Дерзость

Боевое крещение

Воскресным утром 22 июня 1941 года я встал позже чем обычно, спешить было некуда. Накануне сдал последний экзамен. Закончен третий курс вечернего факультета Московского авиационного института. Моя мечта стать авиационным инженером близка к осуществлению.

На дворе ярко светило солнце, легкий, теплый ветерок колыхал белые занавески на раскрытых створках окон институтского общежития. В конструкторском бюро завода в последнее время пришлось работать вечерами и в выходные дни, а затем ночи напролет сидеть над учебниками. И вот наконец-то можно и отдохнуть — выехать за город, растянуться на прогретом песке, смотреть в голубое небо, на спокойную гладь воды, побродить босиком по зеленому лугу.

С такими мыслями я включил репродуктор и услышал сообщение институтского радиоузла: "Товарищи, сегодня в 12 часов по радио будет передано важное правительственное сообщение. Митинг состоится во дворе жилых корпусов института. Все на митинг! Товарищи, сегодня в 12 часов..." Меня охватило какое-то тревожное чувство.

Люди собирались группами у дощатой, наскоро сколоченной трибуны. Отовсюду слышалось грозное слово "война". Какая война? С кем? Неужели напала Германия?

Оставалась еще маленькая надежда, что будет передаваться какое-то важное сообщение, но не об этом.

Речь товарища Молотова выслушали в полном молчании. Теперь никаких сомнений не оставалось: ВОЙНА.

Первым на митинге с короткой речью выступил секретарь парткома института. Он убежденно говорил, что война, развязанная фашистами, вскоре закончится полным разгромом немецко-фашистских войск на территории врага.

Так думал не только он один. Так же думал и я, так же думали в те июньские дни и большинство советских людей.

Тогда еще никто не знал, какой она будет неимоверно тяжелой, продолжительной и кровопролитной, эта война.

Детство, юность... Все это казалось теперь таким далеким. Прошлое... К нему невольно возвращалась память.

Родился я в 1920 году под Казанью в деревне Большие Сабы. Отец мой был человеком грамотным, хорошо знал татарский и русский языки. В то время он работал заведующим детским домом, затем стал секретарем волисполкома в деревне Усали Мамадышского уезда.

В 1927 году отца назначили заведующим сельхозотделом Кукморского райисполкома. В сентябре я стал учиться в татарской школе, а следующей осенью отец перевел меня в русскую. Начало учебы было трудным. Русский я знал плохо, на уроках понимал далеко не все, о чем говорила учительница, да к тому же и ребята, мои одноклассники, частенько надо мной посмеивались. Но ни отчуждения, ни пренебрежения к себе я не чувствовал.

Через какое-то время все вошло в свою колею. Учился я старательно и охотно. Меня интересовали все предметы, которые преподавали в школе, и это неудивительно: передо мной раскрывался огромный, дотоле неведомый мне чудесный мир. Да и вне школы было столько нового, интересного. Вот, к примеру, граммофон. Никак не укладывалось в детской голове, что это просто машина. Я был уверен: в коричневом ящике сидят маленькие человечки, поют там и разговаривают. А появление радио? На высоком столбе монтеры укрепили большую черную трубу. Труба захрипела, затем послышалась человеческая речь, и толпа ахнула от удивления. Ну а на смену керосиновым лампам в наши дома вскоре пришло электричество.

Постепенно, с годами, формировалось мое миропонимание. Из книг и рассказов взрослых я понял, насколько мое детство отличается от детства дореволюционной детворы. Я чувствовал на себе то исключительное внимание, которое партия и правительство уделяли обучению и воспитанию детей, и испытывал чувство гордости.

В тринадцать лет я стал увлекаться техникой, сделал педальный автомобиль, затем байдарку, мастерил модели планеров и самолетов, запускал их и вместе с ними в мечтах уносился в небо. Читал много, с особым интересом книги про Степана Разина и Емельяна Пугачева, которые водили свои дружины здесь, на Волге. Бывал не раз на Арском поле под Казанью, где в 1774 году Пугачев вступил в бой за овладение городом с хорошо обученными и вооруженными царскими войсками.

Любил книги о героях гражданской войны, бесстрашных полярных исследователях, об авиаторах, восхищался их мужеством, храбростью, настойчивостью в достижении поставленной цели.

Вышедший в 1934 году роман Николая Островского "Как закалялась сталь" стал моей настольной книгой, а Павка Корчагин — героем, достойным подражания. Меня привлекало в нем его величайшее мужество, источником которого являлась беззаветная преданность своему народу, делу партии, делу революции.

Великолепный фильм "Чапаев" произвел на меня впечатление, которое трудно передать словами. И не только на меня. На этот фильм, я хорошо помню, рабочие и колхозники шли с развернутыми знаменами, транспарантами и портретами легендарного комдива.

В 1937 году я вступил в комсомол, стал ворошиловским стрелком, записался в парашютную школу. По поручению райкома комсомола участвовал в многочисленных рейдах по дальним колхозам района. Нам поручалось ответственное дело: проверять готовность сельскохозяйственной техники к весенним полевым работам.

В конце августа 1938 года, с отличием закончив среднюю школу, я выехал в Москву. Решение принято: поступать в Московский авиационный институт.

Как отличник, без экзаменов, был зачислен на дневное отделение.

Проучился на дневном два года. Вечерами, в выходные дни и в каникулы работал. Было трудно. Поэтому осенью 1940-го перешел на вечернее отделение. Устроился на постоянную работу техником-конструктором конструкторского бюро на один из заводов. Работал с увлечением. Учеба давалась легко, и жить стало легче. Если бы не война...

В конце июня с завода ушел в армию мой однокурсник. Он иногда приезжал в общежитие и однажды под большим секретом рассказал мне, что проходит краткосрочные курсы по подготовке к действиям в тылу врага. Его рассказ меня очень заинтересовал.

— А как попасть в эту школу? — спросил я его.

— Если решил всерьез, то иди в райком комсомола и добивайся направления.

— А как же завод?

— На заводе не смогут тебя задержать. В армии тоже нужны грамотные люди, знающие основы военного дела. Ты учишься в авиационном институте, закончил школу станковых пулеметчиков, умеешь прыгать с парашютом...

По путевке Советского райкома комсомола города Москвы я был направлен на специальную комиссию, перед которой и предстал 10 июля 1941 года. В составе комиссии — ответственные работники ЦК, МК комсомола, представители Генерального штаба Красной Армии. Нетрудно понять мое волнение. Уже немолодой полковник с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке откровенно, по-деловому объясняет, в каких условиях придется воевать.

— В составе небольшой, 15-20 человек, группы вам предстоит действовать в глубоком тылу противника, — говорит он. — Условия боевой деятельности будут весьма необычные. Вы окажетесь предоставлены самим себе. Командование не всегда сможет вам помочь боеприпасами и продуктами. Если считаете эти условия непосильными, можете сразу отказаться. Никто вас в этом не упрекнет...

Передумавших не оказалось.

— В таком случае предлагаем 10 августа в 11.00. прибыть на место сбора. Оттуда вас повезут в часть, — заключил беседу председатель комиссии.

Таким местом сбора для нас, москвичей, был дом на улице Кирова. День стоял теплый, солнечный. Я приехал немного раньше условленного времени, но людей здесь собралось уже много: мои будущие боевые товарищи, провожающие. Среди последних не было отцов и матерей — девчата, мальчишки-подростки. Я обратил внимание на двух молодых ребят в тельняшках и подошел к ним:

— Провожаете?

Один из них с обидой ответил:

— Почему провожаем? Сами идем на фронт.

Это были Сережа Скворцов, его друг и сверстник Коля Захаров — комсомольцы, рабочие парни. Мы разговорились. Оказалось, что родители ничего не знают об их решении идти на фронт, а провожают их заводские девчата и сестренка Коли. Ребята им доверяли: не проболтаются.

Подошли машины. Какой-то час пути — и наша колонна оказалась в одном из тихих мест Подмосковья.

В палаточном городке мы, комсомольцы-добровольцы, — русские и украинцы, белорусы и латыши, литовцы и эстонцы, люди разных национальностей, но единые в своей решимости бороться с фашизмом — готовились к предстоящим действиям в тылу противника. Учились стрелять из автоматов и пистолетов, ползать по-пластунски, водить машину и мотоцикл, ставить мины, разжигать костер. Кроме того, прыгали с парашютом.

Дни и ночи были насыщены учебой, и время летело незаметно. Наступил и последний день занятий. Сразу после завтрака объявили состав нашей группы и командира. Собственно говоря, группа уже давно сложилась. Попросту наш взвод из четырех отделений по десять человек разбили на две группы. Командир взвода и его заместитель стали командирами групп.

Я и мои новые товарищи — москвичи Сережа Скворцов, Коля Захаров, Гриша Квасов со Смоленщины — попали в группу Ивана. Настоящего имени командира мы тогда не знали — не принято было. Это был человек лет тридцати, невысокого роста, звание имел — сержант. Иван принимал участие в боях с белофиннами и освобождении западных областей Украины и Белоруссии, так что за плечами у него имелся некоторый боевой опыт. Грудь сержанта украшала медаль "За отвагу".

Время учебы кончилось. Получаем оружие — кто автомат, кто маузер в деревянной кобуре, кто револьвер или пистолет. Каждому вручается компас. В вещевые мешки, кроме неприкосновенного запаса — мясных консервов, галет и шоколада, — уложили аккуратно завернутую взрывчатку, мины и патроны.

Вечером колонна машин промчалась без остановок через Москву, а ночью мы уже были под Вязьмой. Здесь остановились на два дня. От нас отделили боевые группы, которым предстояло переправиться на ту сторону фронта пешком, а мы, десантники, снова сели в машины и поехали под Юхнов. Здесь несколько суток ждали летной погоды.

И вот 7 сентября наступил ясный, солнечный день. После обеда прибежал в палатку нарочный и сообщил, что сегодня вылет — не расходиться. Командир группы приказал еще раз проверить и почистить оружие, а затем хорошенько отдохнуть. Но поспать не пришлось: вскоре его и меня вызвали в штаб.

— К вылету готовы? — спросил капитан, представитель штаба.

— Так точно, готовы, товарищ капитан! — ответил Иван.

— Читайте, — он подал нам листок бумаги, на котором был отпечатан текст боевого задания.

— Все ясно?

— Так точно!

Пригласив нас к столу, капитан развернул карту и показал район десантирования Потом аккуратно сложил ее и передал сержанту.

— А теперь о том, что не написано в боевом приказе, — продолжил капитан. В своей работе опирайтесь на местных жителей, но будьте осторожны, доверяться можно не всем. После выполнения задания выходите через линию фронта. При благоприятных условиях, наличии боеприпасов можно оставаться до освобождения района нашими войсками. Вылетаете в полночь...

Вернувшись в свою палатку, Иван приказал собрать группу, развернул карту и показал всем место десантирования. На карте четко выделялась лесная поляна. Условились, что будем собираться по трехкратному хлопку в ладоши или трем ударам по дереву.

Ну вот и все. Скоро полетим. Настроение бодрое.

Наконец-то идем на дело. "Неважно, что никто из нас, кроме командира, не нюхал пороха, научимся воевать!" — так думал каждый. Не понимал я тогда, как трудно будет освоить эту науку.

"Запевай, ребята", — подает команду Иван. Запевает Гриша Квасов, голос у него мягкий, бархатистый, знает он множество песен, любит и умеет их петь.

Гриша начинает:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой...

Ребята подхватывают... Придется ли еще когда-нибудь вот так собраться всем? Неизвестно. Война ведь — не загородная прогулка...

Темной ночью, покачиваясь на ухабах и рытвинах, разбрызгивая сентябрьские ручейки и лужицы, наша полуторка шла по проселку к аэродрому. Фары зашторены, дорога еле видна. Над аэродромом столбы света — это шарят по небу лучи прожекторов. Вот один из них лег на машину, ослепил нас и снова ушел вверх.

Стало немного тревожно.

Машина прошла мимо ангаров и остановилась возле какого-то барака. Рядом штабелями сложены полутонные бомбы. Зашли в помещение. Инструкторы надели на нас парашюты, подогнали и застегнули лямки. Вещевой мешок непривычно лег на грудь. Автомат пришлось повесить на плечо и привязать к лямкам вещмешка. На брезентовом поясе — запасной диск к автомату, фляга, маузер, финка. В карманах куртки — "лимонки". Табак и спички в самом укромном месте — во внутреннем кармане пиджака, там же капсюли-детонаторы для мин и запалы для гранат.

Отяжелевшие от непомерного груза, с трудом переводя дыхание от туго стягивающих лямок, в ожидании посадки на самолет устраиваемся полулежа на штабелях авиабомб.

Поблескивая голубоватым пламенем выхлопных труб, подруливает бомбардировщик ТБ-3. Приказывают погружаться. Вслед за командиром один за другим по шаткому трапу поднимаемся в самолет. Размещаемся кто рядом с кабиной штурмана, кто в проходе. Нас на этом самолете десять человек — остальные десять летят на другой машине.

Большая пробежка, еле уловимый последний толчок — и самолет, оторвавшись от земли, медленно набирает высоту, делает круг над аэродромом и берет курс на запад, на Смоленщину, где над Духовщинским районом нам предстоит выбрасываться с парашютом.

Смотрю в иллюминатор. Картина завораживает. Далеко-далеко внизу то блеснет серебром извилистая речушка, то пронесется случайный костер, то — и не успеешь разглядеть — промелькнет освещенная лунным светом темная деревушка.

На линии фронта вражеские прожекторы нащупывают самолет, трассирующие пули прошивают алюминиевую обшивку. Мы все сосредоточенно молчим. Тяжелая машина, взревев моторами, карабкается вверх, оставляя под собой пышные клубы облаков.

Наконец трассы пуль и разрывы зенитных снарядов остаются позади. Мы за линией фронта. Вскоре подается команда: "Приготовиться!" С трудом разгибая затекшие ноги, стуча зубами от холода, я вслед за Гришей Квасовым протискиваюсь к левому бомболюку. Створки его открыты. Через этот люк нам прыгать. Разговаривать не хочется. Проходит еще несколько минут ожидания. Каждый в это время, наверное, как и я, с тревогой думает о том, что же его ждет впереди. А позади — позади только начало жизни.

Уходя в армию, я знал, на что иду: придется летать, прыгать с парашютом, переходить линию фронта пешком, выполнять опасные и сложные задания в тылу противника. Но одно дело — знать, на что идешь, и совсем другое — когда эта служба становится реальностью, твоей судьбой, начиная с того момента, как ты надел парашют и поднялся в самолет.

"Сумею ли вынести все, что ляжет на мои плечи, оправдаю ли звание комсомольца?" — вот о чем думал я в последнюю минуту перед прыжком. Думал и о том, раскроется ли парашют, как произойдет приземление? Ведь это не учебный прыжок над своим аэродромом — там, внизу, враг.

В районе выброски облака рассеялись. Самолет сбавил скорость и начал снижаться. Звучит команда:

— Пошел!

Вслед за Квасовым бросаюсь вниз. Рывок — и наступила необычная тишина, стало почему-то теплее. В правой руке с силой зажатое вытяжное кольцо. Не успел еще разглядеть ни одного парашюта своих товарищей, как меня вместе с подвесной системой начало крутить то в одну, то в другую сторону. Едва успел остановить вращение, свести ноги и согнуть их в коленях, как оказался на земле.

Пытаюсь отстегнуть лямки парашюта, ничего не получается: кисти рук окоченели. С лихорадочной поспешностью, с помощью финки, отрезал лямки, вырыл ямку, спрятал парашют, замаскировал его травой, опавшими листьями. Закинув вещевой мешок за спину, беру на изготовку автомат и подаю условный сигнал три удара по ложе автомата, через короткий интервал еще три, и так несколько раз. Прислушиваюсь — никто не отвечает. Снова и снова подаю сигнал, но ответа все нет и нет. "Где же ребята? — с тревогой думаю я. — Прыгнули недружно или сильно разбросало?" В душу начала закрадываться тревога. Всю ночь я искал своих товарищей, изредка подавал условные сигналы, но так никого и не встретил.

Стало светать. Двигаться полем в это время опасно, да и надежда, что встречусь с товарищами, удерживает на месте. Решил притаиться в кустарнике. Теперь все мои мысли об одном: заметили фашисты десант или нет? Если заметили, будут искать.

То с одной, то с другой стороны доносятся глухие звуки автоматных очередей или одиночных выстрелов. Возможно, немцы прочесывают местность. Вдруг впереди, справа от меня, отчетливо послышалось позвякивание металла. Неужели фашисты?.. Гитлеровцы, одетые в серо-зеленые мундиры, с ранцами за спиной и со "шмайссерами" на изготовку проходят гуськом совсем рядом. Я, затаив дыхание, крепко сжимаю в руках автомат. К счастью, никто из немцев не взглянул в мою сторону. Хорошо, что не стал взводить автомат — щелчок они бы, наверное, услышали.

Вытер рукавом со лба холодный пот, задумался — неприятное начало. Что же дальше-то будет, ведь впереди еще целый день.

Вот где-то сзади застучали топоры, заскрипели тачки. Скрываясь в редком кустарнике, ползком подбираюсь поближе к этому месту. Теперь уже слышны резкие, повелительные команды. Приподнимаюсь и вижу большую группу людей, ремонтирующих дорогу под охраной немецких солдат.

"Здесь искать не станут, — подумал я, — а вечером надо уходить. Только бы дождаться темноты".

Всю ночь я ходил спиралями вокруг места приземления, часто останавливался, внимательно прислушивался, но никаких следов пребывания бойцов нашей группы ни в кустах, ни в поле я так и не обнаружил. Странным мне показалось и то, что сбросили нас не над лесной поляной, как должны были, а почти на открытом месте. Неужели ошиблись?

Следующее утро застало меня в зарослях малинника. Лучшего укрытия не оказалось. Пришлось забраться в самую гущу и залечь. Отсюда мне кое-что было видно, а меня вряд ли кто мог заметить. Развязал вещевой мешок и без всякого аппетита поел немного мясных консервов с галетами.

Очень хотелось пить, но фляга была пуста: нигде на своем пути я не встретил ни речушки, ни озерца, ни даже лужицы — здесь в эти дни не было дождей.

В полдень на проселочной дороге появился вражеский кавалерийский патруль. Четверо конников в черных мундирах объехали справа и слева мое убежище и остановились в десяти шагах от меня. Они негромко о чем-то разговаривали. Из обрывков доносившегося до меня разговора я понял, что ищут русских парашютистов. Но страха, как накануне, уже не было — лишь учащенно билось сердце и стучало в висках. Это я был в выгодном положении, держал их на мушке и в любой момент, если бы это потребовалось, мог открыть огонь. Однако все закончилось благополучно — враги медленно, не оборачиваясь, поехали дальше.

Наступили долгожданные сумерки. "Надо найти лесной район, только там можно встретить своих товарищей и партизан", — решил я и двинулся на северо-восток. Перед рассветом остановился в заросшем кустарником овраге. Когда совсем рассвело, увидел, что кустарник, который в потемках казался густым и поэтому надежным укрытием, оказался мелким и редким. И все же это лучше, чем оказаться на виду, в открытом поле.

Послышалось урчание машин, оно все нарастало, донесся лязг металла, рев двигателей. Вот она, немецкая техника! Двухосные и трехосные машины, машины на гусеничном ходу, крытые брезентом и открытые, с солдатами и грузом; огромные, тупорылые танки, мотоциклы с пулеметами в колясках... А рядом, по-видимому, аэродром — слышен рев стартующих самолетов. Сопровождаемые тяжелым, прерывистым гулом, они летят на восток — то ли к фронту, то ли дальше, к Москве, где я еще совсем недавно охранял от зажигательных бомб свой завод или укрывался в душных вестибюлях метро.

Что я смогу сделать один, чем сумею помешать врагу? Впрочем, один ты или в группе, перед тобой поставлена четкая задача: всеми силами и средствами мешать продвижению вражеских войск — минировать дороги, нарушать телефонную связь. Помимо этого, необходимо было вести разведку.

У меня в вещевом мешке пять килограммов тола, несколько противопехотных мин, а рядом дорога, по которой беспрестанно движутся вражеские войска. Значит, можно приступать к делу. С наступлением темноты движение на дороге уменьшилось. Лишь изредка проезжали небольшие колонны машин, которые шли почти вплотную друг к другу, словно опасаясь заблудиться.

Я вышел к дороге. Телеграфные струны-провода не пели своей привычной песни. Оборванные, они в беспорядке свисали со столбов, и их перепутанные спирали тускло поблескивали при лунном свете. Устроившись под кустом, я извлек из вещевого мешка желтые, точно куски хозяйственного мыла, бруски тола. Их надо плотно связать, как нас учили. Но шпагат остался в вещевом мешке Гриши Квасова. Как же быть? Чем связать бруски? Телеграфным проводом? Нет, не годится — очень жесткий. Так у меня же есть запасные портянки! Из них можно сделать великолепный шнур.

С треском рвется крепкое льняное полотно. В тишине этот звук, наверное, разносится далеко. Если поблизости есть охрана, она себя обнаружит. Пока тихо. И все-таки на обочину дороги, взрыхленную гусеницами танков, выхожу с опаской, нагнувшись и оглядываясь по сторонам. Иду вдоль дороги, ищу выбоину поглубже. Нашел. Финкой расширил и углубил ее, а в образовавшуюся нишу заложил фугас и сверху поставил противопехотную мину. Теперь надо хорошенько замаскировать это место — подсыпать земли. Сердце бешено колотится, момент опасный: нечаянно нажал на крышку мины — и конец.

Ну, вот и все. Может, еще одну? Нет, не стоит. Взорвется одна, станут искать другую — жалко, если найдут.

Надев вещмешок и перебросив за плечо автомат, ухожу в сторону от дороги. Но как только послышался шум машин, не смог удержаться, залег и стал наблюдать. Вот машины подошли уже совсем близко. Неужели не сработала мина? И в этот миг сверкнуло ослепительное пламя, раздался взрыв. Большой трехосный грузовик загорелся, свалился в кювет. Есть! Боевой счет открыт. С трудом сдерживаю волнение. Теперь надо уходить!

Страшно хочется пить. Хоть бы пошел дождь! Словно вняв моим мольбам, набежали тучи и стал накрапывать по-осеннему мелкий и холодный дождичек. Первой мыслью было расстелить плащ-палатку и набрать воды, но тут же подумал, а каково будет потом, в мокрой одежде? Надо немного потерпеть, скоро воды будет в избытке. А пока, подставив ладони, собираю капли дождя, пытаюсь утолить нестерпимую жажду.

Через полчаса вышел на просеку. В глубокую колею уже натекла вода. Нагнулся, напился, наполнил флягу. Прошел немного — и осушил ее до дна. Затем еще одну. Только когда выпил половину третьей фляги, почувствовал, что вода пахнет прелью.

Еще два дня и две ночи без сна и отдыха искал я своих товарищей, петляя по окрестным полям и перелескам, но леса, настоящего леса, где можно было найти их или партизан, на моем пути не попадалось.

"Они, возможно, совсем близко, — думал я, — и уже выполняют задание: минируют дороги, устраивают засады, обстреливают вражеские колонны, уничтожают связь... Но ребята, пусть даже и по очереди, отдыхают. А я один. И нет мне ни бодрящего сна, ни минуты отдыха". Засыпаю на ходу и даже сны вижу: шагают со мной рядом мои друзья. С радостью очень истосковавшегося человека называю их имена, но стоило споткнуться на неровностях ночного пути без дорог, как я просыпался и друзья исчезали.

Прошла неделя. Утро очередного дня застало меня в небольшом овраге. Укрывшись плащ-палаткой, украдкой докуривая остатки махорки и боясь заснуть хотя бы на минуту, я лежал на откосе и прислушивался. На плоском травянистом дне оврага мальчишки пасли лошадей. До вечера еще далеко. Надо набраться терпения, нельзя раньше времени обнаруживать себя. Но усталость все же взяла свое, и я заснул. Разбудила меня родная советская песня, ее звонкими голосами пели мальчишки-пастухи. Много раз и раньше слышал я эту песню, но сейчас она звучала на земле, занятой врагом, и это наполнило меня необычайной радостью.

Если завтра война, если завтра в поход,

Если черные силы нагрянут...

Песня лилась и лилась в туманной сумеречной дымке, и мне верилось, что ребята, которые поют такую песню, непременно помогут мне. Я сбросил с себя плащ-палатку, спустился к ним, поздоровался, спросил, из какой они деревни, много ли там немцев. Я стоял перед ними опухший, обросший, ребята — одни с любопытством, другие с испугом — смотрели на меня.

— А вы кто, дяденька, десантник, да? — отважился спросить один из мальчишек.

— Откуда ты взял? — ответил я вопросом на вопрос.

— А нас не обманешь, автоматы и маузеры только у десантников. Это вы устроили засаду возле Мамошки?

— Нет, ребята, там меня не было. — Я бросил взгляд на свои темно-синие гражданские брюки, заправленные в яловые сапоги, длинную ватную куртку защитного цвета и понял, что там, возле Мамошки, могли быть только мои товарищи. Ведь все мы были одеты одинаково. — А когда это было?

— Два дня назад. Фрицев много побили, ну и страху нагнали на них, конечно.

— А вы, ребята, не знаете, где сейчас десантники? — с отчаянием и в то же время с надеждой спросил я.

— Где нам знать! — Они рассмеялись: что, мол, спрашиваешь, сам прекрасно знаешь — и бросились к лошадям.

У меня все похолодело внутри — вот уедут, и оборвется последняя ниточка.

— Подождите, ребята, — попросил я. — У меня вот курево вышло, да и поесть нечего! Может, чего раздобудете?

— Принесем! — И ускакали.

На всякий случай я прошел немного вниз и расположился на склоне оврага напротив деревни. Где же теперь мои товарищи? Надо расспросить ребят получше, они народ дотошный, может, и знают, да не решились сразу сказать.

Прошло, наверное, около получаса. На окраине села раздались крики, прозвучало несколько винтовочных выстрелов, затем все стихло. Положив перед собой вещевой мешок, я раскрыл последнюю, начатую уже банку мясных консервов, извлек из нее несколько галет и неторопливо начал жевать.

Когда некоторое время спустя я поднял голову, то на противоположной стороне оврага увидел цепь вражеских солдат. Это было так неожиданно, что я успел схватить только автомат (хорошо, хоть гранаты остались в карманах) и медленно начал пятиться назад в кустарник, с ужасом думая о том, что сейчас грянет залп, и все будет кончено. Погибнуть вот так, не успев еще ничего сделать!..

Цепь немцев молча двигалась вперед. Но почему они не стреляют? Ведь ясно, что меня заметили. Вот и кустарник слева от меня зашевелился, заблестели каски немецких солдат. "Окружают, хотят взять живьем!" — пронеслось в голове. Мгновенно взвел автомат и дал короткую очередь, один из немцев упал. Началась перестрелка.

Стреляя теперь почти вкруговую, чтобы не дать фашистам подняться, перебегая от куста к кусту, я выбрался из вражеского полукольца и оказался в высоком густом коноплянике. Немцы почему-то прекратили стрельбу. Меня охватила радость: "Жив, невредим, выдержал первый бой! Жаль только, что оставил вещмешок с боеприпасами и продуктами. Может, немцы его не заметили", — подумал я, но заставить себя вернуться к месту недавнего боя не смог — страшно было.

Когда я вышел к краю оврага, то на светлом еще фоне неба отчетливо увидел силуэты вражеских солдат. Они несли на носилках троих убитых или раненых.

Я не опасался, что меня станут искать среди ночи, тревожила лишь мысль, почему вместо ребят, которых ждал, которым поверил, пришли немцы? Немного подождав, вышел на тропинку, которая вела к деревне. И тут, на тропе, вскоре обнаружил труп белоголового мальчишки. Через плечо его была перекинута холщовая сумка с хлебом и завернутым в газету самосадом. Я осторожно снял сумку, поцеловал мальчика, накрыл ему лицо своей пилоткой и побрел дальше, не оглядываясь. Прости, братишка, что так получилось, я тебя никогда не забуду...

Забыв про усталость, разгоряченный и взволнованный, я шел эту ночь, обходя, как всегда, селения, занятые врагом, отрезая большие куски телефонного кабеля, поднятого на шестах или проложенного прямо по земле.

Когда возбуждение от недавней стычки с врагом улеглось, усталость снова навалилась на меня. Порою я просто падал от изнеможения на холодную землю, лежал какое-то время неподвижно, но снова и снова заставлял себя подниматься и двигаться на восток все дальше и дальше, все еще не теряя надежды найти лесной массив, а там — своих товарищей или партизан.

Прошел еще один день. Я очутился на берегу маленькой речушки, как обычно, осмотрелся и прислушался. Наверху, за оврагом, очевидно, проходила большая дорога — оттуда доносились обрывки немецких фраз, громкие команды, шум машин. Напившись воды, с трудом поднялся по крутому берегу и, укрывшись плащ-палаткой, залег у дороги. Наблюдая за бесперебойным движением вражеских машин, старался запомнить их опознавательные знаки и количество.

По ту сторону дороги простиралось голое поле Рожь убрана, стоит в копешках. К исходу дня движение на дороге почти прекратилось. Но я все-таки решил дождаться сумерек, прежде чем выйти на открытое место. Спустился метров пять вниз по оврагу, устроился в ямке, накрылся плащ-палаткой и чуть было не задремал.

Когда собрался продолжить свой путь, наверху остановился обоз. Слышу играют на губной гармошке. "Весело воюют фашисты", — подумал я. Вижу, они распрягли лошадей и повели их по крутой тропинке к реке в каких-нибудь двадцати метрах от меня.

Положив оружие, немцы напоили коней и, скинув мундиры, стали умываться. Меня они не видят, не знают, какая опасность нависла над ними. Я же не могу, не имею права пройти мимо них. Это солдаты фашистской армии, это враги, их нужно уничтожать при всяком удобном случае. Только вот лошадей жалко.

Осторожно извлек из карманов две гранаты, отогнул усики чек и, когда фашисты стали одеваться, дернув кольцо, бросил "лимонку", за ней вторую... Как только раздались взрывы и уцелевшие немцы попытались взяться за оружие, дал по ним несколько очередей из автомата. Пустой диск покатился по склону оврага. Затем пересек дорогу и быстро зашагал по полю.

Позади слышались выстрелы, но погони не было.

Сгустившиеся сумерки укрыли меня...

Шел всю ночь. На рассвете опять начал моросить мелкий дождик. Слева от меня какое-то село. Туда гитлеровцы буксировали подбитые танки и машины. Справа на пригорке, метрах в трехстах, стояли зенитные орудия. Стояли открытые, безо всякой маскировки. Авиацию бы сюда.

А что мог сделать я? Лишь пересчитать орудия и запомнить место.

Иду лугом. Но здесь нет и копешки сена, укрыться негде, и лишь далеко впереди вырисовывается какое-то строение. Удастся ли дойти до него, не заметят ли зенитчики? Хорошо, что идет дождь, артиллеристы, наверное, сидят в землянках. На всякий случай снимаю плащ-палатку, заворачиваю в нее автомат. Беру сверток под мышку и иду не спеша, не оглядываясь, чтобы не вызвать подозрений. Строение оказалось полуразрушенной баней, стоящей у самой воды. Кругом ни кустика, река широкая, полноводная. Я был уверен: меня все-таки заметили. Жаль, что мало успел сделать: взорвал машину, уничтожил несколько фрицев. Что ж, многие, возможно, не успели и этого.

Жду немцев. Лихорадочно думаю, как поступить. Может быть, воспользоваться данной мне легендой: бежал из Смоленской тюрьмы? Если так, то необходимо спрятать оружие, верхнюю одежду, обувь, то есть военное обмундирование. Что касается костюма, он стандартный и не должен вызвать подозрений: волосы у меня длинные, значит, не красноармеец, выгляжу после нескольких бессонных ночей гораздо старше своих лет.

И вот — фашисты. Первое, что спросят — это документы. Никаких документов у меня, разумеется, нет. Отвечу, что сбежал из тюрьмы. Какая она, кто начальник — отвечу и на этот вопрос. Поверят и отпустят или продолжат допрос?

— Где взял костюм?

— Снял с убитого.

Однако на нем нет ни одной дырочки, костюм хотя и мятый, но совсем еще новый. Обратят внимание на ноги — они без единой царапины, и усомнятся, что шел босиком. Начнут искать оружие, обмундирование. Найдут и спросят:

— Командир, комиссар?

В лучшем случае расстреляют, но вероятнее всего отправят в гестапо, начнут пытать. Если кто-либо из десантников был убит или взят в плен, вспомнят, во что тот был одет, и догадаются, что десантник. Тогда начнется самое страшное:

— Кто послал, когда, с каким заданием?

Это будет уже конец. Стало быть, остается только один достойный выход принять бой.

Полулежа, я расположился у маленького пустого оконного проема, положил рядом автомат, гранату и приготовился достойно встретить врага.

Прошло, наверное, не менее двух часов. По-прежнему моросил мелкий дождь. Лежать без движения стало холодно. Встал. Чтобы согреться, сделал несколько приседаний и увидел, как группа немцев двигается вниз по косогору. Шли в мою сторону, не спеша и громко разговаривая. Сквозь пелену дождя можно было разглядеть их черные мокрые плащи и выглядывавшие из-под них дула автоматов. Четверо... Не так уж и много. Не надо только нервничать. — пусть подойдут поближе.

Расстояние между нами пятьдесят-шестьдесят метров. Еще несколько секунд и я нажму на спусковой крючок. Но немцы взяли правее, стали удаляться в сторону реки. Значит, не заметили враги, как я шел и где спрятался, значит, спасен.

Меня, как это обычно бывает после пережитой опасности, охватило чувство огромной радости — радости бытия. Однако напряжение, в котором я находился в эти часы, и особенно в последние минуты, было так велико, что теперь, когда беда миновала, меня стало трясти как в ознобе, по щекам поползли слезы.

Выходит, судьба такая: жить.

Наконец сгустились вечерние сумерки. Можно уходить. Снова иду лугом, потом заболоченной поймой реки. Река кажется бездонной, а вода густой и черной, как деготь. От одной мысли, что придется переходить вброд, по телу забегали мурашки — и без того я сильно продрог. Лучше уж уклониться от курса — лишь бы не лезть в воду. Долго шел вдоль берега в поиске переправы. Наконец на окраине какой-то притихшей деревушки вышел к небольшому низенькому мосту. Долго всматривался в темноту и прислушивался, но было тихо. Опять начал накрапывать мелкий дождь. Осторожно ступая по мокрому и грязному настилу моста, перешел на другую сторону реки и вышел на дорогу. По ней, очевидно, совсем недавно прошла немецкая танковая колонна: на дороге и возле нее были видны размытые следы гусениц. А дождь все сыпал и сыпал. Промокли насквозь и плащ-палатка, и ватная куртка, и пиджак.

На рассвете по следам танков вышел к немецкому лагерю. Здесь совсем недавно стояли танкисты. В шалашах, собранных из березовых жердей и накрытых еловым лапником, сухо и еще не выветрился запах немецких сигарет. Пустые консервные банки аккуратно сложены, но всюду валяются газеты, вырванные журнальные страницы, надорванные конверты, листовки на русском языке. Листовки эти объявляли о скором взятии Москвы, о непобедимости немецкой армии. Они служили и пропуском для сдающихся в плен.

Я был очень голоден, однако, обыскав все шалаши, не нашел ничего съестного. Кое-какие крохи табака у меня еще оставались в кисете, а огня не было. После долгих поисков я все-таки нашел кем-то оброненную коробку спичек. Она была насквозь пропитана влагой. Высушив кусочек терки и несколько спичек на своем теле, я с большим удовольствием покурил и, зарывшись в соломенную подстилку шалаша, на какое-то время забылся. Подняться заставил холод. Прямо возле шалаша впервые развел небольшой костер и стал сушить одежду. С трудом натянув на опухшие ноги еще сырые сапоги, почувствовал благодатное тепло, расстелил сухую плащ-палатку и заснул у догорающего костра. И приснилось мне, что сижу я дома за столом, а мама наливает в тарелку ароматный горячий суп с бараниной и домашней лапшой. Неторопливо подношу ко рту ложку, но есть не могу. Горячая жидкость обжигает потрескавшиеся губы, а тут еще кто-то трясет меня за плечо, еле удерживаю ложку. Проснулся и увидел склонившуюся надо мной пожилую женщину.

— Что это ты, сынок, разоспался-то, немцы ж рядом.

Какое-то время я смотрел на нее, ничего не понимая, затем рванулся, чтобы встать, но женщина удержала меня.

— Ты погоди, не спеши. Немцы-то сейчас ушли в деревню, обедают.

— Откуда вы, мамаша? — спросил я и с ужасом подумал, как неосмотрительно поступил. Ведь так же вот и немцы могли наткнуться на меня.

— Я здешняя, из соседней деревни, а ты-то кто будешь?

— Иду из окружения, — ответил я и невольно глянул на узелок, который лежал в корзине с грибами.

— Да ты небось голодный, а я-то... — Женщина быстро развязала платок, достала большой ломоть хлеба, кусочек порыжевшего сала и, пока я торопливо жевал, не спеша рассказывала:

— Председателя нашего расстреляли и семью ею — тоже. Кого из партийцев да комсомольцев поймали — уничтожили. Лютуют, супостаты, ой как лютуют. И мои два сынка, как и ты, на войне. Служили на западной. Может быть, тоже скитаются где или уж сложили свои головушки...

— Что поделать, такая нам судьба выпала, а глядишь, и вернутся твои сыновья, всех-то не побьют.

— Силен больно немец-то. Вчера, почитай, весь день шли фашистские танки и дорогой, и полем, и через деревню. Много их... Говорят, у Ярцева стояли наши, да теперь опять отойдут...

— А далеко ли до Ярцева? — спросил я.

— Да верст тридцать с гаком будет, — ответила женщина и тяжело вздохнула. — Ох, горе, горе... Однако мне пора к молотилке, слышишь, там уж немцы шумят. Хлеб заставляют молотить, а нам есть нечего, колоски в поле собираем. А хлеб увозят, до последнего зернышка.

— Скажи, мать, а партизаны в село не заходят?

— Нет, не слыхала, сынок, не видала. Прощай, доброго тебе пути, сердешный.

— Прощай, мать. Спасибо тебе за хлеб да за доброе слово!

В поле и в самом деле запустили трактор, начала работать молотилка. Человек двадцать женщин подавали в нее снопы, веяли зерно. Немцы присматривали за женщинами, покрикивали на них, иные копошились возле машин. Вечером все ушли. Я осторожно подошел к току, рассмотрел машины. Молотилка наша советская и трактор тоже наш — ХТЗ.

Рядом с трактором стояли бочки с керосином и ведро. С трудом отвернув пробку, налил ведро керосина и вылил его на трактор, второе и третье — на молотилку. Чиркнул спичкой, машины вспыхнули, и долго еще яркое пламя освещало мой путь.

Что же делать дальше, как поступить? Искать своих товарищей, партизан? Или воевать одному?

Повоюешь тут, как же — патронов всего полдиска, мин нет, взрывчатки тоже. Что мог, я уже сделал. Что еще? Стоп! Ведь в задание нашей группы входит и разведка. Необходимо как можно быстрее сообщить командованию, где расположены обнаруженные мною зенитные батареи, аэродром, откуда движется к фронту большая колонна вражеских танков. Итак, решено — немедленно через линию фронта к своим. Подстегиваемый этими мыслями, я принялся было бежать, да где там вскоре выдохся, упал на стерню и долго не мог отдышаться.

Двинулся по следу танков, они вели на восток. Шел уже вторую ночь по этим следам. Иногда меня нагоняли обозы или колонны вражеских пехотинцев, тогда я углублялся в лесную чащу и шел параллельным курсом.

Однажды, свернув с дороги, очутился в болоте. Впереди, слева и справа, остановились на отдых какие-то немецкие части. Слышалось ржание коней, лязг гусениц. Но вот все стихло. Стараясь не шуметь, осторожно переставляю ноги, иду от дерева к дереву. И вдруг, потеряв опору, с шумом падаю в канаву, наполненную водой. Немцы, наверное, услышали. В небо взвились ракеты, выхватив из темноты то, что я не видел до сих пор — десятки танков. Я притаился, а затем, когда ракеты погасли, вдоль канавы вошел в лес. Тьма непроглядная. Идти трудно, мешает мокрая одежда. Спотыкаясь о валежник, корневища деревьев, продираясь через густые заросли папоротника, ухожу все дальше и дальше на восток.

Вот уже слышны раскаты орудийных залпов, стало быть, близко линия фронта. На рассвете вышел на небольшую поляну и наткнулся на немецкие артпозиции. Немцы меня заметили. "Эх, как же меня угораздило!" — успел подумать я. "Эй, рус, иди сюда", — крикнул один из фашистов. В ответ я дал очередь из автомата и стал отходить в глубь леса. Гитлеровцы, прячась за стволами деревьев, некоторое время преследовали меня, но вскоре отстали. Лесом, конечно, можно было идти не только ночью, но и днем, однако надо быть осторожнее и там. В диске автомата у меня оставалось всего несколько патронов, к ним — одна обойма к маузеру и единственная "лимонка". Теперь любая встреча с немцами грозила окончиться плачевно. Голодный, усталый, снова пошел по следу танковой колонны. Теперь только он помогал мне держать правильное направление — компас разбила вражеская пуля.

Под утро я неожиданно оказался рядом с немецким лагерем. Двигаться дальше невозможно — могут заметить. Выбрал поваленную взрывом снаряда большую ель, забрался под ее густые ветви, прижался к стволу и стал наблюдать. Вражеские солдаты, видно, тоже продрогли за ночь и бродили по лесу, обламывая сухие еловые сучья и собирая валежник для костров.

Меня трясло от холода, чертовски хотелось курить... С трудом сдерживая кашель, крепко сжал рукоятку маузера, рядом положил гранату с отогнутыми усиками чеки. Иногда немцы подходили совсем близко, казалось, что мы смотрим друг другу в глаза. К счастью, обошлось, не заметили. Дождавшись темноты, вышел из укрытия, с трудом размял онемевшие ноги и стал выходить из немецкого расположения. Впереди костров не видно — значит, выбрался за пределы лагеря. И надо же тому случиться: из-за кустов, поддерживая штаны, выскочил немец! Увидев меня, он пронзительно закричал и побежал к своим. Раздалось несколько винтовочных выстрелов, затем все стихло.

Через некоторое время я услышал приближающийся собачий лай. Что делать? Хорошо еще, что в кисете осталась табачная пыль. Посыпая время от времени этой пылью свой след, я, как мне казалось, сумел уйти от погони. А может, погони и не было!

Уже глубокой ночью вышел из леса на разбитую проселочную дорогу, которая петляла в кустарнике. Набрел на обгоревший немецкий танк. Продолжая двигаться по дороге, обнаружил телефонный кабель, который был перекинут через нее на шестах. Режу. Стоит тревожная тишина. Иногда в разрывах облаков появляется луна, освещая скупым светом мокрую дорогу и кустарник. Я уже готов был поверить, что выбрался по крайней мере на нейтральную полосу, и тут снова наткнулся на кабель. Что-то не то. Слева слышу ненавистную чужую речь, останавливаюсь и всматриваюсь в ту сторону, откуда она доносится. В этот момент кто-то дотронулся до моего плеча. Я вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел перед собой немецкого солдата. Карабин у него висел за плечом. Гитлеровец не подозревал, что имеет дело с вооруженным человеком. Не снимая правой руки с ремня карабина, он спокойным тоном произнес:

— Комм мит мир[1], — и кивнул в сторону. Там вдали мелькнул яркий свет и тотчас же погас. Наверное, открылась и закрылась дверь какого-то строения.

У меня не было времени для размышлений. Я мог бы убить немца выстрелом из маузера, мог бы побежать от него куда попало, но я выхватил финку и ударил его наотмашь в грудь. Это произошло как-то само собой. Обмякшее тело бесшумно упало на траву.

Снова слышу приглушенный чужой говор. Догадываюсь, что немцы сидят в окопах, а рядом находятся маленькие землянки.

Голод, холод, бессонные дни и ночи, нервное напряжение довели меня до крайнего изнурения. Спрятав труп немца в одну из землянок, я с трудом втиснулся в другую и лег на соломенную подстилку, загородив ногами вход. Почти сразу же задремал, впав в какое-то забытье. Все стало вдруг совершенно безразличным.

Очнулся от пулеметной стрельбы и не сразу понял, где нахожусь. Вылез из землянки. Занимался туманный рассвет. То тут, то там в небо взвивались ракеты, слева и справа стучали вражеские пулеметы. Вскоре открыли огонь наши минометчики. Первые мины упали совсем недалеко от меня, а затем стали ложиться все дальше и дальше от немецких позиций, но клубы дыма и пыли еще висели в воздухе. Проскочить бы какие-нибудь сто метров, последние сто метров — и все!

Я встал и, низко пригибаясь к земле, побежал. Засвистели пули, но ложиться было нельзя, фашисты пристреляются и подняться уже не дадут. Зигзагами бегу дальше. Что это? Трупы — наших и немцев. Падаю на землю возле них. Больше нет сил. Мины еще рвутся где-то впереди меня, а здесь уже пыль улеглась, и лишь пелена тумана отделяет меня от противника.

У одного из наших погибших бойцов я взял винтовку, распорол финкой его вещмешок, извлек оттуда краюху подмоченного хлеба и, согнувшись, побежал вниз по косогору. Отдышавшись, стал отламывать большие куски хлеба и жадно глотать их. Подавился. Из маленькой речушки, не обращая внимания на вздувшиеся трупы лошадей, напился воды и побрел оврагом дальше.

Вскоре стали попадаться патронные ящики с надписями на русском языке, пустые спичечные коробки "Гигант", гильзы от "трехлинейки". Я понял, что нахожусь на нейтральной полосе.

Где-то недалеко наши, надо спешить, надо предупредить их: немецкие танки рядом, вот-вот нанесут удар. Но где взять силы. С большим трудом, с частыми остановками я поднялся на крутую западную сторону глубокого оврага и увидел то, что так хотел увидеть — родные серые шинели и звезды на пилотках.

Радость моя была так велика, что я бросился обнимать первого встретившегося мне бойца, а тот, хотя и опешил немного от неожиданности, но сразу же предложил мне идти в штаб батальона. Там от радости и волнения я долго не мог произнести ни слова — к горлу подкатил тяжелый ком. Затем кое-как взяв себя в руки, стал торопливо объяснять комбату, кто я, откуда, с чем иду. Комбат только усмехнулся. "Не верит", — подумал я. Комбат вызвал конвой и приказал доставить меня в штаб полка, крикнув вдогонку: "Там разберутся!"

Навстречу поднималось багровое солнце, оно еще не грело, только слепило, внизу справа, на заливных лугах реки Вопь, трупы. Много трупов.

— Кто там? — спросил я.

— Немецкие парашютисты, — ответил один из конвоиров.

Неужели такая же судьба постигла моих товарищей? Нет, не может быть. Не должно быть. Вернутся мои товарищи, вернутся непременно.

В штабе полка я по-военному четко доложил:

— Красноармеец Фазлиахметов вышел из немецкого тыла, где выполнял задание Генштаба. — И тут же, попросив карту района Духовщины, Ярцева, показал на ней, где сосредоточены около двухсот немецких танков, тяжелая артиллерия, пехота, где находится аэродром, зенитные батареи, не забыл и о селе, в котором имелась мастерская по ремонту танков.

Я еле держался на ногах от переутомления и голода и прямо сказал об этом.

Командиры оторвались от карты, старший из них распорядился накормить меня и приказал соединить его со штабом дивизии.

На столе появились колбаса, масло, хлеб, и я с жадностью набросился на еду.

Как только ощущение голода стало проходить и приятное тепло разлилось по всему телу, у меня сами собой начали слипаться глаза. Страшно захотелось спать.

Однако в штабе полка меня держать не стали и направили в вышестоящий штаб. Там мне предложили повторить свое донесение и показать на карте место дислокации немецких танков.

— Очень интересно, — произнес один из командиров, когда я закончил, — но какие доказательства? Я извлек из-под подкладки куртки два конверта из фатерлянда, которые подобрал в лагере танкистов. На них четким почерком были написаны номера полевой почты. Командир внимательно осмотрел конверты, нахмурился, показал их своим товарищам. Лица у всех стали серьезными. Тот из них, кто вел со мной беседу, сказал: "Большое спасибо тебе, братец, это очень важно, хотя и очень неприятно. Ты догадываешься, что замышляют немцы?" "Видимо, наступление".

Он подошел ко мне, крепко пожал руку и произнес: "Молодец, иди отдыхай, а мы свяжемся с твоим начальством".

Тогда я еще не знал, что в конце июля 1941 года группа войск под командованием генерала К. К. Рокоссовского захватила выгодные позиции на западном берегу реки Вопь и закрепилась там. Не знал я и о том, что доложил ее штабу о сосредоточении частей 3-й танковой армии группы немецких войск "Центр" на этом участке фронта. Не знал, сколько времени осталось до немецкого наступления, но был очень рад, что успел выйти из вражеского тыла до его начала.

Меня привели в какую-то избу, дали матрац, одеяло. В карманах все еще шуршали льняное семя и рожь, которыми я питался последние дни скитаний по немецкому тылу, выбросить все это у меня так и не хватило решимости. Заснул я сразу. Проспал двое суток и просыпался лишь, когда приносили еду, а потом снова засыпал.

На третьи сутки меня опять куда-то повезли. Ехали недолго. Машина прошуршала по булыжной мостовой и остановилась около какой-то церкви. Меня ввели в комнату со сводчатым потолком. За столом сидели трое командиров со шпалами в петлицах. Один из них, полный, голубоглазый майор с красивым волевым лицом, заговорил со мной. Чувствовалось, что ему известна моя история. Он задал несколько вопросов, а затем предложил ехать с ним.

— Куда? — невольно вырвалось у меня.

— На ту же работу.

...Часа через два наша машина подрулила к старинному особняку, окруженному липами и разлапистыми елями, в котором расположился штаб войсковой части, где проходит службу майор А. К. Спрогис. Эта часть была создана на Западном фронте в начале войны. Артуру Карловичу в ту пору минуло тридцать семь лет. За его плечами был уже немалый жизненный опыт.

Юношей кремлевский курсант Спрогис стоял на посту No 27 — у квартиры В И. Ленина, участвовал в подавлении эсеровского мятежа в Москве, вместе с латышскими стрелками брал Каховку, воевал с Врангелем и Махно, был в числе тех, кто проводил заключительную часть чекистской операции по сопровождению Бориса Савинкова с польской границы в Минск, сражался на Малагском и Мадридском фронтах в Испании.

Позже мир узнает о бессмертном подвиге в тылу врага Константина Заслонова и Зои Космодемьянской. А тогда... тогда лишь немногим посвященным было известно, что бывшего начальника депо Орша инженера Заслонова и его группу партизан-железнодорожников выводил за линию фронта капитан А. К. Мегера, работавший вместе со Спрогисом, что подготовкой и засылкой в тыл противника московской комсомолки Зои и многих других отважных девушек и юношей занимался кристальной чистоты большевик, член партии с 1920 года Артур Карлович Спрогис.