Дети-крестоносцы

V

Наступивший день не вызывал нашего Николая на обыкновенную работу. Ему незачем было, поднявшись рано, с самым солнечным восходом спешить к городским воротам встречать городскую скотину, которая, погромыхивая колокольцами, с медлительною важностью выступала в поле из городских стен. Наступивший день всецело принадлежал ему, был днем совершенной свободы, так как, по установленной очереди, избавленный от дневных занятий, он должен был с другими очередными отправляться на этот раз с вечера на «ночное» пасти табун городских лошадей.

Мы не могли бы, однако, назвать Николая на этот раз совершенно свободным, предоставленным только собственной своей воле. Свободный от дела, он был не свободен от дум, которые, независимо от него, роились и теснились у него в голове; он был не свободен от образов, которые сами собой насильно врывались к нему в душу и, так сказать, занимали его всего. Рассказ таинственного странника не выходил у него из головы и заставлял ее сильно и как-то болезненно работать.

«Только невинные», — вспоминался ему величественный и вкрадывающийся в душу голос странника: «только невинные могут спасти и освободить Иерусалим».

«Сила сделала уже свое дело, сила признала уже свое бессилие», — снова мерещился ему тот же самый, овладевший думами и всем существом его, голос; «сила присмирела и прячется по углам. Другим, невинным, суждено теперь совершить Божие дело».

В голове Николая совершался какой-то мерный, неудержимый круговорот все одних и тех же мыслей и представлений; одни и те же, слышанные им с вечера и не покидавшие его в течение всей ночи, слова, как удары праздничного колокола, продолжали и теперь раздаваться в его ушах. Запавшие с вечера в голову его представления, то и дело проносились перед ним и заставляли его мучительно вдумываться. Но смысл слов и представлений оставался для него непонятен.

Сила! Николай хорошо понимал, что значит сила. Он знал, что силен был Зигфрид, убивший когда-то дракона около Драхенфельса; он знал, что силен, страшно силен был дракон, с которым пришлось Зигфриду выдержать такую знаменитую и такую упорную борьбу. Он знал, что сильны рыцари; недаром носят они тяжелую броню и такое тяжелое вооружение, недаром наделяют они своих противников такими могучими ударами. Он знал, что силен, страшно силен и кузнец Яков, живущий у них в предместье; недаром он гнет, как тростник, такие толстые полосы железа и так сильно бьет тяжелым молотом по наковальне, что звук ударов не только разносится по всему предместью, но залетает далеко в поле и в луговину, вызывает отголоски и в отдаленных горах. Не раз приходила прежде в голову Николая мысль: что если бы эти могучие удары молота, так щедро сыплющиеся на железную наковальню, падали бы с такою же силою на бесчисленные головы неверных? Какая сила могла бы противостоять мощи кузнеца Якова и его молота! А ведь Яков-кузнец не один. Таких кузнецов на христианском свете найдется вероятно много и очень много. Неужели же и они ничего не могли бы сделать, с оскорбляющею и позорящею Иерусалим, силой неверных?

Так думал и рассуждал зачастую прежде Николай, но теперь, под влиянием рассказов и рассуждений странника, вся эта сила представлялась ему уже бессильной. Как может выразиться бессилие силы, он разумеется не понимал, но он знал что Бог может сделать все, и слепо, и восторженно верил каждому слову странника. Сказано было вчера, что сила в Божием деле бессильна, — рассуждал он, — стало-быть и конец, стало-быть на силу нечего больше рассчитывать. Не ей выполнить святое, Божие дело; не ей спасти и освободить оскорбленный и угнетаемый Иерусалим. Остается надежда на воинство невинных. Но где же найти и из кого собрать такое воинство, когда все люди грешны, когда нет на земле, может быть, ни одного праведника?

Знал Николай хорошо, что невинными называют детей. На это намекали и слова странника, что Бог через младенцев создаст себе хвалу и величие, отринув сильных мира сего, сокрушив величие сильных. И представилось воспаленному воображению Николая большое, очень большое войско детей. Вот они идут стройными рядами, идут с распущенными знаменами, с славословием и воинственными песнями на устах, с оружием и блещущими взорами; вот перед ними стены Иерусалима, вот рисуется в небе, сменивший крест, турецкий полумесяц на выси посрамленного храма, вот… Но Николай зажмурил глаза, тряхнул головою и не хотел всматриваться более в рисующуюся пред ним заманчивую, завлекательную картину. Такое толкование таинственных слов странника представилось ему чересчур уже смелым, чересчур уже горделивым. Но картина продолжала рисоваться ему, несмотря на все его сопротивление, несмотря на все производимые им усилия. Ему казалось даже, что он узнает среди бесконечного, вдохновенного воинства своих сверстников и товарищей, с которыми он играл и работал, беседовал и пас скотину вместе. Вот и Карл, и Андрей, и Ганс, и Людвиг, и Стефан, все, все… А вот, наконец, он и сам… Он ясно, несомненно узнает самого себя, видит перед собою собственные свои черты. Стройно двигается вперед все молодое, детски-юное войско; у всех нашиты красные кресты на белых одеждах. Высоко в воздухе развиваются белые знамена, тоже украшенные красными крестами. Гремят трубы… В лучах восходящего солнца ярко блещет вооружение…

Николай начал усиленно креститься, стараясь отогнать от себя навязчивую горделивую мысль. Ему стало душно в тесной и полутемной комнате, где он до тех пор находился; его манило на воздух. Он почти выбежал через открытую дверь и побежал в поле, в лес, прошел почти до самого Драхенфельса, обошел почти все предместье… Напрасно. Картина все ярче и определеннее вырисовывалась перед ним; образы выступали все с большею и большею отчетливостью, представлялись все более и более завлекательными.

— Господи! — молился Николай на ходу, почти не умаляя своего торопливого шага. — Господи! не дай духу гордыни овладеть моею душою.

А перед глазами Николая по прежнему продолжало вырисовываться все яснее и яснее торжественное, победоносное шествие воинов-детей.

Порой ему начинало казаться, что молитва его не может быть услышана потому только, что он молится на ходу. Он останавливался на дороге, забегал куда-нибудь в кусты, падал на колени и долго и горячо молился.

А в ушах его по-прежнему раздавались трубные звуки, звенело и гремело оружие; перед глазами по-прежнему рисовалось бегущее разбитое воинство неверных и отворяющиеся ворота Иерусалима.