смирнов и стал стягивать с Олега сначала башмаки, а потом портки. Жанна проследила за началом этой нелегкой операции, решила, что все в порядке, и ушла. Смирнов стащил с Олега и куртку. В майке, в трусах и носках Торопов почувствовал себя свободным, отчего вольнолюбиво шевелил пальцами ног.

– Спать будешь? – спросил Смирнов.

– Не-е, – бойко отозвался Олег.

– Тогда поговорим.

– Рано, – возразил Олег и поднялся, с трудом удерживаясь за низкую спинку кровати. Постоял, оторвался от спинки, и как канатоходец, просчитывая каждый шаг, добрался до одежного шкафа, открыл его и, уже не бережась, рухнул на колени перед дорожной сумкой, стоявшей внизу. Он не искал, не рылся в рубашках и трусах, он очень хорошо знал, где это находилось. Он вытащил большую с черной этикеткой бутылку «Посольской» и робко прижал ее к груди.

– Значит, знал, что здесь запьешь? – спросил Смирнов.

– Знал, – ответил Олег и протянул бутылку Смирнову, чтобы самому по рассредоточенности не разбить. – Стаканы вон в той тумба не третьей полке.

Смирнов поставил бутылку на стол, достал стаканы, достал пачку печенья, два яблока (одно надкусанное), расставил тарелки, положил для порядка ножи, чтобы яблоки культурно чистить.

– Может, сначала все-таки поговорим? – опять заканючил Смирнов.

– Нет, – уже командовал менестрель. – Сначала выпьем.

Бороться было бесполезно. Тогда Смирнов внес разумное предложение:

– Тебе – пятьдесят, а мне с устатку – сотку.

– И мне сотку! – закапризничал Олег.

– Я знаю, сколько тебе сейчас надо, а ты не знаешь.

– Водка моя, сколько хочу, столько и пью, – вдруг загордился Олег.

– Ты еще у меня тут повыступай! – разозлился Смирнов. – Будешь капризничать – вылью твою водку в раковину! Сказано – пятьдесят и получишь пятьдесят!

– Ну, хоть пятьдесят налей. Только побыстрее!

Подавив восстание, Смирнов справедливо разлил, как было договорено. Олег цапнул свой стакан, хотел сразу же хватануть, но, вспомнив, что его сюда доволок на себе Смирнов, произнес короткий, но благодарственный тост:

– За твое здоровье, Саня.

И некрасиво выпил. Чавкая, откусил от яблока, пососал откушенный кусок, вынул его изо рта двумя пальцами и положил на тарелку. Противно было пить под такую картинку, но Смирнов выпил.

– Налей еще, – попросил Олег.

– Сейчас, – пообещал Смирнов, поднялся, осторожно перевел барда со стула на кровать, положил на бочок, снял с него носки, вырвал из-под него одеяло, прикрыл им страдальца и предложил: – Отдохнешь немного и еще налью.

– Не обманешь? – спросил Олег, сжимаясь в калачик и закрывая глаза.

– Не обману, – твердо сказал Смирнов и стал ждать, когда Олег заснет. Ждал не долго: клиент трижды дернулся, дважды простонал жалобно, а потом глубоко и ровно задышал. Заснул. Часа на три-четыре, не больше.

С чувством исполненного долга Смирнов позволил себе постоять под солнышком пяток минут. Чудесно было, томно. Потяжелели веки, притупились мысли, активно существовала и требовала малого действия лишь одна. А ну их всех! С трудом отряхнувшись от нее, Смирнов посмотрел на часы. Без пятнадцати девять. До визита в больницу час пятнадцать. Рано.

Решил заглянуть к управделами райкома партии. Впустили с трудом, только с помощью порученца Васи: у Смирнова не было с собой партбилета.

Табличка была хороша: бордо с золотом. По бордо золотом: «Управляющий делами районного комитета КПСС тов. Лузавин Э. С.». Смирнов постучал. Не приглашали. Постучал еще. Дверь приоткрылась, и в щели появилось удивленное хорошенькое девическое личико:

– А почему вы просто не зайдете?

– Я думал, что дверь напрямую к нему, – признался Смирнов.

– А вы – подполковник Смирнов! – радуясь своему всезнанию, сказала девица.

– Это ты меня вчера в окно видела, – применил дедуктивный метод подполковник, – когда я в машину секретаря влезал. Что подполковник приехал, тебе начальник сказал, а из пассажиров первой «Волги» ты только меня не знала. Теперь к делу: как тебя зовут?

– Луиза, – немного стесняясь, призналась она.

– Ты не стесняйся, очень даже красиво – Луиза, – посоветовал Смирнов. – И последний вопрос: что значат инициалы Э. С. при фамилии Лузавин?

– Эрнест Семенович, – сообщила Луиза. – Доложить о вас?

Она уже, гостеприимно распахнув дверь, ввела его в довольно обширный и хорошо обставленный предбанник.

– Подожди минутку, Луиза. Отдохну самую малость в подходящем креслице, – креслице в самом деле было подходящее – мягкое, удобное. Смирнов, нарочито покряхтывая, устроился в нем: – Старость не радость.

– Вы еще не совсем старый, – успокоила его Луиза. – Всего года на два старше Эрнеста Семеновича. Так я доложу?

– Ну уж если так тебе отвязаться от меня хочется, тогда докладывай.

– Просто у Эрнеста Семеновича сейчас окно, и вам никто мешать не будет, – оправдалась Луиза и скрылась за тяжелой, обитой натуральной кожей дверью. Тут же вновь объявилась: – Эрнест Семенович вас ждет.

Не моложе был Эрнест Семенович Смирнова. Может быть, даже и постарше. Но гладкость щек и шеи, идущая от излишних десятка килограммов, убрала глубокие морщины, спрятала натруженность рук, прикрыла присущую этим годам уже заметную на глаз изношенность.

– Выходной день, а вы – на боевом посту! – поздоровавшись, начал для разгона никчемный разговор Смирнов.

– Да и вы, Александр Иванович, не на рыбалке, – откликнулся весело Лузавин Э. С. и тут же посерьезнел: – ЧП, такое ЧП, что дальше некуда. В райкоме все на местах.

– Это хорошо, что все на местах, – размышляя, глупо заметил Смирнов: – Вы, Эрнест Семенович, не обидетесь, если я задам вам несколько вопросов, мало относящихся к недавним событиям и в какой-то мере бестактных?

– Если это поможет раскрыть преступления, я готов ответить на любые вопросы.

– Вы по прежней работе знали Власова?

– Он был рядовым надзирателем, а я – начальником кустового управления лагерей этого района. Чувствуете расстояние? Я не знал Власова, Александр Иванович.

– Ну, а ВОХРовца Арефьева вы не можете не знать. Небось, каждый день при входе в райком встречаете.

– Вы без подходцев, Александр Иванович. Я ничуть не стыжусь своей прежней работы. И именно по ней я хорошо знал образцового офицера Петра Арефьева. И я рекомендовал его на нынешнюю работу.

– Образцовый, как вы говорите, офицер – и в рядовые ВОХРовцы. Не сходится как-то. Может, не нравится он вам, Эрнест Семенович?

– Петр на руководящую работу не рвался. Хотел жить спокойно.

– И получилось у него жить спокойно?

– По-моему, да. Хорошая семья, любимая и любящая жена…

– А как же Матильда? – перебил Смирнов.

Лузавин улыбнулся снисходительно и даже как бы подмигнул заговорщицки: мол, что уж между нами, мужчинами темнить:

– Вполне объяснимая и оправдываемая слабость.

– Объяснимая и оправдываемая… – повторил Смирнов. – А Роберта Евангелиевича Воронова вы сразу определили на ответственный хозяйственный пост.

– Директором филиала совхоза Воронова назначил секретариат райкома.

– Но рекомендовали-то вы?

– Я, – без колебаний признался Лузавин. – Волевой, обладающий незаурядными организаторскими способностями, умеющий и любящий работать с людьми…

– А кем он в зоне был? – опять перебил Смирнов.

– Заместитель начальника лагеря по воспитательной работе.

– И как воспитывал?

– Хорошо, – с плохо скрываемой холодной яростью ответил Лузавин. – Я готов еще раз повторить, Александр Иванович: двадцатилетняя работа в лагерях не дает мне оснований для угрызений совести. Я честно делал нужное дело.

– Всю войну – здесь? – не скрываясь, удивился Смирнов.

– Да. И выполнил свой долг: люди, которые могли дестабилизировать обстановку в тылу воющей страны, были надежно изолированы мной.

– И те, что по пятьдесят восьмой, – добавил Смирнов.

– Я устал от этой демагогии, Александр Иванович. Еще какие вопросы имеются?

– А кто такой Иван Фролович, фамилию, правда, не запомнил?

– А, Ванюша! – ностальгически улыбнулся Эрнест Семенович. – Правая рука Воронова, руководитель художественной самодеятельности в лагере.

– Что ж, спасибо за сведения, – Смирнов поднялся. – Если возникнет нужда и мне придется вновь вас навестить, не прогоните?

Говоря дежурные слова, Смирнов внимательно изучал гладкую моложавую физиономию Эрнеста Семеновича – ждал понятной реакции человека, у которого не спросили ничего: зачем же ты все-таки приходил? Но ни в мимике, ни в жесте, ни во взгляде – ничего, кроме казенной вежливости. Крепкий мужичок, крепкий.

– Буду только рад, – ответил Лузавин, но напоследок все-таки не утерпел: – Ну, а как расследование? Продвигается?

– Это я все продвигаюсь. Вот сейчас двинусь Роберта Жабко порасспросить. – Смирнов вдруг – осенило! – удивился страшно: – Что это у вас Робертов, как собак нерезаных!

– Вероятно, мода, – объяснил Лузавин и протянул руку.

Но не к Жабко пошел Смирнов. Вышло время, отпущенное медэксперту. Типовая районная больница, такая же как в Пушкино, в Меленках, в Козьмодемьянске: три этажа, белые стены, окна без занавесок, чахлый садик перед парадной стороной, в котором, сидя на поломанных скамейках, грелись на солнышке или раздраженно общались с родственниками больные в бледно-сиреневых байковых пижамах и халатах.

– Как мне найти патологоанатома? – спросил Смирнов у справочного окошка.

– Обойдете здание, а за ним – одноэтажная пристройка. Он там, – не любила справочная дама патологоанатомов и их посетителей. Да и не за что их любить.

Смирнов обогнул главное здание и, как ему показалось, попал на свалку. Искореженные бело-ржавые кровати, расколотые судна, гнутые никелированные термостаты, остатки деревянной мебели, битый кирпич, ломаная облицовочная плитка – все это образовало три в рост человека разлапистые кучи. По заднему двору определял хозяина Смирнов. Хозяин городской больницы был полное говно.

Смирнов постучал в обитую жестью дверь. Открыл сам медэксперт. Черт, забыл его имя, отчество, и имя – отчество следователя забыл. Надо бы у Поземкина узнать. Но пока лишь так, на легком, вроде бы, юморе.

– Как дела, многоуважаемый док из Скотланд-Ярда?

– Только что закончил прокурора, – сообщил тот, отодвинулся в сторону, приглашая: – Прошу к нашему шалашу, – и вместе со Смирновым вышел в канцелярскую комнату для бумажного оформления причин разнообразных смертей. – У меня для работы условия ужасные. Ужасные! Стол, инструментарий уровня каменного века. А о холодильнике и говорить не хочу.

Медэксперт стянул с трудом резиновые перчатки, под халатом порылся в кармане пиджака, достал пачку сигарет «Ароматные», спички и бурно закурил. Комнатушка мигом наполнилась сладковатым дымом. Смирнов помалкивал, понимал: человеку надо отряхнуться от профессиональных подробностей.

– Спрашивайте, – сказал доктор, вертикально воткнув чинарик в медицинский тазик, заменявший пепельницу.

– Причины смерти?

– Как и в первом случае, так и во втором, смерть наступила от страшной силы и умело нанесенного удара по голове тяжелым металлическим предметом. Убитого тут же пробили насквозь железным заостренным стержнем.

– Почему – сразу?

– Это легко определяется по количеству вытекаемой крови. Когда кровь вытекала из этих тел, она была теплая, еще не начавшая сворачиваться.

– Объяснимого на бытовом уровне смысла прокалывания штырем нет никакого. Может, док, этот смысл имеется с медицинской точки зрения?

– Держи карман шире! Просто зверство, садизм какой-то некрофильский! Тем более, что наносивший удар кастетом знал – убивает с первого раза.

– Оба убийства похожи? И, если есть расхождения, в чем?

– Оба убийства, по сути, идентичны. И скорее всего осуществлены одним и тем же предметом.

– Тяжелым кастетом, как говорят мои клиенты, темняком. Теперь, хотя бы приблизительно, как и откуда были нанесены удары. Справа, слева, снизу, сверху, спереди, сзади?

– Оба удара очень похожи. Но как понять, откуда били? Если спереди, то справа, если сзади, то слева… Нет, нет, точно ответить вам не могу.

– Оба убитых весьма небольшого роста. Как вы думаете, убийца был выше их?

– Ничего не могу сказать, – мрачно произнес доктор и вдруг страшно разозлился: – Да поймите же вы, я – не судебно-медицинский эксперт, я – районный патологоанатом, который исследует людей, скончавшихся естественной смертью для того, чтобы узнать правилен или неправилен был метод лечения!

– Доктор, можно мне на них глянуть? – тихо попросил Смирнов. Доктор достал еще одну «Ароматную», прикурил от своего же окурка, затянулся, успокоился и согласился:

– Если вам так хочется. Правда, Власов собран и сшит – сегодня похороны, а прокурор пока сильно разворочен.

Доктор услужливо открыл жестяную дверь побольше, и изнутри дыхнуло холодом.

Смирнов пробыл в морге минут пять. Прикрыл за собой дверь, передернул плечами, попросил:

– Дайте закурить, доктор, будьте добры.

– Бросили, что ли? – грубовато-доброжелательно поинтересовался доктор, протягивая Смирнову пачку «Ароматных». – А мне никак нельзя: единственное спасение от здешних благовоний. Ну, выяснили что-нибудь?

– Да так… – неопределенно ответил Смирнов и закурил. – Умыться можно?

– Валяйте, – доктор кивнул на раковину в углу комнаты.

Отвыкая от морга, Смирнов медленно брел по Нахте без цели. Потом вспомнил про цель и бойко зашагал к закусочной.

У Матильды дым коромыслом: опять косяком пошли шоферы. Она увидела Смирнова, покивала, давая ему знать, что увидела, и кивком же указала на угловой пустовавший в полутьме столик, за которым утром сидел Олег Торопов.

– Все в порядке, мальчики? – громко спросила у зала Матильда. Мальчики-шоферюги без слов – помотали головами, помычали – ответили утвердительно, и она направилась к столу Смирнова. Уселась, спросила, добро усмехнувшись: – Вопросы будете задавать, которые утром задать не успели?

– Если бы вопросы! Просьба, Тилли.

– Просите, – предложила она.

– Ты Коммерцию знаешь?

– Я ею занимаюсь, но не знаю, наверное.

Смирнов заржал, ржал долго, а потом сказал:

– Извини меня, Тилли, я совсем не о том. Директор столовой в леспромхозе Межаков Валерий Евсеевич – твой подчиненный?

– Наоборот, он – мое начальство. Моя закусочная – его филиал.

– Непонятно. Ты – в райцентре, он – в глубинке.

– Очень даже понятно. При таком положении начальников вдвое больше надо. В райторге есть начальник надо мной и начальник над Межаковым. А еще есть начальник над торговой сетью столовая-закусочная. А над всеми тремя начальниками четвертый начальник – начальник общепита.

– Я тебя о Коммерции спрашиваю, а ты мне начальниками голову морочишь! – рассердился Смирнов.

– Коммерция – это Валерий Евсеевич? Ему подходит это прозвище, правда.

– Не прозвище, а кличка, кликуха!

– Вы мне нравитесь, Александр Иванович. Не кричите на меня, пожалуйста!

– Смотри, ты! – восхитился Смирнов. – Глубоко же запрятан немецкий женский бесенок. Сидит в тебе бес, Тилли, сидит!

– А я? – тихо спросила Матильда. – Не бес, который во мне сидит, а я? Я вам нравлюсь?

Вогнала, чертовка, в смущение лихого милиционера. Смирнов подумал и решился ответить так, как все есть:

– Нравишься. Очень.

– Господи, как хорошо, – еще тише сказала Матильда.

– Что – хорошо? – поинтересовался толстокожий мент.

– Что я вам нравлюсь.

– Матильда! – заорал от стойки новоприбывший водила. – Котлеты и сто пятьдесят!

Матильда встала, на ходу погладила смирновскую ладонь, лежавшую на столе, и пошла отпускать котлеты и полторашку! Когда вернулась, то поняла, что Смирнов за этот короткий отрезок времени с лирикой покончил.

– Как ты при необходимости с Коммерцией связываешься? – спросил он.

– По телефону.

– Телефонный узел автоматический или с девочкой?

– Телефонистка на коммутаторе.

– Мне необходимо сегодня увидеть Коммерцию, Тилли. Ты его в город под благовидным предлогом вытащить не можешь?

– Могу. У меня водки на день, не больше, осталось.

– Коммерция-то тут причем?

– Все товары с базы направляются в его столовую. А потом он распределяет их по подчиненным ему торговым точкам.

– За что я люблю нашу власть, так за немыслимую изобретательность! – восхитился Смирнов. – Сколько же они бензина сжигают просто так!

– Не свой, – сказала Матильда.

– Межаков мне нужен сегодня. Хотя бы к вечеру. Позвони ему, поплачься по поводу отсутствия товара, намекни, что, мол, москвичи недовольны. В общем, сделай так, чтобы он понял одно – я хочу его срочно видеть. Только без имени, Тилли, только без имени. Сможешь?

– Дурой себя не считаю. Смогу.

Он взял ее лицо в обе ладони, расцеловал в обе щеки, на которых опять объявились ямочки. Автообщественность, заметив это, одобрительно и завистливо загудела. Прорезался бойкий голосок:

– Им, москвичам, все можно!

– Скромнее, пацаны! – в полушутку гаркнул Смирнов. – А то вмиг всем нарисую вождение автотранспорта в нетрезвом виде!

Сейчас он пошутить соизволил, а вожжа под хвост попадет, возьмет да приделает лишение водительских прав на год. Энергично доедали рыцари дальних рейсов котлеты, энергично выметались на свежий воздух.

Ямочки не сходили со щек. Улыбаясь, Матильда сказала:

– Я вам премию за этот героический поступок выдам.

– Премии я люблю, – убежденно признался Смирнов. – Где она?

– Будет через час. Жабко звонил, что будет через час. Он ведь вам по-прежнему нужен?

– Спасибо, подружка. Но все-таки главное дело – Коммерция.

– Я сейчас буду звонить.

– А я Олега навещу. Боюсь, как бы, продрав глаза, чего-нибудь не сотворил.

Олег Торопов лежал на спине, до предела вытянув ноги и сложив руки на груди. Неподвижно глядел в потолок. Покойник покойником.

– Ты куда бутылку спрятал? – продолжая смотреть в потолок, поинтересовался покойник.

– За дверью в коридоре стоит, – буднично ответил Смирнов.

– Ты изощренный садист. Я бы даже сказал садомазохист. Ни себе, ни людям.

– Мне пока нельзя, а тебе не надо.

– А если бы я встал и ее нашел?

– Ты не мог встать. Ты лежишь и ждешь, когда принесут.

– А если бы ее выпили, что тогда? – слезно от подобной перспективы вопросил Олег.

– Группа на съемке. Некому ее выпить.

– Тогда наливай! – вскричал бард и энергично скинул ноги на пол. Не надо было ему это делать. Резкое движение всколыхнуло все, что в непорядке в ногах, в руках, в животе, в голове. Каркнув, как раненая ворона, он рухнул в исходное положение.

– Осторожнее, менестрель, – посоветовал Смирнов. – Второй день уже. Ты теперь не могучий молодой еще человек, а сосуд, который наполнять надо понемногу и с величайшей осторожностью. Но прежде чем я налью, ты ответишь мне на несколько вопросов, касающихся твоего визита к прокурору.

– Не хочу я об этом говорить, Саня, понимаешь?

– Тогда вообще не налью.

– И не наливай! – взъярился Олег и с большим трудом повернулся к стене. Все, вошел в гонористое тупое алкоголичное упрямство. Теперь только подходцами, подхалимажем, лестью и, по возможности, юмором.

– Может, и вправду еще поспишь, – мечтательно предложил Смирнов.

– Хрен я тебе посплю! – злорадно возразил Олег.

– Тогда просто полежи.

– Хрен я тебе полежу! – повторил Олег, не оборачиваясь.

– Что же будешь делать?

– Лежать и ждать, когда ты уйдешь.

– А потом?

– А потом встану, оденусь и пойду искать по свету.

– Где оскорбленному есть чувству уголок?

– Именно, – и, как ни боролся с собой, все же завершил Грибоедовым: – Карету мне, карету!

Все-таки четыре часа прошло. Может быть, и не сломается сразу, отдаст полчаса сознательных. Имело смысл попробовать. Смирнов возвратил, стараясь сделать это без стука, на стол утренний ассортимент, бесшумно принес из коридора «Посольскую», в которой перспективно колыхались неиспользованные две трети, сел за стол и длинно-длинно вздохнул.

– Ты – не вздыхай, ты – уходи, – сварливо посоветовал не видевший, что нечто волшебное сотворилось за его спиной, Олег.

– Кинь на меня прощальный взор.

– Ладно… Кину, – милостиво согласился бард и, постанывая, развернулся. Картина, представшая перед ним, привела его в умиление и заставила безмерно полюбить только что глубоко презираемого им милиционера: – Ты – маг, ты – Арутюн Акопян, ты – Кио, ты – старик Хоттабыч, а я – Волька ибн Алеша!

– Волька не пил, – поправил его любивший точность Смирнов.

– Если бы Хоттабыч ему такое выставил, он выпил бы, – убежденно заявил Олег и, стесняясь, предложил: – Разлей, а?

Смирнов разлил как положено: себе – сто, Торопову – пятьдесят. Олег поначалу не возражал против такого соотношения – выпить бы только – и с искаженным жалостью к себе, к менту и вселенной лицом наблюдал за подготовительным процессом. На этот раз он даже яблочко не сосал. Просто опрокинул пятьдесят, закрыл глаза и принялся ждать. Смирнов, приняв положенное, передними зубами, как заяц, кусал печеньице. Тоже ждал, окончания эксперимента ждал.

Минут через пять Олег Торопов широко раскрыл свои выразительные серые глаза, которые так любили неистовые поклонницы его таланта, и осторожно, боясь спугнуть только что приобретенное, признался:

– Очень хорошо стало.

– Поговорим? – вкрадчиво спросил Смирнов.

– Поговорим, – красивым голосом согласился Олег. – Итак, я начинаю!

– Может, я начну?

– Что можешь ты сказать, слепой мент? Говорить буду я. Вчера мы с тобой были приглашены на праздник саранчи, и сами до некоторой степени уподобились ей: беспрерывно работали челюстями, жадно с прицелом на захват оглядывали не свое, распаляли в себе бесстыдный инстинкт размножения. Ты – добровольно ничего не видящий мент не замечаешь, не можешь, да и не хочешь замечать, как эта саранча бесконечной в ширину и глубину шеренгой медленно и неумолимо движется по нашей землей, уничтожая, перемалывая своими челюстями все живое, что попадается ей на пути. Некоторых, которые могут их в какой-то мере обезопасить или развлечь, вроде нас с тобой, дураков, они заманивают в свою шеренгу, остальных же – под корень. В живых остаются только те, кто ниже корня, – насекомые. Я не хочу жить среди насекомых, Саня! А шеренги идут, шеренги надвигаются, хрустят неутомимые челюсти, перемалывая все живое… Налей еще пятьдесят! Санек, не жидись.

– Налью, если ответишь на три мои вопроса.

– Отвечу, – сдался Олег.

Смирнов себе не наливал, отмерил ему пятьдесят. Олег их принял и незаметно для себя даже пожевал яблоко. После этой паузы Смирнов задал первый вопрос:

– О чем вы в тот вечер говорили с Владимиром Владимировичем?

– О саранче.

– Ты, сратый алкоголик, кончай тут немыслимые образы творить и пышными метафорами изъясняться. Ты мне, слепому менту, по-простому, по рабоче-крестьянски излагай, чтобы я понял и сделал свои, на муравьином уровне, выводы.

– Ну, о чем мы говорили? – вслух вспомнил Олег. Обрадовался, вспомнил: – Об архитектуре города Нахты. Весьма и весьма поучительная архитектура.

– Ты не отвлекайся, Олежек, ты по делу… – ласково посоветовал Смирнов.

– Как раз по делу, Санек! Взойди на горку, а их тут много, окинь взором скопление жилищ аборигенов, и тебе все сразу станет ясно, ибо ты в мгновенье обнаружишь обиталище саранчи. Боярские хоромы, помещичьи усадьбы, английские коттеджи, а вокруг черные-черные дома дореволюционной постройки среди сараюшек и гнилых заборов.

– Главная-то по твоей терминологии саранча в типовом многоквартирном доме проживает.

– Это временщики, Саня. Они здесь переживают свое низкое пока, как они считают, положение и ждут момента отличиться. Отличатся и сразу же – наверх.

В дверь кокетливо – азбукой Морзе – постучали.

– Твою мать! – негромко, но темпераментно выразился Смирнов.

Блондинка Вероника бесцеремонно распахнула дверь номера и, увидев мужское застолье, тут же плюхнулась на единственный свободный стул. Две девицы поскромнее остались в коридоре и, наблюдая через открытую дверь занимательное действо, нервно и стеснительно хихикали.

– А мне налить? – жеманно потребовала водки Вероника.

Смирнов глянул на свои часы, было четверть третьего, грубо заметил:

– Вам работать следовало бы, а не водку жрать.

– Вы – хам! – взвилась блондинка, но взвилась на месте, со стула не поднялась.

– Есть самую малость, – согласился Смирнов. Он-то поднялся: разговор с Олегом стопроцентно накрылся, а впереди – Жабко, а впереди – Коммерция.

– Можете не уходить, – милостливо разрешила Вероника. – В связи с самокритикой я Вас прощаю, – и девицам в коридоре: – Девочки, к нам, к нам!

Девочки к ним, а Смирнов – от них. Его никто не задерживал. Поймал, правда, при выходе собачий виноватый взгляд Олега, но в злобе никак не отреагировал на него. Если не считать, что с треском и грохотом захлопнул дверь номера.

Вот она, Нахта, вид с горы. Прав, во всем прав оказался запойный алкоголик и знаменитый бард Олег Торопов. Ряды черных гнилозубых старческих челюстей с редкими золотыми и фарфоровыми коронками – заставил-таки бард затрапезного подполковника милиции мыслить и ощущать жизнь метафорами. Неизвестно для чего Смирнов пересчитал чужеродные в гниющей пасти города щегольские коронки. Домов двадцать, двадцать пять – сбивался при счете. Пересчитал еще раз. Двадцать три. Теперь точно. Играющим мальчиком-попрыгунчиком сбежал с горы к закусочной. Хоть знал по разговорам, что Роберт Жабко жидковат, но не до такой же степени! Ростику не более метра шестидесяти пяти, а весу, если три пуда – то хорошо. Жабко сидел за столом, за которым с утра уже побывали Олег Торопов и Смирнов. Он сидел смирно, аккуратно ел котлеты. Стакан перед ним был пуст. Уже выпил, значит. Продолжая тупо, как корова, жевать, он неотрывно смотрел на Матильду. Вот ведь игра природы: именно такие шибзики влюбляются в Брунгильд. И часто Брунгильды отвечают взаимностью. Но не в данном случае. Матильда следила за Жабко с явно прочитываемой брезгливой жалостью.

– Я бы хотел поговорить с тобой, Жабко Роберт Федосеевич, – без предисловий начал Смирнов, присев за столик механика.

– Сейчас доем, – пообещал Роберт Федосеевич.

– А два дела сразу делать не можешь?

– Так я вот уже и доел! – сообщил Жабко радостную новость.

– Каждый день выпиваешь? – указал глазами на пустой стакан.

– Каждый день, – признался Жабко. – По сто граммов для храбрости. А так, совсем трезвый, я при Матильде Мартыновне сильно тушуюсь.

– У меня к тебе несколько вопросов, Роберт Федосеевич.

– Я знаю, знаю, вы – подполковник из Москвы. Спрашивайте.

– Тут еще один Роберт имеется. Роберт Евангелиевич. Ты его знаешь?

– А где он работает?

– На Жоркином хуторе.

– Нет, не знаю. Я там отродясь не бывал. Что мне там делать?

– А в Нахте давно живешь?

– Да уже семнадцать лет, – Жабко поднял глаза вверх – точно подсчитывал. – Так и есть, семнадцать, восемнадцатый. Как зимой пятьдесят первого из техникума распределили, так я и тут, все время тут.

– А армия?

– Не взяли. Левый глаз у меня ничего не видит.

– Вон сколько лет здесь вкалываешь, а собственным домом не обзавелся.

– Собственный больших денег стоит.

– А другие строятся!

– Я за других не ответчик.

– А за кого ты ответчик? За семью, за жену?

– Семьи у меня нет, а с женой я развожусь, – признался Жабко и глянул на Матильду.

– Из-за чего разводишься? Из-за пьянства твоего, небось?

– Я не люблю свою жену, – твердо сказал Жабко.

– Сколько таких, что не любят друг друга, а живут.

– Зачем? – горестно воскликнул Жабко.

– Для порядка. Для общественного спокойствия.

– Какое тут спокойствие? – резонно возразил Жабко. – Ругаются, дерутся.

– И ты со своей?

– Я ухожу, если что. Из дома ухожу.

– Выпивать?

– Почему? Гулять, вот здесь, в закусочной, культурно посидеть.

– А как же вчера? С Арефьевым?

– Петро уговорил.

– Когда же он тебя уговаривал?

– Когда из дома шли. Он на дежурство, я на работу.

– Уговаривают одномоментно, Роберт. Уговорил, и сразу пошли и врезали. А вы вожделенного процесса десять часов ждали.

– Вышло так. Так решили.

– Кто водку покупал?

– Я. Петро попросил, ему в форме неудобно.

– Он что, когда выпить захочет, всегда кого-нибудь за водкой посылает?

– И в форме, и без формы, не стесняясь, берет, – подала насмешливый голос Матильда. – Не один раз сама видела. И сюда в форме заходит, не боится.

– Так зачем же он тебя за водкой посылал? Ему удобнее и ближе, – спросил Смирнов.

– Я знаю? Попросил и попросил. А я купил.

– Доза непонятная. Слегка заземлиться – пол-литра достаточно. Врезать, выпить по-настоящему – и литра не хватит.

– Петро сказал: пол-литра с четвертинкой. Я так и купил.

– Где водку покупал?

– У нас одно место, где ее продают. Первый магазин.

– В нем, Роберт, – назидательно заметил Смирнов, – уже месяц как четвертинок нет. Не завозят.

– А я с одним ханыгой разлил пол-литра на двоих.

– У тебя что, с собой пустая четвертинка была?

– Продавец дал.

– Ладно, проверим. Но ведь четвертинку-то открытую закупорить чем-то надо.

– Я бумажку туго скрутил и как пробкой…

– А откуда на месте вашей пьянки две жестяных бескозырки оказались?

– Не знаю, – испуганно сказал Жабко.

– Закусь в магазине покупал?

– Какая там закусь? Одни сырки «Новость».

– Сырками и закусывали?

– А чем же еще?

– Значит, больше ничем не закусывали?

– Да нечем же было!

– Ну, уговорили вы семьсот пятьдесят на двоих и что? Жабко опять посмотрел на Матильду. Виновато.

– Потом поссорились.

– Из-за чего?

– Он о женщинах стал нехорошо говорить. Я встал и ушел.

– Куда?

– Да к себе в мастерскую.

– Оттуда что-нибудь слышал?

Жабко сжал челюсти, от напряжения до невозможности уменьшил рот – думал, думал, думал. Или версию вспоминал?

– Петро вроде крикнул, – решился наконец.

– Вроде или крикнул?

– Крикнул.

– Что?

– Вроде: «Стой, Ратничкин!»

– Вроде или «Стой, Ратничкин!»?

– Стой, Ратничкин, – упавшим голосом повторил Жабко.

– Все с тобой ясно, Роберт, – решил Смирнов и встал из-за стола. Глянув на него снизу, Жабко в панике поинтересовался:

– А что со мной ясно?

– Я же сказал – все, – Смирнов демонстративно потянулся и зевнул.

– Иди домой, Роберт, – посоветовала Матильда.

– А что ясно, а что ясно? – уже на ходу, как бы рассуждая сам с собой, бормотал Жабко, покорно идя к выходу. Ушел.

– Хорошо, когда у тебя никого нет! – оглядывая пустой зал, выразил удовлетворение Смирнов.

– Вы их нарочно дразните и пугаете, да? – спросила вдруг Матильда.

Смирнов подошел к стройке, серьезно посмотрел на нее и убежденно сказал:

– Ты – умная, Тилли.

Она не услышала комплимент, она предвидела будущее:

– Они захотят вас убить.

– Вот тут-то я их и накрою, Тилли!

– Они жестокие и хитрые!

– На кое-что хитрое есть кое-что с винтом! – весело откликнулся Смирнов.

– Ничего не поняла! – честно призналась Матильда.

– Похабная поговорка это! – признался Смирнов. – Только похабные слова заменены.

Вот только когда прорезалась чистопородная немка. Матильда непримиримо раздула ноздри и сказала возмущенно-короткое:

– Фуй! – не понимая, дурочка, что немецкий звук неприятия в данном случае воспринимался собеседником несколько по-иному. Смирнов захохотал. Матильда обиделась и сообщила холодно: – В подсобке вас Валерий Евсеевич ждет.

– Так что же ты молчала? – азартно закричал Смирнов.

– Вы Жабко пытали, – невинно объяснила чертовка-немка. Пойди пойми – выпытывал он что-то у Жабко или просто пытал. Она торжествующе смотрела на него. Но Смирнов-то знал, как с ней бороться и побеждать: открыв крышку стойки и проходя в подсобку мимо Матильды, он молниеносно поцеловал ее в щеку.

И столик, накрытый большой салфеткой, в подсобке был, и два выкрашенных белой эмалевой краской табурета, и пол подметен, и мешки с коробками разложены в полном порядке, и не воняло ничем.

Не здороваясь, Валерий Евсеевич Межаков, когда-то, в блатном миру, Коммерция, видимо, после длительных размышлений задал риторический вопрос:

– Вот заезжаю я сюда, Александр, когда дежурит, к примеру, Любка, и перед глазами полный бардак. Все разбросано, все рассыпано, дым валит, потому что котлеты горят, вонища – топор вешай. Заезжаю я, когда Матильда дежурит, не как сейчас, не по вызову, неожиданно заезжаю: чистота, порядок, полная санитария и гигиена. Неужто русского человека к чистоте и порядку нельзя приучить?

– Ну, а у тебя, в твоей столовой, как дела в подсобке обстоят?

– Теперь порядок, как в операционной. Перед Матильдой стыдно.

– Вот и выходит, что русского человека к порядку и чистоте приучить очень даже можно. Если постараться, конечно. И даже к честности. Вот тебя, Коммерция, приучили к честности?

– Приучили, – обреченно согласился Валерий Евсеевич. – Ты из меня сейчас жилы тянуть будешь, Александр?

– По необходимости. Самую малость.

– Тогда поскорей. Чтобы до темноты до дому добраться.

– Коммерция, как на духу, как перед Богом, как на очной ставке – откровенно и с достоинством: ты действительно завязал?

– Век свободы не видать. В лагере еще по полному закону.

– Значит, просто так к тебе не ходят, – слегка огорчился Смирнов. – Ну, а в леспромхозе из моих клиентов-законников никого нет?

– Есть, Александр, есть. Да и ты его должен знать. Правда, он сейчас при отсутствии блатарей под ссученного косит, на лесоповале вкалывает, деньги на дорогу и московское первое обустройство зарабатывает. Не хочет с ходу нырять по пути.

– Ты мне кликуху давай, психолог!

– Ящик.

– Витенька! – умилился Смирнов. – Клиент с младых его ногтей! Что-то давно о нем ничего не слыхал.

– Он, Александр, старался в Москве не работать. Да и жанр поменял: сначала в маршрутники подался, а потом на гостиничные гастроли вышел.

– И больше блатных, кроме Каина на пристани, в леспромхозе никого?

– Никого, Александр. Шелупонь: тунеядцы, проститутки, административно высланные.

– Сегодня, как стемнеет, я должен повидать Витеньку, Евсеевич.

– Ну, а я-то здесь причем?

– Припусти, припусти хвостик, Коммерция, и не забывай, с кем разговариваешь. Ты на чем сюда приехал?

– На грузовом «Москвиче» – пикапе. Водку привез.

– Транспорт, следовательно, у тебя имеется. Сейчас у нас который час?

– Без четверти четыре, – глянув на часы, доложил Межаков.

– Будем считать, что пятнадцать сорок пять, – уточнил Смирнов. – Так вот, к нолю часов и нолю минут ты на своем пикапчике доставишь Витю Ященкова по кличке Ящик к перекрестку вашей дороги и трассы. Если меня еще не будет, пусть там в кустиках справа, если от города, подождет. А ты можешь ехать домой.

– А вдруг Ящик взбрыкнет, заартачится? – Коммерция уже сдался.

– Скажешь ему, что он может пожалеть, если не выполнит моей просьбы.

– Чем же вы его можете достать, когда он по всем законам на свободе?

– Я о тебе лучше думал, Коммерция. Ты что, тупой? Ты же сам мне козырного туза сдал. Будет брыкаться – мне раз плюнуть по лагерям парашу пустить, что он ссучился и втыкает на лесоповале, как бетушный.

– Жестокий ты человек, Александр! – с горечью произнес Коммерция.

– А вы все – добряки! Я-то помню, как ты в сорок пятом дедку, вынесшему на продажу последнее, что было в доме, без душевных переливов куклу втыкал, я-то помню, как Ящик с Сеней-пограничником в пятьдесят третьем с ножами гоп-стоп фронтовику устроили! Я – жестокий! Я добрый и беспринципный, потому что с тобой, дорогой мой Валерий Евсеевич, как с человеком разговариваю.

– У тебя, Александр, за последние годы сильно нервы расшатались. Абстрактная, можно сказать, беседа, а ты сразу в крик. Беречь, беречь себя надо.

– Я уже скоро двадцать пять лет как себя берегу. От вас, мои голубчики.

Вошла Матильда, поставила перед каждым тарелку с пельменями, сказала:

– Поешьте, голодные с утра.

– И верно! – удивился Смирнов.

– Я-то на ходу перекусил, – признался Коммерция, – но твоих пельменей отведаю с удовольствием.

– Вот и хорошо, – решила Матильда и ушла.

– Замечательные пельмени, – отметил Смирнов, по-солдатски вмиг заметав свою порцию, и стал ждать, когда доест неторопливый Межаков. Дождался: – И еще, Коммерция: мне необходим дополнительный ствол, машинка.

– Побойся Бога, Александр! Если бы ружье там, даже карабин, места-то здесь охотничьи, можно было бы и говорить. Но ведь пистолет… Откуда?

– Вот это как раз меня меньше всего интересует. Ящик чтобы прибыл с машинкой. У меня – все. Вопросы имеются?

– Вот сижу и думаю, – элегически начал Коммерция. – Почему я – законопослушный гражданин со всеми правами, дарованными мне Конституцией, должен безоговорочно выполнять противозаконные, если не сказать преступные, распоряжения представителя не местной даже, а московской милиции?

– Не милиции, а милиционера. Почем у вас там машинка приличная ходит? Триста хватит? – спросил Смирнов и вытащил бумажник. – Только учти, чтобы здесь незамазанный и иностранного производства.

– Думаю, Ящик спроворит. Только ему за суету подбросить неплохо бы, – пряча деньги, посоветовал Коммерция.

– Скажешь, что при встрече подброшу, – дал указание Смирнов и продолжил: – Подброшу и не поймаю. Только это ты ему пока не говори.

– Все шутки, шутки, шутки, – покивал осуждающе Коммерция. Вдруг вскинулся, ухмыльнулся, подмигнул: – Достал я тебе карты – схема лесных пожаров с печатями, с подписями, все чин чинарем.

– Как тебе удалось, фармазон ты мой ненаглядный?! – восхитился Смирнов.

Не стал темнить Коммерция и гордиться особо не стал:

– За два пол-литра мне их сторож районного архива отдал. А за четвертинку и секретную, под крестами, карту района присовокупил.

– Коммерция, ты – гений преступного мира! Ты – профессор Мариарти! Я бы норы рыл, клинья подбивал, обольщал, запугивал, а ты – два пол-литра с четвертинкой на кон, и дело в шляпе.

– В России живем, Александр, и об этом надо помнить всегда, – нравоучительно заметил Коммерция, расстегнул портфель, стоявший у него в ногах, достал из него папочку с тесемками и протянул ее Смирнову. – Ты даже не можешь представить, если здесь по-нашему сходится, какие это деньги! Они – арабские шейхи, Александр!

Смирнов взял папку, растроганно посмотрел на Коммерцию, через столик поднял его за подмышки и душевно сказал:

– Дай я тебя поцелую, – поцеловал и сплюнул в сторону.

– Без цирка не можешь? – обиженно заметил Коммерция.

– От чистого сердца, Коммерция, от чистого сердца!

– А сплюнул?

– Деталь, – отмахнулся Смирнов. – Теперь бы нам разбежаться как можно незаметнее.

Огородами, огородами и к Котовскому. Вроде никто не заметил, как он проник в гостиницу. Спрятал папку, постоял под душем и решил, что отдохнул. В штатском, как весь день, бодро вышел на улицу и направился в райотдел милиции. Надо же, хотя бы для приличия, повидать Поземкина и выманить у него Чекунова с мотоциклом, который (мотоцикл) был крайне необходим ему для грядущей долгой и бессонной ночи.

Он не дошел до райотдела: на полпути его догнал милицейский «Москвич» и, резко повернув, преградил ему дорогу. Из «Москвича» выскочил Поземкин с шутейным криком:

– Попался!

– А я тебя ищу, Гриша, – признался Смирнов.

– Целый день друг друга ищем и найти не можем!

– Чему радуешься, Поземкин?

– Кое-что проясняется, Александр Иванович. Судя по всему, ваша версия о напарнике Ратничкина скорее всего соответствует действительности. И сразу стало легче: сейчас самым тщательнейшим образом прорабатываем дотюремные связи Ратничкина. Выйдем, выйдем на нужного человека! А там и на берлогу.

– Твердо считаешь, что Ратничкин?

– Теперь – стопроцентно. Почерк в обоих случаях – один. А отпечатки на штырях – его.

– Прокурора-то за что?

– Как за что? Он же ему полную катушку отмотал.

– Ну ладно, Ратничкин – придурок, психопат, потенциальный убийца, жаждущий мести. А напарник? Ему-то зачем на себя такую кровь брать?

– Не знаете вы нашего народца, Александр Иванович, – пожурил Поземкин Смирнова. – Поймаем, и такое может выясниться!

– Ну, ни пуха тебе, ни пера, Поземкин, – пожелал Смирнов.

– К черту, к черту! – протараторил Поземкин и двинулся было к «Москвичу», как вспомнил, что он-то сделал свое дело, ради которого спешил на свидание со Смирновым – похвастался, а подполковник своих просьб и требований не предъявил. – Ну, а я чем могу быть вам полезен?

– Мне бы до поздней ночи Чекунова с мотоциклом, – без объяснения причин изложил свою просьбу Смирнов.

Очень хотелось Поземкину узнать, зачем понадобились московскому менту на ночь Чекунов и мотоцикл. Смирнов видел, ощущал, как тому хотелось об этом спросить, но Поземкин громаднейшим усилием воли подавил в себе это желание. Сказал только:

– Чекунов по моему заданию в леспромхозе. Будет через полтора часа. Сейчас сколько? – сам себе задал вопрос Поземкин и глянул на часы. – В половине восьмого, в девятнадцать тридцать Чекунов в вашем распоряжении.

– И мотоцикл, – добавил Смирнов.

Кинематографический караван и мотоцикл, ведомый Чекуновым, подъехали к гостинице одновременно. У подъезда остановились «Рафик» с богоизбранными творцами, автобус со вторым, более многолюдным составом полутворцов и мотоцикл с Чекуновым. А лихтваген, камерваген, тонваген, грузовая с осветительными приборами, пиротехнический фургон отправились на стоянку, находившуюся на приличном отдалении от привилегированного прямоугольника.

Смирнов с крыльца гостиницы принимал парад.

Первым, как и традицией положено, вылупился из «Рафика» режиссер-постановщик фильма Роман Суренович Казарян. Потом выпорхнули героиня, герой, автор сценария, оператор, художник.

Из двух дверей автобуса вываливалась, не думая о табели о рангах, усталая и от усталости беспорядочно шумная пестрая толпа. Вывалилась из автобуса и тут же ввалилась в гостиницу, бесцеремонно оттеснив важного милиционера. Важный милиционер не важничал: отошел в сторону, умильно рассматривая любимую свою раскрепощенную московскую публику. Одна из девиц, певшая ему величальную, на ходу поцеловала его в щеку, по-сестрински, поздоровалась:

– Добрый вечер, Александр Иванович.

Участницы псевдоцыганского хора шли одна за другой, так что Смирнов получил четыре положенных ему поцелуя.

Элита из «Рафика» ждала у машины, когда схлынет толпа автобусных. Дождавшись, неторопливо направилась к Смирнову. Героиню Наталью, войдя во вкус, он уже сам поцеловал в округлую твердую щечку, остальным серьезно и крепко жал руки. Семен Саморуков, уходя, грустно спросил, не ожидая ответа:

– Когда же мы теперь, Иваныч, рыбку-то половим!

На крыльце остались Казарян и Фурсов.

– Как Олег? – был первый казаряновский вопрос.

– Думаю, сейчас спит, – ответил Смирнов.

– Пойдем, посмотрим, – предложил Роман.

– Минуточку подождите, – попросил Смирнов и направился к Чекунову, дисциплинированно стоявшему у машины.

– Пойдем ко мне, Витя! – позвал Смирнов. – Приляжешь на часок, отдохнешь. Намаялся, небось, за день?

– Намаялся, – честно признался Чекунов.

– А ночью еще маяться придется. Так что давай, пошли.

Чекунов покорно, как бобик на поводке, поплелся за Смирновым. В номере хозяин предложил, жалея Чекунова, чистую постель: – Разденься догола, душ прими и в постель. Даю тебе два с половиной часа.

И заторопился: не хотел, чтобы с Олегом разбирались горячий Казарян и злобный Фурсов. Он вошел в номер Торопова, когда того Роман тряс за плечо, приговаривая:

– Олежек, Олежек, Олежек.

А Фурсов издевательски насвистывал мелодию «Деревянного самовара».

– Какого черта ты его будишь? – рассердился Смирнов.

– Если сейчас дать ему спать, то он часа в три ночи проснется, начнет колобродить и надерется так, что с утра и краном не поднимешь.

– Он что – тебе нужен с утра?

– Он сам просил: утром похороны прокурора, и он хотел быть на них в пристойном виде.

– Не знаю, – сказал Смирнов. – Тогда, конечно, поднять надо и в порядке дезинфекции граммов двести пятьдесят – триста влить, чтобы до утра отключился.

Фурсов прервал свой художественный свист и, искусственно зевнув, лениво спросил:

– А, собственно, что вы няньчитесь о ним? Будет он на похоронах или не будет, я твердо знаю только одно: будет очередная его пакость и подлое безобразие.

Торопов так резко и неожиданно открыл глаза, что все трое, стоявшие у его кровати, непроизвольно вздрогнули. Олег о хитрой полуулыбкой осмотрел всех троих и, замерев взглядом на Фурсове, высказался вопросом:

– Это ты, гэбистская гнида, только что здесь распространялся?..

– Если ты еще хоть раз скажешь о том, что я работаю на ГБ, я тебя задушу, пьяная скотина.

– Но я же не сказал: гэбистская вошь, я сказал гэбистская гнида. Так сказать, ты еще в зародыше, как бы еще не в штате…

Фурсов повернулся к Казаряну и заявил:

– Все, Роман. Завтра утренним рейсом я улетаю. И прошу меня не беспокоить до конца съемок.

– Не будем беспокоить, – вяло пообещал Казарян.

Не прощаясь ни с кем, Фурсов покинул номер, гостиницу, Нахту…

– Сейчас в садик пойдет, на скамейку сядет и плакать будет, – предсказал Олег.

– Плачу пока я, – сказал Казарян. – Долго еще мне плакать?

– Дня два. А потом два на выход, – поведал Олег.

– Было бы у меня время, – с сожалением сказал Смирнов, – я бы тебя за сутки вылечил.

– Чеховским методом? – поинтересовался Торопов.

– Смирновским, – поправил его Смирнов и посоветовал Казаряну: – Ты сейчас ужинать будешь, возьми его с собой. Может, поклюет по малости…

– А выпить? – перебил Олег.

– По началу не более сотки, – продолжал инструктировать Смирнов: – Чтобы не сразу свалился, а потом с интервалами в полчаса – минут сорок по пятьдесят граммов. Как лекарство. После сотки пусть попоет, на гитаре поиграет…

– А я не хочу, – опять перебил Торопов.

– Тогда и водки не получишь, – перебил дискуссию Смирнов. – Вставай и одевайся. Сможешь?

Торопов лежал под одеялом абсолютно голый. Когда одеяло скинул, сам удивился:

– Сначала ты, Санек, здесь был. Потом комсомольские бляди набежали. Затем одна эта блондинка, Вероника, осталась. Отлично помню: я одетый был. Вот когда выпили еще, тут уж полная форточка. Я ее трахнул… или не трахнул? – глядя на свои голые колени, он горестно и громко вопросил: – Я тебя трахнул, Вероника?!

– Пытался, но не смог, – за Веронику ответил Казарян.

– Откуда знаешь? – подозрительно поинтересовался Олег.

– По собственному опыту, – признался Казарян.

– Девушка, наверное, обиделась, – огорчился Олег. Смирнову сильно все это надоело, и он с бестактной милицейской прямотой потребовал ответа:

– Так ты хочешь водки или нет?

– Все в порядке, шеф, – успокоил Смирнова сам обеспокоенный тем, что водки могут и не дать, голый менестрель. И лихорадочно натягивая майку, трусы, носки, рубашку, штаны, продолжал успокаивать: – Все в порядке шеф, все по делу.

Одевался он ловко и споро, только когда стал шнуровать башмаки, в склоненной вниз голове что-то произошло с вестибулярным аппаратом и его стало валить в сторону и на пол. Казарян подхватил его, усадил на кровать и сам зашнуровал эти проклятые ботинки.

– Я – король Людовик Четырнадцатый! – радостно объявил Олег.

– Ты – говно собачье, – слегка поправил его Казарян и, ухватившись за ворот джинсовой рубашки, поставил на ноги.

– А Людовик Четырнадцатый по сути и был говном собачьим, – умело отпарировал хамский выпад менестрель, вскинул гитару, как ружье, на плечо, объявил: – Я готов.

В казаряновском люксе уже все было готово к традиционному суарэ. Стол, достойно накрытый Жанной – тарелками, вилками, ножами, без консервных банок, нарезанного ломтями на газете сала, нечищенной жареной на костре рыбы. Все по блюдам, все по салатницам, все, как в лучших домах. Даже цветная водичка в двух больших стеклянных кувшинах – самодельный, из запасов варенья для чая, морс. Ну, и, естественно, три первых откупоренных пол-литра.

Уселись. Сидевший рядом с Тороповым Смирнов тихо поинтересовался:

– Первые сто – разом? Или растягивать будешь?

– Разом, – без колебаний решил Олег.

Смирнов налил ему самолично, спец был по дозировкам. Остальные были на самообслуживании. Ни с того, ни с сего, вдруг, со стаканом в руках поднялась испуганная до смерти своей решимостью дурында – героиня Наташка:

– Я, наверное, еще не имею права называть вас всех своими друзьями, но так хочется сказать: друзья. Друзья! Это всего вторая моя роль в кино, а в длительной экспедиции я вообще в первый раз. И только здесь почувствовала, что такое кинематографическое братство. Я хочу стать полноправным членом этого братства и долго-долго состоять в нем. Примите меня в свое братство, друзья!

– Это значит, что если мы выпьем, то ты будешь принятой в наше братство? – хитро ввинтил вдруг Сеня Саморуков. – Ушлая ты девка, Наташка! Ведь не выпить – никак нельзя! Принимаем в братство! То есть выпиваем.

Все дружно выпили и зааплодировали Наташе. Смирнов формально отхлебнул и ждал, что произойдет с Олегом после сотки. Тот сидел тихо, ощущал и прослеживал происходившие в нем процессы. Наконец, в нем все стало как надо, и он взялся за гитару. Запел нелюбимое Смирновым бойко разливанное блатное.

– Рома, можно тебя на пару слов? – попросил сидящего напротив Казаряна Смирнов. Тот кивнул и поднялся.

В люксе, в спальне, как известно, две кровати. На одну сел Казарян, на другую Смирнов, который, попрыгав задницей на кроватных пружинах, сообщил:

– У тебя станок мягче.

– По делу говори, – хмуро распорядился Роман, уверенно ожидая подлянки.

– Ты мне можешь понадобиться как мент, Рома.

– Я необходим на съемочной площадке как режиссер.

– Мне надо было предупредить тебя, на всякий случай. Если произойдет нечто из ряда вон…

– «Придется отстреливаться, – перебив, начал цитировать „Двенадцать стульев“ Казарян. – Я вам дам парабеллум. „Не надо“, – твердо ответил Кислярский». Не надо, Саня.

– Во-первых, свой парабеллум я тебе не дам. А во-вторых, спорить бесполезно. Я тебе завтра такое покажу и расскажу – ахнешь.

– Вечер испортил, старый хрен, – огорчился Казарян и поднялся. – Пойдем, от огорченья выпить хочется.

– Я у тебя здесь в спаленке часок-другой соньку подавлю. Не возражаешь? В отличие от тебя у меня еще ночная смена. А у меня в номере лейтенант отдыхает.

– Спи, – разрешил Казарян и удалился, тихо и плотно прикрыв дверь.

Смирнов снял кроссовки, куртку, взбил подушку мячиком – любил, чтобы голова высоко, прилег и сразу же исчез в ином мире.

…Проснулся ровно в двадцать два ноль-ноль и услышал громкий пьяный гул в соседней комнате. А когда спал, ни хрена не слышал. Голова терпимо чумная после сна, в мышцах сладкая ломота недосыпа, в суставчиках – легкое можжение. Он обулся, сделал несколько резких приседаний, десять раз отжался от пола, безжалостно покрутил головой сначала в одну сторону, потом в другую, до боли размял предшейные мускулы и вновь уселся на кровать – в статике проверить, что и как.

Понял, что в полном порядке, и открыл дверь в столовую.

Гуляли, в принципе, пристойно. Беседы беседовали и по отдельности, парами и часто объединялись в общую вполне допустимой громкости перекличку. Олег не пел, сидел курил самоуглубленно. Смирнов пристроился рядом, заглянул в глаза. Без сумасшедшинки. Тогда спросил:

– Сколько в целом принял?

– Двести, – ответил ему Олег и уже всем: – Оно проснулось. Включаемся на полную мощность. Для начала – «Солдаты в ночи».

Это была странная песня. Ночью, в кромешной тьме, до зубов вооруженные солдаты, рассыпавшись в цепь, идут в наступление, не зная куда и не ведая, на кого. Уже не видно ни зги, уже не видно соседа, и ужас охватывает солдат, каждого по одиночке. Приказ – стрелять в любого, кто попадется на пути. Теперь одна задача – не попадаться на пути друг другу. Но раздается выстрел и раздается дикий крик. И неизвестно откуда звучит приказ-ободрение: «Молчи, молчи! Мы – солдаты в ночи!»

Публика, ничего не поняв, уважительно помолчала для приличия. Смирнов, найдя чистый прибор, молниеносно подзаправился по-солдатски и спросил у Жанны:

– Чистая тарелка побольше имеется? Мне лейтенанта подхарчить.

Жанна все поняла и быстренько спроворила все, что надо. Даже подносик раздобыла, на котором культурно разместила тарелки с едой. Спросила:

– Может, ему сто пятьдесят для бодрости?

– А что ж! Валяй! – подумав, решил Смирнов.

Голый, как приказано, Чекунов еще спал: не обзавелся пока внутренним милицейским будильником. Но как только Смирнов дотронулся до его голого плеча, он сей момент бешено растопырил ничего не соображавшие глаза и вскочил с кровати, гулко шлепнув о пол голыми ступнями. За секунду сориентировался и доложил:

– Я готов, Александр Иванович.

– К чему? – ворчливо поинтересовался Смирнов.

– Ко всему, – гордо ответил Чекунов, по-курсантски быстро одеваясь.

– Пожри сначала.

Чекунов сел за стол и увидел на две трети наполненный стакан.

– А можно? – по-детски спросил он.

– Это уж тебе самому решать. Сегодня ночью ты будешь самый главный милиционер в районе.

– А делу не повредит?

– А когда это вредило делу, если без перебора?

– Тогда я выпью? – на всякий случай перепроверился Чекунов.

Смирнов прикрыл глаза и разрешающе покивал головой. Подождав, чтобы Чекунов выпил и приступил к еде, он спросил:

– До перекрестка трассы с леспромхозовской дорогой, не торопясь, сколько времени среди ночи колдыбать на твоей таратайке?

– От силы – полчаса, – сообщил жевавший Чекунов.

К месту, к месту была Олегова песенка «Солдаты в ночи». Тьма, тьма, тьма, и вдруг бешеные два глаза скотовозки, которые никогда не глядят вниз. Только верхний свет. Тьма, тьма, тьма, и внезапно ослепляющие бесстыдные два глаза. Тьма, тьма, тьма… Хоть стреляй в любого, кто попадется на пути.

– «Молчи, молчи, Мы – солдаты в ночи», – пропел в коляске подполковник Смирнов.

– Что? – заорал сверху, с сиденья Чекунов.

– Долго еще? – прокричал вопрос Смирнов.

– Подъезжаем!

Подъехали. Отъехали от трассы к кустам. Смирнов глянул на светящийся циферблат своих часов. Без десяти двенадцать.

– Слышь, Витя. Ты мотоцикл припрячь где-нибудь неподалеку и сам схоронись. Уголовничек-то мой только один на один бармить будет.

Без обиды Чекунов отвел мотоцикл в дальние заросли и спрятался.

Минут через пять стало слышно, как страдал мотор «Москвича» во всесильной пыли леспромхозовской дороги.

Осторожный стал Смирнов, перепроверялся. Закутался в ближних кустах, прилег. На последнем плаче «Москвич» вырвался на обочину трассы и умолк. Щелкнули дверцы, и с двух сторон «Москвича» обнаружились две почти неразличимые во тьме фигуры.

– Жди его здесь, – голосом Коммерции сказала левая фигура. – А я поеду. Он тебя сам обратно отвезет.

– А если не отвезет? – по-блатному угрожающе спросил баритон помоложе.

– Пешком вернешься. Для тебя пятнадцать километров – не расстояние.

– Так не договаривались.

– А что со мной договариваться? Договариваться будешь с ним.

Завизжал стартер, скуля, застучал мотор, и «Москвич», кряхтя, направился в обратный путь. Оставшаяся на обочине фигура внезапно растворилась в ночи, будто не было ее. Многому научился московский пацан сорок пятого года Витька Ященков, ныне вор в законе, Ящик, ой, многому! Но не всему.

– Руки в гору и не шевелиться, – уверенно посоветовали со спины, и Ящик одновременно с советом почувствовал упершийся в его позвоночник ствол. С мастерами не потянешь резину: Ящик поднял руки. В правой был пистолет. – Ты зачем машинку заголил, я же просил просто принести?

– Темно, мало ли что, да и страшно вроде.

– Тебе страшно бывает перед приговором, и только. Зачем ствол вытащил?

– Так я и говорю: мало ли что? Вдруг вам в голову мысль придет меня кончить.

– Если мне будет надо, то я тебя кончу и с пистолетом, и с автоматом, и с минометом и с атомной бомбой. Не поумнел ты за последние пятнадцать лет.

– Не обижай, начальничек. Ты во мне нуждаешься!

– В какой-то степени. Давай-ка пушку.

– Доплата. У вас с ним такой договор был.

– Ты с ходу волну не гони. Что я, кобёл? Машинка наверняка от него, и я с ним расплатился. А если тебе доплата будет, то совсем за другое, – Смирнов легко дотянулся, был выше ростом, до ященковского пистолета, и Ящик без сопротивления его отдал. Засунув парабеллум за пояс, Смирнов на ощупь проверил машинку и решил:

– Хороший хозяин был у него. Теперь вторую обойму…

Ященков вытянул из кармана обойму, протянул Смирнову, спросил:

– Все?

– Все-таки «Вальтер» – аппарат, – констатировал Смирнов, а на вопрос ответил весело и обнадеживающе: – Родной ты мой, нам с тобой еще говорить и говорить! Пойдем местечко поудобней найдем, присядем.

– У меня геморрой, – мрачно сообщил Ященков.

– Это понятно. Никакого навару.

– У меня геморрой настоящий. В жопе.

– Настоящий геморрой бывает у танкистов и писателей. А у гастролеров геморроя быть не может. Садись.

Они уселись на травке, в сторонке, где уже не было пыли. Смирнов счел ниже своего достоинства тратить время на подходцы. Начал с главного.

– Без вранья, без блатных переплясов, сразу: ты догадался, что Ратничкин – подставленный?

– Не догадался. Знаю.

– Вопрос второй. По моим прикидкам, он прячется где-то поблизости от леспромхоза. Кормиться кое-как надо, новости узнавать, почувствовать, когда суета утихать начнет, и тогда-то отвалить по-настоящему. Ты знаешь, где его берлога? Ты же по местным масштабам урка, деловой мастер в авторитете.

– Знаю, что есть, но где – не знаю.

– Кто знает?

– Корешок его давний.

– Отдай мне его.

– Нет. Знаю через третьего. Не мой человек, не мой секрет. Нет. И схрон этот издавна, не для одного Ратничкина.

– Схрон! – попробовал это слова на звук Смирнов. – Ратничкинский корешок не из оуновцев будет?

– Хохол, говорят.

– Ай, как бы я по высокому бережку прошелся бы! Да времени нет. Ратничкин контактирует только с хохлом?

– Иногда с моим знакомцем встречается. Но не в схроне.

– Понятно. Как часто твой знакомец встречается с ним?

– Каждые два дня. Он харч ему носит.

– Вот ведь как: у такого идиота друзья есть! Скажи мне, почему Ратничкин на зеленого прокурора решился? Пятерик скостят за хорошую работу, глядишь – и на свободе. Зачем бежать?

– Надзиратели намекнули, что забьют до смерти.

– И дырку ему оставили, – добавил Смирнов. – Он и побежал.

– Может и так, – равнодушно согласился Ященков.

– Теперь совсем о другом, дорогой труженик леса. Простая ставка лесоруба тебя, для которого один раз нырнуть по маршруту – и годовая зарплата в кармане, устроить может только как ширма. Ты уже здесь две весны, третьей дожидаешься. За ширмой – тайные делянки, за работу на которых платят по-царски? Не стесняйся, говори.

– Судя по всему, вы все знаете.

– Далеко не все, к сожалению. Летние лесные пожары на этих делянках, когда весь кедрач вывезен до бревнышка, тоже твоя работа?

– За нее больше всего и платят.

– Скоро, следовательно, твоя главная страда?

– Через две недели.

– Как все это документируется?

– Не мое дело. Копать собираешься здесь, начальник?

– Уже копаю.

– Дело, конечно, твое. Некоторые, говорят, любят играть в русскую рулетку с пятью патронами в барабане.

– Мало ли кто что любит, зловещий ты мой лесоруб, – Смирнов встал. – У меня к тебе просьба: передай вашему общему знакомцу, чтобы Ратничкин немедленно, слышишь, немедленно и тайно от оуновца уносил ноги как можно дальше.

– Передам. Но вряд ли он послушается.

– Тогда его убьют сегодня, в крайнем случае, завтра.

– Его головная боль.

– Которой сразу же не будет, если меня не послушается.

– Я скажу, – еще раз уверил Ященков.

– Да, за сведения могу заплатить.

– Сведенья – бесплатно. В агенты не вербуюсь. Мы в расчете. Мне домой пешком идти?

– С десяток верст на мотоцикле вместе со мной прокатишься. А дальше – пехом. Мне в леспромхозе светиться незачем. Иди к дороге, я сейчас мотоцикл вывезу и поедем.

Смирнов вошел в уютный свод, в котором стоял мотоцикл и сидел Чекунов. Сказал негромко:

– Жди меня здесь, через полчаса буду.

Смирнов выкатил мотоцикл к дороге и приказал Ященкову:

– В коляску. И пологом пристегнись. А то мало ли что в твою дурацкую башку взбредет.

Уселись и понеслись. Всякие механические кони бывали под седлом Смирнова: во время войны трофейные «БМВ» и «ДКВ», после войны – лендлизовские «Харлен» и «Девидсоны». Правда, японских еще не пробовал. «ИЖ» вел себя послушно и безотказно: где надо прибавлял, где не надо прибавлять – ковылял.

Старался все время обгонять пыль, но не всегда удавалось: она уже мягко хрустела на зубах, забивала глаза, скатывалась в углах рта…

Минут через пятнадцать Ященков прокричал:

– Отсюда сам дойду.

Смирнов с готовностью дал по тормозам. Сказал, глядя, как Ящик выбирается из коляски:

– Хочу надеяться, Ящик, что командиры тайного предприятия коммунистического труда для коммунистов, ничего не узнают о нашем с тобой разговоре.

– Надейтесь, – предложил ему Ящик, старательно отряхиваясь от въедливой пыли.

– Неверно сказал. Нельзя мне так говорить, – осудил Ящика Смирнов. – Если я почувствую, что ты хоть полсловечка из этого разговора кому-то передал, а почувствую я обязательно, первоочередным занятием моим станет превращение тебя в пыль. Не в тюремную, просто в пыль. Хорошо запомнил, Витя?

– Запомнил, запомнил.

– Всегда бойся меня и выполняй мои просьбы.

– Может, из-за вас я и в Москву не очень-то рвусь, – признался Ящик и, понимая, что руки не подадут, попрощался уже на ходу: – Бывайте, если сможете.

– Смогу! – заорал Смирнов, ударил по педалям и вместе с ним заорал мотоцикл.

Через пятнадцать минут он укротил ревущий агрегат и позвал:

– Чекунов, проснись!

– А я и не спал, – обиженно откликнулся свежим голосом Чекунов и видимо отделился от черноты кустов. – Отвезли?

– Отвез, – Смирнов слез с мотоцикла и опять с удовольствием устроился на травке. Сначала сел, потом лег, вытянувшись во весь рост. И руки тоже вытянул. – Разговор наш слышал?

– Кое-что.

– Ну и что понял?

– Насчет Ратничкина все понятно. Вы правы, его подставляют. Но кто и зачем?

– Этот «кто» для меня тоже пока покрыт полупрозрачным покрывалом неизвестности. А зачем – абсолютно ясно, Чекунов, абсолютно. Надо было кончать с прокурором.

– Прокурор-то причем?

– Добираться, видимо, стал до многомиллионной панамы.

– Какие у нас тут миллионы? – удивился Чекунов.

– Потом объясню, – Смирнов, как ни хотелось еще поваляться на траве, сел. – Поможешь мне, Витенька?

– Я – милиционер, я просто обязан помогать обществу…

– Не обществу, а мне. Поди, разберись, какое у вас здесь общество. Так поможешь мне? Не райотделу милиции, не прокуратуре, не райкому партии – поможешь мне, Александру Ивановичу Смирнову?

– Помогу, Александр Иванович, – твердо заверил Чекунов и вдруг сообразил: – Только помощник вам я еще никакой.

– Не прибедняйся. Глаз хороший, ухо острое, здоров, ловок, с хорошей реакцией – такой парень мне вот так, – Смирнов ладонью по горлу показал как, – нужен!

К двум, несмотря на световое противостояние скотовозок, добрались до Нахты. Мотоцикл остановился, не доезжая руководящего каре. Чекунов объяснил:

– После двенадцати там постановлением райсовета запрещено появление любого транспорта.

– А если я, к примеру, верхом на лихом коне?

– Тоже нельзя, – включился в игру Чекунов. – Он может звуковой сигнал издать.

– Покажи мне дом Поземкина, – вдруг попросил Смирнов.

– Поздно уже. Он спит наверняка.

– Я его не обеспокою, Витя. Просто посмотрю дом, и все.

Дом стоял на взгорье. Сложенный из идеального кедрового бруса, по фасаду шесть окон, с мезонином, по размеру смахивающим на второй этаж, под редкой здесь черепицей. Плотный бесщелевой забор высотой под скат крыши стеной стоял на охране полугектарной территории двора.

– Поместье, – решил Смирнов.

– У него семья большая: трое ребят, жена, теща, отец с матерью на лето приезжают.

– А работающий он один – капитан Поземкин. Зная размеры его зарплаты, эти хоромы тебя не смущают, Витя?

– Не мое это дело, – решительно заявил Чекунов.

– И не мое, – присоединился к нему Смирнов. – Поехали.

Остановились на том же месте: черные дома, заборы в дырах, непонятные тропки между заборами и домами. Освещенное фонарями каре казалось изящно исполненным архитектурным макетом.

– Завтра я вам понадоблюсь? – спросил Чекунов.

– Ага! Сразу же после похорон прокурора.

На этот раз выстрелили трижды. Они успели упасть за мотоцикл. Смирнов вырвал парабеллум из-за пазухи, но уже отчетливо стучали по неизвестной тропке бежавшие сапоги. Стрелять было бесполезно. Смирнов спрятал парабеллум, поднялся, отряхнулся, поправил сам себя:

– Или после моих.

– Чего ваших? – не понял Чекунов.

– Похорон, Витя. Похорон. Сегодня стреляли всерьез, на поражение.

– Что вы говорите, Александр Иванович! – ужаснулся Чекунов.

– Шучу, шучу, Витя. Хрен я дамся таким говенным стрелкам. А они у меня уж попляшут!

– Вальтер вы купили, чтобы с двух рук? – спросил Чекунов.

– Чтобы с четырех, – непонятно ответил Смирнов и приказал: – Езжай к себе как можно быстрее, чем черт не шутит. И сразу, рывком, в дом. Понял?

– А вы как же?

– Я сразу на свет. Я… если попасть захочется, тоже придется, сокращая расстояние, под фонарями появиться. Ну, я думаю, он соображает, что подполковник Смирнов с фронтовым опытом выстрелит точнее, чем он.

В люксе догуливали. Роман и Семен Саморуков допивали остатки, а остальные наводили марафет в апартаментах шефа.

– Где Олег? – спросил Смирнов.

– В колыбельке, – ответил Сеня.

– Сколько принял?

– Около трехсот, – подсчитав в уме, решил Казарян.

– Проверяли, как спит?

– Чистое бревно, Иваныч, – успокоил Сеня. – Сам ворочал. Отруб часов на семь.

– И то слава Богу. Рома, можно тебя на минутку?

– Да мы все уходим, Иваныч! – успокоил его Саморуков, встал и позвал: – Тронулись, мальчики и девочки!

Они сидели за чистым столом друг против друга. Друзья многих долгих и опасных лет. Казарян спросил:

– Выпьешь с устатку?

– Если есть.

– У начальства всегда есть, – заверил Казарян и, сходив в спальню, принес непочатую пол-литра. Брякнул ее на стол. А Смирнов на этот же стол положил «Вальтер» с обоймой и объяснил:

– Твой, Рома.

Казарян с отвычкой, с любовным любопытством профессионально проверил пистолет. Поставил на предохранитель, отодвинул от себя и спросил:

– Я теперь – кинорежиссер, Саня, Зачем он мне?

– В меня уже дважды стреляли, Рома. В общем, я, конечно, от них отмахаюсь, но на хотелось бы, чтобы спина была совсем голая.

– Эх, Саня, Саня! – горюя, Казарян налил подполковнику стакан, а себе рюмочку. – За то, чтобы все обошлось!

В Нахте все рядом. От райкома до клуба метров восемьсот, а от клуба до кладбища еще меньше: полкилометра, пятьсот метров.

Районные руководящие богатыри все по очереди отстояли в почетном траурном карауле. Клубный стационарный магнитофон, – панихида, естественно, была в клубе, – из двух динамиков извергал заранее записанный и составленный отделом культуры крайкома партии грустный монтаж из Шопена, Чайковского, Вагнера и – чему страшно удивился Казарян – Малера. Есть, есть меломаны в партийных рядах.

Первым выступил следователь. Смирнов, наконец-то, вспомнил, как его зовут: Сергей Сергеевич Трунов. Он отметил высокие деловые качества усопшего.

Второй была женщина из народа, которую прокурор как-то защитил от каверз начальства. Она напирала на душевность покойника.

Милиционер заверил, что убийца будет схвачен.

В заключение Георгий Федотович сожалел о невосполнимой потере.

Посожалев, на кладбище не пошел: отрядил председателя райисполкома. Впереди комсомольцы несли четыре венка от соответствующих организаций, за ними – начальники. Детдомовец были прокурор, не было у него родственников, кроме домохозяйки Эдиты Робертовны, свободной от дежурства буфетчицы Матильды, почти трезвого Олега Торопова, Жанны, подполковника Смирнова и Казаряна. Они и восполнили родственный ряд. В ярком кумаче крышка гроба. И гроб столь же первомайски праздничный. Несли его шестеро дюжих милиционеров без фуражек. А уж далее – процессия страшно любопытных по отношению к смерти (прикидывают, что ли, на себя?) стариков и старух. Человек пятьдесят.

Люди шли вдоль кладбищенской ограды, старательно не замечая, что грязно-желто-белое чудовище в облике козла под двойной кличкой Зевс-Леонид с необычайным утренним энтузиазмом употреблял теленка, привязанного заботливой хозяйкой к столбу, у которого трава была погуще.

Уже у свежевырытой могилы процессию нагнали Поземкин и Чекунов. Пробились к Смирнову, стали рядом, сняли фуражки.

На кладбище, как известно, плоды элеквенции по причине экономии времени превращаются в маленькие ягоды. Чем меньше, тем лучше. А те, кто хотел искренне сказать несколько слов, и не распространялись.

– Он был хороший человек. Очень жаль его. И грустно, что некому плакать над его могилой. Прощай, горький невезучий сирота, – сказала Эдита Робертовна и с трудом отошла по мягкой земле, уступая место Жанне.

– Он, наверное, хотел добра нам всем, добиваясь справедливости. Хотел, очень хотел, но не успел. Мы благодарим тебя за это, Владимир Владимирович. Вот только хотелось бы знать, кто теперь без него будет добиваться справедливости, – Жанна отошла от могилы и возникла пауза.

– Что они говорят? Что они говорят? – воскликнул Поземкин, пробиваясь к месту, определенному как некая импровизированная трибуна. К краю могилы. Пробился-таки.

– Не по делу и не так здесь сейчас говорят. Не устраивают меня подобные выступления, не удовлетворяют. На ответственном, я бы сказал, боевом посту, погиб человек, добросовестно исполнивший свои обязанности. Мы клянемся тебе, дорогой Владимир Владимирович, что продолжим твое дело в беззаветной борьбе за коммунистические идеалы. Прощай, дорогой друг. Память о тебе навсегда сохранится в наших сердцах.

Председатель райисполкома, наконец, словил кайф: скорбно, в такт словам Поземкина, кивал головой и трагическим взором смотрел на алый гроб. Вслед за ним подобным же образом исполняли свой долг подчиненные.

– Завершаем? – как бы ни у кого спросил председатель после речи Поземкина.

– Разрешите мне? – интеллигентно, хорошо поставленным голосом попросил сказать последнее слово Олег Торопов.

Никто не протестовал, да и не было ни у кого такого права – протестовать. Торопов не стал занимать место у края могилы. Он говорил оттуда, где стоял:

– Наши родители, как деды, как прадеды наши во все века, стремились к тому, чтобы нам жилось лучше, чем им. Много лет назад, да нет, в историческом масштабе совсем немного, наши родители, считая, что нашли идеальную полянку, на которой их дети могут счастливо и безбедно существовать, и зная, что детству и юности присущи непоследовательность, любопытство и жажда сравнивать, то есть свойства, способные заставить отпрысков покинуть райскую полянку, вбили посреди нее громадный столб, и всех детей своих привязали к нему, чтобы они не смогли уйти от своего счастья.

Мы грустно щипали травку, одну травку. Но ведь есть что-то еще! Было. Есть. Регулярно появлялся бело-рыжий громадный козел и для порядка употреблял нас всех. Для порядка в наших рядах и для своего собственного удовольствия.

Начальствующие, не совсем понимая опасность, почувствовали ее и недовольно зашелестели. Храбрый Поземкин крикнул:

– Прекратите ваши пошлости!

– Сейчас, – заверил его Олег. – Владимир Владимирович, Володя, взял и отвязался от столба. Его не одурманила зеленая, сладкая вкусная травка. Последуем за ним, друзья! Давайте отвяжемся от столба.

Жанна и Матильда подхватили Олега под руки и повели с кладбища. Прикрывая Тилли, арьергардом следовала Эдита Робертовна.

– Безобразие, – сказал председатель.

– Запойный алкоголик, – объяснил случившееся Поземкин.

– Он сказал то, что хотел сказать, – злобно оборвал их Казарян. – И что подумал о случившемся.

– Но какая-то странная иносказательная форма… И козел почему-то… – растерянно сказал председатель: одновременно соображал, как будет докладывать первому.

– Александр Иванович, вы крайне необходимы, – полушепотом, пользуясь временным своим неучастием в общем диалоге, сообщил Смирнову Поземкин.

– Сейчас я Казаряну пару слов скажу – и в вашем распоряжении.

Смирнов взял Казаряна под руку и повел к выходу с кладбища. Вслед за Тороповым и дамской тройкой. У оставшихся еще было дело: ждать, когда закопают прокурора. Уже ударами по сердцу стучал молоток, заколачивая гроб.

– Я без твоего разрешения Борьку Марченко в крайцентр отправил по кое-каким своим мелким делам, – признался Смирнов, когда они вышли за ограду.

– Ты спятил! – заорал Казарян.

– Не кричи. Кладбище, – устыдил его Смирнов.

– Ты спятил! – уже прошипел Казарян. – Операторская группа с утра снимает пейзажи на всякий случай, а на режим я наметил их сцену с Олегом.

– Олег надерется на поминках до окаменения, – уверенно предсказал Смирнов. – А Борька к вечеру здесь будет. Отменяй режим, Рома, и на поминки. Только не пей, прошу. Я думаю, сегодня и ты мне понадобишься.

– Опять он командир! – взмахнул руками темпераментный кинорежиссер.

– Только не пей, – еще раз напомнил Смирнов и направился на встречу Чекунову и Поземкину, которые под шумок тоже смылись с кладбища.

– А где козел? – огорченно вопросил Чекунов. Теленок был, жевал траву, а козла действительно не было. Видимо, утолил свою неуемную страсть.

– Да подожди ты с козлом! – раздраженно отчитал Чекунова Поземкин. – Александр Иванович, вы сейчас, прямо сейчас можете с нами поехать?

– Форму сниму и готов. Случилось что-то серьезное?

– Ратничкина нашли, – выложил козырь Поземкин.

– Кто нашел?

– Вон, Витя. Он сказал, будто вы считаете, что если где и есть тайная берлога у Ратничкина, так, значит, выкопана в высоком берегу. В четыре утра у одного нашего охотника знаменитую собаку раздобыл и с шести от Жоркиного хутора стал на лодке спускаться. Ну, в одном месте собачка голос и подала.

– Значит, ночь не спал, – сказал Смирнов, глядя на Чекунова. – Значит, очень хотелось поймать преступника самому.

– Простите меня, Александр Иванович. Очень уж хотелось, – признался Чекунов.

…В схроне работали медик и фотограф. Знал эти тайные убежища Смирнов, в Закарпатье видел: пещера в обрыве с замаскированным выходом на воду и с запасным – уже в лес – где-нибудь под пеньком, под поваленным деревом. Кому понадобился партизанский схрон в Нахтинском районе?

Ратничкин лежал на спине, раскинув руки, а ноги были чуть приподняты маленькой скамейкой, на которой он, видимо, сидел перед выстрелом. Пуля вошла ему в правый глаз и вышла у левого уха. Поэтому и голову почти не разворотило: мало на пути пули было твердых тканей.

Фотограф еще раз щелкнул с вспышкой и прекратил съемку. Отряхнувшись от своих электрических молний, увидел, наконец, вновь прибывших. Похвастался:

– Я пулю нашел, – и протянул Поземкину почти не деформированную пулю.

Смирнов взял ее из ладони Поземкина двумя пальцами, осмотрел, погоревал:

– Жену бы мою сейчас сюда.

– Зачем? – бестактно удивился Поземкин.

– Моя жена, полковник Болошева Лидия Сергеевна, – лучший баллистик в советской милиции.

Поземкина потрясло не то, что Болошева – лучший баллистик, а то, что жена старше по званию мужа.

– А вы – подполковник, – уже совсем некультурно констатировал он.

– Она еще и кандидат наук, – добавил Смирнов, продолжая разглядывать пулю. – Но данный случай простой, под силу подполковнику без степени. Пуля выпущена из «ТТ», Григорий Александрович.

– И в нас постреливали из «ТТ», – встрял Чекунов.

– В нас постреливали, а его застрелили, – Смирнов, щурясь огляделся. – После твоих вспышек, мастер светотехники, ни хрена не различишь как следует.

Фотограф тут же бросился расширять вход с реки. Раздвинул как только возможно маскировочные кусты. И, правда, посветлело.

Противны до тошноты были Смирнову эти прибежища уголовных. Нормальные люди строили дома, обживали квартиры, любили их, любили и вещи, которые они сами приносили в дом, стараясь создать уют – неповторимый никем маленький мир его, его жены, его детей. Мир, принадлежащий ему, и он, принадлежащий этому миру. Смирнов, три четверти своих лет проживший в бараке, ценил и уважал людей, умевших создавать свой мир. Тварям, злодеям дом не был нужен: однодневный постой, ночевка, отправление естественных надобностей – пожрать, посрать, помочиться, трахнуть ту, что под руку попалась, – и далее, в еще неизвестную мерзость.

Замасленная бумага, консервные банки, закрытые и варварски вскрытые, ведро с водой, кастрюля с черной картошкой, куча тряпья в углу – постель, так сказать. Полосатенький крестьянский пиджачок был сложен и лежал на второй скамеечке.

– Этот тот пиджак, в котором Ратничкина видел Арефьев? – спросил Смирнов.

– Тот самый – подтвердил Поземкин. – Арефьева уже проводили, опознал.

– Опознал, значит, – Смирнов еще раз посмотрел на труп и попросил Чекунова: – Витя, не в службу, а в дружбу, надень на него пиджачок, пока не закостенел. Он как раз сейчас в подходящей расслабке.

Чекунов с трудом повернул тушу Ратничкина (недаром кликуха была «Кабан») на левый бок и стал засовывать толстенную правую руку в правый рукав опознанного пиджака. Рука вошла в рукав по локоть и дальше никак не пролезала.

– Ладно, – сказал Смирнов. – Верни его в исходную.

Чекунов сдернул с руки Ратничкина пиджак и положил труп, как тот лежал изначально, навзничь. Передохнул малость и поинтересовался:

– А дальше что?

– Застегни пиджачок и прикинь его на труп, – распорядился Смирнов.

Пиджачок смотрелся на Ратничкине, как слюнявчик на младенце.

– Это как же понимать? – даже доктор Иван Герасимович позволил себе изумиться.

– Ну, Поземкин, – подбодрил капитана Смирнов.

– Что – ну? – охолпело спросил Поземкин.

– Будь добр, ответь, пожалуйста, Ивану Герасимовичу, – пояснил Смирнов.

– Сам ничего понять не могу, – наконец нашелся с ответом Поземкин.

– А что тут понимать? – в тихой ярости негромко сказал Смирнов. – Бездарная халтура и нескоординированное вранье. Мне надо в город, Гриша. Давай машину. Вам по инструкции работать и работать, а мне здесь делать нечего.