Дети Брагги

X

Здесь собрались те, кто, потеряв терпение, решил не ожидать осеннего тинга, а обратиться со своей тяжбой к новому конунгу.

Вестмунд сидел у дальней стены лицом к ним на простом треногом стуле. Одет он был в шерстяную рубаху и грубые шерстяные штаны, о высоком его положении говорила лишь золотая фибула, скрепляющая на плече тяжелый плащ. Однако на сгибе левого локтя покоился скипетр из странного серого камня. Тот, кто пригляделся бы к нему поближе, разглядел бы, что это всего лишь самый обычный оселок, каким точат ножи или секиры, но разглядел бы он также и застывшие в довольном оскале жестокие лица. Впрочем, поразглядывать, повертеть точильный камень в руках мало кому удавалось, поскольку скипетр теперь никогда не покидал своего нового хозяина. Время от времени конунг задумчиво проводил пальцами по одному из ухмыляющихся лиц, продолжая слушать свидетелей:

— …так что мы пошли с этим делом сперва на тинг, а потом к Горму конунгу в Еллинг. И он рассудил его в своих личных покоях, он тогда только что вернулся с вейцлы у Ведрира ярла. Да ослепнут мои глаза, если я вру. И он постановил, что все луга между Тистром и Вистингой, равно как и прилегающий к ним лес, должны отойти ко мне на десять лет, а потом их предстоит возвратить.

Говоривший, средних лет бонд из Вистингстрана по имени Угьярд, помешкал, подбирая слова. Годы сытой жизни немало растянули наборный с серебряными бляхами пояс.

— Ты можешь назвать кого-нибудь, кто бы подтвердил твои слова? — спросил Вес.

Угьярд-бонд набычился, изображая надменность, и Бранру пришлось прикрыть рот рукой, чтобы спрятать усмешку. Полный бонд не в одном поколении, подумал он, и из тех, похоже, кто не привык, чтобы в его речах сомневались. Вернувшись во Фюркат, Хамарскальд вернулся и к своим обязанностям — выполнять роль советника от Круга при Вестмунде, на чем когда-то настаивал сам Вес и о чем он теперь, со всей очевидностью, сожалел.

— Да, разумеется, в покоях были тогда многие достойные мужи. И Эйнар ярл, и Свейн Кнута. И скальд конунга Горма Торбейн Рот.

Однако Торбейн по прозвищу Рот погиб в походе на Западные земли, а Эйнар ярл и Свейн Кнута пали в битве. В великой битве у Даневирке, — повторил бонд, как будто это прибавляло веса его словам.

— И все же дело обстоит, как я говорю! — вызывающе заключил Угьярд, в упор оглядев всех сидящих вдоль стен, а также охрану, слуг, и наконец пригвоздил взглядом сгорбленного пожилого человека, который, примостившись позади конунга, передвигал по столу перед собой деревянные дощечки.

Вестмунд задумчиво провел пальцем по каменной переносице, потом перевел взгляд на противника Угьярда:

— К чему тогда тяжба? — мягко поинтересовался он у противника Угьярда. Или решение конунга Горма кажется тебе несправедливым? Или же ты отрицаешь, что этот человек верно изложил его решение?

Истец, средних лет бонд из того же теста, что и его противник, заметно побледнел, когда в него уперся пронзительный взор конунга.

Этот человек, да что там — юнец еще годами, каких-то пять лет назад был всего лишь воспитанником скальда, колдуна-рифмоплета в морской банде. А также последний, кто говорил с замученным свейским властителем старой династии, которого, захватив в плен, предал безжалостной казни жестокий сын Харфарга. И как это ему удалось превратиться в вожака не то что дружины, целого воинства?

И еще говорят, он раскопал могильник в Упланде, не устрашившись гнева мертвецов. Как бы то ни было, слишком странный это человек, чтобы ему солгать.

— Нет, — обрел наконец голос второй бонд, — я не отрицаю, что именно таково было решение конунга Горма, и так же, как Угьярд, я согласился с ним. Но когда заключалось соглашение об этой земле, договор был таков: через десять лет Угьярд вернет означенные земли моему внуку, чей отец также погиб в морском походе конунга Горма Старого. Земля вернется к нему в том состоянии, в каком ее передали! Но посмотрите, что сделал этот человек, — возмущение бонда неожиданно пересилило осторожность, — посмотрите только, что сделал с ней! Он вырубил часть леса и не посадил взамен новых деревьев, он не прочищал канав и рвов, так что они пришли в негодность. Да что там говорить, пахотные земли под ячмень и овес он превратил в заливные луга под сено. К концу договора земля ничего не будет стоить!

— Ничего?

Бонд помедлил.

У дверей в палату возник немолодой воин, попытался привлечь к себе внимание конунга, но решил дождаться конца тяжбы. Появление его заставило бонда решиться:

— Намного меньше, чем стоила вначале, — признал он. Где-то за стеной звякнул дважды колокол, упреждая о том, что на сегодняшний день конунг перестает разбирать тяжбы. Но это дело предстояло разрешить. Тяжба была долгой и запутанной, весь день Вес выслушивал историю взаимных обязательств и долгов, историю того, как то один, то другой род захватывал этот клочок земли, за поколения тяжбы обе стороны давно уже успели породниться друг с другом. Ни один из тех, кто предстал перед ним сегодня, не были особенно важны. Ни в одном из них не нашел ничего достойного внимания Горм Старый, потому их и оставили жить в своих усадьбах, в то время как других, много лучших, чем они, таких, как Эйнар или Свейн Кнут, ждала битва и смерть.

— Вот мое решение. — Вес поднялся. — До истечения десятилетнего срока земля останется у Угьярда.

Красное лицо бонда осветилось неожиданным торжеством.

— Но ежегодно он будет давать отчет о доходах с нее хавдингу Палю, сыну Скофти. По истечении этих десяти лет, если доход с нее будет большим, чем это представится разумным Палю, сыну Скофти, Угьярд или уплатит разницу в доходах за все десять лет внуку Оспака, сыну Люгра, или же уплатит сумму, установленную Палем, равную по стоимости тому, что потеряла земля за время его управления. А выбор будет произведен присутствующим здесь Оспаком, сыном Скофти.

С одного лица сошло торжество, другое просветлело. Потом и на том, и на другом возникло выражение, оба бонда что-то озабоченно подсчитывали. Неплохо, подумал про себя Бранр. Ни один из них не удовлетворен полностью. А это значит, что оба станут уважать его решение. Надо признать, в трезвом расчете новому конунгу не откажешь.

Вес встал.

— Колокол прозвонил. Остальные тяжбы, — продолжал он в ответ на протестующее бормотание ожидающих, — будут рассмотрены завтра.

От двери в дальнем конце палаты сквозь толпу выходящих просителей протиснулся дружинник, в то время как Угьярд и Оспак отошли к старику за столиком. Оба они собирались присутствовать при том, как Карли, управляющий Вестмунда, вырежет решение конунга рунами на специально для этого приготовленных деревянных дощечках. Одна из них останется у конунга, другая же будет разломана пополам, и каждой из сторон достанется половина, чтобы никто потом не мог бы представить подделки на каком-либо дальнейшем тинге или суде.

— За стенами лагеря все готово к хольмгангу, конунг, — заговорил в полголоса, но тем не менее перекрывая гомон голосов, дружинник.

— Хольмгангу? — недоверчиво переспросил Вестмунд, крепче сжав левой рукой точильный жезл.

— Один из твоих людей, Ньярви с Зеландии, обвинил в предательстве гаутрека Карри Рану из рода Асгаута, — ответил за дружинника Бранр.

Вестмунд в недоумении уставился на него.

— Хольмганг в моем лагере?

— Вчера, когда Оттар Черный и я пришли к тебе, чтобы рассказать о произошедшем, ты ответил, что сейчас не время для беседы.

— Но почему в предательстве?

— Ньярви обвинил гаутрека в том, что якобы это она предала Рьявенкрик, что это она отвлекла внимание защитников на стенах и открыла ворота франкам. Ньярви и два его человека не доверились слову моему и вернувшегося со мной Грима, сына Эгиля, — при упоминании этого имени на лицо конунга набежала легкая тень, — что гаутрек находилась в то время совсем в ином месте, защищая корабли Гаутланда и своей флотилии.

— Хольмганга не будет, — еще крепче сжав жезл, неожиданно объявил Вестмунд.

— Поединка чести не властен остановить даже конунг, — тихо, но твердо ответил дружинник.

Карри намеренно неторопливо шагала меж шатров, длинных домов отдельных дружин и палат хольдов и херсиров. На плече у нее покоилась алебарда, руки скрывали железные перчатки, но шлем свой она оставила в доме Оттара и Амунди Стринды. Кольчугам и шлемам не место на хольмганге. Этот бой — суд богов и дело чести, здесь речь идет не о жизни или смерти одного из бойцов, что они значат по сравнению с честью? А решение вынесут асы.

Что вовсе не означало, что она останется в живых.

«Хольмганг — поединок четверых», — прозвучал вдруг в ее памяти голос Скьельфа, тогда еще звонкий и без малейшей хрипотцы. «Тот, кто решился на поединок, кроме воли асов, вверяет свою судьбу побратиму. Твой кровный брат, как и кровный брат оскорбившего тебя, прикрывает тебя щитом, в то время как ты и твой враг обмениваетесь — запомни — по очереди обмениваетесь ударами. Здесь твоя жизнь зависит от побратима-фелага». Впрочем, усмехнулся тогда доверенный товарищ Раны Мудрого, если нет побратима, сойдет и добрый друг.

У Карри второго не было. Дружина ее была еще в пути. Бранр в отчаянии дергал себя за рыжую бороду, всадил клинок в колоду, но как член Круга Скальдов он не мог принять участие. Предложи кто-нибудь из скальдов такое, его отклонили бы третейские судьи.

Владеющим рунной волшбой, даром Одина, не полагалось участвовать в поединках, и свои обиды им приходилось разрешать иным испытанием. Касалось это и Грима, который, услышав об этом, куда-то мрачно исчез. Оставался еще Скагги но какой в мальчишке толк. Его участие скорее всего будет означать гибель для них обоих.

— Я пойду одна, — сказала Карри Амунди и Оттару Черному. — Ни Бранр, ни Грим не смогли остановить этих людей. Не отрицаю, быть может, гнев их праведен. Тогда пусть нас рассудят Один и сталь, — повысила она голос так, чтобы было слышно всем. К ее удивлению, у дома целителя собрались почти две дюжины воинов. Весь Круг, наверное, улыбнулась про себя дочь Раны Мудрого.

Больше всего тревожило Карри Рану, пока она пересекала Фюркат, не отсутствие у нее второго, а то, позволят ли ей судьи сражаться одной. Если нет, то она окажется во власти тинглида, суда всего войска. А какого суда ждать от мужчин женщине, да к тому же с клеймом предателя?

Пройдя через ворота вала, она оказалась на берегу залива, где собрались почти все ратники Фюрката. Ее появление вызвало расходящиеся кругами волны приглушенного бормотания, давая ей пройти, воины расступались. Оказалось, ратники плотной толпой сбились вокруг площадки шириной три метра, которая была обозначена, по обычаю, прутами орешника.

Хольмганг ведется обычно на острове в речном потоке, снова вспомнила Карри уроки Скьельфа, но там, где нельзя найти оного, место отмечается на земле прутьями орешника, который как бы отъединяет это место от обыденного мира. В хольмганге ты не сможешь увернуться: противники не имеют права отскочить в сторону от удара, уклониться от выпада, они наносят удары, пока один из них не будет убит или не сможет дольше вести бой. Если кто-либо из них бросит оружие или заступит за ореховые отметины, это будет означать, что он сдается на милость своего противника. Противник в таком случае вправе потребовать смерти или увечья. Если же судьи заметят малейшее проявление малодушия в одном из вышедших на поединок, они, без сомнения, потребуют того или другого, или обоих разом.

Выйдя на открытое пространство, Карри обнаружила, что враги ее уже стоят у прутьев. Чернобородый из дружины конунга, которому она выбила зубы и которого, по словам Амунди, звали Ньярви.

В ярких солнечных лучах на лезвии его тяжелого широкого меча словно извивались гравированные змеи. Подле него стоял его фелаг, высокий крепко сбитый воин одних с Ньярви лет. Этот держал огромный щит из крашеного дерева с металлическим ободом и медной насадкой в центре. Из троих судей ей был известен лишь один и тот понаслышке: Тьодольв всегда рвался в бой — даже там, где без него можно было и обойтись. Говорили о нем также, что он справедлив и уважителен с равными. Впрочем, такой человек едва сочтет равной себе женщину. На поясах, на запястьях двух других поблескивало серебро, признак богатства или высокого положения в дружине. По правилам хольмганга все они были при оружии.

— Где твой второй? — нахмурился Тьодольв.

— Мне он не нужен. Я в конце концов женщина из рода Асгаута, а не вояка с островов!

Из ближайших рядов послышались веселые возгласы, потом бормотание по мере того, как сказанное передавали дальше. Все в дружине, путь даже такой большой, как воинство Фюрката, есть дело общего согласия. Всегда неплохо — перетянуть на свою сторону этих людей.

Какой-то шум позади, и внезапно рядом с Карри перед судьями предстал рыжий гигант с массивными серебряными обручьями на огромных руках. Ньярви и его фелаг, нахмурившись, отступили на шаг назад.

— Щитоносцем за нее выступлю я, Гвикка Ирландец, — заговорщицки улыбнувшись, бородач с серьгой в ухе раскинул руки.

— Она просила тебя?

— Нет.

— Тогда по какому праву ты вмешиваешься в это дело?

— По праву кровного родства.

— Ох врешь, — шепнула краем рта Карри. Толпа выплеснула новый возбужденный вой. Не каждый день выпадают подобные развлечения. Дружинники Веса вовсе не спешили покончить с потехой так скоро. Люди напирали, стремясь услышать как можно больше, чтобы потом передать все оказавшимся в задних рядах. Их возбуждение повлияло и на судей: на вапна такр не отмахнуться от настроения воинов.

Судьи отошли в сторону, чтобы обменяться несколькими фразами вполголоса, а бородач проворно обернулся к Карри. Он сделал шаг вперед, наклонился, чтобы хоть как-то сравняться с ней ростом, и быстро зашептал:

— Послушай, Карри, тебе же не выпутаться из этого в одиночку.

— Посмотришь, как я научилась управляться с наследством твоего отца. А что, если здесь найдется кто-нибудь из Мармира? Ты ведь мне не родня!

Но в глазах Гвикки светились хитринка и искренняя радость встречи, смущение и что-то еще… Жажда славы. Никому не дано собрать дружину, стать вожаком в морских походах, если тебя не гонит жажда всегда быть впереди, чувствовать устремленные на тебя взгляды, та самая жажда, что вновь и вновь заставляет пытаться сломить судьбу одной лишь силой воли да твердостью руки.

«Я должна пройти через это одна». От этой мысли на Карри Рану из рода Асгаута, морского конунга на протяжении последних пяти лет, снизошло странное спокойствие. Она даже сообразила, как спасти лицо давнего друга, отказавшись от его помощи. Худшим ее страхам не дано осуществиться: развеселившиеся ратники не позволят судьям покончить еще до его начала со столь увлекательным поединком.

— Я благодарю Гвикку Ирландца за предложение держать мой щит в этом хольмганге. Но между нами кровь — и он знает чья. Я верю, что он верно поддержит меня на этом суде, и помощь его будет немало значить для чужака с пятном предателя. — При этих ее словах на лице Гвикки возникло выражение неподдельного изумления. — Если я не права, то затем мы и бьемся, чтобы это выяснить. Я пришла сюда, чтобы смыть оскорбление, пусть остальное решает Один!

— Одину слава!

От прокатившегося по рядам крика, казалось, содрогнулся весь берег.

Судьи переглянулись, понимая, что им ничего не остается, кроме как согласиться.

Бой закончен — и так, как предсказывала Карри. Гаутрек из рода Асгаута на мгновение подняла взгляд к голубому небу, в котором, поглядывая вниз, кружил черный ворон. Добей его, добей, шепнул ей внутренний голос. Добей его, он присоединится ко мне. Добей его — тебе все вернется сторицей. Опустив взгляд, она заметив вдруг в толпе сосредоточенное лицо Веса, и это решило все.

— Я вышла сюда, дабы смыть оскорбление, — ее крик прозвучал в едва ли не мертвой тишине, накрывшей тинглид ратников Фюрката. — Вести о падении Гаутланда достигли Фюрката раньше меня, и в падении его Ньярви обвинил меня. Спор наш решили асы, и Один и Фрейя судили победу, а Скульд и Мист принесли мне ее. Теперь же я отдаю себя на суд тинглида. Я готова уплатить виру Ньярви, сыну Кальва и Орму, его фелагу, и в обмен на их жизнь прошу в будущем поддержки их и дружбы.

Рев разочарования смешался в толпе с одобрительными криками.

Тьодольв и судьи отошли для совета, через пару минут вызвав к себе обоих зеландцев. Толпа постепенно затихла, ожидая решения, чтобы затем утвердить или опровергнуть его. Карри удивилась про себя, что не испытывает страха: если она правильно рассчитала настроение этих людей, судьи не посмеют пойти против них.

— Итак, все закончится миром, — раздался неожиданно холодный властный голос.

Опершись о древко алебарды, Карри круто повернулась, чтобы увидеть: у нее за спиной стоит Вес. Конунг Вестмунд — для собравшихся здесь воинов.

— Миром, хоть и поединок был ради решения и славы Отца Ратей, — также холодно ответила Карри, повысив на последних двух словах голос.

— Одину слава! — ревом и грохотом рукоятей мечей по щитам откликнулась окружающая их стена воинов.

— Значит, если я верно понял тебя, ты привела сюда дружину, чтобы вместе с нами попытаться отстоять северный Йотланд. И ты станешь под мое знамя?

— Стану, — через силу выговорила Карри, понимая, что Вес не оставил ей выбора. — В таком случае, возможно, ты познакомишь меня со своими людьми, конунг Вестмунд, — сама нанесла она ответный удар, причем слова ее прозвучали довольно едко.

— Карри Рану из рода Асгаута, — негромкий и ставший вдруг тяжелым голос молодого конунга перекрыл гомон собравшихся на берегу Фюна ратников Фюрката, смыла с себя обвинение поединком во славу Одина! Ворота и сердца Фюрката всегда открыты для конунга и ее дружины!

Карри вдруг почему-то показалось, что если она опять, в который раз за это утро, услышит этот многоголосый рев, она сама закричит, или взвоет, или оборотится в разъяренного волка, как, говорят, обращается Грим. Вспомнив об этих слухах, дочь Рану невольно улыбнулась.

— И все же жаль, что ты не убила их, — неожиданно произнес вдруг конунг. Они нужны Всеотцу и сегодня же пировали бы с эйнхериями.

Потеряв дар речи, Карри несколько мгновений вглядывалась в лицо Вестмунда, ища в нем черты Веса, которого, как ей казалось, она прекрасно знала, которого она, казалось, даже любила когда-то.

Потом все так же без единого слова она повернулась и твердым шагом пошла прочь, туда, где, сдвинувшись теснее вокруг лысого старца, в ожидании стояли скальды.

Вес смотрел вслед уходящей Карри с престранным холодком в том месте под ребрами, что обычно зовут вместилищем души или сердцем. Хорошо, что она здесь. Плохо, что выглядит столь усталой и изможденной. А еще хуже, что то самое его сердце не перевернулось при виде ее, как он того ожидал, как это было каждый раз, когда он ее видел с того самого дня, когда узнал, что воин из рода Асгаута еще и женщина. Чего-то в нем недоставало. Чего-то в сердце.

Над огромными дружинными домами безразлично висело солнце, необъятный лагерь казался необычайно пустынным и тихим. Все ведь на берегу, с усмешкой напомнил себе Грим. Сам он к месту хольмганга не пошел, боясь, признавался он самому себе, взглянуть в лицо собственному бессилию. Сколь бы ни отрекался он от рун, слава о его рунной волшбе еще была жива в памяти не одних только ратников. Почему-то с яростной новой верой в видения, Грим знал, каковым будет исход поединка, и все же стоять среди зрителей, и знать, что ничем не можешь помочь…

Пустынно и тихо было и на четверти скальдов, куда как раз направлялся Грим. Он сколько мог оттягивал встречу с отцом, но когда-нибудь этому ведь суждено случиться. Почему бы не прямо сейчас?

Поизучал несколько минут притихшие и казавшиеся брошенными дома: вон там кузня, владения Гранмара, который встретил его взрывом гортанного смеха и таким хлопком по спине, от которого Грим едва не рухнул на колени, справа ветерок доносит запах каких-то трав и запекающейся крови — убежище Амунди Стринды, судя по всему, вот этот должен принадлежать Оттару Черному и Лысому Гриму…

Окно горницы, у которого сидел единственный находившийся в ней человек, выходило точно на юг, и Грима на какое-то мгновение после тени двора ослепил поток золотисто-белого солнечного света, раскинувший затейливый узор из солнечных бликов на добела отмытом дощатом полу. Из-за этого яркого света фигура человека представилась ему лишь черным силуэтом.

— Я ждал тебя, входи.

Грим шагнул через порог. За эти несколько мгновений глаза его привыкли к свету, а сидящий повернулся от окна. Лицо Эгиля едва не заставило его сына застыть с занесенной через порог ногой.

Ему же не может быть больше сорока пяти, с ужасом подумал Грим, но глядел на него изможденный старик. Когда-то черные как смоль волосы потускнели до серо-стального цвета, лицо частично скрывала густая серебристо-стальная борода. Голубые глубоко посаженные глаза запали, казалось, еще глубже, к тому же теперь их окружала густая сеть частых морщин. Отец! Он заметил, как неподвижны плечи Эгиля, как они слегка сутулятся вперед, словно постоянно причиняют ему боль. Возможно, так оно и было. Боги, не дайте мне испытать такой боли, поймал себя на эгоистической мысли Грим. Взгляд его упал на лежавшие на подлокотниках кресла руки отца. Покрасневшие пальцы были вывернуты из суставов, как будто кто-то переломал все кости. Костяшки выпирали вспухшими буграми мяса. Неужели он еще способен держать меч!

Только голос Эгиля, скальда Гримнира, остался прежним.

— По чести сказать, я не ждал, что ты отзовешься. В молодом, как прежде, голосе Эгиля не слышалось ни упрека, ни сожаления, но и как будто бы никаких отцовских чувств в нем тоже не было.

— Отец! — Что-то надорвалось в Гриме, он сделал несколько шагов через горницу и упал на колени возле кресла. — Отец!

Искореженные руки смяли черный плащ, прячась в складках шерстяной ткани.

— Будет. Что бы ни было между нами перед твоим отъездом, я рад, что ты откликнулся. — Эгиль зябко поежился. — Прикрой окно, может, и начало лета, но я бы сказал, что на дворе осень.

Вовсе не холодно, к ужасу своему осознал вдруг Грим и не в силах справиться с потрясением от увиденного застыл с поднятой рукой.

— Что, удивляешься, как брюзжит твой еще не старый отец? — усмехнулся Эгиль. — Не стой, как заговоренный, и закрой окно.

— Я и впрямь не держу на тебя зла за внезапное исчезновение, — помолчав, спокойно продолжал он. — Своеволие и упрямство у нас в роду. Порасспрашивай деда, если хочешь. Только о его юности, не о моей. Ты поступил так, как считал нужным, и я нашел в себе силу если не согласиться, то уважить твое решение. Грим в изумлении воззрился на это такое знакомое, но теперь, казалось, застывшее в маску немощи и старости лицо. Увидел морщины и складки, которыми изрезала его странная болезнь, незаживающая рана. Увидел печаль, и горечь, и насмешку над судьбой и болезнью, и почти нечеловеческую силу воли, смешанную с неожиданной беззащитностью.

— Оттар полагает, и я согласен с ним, что ты, возможно, сможешь отыскать выход из ловушки, в какую мы сами себя загнали. Первым из нее, однако, сбежал Молчальник.

— Чтобы умереть, — резко вставил Грим.

— Да. Но смерть ждет каждого из нас. Важно то, связана ли его смерть с тем, что происходит здесь, в Фюркате, и на Гаутланде тоже?

Не зная, что на это ответить, Грим только пожал плечами.

— Вот и молчи, если не знаешь, — прочел его мысли Эгиль, и Грим улыбнулся, узнав в этой резкой отповеди крутой нрав отца.

Голова у Скагги слегка кружилась не то от потрясения и, как сознался он Бранру, тревоги за Карри, не то от ее головокружительной победы, а скорее, как предположил все тот же Хамарскальд, от выпитого вчера пива. А еще, но в этом бы воспитанник Тровина Молчальника не признался бы никому на свете, от неожиданного и острого страха перед конунгом. Этот стройный и как будто совсем незнакомый и чужой ему человек, одной фразой заставивший в восторге кричать целые дружины, напомнил ему о чем-то, связанном с той ночью, когда погиб Тровин, а может быть, с дракой на берегу Рива.

Голову ему вновь стянуло тяжелой, но все же переносимой болью. Карри же, не удостоив его даже взглядом, прошла к высоченному лысому старику, которого окружало с дюжину чем-то очень похожих на Тровина и Бранра воинов. Неожиданно Скагги догадался, что это и есть скальды, и что почему-то они держатся в стороне от остальных ратников Фюрката.

Когда сгустились сумерки, Бранр, который, оказывается, не забыл своего полуобещания-полуугрозы отвести его вечером на Круг, провел его через южные ворота мимо весело обменивающихся шутками стражников, чтобы потом, перейдя через поле и сосновую рощу, вывести на просторную лесную прогалину. Неровным кругом на прогалине разместилось сорок, может быть, пятьдесят воинов. У всех были мечи или секиры, но щиты их были прислонены к стволам деревьев, а копья воткнуты в землю. Внутри круга полыхал костер, а возле него наконечником вверх было воткнуто одинокое копье, в свете пламени древко и наконечник его поблескивали серебром. С копья свисали собранные на кожаный шнурок гроздья ярко-красных ягод, столь необычных в начале лета. Приглядевшись поближе, Скагги сообразил, что это прошлогодние ягоды тиса.

— Здравствуй, воспитанник Молчальника, — кивнул Бранру, а к Скагги при звуке его голоса вдруг вернулась еще одна частичка памяти. Это был Грим, сын Ульва, скальд Одина, годами моложе только лишь Оттара Черного, который тоже сидел в этом круге вокруг костра. Скагги неожиданно также вспомнил, что Грим, за потерю в юности волос прозванный Лысым Гримом, еще до их с Тровином отъезда, был вожаком Круга, выступавшим в случае необходимости от имени всех детей Брагги. — Мы рады твоему возвращению и рады приветствовать тебя здесь, и поверь мне, не менее тебя скорбим о гибели нашего собрата. Сколь бы ни горестны были воспоминания о тех событиях, нам необходимо знать, что произошло в ночь, предшествующую гибели твоего наставника.

— Я… Под вечер Тровин велел мне седлать коня и сказал, чтобы я затвердил слова, которые для верности он запишет мне на дощечке. Кроме этих слов, рунами на ней было вырезано кое-что еще.

Бранр видел, как лоб мальчишки покрывается испариной, как закатываются у него белки глаз, точно так же его схватила судорога, когда он попытался рассказать о гибели наставника в гаутландской харчевне.

— Отправиться я должен был к Гриму. Но чем больше сгущались сумерки, тем больше тревожился Тровин. Тогда я… — теперь Скагги едва-едва, даже как будто через силу выговаривал слова, — думал… я думал… что наставник стар… сколь же я был неправ… Это все моя вина. — Голос его сорвался на крик. — Я мог заставить его уехать со мной! Мог оглушить! Мог перекинуть через седло и увезти! — В углах губ у него выступила белая пена.

Хамарскальд сделал шаг вперед, но его опередил Амунди:

— Хватит! — резко сказал целитель.

Скагги замолк на полуслове и округлившимися глазами уставился на невысокого сухопарого человека средних лет. Светлые с начавшей уже проступать сединой волосы целителя были разделены на прямой пробор и удерживались плетеным из зеленых и коричневых полосок кожи ремешком, охватывавшим его лоб. На левом виске с головной повязки свисала подвеска в виде двух с маленьким листком бронзовых яблок. Вид у говорившего был встревоженный и едва ли не сердитый. Скагги попятился в недоумении.

— Действительно хватит! — присоединился к нему голос кряжистого скальда с волосами цвета некрашеного льна.

Скагги отступил еще на шаг. Однако сухопарый обратился не к нему, а к остальным детям Брагги:

— Доверьтесь моему опыту целителя. Сейчас я своими глазами убедился, что Бранр Хамарскальд был совершенно прав, когда говорил, что воспитанник Тровина частично лишился памяти. Я просил бы Круг довериться моему опыту целителя и поручить его моему попечению. Меня зовут Амунди Стринда, или Амунди Травник, а иногда просто Целитель.

— Скагги, — Скагги запнулся, — Скагги, сын Лодина из рода Хьялти.

— Так, значит, ты с Шетландских островов? — улыбнулся целитель.