Держим удар, Дживс!

Глава 16

Замечали ли вы такую забавную вещь: как по-разному воспринимается одно и то же известие двумя разными людьми? Скажем, вы что-то сообщаете Джонсу и Брауну. Джонс сидит с таким видом, будто его пыльным мешком из-за угла шлепнули, а Браун кричит «ура» и бьет чечетку. То же самое относится и к Смиту с Робинсоном. Поистине удивительное явление.

Вот и теперь случилось то же самое. Понятно, что перепалка между Мадлен Бассет и Гасси, свидетелем которой я недавно был, не вселила в меня оптимизма, но сердце, полное скорбей, к надежде малой прилепилось, как сказал не помню кто, и я старался убедить себя, что их любовь сейчас, видимо, оказавшаяся в нокдауне, снова встанет на ноги, исполненная свежих сил, и все будет прощено и забыто. Как известно, у обрученных нередко вслед за перебранкой наступает раскаяние, изобилующее всеми этими «Прости, я погорячился» и «Ах нет, я сама во всем виновата». Любовь, акции которой совсем было упали, снова идет на повышение и является на свет божий как ни в чем не бывало. Благословенна размолвка, которая только укрепляет любовь, как высказался однажды Дживс.

Однако после слов Стиффи моя надежда рухнула, ее будто шарахнули по голове фаянсовой миской с фасолью, и я поник и закрыл лицо ладонями. Вообще мне свойственно во всем видеть светлую сторону, но, чтобы ее видеть, она по меньшей мере должна существовать в природе, чего в данных обстоятельствах не наблюдалось. Это был конец, как сказала бы Мадлен Бассет. Я явился в этот дом в качестве raisonneur’a, чтобы соединить двух юных влюбленных, но даже лучшему в мире raisonneur’y это не по плечу, если один из влюбленных сбежал с неким третьим лицом. Вследствие чего указанный raisonneur не просто лишен возможности действовать – он скован кандалами. Таким образом, на мне в качестве raisonneur’a можно было поставить крест. Поэтому, как было сказано, я поник головой и закрыл лицо ладонями.

А вот для папаши Бассета, напротив, эта сенсационная новость оказалась не менее приятна, чем редкостный освежающий плод. Как вы помните, лицо у меня было закрыто ладонями, так что воочию я не видел, пустился ли старикашка бить чечетку, но коленце, кажется, отколол – во всяком случае, когда он заговорил, по голосу было ясно, что он вне себя от радости, вот-вот лопнет.

Конечно, его восторг был понятен. Из всех возможных претендентов Гасси последний, за исключением, пожалуй, Бертрама Вустера, кого папаша Бассет выбрал бы себе в зятья. Старикашка с самого начала косо смотрел на Гасси, и живи он в те времена, когда отцы сами решали, за кого их дочерям выходить замуж, он бы не долго думая наложил запрет на этот брак.

Гасси как-то рассказывал, что, когда он, Гасси, был представлен Бассету в качестве жениха его, Бассетова, чада, у него, у Бассета, челюсть отвисла, он уставился на Гасси и придушенным голосом выдавил: «Что?!» Старикашка, видимо, ушам своим не верил и надеялся, что его разыграли и что вот-вот настоящий жених выскочит из-за дивана с криком: «Первое апреля!» А когда он, Бассет, уразумел наконец, что с ним не шутят и в качестве зятя ему выпал на долю именно Гасси, он забился в угол и сидел как пень, даже на вопросы не отвечал.

Неудивительно, что от сообщения племянницы старый хрыч взыграл, как от дозы тонизирующего бальзама доктора как-его-там, который – бальзам, а не доктор – воздействует прямо на красные кровяные тельца и вызывает во всем теле приятную теплоту.

– Сбежал? – булькая от радости, переспросил папаша Бассет.

– Да.

– С поварихой?

– Вот именно. Поэтому я и говорю, обеда не будет. Придется обойтись крутыми яйцами, если, конечно, они остались после школьного праздника.

Услышав о крутых яйцах, папаша Бассет поморщился, видно, мысленно вернулся к чаепитию в павильоне, но он был слишком счастлив и не хотел думать о грустном. Он махнул рукой, давая понять, что обед ровным счетом ничего не значит. Мы, Бассеты, если надо, способны мириться с лишениями – вот что означал этот взмах.

– Дорогая, ты уверена, что не ошиблась?

– Я их встретила, когда они выходили из дома. Гасси спросил, нельзя ли взять мой автомобиль.

– Надеюсь, ты ему позволила?

– Конечно. Я сказала: «Сделай одолжение, Гасси».

– Умница. Прекрасный ответ. Стало быть, они уехали?

– Умчались с ветерком.

– И хотят пожениться?

– Как только Гасси получит специальное разрешение. Придется обращаться к архиепископу Кентерберийскому, а это, говорят, влетит в копеечку.

– На хорошее дело не стоит жалеть денег.

– Вот и Гасси так считает. Забросит повариху в имение Бертиной тетки, а сам махнет в Лондон к архиепископу. У него только одно на уме – жениться поскорее.

Когда я услышал сногсшибательное сообщение о том, что Гасси собирается забросить Эмералд Стокер к тете Далии, со мной чуть конвульсии не сделались. Как старушка отнесется к этому вторжению, еще вопрос, думал я, благоговейно восхищаясь глубиной Гассиной любви к своей Эм, толкнувшей его на такой рискованный шаг. Моя престарелая тетка – дама с характером, и если вы ее прогневите, от вас в два счета только мокрое место останется. Говорят, те, кого она в свое время отчитывала на охоте за то, например, что они обгоняли собак, до конца своих дней так полностью и не пришли в себя, а в первые месяцы вообще пребывали в состоянии транса и вздрагивали от каждого резкого звука.

Когда я убрал руки от лица и смог видеть папашу Бассета, я обнаружил, что он смотрит на меня с такой благожелательностью, что даже не верится. Будто это не с ним я только что общался, если этим термином можно обозначить ситуацию, когда в течение получаса двое сидят нос к носу, не проронив ни слова. Очевидно, радость так на него подействовала, что он почувствовал дружеское расположение ко всем на свете и даже на Бертрама теперь мог смотреть без содрогания. Ну просто не смертный человек, а диккенсовский герой.

– Мистер Вустер, ваш стакан пуст, – жизнерадостно проговорил он. – Позвольте его наполнить?

Я сказал, что позволяю. Вообще-то два стакана – это моя норма, но сегодня, когда у меня уверенность в себе сошла на нет, я чувствовал, что третий стакан мне не повредит. В самом деле, я даже ощутил отчетливое желание не останавливаться и на этом. Однажды мне случилось читать про одного типа, который перед обедом обычно выхлебывал по двадцать шесть мартини, и теперь мне стало казаться, что где-то, по большому счету, он был прав.

– Родерик сказал, – заговорил старикашка с таким ликованием, будто ожидал, что его реплика будет встречена одобрительным хохотом в зале судебных заседаний, – что вы не смогли вместе с нами участвовать в школьном празднике, потому что неотложные семейные дела требовали вашего присутствия в Бринкли-Корте. Надеюсь, все там обошлось благополучно?

– Да, благодарю вас.

– Нам всем вас не хватало, но, конечно, делу время, потехе час. Как поживает ваш дядюшка? Надеюсь, он в добром здравии?

– Да, он здоров.

– А тетушка?

– Она уехала в Лондон.

– В самом деле? Должно быть, вы огорчились, что не застали ее. Редкая женщина ваша тетушка, я ею восхищаюсь. Такая гостеприимная, такая жизнерадостная. Я испытал ни с чем не сравнимое удовольствие, когда гостил у нее недавно.

Думаю, от избытка чувств он мог бы бесконечно продолжать в том же духе, но тут Стиффи вдруг очнулась от задумчивости. До этой минуты она стояла и с сомнением поглядывала на дядюшку, будто что-то прикидывая. И вот сейчас, видимо, приняла решение.

– Приятно, что ты так радуешься, дядя Уоткин. Я опасалась, что эта новость тебя огорчит.

– Огорчит? – искренне удивился папаша Бассет. – Как это пришло тебе в голову?

– Ну, ты ведь лишился зятя.

– Именно поэтому сегодня самый счастливый день в моей жизни.

– В таком случае и меня тоже можешь осчастливить, – сказала Стиффи, куя железо, пока горячо, – если отдашь Гарольду приход.

Как вы понимаете, мое внимание было сосредоточено на том, как расхлебать кашу, которая вокруг меня заварилась, поэтому точно не могу сказать, колебался ли папаша Бассет, но если и колебался, то не больше минуты. Должно быть, перед ним все-таки мелькнуло видение крутого яйца и он вновь почувствовал антипатию к Пинкеру, неспособному твердой рукой направлять юных прихожан на путь истинный, но радость от того, что Огастус Финк-Ноттл исчез с горизонта, вытеснила всякие мысли о недостатках молодого священника. Исполненный млеком доброты до такой степени, что, кажется, подойди поближе – и услышишь, как оно плещется, папаша Бассет просто был не способен сейчас никому ни в чем отказать. Уверен, попроси я у него сейчас взаймы пятерку, он ее выложит глазом не моргнув.

– Конечно! Само собой! И говорить не о чем! – разливался он, не уступая жаворонку в небе, о котором часто вспоминает Дживс. – Уверен, Пинкер будет прекрасным приходским священником.

– Самым лучшим, – подхватила Стиффи. – Сейчас он не может развернуться. Никакого размаха, сплошные ограничения. Дайте ему возможность показать себя в качестве приходского священника – и о нем заговорят в церковных кругах. Он способен горы свернуть.

– Я всегда был самого высокого мнения о Гарольде Пинкере.

– И неудивительно. Все важные шишки о нем самого высокого мнения. Они ему цену знают. Образован, хорошо разбирается во всех тонкостях, а проповедь читает – заслушаешься.

– Да, мне нравятся его проповеди. Простые и мужественные.

– Это потому, что он ведет здоровую жизнь на свежем воздухе. Он сильный и тренированный. Атлетический христианин – вот его идеал. Он ведь играл в регби за сборную Англии.

– Неужели?

– Да, был пропфорвардом.

– Правда?

При слове «пропфорвард» я, понятное дело, встрепенулся. Мне и невдомек было, что Растяпа, оказывается, пропфорвард. Ирония судьбы, подумал я. В том смысле, что Планк днем с огнем ищет этого самого форварда и, отчаявшись, уже, кажется, готов отказаться от безнадежных поисков, а я вот мог бы осчастливить его, но наши отношения сложились так, что я лишен возможности это сделать. Огорченный, я в который раз подумал о том, что надо всегда проявлять доброту к любой мелкой сошке, ибо никому не дано знать, когда эта сошка может нам пригодиться.

– Значит, я могу сказать Гарольду, что дело на мази? – спросила Стиффи.

– Прости?

– Я хочу сказать – ты официально объявляешь, что отдаешь Гарольду приход?

– Да-да, конечно, безусловно.

– Ох, дядя Уоткин! Как мне тебя благодарить?

– Не беспокойся, дорогая, все в порядке, – сказал папаша Бассет, обретая еще большее сходство с диккенсовским героем. – А теперь, – продолжал он, снимаясь с якоря и направляясь к двери, – ты, Стефани, и вы, мистер Вустер, должны меня извинить. Надо пойти к Мадлен и…

– …поздравить ее?

– Я хотел сказать – осушить ей слезы.

– Ну, это вряд ли.

– Думаешь, она не в отчаянии?

– Дядя Уоткин, ну какая девушка придет в отчаяние, чудом избавившись от необходимости идти замуж за Гасси Финк-Ноттла?

– Да, правда, истинная правда, – сказал папаша Бассет, выскакивая из комнаты, как полузащитник, который хоть и не научился подавать обратный пас, бегал как страус.

Если у меня возникали сомнения, отбивал ли сэр Уоткин Бассет чечетку, то насчет Стиффи все было яснее ясного. Она совершила грациозный пируэт, и даже самый невнимательный наблюдатель тотчас догадался бы, что, будь у нее сейчас на голове шляпа, а в шляпе розы, она бы принялась осыпать ими все вокруг. Кажется, мне еще не приходилось видеть юную пигалицу в таком восторженном состоянии. Само собой, интересы Растяпы Пинкера были дороги моему сердцу, а потому я отринул свои печали и разделил с ней ее радость. К чему постоянно и неизменно готов Бертрам Вустер, спросите вы, и я вам отвечу – забыть о своих бедах, когда друг празднует счастливый поворот в своей судьбе.

Стиффи говорила без умолку, не давая мне рта раскрыть. Женщины – народ в этом смысле чрезвычайно одаренный. Посмотришь – в чем душа держится, а запросто граммофон переговорит и рассуждает складно и без устали, точно какой-нибудь ротный старшина, словечка не вставишь. Моя тетушка Агата, например, как пустится меня бранить на одном дыхании и без единой запинки, так и не остановится, пока ее изобретательность не иссякнет.

На этот раз Стиффи распространялась на тему о том, какое невероятное счастье привалило прихожанам Растяпы Пинкера, ибо они получат не просто замечательного приходского священника, святого человека, который будет пестовать их души, но еще и такую жену вышеупомянутого священника, какая им и не снилась. Когда она перевела дух, расписав, как будет раздавать суп благочестивым беднякам и нежным голосом справляться об их ревматизме, я наконец смог взять слово. В самый разгар ликования и потирания рук меня посетила одна здравая мысль.

– Согласен с тобой, – сказал я, – действительно все счастливо устроилось, и, вероятно, ты права, считая этот день счастливейшим днем в этом самом радостном году твоей жизни, однако, по-моему, ты кое-что упускаешь из виду, а об этом следовало бы подумать.

– О чем ты? Кажется, я ничего не упустила.

– Я об обещании папаши Бассета.

– Все в ажуре. Чего ты бьешь копытом?

– Будь я на твоем месте, я бы попросил у папаши Бассета письменное обязательство.

Стиффи словно с разбегу налетела на пропфорварда. Выражение восторга у нее на лице уступило место озабоченности, и она, нахмурившись, прикусила нижнюю губу. Очевидно, мои слова дали ей пищу для размышлений.

– Думаешь, дядя Уоткин нас надует?

– Твой дядя Уоткин способен на любую подлость, если на него наедет, – серьезно сказал я. – Ни на грош ему не верю. Где Пинкер?

– Наверное, остался на лужайке.

– Тогда хватай его и тащи сюда, надо заставить папашу Бассета оформить его предложение в письменном виде.

– Слушай, по-моему, ты меня запугиваешь.

– Да нет, просто советую себя обезопасить.

Стиффи снова призадумалась, покусывая нижнюю губу.

– Ладно, – наконец сказала она. – Сбегаю за Гарольдом.

– Не мешало бы прихватить парочку юристов! – добавил я ей вдогонку.

Минут пять я посидел, погруженный в раздумья о своих плачевных делах, а потом вошел Дживс и сказал, что меня просят к телефону.