Как я был благодарен Дживсу за его предусмотрительность! Я говорю о его сверхъестественном даре заглядывать в будущее и, исходя из увиденного, строить планы. Не распознай он вовремя грозящей мне опасности, я бы сейчас угодил как кур в ощип. А теперь я мог позволить себе держаться уверенно и небрежно. Как тот парень – Дживс как-то мне рассказывал, – который был так хорошо вооружен своей честностью, что любые угрозы были для него как слону дробина. Будь Спод пониже фута на три и не так широк в плечах, я бы, наверное, язвительно рассмеялся ему в лицо и даже, возможно, махнул у него перед носом моим батистовым носовым платком.
Итак, Спод вперил в меня пронизывающий взгляд, не подозревая, что еще солнце не успеет сесть, как он поймет, какого дурака свалял.
– Вашу комнату я уже обыскал.
– Правда? Весьма любопытно. Должно быть, что-то потеряли, а?
– Вам известно, что я искал. Янтарную статуэтку, про которую вы сказали, что ваш дядя был бы рад иметь такую.
– Ах это! Насколько я знаю, она находится в комнате, где хранится коллекция.
– Откуда вам это известно?
– Из хорошо информированного источника.
– Ну так теперь ее там нет. Кто-то украл.
– Надо же!
– Когда я говорю «кто-то», я имею в виду подлого, трусливого воришку по имени Вустер. В вашей спальне статуэтки нет, и если ее нет в автомобиле, значит, она у вас при себе. А ну-ка выверните карманы.
Я выполнил его требование, в основном под влиянием того бесспорного обстоятельства, что Спод был огромен. Будь на его месте карлик, не дождался бы он от меня такой покладистости. Когда я выложил содержимое моих карманов, он разочарованно фыркнул, будто я обманул его ожидания, и, нырнув в машину, принялся открывать все ящички и заглядывать под сиденья. Стиффи, как раз проходившая мимо, удивленно уставилась на обширное сподовское седалище.
– Что здесь происходит? – спросила она. На этот раз я действительно издевательски расхохотался. По-моему, весьма к месту.
– Помнишь, за обедом на столе стояла черная кикимора? Она, оказывается, пропала, и Спод вбил себе в голову нелепую мысль, что это я ее украл и держу… как это… в заточении, нет, скорее не в заточении, а… в заключении. Держу в заключении.
– Нет, правда?
– Он сам мне сказал.
– Вот осел!
Спод выпрямился, красный как рак. Я злорадно отметил про себя, что, заглядывая под сиденья, он испачкал нос машинным маслом. Он холодно взглянул на Стиффи:
– Ты, кажется, назвала меня ослом?
– Естественно. Мои гувернантки с пеленок мне внушали, что надо говорить правду. Обвинить Берти в воровстве – какая глупость!
– Вот и я говорю – глупость, – поддакнул я. – Даже, я бы сказал, чушь.
– Статуэтка на месте, в комнате, где хранится кол лекция.
– Ее там нет.
– Кто сказал?
– Я говорю.
– А я говорю, она там. Иди посмотри, если мне не веришь. Бартоломью, а ну, прекрати немедленно, скотина! – вдруг закричала Стиффи, круто переменив тему нашей беседы, и сломя голову бросилась к своему любимцу, который, кажется, подцепил какую-то падаль и вовсю играл с нею. Ход Стиффиных мыслей был ясен. Даже когда скотч-терьер безупречно чист, от него пахнет отнюдь не фиалками. А если к этому природному благоуханию добавить аромат, например, дохлой крысы или чего-то подобного, получится букет, чересчур пикантный для человеческих ноздрей. Последовала короткая перепалка, и Бартоломью, который, само собой, бранился последними словами, был отбуксирован в направлении ванной комнаты.
Минуту-другую спустя вновь появился Спод. Спеси у него явно поубавилось.
– Кажется, я несправедливо обошелся с вами, Вустер, – сказал он так кротко, что я был просто поражен.
Вустеры отличаются великодушием. Вустеры не попирают побежденных железной пятой.
– О, значит, статуэтка на месте?
– Э-э… да. Да, на месте.
– Ну что же, бывает, любой может ошибиться.
– Я бы мог поклясться, что она исчезла.
– Но дверь-то заперта?
– Да.
– По-моему, такое случается только в детективных романах. Комната заперта, окон нет, и вдруг, нате пожалуйста, в одно прекрасное утро там находят миллионера, и из груди у него торчит кинжал восточного образца… Между прочим, у вас нос в машинном масле.
– О, в самом деле? – сказал он, хватаясь за нос.
– Теперь вы размазали его по щеке. На вашем месте я бы по примеру Бартоломью отправился в ванную.
– Так я и сделаю. Благодарю вас, Вустер.
– Не за что, Спод, вернее, Сидкап. И не жалейте мыла.
По-моему, ничто так не поднимает настроение, как созерцание сил тьмы, севших в калошу, и когда я шел к дому, на сердце у меня было легко и радостно. Будто гора с плеч свалилась. Птички распевали, насекомые жужжали. «Ура, ура! Бертрам выпутался!» – слышалось мне в их хоре.
Но я часто замечал, что стоит мне выпутаться из одной неприятности, как судьба тотчас подкрадывается ко мне и исподтишка подсовывает новую гадость, будто хочет полюбопытствовать, а нельзя ли еще чего-нибудь взвалить на Бертрама. Вот и теперь она сразу взялась за дело. «Нечего ему успокаиваться», – сказала судьба, поплевала на ладони и принялась строить мне козни, а именно – наслала Мадлен Бассет, которая приперла меня к стенке, когда я проходил через холл.
Меньше всего на свете мне хотелось с ней разговаривать; пребывай она в своей обычной слезливой меланхолии – куда ни шло, но сейчас она была сама не своя. От ее всегдашней томности не осталось и следа. Глаза метали молнии, от которых у меня сразу задрожали поджилки. Она прямо-таки клокотала от гнева, и то, что готово было сорваться у нее с языка, явно не побудило бы последнего из Вустеров радостно аплодировать и петь осанну, подобно херувимам или серафимам, если я ничего не напутал. И правда, она тотчас же без всякой преамбулы – так, кажется, говорится – выложила все, что у нее накипело.
– Огастус привел меня в ярость! – выпалила она, и сердце у меня замерло, будто фантом Тотли-Тауэрса, если таковой имеется, сдавил его своей ледяной рукой.
– Почему? Что стряслось?
– Он оскорбил Родерика.
Невероятно. Оскорбить такую махину, как Спод, рискнул бы, пожалуй, только чемпион по боксу.
– Быть не может!
– Я хочу сказать, Огастус оскорбительно о нем отозвался. Сказал, что его тошнит от Родерика, что ему осточертело смотреть, как он тут расхаживает, будто у себя дома, и что, не будь папочка глуп, как бильярдный шар, он брал бы с Родерика квартирную плату. Огастус был отвратителен.
Тут сердце у меня замерло еще пуще прежнего. Не будет преувеличением сказать, что я так струхнул, что едва удержался на ногах. Вот что делает с человеком вегетарианская диета, подумал я, – в один миг из кроткого ягненка он превращается в разъяренного льва. Не сомневаюсь, что в тех кругах, где вращался поэт Шелли, тоже замечали, как пагубно влияет на него вегетарианская диета.
Я постарался успокоить бурю, бушующую в ее душе:
– Может, Огастус просто пошутил?
– Нет, он не шутил.
– А не было ли у него озорного блеска в глазах?
– Нет.
– И легкой усмешки не было?
– Нет.
– Может, ты просто не заметила. Не заметить легкую усмешку – обычное дело.
– Он говорил совершенно серьезно.
– В таком случае он, вероятно, испытал приступ – как бишь это называется? – маниакального возбуждения. С кем не случается!
Она заскрежетала зубами. Во всяком случае, мне явственно послышался скрежет.
– Ничего подобного. Он был груб и дерзок; он уже давно стал таким. Я еще в Бринкли это заметила. Как-то рано утром мы с ним гуляли по лужайке, и трава была подернута такой легкой-легкой пеленой тумана. Я ему и говорю: «Не кажется ли тебе, что он похож на свадебную фату, сотканную эльфом?» «Не кажется», – буркнул Огастус и добавил, что ничего глупее в жизни не слышал.
Слов нет, Гасси был прав на все сто – но разве это втолкуешь такой девице, как Мадлен Бассет?
– А вечером мы с ним любовались закатом, и я сказала, что он всегда наводит меня на мысль о Благословенной Деве, выглядывающей из-за золотого края небес, а он спрашивает: «О ком, о ком?» – я объясняю: «О Благословенной Деве», и тогда он сказал, что сроду ни о какой Благословенной Деве, выглядывающей с небес, не слышал и вообще его тошнит от закатов и Благословенных Дев и у него болит живот.
Я понял, что пробил час raisonneur’a.
– Это было в Бринкли?
– Да.
– Ясно. Значит, после того как ты посадила его на вегетарианскую диету. А ты уверена, – сказал я, raisonneur’ствуя что есть мочи, – что поступила разумно, ограничив Гасси шпинатом и прочей растительностью? Не один гордый дух восставал, когда его лишали протеинов. Не знаю, известно ли тебе, но научными исследованиями установлено, что идеальная диета – это такая диета, где сбалансировано количество мясной и растительной пищи. Человеческому организму требуются какие-то там кислоты.
Не скажу, что она откровенно фыркнула, однако изданный ею звук весьма напоминал фырканье.
– Какая чушь!
– Так говорят врачи.
– Какие врачи?
– Известные специалисты с Харли-стрит.
– Я им не верю. Тысячи людей сидят на вегетарианской диете, и у них отличное здоровье.
– Здоровое тело, да, – сказал я, ловко нащупав дискуссионную тему. – Но подумала ли ты о душе? Лиши человека бифштексов и отбивных – и неизвестно, что случится с его душой. Моя тетушка Агата однажды посадила дядюшку Перси на вегетарианскую диету, и у него сразу испортился характер. Правда, – я вынужден был это признать, – в известной мере характер у него уже был подпорчен, ибо постоянное общение с тетей Агатой ни для кого не проходит бесследно. Держу пари, что с Гасси случилось то же самое, вот увидишь. Баранья котлетка, от силы две – это все, что ему требуется.
– Ну нет, этого он не дождется. И если он и дальше будет себя вести как капризный ребенок, я знаю, что мне делать.
Помню, Растяпа Пинкер однажды рассказывал, что когда он оканчивал Оксфорд, то поехал в Бетнел-Грин нести свет истины, и какой-то уличный торговец дал ему ногой под дых. Пинкер говорил, что в тот момент у него странно помутилось в голове и перед глазами все поплыло, будто во сне. Вот и у меня после зловещих слов Мадлен Бассет тоже возникло такое же странное ощущение. Ее слова, выдавленные сквозь зубы, сразили меня наповал, будто увесистый сапог уличного торговца угодил мне прямо в солнечное сплетение.
– Э-э… и что же именно ты намерена сделать?
– Не имеет значения.
Я осторожно пустил пробный шар:
– Предположим… нет, вряд ли, конечно, это возможно, но… предположим, Гасси, доведенный диетой до отчаяния, накинется на… ну, скажем, например, на холодный пирог с телятиной и почками – какова будет развязка?
Вот уж не думал, что Мадлен может навылет пронзить человека взглядом, но оказалось, может, и еще как. По-моему, она даже саму тетю Агату переплюнула.
– Берти, ты хочешь сказать, что Огастус ел пирог с телятиной и почками?
– Ни Боже мой! Это просто… ну, как это называется?
– Я тебя не понимаю.
– Как называются вопросы, которые на самом деле как бы и не вопросы? Начинается на «р»… А-а, вспомнил – риторические! Так вот, это был чисто риторический вопрос.
– Да? Тогда ответ таков: с той минуты, когда я узнаю, что Огастус поедает плоть в злобе убиенных животных, между нами все кончено, – сказала она и отчалила, а я остался стоять с таким чувством, будто меня по стенке размазали.