Десантура

25

— Однако, к батальону вашего Жука мы ещё вернемся, герр Тарасов. Расскажите мне вот о чем… Что произошло с вашей бригадой под деревней Чёрной?

— При первой попытке прорыва?

— Да, — ответил фон Вальдерзее.

— Как я уже говорил, бригада должна была выйти к деревне к назначенному сроку, но не смогла. Мы опоздали на сутки. Дивизии генерала Ксенофонтова должны были ударить раньше. Но, насколько я помню, никаких следов боя мы там не обнаружили. Естественно, при атаке деревни из замаскированных блиндажей и дотов по бригаде ударили пулемёты, был интенсивный миномётный огонь, с флангов били два орудия. Первая волна десантников была буквально моментально скошена огнём. Мы потеряли, примерно, около сотни бойцов.

— Сто двадцать, если быть точнее.

При отсутствии поддержки атака была бы губительной. Особенно если учитывать моральное и физическое состояние личного состава, а также дефицит боеприпасов. Но я хорошо помню, что деревня была практически целой. Ни свежих пепелищ, ни воронок, — как будто в тылу.

— Это так, как будто в тылу, — подтвердил обер-лейтенант. — Атаки с внешней стороны не было. Более того, между деревней Чёрной, где форпост нашей обороны, и до линий русских окопов — не менее трёх километров.

— И они не сосредотачивались для атаки? — мрачно удивился Тарасов.

— Насколько я знаю — нет.

— Мда… А радиограммы говорили совсем о другом.

— О чем. Ну, дословно я сейчас не вспомню, но смысл сводился к следующему…

— Они обезумели… — покачал Тарасов головой. — Они там точно обезумели…

— Что там, Николай Ефимович?

— На, читай… — Тарасов протянул лист радиограммы Гриншпуну:

Тот читал и глаза его расширялись с каждой секундой:

«Тарасову: Я продвигаюсь западнее и восточнее Черной. Двадцать третья и сто тридцатая стрелковые дивизии ещё не заняли эти населенные пункты. Совместными усилиями мы прорвемся к Черной с запада и востока и обойдем их с северо и северо-запада. Эти действия будут отмечены красной и зелёной сигнальными ракетами. Я готов открыть артиллерийский огонь по Старому Маслову, Новому Маслово, Икандово, Лунево, Пеньково, Старое Тарасово и Новое Тарасово. В ходе марша к Луневу и Осчиди по радиосигналу откроем артогонь по указанным точкам. Ксенофонтов»

— Господи, да мы уже километрах в двадцати от Черной! — вспомнил Бога неверующий, естественно, особист. — Что делать будем, товарищ подполковник?

— Что делать, что делать… Снимать штаны да бегать! Все одно они у нас дырявые. Вот, что. Уходим дальше, на север. Если этот поганец не врет… Да не смотри ты так, особист! Я и в лицо ему скажу, что он поганец! Так вот, если он не врет, немцы стянут к месту боя резервы. А мы рванем в обратную сторону.

— На север?

— Да. Прорвемся через дорогу, выйдем на старую базу, а уже оттуда будем выходить к нашим. Как, особист?

— Николай Ефимович, я ж вашей военной тактике не обучен… Мое дело предателей и шпионов отлавливать… — пожал плечами Гриншпун.

— Да знаю я… — тяжело вздохнул Тарасов. — Отвечать-то мне…

— Воздух!

Десантники рассыпались по лесу, мгновенно замерев.

А по небу шли…

Четверка штурмовиков и четверка сопровождавших их «ястребков» — И-шестнадцать.

— Наши! Наши! — радостно покатилось по бригаде.

Тарасов долго смотрел на самолёты. Наши… На душе стало как-то тепло — вот они, наши, совсем рядом!

— Куда, интересно, они идут? — спросил кто-то рядом.

Тарасов, не отводя взгляда от краснозвездных силуэтов, ответил:

— На штурмовку аэродрома, скорее всего… Как раз в том направлении.

Потом пробормотал:

— Удачи вам, ребята…

Когда самолёты скрылись, десантники — без команд и приказов — снова были готовы двигаться вперёд. И пошли. Тарасов и Гриншпун шли впереди колонны.

Зима временно отвоевала свои позиции. Ночью снова были атака морозов и оттепель отступила куда-то на юг. Каша из снега вновь превратилась в лед. Идти так было легче. Хотя бы ноги не проваливаются в ледяную жижу.

Минут через двадцать боевой дозор доложил, что впереди проселочная дорога. Ненаезженная, хотя следы колес имеются.

Недолго посовещавшись, Тарасов решил двигать по дороге. Если верить карте, оставшейся от Шишкина, дорога должна была вывести к той самой трассе, Демянск — Старая Русса, через которую они с таким трудом совсем недавно прорывались.

И только бригада двинула по ней, как вдруг небо вновь наполнилось гулом моторов.

Опять появились самолёты.

Один «ястребок» и четыре…

Нет, не Ила. Четыре «Мессера». Они обложили нашего с боков, зажали сверху и снизу и, диктуя ему путь пулевыми трассами, отчетливо видными в голубом и прозрачном воздухе, взяли его в двойные «клещи».

— А что он не стреляет-то, а братцы, чего не стреляет? — шептал кто-то. — Патроны, что ли кончились?

Лётчик, и правда, не отстреливался. Он предпринимал редкие попытки вырваться из «клещей», но пулемётные очереди вновь и вновь преграждали ему путь.

Тарасов понял. Немцы преграждали ему путь. Хотели посадить на свой аэродром.

Вдруг наш самолёт резко взял вверх, пытаясь нырнуть по верхнего немца, прижимавшего его к земле. Но не успел, короткая очередь прошила «Ишачка». Он задымил и нырнул вниз, полого падая в лес. И рухнул.

«Мессеры» недолго покружили над местом падения советского истребителя и умчались домой.

Тарасов, завороженный безнадежным воздушным боем, вдруг резко очнулся.

— Разведка! трёх бойцов к месту падения! Выяснить и доложить, что с лётчиком! И бегом обратно!

Разведчики малеевской роты рванули через заснеженный ещё лес в сторону столба дыма…

Десантники — вроде бы уже привыкшие ко всему — растерянно топтались на краю леса. Осенью прошлого года здесь был страшный бой — видны были занесенные снегом траншеи, блиндажи, огневые точки. По среди поля, склонив хоботы пушек, чернели несколько танков. А в снег вмерзли тела наших бойцов и немецких солдат — везде. На брустверах, у танков, на опушке.

Вот недалеко, у опушки, возле обезглавленной снарядом толстой сосны, валяются немцы с размозженными черепами, с раздробленными лицами. В центре, поперек одного из врагов, лежит навзничь тело огромного круглолицего большёлобого парня без шинели, в одной гимнастерке без пояса, с разорванным воротом, и рядом винтовка со сломанным штыком и окровавленным, избитым прикладом. Под закиданной песком молодой елочкой, наполовину в воронке, также назвничь лежит на ее краю молодой узбек с тонким лицом. За ним под ветвями елки виднеется аккуратная стопка ещё не израсходованных гранат, и сам он держит гранату в закинутой назад мертвой руке, как будто, перед тем как ее бросить, решил он глянуть на небо, да так и застыл.

И дальше трупы, трупы, трупы… В грязно-зелёных шинелях и стеганых ватниках. Исклеванные воронами и обглоданные волками. Вот и несколько ворон хрипло каркают над полем боя.

Разведчики подошли к лётчику, упавшему прямо здесь, на изорванную войной землю. Он лежал в нескольких метров от дымящего, так и не взорвавшегося своего истребителя.

— Видать, выбросило из кабины, — шепнул один из разведчиков.

Лётчик явно был мертв. Не шевелился, не дышал, не стонал… Десантники проверили его карманы — документов, как полагается, не было. Только «ТТ» — личное оружие пилота. Брать не стали. Лишнюю тяжесть только нести.

Десантники отправились обратно.

И где-то через километр они наткнулись ещё на одну страшную картину. В то время как там, на поляне, шёл бой, в лощине, в зарослях можжевельника, располагалась, должно быть, санитарная рота. Сюда относили раненых и тут укладывали их на подушках из хвои. Так и лежали они теперь рядами под сенью кустов, полузанесенные и вовсе засыпанные снегом. С первого взгляда стало ясно, что умерли они не от ран. Кто-то ловкими взмахами ножа перерезал им всем горло, и они лежали в одинаковых позах, откинув далеко голову, точно стараясь заглянуть, что делается у них позади. Тут же разъяснилась тайна страшной картины. Под сосной, возле занесенного снегом тела красноармейца, держа его голову у себя на коленях, сидела по пояс в снегу сестра, маленькая, хрупкая девушка в ушанке, завязанной под подбородком тесемками. Меж лопаток торчала у нее рукоять ножа, поблескивающая полировкой. А возле, вцепившись друг другу в горло в последней мертвой схватке, застыли немец с молниями СС на рукаве и красноармеец с головой, забинтованной кровавой марлей.

Так их и похоронила метель — хрупкую девушку в ушанке, прикрывшую своим телом раненого, и этих двоих, палача и мстителя, что вцепились друг в друга у ее ног, обутых в старенькие кирзовые сапожки с широкими голенищами.

Один из разведчиков потянулся к кинжалу, но второй остановил его руку, молча покачав головой.

И так же молча и практически бесшумно разведка скрылась в густых зарослях, унеся память об этих местах в своих обожженных сердцах.

А на дороге шёл бой.

Впрочем, боем это назвать было сложно.

Дозор засек два вездехода, неторопливо двигавшихся по проселку. Десантники неторопливо рассыпались по обоим краям дороги и залегли. Когда вездеходы с эсэсовским патрулем втянулись — с обоих сторон ударили пулемётами и все было кончено за несколько минут.

Каким-то чудом уцелел один офицер, которого сейчас и допрашивали Гриншпун и Тарасов. Как и следовало предполагать, немцы патрулировали все дороги, надеясь перехватить в очередной раз ускользнувших тарасовцев. В общем, ничего нового.

Когда Тарасов отошёл в сторону, а Гриншпун кивнул своим автоматчикам, один из прибывших разведчиков вдруг выступил вперёд и сказал.

— Товарищ капитан, разрешите нам! Мы…

— А вернулись! — перебил его Тарасов. — Ну что там с лётчиком?

— Погиб… А ещё… — и разведчики, волнуясь и перебивая друг друга, рассказали о том, что видели.

Тарасов и Гриншпун играли желваками, слушая рассказ. После рассказа о санроте, Тарасов махнул рукой, а Гриншпун разрешил:

— Действуйте, только быстро!

С немца стащили шинель, потом штаны. Мундир оставили. Потом, в одних подштанниках, привязали к дереву. Тот, в ужасе, вертел головой и что-то лопотал.

— Мутер, мутер… Будет сейчас тебе мутер, да не вертись ты! — один из бойцов ударил коленом эсэсовца в пах. Тот заскулил от боли, но дергаться перестал. Второй боец, в это время, вытащил из немецкого френча записную книжку. Вырвав из нее листок бумаги написал на ней немецким же химическим карандашом:

«За чем придешь — то и найдешь!»

И приколол иголкой над нагрудным карманом.

Затем подумал, вырвал ещё один лист и написал крупнее:

«СОБАКА!». Приколол рядом.

Когда офицера привязали, третий разведчик подобрал со снега чей-то ещё блестящий клинок и прочитал на нем надпись:

— Майне ере хайст тройе… Это что значит, Вань?

— Его честь — его вера. Или верность. Да кто ж этих гансов, Коль, разберет, — ответил Ваня.

— Верность, говоришь? — разведчик задумчиво повертел кинжалом и внезапно резанул немца этим клинком по горлу. — Эх, фюрера бы ихнего так…

Немец задергался, захрипел…

— Крови-то как со свиньи, — сказал третий, отойдя подальше, чтобы не запачкаться. — Мужики, у меня ещё сухари есть. Держите!

Он протянул по сухарю двум своим боевым друзьям. Не заметил, как один из сухарей выпал на землю. И будет этот сухарь там лежать ещё пару дней, пока его не найдет тот самый лётчик, оказавшийся живым. Он будет ползти эти несколько километров семь дней, потому как у него были раздробленны ступни. Но он доползет, и этот сухарь поможет ему протянуть ещё чуть-чуть, пока он не доберется до своих.

Впрочем, это будет через семь дней, а пока трое разведчиков грызли свои сухари и смотрели на дохлого немца, а рядом горела фашистская техника, валялись трупы вражеских солдат. Десантники шагали мимо по дороге, разглядывая их и этих трёх своих товарищей.

Шли молча — кто-то навстречу смерти, кто-то навстречу победе, кто-то к безвестию. Но все к вечной славе…