Девичья команда. Невыдуманные рассказы

НА РЕКЕ ВОРОНКЕ

У же два года девушки служили в части, и всем им было около двадцати. Долгими июньскими вечерами, когда солнце все медлило и медлило, словно не решаясь нырнуть за горизонт, у палаток, где жили девушки, собирались солдаты из разных подразделений. Трудный день работы на минных полях был позади, и, если прошел он благополучно, молодость, осиливая усталость, брала свое. Обаяния молодости не могли скрыть даже грубошерстная шинель и кирзовые сапоги. Время, когда поклонники совершали набеги на девичий лагерь в надежде на легкие победы, в общем, прошло. Вечера у палаток, среди широких полей, чем-то походили на деревенские посиделки. Тихонько напевали, порой весело балагурили, а нити, которые везде возникают между молодыми сердцами, крепли, и недаром многие из девушек и парней потом уж, когда окончилась война, поженились, создали семьи.

Старший сержант Кириллов на таких «посиделках» появлялся не часто, он чувствовал себя здесь как-то неловко. Человек степенный и замкнутый, с ранними морщинками, начинавшими прорезать лоб, и неулыбчивыми голубыми глазами, он казался девушкам совсем уже пожилым. Он и был значительно старше их, а постоянная собранность и сдержанность лишь подчеркивали разницу в годах.

Кириллов был одиноким человеком, всех близких потерял в начале войны. Он ни от кого не получал писем, а когда часть оказывалась в Ленинграде, не просил увольнительных. Вся его жизнь была в службе, и командиры не знали лучшего минера-подрывника. Посылая в роту молодого офицера, комбат говорил: «Народ там боевой, знающий, помогут, а вы не стыдитесь учиться не только у старших, но и у младших. Присмотритесь, как работает Кириллов. У него многие офицеры перенимали опыт».

У старшего сержанта Кириллова была большая овчарка Дик, спокойная, точная и безотказная. Со временем Дик стал знаменитостью, потом о нем писали в газетах и даже в книгах. Он оставался в батальоне еще несколько лет и после войны. За ним числилось двенадцать тысяч найденных мин и фугасов — ни у одной собаки во всей армии не было такого большого счета.

Работу Дика показывали самому высокому начальству.

Именно Дик покончил с сомнениями одного проверяющего из Москвы, который считал, что возможности собак в розыске мин преувеличивают. Но посмотрел на деле и даже нарисовал график движения Дика: получилась безукоризненная зигзагообразная линия: три метра — в одну сторону, три метра — в другую и между вершинами зигзагов — ровно полтора. «Да, ничего подобного я еще не видел», — признался проверяющий. Он что-то подсчитал в уме: «Этот пес работал раз в пять-шесть быстрее человека и ни одного пропуска не сделал».

Кириллов спокойно выслушивал похвалы Дику и только скупым движением руки похлопывал собаку по шее: все, мол, нормально, так порядочный пес и должен работать.

Он сам учил Дика и знал, что тот многое может. Как-то Кириллов проходил с собакой по Московскому шоссе близ Красного Бора. Это было уже после снятия блокады. Мин там Кириллов не искал, просто направлялся на место работы. Движение по шоссе было открыто уже несколько месяцев, здесь то и дело пробегали машины. Ремонтники чинили дорогу, заливали ее асфальтом. И вот посередине этой дороги Дик вдруг уселся, показывая хозяину: там что-то есть. Сверху ничего нельзя было обнаружить. Через осевший и слегка треснувший асфальтовый покров лишь проступало ребро доски.

Кириллов сразу доложил командиру. Движение перекрыли, минеры принялись осторожно снимать асфальт, а на дороге начала создаваться пробка, шоферы нетерпеливо гудели, ругались. Приехал дорожный инженер, грозил, что будет жаловаться на самовольство минеров в исполком, обком, Военный совет. Но тут его прервал Кириллов: «Посмотрите сами». Под снятым асфальтом и щебнем открылся колодец. В нем был фугас-100 килограммов взрывчатки, заложенной, видимо, еще в 1941 году.

— Как же так? — растерянно спрашивал инженер. — Сколько народу тут работало, и никто ничего не заметил, а вот собака… Понять невозможно!

— Для того ее и обучали, — ответил Кириллов.

Он мог бы рассказать о другой дороге, где так же вот неожиданно уселся его Дик. Это было под Синявином, на болоте, остро пахнувшем осокой и торфом. Дик там сел на жердяном настиле гати, а когда гать разобрали, глубоко под ней обнаружили тщательно замаскированный немецкий фугас — четверть тонны тола.

Многое мог бы еще рассказать старший сержант, но он счел разговор исчерпанным, козырнул инженеру и ушел вместе с Диком…

Нет, пустые разговоры были Кириллову не по душе. И в те вечера, когда он приходил к палаткам девичьей команды, стоял больше молча, в сторонке. Всегда тщательно выбритый, коротко подстриженный, туго перетянутый ремнем. Постоит-постоит — и уйдет, словно не хочется ему мешать молодежи.

Только изредка он задерживался, если видел Валю Глазунову. А Валя и в эти вечерние часы была занята делом: сидела возле палатки или на камне чуть поодаль, штопала, шила. Сидеть без дела она не могла.

— Вы вроде всю роту обшиваете, — заметил как-то Кириллов, глядя на иглу, быстро мелькавшую в ее пальцах.

— Сами знаете, как на нашей работе обмундирование рвется. Приносят мне чинить. Отчего не помочь людям? Давайте, я и вам заштопаю, что надо.

— Спасибо, — сказал Кириллов, — я сам, привык уж…

И снова молчали. Лишь иногда Валя становилась разговорчивой и что-то рассказывала Кириллову о себе — негромко и обстоятельно, редко поднимая глаза от работы.

— Почему девушки называют вас мамой? — спросил ее как-то Кириллов.

— В шутку… И наверное, потому, что я люблю детей. Дети — это же самое замечательное на свете, правда?

Она вдруг запнулась, вспомнив о судьбе этого одинокого человека.

— На войне совсем уж от детей отвыкаем, — тяжело вздохнув, сказал Кириллов.

— Нет, почему? Бывает, и на войне их встретишь. Такие попадаются чудесные ребята, что потом и не забыть. — Глазунова как-то сразу оживилась: — Ваша рота в Оредежском районе не работала, товарищ старший сержант? А нам в одной деревне там показали дом, в котором фашисты сожгли очень много людей. Не дом уже, а пепелище, конечно, домов в деревне вообще почти не осталось… Ну а история была такая. Немцы согнали в ту избу массу народа, тех, кого подозревали, что помогают партизанам. Все больше это были старики и женщины да детишки. А потом пригнали еще цыган и тоже с ребятами. У цыган детей много было. Заперли всех, обложили избу хворостом, керосином облили. Никто не ушел, до единого все сгорели. Мы, как услышали эту историю, долго стояли на месте, где была изба, и ревели. И вдруг узнаем, что есть в деревушке один мальчонка-цыганенок, чудом спасся, не нашли его фашисты. Отца его сожгли, сожгли мать, брата сожгли и сестру, а он остался, единственный человек из всей семьи, и человеку этому шесть годков от роду. Черненький такой, шустрый, глаза… ну правда, как горящие угли. И вот бродит он по сожженной деревне. Помыли мы его, накормили. Что только было вкусное, все совали ему. Он сперва ел, потом стал откладывать кусочки сахара, карамельки. «Можно, — спрашивает, — я своим друзьям отнесу?» От него и узнали мы про других ребят. Тоже, знаете, удивительная история.

Кириллов молча глядел на девушку.

На добром Валином лице, то улыбающемся, то горестном и хмуром, пробегали тенями чувства, испытанные там, в глухой оредежской деревне, где встретила она этих ребятишек.

Валя спросила тогда цыганенка, как он спасся от фашистов, а он ответил, что просто был у своих друзей, куда немцы не заглянули, вот и не попал в огонь. Валя заинтересовалась, что за друзья у шестилетнего карапуза, и он ответил: «Пойдем, увидишь, это Маша, Петя и Дунька». И привел девушку к покосившейся хатенке на самом краю деревни. Над трубой избушки поднимался легкий дымок. Внутри у печурки возилась девочка лет десяти, с нею был мальчик года на два ее младше. Это и были Маша и Петя, а Дунька — так звали корову — стояла в хлеву.

Валя огляделась в хате, спросила, где хозяева. Цыганенок показал на девочку: «Вот Маша — хозяйка». Так Глазунова узнала, что Маша и Петя живут тут одни. Они приехали в деревню из Ленинграда ранним летом, перед войной. Привезла их мама, а когда началась война, взять назад не успела, и дети жили в избушке со старенькой бабушкой. Бабушка не выдержала этой жизни при фашистах, она все болела, совсем уже ходить не могла, только плакала, гладила детей по головкам и называла несчастными сиротками. Но они тогда настоящего сиротства еще не чувствовали, оно пришло, когда бабушка умерла.

Было невозможно понять, как двое малых детей прожили тут одни почти два года, но это было правдой. Чем-то помогали соседи, заботился о них староста, связанный с партизанами. Он скрыл от немцев их Дуньку, и корову не забрали. Но потом и старосты не стало, и соседей сожгли фашисты. Восьмилетняя городская девочка научилась доить корову, что-то сажала в огороде, что-то варила, парила для себя с братом и для коровы, И еще заботилась о своем друге-цыганенке.

Валя обошла избу, заглянула в котел, булькавший на печке. «Это для Дуньки», — объяснила Маша. Завернутая в какую-то старую кофту, должно быть с бабкиного плеча, почти прозрачная от худобы, с разводами сажи и копоти на лице, она удивительно напоминала ленинградских ребят первой блокадной зимы. Петя выглядел лучше. Маша, видно, обхаживала его как могла. На себя у нее сил уже не оставалось.

Валя Глазунова все ходила по избе и прятала от ребят глаза, а Маша спокойно, по-взрослому отвечала на ее сбивчивые вопросы, рассказывала о своем житье-бытье.

— Постойте, — всполошилась Глазунова, — а вы хлеб-то давно ели?!

Девочка взглянула на нее серьезными, взрослыми глазами:

— Когда соседи еще были, они приносили иногда.

Глазунова быстро полезла в свой вещмешок, вытащила краюшку солдатского формового хлеба:

— Вот поешьте пока, а я вечером опять принесу хлеба, каши и еще чего-нибудь. И мыла, мы тут с вами мытье устроим и стирку. Ты, Маша, собери к вечеру бельишко.

Все время, пока девичья команда стояла в деревне, Валя Глазунова опекала троих ребят, каждую свободную минуту проводила с ними — кормила, обстирывала, чистила хлев и даже пробовала доить корову, чего ей никогда в жизни не приходилось делать. Потом команду перебросили в другое место. Глазунова пришла прощаться, и ребята повисли у нее на шее. «Как же, тетечка Валечка, как мы будем без вас?» Но команда уходила на передовую, не могла же Валя взять туда детей.

— И правда, как они там без меня, родненькие мои? — твердила она, горестно глядя на Кириллова. — Это же невозможное дело, за что детям-то мук столько?

— Вы не волнуйтесь, — успокаивал Кириллов. — Они при фашистах выжили, а теперь вернулась Советская власть, уж позаботятся о детях.

— Я знаю, нам и в сельсовете обещали, я ходила туда с командиром, с лейтенантом Петровым. Знаю, а все равно сердце болит. Очень я привязалась к этим ребятам. Из-за них меня девчонки и называют мамой.

Кириллов о себе не рассказывал, только слушал, потом медленно поднимался:

— Спать вам пора, завтра опять на целый день в поле. Отдохните.

Другие еще сидели, пока не являлся дежурный по части и не разгонял всех по палаткам. Кириллов уходил сам. И ни разу не поцеловал ее, ни разу не взял за руку. А ведь любил ее, наверное любил.

Места, где они работали в ту пору, солдаты называли Долиной смерти. Это было близ развалин древней крепости Копорье на Финском заливе. До войны там стояли многолюдные деревни, окруженные широкими полями и лугами, среди которых, извиваясь и петляя, текла неширокая речка Воронка. В холодной, прозрачной воде водилась форель, привлекавшая рыболовов из Ленинграда. Война опустошила долину — ни единого дома, ни единого человека, даже звери ее обходили.

На левом берегу Воронки в 1941 году были остановлены немецкие войска, рвавшиеся к Красной Горке, Кронштадту и Ленинграду. Они окопались на невысоких холмах и сидели там больше двух лет. Наши войска держали оборону на правом берегу, а между позициями обеих сторон лежала нейтральная полоса — ничейная земля, ширина ее доходила до полукилометра. Наши части укрепляли свою оборону, то же делали и немцы тем настойчивее и старательнее, чем меньше надежд оставалось у них прорваться вперед. Потом надежд уже не оставалось и вовсе, враг тревожно ожидал удара советских войск и ставил все новые и новые заграждения и мины. В этом смысле долина реки Воронки мало чем отличалась от остальных участков фронта под Ленинградом. Но следует сказать, что старания гитлеровцев подогревались и нашей разведкой. Но им одним известным каналам разведчики распространили слушок, что наступление советских войск начнется именно здесь, под Копорьем. Слушок дошел до гитлеровцев. Наши войска готовили удар совсем в другом месте с необычайной осторожностью, тщательно и хитро скрывая сосредоточение сил, но у Воронки время от времени демонстрировали передвижение частей, подтягивание их к передовой — то заставляли ночью грохотать танки, то вводили в действие радиостанции с новыми позывными…

И немецкое командование «клевало» на эту удочку, принимаясь еще усерднее укреплять позиции своих войск. Все новые мины, фугасы, заграждения, ловушки ставились в широкой нейтральной полосе и за ней.

К лету 1944 года долина Воронки была уже далеко в тылу наших войск, фронт ушел за Нарву, но долина оставалась мертвой. Заросшие травой и чертополохом многослойные минные поля не давали человеку вернуться в эти места, где раньше стояли богатые села. Да и от сел почти не оставалось уже следа, повалились даже черные печные трубы сгоревших домов. Глухую тишину долины нарушали только редкие взрывы, означавшие, что неосторожный заяц, лось или птица подорвались на мине.

Все это было неизвестно солдатам, когда приказом командования фронта батальон перебросили от Нарвы и Ивангорода, от передовой, на Воронку. Солдаты видели только, что другие остались там, где шли бои, где должно быть новое наступление, а их переводят в тыловой район. Невесело грузились в вагоны, потом тихо, без песен шли от станции к месту, где предстояло разбить лагерь. Командиры и замполиты докладывали начальству:

— Настроение у солдат отвратительное, обижаются, что в такое время отозвали с фронта. Мол, не пришла еще пора для тихой жизни. Девчата — те только что не плачут.

— Надо разъяснить людям, что здесь будет, пожалуй, потруднее, чем на передовой. Пирог с такой начинкой не всякому можно доверить, — говорил заместитель командира батальона по политической части. Вместе с комбатом они решили устроить короткий митинг и на нем рассказать о боевой задаче.

После митинга подразделения направили в поле, еще не разминированное, пока на разведку. Но то, что показала первая разведка, даже опытным офицерам представилось невероятным. Многие минеры вернулись не с пустыми руками, они принесли образчики немецких «гостинцев», записи и схемы. Правда, мину, найденную Диком, старший сержант Кириллов в штаб не доставил, только определил ее очертания щупом и зарисовал: очень уж странная форма была у мины — длинный и узкий ящик, таких опытный минер еще не видел. Не видели и офицеры, но совсем незадолго перед тем из штаба фронта прислали описание немецкой новинки, обнаруженной в других местах. Все сходилось. Дик нашел мину РМИ-43, снабженную пятью взрывателями и чувствительную до предела. Хорошо, что саперы не стали ее трогать. По инструкции ее разряжать запрещалось, следовало подрывать на месте.

Новую мину, которую принесла Рита Меньшагина, офицеры узнали. О ней саперы были еще раньше предупреждены.

— Как ты ее сняла? — расспрашивали Риту. Уж очень была коварной эта мина. Девушкам приходилось снимать много мин натяжного действия и много обрывных. Взрыватель одной срабатывал, если задевали оттяжку, другой — когда оттяжку-проволоку обрезали. У ТМИ-42-43, принесенной Ритой, взрыватель был двойной — и натяжение, и обрыв струны одинаково приводили его в действие.

Все-таки Рита справилась с миной, но когда она представила еще и схему разведанного поля, даже бывалый командир старший лейтенант Хижняк отказался верить: «Не может быть такого!» Быстрый на ногу, он сразу отправился в поле, все проверил, облазил. Вернувшись, приказал выстроить роту. «Чего это вдруг?» — недоумевали минеры.

— Отделение сержанта Меньшагиной, три шага вперед! — приказал Хижняк.

И девушки вышли, не понимая, что случилось.

— Товарищи! — сказал старший лейтенант. — Я ходил на участки, которые разведало это отделение, — не поверил схеме. Теперь могу сказать — все правильно. Сержант Меньшагина и ее бойцы нашли и обозначили минные поля, на которых установлено несколько тысяч мощных противотанковых мин. Мы эти мины спокойно снимем и еще используем против фашистов, но судите сами, сколько несчастий предотвращено благодаря внимательности и мастерству девушек. От лица службы объявляю отделению сержанта Менынагиной благодарность!

Потом оказалось, что старший лейтенант еще скромно определил число мин, найденных отделением. Их сняли, вынули взрыватели, сложили в штабеля, на каждой указали номер части, фамилию ответственного лица. Мин было двенадцать тысяч!

Теперь уж никто не сетовал на тихую жизнь. Вспоминая Нарву, Ивангород, говорили: «Там как-никак легче приходилось». У Воронки не было обстрелов, вражеские самолеты редко появлялись в небе и проходили стороной, но в тихих, заросших сорными травами полях смерть подкарауливала на каждом шагу.

Ох уж эта трава — жирная, высокая, густая, — она скрывала все, поставленное на земле. И она была пристанищем мошкары, комаров, слепней — всех этих заклятых врагов минера. Комары и мошка облепляли людей, оводы кружили над ними с долгим пронзительным жужжанием и затихали, присосавшись к человеческой коже, покрытой испариной от солнца и работы. Они кусали жадно и неумолимо. Они были способны лишить покоя, обратить в бегство даже стадо коров, если б те паслись на лугах у реки, как в прежние годы. Но теперь скота не было, одни люди, и все летучие кровопийцы накидывались на них с удесятеренной яростью, а минер не мог сделать даже резкого движения, чтобы отогнать тучи гнуса и оводов, даже лишнего шага ступить. Облепленный ими, он должен был продолжать свое дело спокойно, методично, не отвлекаясь, все заметить, ничего не пропустить. И ни к чему не прикоснуться нечаянно, случайно.

Комбат установил строгий порядок розыска и уничтожения мин: искали в первой половине дня, а во второй подрывали. Если в неположенный час с полей доносился взрыв, он звучал как сигнал несчастья.

Впрочем, был случай, когда двое солдат — Томилин и Востриков — потревожили всех взрывом, произведенным и в положенное, «законное» время. Очень уж взрыв вышел неожиданный и сильный. Солдаты проверяли заросшую дорогу, которая пересекала недавнюю линию фронта — и наши и немецкие траншеи. Пока надо было хоть дорогу очистить, до полей, лежавших слева и справа, очередь еще не дошла. Перед первой немецкой траншеей собака показала большой участок, густо уставленный противотанковыми минами. Мины оказались старые, разряжать их было нельзя, но и на месте взрывать не стали — пожалели дорогу. Командир приказал сдернуть их «кошками». Томилину и Вострикову поручили взорвать мины в стороне от дороги, когда наступит установленный час, а другие солдаты уйдут вперед не меньше чем на 300 метров.

Томилин и Востриков все сделали, как было приказано: дождались положенного времени, дали отделению уйти. Только взрывать мины поодиночке им не захотелось — сложили десяток тяжелых коробок в кучу и вставили зажигательную трубку со шнуром, длинным, почти в два метра. Пока он горел, солдаты могли спокойно уйти в безопасное место. Они укрылись в немецком дзоте с толстым бревенчатым накатом. Через узкую амбразуру можно было наблюдать за местом, где лежали мины.

Минеры спокойно стояли в дзоте, но взрыв ахнул такой, что обоих сбило с ног и засыпало землей — даже покрытие не защитило. Взрыв услышали и в палаточном лагере. Ударило так, словно рядом дал залп тяжелый дивизион. Возле дороги, где работали минеры, поднялось черное облако и долго не оседало.

Начальник штаба капитан Дедов взглянул на это облако и вскочил на первую попавшуюся ему машину. Только приказал шоферу: «Гони вовсю». На секунду остановился, встретив старшего сержанта Кириллова, который возвращался с отделением с другого задания. «Давай со мной!» — крикнул ему Дедов. И они помчались вместе, беспокойно гадая, что за несчастье произошло и кто мог оказаться там.

Возле глубокой воронки у дороги стояли Томилин и Востриков — оглушенные, обсыпанные землей и ничего не понимающие. Навстречу бежали солдаты их отделения, ушедшего было на полкилометра вперед.

— Что за взрыв? — допытывался капитан Дедов, но Томилин и Востриков не могли объяснить, только сбивчиво рассказывали, что, правда, взорвали мины не по отдельности, а сразу десять или немного больше, но взрыв вышел такой, словно подняло целый пороховой склад.

— Детонация, товарищ капитан, — коротко доложил старший сержант Кириллов, успевший осмотреть ближние к дороге места. — Вон как разворотило кругом.

Действительно, по обе стороны от дороги были видны глубокие, еще курящиеся воронки, вывороченные кусты, расщепленные стволы деревьев. История прояснилась. От сильного взрыва десятка мин взорвалось целое противотанковое минное поле, а его еще более мощная взрывная волна ударила в другое поле, расположенное на склоне холма, и подняла его тоже на воздух. Все это произошло с такой быстротой, что человеческое ухо восприняло три взрыва как один.

Строго говоря, Томилин и Востриков нарушили правила — взрывать противотанковые мины кучей не полагалось, но результат оказался неожиданно благоприятным. Дедов в наказание заставил их сосчитать все воронки, и, если бы не белая ночь, солдаты не скоро могли бы доложить итог: взрыв сразу обезвредил 546 противотанковых мин.

Тут было о чем подумать. В батальоне и прежде пробовали убирать особенно трудные минные поля направленными взрывами, но только не в таких масштабах. Теперь случай показал, что это поразительно эффективный способ, и к нему стали широко прибегать. Старший сержант Кириллов, обладавший редким талантом минера, делал это особенно хорошо, только он не любил говорить о своих делах, потому и Вале Глазуновой ничего не рассказал.

Стояли светлые, нежаркие дни северного лета. Росли штабеля снятых мин. И каждый вечер гремели взрывы, уничтожавшие фугасы поодиночке и целыми полями. Но в земле вдоль маленькой речки Воронки взрывчатки словно и не убывало.

Чувствовать себя тыловиками минерам здесь и впрямь не приходилось. Как-то к палаточному лагерю приехал полковник, не очень чисто говоривший по-русски. Это был помощник командира эстонской дивизии. Он сообщил, что части дивизии идут своим ходом через эти места. Куда идут, было нетрудно догадаться: дорога вела к Нарве, на фронт. И раз дивизия направлялась на небольшой пока плацдарм, созданный нашими войсками на эстонской земле, это заставляло думать, что новое наступление не за горами.

Полковник просил помочь в разминировании дороги. Дивизионные саперы уже осмотрели ее.

— Мин мы сняли много, но все ли — вот вопрос. Вы — фронтовая часть, про вас говорят, что делаете чудеса. Проверьте дорогу.

Были отправлены две группы минеров из взвода лейтенанта Михайлова. Во главе каждой шел боец с лучшей собакой, за ними — минер с прибором, слушавший в наушники гул земли, потом еще два солдата с собаками — поближе к краям дороги, — затем остальные со щупами и «кошками» для стаскивания найденных мин. Это был обычный порядок, он не раз уже оправдывал себя. Мин не находили — саперы эстонской дивизии поработали на совесть. Осталось проверить лишь участок, где дорога шла на подъем. И вот там собака ефрейтора Карманова замедлила шаг, начала принюхиваться, низко опустив голову, словно чуяла что-то, но сомневалась.

— Ищи, ищи, — сказал ей ефрейтор. Собака взглянула на него, понюхала-понюхала дорогу и села. Подошел боец с миноискателем, поводил рамкой прибора:

— Не слышу, прибор ничего подозрительного не показывает. Ошиблась собака.

— Собака хорошая, — заметил командир. — Может, взрывчатка все же есть?

Он приказал ефрейтору Карманову проверить подозрительное место щупом и сам стал работать с ним вместе. Искать им пришлось недолго. Нашли одну мину, потом другую. Тридцать три немецкие противотанковые мины сняли с дороги. Все в деревянных коробках.

Пока расчищали этот участок, стала подходить и дивизия, двигавшаяся форсированным маршем. Передовую часть остановило оцепление. Опять приехал полковник, горячо поблагодарил минеров: «Если б не ваши мастера, кто-нибудь обязательно бы подорвался».

Постоянное напряжение, в котором жили минеры, тревожило командира батальона. Он чаще, чем обычно, обходил поля, где работали роты. Егора Сергеевича навещал особенно часто:

— Ты помни, что у тебя девушки, у них нервная система чувствительнее, чем у нас с тобой, и утомляются они быстрее, а несчастья больше всего и происходят от утомления.

Но несчастье, поразившее всех в те дни работы в Долине смерти, произошло все-таки не в девичьей команде.

Как-то лейтенант Маляхин, командир соседнего взвода, отправился на разведку оврагов восточнее деревни Петровицы, вернее, бывшей деревни. Она, как и другие деревни в этом районе, была уничтожена фашистами. По всем признакам, овраги таили в себе много опасностей. В их склонах немцы в свое время нарыли землянки, блиндажи и, конечно, прикрывали их густыми минными полями и ловушками. Маляхин хотел на месте определить план предстоящих работ. Место было неудобное для минеров. Он отправился к оврагам, взяв себе помощником Кириллова.

Осторожно, пробуя землю щупами, дошли до первых землянок. Тут у немцев стояло, должно быть, боевое охранение. Дальше шли ряды густой проволоки. Разыскали проход и двинулись по нему. Самое опасное место — подходы к боевому охранению — осталось как будто позади.

Кириллов спустил с поводка своего Дика и оглянулся на Маляхина, подошедшего вплотную:

— Вы бы держались подальше, товарищ лейтенант. Правила, они ведь обязательны для всех…

Маляхин убавил шаг. Он не успел заметить, что произошло. Может быть, Кириллов задел щупом проволочку, невидимую в траве, может быть, ее зацепила ногой собака — трава была такая высокая и густая, что скрывала даже крупного Дика, — но вдруг прогремел взрыв, и в воздухе просвистело несколько шрапнелин или осколков. Маляхина не задело. Дик тоскливо взвизгнул и бросился к Кириллову. Тот лежал неподвижно, приняв большую часть шрапнельных пуль на себя. Дик обнюхал его, подсунул морду под тело хозяина, точно пробуя поднять, потом лег рядом и горестно завыл.

Девушки работали далеко от того места, они не слышали взрыва и ничего не знали. Лишь вечером, когда команда уже подошла к лагерю, кто-то спросил дежурного по привычке, потому что тревога за товарищей постоянно жила где-то в глубине души или потому, что ее пробудила странная, необычная тишина в лагере:

— Все в порядке, ничего не случилось?

— Кириллов, — дежурный показал рукой в сторону, туда, где лежало привезенное с поля тело погибшего.

Девушки побежали, строй рассыпался. Валя Глазунова опередила подруг. Она упала на землю, обхватила руками мертвого, закричала громко, по-бабьи, никого не стесняясь, никого не замечая:

— Родной мой, любимый!

Она рыдала и билась на земле, девушки не скоро смогли ее увести…