Дети большого дома

LXXVII

Совещание закончилось в 23.00.

Заместители командиров рот по политической части вместе с парторгами ушли к себе. Аршакян, майор Малышев и младший лейтенант Бурденко вышли из блиндажа. Стоя в кустах, они молча смотрели в сторону Дона. Когда на противоположном берегу взлетали ракеты, река отливала расплавленным серебром, но через несколько минут вновь окутывалась тьмой.

— Мы с Бурденко пойдем в первую роту, — сказал комбату Аршакян. — Поговорим там с парнями.

Вместе с Бурденко и лейтенантом Арташесом Кюрегяном, бывшим работником прокуратуры, Аршакян обошел окопы взводов, поговорил с бойцами. Дон был не дальше сорока — пятидесяти шагов. Его широкая лента то становилась видима, то снова пропадала во мгле.

В одном из окопов Аршакян встретил Мусраилова и, как старому знакомому, радостно пожал ему руку.

За все время, пока они обходили окопы, лейтенант Кюрегян не проронил ни слова. Он внимательно прислушивался к беседе Аршакяна и Бурденко с бойцами, но сам не находил слов, чтобы принять в ней участие.

Ночевать пошли к командиру роты. Бойцы нарубили веток, разостлали на полу. Аршакян, Бурденко и Кюрегян улеглись в ряд, чтоб отдохнуть.

По небу бежали караваны тучек, закрывали на миг мерцающие звезды и, расползаясь, вновь открывали темносинее небо. Постепенно тучи рассеялись, очистился и засиял весь небосвод. Везде, где бы ты ни был, над тобой нависает то же знакомое небо, звезды приветливо мигают тебе, улыбаются, словно зная тебя с раннего детства. Блеснет вдруг звездочка, скатится с неба, оставляя за собой светящийся след. За нею — другая, третья… И так век за веком надают с неба звезды, а все как будто не уменьшается их число…

Бурденко повернулся лицом к Аршакяну.

— Товарищ батальонный комиссар, хотел я вас спросить насчет страха. Ну что это такое — страх? Откуда он происходит? Во время войны — это еще понятно. А я знавал людей, что и в обыкновенное время боялись. Да и кроме того, бывает человек, ну трус трусом, а пройдет время, и делается он настоящим героем! То покажется тебе, что понял, в чем тут дело, то опять удивление берет. Слыхал я, будто страх от слабого сознания бывает. Но я встречал умных людей, которые все как есть понимают, еще и другим могут объяснить, а как наступит момент — боятся, да и только! Сами стыдятся своего страха, а поди ж ты, боятся… Что же получается — был страх и всегда должен быть, что ли?

— Да, страх был всегда. Он такой же древний, как и сам человек. Но он не должен вечно жить в человеке!

Тигран подсунул ветки повыше, чтоб можно было облокотиться об изголовье. Бурденко повернулся на спину, Присел на ветки. Не спавший Кюрегян молча прислушивался к их беседе.

— Был страх, но не должно его быть! — продолжал Аршакян. — Наступит время, когда наши потомки будут свободно жить одним единым обществом, и не будет надобности что-либо отнимать друг у друга. Людям не придет в голову угрожать друг другу, а природа перестанет внушать страх, потому что все будет до конца понятно разуму человека. Слуга страшился могущества господина, слабая страна — нападения могущественной. Не будет ни слуг, ни господ, не будет могущественных И слабых стран! Это время наступит, и я завидую человеку будущего! Но и ему, этому человеку будущего, будет за что благодарить нас… То же самое можно сказать И о чувстве ненависти. Мы сегодня ото всей души ненавидим тех людей, которые стремятся навсегда утвердить насилие на земле. И тот, в ком сильна эта ненависть, кажется нам самым достойным человеком. Но мы и ненавидим ведь именно для того, чтоб наступило время, когда чувство ненависти бесследно исчезнет из человеческого сердца!

Микола молчал, задумавшись над услышанным. Молчали и остальные, думая о будущем. Постепенно все задремали.

От глубокого сна Аршакяна пробудил Бурденко, который осторожно тряс его за плечо.

— Что случилось?

— Говорят, войско проходит, товарищ батальонный комиссар, и будто числа ему нет.

— Какое войско?!

— Да наши! Может, пойдем поглядим?

Поспешно протерев глаза, Аршакян зашагал с Бурденко по направлению к тылу. Прошли около двух километров, штаб полка остался позади. Остановились у заросшего осокой болота. Казалось, перед ними возникла непроницаемая стена. Но стена эта двигалась!

Параллельно Дону шли на юг войска. Не из-за этого ли палили без передышки замаскированные в кустах орудия, не для того ли наполняли воздух неумолчным гулом самолеты, чтобы остался незамеченным подход войск к фронту?

Стоя рядом, молча глядели старые фронтовики. Из блиндажей и землянок выбегали заспанные люди, смотрели, как проходят новые войска. Плотный поток не прерывался. Вслед за пехотой проходили артиллерийские подразделения, затем минометные; с грохотом проходили танковые полки, и снова пехота, артиллерия — и так без конца. Ехали бесчисленные гвардейские минометы, большие грузовые машины, тщательно укрытые брезентом, на рысях прошла конница.

Фронтовикам редко приходилось видеть кавалеристов.

— Говорят, прошли целые кавалерийские дивизии, — негромко сказал кто-то в темноте.

Другой голос отозвался:

— С вечера вот так идут, и нет им конца! А эти вот, глядите, «Иваны Грозные».

Проезжали огромные грузовики, нагруженные, казалось, обыкновенными ящиками.

Значит, это и есть то самое новое оружие, весть о котором неделе две тому назад дошла до окопов, превратившись в какую-то легенду? Рассказывали, будто в громадных, с большой дом, ящиках взлетают в воздух снаряды и летят к фашистским окопам. И на целый километр вокруг места их падения слепнут и глохнут люди.

Каждый солдат на фронте мечтает о каком-либо чуде. Первым чудом была «Катюша», которую увидели в действии в сентябре — октябре прошлого года. Но к «Катюше» уже привыкли. Прослышав же о реактивной установке и узнав о ее внушительном названии, бойцы весело шутили: «Значит, „Катюша“ вроде как бы дочка, а папаша ей — „Иван Грозный“».

Нескончаемо, непрерывно проплывали тяжелые грузовики с огромными ящиками. Вслед за ними мерно шагали пехотные части. Сколько их и куда они идут? Ведь впереди Дон, а в траншеях на его берегу окопавшиеся не по-обычному скученно советские части… И зачем тут конница?

Будь посветлее, наблюдавшие заметили бы новое, необмятое еще обмундирование на проходивших солдатах, свежую краску на стальных касках, глянцевитый блеск на только что вышедших из заводских ворот орудиях и танках, которые пристреливались по условным мишеням лишь во время учебной стрельбы. Теперь же создавалось впечатление, что на берег Дона переброшены войсковые части другого фронта…

Аршакян окликнул одного из шагавших рядом с колонной командиров:

— Товарищ командир, на минуту!

Тот подошел. Аршакян спросил, откуда вдут войска. Разобрав, что с ним говорит кто-то из командного состава, но не видя в полумраке знаков различия, командир отделался «неопределенным» ответом, прозвучавшим весьма многозначительно для фронтовиков:

— Пришли с востока. Направляемся на запад.

«На запад»… Всего на расстоянии одного, от силы двух километров протекал Дон, и по ту сторону от него был уже «запад». Ясно, что сегодня или завтра реку не форсируешь. Решение о такой операции фронтовики почувствовали бы подсознательно. Но радостна была самая мысль о том, что столько войск и столько боевой техники идет с востока.

— Сколько еще резервов есть у нас, товарищ батальонный комиссар? — прошептал стоявший рядом с Аршакяном Бурденко. — Эти-то, видно, впервые на фронт пришли…

Тигран почувствовал, какой утешительной, воодушевляющей была эта мысль для Миколы. А тот, помолчав, продолжал:

— Иногда сидишь в своем окопе и не видишь, как велик мир. Человек должен мыслью на высоту подниматься, чтоб побольше вокруг себя видеть. Если нужно, сиди в окопе, но чувствуй себя на горе! Вот идут и идут, и конца им не предвидится. Ну и силушка! Свежая, крепкая, с отступлениями не знакомая! Да и никогда не узнают они, наверно, того, с чем нам встретиться довелось… Им легче будет, то есть с душевной стороны. Велика наша родина, мы и сами иногда не представляем, как она у нас велика!

Грохот проходивших танков иногда заглушал слова Бурденко, но он говорил скорее сам с собой, чем с батальонным комиссаром.

— Пошли! — предложил Аршакян. — И в самом деле конца не видно!

Они зашагали обратно к окопам батальона, по временам останавливаясь и прислушиваясь. Сквозь орудийную канонаду и трескотню пулеметов доносился глухой гул проходивших войсковых колонн.

Добравшись до роты, они с увлечением описали виденное командиру роты и лейтенанту Кюрегяну. Посыпались бесконечные предположения и выводы. Кюрегян слушал, опять не принимая участия в беседе: каждое слово фронтовиков казалось ему исполненным особого смысла. Его поражало совершенное спокойствие окружающих. Лейтенанту Кюрегяну казалось, что эти люди никогда ничем иным не жили, никакими иными событиями не интересовались, а родились только для войны, живут только войной и говорят лишь о ней.

Снова все улеглись на ветки.

Синее небо серело, звезды бледнели. Проснувшись от предутреннего ветерка, зашелестели листья, зашуршала трава.

Подтянув шинель к подбородку, Бурденко закрыл глаза, пытаясь уснуть. Но желание говорить перебарывало сон.

— Большое дело затевается — по всему видно!

Не спалось и командиру роты. В накинутой на плечи шинели он сидел на чурбаке рядом с лежавшими, вглядываясь в высоты на том берегу Дона.

— Ночью беспокоился, теперь утих. Всегда затихает в эти часы!

Тени постепенно таяли, из мрака выступали еще влажные холмы, прибрежные кусты. Командир роты напряженно всматривался в позиции врага.

И вдруг противоположный берег заполыхал пламенем, одновременно взметнувшимся вдоль всей гряды холмов. Вздрогнув, глухо застонала земля.

— В окопы, товарищи! — крикнул командир роты.

Лежавшие вскочили и кинулись к окопам.

Стоя между Миколой и Арсеном, Аршакян подтянулся к брустверу, чтоб оглядеть противоположный берег.

— Видно, намеревается перейти реку, гад… — бормотал про себя Бурденко. — Товарищ батальонный комиссар, нельзя из окопа высовываться!

Он дернул за рукав Аршакяна, но и сам, не выдержав, подтянулся, чтоб через бруствер кинуть взгляд в сторону вражеских позиций.

— Никогда еще гитлеровцы не палили так бешено!

На том берегу реки словно извергались вулканы.

Побагровело небо. Равнина на восточном берегу Дона, за позициями батальона, была закрыта завесой дыма. Сперва вражеские орудия били вглубь обороны, затем тысячи снарядов начали разрываться над окопами, вспахивать передний край. Бойцов засыпало землей, душило дымом. Они выбирались из-под засыпавшего их слоя, стряхивали пыль с плеч и головы и, опираясь грудью о стены окопа, поворачивались туда, на запад. От гула разрывов они уже не слышали друг друга, объяснялись мимикой и жестами.

Взгляд Аршакяна упал на бледное, бескровное лицо лейтенанта Кюрегяна. Он невольно улыбнулся. «И мы были, вероятно, такими в первые дни, — мелькнула у него мысль. — Наверно, кажется парню, что конец света настал».

Старые солдаты были спокойны. Вот идет Арсен по окопу, он то пропадает, то снова появляется, выглядит собранным, сдержанным, всматривается вдаль острым взглядом. Кажется, что он за работой. Тоноян спокойно и деловито подходит к Аршакяну, что-то говорит, но голос тонет в грохоте. Батальонный комиссар наклоняется к его лицу.

— Командир роты просит…

— Чего просит командир роты?

Тоноян не успевает досказать, чего хочет командир роты. Над окопом с оглушительным грохотом разрывается снаряд. Воздушной волной обоих отшвыривает, засыпает землей. Тоноян приподнимает батальонного комиссара, прислоняет к стене. До них доносится стон. Арсен бежит в ту сторону… К Аршакяну подходят Гамидов, Мусраилов и другие незнакомые бойцы. Рядом появляется спокойная фигура Бурденко. Тыльной стороной ладони Тигран отирает землю с губ. Вновь подходит Арсен, наклоняется к Тиграну:

— …просит, чтоб вы пошли на КП полка или же батальона!

Тигран смотрит на него, отрицательно качает головой:

— Останусь здесь, у вас.

Арсен не слышит ответа.

— Скажи, что остаюсь здесь. Буду с ротой! — почти кричит ему на ухо Тигран.

Арсен с минуту стоит в нерешительности, затем круто поворачивается и бежит по окопу, почти не пригибаясь. Тигран замечает, что рядом с ним постоянно находится кто-либо из бойцов. Почти не отходит Эюб Гамидов, часто оказывается рядом незнакомый солдат с тонким молодым лицом. Кажется, что он вот-вот улыбнется, но улыбка так и не появляется ни в глазах, ни на губах.

Уже долго тянется обстрел, и чем дальше, тем все усиливается. «Ясно, обрабатывает перед атакой», — думает Тигран.

— Самолеты! — крикнул над ухом Бурденко.

Уже не было времени взглянуть, откуда налетели самолеты. Казалось, на восточном берегу Дона не осталось ни одной пяди земли, не вывороченной фашистскими орудиями, минометами и бомбами. А ведь на каждом шагу ее, в каждой щели были живые люди…

— Понтоны налаживают на реке! — крикнул кто-то во весь голос.

Бойцов словно метнуло к брустверу. Поднялся и Тигран, навалился грудью на край окопа. Дым, стоявший стеной, заслонял реку: фашистская артиллерия дымовой завесой стремилась прикрыть подготовку к форсированию реки.

«А наша артиллерия действует слабо! Почему? Почему позволили ему подойти к Дону?» Тигран был взволнован, тревога сжимала сердце. В ту минуту он знал не больше любого рядового бойца и, подобно ему, видел лишь то, что совершалось непосредственно вокруг. В эту роту он пришел, чтоб лично побеседовать с каждым солдатом, подавшим заявление о приеме в партию. Что же делает он сейчас здесь? «Каждый командир и каждый политработник должен иногда чувствовать себя рядовым бойцом», — подумал он, щуря глаза, чтоб рассмотреть берега реки.

«Но почему так слаб огонь нашей артиллерии?» Тигран вспомнил подошедшие ночью к фронту войска, их боевое оснащение, и на сердце у него стало легче. Он слышал какие-то выкрики, не понимая их значения. Иногда рядом раздавался стон. Обняв за плечи или поддерживая под руку раненого, товарищи уводили его вглубь окопов.

— Скатываются, гады! Словно саранча, ползут! — крикнул Бурденко.

Тигран перевел взгляд. С холмов на том берегу сбегали маленькие фигурки. Впереди них, почта не отличаясь по цвету от холмов, с головокружительной быстротой катились танки и какие-то машины. «Что это происходит?» — с тревогой подумал Тигран.

Вновь загрохотало над головой, рвануло землю из-под ног. Прямо напротив свесилась с неба рыжая стена. Огненные солнца вспыхивали на этой стене и растекались по ней. Бушующие смерчи с воем проносились над головой туда, на запад. Уже ни один фашистский снаряд не рвался над окопами. Можно было спокойно разглядывать восточный берег Дона.

— «Иван Грозный» заговорил, товарищи!

Могучий голос Бурденко слышали в ближних и в дальних окопах.

Тигран всматривался в небо, но не мог различить, где же огонь «Ивана Грозного». Пламя то сплошным потоком текло в сторону Дона, то показывались огромные огненные шары, и после этого доносился никогда до этого не слышанный оглушительный грохот.

— Товарищи, вот вам и советская техника!

Это вновь звучал восторженный голос Бурденко.

Воды Дона словно стремились перелиться в небо и вновь низвергались водопадами на берега. Облака дыма и земли, огненные смерчи скрывали от глаз переливы радуги на водяной пыли.

За все века своего существования не видела ничего подобного величавая русская река, которую народ прозвал Тихим Доном.

«Значит, наши намеренно позволили гитлеровцам выползти из убежищ, подойти к Дону?» — подумал Тигран.

Через полчаса огневая обработка прекратилась. Сквозь разреженный дым проглянули холмы на том берегу. Склоны, начиная от исходных позиций противника и до самого берега, были покрыты дымящимися танками, разбитыми машинами и трупами.

Тигран широко и свободно вздохнул.

Противник вновь начал обстреливать окопы на восточном берегу. Бойцы вдруг заметили, что к их окопам бегут цепи гитлеровцев. Это были те группы, которым удалось до начала навесного огня перебраться на восточный берег. Но сейчас участь их была уже предрешена. Послышалась команда — дать им подойти.

Гитлеровцы бежали, беспорядочно стреляли из прижатых к животу автоматов. Из окопов одновременно забили десятки пулеметов. Бегут фашистские солдаты и падают лицом вниз. Но из прибрежного кустарника выбегают все новые группы и опять бегут к окопам. Была ли подана команда или несколько советских воинов не сумели обуздать свою ненависть? Началась контратака.

— Сбросить их в Дон, утопить! — во весь голос крикнул Аршакян.

Он выпрыгнул те окопа за первыми же бойцами и бросился навстречу группе гитлеровцев, сжимая в правой руке «лимонку». Перед его глазами мелькнула фигура Гамидова; взмахнув рукой, тот упал. Неужели убит? Нет, вскочил и снова кинулся вперед. Тигран понял, что Эюб бросил гранату. Задыхаясь, он побежал быстрее, догнал Гамидова. Крикнув: — Ложись, граната! — швырнул в сгрудившихся и отхлынувших гитлеровцев свою «лимонку» и бросился на землю.

В воздухе засвистели осколки.

Тигран вскочил на ноги. Впереди бежала целая рота, может быть целый батальон или больше. Фашистские солдаты, скучившись, в панике, бежали обратно к Дону. Кругом рвались снаряды. Земля вскидывалась стеной между Тиграном и ушедшими вперед бойцами. Он напряг все силы, чтоб догнать их, но это не удавалось. Перед глазами вспыхнули огненные круги, поплыли черные пятна, затошнило. Голова вдруг сильно закружилась, и, пошатнувшись, он упал ничком на землю.

…Плывет ли он в лодке или это его качает в самолете? Вокруг бушует гроза, зигзаги молний чертят тучи. Нет, он лежит на широкой доске качелей, маленьким, совсем маленьким мальчиком, и мать раскачивает доску. А над зеленым садом стремительно носятся ласточки, щебечут; с ближнего полустанка доносится гудок паровоза, по улицам со скрипом проходят арбы. Оборвалась веревка качелей, и он с размаху падает на землю. Видно, ушибся — больно… Нет, он не на землю упал, а провалился в глубокий колодец во дворе. Из провала сруба виден только маленький синий кусочек неба. На мгновение мелькает в небе солнце, вспыхивает, и снова кругом тьма. Опять светает, видно синее-синее небо. Над ним склонились деревья, качают пожелтевшими ветвями. Он плавно опускается на землю. Опять гремит гром, темнеет небо. Начинается землетрясение, деревья качаются, верхушки их склоняются до земли и снова поднимаются. Вот качнулись и стали на свое место…

На миг все утихло. Чье-то лицо склонилось над Тиграном. Очень знакомое лицо…

— Товарищ батальонный комиссар! Товарищ батальонный комиссар!

И голос знакомый. Лицо наклоняется совсем близко. Это Гамидов. А где же Аргам? Почему нет его?

— Немного отдохнем, потом пойдем, товарищ батальонный комиссар! Огонь очень сильный, пусть немного слабей станет.

Тигран все слышит, понимает, хочет ответить и не может. Прикрывает глаза, снова открывает их. На этот раз другое лицо наклоняется к нему, лицо русского юноши с тонкими чертами.

— Кто ты? — шепчет Тигран.

Боец называет себя, и Тигран несколько раз повторяет мысленно: «Михаил Веселый… Михаил Веселый… Михаил Веселый…». Знакомое имя. Когда он слышал это имя? Опять вырастает рядом фигура Гамидова. Он говорит кому-то:

— Ну, берись!

И Тигран вновь плывет в воздухе.

Постепенно проясняется сознание. Он ранен. Его на носилках несут Гамидов и боец по имени Михаил Веселый. «Михаил Веселый… Так это же тот боец, о котором, вчера рассказывал Микола Бурденко. Тот самый, который отрыл „окоп победы“!»

— Уже близко, товарищ батальонный комиссар, совсем близко штаб полка.

Голос Эюба гаснет в оглушительном грохоте. Носилки: швыряет наземь. Трещат ветки деревьев, падают комья земли.

Тигран словно просыпается от глубокого сна.

Он снова лежит на носилках. Хочет приподнять голову, оглядеться — и не может. Голова отяжелела, ноет от боли. Снова опускаются на землю носилки, на этот раз медленно, спокойно, плавно.

— Каро?

— Я, товарищ батальонный комиссар.

Да, Каро Хачикян. А другой? Он тоже знаком Тиграну.

— Не помните меня, товарищ батальонный комиссар?

Тигран с мучительным усилием утвердительно кивает головой. Ну как же, помнит, помнит он Игоря Славина! Он видит на груди у обоих бойцов ордена боевого Красного Знамени и улыбается. Бойцы застенчиво улыбаются в ответ.

Игорь рассказывает ему:

— Второй раз полез в атаку. И второй раз разгромили! Забило реку фашистскими трупами. Опоганился, наш Тихий Дон!

Батальонный комиссар через силу улыбается, шепчет:

— Ничего, очистится…

Бойцы доставили Аршакяна к палаткам санбата, разбитым на склоне лесистого холма. Лежа на операционном столе, Тигран смотрел на хмурое, словно никогда не знавшее улыбки лицо военврача Ивана Ляшко, на сияющие глаза Марии Вовк. Мягкая маленькая рука легла ему на лоб, ласковый голос шепнул:

— Все будет хорошо, товарищ батальонный комиссар!

Тиграну показалось, что глаза девушки полны слез. Она отошла, снова подошла и прикрыла лицо Тиграна марлей. Какой-то острый, неприятный запах защекотал ноздри. Сознание отлетело.

Привела его в себя негромкая, тоскливая песенка, долетавшая издалека, из полузабытого прошлого. И голос был приятный, мягкий, словно слышанный много-много раз.

Тигран открыл глаза, оглянулся. Все вокруг было залито светом золотистых лучей. Утренняя ли заря или закатная?

Он лежал на носилках перед белой палаткой, под открытым небом. Сидя рядом, Мария Вовк негромко напевала:

И чей-то голос, опять-таки знакомый, сыпал неумолчной скороговоркой. Тигран напряг внимание, вслушался и узнал военврача Кацнельсона.

— Нет, вы, наверно, не представляете себе, что это значит!..

Горел закат. Угасало солнце на западе, за грядой холмов на том берегу Дона.

Кто-то тронул левое запястье. Иван Ляшко… Сжав губы, он молча отсчитывал удары пульса.

Тигран не отводил глаз от его лица.

— Нормальный пульс, ритмичный, — проговорил врач негромко и улыбнулся. Военврач Иван Ляшко улыбнулся!

— Хороший вы человек, Иван Кириллович, спасибо вам…

Хирург приподнял руку протестующим жестом, мягко опустил на плечо раненого. Сияли глаза Марии Вовк.

Тигран услышал какой-то шорох слева от себя, обернулся. На расстоянии полушага от него лежал на носилках лейтенант Арташес Кюрегян. Лицо его горело, глаза лихорадочно блестели.

— И вы приняли боевое крещение, лейтенант? Вас ранило?

— Жаль только, что так скоро, — проговорил Кюрегян.

Тигран смотрел на него и чувствовал, что это сказано искренне, от души.

— Но рана у меня легкая. Смогу быстро вернуться, — договорил лейтенант.

Затишье продолжалось всего несколько минут.

Воздух наполнился раздирающим уши визгом и грохотом, подобным тому, который Тигран слышал утром этого дня, когда фашистские войска кипящим потоком хлынули к берегам Дона.

— Это уже наши!

— Началось! — воскликнул Кацнельсон. — Товарищи, слушайте, станица Клетская входит в историю!

Тигран лежал, прикрыв глаза. Да, этот день знаменателен! Откуда-то снова пришли на память слова Грибоедова, сказанные им персидскому главнокомандующему, принцу Аббасу-Мирза: «Кто первый начинает войну, никогда не может оказать — чем она кончится…».

— Приподнимите меня, хочу взглянуть на Дон! — попросил Аршакян стоявших вокруг.

Четверо широкоплечих санитаров подняли носилки, держа их высоко над головой.

В воздухе колыхались огненные волны, словно бесчисленные развевающиеся пурпурные знамена. Тянулись на запад стаи самолетов с красными звездами на крыльях.

Сквозь грохот орудий и гвардейских минометов, сквозь сотрясающие землю разрывы и гул летящих на запад самолетов улавливалась поступь будущего.

От Волги до Тихого Дона разворачивалось великое сражение, подобного которому не было еще никогда в истории, от которого зависела судьба и Сталинграда и всей страны.

Бросая желтый отблеск на берега, плескал, словно расплавленной медью, величавый, полноводный Дон.