Майор что-то прокричал – не слышно было из-за шума лопастей, и цепь осторожно двинулась к абсолютно безлюдной снаружи конторе.
Ужасно все это напоминало плохое военное кино. Смирнов вздохнул и пошел вслед за генералом и секретарем, которые держались от цепи в метрах шестидесяти-семидесяти.
Не дойдя до конторы метров сто пятьдесят, цепь залегла, направив автоматы на безжизненные окна. Храбрый генерал дошел до позиций цепи, остановился и громко, тренированным командирским баритоном-рычанием объявил буколической тишине:
– Мне известно, что в здании находится хорошо вооруженная преступная группа. Во избежание кровопролития предлагаю сложить оружие и сдаться. В противном случае я отдаю приказ открыть огонь на уничтожение автоматчикам и боевому расчету крупнокалиберного пулемета в вертолете.
Про крупнокалиберный соврал генерал, не было в вертолете пулемета. Но соврал сурово и убедительно.
На крыльце конторы показался полувоенный Роберт Евангелиевич Воронов с белым полотенцем в руке. Помахивал им, балбес.
– Где Лузавин? – спросил генерал.
– Здесь, – ответил Евангелиевич.
– Пусть выходит первым.
Лузавин был без оружия. Он шел, заложив руки за спину и понурив голову, как и положено поверженному главарю. Цепь поднялась и стала приближаться к зданию, приблизилась и окружила контору, сосредоточив основные силы у крыльца. По очереди сходили с крыльца опасные преступники и бросали на землю оружие: автоматы, два карабина, пистолеты. Всего преступников вместе с Лузавиным и Вороновым было одиннадцать человек. И среди них разлюбезный Ричард Арнаутов. Доскакал на лошадке, значит, от делянки.
Секретарь райкома партии Георгий Федотович подошел к Лузавину, стоявшему меж двух солдат, и гневно произнес:
– Подлец! – найдя взглядом невидимого до сих пор нигде, но под начальническим оком вдруг материализовавшегося помощника Васю, распорядился: – Партбилет! Отбери у него партбилет!
Строгий Вася подскочил к Лузавину и протянул руку – будто подаяния просил. Лузавин порылся во внутреннем кармане, вытащил блестящую, в пластиковой защитной обложке, красную книжечку и вложил ее в Васину горсть.
– И кто-то камень положил в его протянутую руку, – отчетливо произнес Смирнов.
– Что вы хотите этим сказать? – подозрительно обеспокоился Георгий Федотович.
– Я? Ничего. Это все Лермонтов. Стих, – разъяснил Смирнов.
Господи! Как фальшиво и отвратительно они ломают комедию! Перед ним, Смирновым, который все про них знает, а они знают что он знает? Перед генералом, который уже обо всем догадался? Перед солдатиками, которые ничего не понимают и понимать не хотят, – своих солдатских забот хватает? Перед бомжами, которым и светопреставление до феньки? Но – надо. Партия сказала: надо. Надо, чтобы ее авторитет был непоколебим и высок, как Спасская башня. Георгий Федотович старался на пределе сил. И Лузавин старался, и Вася, и Роберт Евангелиевич. Кривлялись, как могли. Театр купца Епишкина.
Солдаты и майор остались на Жоркином хуторе охранять преступников и ждать наземного тюремного транспорта, а руководящее ядро, и Смирнов с ним, взвилось под небеса на чудесной птичке и приземлилось в Нахте ровно через пятнадцать минут. Генерал глянул на часы и определил:
– Операция заняла всего час двадцать шесть минут.
– А сколько сейчас времени? – спросил Смирнов. Лень глянуть было на свои.
– Восемнадцать часов тридцать две минуты.
Роман уже кое-что должен был накопать. Смирнов первым выпрыгнул из вертолета и зашагал к гостинице. Недолго шел один: дробной рысью его нагнал генерал. Нагнал, посопел рассерженно носом и сообщил:
– Меня секретарь к себе звал или в райкомовскую квартиру. Не хочу. Соврал, что у нас с тобой еще масса дел. На ночь пристроишь меня?
– А ты сегодня не полетишь разве?
– Да ну их! – генерал раздраженно махнул рукой. И Смирнов представил, кто и как ждут уже сегодня с отчетом маленького милицейского генерала.
– Устрою, – пообещал Смирнов. – И водки нажремся.
– Еще как! – заверил генерал.
Казарян, надо полагать, слышавший вертолетный шум, ждал Смирнова на лавочке у входа в гостиницу с пакетом в руках.
– Почему здесь? – удивился Смирнов.
– У меня в номере незапланированные поминки, – Казарян подкинул пакет, поймал. – Все в порядке, Саня. Могу дальше действовать.
– И с фотографом порядок? – на всякий случай перепроверил Смирнов. Казарян кивнул. Тогда Смирнов спросил генерала, по-собачьи заглядывая в глаза: – Петрович, а вертолетчики твои где ночуют?
– Здесь. А завтра утром за важняком и следователем ОБХСС слетают.
– А почему завтра?
– Потому что им тоже отдохнуть хочется, – уже сердился генерал, чувствуя возможный подвох.
– Петрович, а если они сегодня Романа Суреновича в крайцентр подкинут, а завтра, как положено, и даже раньше, тебе следователей доставят?
На смирновское счастье к гостинице подходил экипаж вертолета. Генерал увидел их и – решил:
– Давай у них спросим.
– У нас, товарищ генерал? – откликнулся глазастый (видел кивок в их сторону) и ушастый (последнюю фразу слышал) командир вертолета.
– У вас, у вас, – подтвердил генерал и спросил: – Когда вам удобнее лететь в край, сегодня или завтра?
– Конечно, сегодня, товарищ генерал! Расход горючего один и тот же – два конца, а на койках в милицейском общежитии ночь проваляться – удовольствие маленькое.
– Когда сможете вылетать?
– Да хоть сейчас! – донельзя обрадовался командир.
– Добро, – принял решение генерал. – Завтра в восемь утра созвонишься с дежурным и сразу же с пассажирами сюда. А сейчас захватишь с собой народного артиста кинорежиссера Романа Суреновича. Роман Суренович, вам сколько времени понадобится, чтобы собраться?
– Десять минут, – ответил Казарян.
– Мы к машине, – сказал командир, – а вы, Роман Суренович, как будете готовы, сразу на аэродром. Ждем.
Экипаж, попрощавшись, быстро зашагал к своему вертолету.
– Саня, дубликаты у тебя в номере, – сообщил Казарян и тоже убежал – собираться.
…Проводили. Из номера Смирнова генерал позвонил краевому прокурору и дежурному по краю своего хозяйства. Дела были переделаны, и он, открыв свой портфель, выставил на стол бутылку коньяку. Хорошего, марочного. Поинтересовался, осмотрев, наконец, смирновский номер:
– У тебя закусить чем найдется?
– Тебе не закусывать, а пожрать как следует надо.
– Пока не хочется, Александр. Вот выпью, может, захочу.
Смирнов переложил со стола в ящик шкафа пакет, оставленный Казаряном, и принялся за сервировку. Поставил рюмки, но, подумав, в качестве рюмочных дублеров извлек из буфета пару гладких стаканов. Генерал на это одобрительно хмыкнул. Остатки того давнишнего генеральского пищевого подарка Смирнов уже пожертвовал на кинематографический стол. Но, на всякий случай, заглянул в холодильник. И – о счастье! – обнаружил две бутылки «боржоми», казаряновский самый любимый после водки напиток.
– Порядок! – обрадовался генерал и занялся бутылкой. Смирнов был прав: генерал разлил по стаканам. По полстакана. Специально зажег настольную лампу, чтобы рассмотреть коньяк на просвет. Пронзенный светом коньяк был подобен гречишному меду с солнцем пополам, и даже в прямых линиях стакан обнаруживал, неизвестно как, маслянистую мягкость и округлость. Генерал поднял стакан повыше – налюбовался – и предложил: – Со свиданьицем.
– И то, – согласился Смирнов. Чокнулись и легко, как холодный чай, выпили до дна. Залили водичкой. Смирнов, пустив боржомный газ носом, констатировал: – Варвары.
– А кто же еще? – согласился генерал, разливая на две дозы бутылку до последних капель. – Русские варвары.
– Приступаем к аттракциону под зазывно-цирковым названием «самобичевание»? – на чистом глазу поинтересовался Смирнов.
– Недобрый ты, Александр. Я давно заметил, недобрый.
– Ага, – согласился Смирнов. – Недобрый. Но пусть будет так. А то в последнее время очень много добряков развелось. За чужой счет.
– Это ты на меня намекаешь? – ощетинился генерал.
– Петрович, не заводись. Давай не будем сегодня ругаться.
– А ты не цепляй, – сдаваясь, все же предупредил генерал и вдруг вспомнил: – А что ты от меня спрятал? Со стола забрал и спрятал?
– Ну что мне с тобой, ментом, делать? И не надо, а сечешь.
– Правду сказать.
– Ишь чего захотел – правды. С нею опасно, Петрович.
– Понеслись московские фиоритуры. Лишь бы не ответить. Ладно, забыли про пакетик. За что выпьем?
– За правду, – подначил Смирнов.
– Да иди ты! – рассердился генерал, и они задумались над тем, за что же все-таки выпить. Думы прервал в дымину пьяный кинооператор Толя Никитский, с треском распахнувший дверь номера и тут же взмолившийся:
– Александр Иванович! – оглядел номер дурно сверкавшими глазами и увидел генерала, чему страшно обрадовался: – Вот и генерал здесь!
– Что надо, Толя? – раздраженно спросил Смирнов.
Толя насупил брови, сосредоточился, чтобы не качаться, ухватился за спинку генеральского стула и, предварительно пошевелив беззвучно губами, начал речь:
– Вам, как представителям советской милиции, я задаю вопрос: по какому праву меня ранним утром арестовали, а потом целый день допрашивали? Разве у нас человеку запрещено ночью отдыхать на лоне природы?
– Олега убили, – напомнил Смирнов.
– Убили, – упавшим голосом согласился Никитский и сел на кровать.
– Сколько раз ты в пьяном виде грозился убить Олега?
– Много, – признался кинооператор.
– Вот видишь. А потом тебя, как я понимаю, находят спящим в лесочке неподалеку от места убийства. И полупьяным еще. Так?
– Так, – жалея себя, согласился Никитский.
– Я считаю, что и милиция, и следователь имели полное право задержать тебя и допросить.
– Он прав, товарищ генерал? – безнадежно проконсультировался у высшего чина совсем раскисший Никитский. Генерал не успел ответить, потому что на пороге номера, как мимолетное видение и, с мужских несовсем трезвых глаз, как гений чистой красоты, возникла Жанна в черном, которое – она это знала – ей шло.
– Добрый вечер, товарищи офицеры и генералы, – поздоровалась она и тут же предупредила: – Вы уж, пожалуйста, Никитского не привечайте. Ему спать пора.
– Я сегодня на природе чудесно выспался, – капризно возразил кинооператор.
– А ну, в свой номер! – издала почти генеральский рык Жанна. Толя покорно поднялся, от дверей пожелал всем покойной ночи и удалился.
– Муж? – поинтересовался генерал и только тут заметил, что он сам сидит, а дама стоит. Вскочил, пододвинул стул Жанне, которая тотчас уселась и ответила:
– Если бы… Просто хороший человек и дурачок!
– Может, не побрезгуете? – генерал отлил из своего стакана в рюмку коньяка и, уже кобелируя, предложил: – За нашу единственную и прекрасную даму!
Жанна придвинула к себе рюмку, осмотрела генерала безжалостными глазами и, невинно улыбнувшись, оценила его вслух:
– Вы на маршала Рокоссовского похожи.
Генерал не понял, хорошо это или плохо, но присутствие симпатичной дамочки бодрило, и он маршала в этой игре покрыл кинозвездой:
– А вы – на Брижжит Бордо!
– Это лет семь – восемь назад все молоденькие на Брижжит были похожи. А я оказывается, подзадержалась. Ну что ж, за перезревшую Брижжит Бардо! – переиначила генеральский тост Жанна и махнула рюмашку.
Предварительно протестующе помолчав, генерал принял свой остаток вслед за ней. Выпил и Смирнов, упредив прием подтверждением запутанного тоста:
– За тебя, Жаннета!
– Спасибо, Саня, – Жанна встала. – Пойду к нашим. Присоединиться не желаете?
– Пока нет, – сказал Смирнов, и Жанна ушла.
– Лихая! – оценил Жанну генерал, а Смирнов, вертя на столе пустую бутылку, горестно оценил ситуацию:
– Вот и все.
Но пока было весьма хорошо, и поэтому они для пущего ощущения алкогольного легкого падения примолкли и отсоединились от беседы, от посторонних эмоций, друг от друга.
Все разрушил Сеня Саморуков, с порога прокричавший:
– Иваныч, забирай с собой генерала и к нам!
Чем разозлил Смирнова до невозможности:
– Совесть у тебя есть? Тебя сюда звали?
– Все понятно, шеф, – послушно признал свою вину Семен и, удаляясь, все же пообещал: – Я к вам попозже загляну.
– Ну, паразиты, не дают спокойно посидеть! – продемонстрировал возмущение Смирнов.
Первый кайф уходил. Генерал спросил заунывно:
– Что дальше предпримем, Александр?
– На поминках виноватым за все сидеть не хочется. К Матильде в гости пойдем. Только тебе, Петрович, переодеться бы не мешало. У меня тут штанцы штатские запасные есть и Ромкина куртка.
– Это еще зачем?
– В круглосуточную шоферскую забегаловку идем. Неудобно как-то в генеральских звездах.
– Удобно, – заупрямился генерал. – Пошли.
Опять освещенный и ухоженный прямоугольник начальнического заповедника. Опять черное безлюдье нахтинских закоулков. Опять лестница в небо, которая до неба не доставала, а кончалась у входа в закусочную, где владычествовала фея Матильда. Или – эльф Тилли? Смирнов тайно улыбнулся и открыл дверь. Слава Богу, малолюдье: трое юнцов допивали дефицитное бутылочное пиво, задумчивый служащий в галстуке – холостяк, наверное, – ковырял алюминиевой вилкой котлету, два алкаша раскладывали на столе, подсчитывая, бумажную и металлическую мелочь.
– Добрый вечер, Тилли, – сказал Смирнов.
Матильда, увидев при Смирнове генерала, была официальна:
– Добрый вечер. К сожалению, остались только котлеты.
– А выпить что найдется? – бодро осведомился генерал.
Генеральский голос он и есть генеральский голос. На него мгновенно среагировали остальные клиенты, все, как один, воззрившись на роскошную генеральскую фуражку. Матильда через генеральское плечо посмотрела на них.
– Найдется, – заверил она генерала.
– А коньячку? – в азарте воскликнул генерал.
– И коньячку. Только очень дорогой. Марочный «Греми».
– Что доктор прописал! – возрадовался генерал. – Где нам сесть?
– У Александра Ивановича свое место, – ответила Матильда и, наконец, улыбнулась Смирнову. Генерал посмотрел на Матильду, посмотрел на Смирнова и изрек:
– Понятно!
– Ни хрена тебе не понятно! – рассердился Смирнов.
Один из алкашей сгреб всю мелочь со стола и сказал приятелю:
– Отвалили отсюда, Валек, – и направился к выходу. И Валек за ним.
Служащий-холостяк выпил залпом стакан чая и тоже встал. Один из юнцов спросил громко независимым ломающимся басом:
– А пива больше нет?
– Я же вам сказала, что эти бутылки последние, – терпеливо напомнила Матильда.
– Тогда пошли, мужики, – решил бас, и троица не спеша удалилась.
– Всех клиентов распугали, – сказала Матильда.
– Зато замена какая! – по-генеральски пошутил генерал.
– Тилли, может, табличку «по техническим причинам» вывесим? – предложил Смирнов.
– Да вряд ли кто придет сейчас, – успокоила его Матильда. – Вы садитесь, а я все принесу. Голодные?
– Как волки, – признался генерал.
– Тогда вашу любимую яичницу с салом, Александр Иванович?
– Господи, как жрать хочется! – представив яичницу, оповестил общественность генерал.
Для начальника Матильда принесла тарелки с закусью: сыр, шпроты, неизвестно как попавшие в Нахту маслины. И, естественно, бутылку «Греми». Попыталась было открыть, но Смирнов отобрал у нее бутылку, штопор и щегольски, с гулким пуком откупорил коньяк.
– Вторая бутылка за три недели, – сообщила Матильда.
– Дорого, что ли? – поинтересовался генерал.
– Просто к водке привыкли, – ответила она и отправилась на кухню яичницу жарить.
В этом заведении со дня его основания никто и никогда из рюмок не пил. Так что продолжили, как и начали: стаканами. Однако бывший теперь на разливе Смирнов с точностью сатуратора разливал по семьдесят пять, на три разлива. Опять по чину первым в тосте был генерал:
– За исполнение желаний.
Смирнов, не возражая, синхронно выпил с генералом, пососал энергично, до косточки, маслину, положил косточку на край тарелки (долго находил ей место, чтобы не скатилась), пожевал сыру и все-таки не выдержал:
– Чьих? Твоих? Моих? Георгия Федотовича? Роберта Евангелиевича? Леонида Ильича?
– Господи, начинается! – огорчился генерал.
– От разговора все равно не уйти, Петя, – впервые назвал генерала по имени Смирнов. – И я хочу выговориться, и особенно ты.
– Почему это я – особенно?
– Потому что кроме как со мной – быть откровенным тебе не с кем.
– А у тебя есть с кем, – обиделся генерал.
– У меня – друзья, которым я могу сказать все, до самого дна. А у тебя – приятели – начальники, хозяева жизни, граница откровенности с которыми где-то на бабах и тяжелом утреннем похмелье. Помнишь, ты передо мной гордился? – Смирнов очень похоже передразнил генеральское пение: – «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит полночная звезда…»
– Замолчи, – попросил генерал. – И сдавай.
Смирнов опять с барменской точностью разлил. Из осторожности выпили без тоста. Генерал расправлялся с шпротами, а Смирнов по-заячьи жевал сыр.
– На ком остановишься, Петя? – не мог-таки остановиться Смирнов.
– До кого достану.
– А руки коротки, – догадался Смирнов. – Я думаю, последним в твоей очереди будет начальник краевого управления лесного хозяйства, или как там его?
– И слава Богу, если так, – у генерала скривился рот: то ли усмехнулся иронично, то ли тик дернул щеку. – Привлеку его, обязательно привлеку, за отсутствие должного контроля.
– Я понимаю, Петя, сговором уже очерчен четкий круг, в котором те, кого сдадут тебе и кто сами согласились сдаваться. Но ведь это маленькая и дешевая цепочка.
– Будь добр, помоги, найди продолжение.
– Кому принадлежит вилла здесь под Нахтой, у целебного источника?
– Она – филиал оздоровительно-восстановительного комплекса крайкома.
– А на какие шиши она возведена?
Пришло время разозлиться и генералу. Он со звоном швырнул вилку на тарелку и, злорадно осклабившись, сам задал вопрос:
– Тебе, матерому московскому менту, за двадцать пять лет службы сыскарем хоть раз удалось сунуть нос в партийную кассу?
– Чего не было, того не было.
– То-то, – назидательно заметил генерал и хотел было расшифровать это глубокомысленное междометие, но помешала яичница, которую принесла Матильда.
Генерал увидел и услышал фырчащее бело-оранжевое чудо о восьми глазах на сковороде и забыл все слова, кроме одного: – Сдавай!
– Последнее разливаю, – предупредил Смирнов.
Генерал взял со стола бутылку и поинтересовался у Матильды:
– Ее можно заменить?
Матильда посмотрела на Смирнова без симпатии. Но тот все равно сказал:
– Да, Тилли, да!
Милиционеры выпили и приступили к яичнице. Матильда, вернувшаяся с непочатой бутылкой «Греми», на этот раз глядела на них с умилением: ели больно хорошо. Поев, Смирнов открыл вторую бутылку и попросил:
– Посиди с нами, Тилли.
– Вы – большие начальники, а я – обслуживающий персонал, – ровным голосом разъяснила Матильда положение дел. – Мне нельзя.
И вернулась за стойку. Смирнов обиделся, а генерал спросил:
– Саня, а почему у нас так начальников не любят?
– А за что их любить?
– Нас, нас любить! Мы же с тобой тоже начальники.
– Мы – не начальники. Мы при начальниках.
– Но ведь, как видишь, и нас не любят.
– Начальнических холуев не любят даже больше, чем начальников.
Генерал напряженно наблюдал, как Смирнов разливал из второй бутылки, вероятно, боялся как бы его не обделили. Он уже был по-настоящему пьян: пришла безудержная жадность на алкоголь. Потом даже стаканы как бы случайно сдвинул, чтобы по уровням налитого в них определить, не налил ли себе Смирнов побольше, а ему поменьше. Решил, что все по справедливости, успокоился и вспомнил, о чем говорили:
– А ты – холуй, Саня?
– Да пока вроде нет, – подумав, ответил Смирнов.
– Ты власти прислуживаешь, значит, холуй.
– Я прислуживаю. Я служу государству, работаю на законную власть, которая с моей помощью должна защищать народные интересы. За что и получаю предусмотренное официальной тарифной сеткой вознаграждение – зарплату. И все.
– А я? – задиристо спросил Петя.
– Давай выпьем.
– Выпьем, выпьем, – охотно согласился генерал, и они выпили еще. Генерал быстро восстановился после приема и вернулся упрямо к ранее заданному вопросу: – А я?
– Ты уже из их рук ешь, Петя. Значит, холуй, – Смирнов в сильном поддатии становился жестоким борцом за истину.
Генерал сделал глубокий вздох, сжал до скрежета челюсти, взял со стула рядом свою фуражку, надел ее и встал. Вид его должен был внушать ужас. Подчиненные, видя такого Есина, скорее всего падали в обморок от страха. Генерал, наконец, выдохнул и умирающе-гневно спросил:
– Кто ты такой есть передо мной, московская тля?
– Сам сказал: московская тля. Снимай свой грандиозный головной убор и садись, – ласково предложил неиспуганный Смирнов.
– Считаешь, так надо? – по-прежнему грозно спросил генерал.
– Надо, надо. Еще выпьем, по-человечески поговорим.
Уставший от гнева и коньяка Петр Петрович вернул фуражку на стул и покорно сел. Помолчал, хотел было пустить слезу, но собрался и сказал, жалеючи презирая себя, Смирнова, устройство мира:
– А что делать, Саня? Отказаться от пайков, не брать лечебных денег, не пользоваться персональной машиной, не жить на бесплатной казенной даче? Да?
– Да, – просто посоветовал Смирнов.
– Эх! – в отчаянии воскликнул генерал и деловито поинтересовался:
– Нолито?
На этот раз Смирнов плеснул по самой малости, объявив:
– Спешим.
Генерал, объятый думой, и не заметил, как свой глоток сделал, только головой помотал:
– Ну, откажусь я от всего, стану жить как рядовой советский служащий. И стану среди них подозрительно чужим, который что-то против них замышляет. И вышвырнут они меня, как приблудного пса, а на мое место посадят партийного функционера. Вместо профессионала – болтуна и неумеху. Кому от этого лучше станет?
– Никому, – согласился Смирнов. – Но и особо хуже – тоже никому. Потому что принципиальные, стратегические вопросы тебе решать все равно не дают, а на уровне каждодневной преступности твои менты и опера будут работать, как и при тебе работали, даже при невежественном руководстве.
– Я без своего дела не могу, – жалобно признался генерал. – Я умею его делать, как немногие, – и вдруг совсем о другом: – У меня женщина есть, Катя, которую я люблю. Уже пять лет люблю. Что мне делать, Саня?
– Жениться.
– А жена?
– Разведись.
– Легко сказать. Сдавай, сдавай, не жмоться!
Смирнов осмотрел бутылку. И эту уже ополовинили.
Прикрыл глаза, резко покрутил головой, недолго посидел в неподвижности: проверил свой вестибулярный аппарат. Вроде пока еще держался. Повторно проверил себя, разливая: получилось точно, надо полагать, по шестьдесят два с половиной грамма. И предложил взгрустнувшему генералу тост:
– За долготерпенье твоей Кати.
– Спасибо, – задушевно поблагодарил Петр Петрович и выпил. А выпив, сразу же запел:
Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит прощальная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда…
– Ему, наверное, хватит, – во время генеральского пения негромко сказал Смирнову из-за стойки Матильда.
– Сейчас допьем, и я уведу его спать, – пообещал Смирнов.
– Кого – спать? – строго спросил, кончив петь, генерал.
– Тебя. Чтобы завтра утром прокурорский важняк твоего похмелья не заметил. И чтобы Поземкин через Георгия Федотовича по партийной линии на тебя телегу не покатил.
– Да положил я на них с прибором! – гордо заявил генерал. – А Поземкина этого по земле размажу.
– По делу привлекать его будешь?
– Его привлечешь… скользкий, как глиста! Следователя БХСС, положенного по штату – моя же вина! – у него нет, а свои прямые обязанности выполняет вроде бы добросовестно…
– Голову даю на отсеченье, он у них на жалованьи, Петя!
– Поди докажи, – безнадежно и утомленно высказался генерал. – Сдавай последнюю и пойдем спать.
Посредине прямоугольника у форсистой клумбы под главным фонарем генерал Есин, деликатно ведомый под ручку подполковником Смирновым, вдруг остановился и задал ошеломительный вопрос с ответом:
– А почему у них памятника Ленину нет? Непорядок!
– Не боись, Петя, – успокоил его Смирнов. – Поставят.
– Я им про это скажу. Я им так скажу! – на генерала нисходило геройство.
– Скажешь, скажешь, – соглашался Смирнов и тихонько волок его к гостинице. – Поспишь, выспишься и скажешь.
В номере генерал позволил снять с себя только фуражку и сапоги. Тужурку, галифе, рубашку с галстуком и плотные армейские носки снял сам. Шатало, правда, основательно, но он, поддерживая неустойчивое равновесие хватанием попадавшихся под руки устойчивых предметов, с задачей справился и обессиленно сел на разобранную уже Смирновым кровать.
– Ты не сиди, ты лежи, – посоветовал Смирнов.
– Остался нерешенным один вопрос, – задумчиво заметил генерал, продолжая сидеть.
– Какой еще вопрос? – раздраженно – устал от генерала – спросил Смирнов.
– Кто вашего певца кончил. Как я понял, он по корешам с прокурором был и знал от него кое-что про этих. Ну и хрен с ним, что знал. Как приехал, так и уехал. Может, под конец они все от страха взбесились?
– Может, и взбесились. Спи, Петя.
– Но вопрос-то не решен!
– Даю тебе слово, что я его обязательно решу, – заверил Смирнов.
Успокоенный генерал глянул на свои роскошные часы и приказал:
– Завтра разбудишь меня ровно в семь.
– А сейчас сколько?
– Двадцать три ноль-ноль.
– Молниеносно мы с тобой надрались, Петя! – удивился Смирнов. – Как монголы.
– Они нас в свое время на триста лет завоевали, – вспомнил Петя, лег и мгновенно спрятался в воздушное алкогольное небытие.
Смирнов вздохнул облегченно и занялся изначально неблагодарным делом: подсчетом наличности. Обшарив все свои карманы, он обнаружил всего-навсего двести одиннадцать рублей. А еще жить пару дней, а еще крупная трата, если все получится так, как он рассчитал. Смирнов вздохнул вторично и пошел побираться.
Поминки тихо умирали. В казаряновском номере оставалось человек шесть-семь, не более, истинные бойцы: Жанна, Борька Марченко, Семен Саморуков, звукооператор и двое здоровенных, как кони, замдиректоров съемочной группы.
– Жанна, – позвал Смирнов, – можно тебя на минутку?
Жанна не поднялась, не пошла к нему – сил не было, да и не хотелось.
– В чем проблема, Александр Иванович?
– В деньгах! – обиженно разозлился Смирнов. – Мне деньги нужны!
– Виталька, ему деньги нужны, – сообщила Жанна одному из замов.
– Много? – поинтересовался Виталька.
– Рублей триста-четыреста.
– Так, так, – слегка призадумался Виталька и тут же его осенило. – Вы ведь гонорар за консультацию у нас не получали?
– Какой еще гонорар? – не понял Смирнов.
– Он вам уже как три месяца выписан, – сообщил Виталька и встал. – Мы с Александром Ивановичем к бухгалтеру и кассиру. На десять минут. Если молодые за это время принесут, без меня не пить.
Ошибочное впечатление было у Смирнова о завершении поминок. В коридоре он спросил у Виталика:
– А удобно в такое время бухгалтера беспокоить?
– Удобно, – заверил Виталька и, подойдя к нужной двери, трахнул по ней убедительным кулаком: – Вставай, Сергеевна, никуда не денешься, придется тебе нашему консультанту денежки отдать!
– А попозднее не могли? – спросил не очень сердитый женский голос, и в замке заскрипел поворачиваемый ключ.
…Он возвращался в закусочную. Спать ему негде было, так уж лучше побыть в обществе хорошей женщины.
Алкаши вернулись, сидели над стаканами. Увидев Смирнова, замолчали, сделали суровые лица, но, не обнаружив прежнего смирновского спутника, вернулись к простому, как мычание, своему разговору. Московский фраер в одиночестве не представлял собой какой-либо опасности.
– Не допили? – сердито осведомилась Матильда.
– Приткнуться негде, Тилли, – признался Смирнов. – На свою кровать генерала уложил, а в номере Романа поминки. У тебя посижу, подремлю. Тем более мне с утра надо первый порожний рейс скотовозок встретить. Когда они обычно подходят?
– От половины шестого до шести, – ответила Матильда. – А зачем они вам?
– Не они. С ними, если все сойдется, один человечек прибыть должен.
– А генерал спит, – заметила Матильда.
– И слава Богу, – Смирнов изобразил на лице маленькое страдание и попросил: – Налей сотку, Тилли. Скучно за пустым столом сидеть.
– Пойдемте со мной, Александр Иванович, – скомандовала Матильда и, не ожидая его согласия или несогласия, проследовала в дверь за стойкой. Смирнов покорным хвостом потащился за ней.
За кухней, складом и конторкой был небольшой закуток, в котором стоял старомодный диван с высокой спинкой, неизвестно откуда. Матильда извлекла плед, кинула на диван и вторично скомандовала:
– Снимайте куртку, снимайте штаны и обувь и ложитесь. Во сколько вас разбудить?
– В пять, – Смирнов сел на диван и стал расшнуровывать кроссовки. Расшнуровал, снял, пошевелил пальцами в носках и напомнил: – А сотка?
– Того же коньяку? – уточнила Матильда. Смирнов кивнул. – Сейчас принесу.
Когда она вернулась, Смирнов уже лежал под пледом. Кроссовки носами строго вперед стояли под табуреткой, а штаны и куртка по-армейски аккуратно были сложены на ней. Единственное сидячее место занято. Матильда присела на край дивана и протянула Смирнову тарелку со стаканом и бутербродом. Перед тем как взять тарелку, Смирнов спиной подтянулся к валику дивана и стал похож на больного Некрасова с известного живописного полотна. Принимать сотку так было значительно удобнее. Он и принял. Потом снял пластинку сыра с куска хлеба и протянул тарелку Матильде. Она взяла тарелку с куском хлеба, отнесла ее на кухню и тотчас вернулась. Смирнов уже съехал с валика в более удобную горизонталь.
– Неужели нельзя не пить? – в отчаянии спросила она.
– Можно, конечно, – признался Смирнов. – Но не хочется.
– Все шутите, Александр Иванович.
Он не ответил. Он еще сдвинулся по горизонтали и щекой прижался к ее бедру. Бедро было упругим и теплым. Матильда погладила его по голове, и он тут же поймал ее руку. Как у нее получалось, что при такой работе руки не пахли кухней? Он не поцеловал, он прижался губами к правой ее ладони.
– Очень жалко, что ты – пьяный, – сказала она, и он почти эхом откликнулся:
– Очень жаль, что я в дымину пьяный.
– Не дыши на меня, – приказала она, и он перестал дышать. Она наклонилась и сильно, требовательно, зло поцеловала его в губы. Сразу же встала, сделала два шага к двери и пожелала:
– Покойной ночи.
– Уж такой теперь покойной, что прямо и не знаю! – обиженно проворчал он. Она хорошо засмеялась и ушла насовсем. Он дважды перевернулся с боку на бок, устроился, наконец, и вскорости впал в тяжелый сон.
Матильда не вошла, она постучала в дверь и сказала за дверью:
– Доброе утро, Александр Иванович. Уже пять часов. Умыться и все, что вам надо, – в конце коридора.
И ушла. Он слышал ее шаги. Вставать до того не хотелось, что он мгновенно вскочил. Оделся, обулся и направился в конец коридора.
В зал Смирнов явился лихорадочно бодрым и виноватым. Сказал:
– Доброе утро, Тилли. Если можно, чайку покрепче, почти чифирь.
– Уже заварила, – обрадовала его Матильда. – А поесть?
– Не хочется что-то.
– Пару бутербродов с икрой все равно придется съесть. А то какой вы работник. Вы ведь работать собираетесь?
Крепчайший хорошего сорта чай согрел желудок и освободил его от хваткой похмельной спазмы. После третьего стакана и бутерброды на тарелке приобрели привлекательный вид. Без особой охоты, но и без отвращения Смирнов методично сжевал их.
– Вот теперь все в порядке, – от стойки оценила его состояние Матильда.
– Скоро они появятся? – спросил Смирнов.
– Вот-вот, – пообещала она. – А мне собираться пора, через двадцать минут Люба придет на смену.
Пусто было в зале. Совсем никого. Кроме Матильды и Смирнова. Он встал из-за стола, подошел к ней, через стойку поцеловал ее в щеку.
– Колючий какой! – со смехом удивилась она.
– Моя утренняя щетина – это мягкая травка на лужайке. Вот у Ромки Казаряна щетина, так щетина, ржавчину с железа счищать можно, – он взял ее руки в свои и тоже поцеловал. По очереди. – Спасибо тебе за все, Тилли.
– Прощаетесь навсегда? – тихо спросила она.
Он не ответил, потому что в зал шумно вошли двое, типичная шоферня. А они и шума моторов не слышали.
– Смирнов тут есть? – спросил один из них грубым голосом.
Хоть и сердчишко подпрыгнуло от наслаждения удачей, Смирнов не торопился отвечать: он рассматривал материал, с которым работать. Амбал в расцвете мужских сил, упрям, вздорен, высокого о себе мнения, неглуп. Как это там Ромка так быстро его укротил?
– Смирнов – это я, – назвался Смирнов, но речь не продолжил, все пареньком любовался.
– Прибыл я, а вы ничего не спрашиваете, – обиделся амбал.
– Как тебя звать?
– Михаил. Что это вы меня все рассматриваете?
– Хочу понять, как тебя Роман уговорил.
– Уговорил, – Михаил вдруг помрачнел: – Матильда, гладкий стакан. Полный.
– Не слишком, Миша? – спросила Матильда.
– В самый раз. С похмелья и не за рулем. Меня Жека привез.
Удовлетворившись ответом, Матильда щедрой рукой налила стакан с выпуклым мениском. На проверку:
– Получай полный.
Михаил испуганно осмотрел наполненный сосуд и признался:
– Руки после вчерашнего ходят. Боюсь разолью.
– Заказывал – пей, – потребовала Матильда.
Михаил посмотрел на нее, посмотрел на Смирнова, посмотрел на уже жевавшего котлеты Жеку, присел на корточки и схлебнул со стакана, стоявшего на прилавке, проклятый этот выпуклый мениск. Выпрямился, подождал секунд двадцать, затем уверенной недрожащей рукой поднял стакан и выпил до дна. Закусил мануфактурой: понюхал собственный рукав. Смирнов положил на стойку пятерку и объяснил Матильде:
– За мой счет, Тилли. В порядке поощрения законопослушного гражданина.
Законопослушный Михаил, приходя после опохмелки в обычное свое хамское состояние, потребовал:
– Казарян вручил мне двести. И обещал, что столько же я получу с вас. Деньги на бочку, Лимонадный Джо.
– После того, как ты все расскажешь и покажешь, – Смирнов извлек из кармана пачечку двадцатипятирублевок и с шулерским шиком сделал из не цветик-восьмицветик. Дал полюбоваться и вернул на место.
– Чего же тогда время терять? – заспешил Михаил. – Пошли.
На улице был рассвет. Почти полный, с явно обещанным дивным солнцем. Михаил вдохнул глубоко, широко зевнул, передернулся и сообщил Смирнову:
– Хорошо!
Ему после двухсот пятидесяти, действительно, было совсем неплохо.
– Но все-таки как тебя Казарян уговорил? – мучил Смирнова этот вопрос.
– Как, как! – сначала даже рассерженно начал Михаил, но разливающаяся по жилочкам радость бытия привела его в благодушное настроение, и он с удовольствием стал рассказывать: – Ну, у меня вчера после шестнадцати часов ездки туда-сюда впереди два свободных дня было. С утра то да се, суета, а к вечеру, часа так в четыре, решили с двумя приятелями немного отдохнуть. Благоверная моя, слава Богу, в деревне у родителей. Так что устроились у меня основательно, без опаски. Ну, только-только как начали отдыхать, является этот ваш армян. Вызывает меня из-за стола во двор и картинки какие-то смотреть приказывает. Ну, я ему сказал, чтобы он шел. А он тихо так говорит: «Если ты, пьяная морда, не сделаешь того, что я прошу, разделаю, как Бог черепаху». Обидно мне за черепаху стало, мочи нет. Ну, я ему и врезал…
– Попал? – удивляясь, спросил Смирнов.
– Вроде нет. Потом уж я ничего не понял. Оказывается вдруг, что я у крыльца лежу, а армян дождевой водичкой из бочки мне на лицо брызжет. Печень болит страшно, челюсти вроде как нет. А армян опять мне картинки показывает. Так и разговорились.
Смирнов победительно ржал. Отсмеявшись, сообщил Михаилу:
– Ты на бывшего чемпиона Москвы по боксу в полутяжелом весе нарвался, Миша.
– А он мне ничего не сказал потом, подлюга! – страшно обиделся Михаил. Одно дело быть битым обыкновенным толстым армянином, а другое – чемпионом Москвы. Но самолюбие было удовлетворено, и он сам задал вопрос, мучивший его:
– А как вы меня так быстро разыскали?
За чужую разговорчивость на твой вопрос надо платить разговорчивостью на его вопрос.
– Все очень просто, Миша… Если этот человек собирался приехать в Нахту в сумерки, но не очень поздно, он мог воспользоваться десятью скотовозками, не более. Казарян обратился к вашему диспетчеру, и тот назвал ему эту десятку. А то, что почти сразу на тебя вышел, – маленькая удача.
– Это потому, что я недалеко от базы живу.
Бренча пустым кузовом, проехал мимо них на малой скорости дружочек Михаила, Жека, сделал из кабины ручкой и растворился в пыли.
– Ну, где? – служебным уже тоном спросил Смирнов.
Ровно в семь Смирнов вошел в свой номер. Но генерала будить не пришлось: из ванной доносились журчание душа и хриплое, но бодрое пение:
Ах ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай,
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал.
– Она тебя вчера раскачала! – подойдя к двери ванной, крикнул Смирнов. Сквозь шум воды генерал все-таки услышал подначку, выключил душ и, уже растираясь жестким полотенцем, откликнулся:
– Теперь пусть мою печаль о причал раскалывает!
– А палуба – кто? – спросил Смирнов. – Иносказательно – начальство?
Расстроил генерала Смирнов упоминанием о начальстве. Обмотав чресла полотенцем, он, подобный рабу с египетских фресок, явил себя пред веселыми очами Смирнова.
– Начальство не печаль мне раскалывает, начальство при удобном случае готово расколоть мне башку!
– Ой ли, товарищ начальник! – засомневался Смирнов. – Прямо как у Чуковского: волки от испуга скушали друг друга! – и деловито, без всякого перехода поинтересовался: – Опохмеляться будешь?
– Неплохо бы, конечно… – в раздумчивости заметил генерал, надев трусы и майку. – Но ведь скоро прилетят…
– Не самогоном же я тебя опохмелять буду, – успокоил его Смирнов и вытащил из заднего кармана штанов разлюбезную бутылку «Греми».
– Чайку бы еще покрепче, – попросил генерал, влезая в галифе.
– Сейчас Жанка принесет, – пообещал Смирнов.
– Я бы тебя к себе начальником ХОЗУ с удовольствием взял, – сделал непонятный комплимент генерал, натягивая сапоги.
Постучав ногой в дверь, Жанна ногой же открыла ее. Руки были заняты подносом с двумя чайниками и большой тарелкой с мелкой и сладкой закусью.
– Привет, – сказала она, поставив поднос. – От нашего стола – вашему столу.
И спокойно так похиляла на выход. Генерал обиделся, как мальчик:
– А почему не с нами?
– Мне еще с десяток похмельных оглоедов в себя приводить надо. Конец экспедиции. Сегодня улетаем и уезжаем, – объяснила уже из коридора Жанна.
Смирнов налил в один стакан сто пятьдесят граммов. Генерал, затягивал шикарную портупею, поинтересовался:
– Это кому же?
– Тебе, Петрович.
– Один – не буду, – обиделся генерал, уселся за стол и демонстративно налил себе чашку чая. Хлебнул, обжегся, обиделся еще больше.
– Мне весь день, как наскипидаренному коту, бегать надо, – объяснил свое воздержание Смирнов. – Ну да черт с тобой!
И налил себе сотку. Чокнулись, выпили и захрустели печеньем.
– Петя, твой козырь – руководитель лагерной самодеятельности Бармин Иван Фролович, – не выдержал, заговорил о деле Смирнов. – Он единственный из информированных, кто не участвовал в последнем сговоре. Он должен быть только твой, никому его на исповедь не отдавай.
– А как мне лучше этим козырем пользоваться? – не счел зазорным попросить совета у низшего по чину генерал.
– Постарайся присутствовать на допросах основных фигурантов. Они известны: Эрнест Семенович Лузавин и Роберт Евангелиевич Воронов. Отдай их только одному, важняку, допустим. А сам начальственным наблюдателем сиди и слушай все от начала до конца. Потом, по тем же вопросам, которые задавал этим двоим важняк, передопроси Ивана Фроловича. И будь уверен, сразу появятся противоречия и такие зазоры в показаниях двоих, что колоть их до задницы будет не сложнее, чем кедровые орешки щелкать.
– Втягиваешь меня в крупное дело, да, Саня? – догадался генерал.
– Угу, – пространно Смирнов ответить не мог: чай медленно пил.
– А мне это надо?
– Не знаю.
– А тебе это надо?
– Не знаю.
– Что же ты знаешь? – рассердился генерал.
– То, что знаешь и ты. То, о чем ты вчера пьяный говорил. Что ты – профессионал, что тебе нравится твое дело и ты умеешь делать его хорошо. Так делай же свое дело, Петя!
– Налей еще грамм сто, – попросил генерал.
– Думаешь, храбрее станешь? – осведомился, наливая ему, Смирнов.
– Ох, и недобрый ты, Александр, – в который раз повторил генерал, наблюдая за разливом. – А ты в связи с чем сегодня, как наскипидаренный кот, носиться будешь?
– У тебя же еще одно дело висит, Петрович. Олег Торопов. Ты лесным делом, пожалуйста, вплотную займись, а это я раскручу.
– Один раскрутишь?
– Не один. С Казаряном.
– И когда?
Смирнов помолчал, рассчитывая в уме. Рассчитал и точно сказал:
– Послезавтра вечером материалы с доказательной версией будут у тебя.
В дверь мягко, будто кошка лапкой без когтей, постучали.
– Поземкин, Петр Петрович, – предупредил Смирнов.
– А если нет?
– Пари? – Смирнов взял со стола бутылку, показал на нее – и, глядя на генерала вопросительно, спрятал ее за кресло. Генерал согласно кивнул и пригласил:
– Войдите!
– Лучше бы – «введите», – пробормотал себе под нос Смирнов.
Капитан Поземкин открыл дверь, сделал шаг, встал навытяжку и прогавкал:
– Здравия желаю, товарищ генерал! – и перейдя на стойку «вольно» поприветствовал Смирнова: – Доброе утро, Александр Иванович!
– Что надо? – грубо спросил генерал.
– От вас звонили…
– От вас – это от меня, – прервал Поземкина генерал и ткнул себя указательным пальцем в грудь. – А я – вот он, здесь. Так откуда звонили?
– Звонил дежурный краевого управления внутренних дел, – Поземкин напрягся, чтобы говорить точно и по форме. – Приказал мне срочно доложить вам, что вертолет с оперативно-следственной бригадой будет в Нахте в восемь сорок пять.
Генерал глянул на свой «Ролекс» и в недоуменном недовольстве сказал:
– А сейчас семь тридцать. Какого черта ты нас беспокоишь?
– Думал обрадовать, что скоро…
– Обрадовать ты меня можешь одним, Поземкин, – опять перебил генерал, – тем, что преступления в твоем районе раскрыты все без исключения.
– Будем стараться, товарищ генерал!
– Гриша, – неожиданно вступил в разговор Смирнов, – ты у них на жалованье был?
– У кого? – испуганно спросил Поземкин.
– А ты что – у многих жалованье получаешь? – рявкнул генерал.
– Зарплата, да и вот по случаю… – промямлил испуганный до поноса капитан.
– Не по случаю, а ежемесячно, – холодно поправил его Смирнов.
– Я премию имею в виду…
– И я имею в виду премию, Гриша. За закрытые глаза.
Генерал встал, допил чашку чая, надел фуражку и сказал после длинной паузы:
– Хватит его терзать, Александр. Он же никогда не признается, а они никогда такого нужного человечка на сдадут. Пошли, Поземкин, в твою контору.
Генерал подзадержался, а Поземкин был уже в дверях.
– Гриша, – позвал его Смирнов.
– Слушаю вас, товарищ подполковник, – Поземкин резко остановился и повернулся.
– Гриша, тебя хоть иногда совесть мучает?
– Можешь не отвечать, Поземкин, – вмешался генерал. – Это чисто риторический вопрос. Подполковник Смирнов твердо знает, что совесть тебя не мучает. Пошли.
Они ушли. Смирнов в одиночестве с удовольствием попил уже не горячего, но еще с букетом чаю, прибрался в номере и отправился по своим делам.
Двадцать лет не мучила подполковника Смирнова маята – рутинная работа рядового оперативника. Там спроси, вон там послушай, где-нибудь поговори, здесь разговори, всюду посмотри и во все подозрительное сунь нос. И все на ножках, на ножках. Старушечьи лица, невнятный лепет алкоголиков, недоуменные глаза незнающих, сжатые рты знающих, и разговоры, разговоры, разговоры. Чтобы пробиться сквозь страх, засевший в каждом.
Последней достал комсомольскую деятельницу Веронику. Успокоил улыбкой, заманил задушевностью, закрутил, раскрутил, расколол до задницы. Когда Смирнов удалился из комнаты заведующей отделом школьной работы, заведующая отделом Вероника рыдала навзрыд.
Он уселся в центре прямоугольника, у клумбы на ближней скамейке. Раскинул руки по спинке извилистого деревянного дивана, вписал туловище и ноги в эти извивы, поднял лицо к солнцу и удивился, что оно уже совсем низко висело в небе. Но все равно лучи, хоть и вечерние, приятно грели.
– Александр Иванович! – в изумлении произнес мужской голос. Смирнов открыл глаза и увидел перед собой Толю Никитского. – Обыскались вас. Жанна, Семен с ног сбились, проститься хотели.
– Сейчас прощусь, – пообещал Смирнов.
– Они уже часа два как рейсом улетели, – рассмеялся Толя.
– А ты что?
– А я с ребятами своими на камервагене.
– Опять с Жанной поссорились, – догадался Смирнов. – Да женишься ты когда-нибудь на ней?!
– Приеду в Москву, разведусь и женюсь, – твердо пообещал кинооператор. – А вы когда в Москву?
– Завтра.
– Тогда счастливо оставаться, – Никитский пожал ему руку и исчез.
– Будь, – пожелал Смирнов, медленно прикрывая глаза для дальнейшего кайфа.
Московский городской гул обычно его усыплял, мигом толкая в дрему, а здешняя тишина заставляла ждать случайного, а от этого неожиданно будоражащего звука. Но приспособился: уловил речитативный шум фонтана, и шум этот, наконец, убаюкал. Не сны – видения в картинках поплыли перед ним: облака небывалой формы и красоты, переливающиеся в плаваньи меж облаков в плавных одеждах, фрегаты под парусами и птицы…
– Сижу я с вами, Александр Иванович, и на заходящее солнце смотрю, – сказал знакомый голос почти у смирновского уха. Смирнов с неохотой открыл глаза и с трудом скосил их налево. Рядом с ним на скамейке сидел секретарь райкома Георгий Федотович, который через паузу продолжил монолог: – А мог спокойно положить свою правую ладонь на лежащую рядом вашу левую. И, как мошка укусила, вы во сне даже и не заметили бы. А затем ваша легкая дрема совсем незаметно для вас перешла бы в вечный сон. Сердечная недостаточность от переутомления и постоянного пьянства. Древнее азиатское средство.
Наконец, они встретились взглядами, и тогда Георгий Федотович показал Смирнову маленькую штучку из старинной красной меди, похожую на патрон для губной помады, и показал, как она действует: нажал на один конец штучки, и из другого конца выскочила блестящая игла-жало. Продемонстрировав действие штучки, Георгий Федотович осторожно спрятал ее во внутренний карман пиджака.
– Ну, и что помешало? – хрипло – со сна или со страха – спросил Смирнов.
– Ненужный мне шум перед отъездом. Через десять дней я уезжаю на учебу в Москву, в Академию общественных наук. Вызов уже пришел.
– Чтобы бугром повыше стать?
– Вот именно.
– А если я сейчас на отмашке тебе ребром ладони по сонной артерии, а потом по почкам, по печени, в солнечное сплетение и ладонью по уху, чтобы барабанные перепонки лопнули?
– Очень больно будет мне. Но ведь не убьешь, не сможешь! А за зверское избиение партийного руководителя лет на семь-восемь сядешь. Плохо тебе будет, в зоне ментов не любят.
– Там и партийных руководителей не обожают.
– Не прицепишь ты меня к лесному делу, подполковник, можешь не стараться. Уедешь в Москву. Если понятливым станешь, и все пойдет по-прежнему. Ну, конечно же, злостных расхитителей социалистической мы строго накажем…
– Скотина ты, секретарь.
Не принял во внимание оскорбление Георгий Федотович, не задело оно его.
– Не надо было тебе к нам приезжать, подполковник. Жили люди в Нахте тихо, довольствовались тем, что есть, работали, пили, и жизнь их шла, если не счастливо, то в убеждении, что так и надо. А приехал ты и всех взбудоражил, некоторые вон решили, что жизнь недостаточно хороша, так как их обворовывают начальники.
– Давить теперь будешь этих некоторых?
– Я – нет. Я уезжаю. Преемники, я думаю, займутся.
Сидели рядом, глядя со стороны – дружески беседовали.
– А я придумаю, как тобой в Москве заняться. Договорились?
– Да что ты можешь? – презрительно заметил Георгий Федотович и встал. – Вот ведь, совсем забыл! – весело огорчился он в связи со своей плохой памятью. – Я же подошел, чтобы тебя на отвальную Есина пригласить. Наш генерал к ночи улетит, так в честь его мы решили собраться в узком кругу. Придешь?
Встал и Смирнов. Покачался на каблуках, засунув руки в карманы. Еще раз взглядом оценил мелкого мужичка, стоящего перед ним. Спросил:
– Мысль никогда не приходила самому воспользоваться древним азиатским средством?
– Нет, не приходила. Никогда.
– Со временем, надеюсь, придет, – сказал Смирнов и направился в гостиницу.
Мертвый дом. Киносъемочная группа покинула гостиницу, и она на время умерла. Тихо приближавшиеся сумерки внутри гостиницы были уже полутьмой. Тускло светились распахнутые двери номеров, каждый из которых был будто после внезапно ворвавшейся сюда бури: разъехавшиеся дверцы шкафов, поваленные стулья, грязное постельное белье, разнесенное по полу. Не буря: просто уборщицы, подготовив фронт работ, перенесли генеральную уборку на завтра.
Он рассчитывал на пишущую машинку Казаряна. Но и в номере кинорежиссера была пустыня. Видимо, администрация группы заботливо собрала все вещи главного и отправила их.
Он прошел в свой номер, славу Богу, не тронутый никем. Принял душ, оделся в чистое, и, тихо матерясь, сел за стол. Бумага и шариковая ручка у него были. Смирнов не любил бумажную работу, но тут другое дело: под пером на бумаге рождалась и подкреплялась сиюминутными догадками и открытиями крепкая и гибкая, как стальной клинок, неопровержимая версия.
Он заканчивал свое сочинение, когда услышал рев и свист вертолета. Улетал генерал Есин. Улетал истерзанный сомнениями, опутанный страхом неопределенности, жалеющий себя до бесконечности неплохой парень Петя. Скорее всего, в дым пьяный.
Смирнов дописал последнюю фразу, поставил точку, число, месяц, год, расписался, откинулся на спинку стула, с треском в суставах и мышцах потянулся. Дело было сделано, и он вспомнил об утренней заначке. Заглянул за кресло и – о радость! – увидел ее, ополовиненную.
Не торопясь, он в течение получаса прикончил остаточные сто пятьдесят под печенье и конфетки, принесенные Жанной. К счастью, в его номере не убирались, и он нашел в пепельнице довольно большой чинарик от сигареты, оставленный генералом. С наслаждением сделал четыре затяжки и приготовил постель. Ровно в час ночи он заснул.
Проснулся поздно, потому что в Нахте делать больше нечего было. После бритья и душа взглянул на часы. Было десять тридцать. До отлета самолета оставалось четыре часа. В ментовку решил не ходить. Медленно оделся, с солдатской тщательностью сложил вещички: рубашки в квадратную пачечку, брюки по швам и в полдлины, ботинки и шлепанцы каждый в отдельную полосу газеты, шильце-мыльце и прочие туалетные причиндалы в специальный мешок. По строго заведенному порядку все в сумку: первыми две пары брюк, как раз по длине сумки, вторыми – верхние рубашки и нижнее белье с носками и носовыми платками, затем прослойка из нескольких газет, милицейские тужурка и штаны, еще прослойка, папка с бумагами, а сверху обувь и туалетный мешочек. Укутал все это пользованной темно-синей рубашкой, а поверх нее положил фуражку. Решил лететь в штатском. Зажурчала молния, и подполковник Смирнов уже хотел улететь.
Есть ему не хотелось, но он вспомнил Матильду. И улыбнулся по-детски счастливо, благо не видит никто. Он вспомнил еще кое-что: сегодня она дежурила.
– А вы когда выезжаете?! – требовательно спросила Смирнова, закрывавшего дверь, потная уборщица, орудовавшая в соседнем номере.
– Когда захочу, – резонно ответил Смирнов, ожидая услышать вдогон нечто плебейски язвительное. Но номер, в котором он жил, был райкомовский, и уборщица на всякий случай сдержалась.
Как всегда после быстро и удачно сделанной работы, внутри где-то под сердцем образовывалась пустота, тотчас заменявшая мгновенную острую радость успеха. Пустота дезориентировала; пустота тихо нашептывала: ну и что?; пустота убивала желания и обессиливала, давая понять, что все суета сует и всяческая суета. Смирнов тряхнул башкой и волевым усилием заставил себя вспомнить ямочки на щеках улыбающейся Матильды.
По лестнице взлетел, как горная антилопа. Матильда у стойки улыбалась другому, смеявшемуся шоферюге, который, верно, удачно пошутил. Шофер этот был единственным посетителем закусочной и поэтому имел право, не отвлекая от дела, развлекать буфетчицу.
Смирнов на мягких лапах, не замеченный никем, добрался до стойки и оглушительно кашлянул. Даже шофер вздрогнул, чуть не уронив тарелку с котлетой.
– Ну, батя, ты даешь! – изумленно восхитился он, разглядывая Смирнова.
– Ты котлету ешь, сынок, – посоветовал Смирнов. Не понравилось ему, что его в присутствии Матильды тридцатилетний мужичок батей назвал.
– Имеешь право командовать? – осведомился шофер-шутник.
– Человек всегда имеет право… – полупропел начало куплета знаменитой советской песни Смирнов, и закончил прозаическим: – А я – человек. Простой советский человек.
– Вот таких простых я больше всего опасаюсь, – заметил шофер и направился к столу, на ходу предостерегая: – Не верь ему, Матильда.
– Я ждала вас, Александр Иванович, – тихо сказала она.
– Я сегодня улетаю, Тилли.
– Я знаю.
– Откуда? – удивился Смирнов.
– Поземкин сказал. Прибежал сюда с раннего утра, тайно выпил сто пятьдесят и порадовался вслух, что вчера генерал улетел, а сегодня вы улетаете.
– Колобок хренов, – разозлился Смирнов. – Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…
– Вы – дедушка? – догадалась Матильда.
– Господи, и ты туда же! Запомни, Тилли, я еще молодой.
– Запомнила, с первой нашей встречи запомнила, – призналась Матильда и сразу же о другом: – Колобок – не самый плохой здесь, Александр Иванович.
– Но самый вредный, Тилли.
– Чем же?
– Тем, что ты его считаешь вполне приемлемым для совместного обитания на земле. Пойми, Тилли, поземкинские закрытые глаза – это убийство прокурора, это убийство Ратничкина, это убийство Олега.
– Ужасное горе – смерть Олега, – вновь переживая вчера пережитое, сказала Матильда. – Когда вчера я его сестру увидела и тетю, честное слово, Александр Иванович, что-то оборвалось у меня внутри и наревелась, наревелась я…
– А зачем они прилетели? – тупо удивился Смирнов.
– Они цинковый гроб привезли и тело в Москву забрали. А вы не знали? Я даже обиделась на вас, что вы не пришли проститься с Олегом, а вы не знали…
– А я, как свинья, весь день по помойкам.
– Искали, Александр Иванович?
– Искал.
– И нашли?
– Нашел.
– Убийцу Олега?
– Нет, Тилли. Мелочи, которые могут вывести на убийцу.
– Вы спокойны сегодня, значит, поймаете этого зверя, – поняла Матильда.
– Если бы зверя! Человека, Тилли, человека! – Смирнову не хотелось продолжать этот разговор, и он, зная женские слабости, точно сыграл на них: – Я сутки, наверное, по-настоящему не ел. После твоей яичницы с генералом.
– Ой, что ж это такое! – ойкнула-ахнула Матильда. – Сейчас я мгновенно что-нибудь соображу. Яичница-то надоела? – Смирнов сделал непонятное лицо. – Надоела, надоела, вижу!
Матильда скрылась за кулисами, а Смирнов сел за свой стол. Шофер-шутник доел котлеты, выпил компот, дожевал, вытаскивая из стакана ложечкой, разбухшие сухофрукты и – говорлив был – сказал Смирнову:
– Вы, как я понял, тот милиционер из Москвы, что здесь шороху навел. Вы вот про помойку сказали…
– Подслушивать нехорошо. Тебе мама об этом никогда не говорила?
– Мне мама о многом говорила, но дело не в этом. Здесь все – помойка, начальник, все! Люди, их дела, их дома, их кроличья любовь, их желания, их мечты, их молодость, их старость…
– Ты почему по своей специальности не работаешь? – перебил вопросом Смирнов.
– А какая у меня специальность? – в уверенности, что Смирнов не угадает, спросил шофер.
– Филфак или истфак университета.
– Истфак, – упавшим голосом подтвердил шофер. – Да, вот вы-то по специальности работаете, это точно.
– Так все же почему, историк?
– Врать не хочется.
– И поэтому считаешь, что вылез из помойки?
– Считал. Казалось некоторое время, что вылез. А получилось, что перелез. Из одной в другую, в которой также благоухает.
– А дальше?
– А дальше, если не вытерплю, в бичи.
– Да, в школу к ребятишкам ты не вернешься. Привык к хорошим бабкам. Что ж, успокаивай себя теорией о всеобщей помойке, а о великой России детишкам поведают невежественные недоучки. И когда невежды всех рангов и профессий научат подрастающий народ, вот тогда окончательно образуется всеобщая помойка, которая будет гнить долго-долго. Сгниет и останется пустое место. Но пока еще не поздно делать дело, историк.
– Поздно, командир. В вас еще фронтовые иллюзии бродят. Вы ведь воевали?
Смирнов молча кивнул, потому что Матильда принесла кусок хорошо зажаренной свинины с картофелем. Спросила:
– Выпьете, Александр Иванович?
Не надо бы выпивать. Но Смирнов чувствовал, что если не выпьет, то не сможет сказать Матильде на прощанье нужных слов. Решил:
– Выпью напоследок. Двести пятьдесят «Греми». Полный гладкий стакан с выпуклым мениском, Тилли.
Матильда направилась к стойке. Шофер проводил ее взглядом и решил:
– И вправду, Тилли. Как вы догадались?
– Работа по специальности.
– А вы недобрый, – вслед за генералом повторил шофер. Поднялся. – Но чертовски занятный. Жаль, что уезжаете. Теперь и побеседовать на пути не с кем.
– Молодой ты еще, историк, – канонически упрекнул его Смирнов, но банальный тезис развить небанально не успел: Матильда принесла стакан.
– За твое счастье, Тилли! – грустно сказал Смирнов и по народному обычаю, когда пьют за счастье, в три мощных глотка осушил стакан.
– Жалко с вами расставаться, но пора, – шофер поклонился им и пошел к дверям. От дверей договорил: – Вы, наверное, правы, начальник.
– О чем он? – спросила Матильда, когда шофер ушел.
– О себе, – ответил Смирнов. – Ты не смотри на меня. Я красиво есть не умею.
Матильда засмеялась и ушла в дальние свои апартаменты. Некрасиво, но очень быстро Смирнов умял свинину с картошкой. Зная московские привычки подполковника, Матильда загодя поставила на стол два чайника. Чай был хорош. Он выпил две чашки подряд, потом еще одну. Посидел, ожидая. Матильда не выходила. Тогда он пошел к ней.
Она стояла у маленького конторского окошка и, упершись лбом в стекло, тихо плакала. Он тронул ее за локоть и попросил:
– Не плачь, Тилли.
Она обернулась, тыльной стороной ладони смахнула две слезинки, улыбнулась, обняла его за шею и поцеловала. Он резко прижал ее к себе, почувствовал ее всю в своих руках и, не скрывая желания, поцеловал, как надо. Она слилась с ним, поплыла в неодолимом стремлении к дальнейшему, но вдруг напряглась, ласково освободилась от его рук и сказала виновато:
– Пусть не будет этого, Саша. Меньше тосковать будем.
– Немка ты, немка, – не то укорил, не то похвалил ее Смирнов. Сам не знал. Знал одно, что благодарен ей до конца жизни за прозвучавшее его имя.
– Русский ты, русский, – передразнила она его, но поняла, что что-то не так и вспомнила нужное: – Великоросс. Пьющий великоросс, – без опаски она поцеловала его еще раз. По-дружески. – Прощай, великоросс.
Он наклонился, поднял ее ладонь и поцеловал. Благодарно.
– Ты у меня здесь на всю жизнь, – сказал он, положив руку на сердце. Он не был влюблен, он не мог сказать, что полюбил ее. Он хотел сказать, но не находил нужных слов, что мужское счастье – встретить такую женщину.
– Хозяйка! – глухо донесся из зала требовательный зов посетителя.
– А я люблю тебя, Саша, – быстро сказала она и помчалась на зов.
Смертельно хотелось курить. Смирнов потоптался в конторке и тоже вышел в зал. Прямо у стойки свидетель Жабко принимал свою сотку.
– Закурить есть? – спросил Смирнов так, что Жабко поперхнулся на последних каплях.
Деликатно откашлявшись и поставив стакан на стойку, он достал пачку «Беломора».
– Пойдет, товарищ подполковник?
– Мои. Угодил, – одобрил Смирнов и вытянул из пачки папиросу. Пока разминал, Жабко уже зажег спичку. Затянулся так, что внутренней стороной щек почувствовал твердость зубов. Еще раз затянулся и в последний раз оглядел уже родной ему зал. Потом заглянул Матильде в глаза.
– Чтобы у тебя все было хорошо, Тилли. И постарайся стать счастливой, – он не имел права добавить два слова: «без меня», он резко повернулся, пошел к дверям и ушел, не оборачиваясь.
Полтора часа он бездумно валялся на кровати, в надежде подремать, чтобы не думать. Подремать не удалось, не брал сон, но и думать не думал. Мысли были заняты тем, чтобы не думать. Он бездумно валялся на кровати.
Ровно в четырнадцать ноль-ноль он поднялся, аккуратно расправил покрывало на кровати, загнал в наплечную кобуру парабеллум, надел куртку, взял сумку и навсегда покинул гостиницу города Нахты.
Пассажиров местного рейса не провожают. У трапа перед закрытой еще дверью «ИЛа» малой толпой ожидал желающий улететь в крайцентр молчаливый люд с чемоданами и корзинами. Когда Смирнов подходил, дверь открыли, у трапа встала неряшливая и суровая бортпроводница. Толпа вокруг нее превратилась в плотную кучу.
И тогда Смирнов увидел, что чуть в стороне от самолета стояли и ждали Матильда и Франц. Его, Смирнова, ждали. Он подошел к ним.
– Здравствуйте, Александр Иванович, – сказал Франц, крепко пожимая ему руку.
– И прощайте, – добавила Матильда.
– В начале века был такой смешной головной убор с двумя козырьками под названием «Здравствуй – прощай», – сказал, чтобы что-то сказать, Смирнов. Вежливо улыбнулся Францу и, вспомня, добавил: – Спасибо вам большое, Франц, вы нам очень помогли.
– Не надо так: «нам», – возразил Франц. – Я им никогда не помогал и помогать не буду. Я пытался помочь вам, вам одному. И рад, если помог.
– Франц, Александр Иванович знает всем им цену, – вступила в разговор Матильда. – И он хорошо напугал их.
– Жаль, что только напугал, – сказал Смирнов. – Все, по сути, зря.
– Не зря, – твердо возразил Франц. – Теперь многие люди увидели, какие они. На самом деле.
– И Лузавина с Вороновым за решетку посадили, – с мстительной радостью дополнила список смирновских заслуг Матильда.
Кучка у трапа рассосалась. Все трое посмотрели туда, и Смирнов решил:
– Ну, мне пора.
– И мы скоро отсюда уедем, – сообщил Франц. – Мы решили эмигрировать в Западную Германию.
– Почему? – удивлению огорчился Смирнов.
– Надежды нет, – сказала Матильда. – А без надежды жить нельзя. Разрешите, я вас поцелую на прощанье, Александр Иванович?
– Красивые женщины имеют право не спрашивать об этом, – галантно ответил Смирнов и подставил щеку, которую Матильда по-детски поцеловала.
У трапа Смирнов обернулся в последний раз. Матильда и Франц прощально махали, а за их спинами в отдалении на холме стоял грязно-бело-желтый козел – гигант Зевс – Леонид и вопросительно смотрел на Смирнова жуткими оранжево-черными глазами. Будто вспоминал: трахнул он или не трахнул этого, теперь улетавшего от него.
Трахнул, Зевс – Леонид, трахнул ты его!
Самолет делал полуразворот, и Смирнов в последний раз увидел раковые метастазы – контур районного центра Нахта.
Казарян ждал его в условленном месте – в зале ожидания перед аэропортовским рестораном. Увидев Смирнова, он поднял руку, приветствуя и давая знак, куда тому направляться. Смирнов основательно уселся в рваное кресло, заботливо охранявшееся для него. Шлепнулись ладонями, здороваясь, и Роман без приличествующих пауз приступил к делу, сразу же сказав главное:
– Он спекся, Саня. Вот здесь, – Казарян поднял со своих колен большой канцелярский конверт и обмахнулся им, как веером, – показания двух шоферов, которые привезли его сюда, копия списка пассажиров, отлетавших рейсом на Москву в восемь пятнадцать, копия списка пассажиров, отлетавших из Новосибирска на следующий день в четырнадцать сорок…
– Ты и в Новосибирск смотался? – перебил Смирнов.
– Угу. В этих двух списках он фигурирует. А вот в списках улетевших из Новосибирска сюда и отсюда обратно в Новосибирск его нет. Видимо, покупал билеты с рук или по чужим документам.
– А может, он долетел до Новосибирска, опоздал на рейс, пропьянствовал там сутки и, купив новый билет, благополучно долетел до Москвы?
– Хрен тебе! – не совсем прилично опроверг милицейские доводы Казарян. – Официант ресторана, в который мы сейчас пойдем, обслуживал его на следующий день после первого вылета и опознал на раз-два-три с полной уверенностью.
– Бритым или с бородой?
– В бороде – так точнее. В бороде, в бороде. Показания официанта, заверенные его подписью, здесь, – и Казарян снова помахал конвертом. – Мой посланец драчливый тебе в Нахте помог?
– Помог, помог, – рассеянно подтвердил Смирнов. – Все сходится, Рома.
– Тогда изложи по порядку.
– Я уже все на бумаге разрисовал. Хочешь почитать?
– Я тебя послушать хочу.
– Писать – одно, а рассказывать – другое. Противно, Рома.
– Преодолей. Мне ведь тоже противно.
– Тогда слушай. Основной выигрыш времени для алиби он сделал простейшим образом. Всем объявив, что завтра улетает, он купил билет на самолет, а сам этой же ночью вышел на трассу и рублей за двадцать пять на скотовозке прибыл в крайцентр часов в пять утра. Купил билет на Москву, как ты говоришь, на восемь пятнадцать, и долетел до Новосибирска. В Новосибирске не хватает билетов на Москву регулярно. Он в последний момент продает билет страждущему, а сам ровно через сорок минут вылетает в крайцентр. То есть, его давно нет и не будет, но к трем он уже здесь. Он направляется к автобазе и покупает место в кабине нашего разлюбезного Михаила. По графику Мишина скотовозка была в Нахте в половине девятого. Наклеив бороду и усы – Жаннин подарок, чтоб кто-нибудь из группы не узнал, он начинает осторожные поиски Торопова, которого найти было нетрудно: шумно гуляли у комсомолки Вероники. Вероятно, он штырь и железный прут приготовил заранее. Олег, рассорившись с комсомолками и комсомольцами, в лоскуты пьяный, пошел в гостиницу. Скорее всего он, не узнаваемый в бороде, зацепил Олега словом, разговорились и отошли в тупик к складу. Тут-то все случилось. Он долго бил Олега по голове (шесть ударов, Рома!) железным прутом, а потом, когда Олег упал окончательно, так же неумело проткнул его штырем. Произошло это около ноля часов, в двенадцать. Он осторожно вышел на свет правительственного прямоугольника, почистился, как мог, и направился к трассе ловить очередного корыстолюбивого скотовоза, едущего в крайцентр. Ты сказал, что у тебя показания двух водил, значит, и этого. Бородатый сел к нему?
– Бородатый, Саня.
– Ну, а далее все как по нотам. Позавтракал в ресторане на свою беду и устроился в местный самолет до Новосибирска. В Новосибирске, тряся лауреатской книжкой, выбил билет на ближайший московский рейс. Он очень хорошо предварительно изучил аэрофлотовское расписание. Он загодя готовился, Рома.
– Нами пока доказаны лишь две вещи: странно изломанный, туда – сюда, маршрут клиента и маскировка с помощью бороды. Это не подсудно, Саня.
Смирнов из сумки достал свою папочку с бумагами и, взвесив ее на ладони, сказал Казаряну назидательно:
– В Нахте я работал полный рабочий день без обеденного перерыва, Рома. Рыл землю, как фокстерьер…
– Нарыл? – перебил Казарян.
– Вот здесь, – Смирнов опять взвесил папку на ладони, – показания людей, видевших его в тот поздний вечер в Нахте как в бороде, так и без бороды. Борода погубила его, Рома. Он стал в Нахте странным незнакомцем, к которому все приглядывались. Здесь показания двух теток, которые видели, когда он, еще без бороды, расплачивался на обочине с Михаилом. Здесь показания рабочего подстанции, около одиннадцати возвращавшегося домой и заметившего странного бородача у дома Вероники. Здесь показания старушки, тихо сидевшей у своего дома на скамейке. Но дом ее неподалеку от тупика, в котором склад. Она видела – они прошли совсем рядом – как бородатый повел человека с гитарой в тупик. Здесь показания сторожа, заметившего его, когда он приводил себя в порядок. Показания подписаны, а он опознан по фотографиям всеми стопроцентно.
И, наконец, самое главное! Под ногтями мертвого Олега обнаружены кусочки человеческой кожи и волоски, по цвету напоминающие цвет нашей бороды. Здесь заключения медэксперта. Судя по всему, его первый удар по голове Олега был неудачен, и Олег, пытаясь сопротивляться, вцепился ему в лицо и, надо полагать, сорвал бороду. Ему опять пришлось приклеивать ее, ведь на лице были весьма заметные царапины.
– Господи! – Казарян сморщился, как от зубной боли.
– Он стоял над мертвым Олегом и приклеивал себе бороду!
– Дай мне твой конверт, – потребовал Смирнов. Казарян отдал ему канцелярский свой конверт, и Смирнов аккуратно, по ходу дела просматривая неизвестные ему показания, стал складывать документы и из папки, и из конверта в определенном, известном только ему порядке. Сложил и вложил их в конверт. – Теперь, Рома, две его фотографии. В бороде и без бороды.
У них в руках были две пачки фотографий известного советского писателя и общественного деятеля Владислава Фурсова, сделанных художником-фотографом съемочной группы во время рабочих моментов.
– Эту и эту, – Казарян протянул Смирнову две отобранные им фотографии. Владислав Фурсов в таежной бороде добро улыбался, как и положено настоящему советскому, не испорченному западными влияниями, простому сибиряку. Владислав Фурсов, как положено инженеру человеческих душ, задумчиво и всепонимающе смотрел вдаль, ожидая, вероятно, увидеть приближающийся коммунизм.
– Хоп, – согласился с казаряновским выбором Смирнов и приложил две фотографии к документам в конверте. – Пошли в почтовое отделение. Там конверт заклеим.
За высоким столиком почтового отделения Смирнов заклеил конверт и большими буквами написал на нем: Генералу Есину от подполковника Смирнова.
– Ну, отправляй, и пошли оформляться на рейс. Посадку уже объявили, – поторопил его энергичный Казарян.
– А ты что – уже билеты купил? – удивился Смирнов.
– Придется их менять на ночной, милок, улетим мы отсюда не раньше двенадцати ночи.
– Это почему же? – обиженно огорчился Роман. – Я уж и Лидке твоей позвонил…
– Если сегодня днем мой любимый генерал Петя ознакомится с нашими материалами, то в связи с писательским тестем он мгновенно свяжется со своим первым, а первый тотчас сообщит в Москву Дмитрию Федоровичу. А я хочу встретиться по этому делу с писателем первым. Поэтому конвертик я передам в местную ментовку ровно в полночь, выполнив тем самым свое обещание передать материалы с версией именно сегодня. Выполню, но надеюсь, что генерал сунет в них нос не ранее девяти утра. То, да се – и первый свяжется с Дмитрием Федоровичем около двенадцати дня. Я успею тогда, Рома.
Они поменяли билеты на рейс, отправляющийся в два часа ночи, доехав до центра на автобусе, погуляли по старому городу, и, к десяти вечера вернувшись в аэропорт, окончательно обосновались в ресторане. Взяли бутылку коньяку, по обоюдному согласию первую и последнюю, заказали пожрать что-нибудь не очень паскудное. Потихоньку выпивали, если, трепались, вспоминая старое и не касаясь совсем нового. Потихоньку-то, потихоньку, но к одиннадцати источник иссяк. Они виновато посмотрели друг на друга и сдались на волю победителя, который в виде пол-литровой бутылки появился вместе с официантом. Теперь баловались под мороженое и кофе.
Ровно в полночь подполковник Смирнов вошел в отделение милиции при аэропорте. Дежурный млел в полудреме, и ему было хорошо. Но явился нахальный гражданин и все испортил. Дежурный придал глазам круглосуточно бдящую округлость и недовольно спросил:
– Что надо?
– Ах, девочка Надя, чего тебе надо? – слегка пропел не совсем трезвый Смирнов.
– Не хулиганьте, – осадил его дежурный. – Вы зачем сюда пришли?
– Я – подполковник милиции Смирнов Александр Иванович из МУРа, находящийся здесь в командировке по вызову вашего начальства, – с еле прослушиваемым командирским громыханием в голосе представился Смирнов и положил свое красное с золотом удостоверение на плоскую доску барьера, отделяющего милицию от разумного мира.
Изучив документ, дежурный встал:
– Слушаю вас, товарищ подполковник.
Смирнов протянул ему конверт и приказал:
– Свяжитесь с дежурным по городу и сообщите ему об этом конверте. Пусть он сделает так, чтобы этот конверт попал на стол генералу с самого утра. Вам все ясно, лейтенант?
– Так точно, товарищ подполковник!
– Вот и хорошо. Значит, улетаю со спокойным сердцем. Будь здоров, лейтенант.
– Счастливого пути! – радостно прокричал в смирновскую спину дежурный.
Час по непредсказуемому местному междугороднему дозванивались до Москвы. Поймал, наконец, свою жену подполковник Смирнов и объяснил полковнику Болошевой Лидии Сергеевне, что он, ее муж, опоздал на рейс, на который Казарян купил билеты, и вылетят теперь они неизвестно когда. Так что встречать их не надо. Сами объявятся.
Но она встречала. Только один полковник милиции мог позволить себе находиться на улице и в аэропорте в полной полковничьей форме, но без головного убора – полковник Болошева. Не было на ней ни фуражки, ни пилотки, ни форменного берета. Попадавшиеся на ее пути менты видели в изумлении над полковничьими погонами не кокарду на красном околыше, а породистую небольшую голову, причесанную очень хорошим парикмахером. И если бы не погоны, полковника принимали бы в сшитой на заказ форме за стюардессу международных линий.
Наблюдая за ней (она их еще не заметила в толпе прилетевших), Смирнов в который раз удивился, как молодо выглядела его жена, которая была моложе всего на шесть лет. Он в голове быстренько приставил себя к ней. Картиночка: легкая, стремительная и изящная молодая хорошенькая женщина, к которой в толпе люди, не сомневаясь, обращались со словами «девушка», и ненужно крупный, ненужно тяжелый мрачный барбос с жесткими морщинами на солдатском лице.
– Саня! Роман! – звонко крикнула полковник-девушка, подбежала, обняла барбоса и прижалась нежной щекой к солдатским морщинам. Потом легко покинула Смирнова и поцеловала Романа в армянскую небритость.
– Брехуны несчастные! – и похоже передразнила мужа: – «Не знаю, честное слово, не знаю, когда прилетим. Скорее всего в середине дня, пташка!» А пташка все ваши фокусы знает!
– Ты что, всю ночь здесь торчала? – недовольно спросил Смирнов.
– Неласков, – констатировала Лида. – Ромка, он там мне изменял?
– Да вроде не очень! – как бы подумав, ответил Казарян.
– Слава тебе Господи! А я-то, я-то напереживалась.
Они вышли на площадь перед аэропортом. Перед тем, как направиться к стоянке такси, Смирнов, подхалимски заглянув в глаза Роману, тоскливо попросил еще раз:
– Может, все-таки позвонишь, Рома?
– Нет, совсем спятил! – возмутился Казарян. – Без пятнадцати шесть утра! Кто же звонит в такую рань в приличный дом?
– Ну уж и приличный! – не согласился Смирнов.
– Тогда тем более, – окончательно прекратил дискуссию Казарян.
Толпа жаждущих уехать пассажиров, длиннющая колонна таксомоторов, кучка водителей, вольно беседующих на отвлеченные темы, – вот она, стоянка. И еще диспетчер с палкой, уговаривающий как пассажиров, так и водителей. Полковник Болошева не стала обращаться к диспетчеру, она сразу направилась в клуб любознательных водителей. Диспетчер, увидев милицейские полковничьи погоны, по собственной инициативе побежал за ней.
– Что-нибудь случилось? – мелодичным голосом спросила полковник Болошева у слегка опешивших водил.
– Ничего не случилось, – опасливо ответил, судя по всему, самый главный бандит на колесах и почему-то застегнул молнию на кожаной куртке.
– Тогда я удивлена, граждане таксисты, – она достала из кармана изящную заграничную записную книжку с притороченным к ней золотым шариковым пером и предложила главному: – Попрошу ваши документы, товарищ шофер.
– Это еще почему? – возмущенно прорыдал главный.
– Если ничего не случилось, – терпеливо объяснила Лидия, – то пассажиры должны ехать, а таксисты их везти. Я наблюдаю нечто противоположное, – и уже с металлом в голосе: – Я просила наши документы, гражданин.
– У них просто перекур на пять минут, – вступился за шоферов диспетчер (кормился из их рук). – Они немного отдохнули и поедут. А вас я отправлю сейчас же.
– Мы – в конце очереди. Когда очередь пододвинется, двинемся и мы. Документы, документы, гражданин.
Главный, бешено раздувая ноздри, извлек из кожанки права. Незаметно подошедший Смирнов заглянул через ее плечо на фотографию в документе, а уже затем обратил внимание на оригинал и, вздохнув предварительно, укорил:
– Ну что мне с тобой делать, Петряков? Только что отсидел и опять за свое не так, так эдак. Вся местная таксистская хевра под тобой ходит, а?
Главный, наконец, узнал матерого волчару из МУРа.
– Я не понимаю, о чем это вы, Александр Иванович? – дурачком прикинулся мгновенно.
– Зато я понимаю, – сказал Смирнов. – Нас повезешь, когда очередь подойдет.
Ровно через семь минут они сели в таксомотор Петрякова. Когда тронулись, Смирнов со знанием дела поинтересовался:
– В основном денежных пиджаков с Севера пасете, Петряков?
– Ну уж вы и скажете! – полувозразил шофер.
– Ладно. Ты мне пока не интересен. Крути, Гаврила.
Гаврила крутил, а они, втроем сидя на заднем сиденье, тихо говорили о том, что надо было знать Лиде. Она, как приложила ладони к щекам в начала рассказа, так и сидела до его конца. Милиционер-то, милиционер, но – женщина. Впечатлительная. Помолчали. Смирнов спросил:
– Куда едем?
– Ко мне, – безапелляционно заявил Казарян, – Зойка с завтраком ждет.
– Она же не знает, что ты именно утром прилетишь, – удивился Смирнов.
– Армянская жена к приезду мужа за сутки готова к встрече.
Действительно, в обширной профессорской столовой был приготовлен роскошный завтрак. Перецеловавшись с Зоей, уселись за стол. Мужики не опохмелялись, хотя было чем, от обильной пищи отяжелели, даже чай пили без должного наслаждения. Смирнов все поглядывал на часы. Ровно в девять не выдержал:
– Роман, пора звонить.
– Иди к параллельной трубке в коридоре, – распорядился Казарян, а сам направился в доставшийся в наследство от отца-профессора монументальный кабинет.
Гудки, гудки, гудки, гудки, гудки… На шестом сняли трубку.
– Да, – произнес тихий женский голос.
– Здравствуй, Света, это Роман. Владислав дома?
– Он умер, – сказала Светлана и положила трубку.
Роман выскочил в коридор. У телефонного столика в кресле сидел Смирнов, уронив трубку на колени, и тупо смотрел перед собой, ничего не видя.
– Саня, – позвал Казарян.
Не меняя позы, Смирнов бормотал:
– Сукин сын, сукин сын, сукин сын.
– Кто? – спросила подоспевшая Лида. Смирнов вскочил с кресла и зашагал по коридору туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно. Клиент дурдома. Лида, наконец, решилась спросить о главном, даже не спросить, а догадаться: – Что-то с Фурсовым случилось?
– Умер, – одним словом ответил Казарян.
– Что значит – умер? – вдруг завелась Лидия. – От старости умер, отравился грибами, инфаркт, инсульт, с крыши упал, бандиты убили?
– Она сказала одно слово «умер», – дал объяснение неопределенности своего ответа Казарян.
К нему вдруг подскочил Смирнов, схватил за грудки и затряс, полусвязно выкрикивая:
– Этот мерзавец сидел в служебном кабинете и ждал нашего конверта до упора. Дождался, крайкомовская блядь, и только глянул – ему больше не надо – сразу же звонок первому. А тот по вертушке – драгоценному нашему Дмитрию Федоровичу. Вот и все, Рома, – Смирнов кинул Казаряна в кресло, чтобы отдышаться, увидел жену и растерянно пожаловался: – Что же это такое, Лидок? Меня, как котенка, за шкирку и носом в свое говно: запоминай, запоминай на будущее и уж чтобы и мысли такой не было – нам гадить!
– Ты все про себя, – холодно оборвала его Лидия. – Давай о деле. Что произошло?
– Они заставили его покончить с собой? – вопросом предположил Казарян.
– Скорее всего, – Смирнов вдруг ослаб, сел в кресло, которое освободил Роман, растер ладонями набрякшее вдруг лицо и повторил: – Скорее всего.
В коридор вошла и Зоя, посмотрела на них и предложила:
– Чайку, ребята?
– Водки! – заорал Смирнов.
– Водки не будет, – твердо решила Лидия.
– Это почему же? – с грубым вызовом спросил Смирнов.
– Нам предстоит визит в одно место. Не хотела вас сразу огорчать, да и гон твой, Смирнов, прерывать, но гон кончен, и некого гнать, поэтому получайте: мы с Варварой уговорили Алика лечиться. Он сейчас находится в палате для алкоголиков в институте Сербского.
– Лучше места не нашли, – перебил ее Смирнов.
– Не нашли. Это, действительно, лучшее отделение в Москве по лечению алкоголизма.
– К чему такая спешка? – выразил неудовольствие Казарян. – Я уверен, что он сам выбрался бы.
– Он и выбирался, – сказала Лидия. – Две недели не пил и две недели не спал. Как потом оказалось, полное истощение нервной системы.
– Давно он там? – поинтересовался Смирнов.
– Уже двенадцать дней. Курс витаминных уколов закончен, завтра ему вшивают эспираль и, если все будет как надо, через неделю выпишут.
– Поехали, – приказал Смирнов.
– А как же чай? – спросила Зоя.
Не поехали, пошли пешком. Институт судебной медицины имени Сербского был рядом. Полуинститут, полутюрьма. Пропуска были заказаны предусмотрительной Лидией, и они беспрепятственно миновали три кордона.
Алкоголики-арестантики уже позавтракали, комната-столовая пуста, и поэтому главврач позволил им беседовать там. Алкоголик-арестант, он же журналист-международник Александр Спиридонов, вопреки ожидаемому, не производил впечатление несчастного, потерянного существа. Похудевший, без привычной в последнее время отечности лица и вроде как бы помолодевший, был он ровно весел и приветлив.
– Здорово, оболдуи!
– Привет, алкоголик, – откликнулся Смирнов. – Выпить хочешь?
– Не-а, – ехидно ответил Алик. – Какие новости?
– Он про Олега знает, – объяснила Лидия.
Они расселись за большим столом. Ни дать, ни взять – заседание первичной партийной организации. Смирнов подергал себя за мочку уха и, не зная как начать, начал:
– Новости-то? Есть новости. Коварная смерть вырвала из рядов советской литературы еще одного писателя.
– Это кого же? Я радио регулярно слушаю, а ничего не знаю…
– И не узнаешь пока. Добровольно, насколько я понимаю, ушел из жизни Владислав Фурсов.
– Так, – сказал Алик. – Так… – сообразительный был малый. – Значит, он Олега?..
– Получается – он, – подтвердил Роман.
– Не получается, а получилось, – Саня вдруг фыркнул, как лошадь. – Получается, получилось! Очень уж мы осторожны в словах! Все просто и омерзительно: гражданин Фурсов с заранее обдуманным намерением зверски убил гражданина Торопова.
– За что? Повод, мотив, причина? – потребовал аргументированного ответа Алик.
– Нет у меня логических объяснений этому гиньолю, – честно признался Саня.
– Тогда рассказывай по порядку. Не просто факты, а как было на самом деле. Почемучку Бориса Житкова. Что ты видел. А что ты не видел, Ромка вспомнит.
Смирнов рассказывал, а Казарян иногда вспоминал. Минут в двадцать уложились и сами изумились, когда в сухом протоколе уголовного дела возникли не относящиеся как будто к делу подробности, бытовой перебрех, сцены привычных ссор и стычек, нерв объединенного существования в вынужденной изолированности съемочной группы. Изумились оттого, что многое сразу прояснилось.
– И вы, бараны, не смогли почувствовать, что все уже давно было на грани? – гневно спросил Алик.
Казаряна перекосило, как от кислого, и он двумя словами все объяснил Алику:
– Водку жрали.
– Но какой недоумок, Бог ты мой! – ненавистно удивился Алик. – Смерть Олега в ряд к тем двум поставил, не понимая, что в тех случаях просто работал профессиональный убийца, а ему в первый раз человека убивать надо! И это дешевое алиби с транспортными фокусами!
– Про авиационный фокус он в японском детективе вычитал, – вдруг осенило Казаряна, любителя подобной литературы. – «Точки и линии» называется.
– С вами, сыскарями, я тоже превращаюсь в элементарную ищейку, – сказал Алик. – О другом надо думать.
– О чем же? – насмешливо поинтересовался Смирнов. – Подскажи, публицист.
– Этот надутый провинциальный петух наверняка и в мыслях не держал, что ему придется самоликвидироваться. Он бы и на суде горячо клеймил врагов социалистического строя и героем себя ощущал. Кто же заставил его решиться на самоубийство?
– Кто? Кто? – раздраженно заметил Казарян. – Ты то очень умный, то – слишком дурачок. Будто не догадываешься. Третий человек в нашем государстве. Тесть его, Дмитрий Федорович разлюбезный, который не может себе позволить ни единого пятнышка на своей репутации.
– Бесы! Бесы! – заорал Алик.
Дверь столовой распахнулась и обеспокоенный главврач, подозрительно оглядев всю компанию, ласково спросил у Алика:
– Где бесы, Александр?
– В высших эшелонах власти, – простодушно ответил Алик.
– А, вы об этом, – скучно и успокоенно сказал главврач и от – греха – напомнил: – Лидия Сергеевна, я вам обещал час. Он на исходе.
– Спасибо, Глеб, мы прощаемся и уходим, – пообещала Лида, и главврач прикрыл за собой дверь. Алик посмотрел на дверь, посмотрел на друзей и признался:
– Вот сейчас бы я с удовольствием надрался!
– Алик! – звеняще, как артистка Борисова, одернула его Лида.
– Шутка, – оправдался Алик. – Шутка гения.
В четыре часа дня они проснулись одновременно. Разбудил телефонный звонок. Матерясь лишь артикуляцией голоса и влезая в тренировочные портки, Смирнов мрачно порекомендовал Лидии, которая уже села в кровати:
– А ты спи, спи.
– С вами выспишься, – огрызнулась Лида и потянулась за халатом. Телефон звонил.
– Кого надо? – рявкнул в трубку Смирнов.
– Тебя, – голосом Казаряна ответила трубку. – Звонила Светлана и передала просьбу Дмитрия Федоровича к нам с тобой: быть у него к семи вечера. Я тебе лишних два часа дал поспать потому, что еще одну их просьбу выполнил: они просили принести кассету с последними песнями Олега. Они у нас на вертушке, а кассетник только у звукооператора имеется. Слава Богу, он на студии оказался, там и переписали.
– А на хрена мне твой Дмитрий Федорович со Светланой вместе? – спросил грубиян Смирнов.
– Не интересно? А мне интересно, – твердо заявил Казарян. – В перспективе – обоюдоострый диалог. Давно по канату не ходил.
– Вот один и гуляй по канату.
– Так одного меня без тебя не примут. Думаю, я им особо и не нужен.
– А я?
– А ты копал и докопался. Все знаешь.
– Копали вместе, Рома.
– Тю, как говорят братья украинцы, да ты испугался, Саня!
– Ромка, ты его не заводи! – предупредила Лида по параллельному аппарату.
– А что он ломается?
– Так ведь надо поначалу поломаться, – объяснила Лида.
– Следовательно, он поедет, – удовлетворенно понял Казарян.
– Поедет, поедет, – заверила Лида.
– А чего это вы за меня решаете? – обиделся в своей трубке Смирнов. – Возьму и не поеду.
– Поедет, – еще раз подтвердила Лида. – Только вам, ребятки, следует серьезнейшим образом подготовиться к этому разговору. Будущий ваш собеседник такое и таких видал, что пацанов вроде вас он десяток за раз сжевать, проглотить и выплюнуть может.
– Подавится! – угрюмо предсказал Смирнов.
– Для того, чтобы подавился от страха, а подавиться он может только от страха, вам необходимо обеспечить тылы. Так, чтобы он понял: проглотит вас, а страх останется и начнет бродить рядом с ним. Компрене? Или лучше по-нашему: сечете, оболдуи?
– Сечем, – за себя и Романа ответил Смирнов, а Роман быстро проговорил:
– Уже имеется идея. Буду у вас минут через пятнадцать.
Не подъезд, а вестибюль. Не вестибюль, а летне-зимний сад, в котором причудливо и мирно сосуществовали тропики, пампасы и среднерусская возвышенность, подарил живущим здесь свои деревья, свои кустарники, свои кактусы, свои лианы, свои прекрасные – каждые по-своему – цветы. В вольере на всю глухую стену чирикали, пищали, скрипели, щелкали и пели разноцветные птицы и птички.
Два орла в серых костюмах, белых рубашках и бордовых галстуках подошли к ним, как только они открыли двери. Молодые складные и могучие орлы, поздоровались и, гостеприимно улыбаясь, попросили так, между прочим, предъявить на всякий случай документы. Смирнов предъявил милицейское удостоверение, а Казарян – членский билет Союза кинематографистов. Их взял, надо полагать, главный. Быстро, даже слегка небрежно, ознакомился и сказал Казаряну, шутя:
– Лучше бы, конечно, паспорт, но и так сойдет, Роман Суренович, – правой рукой протянул удостоверение Смирнову, левой – Казаряну и опять, будто бы шутя: – Александр Иванович, а где же ваш знаменитый парабеллум? Может, по забывчивости наплечную кобуру снять забыли и с собой машинку принесли?
И опять шутливо, как бы небрежно и с профессиональной тщательностью, действуя ладонями, как экстрасенс, почти не касаясь, проверил подмышки, за спиной, на животе, в паху и на щиколотках наличие или отсутствие посторонних предметов. Большой шутник был главный орел. Орел чином пониже чувством юмора обладал в меньшей степени: он шмонал Казаряна серьезно и добросовестно.
– Вы нам быстродействующего слабительного дайте, – посоветовал Смирнов. – Может, кто-нибудь из нас по забывчивости противотанковую гранату проглотил.
– Да не обижайтесь вы, Александр Иванович, – уговаривая, легко сказал главный орел: – Служба есть служба. Теперь, когда формальности соблюдены, Володя вас проводит.
Младший орел довез их в лифте до четвертого этажа, проследил за тем, как они звонили, как только им открыли, закрыл дверь лифта. Пропал, одним словом.
Не горничная – Светлана сама открыла дверь, потому что Казарян сказал грустно:
– Здравствуй, Светлана.
Смирнов в первый раз видел бывшую жену двух покойников, дважды вдову. Фарфоровое личико с правильными, но мелкими чертами лица, худенькая, высокая, по случаю горя прически нет: белесые волосы стянуты в короткую косу, черная юбка, черная кофта, на узких плечах черный платок.
– Здравствуйте, Роман, – ответила она и посмотрела на Смирнова: – А вы, Александр Иванович?
– Так точно, – почему-то, как солдафон, представился Смирнов. – Здравствуйте, Светлана.
– Пройдемте в кабинет, – предложила она. – Папа ждет вас.
Кабинет был хорош: кабинет-библиотека с книжными застекленными красного дерева полками по всем четырем стенам от пола до потолка, красного же дерева письменный стол посредине, два дивана в специальных нишах, отвоеванных у полок, два высоких кресла у лицевой части стола для гостей, через стол рабочее кресло хозяина и еще три низких кресла у журнального столика. Но и хозяин был не хуже: в белоснежной рубашке, идеально отглаженных серых брюках, в легких сверкающих черных башмаках, большое, издали значительное лицо, точная прическа и запах крепкого французского одеколона. О том, что Дмитрий Федорович дома, говорили лишь отсутствие галстука и вязаная шотландская кофта вместо пиджака.
– Здравствуйте, товарищи, – выйдя из-за стола и пожимая руки Смирнову и Казаряну, сказал он. – Прошу садиться.
И указал не на кресла у письменного стола, а на журнальный столик с треугольником низких мягких неофициальных кресел. Проследил, чтобы уселись гости, уселся сам. Светлана стояла в дверях, ждала указаний. И получила:
– Дочка, будь добра, принеси нам коньяку и заесть что-нибудь, – Светлана молча удалилась, а Дмитрий Федорович малоподвижными глазами (не ими ворочал, а головой) посмотрел сначала на Смирнова – долго, потом на Казаряна – значительно короче. – Разговор нам предстоит нелегкий, да и предмет разговора не из самых веселых.
– Предмет. Предмет разговора, – неожиданно для самого себя повторил Казарян.
– Что вы имеете в виду, Роман Суренович? – настороженно и одновременно демонстрируя недюжинную память, спросил Дмитрий Федорович.
– У Романа дурная привычка имеется: повторять за собеседником отдельные слова, – спокойно объяснил Смирнов и, отсекая всяческие посторонние эмоции, напомнил: – Мы готовы начать нелегкий разговор.
– А я все никак на него не соберусь, – признался Дмитрий Федорович. Бесшумно подошла Светлана, расставила бутылку, рюмки, закусочные тарелки, блюдо с сыром, блюдо с нарезанным лимоном. Дмитрий Федорович щелкнул ногтем по этикетке драгоценного коньяка. – Может, это поможет?
– Я нужна? – спросила Светлана.
– Сейчас – нет. Сейчас выпьют только мужчины, – решил Дмитрий Федорович.
Светлана вышла, а Казарян спросил:
– Вы, ведь, Дмитрий Федорович, в молодости в Средней Азии работали?
– Было дело. А, собственно, о чем это вы? – и вдруг сам понял: – Считаете, что у меня имеются феодальные замашки? Вы неправы, молодые люди. Как отец, я стараюсь как можно реже напоминать дочери о ее горе.
– И о вашем, – добавил изначально тихо кипевший Казарян.
– И о моем, – грозно согласился Дмитрий Федорович. – Но мое горе несколько иного порядка. Мое горе, личное горе связано еще и с нарастающей тревогой за судьбу нашей социалистической державы. Но… – Дмитрий Федорович глянул, ворочая головой, на Смирнова, на Казаряна надменным взглядом, давая понять, что распространяться на эту тему с ними – не тот уровень – не собирался и не собирается. – Мы хотели немножко выпить. Так выпьем же, – он артистически разлил по рюмкам и поднял свою: – Пусть ему земля будет пухом.
– И ему, – присовокупил неугомонный Казарян. Дмитрий Федорович уже медленно пил, и поэтому казаряновскую реплику вынужденно оставил без внимания. Но сыскарю Смирнову нетрудно было заметить, что уже поднималась черная злоба в третьем человеке в государстве, хотя держался пока, держался.
– Вы кассету принесли? – спросил Дмитрий Федорович, разливая по второй. Казарян вынул кассету из кармана и положил на угол столика. Дмитрий Федорович глянул на нее и вновь поднял рюмку: – За великий Советский Союз, за нашу партию, за наш народ!
Деваться некуда было: Смирнов с Казаряном выпили и за это.
– А зачем вам кассета, Дмитрий Федорович? – спросил Смирнов.
– Находясь на высочайшем посту, доверенном мне советским народом, я обязан знать все о настроениях определенной части нынешней молодежи, – ответил Дмитрий Федорович и крикнул: – Дочка, принеси магнитофон!
Видимо, Светлана была где-то рядом с магнитофоном наготове, потому что вошла тотчас. Поставила магнитофон на письменный стол, вставила штекер в невидимую розетку, взяла с журнального столика кассету, вложила ее в гнездо, защелкнула крышку, нажала на клавишу и спросила у отца:
– Папа, можно я послушаю?
– Слушай, – разрешил папа. Олег запел популярную свою блатную. – Эту пошлость я уже слышал не раз. Где новые?
– В конце, – сказал Казарян.
– Дочка, – просьбой приказал Дмитрий Федорович.
Светлана перематывала пленку до тех пор, пока не услышала топоровский голос, объявивший: «Деревянный самовар!». Выключила звук и спросила:
– Отсюда?
– Да, – подтвердил Казарян.
Светлана включила магнитофон снова и, будто прячась, клубочком забилась в угол дивана. А Олег пел. Он спел три песни: «Деревянный самовар», «Директор леспромхоза» и «Козел на поляне». Несколько секунд еле слышно шипела пустая пленка, потом в магнитофоне щелкнуло, и он выключился. Эти три песни были плачем мертвого Олега Топорова по ним, живым, призывом одуматься, требованием жить по-человечески. Казарян закрыл лицо руками, Смирнов без спроса налил себе и выпил, Светлана тихонечко скулила и плакала. О ком думала, кого жалела? Олега? Владислава?
– Мерзавец. Подонок, – сказал Дмитрий Федорович.
– Кто? – поинтересовался Казарян, не отрывая рук от лица.
– Ты! Ты! Ты! Тоже, – заорал Дмитрий Федорович. – Потому что тебе нравятся эти гнусные пасквили!
– Вам придется извиниться, Дмитрий Федорович, – сказал Смирнов и встал. Вскочил и Дмитрий Федорович. Голова его мелко тряслась.
– Перед кем? Перед вами, погубившими замечательного парня?
– Убийцу, – поправил Смирнов.
– А таких и надо убивать! – прокричал Дмитрий Федорович, но, слегка опомнившись, добавил: – Или лучше изолировать от общества! – он ринулся к письменному столу, открыл ящик и вытащил листок: – Вот что пишет Владислав в своем предсмертном письме: «Дорогие, родные мои! Не знаю почему, не представляю уже, как все это случилось. Но это случилось, потому что должно было случиться. Без веры нет человека, а он разрушал нашу, мою веру в светлое будущее моего народа, строящего для своих потомков величественный дворец счастья – коммунизм…»
– Деревянный самовар! – яростно перебил Казарян, а Смирнов вяло полюбопытствовал, глядя в листок в руке Дмитрия Федоровича:
– Письмо в ваших руках, как я понимаю, оригинал? Услужливые работники местной милиции доставили вам его с дачи? Самоубийство будет подано как несчастный случай при сборах на охоту? Долго уговаривали Владислава на самострел?
Хотя и говорил Смирнов не торопясь, у Дмитрия Федоровича не было сил остановить его: он задыхался от ненависти. Наконец муть ушла из его глаз, и он вспомнил, что он всесилен. Сказал шипуче:
– Вот что, жучки болотные. Одно мое слово – и вы будете растерты в тюремную пыль, и я скажу это слово. Сушите сухари, сволота проклятая!
– Уймись, дядя, – посоветовал ему Смирнов. – Не придется тебе произнести это слово. Побоишься растереть нас в тюремную пыль. На твою хитрую жопу у нас в запасе кое-что с винтом. Уговаривая Фурсова застрелиться, ты думал лишь об одном: нет человека – и уголовного дела нет. Есть оно, есть! Все материалы по нему: четко изложенная версия, показания свидетелей, окончательно уличающее Фурсова заключение медэксперта, сданы нами на хранение в надежное место. Там же наше с Казаряном свидетельство о том, что ты сознательно фальсифицировал факты, выдав самоубийство за несчастный случай. Тронь нас пальцем, и через день в крупнейших европейских газетах сенсация: третье лицо Союза погряз в уголовщине. Твои соратники по Политбюро горестно покивают головами, но – что делать: дискредитирован – выведут тебя из своего состава в связи с болезнью. И ты – пустое место с жаркими воспоминаниями о былом всесилии.
– Негодяй! – крикнул Дмитрий Федорович, выхватил из ящика стола пистолет и направил его на Смирнова.
– Папа! Не надо! – на ультразвуке завизжала Светлана.
– Мне ничего не будет. Мне ничего не будет, – лихорадочно бормотал Дмитрий Федорович, поочередно переводя пистолет со Смирнова на Казаряна. – Покушение на члена Политбюро! В порядке самозащиты…
Смирнов подошел к нему, пытавшемуся нажать на спуск, вырвал пистолет, осмотрел его и сказал:
– С предохранителя в таких случаях снимать надо. А машинка будь здоров: кольт тридцать восемь. Прощай, дерьмо собачье, – он вытащил из пистолета обойму, проверил патронник, обойму положил в карман, пистолет швырнул на ковер и направился к выходу. Казарян слегка задержался, чтобы сказать:
– Всех перетрахать не удастся, козел драный.
Через неделю элегантный, как Жан Габен, известный журналист и залеченный алкоголик Александр Спиридонов открыл последнюю дверь Института судебной медицины имени Сербского и увидел Варвару, Лидию, Смирнова и Казаряна, которые ждали его появления. Дамы с цветами.
– Здорово, оболдуи и оболдуйки! – приветствовал родных и близких экс-алкоголик. – Какие новости?
– Новости-то? – переспросил Смирнов и протянул ему газету, раскрытую как надо. – Вот тебе новости, алкаш.
Из черной рамки смотрел на Спиридонова улыбающийся жизнеутверждающий Владислав Фурсов. Полюбовавшись портретом, Алик начал читать то, что под портретом:
– Трагическая смерть. Один из самых даровитых… Певец простых и чистых чувств, романтик… Главное в его творчестве – любовь к человеку… Да ну вас всех! – вдруг рассердился Алик, свернул газету в трубку и воткнул ее в помойную урну стоймя: – Что делать будем?
– Водку пить, – четко ответил Смирнов. – А ты – смотреть.
И они ушли из Кропоткинского переулка. Остался один Фурсов, который жизнеутверждающе улыбался прохожим из помойной урны.
В январе состоялась премьера фильма режиссера Казаряна «След в тайге». Наряд милиции еле сдерживал любителей высокого киноискусства. Ажиотажная лихорадка била всех, как во время главного заезда на ипподроме: песни покойного Олега Топорова! сценарий Фурсова, убившего (об этом никто не сообщал, но все знали) великого барда и покончившего жизнь самоубийством! Сенсация! Сенсация! Люди сметали барьеры, теснили милиционеров и рвались, рвались, чтобы увидеть нечто…
Одного из консультантов фильма подполковника милиции Александра Ивановича Смирнова, к сожалению, на премьере не было. Он находился в длительной командировке в одной из автономных кавказских республик, где по поручению Министерства внутренних дел перестраивал работу местного уголовного розыска.
1994 год