Держим удар, Дживс!

Глава 9

Если принять во внимание, что чуть ли не все свободное время Стиффи посвящает тому, чтобы ни за что ни про что посадить кого-нибудь в лужу, то она просто не имеет права быть такой хорошенькой. Ростом невелика – про таких, как она, кажется, говорят «пигалица», – и я думаю, когда они с Растяпой пойдут, даст Бог, к алтарю, в публике при виде такой пары, уж конечно, раздастся смех. А на вопрос пастора, согласен ли он взять эту женщину в законные супруги, Пинкер, должно быть, ответит: «Согласен довольствоваться этой малостью».

– Господи, чем это вы там занимаетесь? – поинтересовалась удивленная Стиффи. – Зачем опрокинули мебель?

– Моих рук дело, – сказал я. – Напоролся на часы. Не хуже самого Растяпы Пинкера, ха-ха. Что?

– Твои ха-ха тут неуместны, – огрызнулась она. – И не ставь себя на одну доску с моим Гарольдом. Лучше объясни, почему вы сидите там, как две вороны на суку.

Тут в разговор вступил папаша Бассет, каждое слово он сопровождал столь презрительным фырканьем, что оставил далеко позади свои прежние достижения в этом искусстве. Сравнив его с вороной – кстати, очень метко, – Стиффи, видно, сильно задела его самолюбие.

– Твоя собака на нас напала.

– Не то чтобы напала, – поправил его я, – но кидала на нас злобные взгляды. Мы лишили ее удовольствия напасть на нас, сочли за лучшее покинуть сферу, так сказать, ее влияния, прежде чем она взялась за дело. Вот уже часа два, во всяком случае, так мне показалось, она пытается до нас добраться.

Стиффи бросилась яростно защищать своего бессловесного друга:

– Как вам не стыдно сваливать вину на бедного песика! Само собой, он принял вас за шпионов, платных агентов Москвы. Чего ради вы слоняетесь по дому среди ночи? Берти я еще могу понять, его в детстве уронили головкой об пол, но вы, дядя Уоткин, меня удивляете. Почему вы не идете спать?

– Я бы с радостью, – сказал папаша Бассет и фыркнул, – если ты будешь так любезна и уберешь своего зверя. Он социально опасен.

– Слишком впечатлителен, – вставил я. – Мы в этом сами убедились.

– Не надо его нервировать, тогда он никого не тронет. Бартоломью, шалунишка, ступай в свою корзиночку, – сказала Стиффи с ласковой улыбкой, и такова была сила ее обаяния, что пес послушно развернулся и скрылся в ночи, не промолвив ни слова.

Папаша Бассет сполз с комода и направил в мою сторону профессионально-подозрительный взгляд.

– Покойной ночи, мистер Вустер. Если пожелаете сломать что-то еще из мебели, то, прошу вас, не стесняйтесь и считайте себя совершенно свободным в удовлетворении ваших экстравагантных порывов, – сказал он и тоже исчез в ночи.

Стиффи задумчиво посмотрела ему вслед.

– Берти, мне кажется, дядя Уоткин тебя не особенно любит. Я еще за обедом заметила, что он так на тебя смотрит, будто ждет подвоха. Вообще-то я не удивляюсь: твой приезд для него как снег на голову. Признаться, для меня тоже. Глазам своим не поверила, когда ты вдруг вынырнул, как утопленник из водных глубин. Гарольд рассказывал, что умолял тебя приехать, но ты наотрез отказался. Почему ты передумал?

Когда я гостил в Тотли-Тауэрсе в прошлый раз, обстоятельства заставили меня посвятить эту юную проказницу в тонкости моих отношений с ее кузиной Мадлен, поэтому я без колебаний ответил на ее вопрос:

– Видишь ли, как мне стало известно, отношения у Гасси с Мадлен испортились, говорят, из-за того, что она вынуждает его идти по стопам поэта Шелли и придерживаться вегетарианской диеты. И я понял, что в этой ситуации мне придется играть роль raisonneur’a.

– Резон… чего?

– Так и знал, что ты не поймешь. Это французский термин, которым называют, по-моему – впрочем, это надо уточнить у Дживса, – уравновешенного, доброжелательного, светского человека, который вступает в дело, когда в отношениях между двумя любящими сердцами возникает трещина, и ликвидирует эту трещину. Raisonneur – это именно то, что сейчас необходимо.

– Ты боишься, что если Мадлен даст Гасси отставку, то захочет выйти за тебя?

– Наверняка. И хотя я уважаю Мадлен и восхищаюсь ею, меня совсем не радует перспектива каждый божий день до конца своей жизни видеть по утрам за чашкой кофе ее приторную улыбку. Вот я и прикатил сюда посмотреть, нельзя ли помочь делу.

– Берти, ты явился в самый подходящий момент. Раз уж ты здесь, то проверни и для меня одно дельце. Гарольд тебе о нем говорил.

Я понял, что настало время для решительного в корне пресечения.

– Не рассчитывай на меня. Даже слышать ничего не желаю. Знаю я твои проделки.

– Но, Берти, это для тебя совершенный пустяк. Зато ты осчастливишь одного бедолагу, скрасишь его безрадостную жизнь. Ты когда-нибудь был бойскаутом?

– Только в раннем детстве.

– Тогда тебе надо наверстать упущенное – спешить делать добрые дела. Я даю тебе хороший шанс для начала. Сейчас все объясню.

– И слушать не буду.

– Хочешь, чтобы я позвала Бартоломью и предоставила ему свободу действий?

Ну что ж, подумал я, пожалуй, это аргумент, как говорит Дживс.

– Ладно. Выкладывай, но покороче.

– Не волнуйся, еще немного – и пойдешь баиньки. Помнишь, за обедом на столе стояла маленькая черная статуэтка?

– Еще бы. Жуткая уродина.

– Дядя Уоткин купил ее у некоего Планка.

– Слышал.

– Знаешь, сколько он за нее заплатил?

– Тысячу фунтов, ты же сама говорила.

– Нет, я сказала, что она стоит тысячу. А он ее купил у этого простофили Планка за пятерку.

– Шутишь!

– Ничего подобного. Дядя заплатил за нее пять фунтов и секрета из этого не делает. Когда мы гостили в Бринкли, он ее показывал мистеру Траверсу и рассказывал ему всю эту историю. Как он случайно увидел статуэтку на каминной полке у Планка, как сразу смекнул, что это очень ценная вещь, как внушил Планку, что ей грош цена, но он, Бассет, готов заплатить за нее пять фунтов, потому что знает, как Планк бедствует. Дядюшка выхвалялся своей ловкостью, а мистер Траверс, бедняга, прямо в осадок выпал.

Можно поверить. Когда коллекционер слышит, что его собрат купил вещь по дешевке, он готов лопнуть от зависти.

– Откуда ты знаешь, что Планк бедствует?

– А зачем бы он стал продавать статуэтку за гроши?

– Похоже, ты права.

– Скажи, ну не скотина ли после этого дядя Уоткин?

– Еще бы! Я всегда считал и считаю его последней скотиной, скотиной из скотин. Лишнее подтверждение тому, что я всегда говорил: нет такой низости, до которой не докатились бы мировые судьи. Меня ничуть не удивляет твое негодование. Твой дядюшка показал себя мошенником высшей марки. К сожалению, тут уж ничего не поделаешь.

– Ну, я бы этого не сказала.

– Неужели ты что-то придумала?

– Да, кое-что. Я подговорила Гарольда прочесть проповедь о винограднике Навуфея. Ты-то, конечно, вряд ли слышал о Навуфее?

Я прямо-таки взвился от возмущения. Дерзкая девчонка оскорбила мое amour proper[3].

– Сомневаюсь, что в Лондоне и прилегающих графствах найдется хоть один человек, который бы лучше меня знал всю подноготную о Навуфее. Да будет тебе известно, что в школе я выиграл приз как лучший знаток Священного Писания.

– Спорим, смошенничал?

– Ничего подобного. Честно заслужил. Ну и что, Растяпа согласился?

– Да. Сказал «блестящая мысль» и неделю сосал пастилки для горла, чтобы голос не подвел. Видишь ли, замысел у нас был как в «Гамлете». Только там надо было пробудить совесть у короля, а здесь – у дяди Уоткина.

– Да, мысль мне ясна. Ну и что, получилось?

– Нет, ничего не вышло. Понимаешь, Гарольд квартирует у миссис Бутл, жены почтальона, у них там электричества нет, одни керосиновые лампы. Рукопись проповеди лежала на столе, под лампой. Гарольд споткнулся о стол, опрокинул лампу, и проповедь сгорела, а написать новую уже не было времени. Ему пришлось порыться в своем архиве и откопать старую проповедь на совсем другую тему. Он ужасно огорчался.

Я покачал головой и хотел было заметить, что из всех косолапых нескладех на свете Растяпа самый выдающийся, но воздержался, боясь задеть Стиффины чувства. Вообще не люблю обижать детей, а тут еще вспомнил ее милые шуточки насчет того, что, мол, можно сюда и Бартоломью пригласить.

– Итак, мы должны по-другому взяться за дело, и ты нам поможешь.

Я терпеливо улыбнулся.

– Кажется, догадываюсь, куда ты клонишь, – сказал я. – Хочешь, чтобы я пошел к твоему дяде Уоткину и пробудил в нем лучшие чувства, если они у него есть. Сказал бы ему: «Бассет, играть надо по правилам» или «Бассет, прислушайтесь к вашей совести» – и постарался вбить в его черепушку, что обжуливать вдов и сирот – безнравственно. Спорно, конечно, что Планк вдова, хотя для убедительности допустить, что он сирота, вполне возможно. Но сама подумай, Стиффи, неразумное ты дитя, – разве для папаши Бассета я друг, к советам которого он прислушивается? Минуту назад ты уверяла, что он не чувствителен к моему обаянию. По-моему, мне с ним говорить бесполезно.

– А от тебя этого и не требуется.

– Чего же ты хочешь?

– Чтобы ты стянул у дяди статуэтку и вернул ее Планку. А Планк продаст ее мистеру Траверсу за настоящую цену. Подумать только, ведь дядя Уоткин заплатил этому простаку Планку какую-то жалкую пятерку! Нельзя, чтобы такое мошенничество сошло ему с рук. Надо преподать ему хороший урок.

Я опять терпеливо улыбнулся. Смех, да и только. Я сто раз был прав, когда предполагал, что ее затея окажется, как всегда, хоть стой, хоть падай.

– Ну, Стиффи, это же ни в какие ворота не лезет!

Мягкий упрек в моем голосе имел целью пробудить в ней стыд и угрызения совести, но не тут-то было. Она сразу перешла в наступление:

– Знаешь, ты бы лучше помалкивал. По-моему, тебя хлебом не корми, только дай что-нибудь стянуть, – что, скажешь, неправда? А полицейские каски?

Я поник головой. Что правда, то правда, было дело.

– В том, что ты говоришь, – признался я, – есть доля правды. Да, каюсь, в свое время я мог стянуть каску-другую с полицейских голов…

– Вот видишь.

– Но только в ночь после гребных гонок, когда сердце переполняли восторг и отвага. Тогда-то мне и пришлось свести знакомство с твоим дядей Уоткином. Но с тех пор много воды утекло, и я стал другим. Так что на твое предложение отвечу тебе решительным «нет».

– Нет?

– Нет, пропади все пропадом, и еще раз нет, – повторил я, чтобы и дураку было ясно. – Почему бы тебе самой не стянуть статуэтку?

– Бессмысленно. Я же не смогу отнести ее Планку. Я под домашним арестом: Бартоломью укусил дворецкого, а его грехи падают на голову хозяйки. Берти, может, ты передумаешь?

– И не мечтай.

– Какой ты зануда!

– Пусть зануда, зато твердо стою на своем, ни просьбы, ни мольбы тебе не помогут.

Она помолчала, потом, притворно вздохнув, проговорила:

– О Господи, а я надеялась, что не придется рассказывать Мадлен про Гасси.

Я снова вздрогнул всем телом. Мне крайне не понравились ее слова. В них заключался зловещий смысл.

– Знаешь, что было сегодня ночью, Берти? Просыпаюсь я примерно час назад, и как ты думаешь, что меня разбудило? Я услышала, как кто-то крадется. Выглядываю из комнаты, вижу, Гасси тихонько спускается по лестнице. Тьма кромешная, но у него был фонарик, и в его свете поблескивали стекла Гассиных очков. Иду за ним. Он в кухню – я подглядываю. Вижу, он за обе щеки уплетает холодный пирог с телятиной и почками. Тут-то мне и пришло в голову, что узнай об этом Мадлен, она ему в два счета даст под зад коленкой, он и опомниться не успеет.

– Не может она ему дать под зад коленкой только за то, что он, оголодав на шпинате и брюссельской капусте, набросился на холодный пирог с телятиной и почками, – сказал я, хотя сам не слишком в это верил.

– А спорим, что даст?

Честно говоря, я и сам был того же мнения. К такой глупой гусыне, как Мадлен Бассет, нельзя подходить с обычными мерками. Она поступит совсем не так, как поступила бы на ее месте любая другая девица. Помню, как сурово она обошлась с Гасси, когда он упился в стельку, хоть и не по своей вине, перед вручением призов в средней классической школе в Маркет-Снодсбери.

– Ты же знаешь, Берти, что она вся напичкана идеалами. Если кто-нибудь хоть словечком обмолвится о сегодняшней ночной оргии – не слыхать нам свадебных колоколов. Гасси окажется на свободе, а Мадлен начнет искать, кем бы заполнить образовавшуюся пустоту. Честное слово, Берти, я все-таки думаю, тебе стоит пересмотреть свое решение и пойти на это воровство, ну в самый последний разочек.

– О Господи!

Я задыхался, как загнанный олень, жаждущий прохладных струй. Даже человеку не столь острого ума, как я, было ясно, что злодейка Стиффи поймала меня на крючок и теперь может ставить мне любые условия.

Конечно, это шантаж, но, как известно, шантаж – любимое оружие слабого пола. Сколько раз, бывало, моя тетушка Далия заставляла меня подчиняться ее воле, угрожая в противном случае отлучить от своего стола и тем самым лишить обедов и ужинов, приготовленных великим Анатолем. Покажите мне безупречно утонченную и изысканную особу женского пола – и я вам докажу, что на самом деле она настоящий Наполеон по части мучительства и готова, глазом не моргнув, в бараний рог согнуть несчастного, в услугах которого она нуждается. Нет, тут не обойтись без закона, защищающего нас от дамского произвола.

– Выходит, жребий брошен, – промямлил я.

– Давно бы так, – обрадовалась Стиффи.

– А может, все-таки оставишь эту затею?

– И не надейся. Мне до слез жаль Планка, и я хочу, чтобы справедливость восторжествовала.

– Ладно уж, попытаюсь.

– Ну вот и умница. Задача у тебя легче легкого. Всего-то и нужно что стащить статуэтку из гостиной и тайно передать ее Планку. Представляешь, как он обрадуется, когда увидит у тебя в руках свою вещь! Наверное, воскликнет: «Вы – герой!»

И, засмеявшись серебристым смехом, который резанул мне ухо, будто скрип ножа по стеклу, она удалилась.