Дети военной поры

Е. Линд Современники

Есть поговорка: «На войне детей не бывает». Что ж, верно, ибо противоестественно сближение самих этих понятий. Те, что попали в войну, должны были расстаться с детством — в обычном, мирном смысле этого слова. Ну а те, что выросли в послевоенном мире, — надо ли учить их памяти о войне, нарушать безмятежность их юных лет? Я убежден: необходимо. Память — наша история. Каким будет взгляд на нее ребенка, таким будет наш завтрашний день. Стерев прошлое, мы стираем будущее. Конечно, история войны писалась кровью, и, чем дальше уходит время, тем спокойнее будут воспринимать люди, в том числе дети, жесточайшие ее факты. Но никогда не должны они перестать волноваться, узнавая о них.

Вот что пишет восьмиклассница нашей школы Ира Астерман: «По радио часто передают военную хронику, и каждый пережитый тогда миг наши отцы и деды переживают снова, как самое дорогое воспоминание. Человеку труднее всего нести ответственность за себя, но в самые тяжелые дни общая беда объединяет людей в одну силу.

Каждый человек хранит в памяти какой-то момент своей жизни, который кажется ему вторым рождением, переломом во всей дальнейшей судьбе. С этими воспоминаниями всегда связаны открытия в самом себе и других людях. Война живет в душе переживших ее такими воспоминаниями, и они никогда не смогут забыть ее, как не смогут забыть, что родились когда-то.

По-моему, помнить историю своего народа нужно не только потому, что память сохраняет человеческое достоинство, но и чтобы видеть смысл своей жизни, чтобы не быть одиноким и беспомощным. Поэтому войну будут помнить, писать о ней, как стремились сохранить в летописях наши предки все детали древней истории, — это необходимо человеку, чтобы оправдать свое существование на земле. Память истории — это самоутверждение человека, поэтому и через сто лет школьники с гордостью и волнением будут писать о своем прадеде, который был фронтовиком.

Мой дедушка в блокаду работал начальником энергомеханического отдела одного завода. При входе фашистов в город он должен был взорвать завод (и, наверное, взорвался бы вместе с ним) — таково было партийное задание. Врага не пустили в город — и завод, и дедушка остались живы. Но от одной только мысли, что дедушке было поручено такое, я чувствую свою причастность к истории.

Великая Отечественная война не должна быть забыта не только для того, чтобы не случилось более страшного, но и чтобы люди помнили, что человек способен на многое, и никогда не теряли бы веру в себя»…

Много лет назад в ленинградской школе № 235 был создан теперь уже ставший народным музей «А музы не молчали».

И все эти годы мы убеждаемся: какое это могучее средство становления характеров — память!

Когда-то поэт Михаил Дудин сказал ребятам: «Ваш музей — мостик от вас к нам». Вот он, этот мостик: сегодняшние экскурсоводы по музею и — снова проживающие свое детство открыватели первой нашей выставки, посвященной великому немецкому певцу Эрнсту Бушу и композитору Виктору Томилину, погибшему в атаке на Невской Дубровке. Друг Томилина, балтийский поэт, автор текстов его песен Всеволод Азаров и — нарядные малыши, вручающие ему гвоздики. Когда их классный руководитель Антонина Михайловна Петрова оформляла с тогдашними первоклашками экспозицию «Рисуют дети блокады» (так бережно отснятую на пленку московскими школьниками из киноклуба «Аистята»), ее дочь Марина ходила в детский сад. Потом она стала председателем совета музея. Потом — студенткой педагогического института.

Нет, не мостик увидели мы — прочный мост.

В День Победы к нам пришли более ста фронтовых артистов. Тех, что танцевали на опухших от голода ногах, пели спекшимися от мороза губами на ледяном ветру, под пулями и бомбами, сочиняли бессмертную музыку в холодном, голодном городе.

Анастасии Шрамковой уже нет, но пришел ее сын Андрей. 22 июня 1941 года она читала перед комиссией, набиравшей артистов во фронтовые бригады, свежую газетную статью. Читала так, что ее послали на фронт. А спустя некоторое время из воинских частей стали приходить заявки: «Пришлите Настеньку». И еще в частях считали (не напрасно считали): если приехала Настенька, значит, завтра в бой. Андрей принес в музей статьи, рассказы, с которыми выступала его мама, все ее награды. «Пусть это будет здесь», — сказал он.

Пришла в школу Валентина Павловна Сулейкина (Уварова), танцевавшая в юношеском ансамбле Обранта. В музее вместе с концертными костюмами этих ребят лежат их пионерские галстуки, протокол их собрания с решением: «Никогда больше не говорить о еде». Валя была тяжело ранена, первой получила орден Красной Звезды. Она же первой, осмотрев много лет назад музей, решилась расстаться с дорогими реликвиями, в том числе с такой, как справка о ранении, выданная, как там сказано, «танцовщице политотдела 55-й армии В. П. Сулейкиной».

В Ленинграде пятнадцать тысяч мальчиков и девочек получили медаль «За оборону Ленинграда». И среди награжденных ребят немало тех, кто песней, словом поднимали дух бойцов. Кто убедился в справедливости слов Суворова: «Музыка удваивает, утраивает армию. С распущенными знаменами и громогласной музыкой я взял Измаил». Вот, кстати, откуда наша эмблема — скрипка на автомате.

Группа ребят меньше чем за полгода составила жизнеописание двухсот десяти композиторов и музыковедов. Сколько же они исходили жилищных контор, адресных столов, архивов, сколько написали запросов и писем! Родственников погибших музыкантов искали по фантастическим приметам: конфигурации окна, нарисованному по памяти рисунку плиток, которыми был выложен парадный вход. Об одном композиторе было известно лишь то, что его родственница дружила с работницей галантерейного магазина. И вот десятки магазинов, бесконечное число раз повторенный вопрос и, наконец, удача: выяснили, что в помещении магазина теперь булочная. Та, которую искали, давно умерла. Но нашли ее друзей…

Их было двести десять. Многие погибли в осажденном городе, многие стали ныне известными композиторами. Но едва ли не самыми впечатляющими оказались биографии — впрочем, можно ли назвать так свидетельства десяти-, двенадцатилетней жизни Андрея Крюкова, Геры Окунева. Гера написал тогда цикл песен, посвященных Ленинграду. Мальчики давали концерты в госпиталях, на корабельных палубах, выступали по радио.

Дети, сами добывшие из толщи истории родного города такую правду, не могут вырасти равнодушными людьми.

Расскажу еще об одном розыске, столь же интересном, сколь романтичном.

В первые месяцы войны две девочки, десятилетние Лида Положенская и Тамара Немыгина, занимавшиеся в балетном кружке, стали шефами боевого корабля «Строгий». Он стоял на Неве. Каждое воскресенье в одно и то же время, не обращая внимания на бомбежку, обстрелы, они совершали долгий путь на другой берег реки. Сигнальщик на мостике, едва завидев «балерин», приветствовал их флажками, матросы выбегали навстречу. Раздавалась команда: «Овчаренко, накормить шефов!» Потом в кают-компании шел концерт.

Девочки тщательно готовились к воскресным встречам и всегда очень волновались. Но однажды, придя на знакомое место, не застали «Строгого». Он ушел на боевое задание.

Потом Л. Положенская писала нам: «Спустя много лет я, уже будучи солисткой Краснознаменного ансамбля Советской Армии, отплывала на теплоходе на гастроли в Англию. В гавани мы проходили мимо стоянки старых кораблей. Что-то толкнуло меня в сердце — я увидела ржавый безлюдный корабль, на борту которого было написано: «Строгий». Мне показалось, это был тот самый — из моего блокадного детства».

Наши ребята нашли экипаж и знают судьбу корабля.

Осенью 1943 года состоялась премьера спектакля Театра Балтийского флота «У стен Ленинграда». Смотрели этот спектакль и обе девочки, и экипаж «Строгого». Вот мы и хотим к сорокалетию полного снятия блокады собрать всех вместе — тогдашних артистов в погонах, экипаж «Строгого» и бывших их шефов — маленьких балерин. Это постараются сделать наши «назадсмотрящие».

Слово придумано не нами. Так назвал ребят из музея писатель Лев Успенский. «На каждом корабле, — объяснил он, — есть впередсмотрящий, а вы — назадсмотрящие. Назад в историю».

Как не понять Любу Герашко, которая сказала: «Уходя из школы, обычно уносишь с собой благодарную память об учителях. Мы же унесли еще большее, то, что останется с нами навечно, — наш живой музей. Когда звучит Седьмая симфония Шостаковича, я смею думать, что мы слышим в ней то же, что слышали наши отцы. Наш музей ведет к познанию подвига народа. Возможно, это самое дорогое, что мы забрали с собой в жизнь».

Не зря говорят: дни жизни не те, что прошли, а те, что запомнились. У нас сегодня стерлись все возрастные грани, и кажется, будто мы в одной землянке, за одним столом, на котором стоят котелки и лежат тетрадные листочки вместо десертных тарелок. И все мы современники.

Для наших ребят — по долгу сверстников — самым главным занятием становятся теперь поиски по теме «Дети и война». Ансамбли детских домов, школ, даже концерты малышей из детских домов — все им интересно. Они ищут мальчиков и девочек, защищавших Ленинград «песенным оружием».

Молодые пожарные охраняли Таврический дворец, Эрмитаж, они помогли сохранить Смольный. У полка был агитвзвод, который выступал с концертами в свободное от пожаров время.

Они собираются отыскать и участников ансамбля песни и пляски лесорубов. Юные ленинградцы в двух-трех километрах от фашистов рубили лес, таскали тяжеленные бревна к лесным дорогам. Гибли от вражеских снарядов, работали от темна до темна, по пояс в снегу, под ледяным дождем. Городу нужно было топливо, а лесорубам нужна была песня. И вот был создан ансамбль. Он обслуживал лесопункты, добирался туда труднейшими путями, но добирался всегда. Об этом тоже мы когда-нибудь узнаем все подробности. Узнаем и расскажем.

Л. Очаковская «Не хочу, чтоб была война»

Каждый год 9 мая у нас в семье первый тост за победу, второй — в память лейтенанта Кузьмина. Про этот обычай знали дети, теперь — внук.

Их было двое в блиндаже в сорок третьем на Калининском фронте. Одному — двадцать пять лет, второму — девятнадцать. Начался обстрел — и оба поднялись, чтобы выйти к батарее. Первый на выходе из блиндажа был убит, второй — ранен. Первым был лейтенант Кузьмин, вторым — мой будущий муж.

Они воевали, не зная своей судьбы ни на день вперед. Лейтенанты, капитаны, рядовые… Солдаты тяжелой войны. Великой Отечественной. Им и не грезилось, что тридцать, сорок лет спустя их будут разыскивать дети, расспрашивать, находить их квартиры, их землянки, их могилы.

Дети многих наших школ заняты этим. Ищут. И находят. Вот и ученики 48-й московской школы в Теплом Стане отыскали, откопали блиндаж в микрорайоне Тропарево. Здесь в сорок первом году располагались части 158-й стрелковой дивизии, сформированной из рабочих и студенческих истребительных батальонов. Потом разузнали, где формировалась дивизия: оказалось, в Институте физических проблем АН СССР, там был ее штаб, а теперь установлена мемориальная доска. Потом нашли командира дивизии, знаменитого генерала Ивана Семеновича Безуглого, который в 1945 году стал комендантом Порт-Артура. А потом создали у себя в школе музей, выяснили боевой путь дивизии. Так постепенно разыскали и одного из двух лейтенантов, обстрелянных минами в сорок третьем на Калининском фронте, на выходе из блиндажа. Ребята ни на один день не прекращают поисков, переписываются с живыми, знают, где похоронены тысячи солдат 158-й стрелковой, помогают устраивать встречи ветеранов. Что движет ребятами?

Они ищут свое прошлое, свои корни, эти наши сегодняшние дети. Акселераты, как мы их немного насмешливо, немного испуганно называем. Дети, не слышавшие, к великому нашему счастью, воя бомб, полагающие, что сирена — это мифическая красавица, завлекающая путешественников своим необыкновенным голосом, отказывающиеся от хлеба и пирогов, чтобы не растолстеть. Обычные дети.

Самое страшное, что могло бы случиться с ними, — это поражение незнанием и бесчувствием. Самое страшное, потому что без вчера нет ни сегодня, ни завтра.

Этого позора незнания и бесчувствия мы избежали. Достаточно вспомнить о широчайшем детском движении красных следопытов. Они раскрыли много имен неизвестных героев, их поискам и находкам обязаны многие семьи, которые смогли, наконец, прийти к могилам, где похоронены погибшие мужья, отцы, сыновья, дочери.

Московские школьники на детской любительской киностудии «Аистята» создали короткий документальный фильм, который назвали «На войне маленьких не бывает». Он о детях и войне.

Какое это, по правде говоря, противоестественное сочетание слов. И тем не менее никуда от этого не денешься — на войне живут и страдают, растут и погибают дети. И после войны погибают — раненные войной. «Аистята» это очень глубоко поняли и очень просто показали. Так просто и так страшно.

Но сначала было вот что. Школа, в которой учатся многие юные кинолюбители, носит имя Зои Космодемьянской. Она — герой для них с первого класса, близкий человек.

Автор предыдущего очерка о ленинградском школьном музее Евгений Алексеевич Линд — бывший блокадный мальчик. Этот необыкновенный музей создали под его руководством дети…

Маленький стенд в уголке музея.

Клочки бумаги, простые карандаши — все показалось «Аистятам» серо-белым, выцветшим, таким же легким, как 125 граммов блокадного хлеба. И таким же тяжелым. Забыв обо всем, они начали снимать. Московские дети о детях блокады.

Фильм идет в полной тишине, без музыки, только голос диктора и ровный стук метронома — живой звук блокадного радио. И красок нет, как их не было у осиротевших ленинградских детей, которых город, спасая от верной гибели, собирал в детские сады, детские дома. Рисунки этих детей, собранные и донесенные до нас уже теперь безвестными воспитательницами, — содержание этого коротенького фильма. Мы видим рисунки детей и слышим подписи к ним. На оберточной бумаге трехлетний Шурик Игнатьев нарисовал загогулины, а в середине листочка — маленький овал. Его спросили, что это такое, он ответил: «Это война, вот и все. А посередине булка. Больше не знаю». Воспитательница записала его слова на уголке рисунка и дату поставила: 23 мая 1942 г.

До конца войны оставалось еще три года, до конца блокады — почти два. До наших дней — сорок лет.

Стучит метроном. Встает в рисунках Ленинград. Детский голос диктора читает подписи к рисункам. Вот перекошенные дома, они разваливаются на куски, прямо в них, и в идущую по улице машину, и просто в землю летят и попадают снаряды — так нарисовал семилетний Боря Елисеев артобстрел города. А Саша, тоже семи лет, сочинил о том же стишок:

Радостный рисунок семилетнего Эди называется «Наши освободили деревню». Он его так объяснил: «Они много деревень освободили, только у меня бумаги не хватит, чтобы все деревни нарисовать. Наш танк вошел в деревню с походной кухней, потому что фашисты мучили людей голодом. Фашисты как увидели походную кухню, сразу хотели взять ее в плен, а наши бойцы фашистов раз — и застрелили». Ленинград на детских рисунках везде почти — как отряд воинов в остроконечных богатырских шлемах. Так его и нарисовал Вова Новиков, и подпись к рисунку прозвучала как глубокий вздох облегчения: «Наши палят. Одиннадцать тысяч бомб бросили, блокаду прорва ли, теперь все хорошо».

На войне маленьких не бывает…

Этот короткометражный строго документальный фильм получил первые премии на фестивале детских любительских фильмов «Десятая муза» во Франции, в ГДР, на фестивале детских любительских фильмов социалистических стран к 35-й годовщине победы над фашистской Германией и на фестивале в Австрии. Смотреть его без слез и гордости невозможно. Слезы — понятны. И гордость — тоже понятна: память о войне, о ее немыслимом ужасе и беспредельной стойкости людей, эта память жива.

Прошло сорок лет, за это время выросли и стали родителями, а то и бабушками-дедушками дети и подростки сорок второго. Те, которым довелось вырасти и выжить. А кому не довелось, тех находят наши дети.

Так, в рабочем поселке Шатки в Горьковской области они нашли Таню Савичеву. Дневник Тани, одиннадцатилетней ленинградской девочки, был случайно обнаружен в Ленинграде в пустой, полностью вымершей квартире. Он хранится в музее Пискаревского кладбища и известен всему миру. Вы помните:

Тогда еще не все. Таню вывезли вместе с другими детьми из Ленинграда в 1942 году. Тех, кого удалось живыми перевезти через Ладогу, кто смог добраться до Кобоны, деревни, о которой никто до войны, до блокады и слыхом не слыхал и которая в силу своего географического положения стала концом и началом «дороги жизни», тех грузили в санитарные эшелоны и везли в глубь страны, в детские дома, детские санатории, детские больницы. И в Горьковскую область везли, в деревню Красный Яр, в детский дом. Сюда в числе других привезли и Таню.

Здесь детей кормили, лечили, учили. Здесь их возвращали к жизни. Часто это удавалось. Иногда блокада оказывалась сильнее. И тогда их хоронили. Таня умерла 1 июля 1944 года.

Дело, которое начали ребята, стало теперь гордостью и славой всего района. Шатковские школьники, обычные пионеры, начали в 1970 году, как и все пионеры, изучать свой край. Начали искать следы истории. Сперва они нашли двух пожилых женщин, медсестру Нину Михайловну Середкину и больничную няню Анастасию Григорьевну Журкину. Нашли, чтобы расспросить о военном прошлом их такого тихого, такого тылового поселка. И из прошлого вышли к ним тени по-стариковски серьезных ленинградских детей, тень Тани Савичевой.

Теперь на ее могиле установлен памятник. Деньги на него своим трудом заработали крестьянские ребята всех школ Шатковского района. Три года назад певица-ленинградка Эдита Пьеха приехала в Шатки с концертом. Поклонилась Таниной могиле, поплакала и весь сбор с концерта отдала на памятник ленинградским детям в Шатках. Ребята продолжают копить деньги на этот мемориал. Они не одиноки. В горьковское областное отделение госбанка, в сберкассу рабочего поселка Шатки на счет РК ВЛКСМ № 700202 поступают средства со всех концов страны. Много шлют ленинградцы. Переводя деньги, указывают для точности: «На памятник Тане Савичевой». Это человеческая благодарная память, это совесть людская противостоит забвению. И начало этому положили дети. Ученики Шатковской средней школы имени Тани Савичевой. Хорошей, очень живой и работящей школы.

Нет, она живет не прошлым: который год пионерской дружине этой школы присуждают звание правофланговой. Спортсмены на районных соревнованиях по легкой атлетике берут призовые места. Уже не первый год учится школа без второгодников. В совхозе «Шатковский» за ребятами постоянно закреплено свекольное поле — тридцать гектаров, они его обрабатывают и урожаи хорошие снимают. Младшие работают в школьном лесничестве, осенью все помогают совхозу убирать картошку. За летние работы совхоз наградил шестьдесят школьников поездкой в Ленинград. Ребята были счастливы. Потому что для них Танин город — Ленинград имеет совершенно особое значение.

Вот так прошлое врывается в сегодняшнюю жизнь детей. Вот так обычные деревенские ребята — спортсмены, труженики, баловники, живые, непоседливые — помнят, что такое война. Им для этого, увы, не пришлось особо напрягаться. Война была и в их школе, в тихих голосах ленинградских детей, которые так хотели жить, должны были жить…

Страха, робости перед могилами, перед смертью нет у ребят-следопытов. Они хотят найти как можно больше людей, сражавшихся за нашу землю. Солдат, имевших свое имя, свой дом, своих родителей. Сделать неизвестных — известными. Ищут людей и находят. Детей находят. Так уже не мы, а дети и внуки понимают, что на войне маленьких не бывает.

Дети и война. Страшное это сочетание слов и по сей день возникает внезапно, чтобы обжечь, остановить, чтобы предостеречь.

В Освенциме, где я была несколько лет назад, меня прямо в сердце ударило многое. И какие-то второстепенные детали и главное. Впрочем, перед жерлом печей крематория нет второстепенных деталей. Прежде всего поразила абсолютная будничность дорожного указателя «ст. Освенцим» и обыкновенная стрелка. Для тех, кто там живет и сегодня, это еще и просто станция, просто городок. Как город Хиросима — для его жителей. В общем, станция Освенцим.

Замерли мы у медной доски около польского барака на месте расстрела фашистами пастора Максимилиана Кольбе. Он был казнен, когда администрация лагеря проводила очередную санкцию, — за побег нескольких узников казнили каждого десятого. Кольбе был девятым, а десятым — плотник, у которого в деревне оставалось восемь детей. Кольбе пошел вместо плотника. На медной доске, установленной потом, только два слова: «Homo hominae» — «Человек человеку»… Потом смотрели фильм, снятый в Освенциме кинооператорами 2-го Украинского фронта сразу после освобождения лагеря советскими войсками. А на следующий день — тоже «Homo hominae» — увидели могилу Николая Быкова, одного из этих кинооператоров. Он погиб при освобождении следующего польского города, Вроцлава, и похоронен там же, на огромном советском военном кладбище.

И, конечно, самое тяжкое — дети Освенцима. Дети в документальном кинофильме — отрядик близнецов, которых фашисты не убили из «научных» целей (немецкие врачи проводили на близнецах какие-то особые опыты)… Детские вещи в витринах — маленькие сандалики, коляски, ночные горшки, чемоданы с распашонками… И почти так же поражают дети коменданта Освенцима, Коха. Он был чадолюбив — жена и дети жили тут же, в лагере, дом их находился как раз напротив печей крематория. Тут вот слева — печи, а тут вот справа — дом коменданта, лужайка, деревья, детский смех, светлые платьица, гости и гостинцы. А между печами и домом, точно посередине, — колодец. На перекладине этого колодца был потом повешен Кох. Вот и его детям не удалось остаться маленькими на войне.

…Как все дети, мой внук любит смотреть кино. Особенно если стреляют, кричат «ура!», побеждают. «Бумбараш» — вот прекрасный в этом смысле фильм. Глубинное, трагическое значение его семилетнему человеку неведомо, а веселья и ловкости — много. Но однажды мальчик случайно остался смотреть телепередачу, посвященную годовщине Нюрнбергского процесса. И увидел кадры, снятые нашими кинооператорами, тем самым Н. Быковым, в 1944-м, при освобождении Освенцима. Ночью он плохо спал. Потом, рисуя войну, бои, самолеты, он совсем перестал чертить такой простенький, такой удобный для изображения знак свастики. Перестал, хоть и не знает, что сорок лет назад его ровесник, Роберт Опрышко, мальчик, которому в 1942 году в Ленинграде исполнилось семь лет, тоже любил рисовать войну. Но рисовал только советские танки. Объяснял просто: «Наши танки сильные, нарядные и звездочки такие красивые, а фашистский знак, у, противный, даже рисовать не хочу!» У этого Роберта советские танки и самолеты всегда рвались вперед.

Прошло сорок лет. Нынешний ребенок увидел краешек той страшной войны, но теперь, сегодня, при слове «фашист» говорит как выстраданное и глубоко, лично понятое: «Ты помнишь, что они сделали с тем человеком? Скелет и на нем живая голова». И еще: «Ты не хочешь, чтобы была война? Я тоже очень не хочу».