Держим удар, Дживс!

Глава 19

Хоть нос у Пинкера, как и следовало ожидать, сильно распух с тех пор, как мы виделись в последний раз, однако сам он пребывал в превосходном расположении духа. Стиффи тоже вся сияла и лучилась от радости. Очевидно, ни тот ни другая не сомневались, что их ждет счастливый конец. Сердце у меня кровью облилось при виде этих юных олухов. Я внимательно наблюдал за лицом папаши Бассета, когда Спод расписывал ему левый хук Растяпы Пинкера, – оно явно не сулило ничего хорошего.

Землевладельцы, наделенные правом распоряжаться церковными приходами, предъявляют кандидатам на эти лакомые посты очень строгие требования, и левый хук, какой бы искусный он ни был, не числится в списке таких требований. Вот если бы папаша Бассет был спортивным тренером, гоняющимся за молодыми талантами, а Пинкер – многообещающим юнцом, которого можно подготовить к отборочному матчу из шести раундов, старый хрыч смотрел бы на него с умилением. А сейчас сэр Уоткин Бассет нацелил на Растяпу холодный, суровый взгляд, как если бы бедолага сидел на скамье подсудимых по обвинению в продаже свиней без лицензии или небрежении правилами противопожарной безопасности. Очевидно, над головой Растяпы Пинкера нависла беда, и на счастливый конец я не поставил бы и ломаного гроша.

Но Стиффи этого предвестия грозы, столь очевидного для моего проницательного ума, похоже, совершенно не ощущала. Внутренний голос не шептал ей на ухо, что она вот-вот с оглушительным треском шлепнется с небес на землю. Она ликовала, направо и налево расточая улыбки, совершенно уверенная в том, что дядюшкина подпись под официальным документом не более чем пустячная формальность.

– А вот и мы, дядя Уоткин, – с сияющей улыбкой проговорила она.

– Вижу.

– Я привела Гарольда.

– Это не укрылось от моего внимания.

– Мы с ним все обсудили и пришли к выводу, что должны заручиться твоим письменным разрешением.

С каждой минутой взгляд старикашки Бассета становился все холоднее и суровее, а я все явственнее ощущал, будто мы находимся в полицейском суде на Бошер-стрит. Для полного сходства не хватало только насморочного судебного пристава, спертого, хоть топор вешай, воздуха и слоняющихся в поисках работы молодых адвокатов.

– Боюсь, я не совсем тебя понимаю, – сказал папаша Бассет.

– Ну что ты, дядюшка Уоткин, чего ты не понимаешь! Речь идет о приходе Гарольда.

– Разве у мистера Пинкера есть приход? Мне об этом ничего не известно.

– Я говорю о том приходе, который ты собираешься ему дать.

– Да? – сказал папаша Бассет. Мне еще в жизни не приходилось слышать ничего противнее этого «да?». – Я только что видел Родерика, – добавил он, переходя к сути дела.

Услышав о Споде, Стиффи хихикнула, что, по-моему, было непростительной ошибкой. Бывают, конечно, случаи, когда игривое хихиканье уместно, но иногда оно не лезет ни в какие ворота. Я заметил, что папаша Бассет начал надуваться, прямо как та забавная круглая рыбина, что ловится у берегов Флориды, и к тому же еще и клокотать, наподобие вулкана, который готов извергнуться на окрестные поселения к ужасу их обитателей, запоздало сожалеющих о том, что они не обосновались где-нибудь в другом месте.

И даже сейчас Стиффи не осознала, что гроза вот-вот разразится. Она залилась серебристым смехом. Я замечал, что некоторые девицы выказывают крайнюю тупость в восприятии атмосферных явлений. Эти юные представительницы слабого пола, по-моему, не понимают, что в некоторых обстоятельствах серебристый смех более чем неуместен.

– У него, наверное, хороший фонарь.

– Прости, не понял.

– Ну, синяк под глазом у него есть?

– Да.

– Так я и знала! У Гарольда силы на десятерых хватит, потому что он сердцем чист. Так как же насчет письменного обещания, дядя Уоткин? Я прихватила с собой вечное перо. Давай приступим?

Я ожидал, что папаша Бассет взорвется, как бомба, упавшая на склад взрывчатых веществ. Однако вместо этого он продолжал хранить холодную неприступность, свойственную мировым судьям, сдирающим с молодых людей по пятерке за мальчишеские шалости.

– По-моему, ты чего-то недопонимаешь, Стефани, – отчеканил он металлическим голосом, каким некогда обращался к обвиняемому Вустеру. – Я не намерен вверять приход мистеру Пинкеру.

Для Стиффи эти слова были полнейшей неожиданностью. Она пошатнулась вся, от растрепанных ветром волос до самых каблучков, затрепетала и, наверное, упала бы, если бы не уцепилась за локоть Гарольда. Ее можно понять. Она была уверена, что все уладилось, и вдруг, как гром среди ясного неба, эти роковые слова. Бедняжка Стиффи сразу утратила все свое мужество, если можно говорить о мужестве в применении к юной барышне. Думаю, она почувствовала примерно то же, что и Спод, когда Эмералд Стокер шарахнула его по черепушке тяжеленной фаянсовой миской. Глаза у нее выпучились, и она пискнула срывающимся голосом:

– Но, дядя Уоткин! Ты же обещал!

Я бы мог ей сказать, что она зря старается – тщетно взывать к лучшим чувствам этого старого стервятника, ибо мировые судьи, даже если они в отставке, напрочь лишены подобных чувств. Слезы, дрожавшие в ее голосе, кажется, разжалобили бы и каменное сердце, но на папашу Бассета они произвели не больше действия, чем привычное щебетание канарейки.

– Всего лишь предварительно, – сказал старый хрыч. – Тогда я еще не знал, что мистер Пинкер так жестоко избил Родерика.

При этих словах Растяпа Пинкер, который прислушивался к разговору с полным равнодушием, точно чучело, набитое искусным таксидермистом, вдруг неожиданно подал признаки жизни, издав звук, напоминающий шипение воды в водопроводном кране. Другой бы и внимания не обратил на этот звук, но папаша Бассет, покосившись на Растяпу, коротко бросил:

– Да, мистер Пинкер?

Минуты через две Растяпа сначала тихо булькнул, а потом перешел на членораздельную речь.

– Я… э-э, – проговорил он, – э-э…

– Пожалуйста, продолжайте, мистер Пинкер.

– Это было… В том смысле, что это не было…

– Если бы вы взяли на себя труд изъясняться немного проще, мистер Пинкер, вы оказали бы неоценимую помощь в расследовании данного дела. Должен признаться, вашему стилю немного недостает простоты.

Такими вот плоскими, как подошва, остротами в надежде снискать в печати комментарий «смех в зале» папаша Бассет пробавлялся в свои прежние славные дни на Бошер-стрит, но на этот раз номер у него не прошел. У меня лично его шуточки не вызвали даже усмешки, у Растяпы Пинкера тоже – он только опрокинул изящную фарфоровую фигурку и покраснел еще ярче прежнего. Стиффи героически бросилась ему на выручку:

– Дядя Уоткин, нет необходимости разговаривать так, будто ты в суде.

– Извини, в чем дело?

– По-моему, будет лучше, если ты позволишь все тебе объяснить. Гарольд хотел сказать, что не он жестоко избил Родерика, а Родерик жестоко избил его.

– В самом деле? Я слышал совсем другое.

– Нет же, все было именно так.

– Готов выслушать твою версию этого прискорбного происшествия.

– Хорошо. Так вот. Гарольд разговаривал с Родериком нежно, как голубок, и вдруг Родерик ни с того ни с сего размахнулся и съездил ему по носу. Если не веришь мне, посмотри сам. У бедного Гарольда кровь хлестала, как версальский фонтан. Что, по-твоему, Гарольд должен был делать? Подставить другой нос?

– По-моему, мистеру Пинкеру не следовало забывать, что он служитель церкви. Он должен был пожаловаться мне, а я бы уж проследил за тем, чтобы Родерик принес ему свои извинения.

Раздался словно пушечный выстрел, стены задрожали. Это фыркнула Стиффи.

– Извинения! – вскричала она. – Да какой от них толк? Гарольд повел себя совершенно правильно. Он дал сдачи и одним ударом уложил Родерика. Любой на его месте поступил бы так же.

– Любой, кто не носит духовный сан.

– Ну что ты, дядя Уоткин, нельзя же все время думать о своем духовном сане. Не до того было. Родерик едва не убил Гасси Финк-Ноттла.

– А мистер Пинкер ему помешал? Боже правый!

Последовало молчание – папаша Бассет боролся с охватившими его чувствами. Тут Стиффи, как раньше Растяпа Пинкер при объяснении со Сподом, решила пустить в ход доброе слово. По ее выражению, Гарольд разговаривал со Сподом нежно, как голубок, и если память мне не изменяет, так оно и было. И сейчас Стиффи сама заворковала, как голубка. Барышни умеют лепетать ласково и трогательно, если считают, что это поможет делу.

– Не похоже на тебя, дядя Уоткин! Неужели ты отступишь от своего обещания?

Тут я бы мог ей возразить: как раз очень даже на него похоже.

– Не могу поверить, что ты способен так жестоко поступить со мной. Я тебя не узнаю, дядя Уоткин. Ты всегда был такой добрый. Я так тебя люблю и уважаю. Ты мне как отец. Неужели ты хочешь теперь бросить все псу под хвост?

Такая страстная мольба, безусловно, тронула бы любого. Только не папашу Бассета. По-моему, он начисто лишен жалости и сострадания.

– Если за этим странным выражением скрывается просьба изменить мои намерения и предоставить мистеру Пинкеру приход, то должен тебя разочаровать. Я этого не сделаю. Считаю, что он недостоин места приходского священника, он себя показал с самой худшей стороны. Удивляюсь, что после всего случившегося у него хватает совести оставаться помощником викария.

Безусловно, это было тяжкое обвинение, и, услышав его, Растяпа Пинкер не то охнул, не то икнул. Я бросил на старого сквалыгу холодный взгляд и поджал губы, хотя сомневаюсь, что он заметил, какое презрение выражалось у меня на лице, потому что его внимание было приковано к Стиффи. Она густо покраснела и стала почти того же цвета, что Растяпа Пинкер, и до меня явственно донеслось зубовное лязганье. Сквозь эти свои стиснутые зубы она произнесла:

– Значит, вот как ты настроен?

– Да.

– Это твое окончательное решение?

– Безусловно.

– И ты его не изменишь?

– Никогда.

– Ясно, – сказала Стиффи и прикусила зубами нижнюю губку. – Ну, ты еще об этом пожалеешь.

– Не думаю.

– Пожалеешь. Вот подожди, дядя Уоткин, тебя начнут мучить угрызения совести. Ты еще не знаешь, на что способна женщина, – проговорила Стиффи, подавив рыдания – а может быть, опять же это была икота, – и выбежала из комнаты.

Едва она скрылась, как вошел Баттерфилд. Папаша Бассет воззрился на него с плохо скрытой досадой, с какой раздражительные субъекты обычно смотрят на дворецких, которые являются не вовремя.

– Да, Баттерфилд? В чем дело? Что вам нужно?

– Констебль Оутс хочет с вами поговорить, сэр.

– Кто?

– Констебль Оутс, из полиции, сэр.

– Что ему нужно?

– Как я понял, у него появилась улика, с помощью которой можно установить, кто из мальчиков бросил в вас крутое яйцо, сэр.

Эти слова подействовали на папашу Бассета, как звук сигнальной трубы на полковую лошадь, хотя, честно сказать, я никогда не видел полковой лошади. Старикашка мгновенно преобразился. Лицо у него оживилось и приобрело то выражение, какое можно наблюдать у гончей, напавшей на след. Он не вскричал «Ату-ту-ту!» – наверное, просто не знал такого слова, – но пулей выскочил из комнаты, а за ним на почтительном расстоянии последовал Баттерфилд.

Растяпа Пинкер, водворив на место фотографию в рамке, которую он успел смахнуть с ближайшего столика, сдавленным голосом спросил:

– Как ты думаешь, Берти, что Стиффи имела в виду?

Мне и самому было бы интересно узнать, что крылось за словами юной пигалицы. Во всяком случае, по-моему, что-то зловещее. В выражении «вот подожди» явно слышалась угроза. Вопрос Растяпы Пинкера отнюдь не был праздным.

– Трудно сказать, – подумав, ответил я, – что ей могло взбрести на ум.

– Она такая вспыльчивая.

– Что есть, то есть.

– Знаешь, мне как-то тревожно.

– Тебе-то что? Пусть папаша Бассет тревожится. Зная Стиффи, я бы на его месте…

Если бы мне удалось договорить, то я бы заключил словами: «…упаковал вещи и слинял в Австралию», но, случайно взглянув в окно, я лишился дара речи.

Окно выходило на подъездную аллею, и оттуда, где я стоял, мне была видна парадная лестница. Когда я увидел, кто поднимается по ступенькам, сердце у меня подпрыгнуло и оборвалось.

Это был Планк. Квадратная загорелая физиономия, решительный шаг – ошибки быть не могло. Еще минута – Баттерфилд проведет его в гостиную, и мы с ним встретимся. От ужаса я совсем потерял голову и не представлял себе, как поступить.

Первой мыслью было дождаться, когда он войдет в дом, и тогда сразу выскочить из окна, благо оно было распахнуто. Думаю, Наполеон на моем месте поступил бы именно так. Я решил, как сказала бы Стиффи, не тянуть кота за хвост, но вдруг смотрю – под окном слоняется скотч-терьер Бартоломью. Тут я понял, что придется фундаментально пересмотреть разработанную ранее стратегию. Нельзя вылезать из окна на глазах у скотч-терьера, тем более если он, как Бартоломью, склонен во всем видеть дурное. Со временем он, безусловно, поймет, что принял за грабителя, удирающего с добычей, обыкновенного безобидного гостя, и охотно принесет свои извинения, но к тому времени мои нижние конечности будут все в дырках, как швейцарский сыр.

Следуя альтернативной стратегии, я нырнул за диван, шепнув Растяпе Пинкеру: «Никому ни слова! Не хочу, чтобы этот тип меня видел», – и устроился там, как черепаха в панцире.