Девочка по имени Зверёк

Глава 6 Три лепестка в ладони самурая

Весенний дождь. Мягко, неназойливо, он зарядил еще ночью, и теперь в предрассветном дремотном безветрии было слышно лишь его вкрадчивое шуршание в мокрой листве деревьев.

Тэдзуми лежал под навесом из наломанных веток, благоразумно сооруженным еще ночью, и, подложив согнутый локоть под голову, плотно завернувшись в плащ, вслушивался в мокрые шорохи. Обычно в этот час уже начинали подавать голоса первые птицы, но сегодня, когда дождь набросил свой покров на окрестные холмы, на лес, приглушил шум бегущей где-то неподалеку речки, ничто не смело ни единым звуком нарушить гармонию чуть истаявшего ночного сумрака и влажной поступи дождя в тишине.

– Предрассветный дождь, – еле слышно пробормотал Тэдзуми, словно пробуя на вкус произносимое. – Опадают тяжелые капли с листвы – молчит несмело утренняя птица…

Стих пришел сам собой, и Тэдзуми остался им доволен. Уметь сочинить несколько стройных, будто бы небрежно-легко начертанных строф – было достойно звания самурая. Его учили этому с детства. Конечно, самурай не обязан достигать в поэзии вершин мастерства, вовсе нет. Но хотя бы – обладать литературным вкусом, ритмом, чувствовать гармонию окружающего мира, изящно передавать поэтическим пером нюансы собственных чувств.

И поэтому отец Тэдзуми, достойный господин Накаёри-но Кицуно, нанял для сына старого буддийского монаха, весьма эрудированного, изощренного в китайской поэзии, орудовавшего пером и кистью с той же легкостью и изяществом, что мастер меча – оружием. Монаху хорошо платили за то, чтобы он привил единственному сыну господина Кицуно, его любимому ребенку, тонкий вкус и обучил его китайской классической поэзии, этике великого Кун Фу Цзы и непременно каллиграфии.

Разумеется, не это было главным в образовании Тэдзуми. Его учили многому. И вовсе не потому, что с недавних пор в среде самураев хорошее образование стало цениться едва ли не выше воинского искусства («Смени меч на кисть в мирное время, – так говорил сёгун, – и преуспеешь!»), и высокообразованные вассалы сёгуна получали повышение в чинах вне очереди. Просто отец никогда не любил неучей, какой бы стороны жизни это ни касалось, и, не доверяя ни общественным школам при буддийских храмах, ни даже частным конфуцианским, дал детям достаточно строгое домашнее образование и воспитание, изобилующее жесткими регламентациями для всех, а для Тэдзуми – еще и испытаниями и проверками храбрости и решимости. А уж в фехтовании он наставлял сына сам. Несмотря на преклонные года, господин Кицуно оставался изрядным фехтовальщиком. Его меч, старинное оружие, послужил роду Накаёри немало.

Тэдзуми протянул руку и потрогал меч, лежащий у него под боком, в траве. Это было другое оружие. Хорошее, привычное, но… другое: новый меч, подаренный ему отцом специально для походов в Эдо, столицу сёгуната. А старинный меч-реликвия занимал теперь достойное место – в камидзе, священном углу дома.

Немного приподнятое углубление в стене, камидза хранила в своем лоне не только этот достопочтенный меч их рода, но и другие священные реликвии поклонения предкам: древние доспехи, свитки с таинственными письменами (Тэдзуми надеялся, что не за горами тот прекрасный возвышенный момент, когда отец наконец сочтет сына достойным прочесть их!), а также плат, пропитанный кровью одного их знаменитого пращура.

Тэдзуми опять потрогал свой меч. Самый обычный меч с самой обычной рукоятью – кожа ската, продубленная и шершавая, с черной шелковой оплеткой, изящно служившей и единственным украшением рукояти, и защитой для ладони. Меч был прост, но уже дорог владельцу: Тэдзуми получил его, когда проходил обряд посвящения в мужчины. По поводу простоты меча отец напутствовал сына: «Самурай может и должен довольствоваться своими вещами до тех пор, пока они не придут в полную негодность!» Впрочем, добавил, выждав, пока Тэдзуми поднесет врученный ему меч ко лбу и с почтением положит перед собой на татами: «Наш родовой меч также принадлежит тебе. Пройдет время, ты наберешься мудрости и опыта, и тогда сам поймешь, что настал момент вложить его рукоять в свою ладонь!»

Отец был опытным воином, несгибаемо мужественным в бедах и бесконечно щедрым душой в радостях. Судьба сполна одарила его и ликованием побед, и горечью утрат. С годами и утратами пришли мудрость и дальновидность. Тэдзуми всегда верил отцу. Несмотря на то, что под старость отец пристрастился к саке, доверие к нему Тэдзуми нисколько не пострадало. Он старался не замечать ни этого пагубного отцовского пристрастия, ни ворчания матери, ни почти открытых шуточек старших сестер.

Первые их насмешки начались, когда Тэдзуми не было и десяти лет, а он сам вдруг стал подмечать в отце некоторые странности. Но когда Тэдзуми случайно подслушал, как сестры насмешничают, то, белый от гнева, ворвался к ним в комнату, сжимая кулаки. Топнув ногой, он впервые прикрикнул на них как мужчина. Сестры несказанно удивились, но смолчали, почувствовав-почуяв в младшем брате пробудившуюся (фамильную!) жесткую мужскую волю. Они даже потупились, пристыженные, а он важно удалился, со стуком сдвинув перед их носом скользящие створки дверей.

С годами Тэдзуми привык не обращать внимания на слабость отца. Да не так уж часто это и случалось, а если что и случалось, то он прикрывал отца, как мог. Однажды господин Кицуно так напился, что уснул и во сне свалился с веранды на землю. Тэдзуми вознес благодарение Будде, что сестер, в ту пору уже замужних (кроме самой младшей, проживающей с матерью в Эдо), не было в отеческом доме. Он сел рядом с отцом на землю, расстелив пару циновок и разложив на них веер, пару кистей и свитки, – и было похоже, что господин Кицуно просто задремал, утомившись в конце жаркого дня. И все сидел, не поднимая головы от свитков, чтобы досужие соседи не подумали ничего дурного.

Когда же отец проснулся и всё понял, то он ничего не сказал, лишь с благодарностью посмотрел на сына. А тот с почтением попросил отца не трогать саке хотя бы в его отсутствие. Отец кивнул, не проронив ни слова. Ведь отсутствовать Тэдзуми приходилось, и подолгу. Что поделаешь, так уже давно повелось, с тех пор как в долгих междоусобных войнах победил клан Токугава.

Сёгун-победитель Токугава Иэясу быстро понял, что в среде даймё (крупных землевладельцев), да и в среде его собственных прямых вассалов настроение преданности весьма зыбко! И вероятно появление серьезной оппозиции: не все его самураи, даже из числа самых преданных, приняли участие в решающей битве – при Сэкигахаре. И сёгун стал открыто различать тех, кто был с ним до Сэкигахары, и тех, кто принял его сторону лишь после победы. Последних, казавшихся сёгуну ненадежными, требовалось ослабить и обязательно держать под контролем.

Господин Кицуно из рода Накаёри хоть и был храбр и честен в битвах за объединение страны под флагом Токугава, в битве при Сэкигахаре, по мнению сёгуната, не проявил максимального рвения. И поощрения не заслуживал. Но это настроение при дворе сёгуна отец почувствовал прежде, чем к нему могли применить опасно-строгие меры, и увез семью подальше от столицы, не потеряв при этом ни доходов от своих земель, ни чести. Но если он и не ждал теперь прямого приказа совершить харакири, то конфискации земель все же опасался. Формальный повод для этого в то время был – отсутствие наследника.

Господин Накаёри-но Кицуно уже подумывал, не усыновить ли мальчика из какого-нибудь незнатного и бедного рода, чтобы в будущем женить его на одной из своих многочисленных дочерей и тем сохранить фамилию. Чтобы решиться на этот шаг, он предпринял паломничество по святым местам, оставив дома четырех дочерей и жену, беременную, как он в отчаянии полагал, пятой.

Всевышний ли почтил своим благословением их род, звезды ли расположились удачным образом, но к его возвращению мать семейства благополучно разрешилась от бремени очередным младенцем – мальчиком. Наконец мальчиком! В день своего возвращения, спустя сутки после рождения Тэдзуми, господин Кицуно поднял самый большой вымпел над крышей своего дома и закатил такой пир, какого соседи не могли и упомнить.

– Твой вымпел будет виден из Эдо, досточтимый сосед! – посмеивались одни.

– Благословение Будды с тобой и твоим родом! – поздравляли другие.

Так родился Накаёри-но Тэдзуми.

Отец был безмерно счастлив его рождению и – рад тому, что сохранятся фамильные земли.

Но сёгунат не собирался выпускать своих вассалов из-под контроля! Каждый из них, по заведенному Токугава правилу, пока еще неписаному, обязан был проводить полгода в столице, полгода – дома, в поместье. Оставляя семью в Эдо – заложниками! Такие посменные путешествия стоили немалых денег, и род Накаёри год за годом неотвратимо беднел, что также было на руку бакуфу, правительству сёгуна: Токугава Иэясу по-прежнему желал ослабления вассалов, не проявлявших требуемой горячей преданности.

– Отец, – взволнованно спрашивал Тэдзуми, – разве вы не были отважны в битвах? Разве вы уронили честь самурая? Разве ваша готовность отдать жизнь за своего господина подверглась сомнению?!

– Нет, Тэдзуми, нет. Успокойся. Я ни разу не уронил чести ни в битве, ни в мирное время. – Он грустно улыбнулся и добавил: – Уронил лишь свое тело с веранды, когда саке ударило в голову.

– В чем же подозревают вас? Чего ждут?

– Чего ждут?.. – Отец вздохнул. – Ждут глупой смерти. Да-да. Ты знаешь, что моим господином до Токугава был прежний сёгун, Хидэёси. После его смерти я должен был, как положено и дозволено самураю моего ранга, совершить харакири. Но не получил разрешения от прямого наследника своего бывшего господина. Принять же «собачью смерть», то есть совершить харакири без дозволения, было бы не честью, а неумной горячностью не знающего законов Пути воина. Теперь у меня есть враги, которые ждут, чтобы я, потеряв голову из-за их глупых попреков (я-де не способен на ритуальное самоубийство!), совершил харакири. Теперь это было бы тем более глупо: я давно уже присягнул Токугава Иэясу. А подозревают… ну, скажем, в своеволии: людей себе на уме, как я и как ты, люди не любят.

Сейчас Тэдзуми, навестив отца в родовом поместье, возвращался в Эдо. Этот путь ему приходилось проделывать часто, каждые два-три месяца. Матушка приехать в поместье не могла: вывозить из столицы женщин было строжайше запрещено. Это могло быть расценено (наравне с ввозом оружия) как попытка заговора против правительства – и заставы на всех дорогах внимательно наблюдали за перемещением людей.

Но путешествовать вот так, в одиночку, не возбранялось. Это было, правда, немного опасно, так как по дорогам шастали и банды доведенных бедностью до отчаяния ронинов, самураев, потерявших господина, и разбойники из простонародья. Но правительственной полиции не было до этого дела.

Тэдзуми мог бы проделывать этот путь верхом, да еще и с положенным по рангу их рода, пусть и небольшим, эскортом из двух-трех слуг. Он любил ездить верхом, да это было бы и быстрее. Но хлопотнее и, что теперь было немаловажно, дороже. А главное – Тэдзуми любил уединение. И эти несколько дней пути, от поместья до столицы и обратно, – наилучшая возможность побыть одному.

Тэдзуми знал несколько укромных мест невдалеке от дороги, где можно было отдохнуть и даже переночевать: он не любил пользоваться постоялыми дворами. Куда лучше прямо под открытым небом, под облаками, под звездами! Вот как сейчас – весной, когда только-только отцвели последние вишни, и ветер еще не унес их облетевшие лепестки.

В эту весну Тэдзуми довольно долго жил с отцом – до самого праздника любования цветущей вишней. В полупустом доме им было хорошо вдвоем. Они могли часами молчать, могли разговаривать о чем-нибудь сугубо мужском – о боях, оружии, истории рода, могли тренироваться в фехтовании на мечах, а могли заняться и каллиграфией. Иероглифы получались у Тэдзуми всё изящнее, и отец часто просил его записать то или иное высказывание мудреца древности или Кун Фу Цзы яркой тушью на красивой дорогой бумаге. На это отец никогда не жалел средств. Тэдзуми сделал за зиму несколько таких свитков, два из них отец даже поместил в токонома, нишу в стене для украшения дома.

Господин Кицуно был чувствителен к убранству жилища и всегда следил за тем, чтобы дом был не только чисто прибран, но и достойно украшен. Со вкусом расписанные стены тонко гармонировали с картинками, украшавшими раздвижные перегородки и ширмы в главной комнате-кабинете. Никогда отец не смешивал в угоду моде жанры и стили: стеновые рисунки цветущей вишни могли соседствовать лишь с изображением стаи гусей на фоне томительно-нежной Луны, а картинка с зарослями многоколенчатого бамбука – с хрупкой сложноногой цикадой на изумрудном фоне ширмы.

Хозяин был совершенно не склонен к экстравагантности и не гнался за модой, требующей пышности. Оттого в его доме не было ни изображений южных варваров, европейцев, ни оклеенных золотой фольгой ширм, ни ярких мистических картин буддийского рая, ни оружия, усыпанного дорогими каменьями. Вся обстановка была проста: изготовленная без гончарного круга ручная керамика, свитки в классическом стиле, веточка сливы в подчеркнуто-скромной вазе. Максимум, что отец позволил себе – это философские дзэнские пейзажи: полутона, полунамеки… Иначе говоря, господин Кицуно превыше всего ценил то, что с недавнего времени обозначалось изысканным понятием «ваби» – простота, скромность, безыскусность, отстраненность. Этот стиль он воспринял от самого Сэн-но Рикю, советника по культуре и искусству прежнего сёгуна.

Надо ли говорить, что отец, вспоминавший с неизменным почтением и даже пиететом своего первого господина, сёгуна Хидэёси, с неизменной же самурайской выдержкой обходил вопрос гибели учителя Сэн-но Рикю. Но Тэдзуми знал, как погиб Рикю: он совершил харакири – по приказу сёгуна. Сёгуна Хидэёси, вассалом которого был в то время самурай Накаёрино Кицуно. Причины же приказа совершить ритуальное самоубийство господин Кицуно не упоминал никогда. Тэдзуми и не выпытывал: если бы ему надо было это знать, отец сказал бы непременно.

Почтение к учителю Рикю, а вместе с тем склонность к его стилю изысканной простоты передалась Тэдзуми и вольно или невольно изливалась в его стихах, каллиграфии и рисунках на свитках.

Один такой свиток, еще не вполне законченный (Тэдзуми намеревался украсить его, где-нибудь внизу, рисунком – скромно, но по возможности изящно), лежал в его походной сумке-хоро. Тэдзуми иногда доставал его и, перечитывая уже написанное изречение Кун Фу Цзы, все примеривался к возможному будущему рисунку. Смешливой натуре Тэдзуми было близко это изречение: «Изменится все в подлунном мире, лишь двое останутся прежними – мудрец и дурак».

Отцу, прожившему непростую жизнь, больше нравилось другое изречение того же великого учителя Куна: «Того, кто не думает о далеких трудностях, ждут близкие неприятности». Тэдзуми написал это для отца черной тушью на толстой бумаге, оттененной травяно-зеленой пыльцой, изобразив слева внизу камыш, будто склоненный под сильным порывом ветра. Отец, редко хваливший кого бы то ни было вслух, долго рассматривал подарок, приготовленный для него Тэдзуми по случаю скорого расставания. Затем, не поднимая взора от иероглифов на свитке, покивал и задумчиво проговорил:

– Да-да… Трудно оценить прошлое иначе. – И с теплотой в голосе добавил, наконец взглянув на сына: – Спасибо. Мне понравилось.

Не меняя позы, Тэдзуми вслушивался в звуки дождливого утра. Шелест капели начал стихать, и первая пичуга, поминутно встряхивая то крылышками, то легкомысленным хвостиком, уселась на ветку прямо над головой Тэдзуми. Ветка, дрогнув, уронила последние капли, и освобожденная от влаги листва затрепетала на легком ветерке. Близкая речка свежее и ярче подала свой голос, когда отступил дождь.

«Прохладно», – подумал Тэдзуми и поежился.

В его сумке-хоро лежало еще одно «сокровище» – три вишневых лепестка, поднятых в родном саду в последний вечер перед уходом в столицу. Эти три лепестка, свидетельство и хрупкости преходящего бытия, и закономерности и незыблемости устроения подлунного мира, задели душу Тэдзуми за живое, лишь только он увидел их, мягко белевших в темной вечерней траве у самого ствола старой (любимой!) вишни. В них было нечто неодолимо-притягательное и даже – таинственно-знаковое! Ему вдруг показалось, что эти лепестки сокрыли в себе некие мистические вопросы, тайные смыслы, отгадать которые предназначалось лишь ему, Тэдзуми.

Он подобрал их безотчетным движением, поднес к лицу и долго вглядывался в их мотыльково-трепетную белизну, едва тронутую по краям негрустным увяданием. Отец окликнул его с веранды – ветер качнул ветки вишен, – Тэдзуми произнес, обращаясь к самому себе:

– Крылышки цветов обрывает и уносит ветер. А кто поведет мою душу в подлунном мире?..

Стих? Вопрос?

Три лепестка, согретые ладонью Тэдзуми, обратились в три вопроса о жизненном пути – будто сама Судьба вложила в его руку эти лепестки как знак своего внимания, облеченный в беззащитную цветочную плоть. «Я говорю с тобой, – прозвучал вишневый голос Судьбы, – я обращаюсь к тебе, я предлагаю тебе три вопроса…» Но какие?

Наслаждаясь последними мгновеньями утренней тишины, Тэдзуми как раз пытался угадать эти вопросы, когда из-за поворота дороги, который он прекрасно мог разглядеть, не обнаруживая себя, так как еще с вечера по-военному рассчитал позицию для ночлега, послышался шум. Это были торопливые хрусткие шаги и громкое дыхание человека, явно не заботящегося о том, что его слышно издалека.

Тэдзуми это очень не понравилось: «Кто же бродит по лесу в одиночку с таким треском?!» Левой рукой он подхватил хоро, бесшумно перекинув ее на спину, правой – сжал рукоять меча и присел на корточки, готовый вскочить в любое мгновенье.

Шаги приближались. Теперь Тэдзуми мог видеть: невысокая хрупкая фигура стремительно двигалась меж деревьев в его сторону. И одновременно услышал, что это хлипкое существо («Подросток?») не просто громко дышит, а явно плачет. И плачет в голос, со свистом и хлюпаньем вдыхая, а выдыхая с тоненьким подвыванием.

«Девушка», – разглядел Тэдзуми и, вложив меч в ножны, опять улегся бы в траву, если бы его вдруг не посетила озадачивающая мысль. «Девушка? Здесь? Одна? Ладно, допустим, это ее дело, ее жизнь (ее карма – как сказал бы учивший меня монах), но что-то меня настораживает. Что?» И тут же понял: рыдающая девушка шла не по дороге – треща редким кустарником, путаясь и спотыкаясь в траве, – она не помня себя бежала прямиком к реке, не обращая никакого внимания на то, что мокрые ветки деревьев хлещут ее по лицу, а руки бьют воздух широкими махами, раздирая в клочья рукава простой рубашки-косодэ.

«Берег крутой, – только и подумал Тэдзуми. – Свалится же, дуреха!» И тут же вскочил, потому что за ничтожнейшее мгновение до этого той частью сознания, что управляла его правой рукой при фехтовании – чуть отстраненной, не контролируемой жестким вниманием, сводящим на нет интуицию, – угадал: сумасшедшая путница бежит топиться. И бросился следом.

Интуиция не подвела. Девушка была уже в двух шагах от воды, когда Тэдзуми почти настиг ее. Почти! Она оглянулась на бегу, хотя он бежал за ней едва ли не бесшумно, что-то выкрикнула в его адрес с неприятным свистом в голосе, подпрыгнула над краем отвесного берега и камнем рухнула вниз. Тэдзуми, на ходу срывая с себя хоро и меч, рванул за нею.

Вода ожгла упругим весенним холодом, перехватила ледяным обручем горло, останавливая дыхание, но Тэдзуми уже крепко держал неудачливую (или, наоборот, удачливую?) утопленницу, обхватив ее за пояс. Пришлось повозиться, выкарабкиваясь по скользкой траве на пологое место. Но, в общем, Тэдзуми мог поздравить себя если не со спасением девушки, так хотя бы с тем, что за то короткое время, что они провели в воде, их почти не снесло по течению и воды они не наглотались. Свое оружие и сумку он заприметил неподалеку, а заприметив, принялся разбираться с горе-утопленницей.

Заняться было чем: девчонка норовила вырваться из его рук и броситься обратно в речку. И молотила руками, будто била крыльями огромная обезумевшая птица, попавшая в силки. Еще немного – и она, пожалуй, вырвалась бы. Пришлось применить грубую силу и обхватить ее поперек, прижав к туловищу бессмысленно двигающиеся руки, как пеленают младенцев. Девушка еще крутила головой и тянула шею, чтобы изловчиться и укусить своего спасителя куда придется. Тэдзуми сжал «объятия» еще сильнее, так что уже боялся, не хрустнули бы ее по-птичьи тонкие кости, сделал свирепое лицо и прорычал ей прямо в ухо:

– Живо уймись! А не то я отрублю тебе ноги! – Удивился при этом собственной нелепой мысли: «Почему ноги? Если рассуждать последовательно, руки ее мне куда больше мешают».

То ли перспектива обезножить показалась страдалице значительно ужаснее, чем утопление, то ли холод мокрой одежды забрал последние силы из видевшегося таким чахлым, но оказавшегося жилистым тела, но она вдруг затихла, судорожно вздохнув, и, закрыв глаза, обмякла. В этот же миг и сам Тэдзуми наконец ощутил пронизывающий до нутра холод.

Он расцепил руки и уложил девушку на траву. Потом отжал, как мог, на себе одежду и привел в порядок тёммаге, скрученный на макушке пучок волос, сходил за своими вещами, размышляя, не развести ли костер: его начинало знобить. Следовало, вообще-то, сначала как следует разглядеть «добычу», а может, и приступить к допросу.

Но разглядывать было особенно нечего: жилистая худоба, драное косодэ, сбитые в кровь грубые подошвы – крестьянка. Тэдзуми даже пожалел, что вмешался в ход ее кармы. Допрашивать, исходя из увиденного, тоже оказалось некого и незачем: это был не военный «трофей», не знатная девушка, а крестьянка, и задуманное ею самоубийство явно не было ритуальным. Но Тэдзуми все же решил задать пару-тройку вопросов:

– Говори, кто ты и из какой деревни?

Кося перепуганными глазами на Тэдзуми, на его самурайское одеяние и меч, девушка пролепетала:

– Деревня… там… – Она махнула рукой куда-то за спину Тэдзуми, одновременно пытаясь вежливо кланяться. Но движения от холода были непослушны, и оттого получались не поклоны, а какое-то нервное дергание.

Имя свое она тоже назвала, но так жевано-невнятно, что Тэдзуми не понял, а переспрашивать поленился. Ему стало неприятно смотреть на ее птичьи клевки, и он, отведя взгляд, велел ей, не оставляя приказного тона:

– Вставай. Я отведу тебя в твой дом.

Но она еще мельче затрясла головой и, еле справляясь с прыгающим подбородком, заныла-запричитала:

– Нет… нет… нет… Не надо, умоляю!

– Вот еще! Я не оставлю тебя в лесу. Если уж меня угораздило спасти тебе жизнь, так я, по крайней мере, доведу это дело до конца! Быстро вставай, у меня нет лишнего времени, чтобы возиться тут с тобой. Ну!

Для острастки он с угрозой взялся за меч, и девица тут же завозилась в траве, пытаясь подняться. Она, очевидно, старалась, но то ли переволновалась, то ли от холода у нее свело ноги, то ли Тэдзуми перестарался, угрожая мечом, но большее, чего она достигла, это встала на колени. И так и стояла перед ним, обхватив себя за мокрые плечи.

Тэдзуми тоже замерзал – надо было что-то предпринимать. Не говоря ни слова, он взвалил спасенную себе на плечо, как сноп, и зашагал в указанном ею направлении. Быть может, от страха перед самураем она тут же потеряла сознание, обвиснув вдоль его спины нелепым тяжелым кулем.

Деревня действительно оказалась неподалеку, надо было лишь немного пройти по лесной тропе. Завидев его, крестьяне испуганно приседали, выглядывая, как зверюшки, из-за ветхих глиняных изгородей.

– Эй, послушай-ка, – обратился Тэдзуми к одному крестьянину, наблюдавшему за ним, в то время как остальные норовили попрятаться, – где дом этой девушки?

Вопрошаемый высунул из-за забора нос, глупо заулыбался, но не произнес ни слова.

– Отвечай же! – Тэдзуми топнул ногой – крестьянин тут же юрко присел, прячась за забором. – Фу ты, да не трону я тебя! Мне только нужно знать, где она живет. Она упала в реку и… – Тэдзуми одернул себя: чего ради и перед кем он будет здесь объясняться? – Короче, где ее дом?

Крестьянин высунулся наружу, но молчал, и Тэдзуми пришлось прибегнуть к тактике, хорошо действующей на простолюдинов, – он сдвинул брови и прорычал:

– Живо отвечай, а не то…

Уточнять не потребовалось, крестьянин тут же ткнул пальцем в домишко точно напротив, за полуосыпавшимся забором. Тэдзуми, поправляя, подбросил на плече свою неудобную ношу, до сих пор пребывавшую в беспамятстве, и зашагал к указанной лачуге.

Разве это был дом? Ветхий деревянный каркас под соломенной кровлей! Тэдзуми толкнул перекошенную калитку и вошел во двор.

– Хозяин! Эй, хозяин!

Тишина. Он повторил – с тем же результатом. «Придется войти без спроса, – решил он, – не таскать же мне ее вечно! К тому же, кажется, я скоро околею от холода!»

Внутри дома, впрочем, было не теплее. Бедное помещение, состоящее всего из двух комнатенок: одной, как видно, для отдыха – с настланным полом и маленьким очагом, другой, с земляным полом, – хозяйственной. Бедная утварь. Запах несчастья и отчаяния.

Тэдзуми решительно прошел внутрь и на первую же попавшуюся циновку уложил вконец надоевшую ему девицу. К этому моменту он уже начал тихо шалеть: и оттого, что ему приходится все таскать ее на руках, и оттого, что никого не оказалось в доме, чтобы сдать несчастную с рук на руки (отцу ли, матери, а может, и мужу). И еще оттого, что от его «поклажи» несносно пахло – землей, тиной, какими-то овощами, казалось – самой нищетой. А кроме прочего, он сильно замерз.

Укрыв девушку подвернувшимся покрывалом, он развел в очаге огонь, благо в нем лежало немного хвороста, и стал с удовольствием сушиться, справедливо полагая, что когда-никогда кто-нибудь явится и ему удастся покончить с этой историей и продолжить путь. А согреться надо…

Проснулся он в полной темноте, только тлели в очаге последние головешки, но (отцовская выучка!) за несколько секунд до того, как хозяин лачуги приблизился ко входу своего жилища. Тэдзуми мгновенно уселся на корточки, отметив про себя, что неприятно ломит затылок и ноют кости, и положил свой меч на колени. Еще он отметил, что девушка тоже очнулась и сидит за деревянной перегородкой, затаившись, как птица в дупле.

Вошедший старый крестьянин уставился на нежданного гостя, едва удерживая в руках охапку хвороста, за которой, как видно, и отлучался.

Тэдзуми сухо представился и изложил всё происшедшее, стараясь держаться хоть и вежливо, но отстраненно. Слушая, крестьянин то ли кивал, то ли мелко кланялся, а по завершении рассказа наконец уронил свой хворост и, разрыдавшись, уселся на вязанку, горько причитая. За перегородкой немедленно присоединились – теперь рыдали двое, дочь и отец. Не прояснялось, правда, что побудило ее кинуться в реку. Впрочем, Тэдзуми и не хотел больше ничего знать. Достаточно того, что он взял на себя ответственность за ее спасение.

Перед тем как уснуть у очага, он раздумывал о том, что в сумке у него по-прежнему лежат три вишневых лепестка, и о том, не ставит ли сейчас судьба один из трех своих вопросов, и о путях кармы: все же не было вполне ясно, правильно ли он поступил, вмешавшись в это происшествие. Размышления его шли по пути выбора между справедливым и несправедливым, между добром и злом (как учил его еще в детстве монах). «Очевидно, надо считать, что жизнь неизвестной мне девушки – добро, раз у меня не было оснований считать ее злом, – было его последней мыслью. – К тому же именно меня, пусть мне и не хотелось этого, судьба поставила на ее пути. Следовательно, я поступил верно». Он успокоился.

Но знать обстоятельства спасенной им жизни Тэдзуми не желал: ведь тогда может потребоваться и дальнейшее участие. А он не полагал себя ни достаточно человеколюбивым, ни хотя бы относительно мудрым для подобной миссии. «Нет уж, довольно!» – он решительно встал, чтобы уйти. Как вдруг пол под ним закачался, в глазах померкло, и не в силах удержаться на ногах, он тяжело осел на пол.

Подскочил старик-крестьянин:

– Вы больны, господин! – И засуетился, замельтешил, запричитал с удвоенной силой: – Побудьте моим гостем, господин. Я сделаю все для вашего удобства. Не побрезгуйте простым жилищем. Не подумайте, что я стану потчевать вас просом, для такого гостя у меня найдется даже рис!

В его глазах, как отметил совсем некстати занемогший Тэдзуми, мелькнула излишняя, даже неуместная заинтересованность. При этом Тэдзуми развеселила мысль: «У этих хитрых крестьян, сколько ни бери с них налогов, всегда найдется рис. Хоть сколько-нибудь! А ведь им запрещено питаться рисом – только выращивать для уплаты налогов!»

Старик отец прикрикнул на дочь, замершую в углу, и та ринулась расстилать невесть откуда извлеченные чистые циновки, одеяло и подушку. Через минуту она уже грела воду над очагом, а еще через какое-то короткое время Тэдзуми был устроен у огня со всем возможным для этого места удобством. Он так отвратительно себя чувствовал, что о продолжении путешествия не могло быть и речи. Но заночевать в крестьянском доме? Уместно ли это? Словно в ответ на его сомнения, крестьянин торопливо проговорил:

– Для вас не будет бесчестья остаться у меня в доме: все здесь знают, э-э… что мой дед был если уж и не знатным самураем, то… э-э, всего лишь ронином, да, но все-таки. Что поделаешь, наш род вконец обеднел, но все-таки… э-э… был самураем, а значит, и я, э-э…

Крестьянин говорил как невежа, постоянно прибавлял бесконечные «э-э» в самых неожиданных местах. Тэдзуми устал его слушать. Но по всему выходило, что надо переждать хотя бы несколько часов, пока не отпустит жар. Ни опасности, ни бесчестья в этом доме ему, кажется, не грозило. Перед глазами все плыло, как во сне, и Тэдзуми позволил себе расслабиться.

Пробудился он оттого, что за стеной-перегородкой слышался неясный шепот. Светало. Он чувствовал себя уже достаточно хорошо и спросонья было решил, что просто продолжается бормотанье, под которое он уснул. Но тут же насторожился: эти двое за ширмой что-то затевали. Он разобрал обрывки фраз.

– Лучше уж было в реку… Раз уж не смогла, то сделай так, как я тебе велю… он и не разберет! – напирал голос отца.

– А если… он же убьет нас! – ужасался голос дочери.

Что бы они ни обсуждали, раз девушка предполагает и такой ужасный для них исход, значит, дело нечисто, и Тэдзуми громко и радостно (драться, так драться!) подтвердил:

– Убьет-убьет! Непременно убьет!

Его слова выпукло зависли во внезапно наступившей пронзительной тишине. Тэдзуми лежал тихо, больше не подавая признаков жизни. Крестьяне переждали, испуганно дыша за перегородкой, и снова заговорили:

– Вот видишь, он бредит, просто бредит. У него жар! Он ничего не разберет, уверяю тебя!

– Я боюсь…

– Ерунда! Я приказываю тебе – ступай к нему сейчас же. Судьба посылает нам случай! И не забудь отрезать клок с его нижней одежды, а то нам никто потом не поверит.

Тэдзуми не шевелился и, прикрыв глаза, притворялся спящим, следя за происходящим из-под опущенных век. Девчонка на четвереньках вползла в комнату и, подобравшись к нему ближе, потрогала за руку. Тэдзуми не стал ее пугать и лишь вяло-безопасно пробормотал «во сне»:

– Ну-ну…

Ее руки стали решительнее, девушка приподняла край его покрывала и стала моститься рядом, щекотно теребя край его кимоно дрожащими торопливыми пальцами. Тэдзуми еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Весь замысел старика отца был безыскусен и незатейлив: пока гость пребывает в полубреду, подложить ему свою дочурку, а затем принудить если не к ответу, так к выплате отступного. Видно, у них все же имелись какие-то документы о самурайском происхождении, иначе с чего бы им так расхрабриться?

В тот момент, когда женские руки стали особенно нахальными, а Тэдзуми больше не мог терпеть ужасной щекотки, он вскочил и, схватив девицу за горло, швырнул на пол. Она даже ойкнуть не успела, как была прижата к полу. Ее отец застонал, присев на четвереньки в проеме двери, не осмеливаясь броситься на помощь. Не разжимая рук, Тэдзуми бросил за спину:

– Сиди, где сидишь! Что за шутку вы тут хотели со мной сыграть?

Старик затряс жидкой бороденкой и заклокотал глоткой, и Тэдзуми слегка сдавил горло его дочери – совсем немного, только чтобы она пожалобней пискнула, – и отец сразу все выдал. Немного заикаясь, он рассказал их незамысловатую историю: про обольщение дочери, про ее теперешнее тягостное положение, про их позор в деревне и безысходную нищету.

Тэдзуми выслушал все это молча, уже убрав пальцы с шеи несчастной. По чести говоря, ему не было жаль этих людей. Глупая, расхожая история, какие случаются время от времени в деревнях. Старо, как мир, и очень скучно. А он еще размышлял здесь о пути, карме, вопросах судьбы. И чуть не «потратил» на них один из вишневых лепестков, так много для него значивших!

– А еще, – прибавил крестьянин, с досадой морщась, – сюда повадились христианские проповедники и так долго толковали о милосердии, что я уж понадеялся: не заберут ли они ее с собой? Да только кому она нужна?

– Христиане? Здесь? – На миг, невесомым крылом бабочки, души Тэдзуми коснулось беспокойство, но мгновенно улеглось.

Окончательно смутив крестьян, он вдруг тихо засмеялся и проговорил, получая удовольствие от того, что только что вдруг родилось в душе:

Он достал из свисающего с пояса кошелька несколько крупных монет и вложил в руку присмиревшего старика. Тот было бросился благодарить, но Тэдзуми остановил его резким жестом и почти наставительно изрек:

– Мне следует продолжить мой Путь. Мой Путь – вам не понять этого! Но мой отец учил, что любое дело следует довести до конца. Я завершаю начатое вчера, но мне неприятны ваши благодарности.

Меньше чем через час он уже шел по дороге, ведущей в столицу.

Шагая по направлению в Эдо, Тэдзуми вдруг обнаружил, что его мысли все возвращаются к несчастной крестьянской девушке и печалят его. Точнее сказать, не то чтобы печалят, а как будто намекают на что-то, действительно его касающееся. И касающееся, вот именно, печально.

Ему не пришлось долго ломать голову. Впечатления, неясно роящиеся в голове – девушка… несчастная судьба… одна… некому защитить… – сконцентрировались и материализовались в одно емкое для него имя – Юки. Конечно, Юки! Несомненно, она!

Облачком проплыл перед его мысленным взором и невесомо лег на ладонь первый лепесток – Юки…

Какие нежные письма они писали друг другу последние полгода, как ласкова была Юки в своих посланиях к Тэдзуми, как поэтично обращалась к нему! «Месяц за месяцем – все более поэтично!» – хмыкал отец. Но Тэдзуми не принимал его намеков. И вдохновенно вырисовывал ее имя, где иероглиф «ки» со смыслом «умение» возводил имя Юки к значению «мастерица». Ему нравилось это ее новое имя, полученное при посвящении в гейши, и старым он ее больше не поминал.

Когда перед уходом в столицу он поделился с отцом своим намерением разыскать дочь их соседа в квартале Ёсивара в Эдо, отец не сразу произнес, печально отвернувшись к окну:

– Того изящно-субтильного создания, которое ты знал в детстве, боюсь, уже не стало. Не стоит больше поэтизировать ее образ, сынок. Не будь таким романтиком. Впрочем, коли ты полагаешь, что в ней – твоя судьба…

Не договорив, он вздохнул и развел руками.

В истории Юки не было ничего необычного: обедневшие родители заключили на девушку контракт с пронырливым владельцем одного из увеселительных домов столичного квартала Ёсивара, «квартала любви», или, как его называли чаще, «веселого квартала». Юки должна была вернуться по истечении пятилетнего контракта к родителям. Могла, правда, и остаться в Ёсивара, буде на то ее желание и успех у клиентов. И – могла быть досрочно выкуплена. Кем угодно.

О последнем варианте и подумывал Тэдзуми. И уж конечно не потому, что девушки из Ёсивара считались в деревнях хорошими невестами, приобретшими столичный лоск и поэтическое образование. Об этом мечтают только деревенщины-простолюдины! Просто Тэдзуми питал к Юки с самого детства особые чувства: странную смесь нежности и романтического (быть может, даже слишком!) преклонения перед ее хрупкостью.

Они выросли вместе. Бегали по окрестным холмам, швыряли в речку камешки, болтали ногами в ручье, пробуя воду перед купанием. Но что поделаешь, если в ее семье последние годы случалась беда за бедой, и теперь этот ужасный контракт с Ёсивара стал единственной возможностью избавить их род от бесчестья долгов. У Тэдзуми больно стучало сердце, когда он представлял бедняжку Юки, исполняющей обязанности своего нового ремесла гейши.

Как ни верил Тэдзуми отцу, мысль, что его подружка детства – хрупкое соцветие, нежный весенний росток – изменилась в худшую сторону, была невыносима. И требовала от Тэдзуми проверки, личной проверки. Гд е она теперь живет, Тэдзуми не знал, ведь переписку ей дозволялось вести только через хозяина. Так они и делали. Его же адрес мог оказаться подставным. Так что разыскивать, может так статься, придется сначала ее хозяина.

Он не думал о том, что будет, когда удастся (если удастся!) выкупить Юки. Может быть, он даже женится на ней. Отец, уважающий чужую свободу, не станет возражать. Хотя, как Тэдзуми подозревал, и одобрения от отца он также не получит. Что ж, там будет видно. Пока надо было бы добраться до Юки. Они не виделись около полугода.

Проведя несколько месяцев в тиши провинции – в уединенных тренировках и медитациях, – Тэдзуми несколько поотвык от столичного шума и суеты, но он любил Эдо. За несколько последних лет Тэдзуми повидал разные города, ему было с чем сравнить столицу сёгуна.

Он побывал и в Киото, резиденции императора, городе рафинированно-аристократическом и изысканно-галантном, жители которого, казалось, навсегда погружены в мягкую буддийскую меланхолию и грусть из-за хрупкости и эфемерности всего сущего. Мужчины одеты элегантно и со вкусом, в общении терпимы, движения их полны достоинства. Женщины Киото очаровательно хрупки, утонченно красивы, во взглядах – мягкость и покой. И во всем – отблеск нерушимо соблюдаемых традиций, аромат и престиж аристократической древности.

И в Сакаи, пропахшем насквозь морем и рыбой, пронизанном ветрами полузапрещенных, но непреодолимо манящих варварских далей.

А по делам отца – и в Осаке, большом торговом центре страны. И если Эдо, город самураев, был шумным, крикливым, а его жители хоть и мужественны, но заносчивы, а подчас и весьма грубы, да к тому же склонны к ссорам из-за обостренной чувствительности в вопросах чести, то богатая Осака, «кухня государства», как ее называли, поражала иным – размеренностью и степенностью. А ее жители, роскошно-нарядные, веселые нравом, покладистые, словно никуда никогда не торопились, знали толк в жизненных удовольствиях, ценили приятное времяпровождение и никогда не рисковали, вполне владея собой и своими страстями.

И все же Эдо Тэдзуми любил больше. Эдо, где в мужчинах превыше всего ценилась отвага, бодрость духа, достоинство чести, а в женщинах – преданность, жертвенность и стойкость в лишениях.

Здесь у их семьи, как и у многих вассалов сёгуна, был свой дом, где постоянно жила мать с младшей сестрой, а периодически по регламенту – глава рода. И здесь, по убеждению Тэдзуми, было все необходимое для жизни: множество школ боевых искусств с изучением фехтования на мечах, стрельбы из лука, верховой езды и разных видов борьбы, буддийские храмы, театр, общественные бани и квартал развлечений.

Думая о последнем, Тэдзуми поморщился. Конечно, он не святой и, бывало, хаживал в Ёсивара, чего уж греха таить. Но теперь, когда там Юки… Нет, он непременно разыщет ее, не так уж велика Ёсивара.

Прежде чем идти домой, Тэдзуми отправился в одну из многих известных ему чайных, чтобы освоиться немного с городской суетой и прикинуть, что он скажет матери, чтобы как можно раньше, отложив подробный рассказ об отце и о себе, пойти на поиски Юки.

Хозяин, знакомый с Тэдзуми много лет, обрадовался ему и, едва завидев, с готовностью растянул в улыбке лягушачий рот:

– О, о! Господин Тэдзуми! Вы вернулись в столицу, как я вижу. Немного саке с дороги? Да-да, я помню ваш любимый чай, не беспокойтесь, отдыхайте, сейчас я все принесу. Вы уже знаете новости?

Хозяин кивнул в сторону двери, где на щелястом косяке была прибита газета-«каварабан», листок с городскими сообщениями.

– Что-то новенькое? – без интереса предположил Тэдзуми.

– Много нового! Стихийные бедствия, подвиги… – затараторил было хозяин.

– Сплетни из «веселого квартала», – продолжил Тэдзуми, – из жизни актеров и гейш. Так?

– И это, и это, – угодливо закивал хозяин.

– Потом прочту, позже.

Потягивая саке и разглядывая остальных посетителей чайной, а через окно – прохожих на улице, Тэдзуми отметил, что за месяцы его отсутствия жители, кажется, несколько изменились: чуть более озабочены лица самураев, чуть проще и беднее их одежды, чуть напряженнее движения и позы. Зато стало больше на улице горожан, и держат они себя свободнее, и одежды их, прямо сказать, совсем не бедны. Еще год назад горожане поостереглись бы так открыто демонстрировать свой достаток!

Тэдзуми вздохнул: вот и их семейные дела постепенно приходят в упадок. Уже и Тэдзуми пришлось отказаться от конных переходов, и отцу – от положенного ему по рангу чуть ли не обязательного пышного эскорта (который тот, правды ради надо заметить, не так уж и любил), и у матери осталось лишь две служанки.

И вот еще что: уже несколько раз господин Кицуно посылал своего сына в дом одного богатого ростовщика, господина Хирохито. И дело касалось не только займов! Поручения отца были столь незначительны, что Тэдзуми быстро сообразил, какова истинная их цель: у ростовщика была дочь-невеста, а сам он только и мечтал породниться с таким высокородным семейством, как Накаёри.

Действия отца нисколько не смущали Тэдзуми, тем более что господин Кицуно никогда бы не поступился волей сына. И Тэдзуми вел себя в доме господина Хирохито вежливо – очень вежливо! – и беседовал самым приятным тоном на самые располагающие темы. А когда господин Хирохито просил его задержаться сверх того, что допустимо правилами хорошего тона для подобных визитов, оставался. Но только до того момента, когда хозяин богатого дома, словно невзначай, пытался устроить ему встречу со своей дочерью – Тэдзуми тут же раскланивался и удалялся. Под самым благовидным предлогом! Он был предельно учтив, но непреклонен в своем намерении уклониться от встречи с Рёцимико.

Когда гость, распрощавшись, отправлялся восвояси, господин Хирохито, искренне огорченный, просил передавать привет и наилучшие пожелания господину Кицуно Накаёри, приглашая Тэдзуми бывать у них в доме почаще. «Даже без поручений! Просто так, по-дружески!» – сердечно восклицал господин Хирохито, обводя при этом щедрым жестом свой дом, как бы приглашая Тэдзуми оценить и полюбить все, что тот перед собой видит. Но Тэдзуми предпочитал, во избежание недоразумений, бывать у ростовщика только по поручению отца, осторожничая и пока не сокращая (на всякий случай) дистанции.

Отец же не пропускал случая. Вот и на этот раз он, хотя и знал (наверняка!), что Тэдзуми отправится-таки искать несчастную Юки (а может быть, именно поэтому), озаботил сына новым поручением к господину Хирохито. И опять пустяк – передать лакированную шкатулку старинной тонкой работы в знак благодарности за очередную ссуду.

Обычные финансовые отношения между прямым вассалом сёгуна и его кредитором вовсе не предполагали такой щепетильной вежливости. Но тут иное дело! Тэдзуми улыбнулся, когда отец вручал ему поблескивающую черным лаком шкатулку с изображением бледно-лилового ириса на крышке. Отец не отвел взгляда:

– Не спеши с решением, сынок. Подумай. Ты же понимаешь, о чем я говорю.

Что ж тут не понять…

– Еще саке? – Его вывел из задумчивости бодрый голос хозяина чайной. Он всегда так спрашивал.

– Пока достаточно, любезный, – как обычно, отвечал Тэдзуми. Он всегда так отвечал.

– Тогда я несу вам чай! – восклицал и чуть ли не подмигивал хозяин, будто сейчас начнется нечто невероятное, хотя и дальнейшее было «как всегда» – словно по заведенному ими двумя ритуалу.

Тэдзуми очень нравилось, что здесь, в этой самой обычной чайной, все течет «как всегда» – привычно и предсказуемо. Он знал наперед и любил все, что происходило с ним здесь каждый раз: саке, чай, отдых, размеренные, ожидаемые вопросы, неизменные благовония на веранде чайной и неизменный ход жизни за ее окном…

Через некоторое время саке ли произведет свое размягчающее действие, душистый ли чай умиротворит оглушенный городским шумом разум, беспрерывный поток прохожих ли закружит голову, но Тэдзуми обязательно погрузится в некое подобие мечтания, сна наяву, когда перед его мысленным взором, сменяя без какой бы то ни было логики одна другую, поплывут картинки-видения… И Тэдзуми начнет путаться, где он настоящий – молодой самурай Накаёри-но Тэдзуми, – а где вымышленные (вымышленные ли?) его двойники, картинки из жизни которых представляет ему сознание, убаюканное и завороженное происходящим в чайной.

Он видел себя странно в этих видениях: то под палящим солнцем сжимал древко непривычного оружия, то летал, опьяненный свободой, над соснами, то плыл на стремительно рассекающем волны корабле, то трепетал под ним горячий тонконогий конь, вязко переступавший копытами в раскаленном песке, бескрайнем песке…

И плыли, и плыли эти видения… Тэдзуми любил их: необычные, почти потусторонние, они, тем не менее, имели вкус и запах, незнакомый Тэдзуми нынешнему, но будто бы давно (всегда!) известный его душе.

Лишь одно видение Тэдзуми не любил: огонь, внезапно охватывающий его со всех сторон. Огонь, который почему-то не обжигал, но ватно забивал глотку едким и горьким запахом дыма. И сразу становилось нечем дышать, и становилось страшно, и хотелось вырваться из удушливых дымных объятий, и рвануть вверх, вверх, вверх – к облакам!

Тэдзуми быстро научился «обходить стороной» эту картинку-виденье или жестким усилием воли «прекращать» ее. В других виденьях он любил рассматривать детали, но не в этой! И как только появлялись, пусть даже неясные поначалу, отблески мятущегося огня, стремящегося обнять-обхватить его ноги, и какие-то странные, знакомо-незнакомые люди пытались приблизиться к нему, неприятно заглядывая в самую душу, Тэдзуми тут же останавливал надсадное кружение: «Не смотреть! Забыть! Не помнить!!!»

В детстве Тэдзуми не нужно было ни саке, ни дурманяще душистого чая, ни кружащего голову мелькания прохожих – сновидения наяву приходили к нему невесомо-легко, на рассвете, перед самым пробуждением. Он ждал и радовался им, видения вдохновляли его, вливали силы на предстоящий день, рассказывали о многом… Но прекратились неожиданно, сразу после ритуала посвящения Тэдзуми в мужчины – когда отец впервые вложил в его руки боевой меч. Настоящий боевой меч! Меч их рода, участвовавший в битвах и обагренный кровью врагов!

Да впрочем, Тэдзуми, гордый новым, столь значительным этапом своей жизни, недолго жалел о такой безделице, как детские картинки-видения. Не о чем жалеть – впереди целая жизнь, полная, если пребудет с ним благословение Будды, достойных свершений!

Так искренне считал он поначалу. Только с течением времени стал все чаще вспоминать о посещавших его в детстве видениях и – все острее в них нуждаться, как нуждается в глотке свежего воздуха человек, страдающий от духоты. Только в его случае этой духотой стала «духота» обыденной жизни, лишенной освежающего дыхания таинственности. Он уже и не чаял обрести вновь свои «картинки», как вдруг они сами, как всласть нашалившиеся капризные дети, вернулись к нему – здесь, в обыкновенной городской чайной. В заурядном чайном доме на окраине Эдо. Ну не странно ли? Тэдзуми удивился и – стал приходить сюда.

Вполне возможно, хозяин и считал его чудаком: однажды Тэдзуми краем глаза уловил, как тот насмешливо кивает другому посетителю на своего странного медитирующего завсегдатая. Тэдзуми не произнес тогда ни слова, лишь дотронулся (вполне ясным жестом!) до своего меча. Тэдзуми давненько подметил, что открытая громогласная угроза и даже залихватское размахивание оружием подчас производят гораздо меньшее впечатление, чем холодный взгляд и невозмутимое касание рукояти меча – тонкий, но многообещающий намек человека, не привыкшего открывать рот по пустякам и никогда не обнажающего клинок, чтобы побахвалиться!

Больше хозяин не показывал на него никому. Да и сам с тех пор боялся даже взглянуть на Тэдзуми лишний раз. Только подавал саке и чай, ровно тогда, когда его посетитель хотел этого. Тэдзуми уважал его за такую точность: это было почти по-самурайски. Почти.

– Сынок! – Матушка сидела на своем привычном и излюбленном месте – на татами у самого окна.

Вымытый до блеска пол, скромная, с тонким горлышком ваза с первоцветами в углу комнаты, легкий бамбуковый перестук занавеси на ветру, свободно гуляющем, как всегда, по родному дому, – Тэдзуми отметил, что ничего не изменилось. И как всегда неизменно – рукоделие в руках матери, а у очага – старая служанка-няня, выпестовавшая всех до единого детей этого дома. Всё как всегда. Разве что цветы сменили в икебане кленовые листья, алевшие прощально-торжественно и немного печально в той же вазе, когда Тэдзуми собирался осенью к отцу в поместье.

– Мама… – Тэдзуми склонился к ногам матери и положил голову ей на колени, как в детстве.

Они надолго замолчали. Она гладила его, как ребенка, по голове, по щекам, водила слегка дрожавшей от слабости рукой по спине, словно оберегая, защищая небольшими теплыми ладонями своего любимого единственного сына, все казавшегося ее сердцу маленьким. Сын вырос, возмужал и теперь крайне редко доставлял ей это удовольствие – позволить просто приласкать себя. Вот как сейчас. И если уж он склонялся (после долгой разлуки или под влиянием внезапно нахлынувших чувств) к ее ногам, она торопливо, так что вздрагивали пальцы, будто украдкой, пользовалась этими мгновениями, чтобы утолить материнскую жажду ласки.

Тэдзуми переждал некоторое время, чтобы мать успокоилась, и начал ласково и с почтением расспрашивать ее о здоровье, о событиях в доме, о происшествиях в Эдо, которые могли коснуться их семьи, и о прочем, что интересовало саму мать.

Пока она с удовольствием отвечала, Тэдзуми все размышлял, как ему отложить остальную часть беседы на потом и уйти из дома так, чтобы это не выглядело слишком поспешно. Требовалась уловка, что было уже невежливо и некрасиво.

– Вот как?.. Да-да… Конечно, матушка… – отвечал Тэдзуми невпопад, но матери и этого было довольно, пока сын сидел подле нее.

Все же ее несколько обеспокоил его отсутствующий вид, и она, приписав всё единственно его усталости, велела ему идти отдыхать с дороги, а служанке – приготовить баню. Уловок не потребовалось.

Через час разморенный в горячей воде и расслабившийся до истомы Тэдзуми уже представлял себе, хотя и несколько расплывчато, встречу с бедняжкой Юки. Все рисовалось ему весьма романтично, и Тэдзуми даже одернул себя несколько раз, чтобы наметить всё-таки рассудочный план разговора: о том, что он собрал достаточную сумму, чтобы выкупить ее, о том, что они непременно должны быть вместе, о том, что их судьбы связаны…

Каким образом и почему связаны их судьбы, Тэдзуми пока не решил, и здесь нить рассудочности обрывалась. По сути, в этом месте разговора, рисуя Юки их дальнейшую жизнь, он должен был произнести нечто решительное. Что же он ей предлагает – остаться подругой, стать женой или наложницей? И если до этого пункта рисуемая в уме беседа с подружкой детст ва протекала без запинки, а воображаемая Юки отвечала ему гладко и впопад, то как только Тэдзуми произносил про себя: «Наши судьбы связаны…», – «Юки» недружелюбно взглядывала ему в глаза с вопросом. И вопросом неприятно-требовательным!

Досадуя на самого себя, что не может закончить предстоящий разговор безукоризненно хотя бы в воображении, Тэдзуми быстро оделся и решительно вышел из дома.

Квартал Ёсивара, «поле радости»… Расположенный на месте бывшей тростниковой пустоши, чуть в стороне от города (но и не слишком далеко – чтобы не отпугнуть клиентов), квартал развлечений был выстроен не так уж давно, всего несколько лет назад. Но пользовался огромной популярностью. И не только у горожан или купцов, но и у самураев. Хотя по традиции им бы не следовало туда и заглядывать.

Да что там традиция! Можно подумать, что старики ее соблюдали! В Ёсивара было весело не только молодым самураям; почтенные седовласые придворные бакуфу тоже не отказывали себе в удовольствиях, щедро предлагаемых «полем радости». Всё больше самураев достаточно высокого ранга появлялось здесь почти открыто. И вели себя с остальными посетителями Ёсивара очень и очень сдержанно: веселые кварталы были единственным местом, где сословная принадлежность не имела ровным счетом никакого значения. Имело значение лишь то, насколько туго набит твой кошелек.

Веселые кварталы, «плывущий мир»… Кто из молодых людей Эдо, даже самых знатных домов, не знал сюда дороги? Знал и Тэдзуми. Поэтому шел, не глядя по сторонам. А что смотреть, дорога-то известна: сначала пройти мимо нескольких богатых домов, повернуть налево и долго шагать вдоль тесных жилых кварталов, удаляясь от центра города. Потом направо, еще раз направо, чтобы обогнуть пригорок, а затем, сразу за чайным домом госпожи Мисимо, налево, а там уж – прямо до Ёсивара, никуда не сворачивая.

На подходах к Ёсивара все еще попахивает тиной и сыростью, выдающей болотистое прошлое этого места. Впрочем, вид меняется, как только перейдешь мостик через ров, огораживающий «поле радости», и приблизишься к единственным воротам в прочной высокой стене – надежной границе для посетителей, пытающихся ускользнуть без оплаты за услуги, и для девушек Ёсивара, которым наскучило их ремесло. При входе тут и там высажены ивы как символ «доступных утех», а внутри квартала – еще более мило и благообразно: уютные, окруженные сакурами жилые дома «жриц любви», чайные домики – для изящного заключения договоров с клиентами, массажные заведения, игровые веранды – бессчетные службы на любой вкус.

Тэдзуми прошел по главной улице Ёсивара почти до конца. Его целью был чайный дом с верандой для игры в кости: там собирались завсегдатаи, а что особенно важно – люди разного толка, от содержателей домов свиданий и хозяев бань до соглядатаев от бакуфу, кому надлежало всегда быть в курсе внутренних событий Ёсивара.

Тэдзуми хотел пройти по этой улице, не поднимая головы, ну хотя бы не смотря по сторонам. Пусть Юки и увидела бы его случайно, но сначала он твердо намеревался хорошенько все разузнать о ней и лишь после этого встретиться. Но его глаза предательски скользили по обочине дороги, по верандам окружающих домов, пусть на самое короткое мгновение, но задерживаясь на девушках, тут и там сидящих в непринужденных красивых позах и томно обмахивающихся веерами. Невольно он искал Юки глазами: «Не она… это не она… может, эта? – билось сердце. – Нет, обознался». Желанной сдержанности не получалось, и Тэдзуми с облегчением вздохнул, шагнув наконец на порог искомой чайной.

Толстячок, сидевший на ближайшем ко входу татами, пружинисто вскочил ему навстречу:

– Господин Тэдзуми! Приятный гость! Благодарю вас за то, что навестили меня. Что пожелаете?

Тэдзуми без обиняков изложил ему суть дела, не вдаваясь в детали, зачем он, собственно, ищет девушку. Толстячок хозяин, грузно отдуваясь и деловито помахивая веером, хотя было не так уж и жарко, искоса поглядывал то на собеседника, то на сидевших поодаль игроков в кости. Дослушав до конца, хозяин веранды важно покивал и привлек Тэдзуми поближе за отворот кимоно, прошептав заговорщически:

– Тот, кто вам может помочь, играет сейчас в кости. Я подойду сейчас и подам ему саке. Следите за мной, господин Тэдзуми! – И, будто уж для него-то вопрос был совершенно пустячным, добавил: – В общем, дело ваше несложное. Но к чему вам привлекать к себе внимание, обходя заведения? Верно я говорю? К тому же кто из хозяев захочет вот так запросто расстаться с гейшей, коли она приносит доход? Так что за дело надо взяться со всей осторожностью! – И опять склонился к Тэдзуми со значением: – Верно я говорю?

Тэдзуми, сунув толстяку монету, не стал сразу подходить к пожилому господину в синем кимоно и очень дорогой шелковой рубашке-косодэ, будто ненарочно выглядывавшей из-под верхней одежды. Именно на этого господина условленным знаком указал хозяин веранды. Немного выждав, не проявляя неподобающей поспешности, Тэдзуми уселся за игральный стол, изображая внимание и интерес.

Сам он не любил играть. Отец, чтобы развить его терпение и наблюдательность, пытался приохотить сына к какой-нибудь невинной игре, но не преуспел в этом: Тэдзуми чувствовал в себе глубокое и непреодолимое противодействие всему, что было связано с азартом игры. Это удивило отца, но и порадовало. «Надо же, – обронил он, – всем молодым людям твоего возраста нравится испытывать судьбу за игральным столом! Что ж, может, и хорошо, что ты не пристрастен этому. Думаю, хорошо».

И сейчас, по необходимости наблюдая, как играют другие, Тэдзуми с неудовольствием отметил, что его смутно раздражает и стук кубиков в игральной чаше, и их будто нарочито замедленное падение и тупые удары по столу (тук-тук-тук… тук-тук… тук…), а особенно – нетерпеливое дыхание игроков, склонившихся в напряженном ожидании. Раздражает всё, что непременно сопровождает любую игру. Будто бы даже запах в воздухе появляется особый – особо неприятный, накаленный, недобрый. И что уж совершенно невероятно – будто новым, диковинным слухом он начинает улавливать острые, как лезвия, и раскаленные, как аркебуза после выстрела, чужие мысли, полные нетерпеливого порочного ожидания. Последнее было не просто неприятно, а окончательно невыносимо!..

Пожилой человек в синем проигрывал, а значит, было совсем не время обращаться к нему с расспросами. Тэдзуми, с усилием изображая интерес, склонился к игральному столу.

Наконец «синему» повезло, и он самодовольно огладил плохо выбритую щеку. Когда же ему повезло еще и еще раз, Тэдзуми, убедившись, что настроение у «синего» заметно улучшилось, обратился к нему с невинным видом, вопрошая что-то о правилах игры бесконечно уважительным, почти заискивающим тоном.

Польщенный оказанным ему вниманием, «синий» долго и нудно объяснял своему молодому собеседнику правила, из которых последний ровным счетом ничего не понял, зато порадовал своего «наставника» отменным почтением.

Выслушав все до конца, Тэдзуми сделал следующий шаг:

– Уважаемый, вы так внимательны и вдумчивы в игре, что, пожалуй, и в жизни от вас ничего не укроется!

Собеседник важно покивал, и Тэдзуми продолжил смелее, почти искренне вздыхая:

– А я, наверное по молодости и неопытности, никак не могу сделать одну совершенно простую вещь. Самую простую! – и, подчеркнуто расстроенно вздохнув, развел руками.

Чтобы упрочить доверие и окончательно покорить пожилого собеседника, Тэдзуми решил, хотя его и не спрашивали об этом, представиться. Имя его, как, впрочем, и ожидалось, ни о чем собеседнику не сказало, но учтивость произвела весьма благоприятное впечатление.

– Позвольте узнать, – «синий» был явно заинтригован, – в чем именно состоит ваше затруднение?

– О, для вас, наверное, это был бы сущий пустяк, почтеннейший! Я просто ищу одну девушку, которая, по моим сведениям, находится в Ёсивара по контракту.

На мгновение в глазах «синего» мелькнул холодок недовольства, но он, потирая характерным жестом щетину на скуле, все же осведомился:

– Как зовут девушку?

– Юки, любезнейший, ее имя Юки Кобаяси.

– Юки, – сухо повторил пожилой господин. Видно было, что Тэдзуми несколько подпортил ему настроение и он буквально принуждает себя продолжить, неласково переходя на «ты»: – Я назову тебе точный адрес. Я знаю его.

Тэдзуми удивленно-радостно поднял брови и склонил голову в поклоне благодарности.

– Не стоит, не стоит! – «синий» отмахнулся. – Ты проявил вежливость, не свойственную современной молодежи. Особенно заглядывающей в этот квартал. И был прямодушен, а мне это по вкусу. Да только не знаю, стоит ли само дело такой вежливости и прямодушия. К тому же ты огорчил меня! Ведь именно я и заключил с ней контракт. Вот тебе адрес, – он размашисто черкнул на клочке бумаги, подсунутой услужливым хозяином, несколько иероглифов, – побеседуй с ней без меня. Я разрешаю. Впрочем, мне отчего-то кажется, что и тебе не суждено порадоваться.

Тэдзуми не сразу подошел к Юки, а некоторое время наблюдал за ней из-за деревьев. Эти наблюдения не то чтобы не порадовали его, а как-то удивили и, пожалуй, даже ввели в определенное замешательство.

Это была, несомненно, та самая Юки, которую он знал с детства и которую почти по-братски любил. Любил и открытый, восторженно устремленный на него, Тэдзуми, взгляд, и розовые губки, так прелестно дрожавшие, когда она готова была заплакать, и ее тонкие и легкие, как перышки, пальчики… Юки изменилась, сильно изменилась. Не только внешне и – не столько внешне.

Модная одежда, изрядный слой белил на лице, чуть выше нормального нарисованные черным брови, яркая заколка в пышно взбитой прическе – это, конечно, было ново. Ново, но ожидаемо: такова теперь ее профессия. И не это главное! Но Юки теперь улыбалась по-другому, двигалась как-то иначе, смотрела свободно и дерзко – в общем, все было не так! Будто это новое имя изменило ее…

Тэдзуми искал в этой приобретшей столичный лоск и новые смелые манеры девушке прежнее грустно-нежное создание и не находил. Еще искал – ну, вдруг?! – отсвет печали в ее глазах (мол, «как тяжело мне, о, Тэдзуми, как томится здесь моя душа!») – не находил и этого! Глаза «новой» Юки были полны веселого удовольствия.

Что ж, внешне все было действительно очень красиво: парочка служанок так и порхали вокруг госпожи Юки – «госпожи»! Не услышит она больше простецкого окрика отца: «Бездельница!» Руки Юки были неспешно-томны и белы: теперь не чистит она закопченный котел и не драит полы, чем приходилось ей ежедневно заниматься в отеческом доме. Мягкий шелк нарядно облегал гибкий стан – это не старенькое кимоно из грубого полотна, какое носила она раньше. Вазы с фруктами и блюда со сластями были расставлены тут и там – забудь, бедная Юки, вкус грубых лепешек.

По всему было видно, что делать здесь Тэдзуми было нечего. Но вдруг, вопреки всякой логике, он почувствовал в душе не боль отчаяния и ревности, а будто бы… да-да, он не ошибся… облегчение! И умиротворение, как легкое дуновение свежего ветерка в иссушающе жаркий полдень, приятно овеяло душу!

И все же он подошел… Сказать, что Юки сильно удивилась, увидев своего друга детства, значит, не сказать ничего. Ее глаза удивленно-испуганно округлились, она побледнела и почти театрально, как перед героем-злодеем в ужасной маске из дурной пьесы, выронила из задрожавших рук веер и какой-то свиток, с которого франтовски свисала красная кисточка.

Тэдзуми поднял свиток – дорогая бумага, расцвеченная пошлой розовой пыльцой и надушенная до невозможности. На ней, вполне каллиграфично, выведены строфы: «Лань стремится к свежему источнику, как я – к губкам прелестницы Юки». Подписано неким… Не стоит и разбирать, наверняка какой-нибудь богатый болван, нанявший одного из вечно сидевших здесь на каждом углу опустившихся монахов-писцов.

Брезгливо держа розовый листок за угол двумя пальцами и протягивая его владелице, Тэдзуми тихо проговорил вместо приветствия:

– Вечерами, когда-то давным-давно, так давно, что не стоит и вспоминать, я читал тебе стихи великих поэтов и лучшие поэмы из китайской Книги песен. А тебе больше понравилось это?

Ошеломленная Юки растерянно кивнула. Тэдзуми тоже покивал, как учитель, получивший от ученицы правильный ответ, затем произнес:

– Я пришел сюда, чтобы предложить за тебя выкуп…

Он не успел закончить, как Юки, некрасиво плюща губы («Решила заплакать, – подумал Тэдзуми, – да видно, не получается»), затараторила, глядя мимо него куда-то вбок:

– Я не хочу! Мне здесь хорошо! Не хочу! Чего я не видела там, в деревне?! – Ее голос неприятно и неприлично сорвался на визгливые нотки – служанки брызнули в разные стороны.

Тэдзуми поморщился и поднял руку, прерывая ее:

– Я пришел без приглашения, и пожалуй, не вовремя. Но когда я увидел тебя, мне и самому все стало ясно. Не утруждай себя объяснениями. Не знаю, что тут еще сказать… – Он пожал плечами. – Разреши пожелать тебе… ну, скажем, успеха и здоровья. Прощай, госпожа Юки.

Тэдзуми повернулся, чтобы уйти, но внезапно его посетила забавная мысль.

– Твой влюбленный поэт, – он кивнул на розовый свиток, – сделал грубую ошибку при написании твоего имени.

– К-какую? – слегка заикаясь, спросила Юки.

– С тем иероглифом «ки», который он использовал, твое имя значит «мастерица»?

– Ты тоже использовал этот иероглиф! – В голосе Юки, уже догадывавшейся, к чему клонит Тэдзуми, мелькнули по-кошачьи шипящие нотки вызова.

– Я делал ту же ошибку. Ведь надо использовать другой «ки» – тот, что значит «вульгарность» или «распущенность».

Не выйдя и за ворота Ёсивара, Тэдзуми выбрал из трех вишневых лепестков самый нежный, почти не увядший, еще будто бы дышавший весной и манивший белизной и полупрозрачностью, положил его на ладонь и прощально-мягко дунул. От первого же дуновения лепесток по имени «Юки» охотно слетел с ладони и, легкомысленно кружась и виляя краешками, упал под ноги прохожих, мгновенно затерявшись в сухой дорожной пыли…

– Сынок, – мать мягко тронула его за рукав, – сынок, давно хочу попросить тебя об одной вещи.

– Да, мама. – Тэдзуми перевел на нее взгляд, до этого рассеянно устремленный за окно, где в полуденном мареве истекающего первого месяца лета лениво шевелила листвой ветка сливы с крупными розоватыми, почти созревшими плодами.

– Видишь ли… – Она запнулась и смущенно улыбнулась собственной нерешительности. – В середине лета, когда мы отмечаем праздник Бон, день поминовения предков, ты должен будешь посетить храм Будды в родном селении, как заведено.

Тэдзуми вежливо кивнул, но не сдержал удивления:

– Конечно, я помню об этом. Почему ты так подробно напоминаешь?

– Дело в том… – Она опять будто смутилась, но на этот раз договорила тверже: – Мне, уж видно, теперь не по силам, а откладывать больше нельзя: годы идут, и силы мои почти иссякли… – Она сделала паузу и, как видно, окончательно утвердившись в своих мыслях, уверенно продолжила: – Одним словом, мне очень нужно, чтобы ты совершил паломничество!

Тэдзуми в недоумении почесал макушку:

– Я не против, матушка, но у тебя такой необычный тон. Что за необычное паломничество ты мне уготовила? Что-то особенное для тебя связано с этой просьбой?

– Ты угадал. Да, связано – это связано с тобой и твоим рождением!

«Ого!» – только и подумал Тэдзуми.

– Перед тем как тебе родиться, – начала мать, – я много молилась: Небо не посылало нам с Кицуно наследника. Это само по себе было печально, а тут еще политические дела повернулись таким образом, что наш род, именно из-за отсутствия наследника, мог лишиться всего – положения, достоинства, в конце концов – поместья… Твой отец собирался отправиться тогда в паломничество, надеясь вымолить у Небес столь необходимое – тебя!

– Да, матушка, вы пережили трудные времена.

– Об этом ты знаешь. Не знаешь о другом… – Она устроилась на циновке поудобнее. – Как-то раз, когда я была одна на дворе, даже служанки куда-то удалились… Еще помню, собиралась гроза, и далеко-далеко уже были слышны первые раскаты грома. И небо, знаешь, такое темное, густое… И так душно было! Так вот, когда я была совсем одна, в наш двор завернул путник. Это был старый-старый монах. Видно, он шел издалека: одежда запыленная, сбитый посох, старые стоптанные сандалии. У него было лицо человека, испытавшего в своей жизни много бед. Глаза строгие, внимательные, но добрые. Кисть левой руки была покалечена и почти не гнулась. А еще я заметила шрам на правой брови. Странный такой шрам… Будто он с ним родился! – Мать бросила на Тэдзуми взволнованный взгляд. – Я хорошо это запомнила.

– А дальше?

– Я учтиво приветствовала его и пригласила, как велят наши устои, присесть отдохнуть. Он устроился на маленькой скамеечке, что теперь всегда стоит у веранды. А я просто застыла рядом. Он все молчал, и я осмелилась предложить ему рыбы и саке. Я знаю, что монахам саке не положено, но иногда они сами… – Мать неопределенно пожала плечами. – Он отверг все знаками, не проронив ни слова, даже настой из душистых трав, и принял только чашку воды. Впрочем, и ее держал долго, неподвижно, низко склонив голову и тихо шевеля губами. Наверное, молился. Потом отпил один глоток и вернул мне чашку. Я было хотела унести ее в дом, но он вдруг произнес: «Пей». Так произнес, что я не смела ослушаться. Невозможно было ослушаться! Пока я пила, он заговорил снова: «Через год, в это же время, приготовь вымпел – ко дню рождения сына». Встал, благословил меня и ушел, не обращая внимания на начавшуюся грозу. А я в ошеломлении размышляла над его словами.

– Какой странный человек! И слова его оказались пророческими. Удивительно, правда, мама?

– О, да! Ты, сынок, родился ровно через год. И представь, в день твоего рождения также была гроза! И тогда я решила, что непременно должна сходить в один из монастырей. Хорошо было бы в тот, откуда пришел тот странный монах. Но где его искать? И не отшельник ли он? А теперь, спустя двадцать лет, это и вовсе потеряло смысл: монах и тогда был очень стар, так что вряд ли сейчас жив. Но все же хорошо было бы попасть хотя бы в Мампукудзи, что близ Киото, чтобы принести пожертвование и все такое… Но я так ничего и не сделала! И чувствую себя ужасно виноватой перед Небом. Прошу тебя…

– Я сделаю это сам! – горячо перебил ее Тэдзуми. – Я соберусь прямо сейчас и отправлюсь хоть завтра!

Она погладила его лоб прохладной ладонью – мягкий, знакомый с детства жест, умиряющий его горячность.

– Не завтра. Я сама соберу тебя в дорогу. А пока еще одно дело, по просьбе отца.

Тэдзуми уже знал, что она скажет, и, не желая показывать разочарования и досады, опять уставился в окно, на розовеющие сливы, под весом которых натруженно изогнулась длинная ветка.

– Сынок, – мать тронула его за локоть, – это же нетрудно. Навести перед паломничеством нашего ростовщика.

Тэдзуми молчал, мать увещевала:

– Он хороший и достойный человек! К тому же ты должен передать ему наш подарок.

– И наконец встретиться с его дочерью.

– Хотя бы и так. Пока это тебя ни к чему не обязывает. Сделай это сегодня же, не откладывай. К паломничеству, ты знаешь, не должно оставаться никаких долгов. А невыполненная просьба отца – долг.

Тэдзуми согласился: когда-никогда все равно пришлось бы нести шкатулку господину Хирохито.

Для паломничества мать выбрала монастырь Мампукудзи. «Моему сердцу, – сказала она, не желая утруждать ни себя, ни сына долгим выбором, – это место почему-то близко!»

Быть может, как самураю, Тэдзуми более пристало бы посетить храмовый комплекс в Никко – усыпальницу сёгунов рода Токугава, но мать все же решила иначе – можно сказать, наугад и случайно.

Ну, Мампукудзи так Мампукудзи.

По большому счету не имело значения, куда идти: в душе, как всякий буддист, Тэдзуми верил в неслучайность всего. Даже подобного выбора. «Наугад» и «случайно»? Лишь Небо знает наверняка, куда ты попадешь в конце Пути: лишь Небесное Дао ведает о земном дао каждого человека. «Если я направился не туда, куда нужно, – резонно решил Тэдзуми, – мне будет послан знак!»

Путь в Мампукудзи неблизкий. Но и нетрудный. Особенно по большим, охраняемым бакуфу дорогам, которыми стремились пользоваться все добропорядочные граждане. Впрочем, если на дороге становилось слишком людно – паломники, солдаты, бродячие музыканты и актеры, спешащие по делам торговцы, процессии беспрерывно перемещающихся туда-сюда семейств родовитых даймё, которых правительство сёгуна обязало жить то в столице, то в поместьях, – тогда Тэдзуми сворачивал на проселки, чтобы побыть в уединении.

Вот как сейчас – на проселке было малолюдно и тихо, редкие путники, попадавшиеся ему навстречу, вежливо опускали глаза при виде быстро шагавшего самурая и торопились пройти своей дорогой, не привлекая его внимания. И это было правильно: хотя Тэдзуми и не был задирой, но оскорбить себя тоже не дал бы.

Был случай в его жизни, когда ему вопреки собственному желанию пришлось ввязаться в передрягу. Конечно, можно сказать – что для самурая поединок? Одним больше, одним меньше… Тэдзуми утешал себя надеждой, что тот человек на дороге, с печатью обреченности на челе, обронивший неосторожные слова в его адрес, раны получил несмертельные.

Но Тэдзуми почему-то заранее, еще до начала поединка, было жаль несчастного своего соперника, словно он заранее же и знал, что непременно убьет его. А тот все не унимался и продолжал оскорблять Тэдзуми, хоть глаза его и мрачнели, наполняясь тоской в предчувствии беды. Тэдзуми знал силу своего удара: отец научил его и рассчитывать удар, и предвидеть возможные последствия. В тот раз Тэдзуми ударил наверняка. Но вдруг?..

Неприятное воспоминание раздосадовало, и Тэдзуми усилием воли переключился на другие, значительно более приятные дни перед паломничеством. Он сходил в ближайший храм Будды и заручился у бонзы благословением в дорогу. Сестры прислали ему с посыльными подарки по случаю отправления в дальний путь – новый расшитый кошелек, а к нему – нефритовую фигурку лягушки (приносящую, по поверью, удачу) со шнуром для крепления к поясу, еще – веер с расписными лакированными планками и изящным бледно-лиловым рисунком и какие-то пустяковые, но приятные безделушки. Сестры любили его и баловали, как в детстве. Тэдзуми щедро наградил посыльных, с довольным видом отправившихся обратно, к хозяйкам.

И кто бы мог подумать, что с еще большим удовольствием Тэдзуми будет вспоминать свой недавний, пару дней назад, визит к господину Хирохито!

Неплохо все вышло. Можно сказать – гладко как по маслу. Без лишних, неприятных для Тэдзуми расшаркиваний и словесных излияний. Господин Хирохито принял его ровно так, как Тэдзуми и хотел: просто, нецеремонно, но со всем приличествующим случаю уважением. Он радушно приветствовал гостя и провел его в самую почетную комнату дома, находящуюся на большом возвышении. Туда же приказал подать чай, предварительно вежливо поинтересовавшись, не согласится ли сын столь почтенного человека, как господин Накаёри-но Кицуно, разделить с ним вечернее чаепитие. И Тэдзуми, с неожиданным для самого себя удовольствием, согласился.

Усевшись на циновки, они вели с господином Хирохито возвышенные беседы: о поэзии, природе, героическом прошлом их родов – обо всем приятном, что дозволялось ритуалом чаепития: дабы невзначай не испортить настроения друг другу. Из-за жары ставни и ширмы были широко раздвинуты, и ветерок вольготно струился через комнаты, время от времени небрежно покачивая легкие колокольчики над маленьким изваянием Будды в углу. И пока беседа текла (самым приятным образом!), стали входить, по одной, девушки, то внося приборы для чая, то зажигая душистые палочки, то ставя перед ними букетики цветов – «тебана», цветы к чаю.

Букетики были скромные, но замечательно приятные на вид – свидетельство тонкого вкуса хозяина и его стремления, несмотря на незнатное происхождение, к высокому стилю. Тэдзуми это понравилось и расположило к господину Хирохито. Он стал с любопытством косить глазами на девушек – которая из них дочь хозяина?

Девушки, как на грех, одеты были совершенно одинаково – скромные кимоно, скромные украшения, скромные прически. И вели себя, к неудобству распознавания, очень похоже: медленные грациозные движения, плавные жесты, короткие шажки, склоненные долу головки.

«Что за притча?! – даже возмутился Тэдзуми. – Ведь они хотят показать мне Рёцимико! Так хоть бы дали знак, которая из них?»

Господин Хирохито проникновенно и понимающе улыбнулся Тэдзуми («Старый лис! – хмыкнул тот про себя. – Ничего от него не скроешь!») и жестом пригласил одну из девушек присесть с ними рядом.

– Надеюсь, мой гость не будет возражать, если моя дочь Рёцимико примет участие в чаепитии? Мы люди простые, но от всего сердца рады вам. Наша радость будет полнее, если и Рёцимико сможет выразить свое почтение вам, а в вашем лице – господину Кицуно.

Тэдзуми сдержанно кивнул, хотя сдержанность его объяснялась вовсе не тем, что он сидел за одним столом с неравными (пусть они и были кредиторами его отца), а просто смущением от того, что господин Хирохито раскусил его возникший к Рёцимико интерес.

Не поднимая чуть зарозовевшего лица, Рёцимико чинно уселась рядом с отцом. Она аккуратно разложила вокруг себя полы одежд («Немного старомодно, но мило!»), а не подложила их под коленки, как сделала бы невежа. Господин Хирохито зорко взглянул на гостя: оценил ли тот воспитание его дочери? Тэдзуми всем своим видом показал: заметил и оценил. Ростовщик покашлял в кулак – было видно, что пытался скрыть удовольствие. Он несколько раз обратился к дочери, рассчитывая, что она поднимет глаза, а гость по достоинству оценит и ее внешность.

Хотя Рёцимико отвечала, не поднимая взора, Тэдзуми и так многое разглядел: очаровательный овал лица, аккуратный вздернутый носик, нежные щечки. Ее тонкие, почти прозрачные, как фарфор из Ариты, ноздри трепетали от смущения, но речь звучала певуче-спокойно и приветливо. Это Тэдзуми тоже понравилось.

Неплохое было чаепитие. Хороший (и дорогой!) чай, приятная компания (Рёцимико оказалась недурна собой, неглупа и даже весьма начитанна), изысканная беседа. Удивительно, но эти люди хорошо разбирались в поэзии, а господин Хирохито даже сделал несколько удачных замечаний о живописи школы Кано. Хозяин знал игру го, а не только простонародную сёги. И все общение текло легко и непринужденно.

«Воистину, поприятнее, чем во многих аристократических самурайских домах! – размышлял Тэдзуми. – Гд е все так чванно и нудно, так натянуто, что похоже на театр ноо! Изведешься, так хочется поскорее уйти!» Он с удовольствием провел время в доме ростовщика, уходить не хотелось. Рёцимико, розовея и смущаясь, подарила ему на память белый цветок, изящно обернутый в зеленую бумагу подходящего оттенка и обвязанный белоснежной нитью.

Уже по пути в монастырь Тэдзуми было подумал, не присовокупить ли подаренный ею цветок (для размышления) к двум оставшимся вишневым лепесткам? «Нет, – решил про себя, – здесь нет вопроса судьбы. Все более чем понятно: Рёцимико – хорошая девушка. Могу вернуться, когда захочу, – он непроизвольно улыбнулся, – но не теперь».

В жаркий полдень Тэдзуми всегда делал привал, отдыхая под деревьями в тени. Вышагивая по одному из проселков, он уже подумывал об отдыхе, когда услышал из-за придорожных кустов сдавленный шепот:

– Добрый человек! Добрый человек, я прошу вас, помогите мне!

Говорившего не было видно, а голос был жалок и беспомощен. Но что-то в нем было такое, что выдавало человека с хорошим воспитанием, не простолюдина. Тэдзуми решил взглянуть, в чем там дело. Он огляделся вокруг – дорога была пустынна – и, на всякий случай придерживая рукоять меча, приблизился.

– Кто бы ты ни был, выходи! Я хочу тебя видеть! – громко скомандовал он.

Из кустов, пошуршав и повздыхав, показалась странная фигура, с ног до головы закутанная в потертый серый плащ. Глубоко на глаза был надвинут капюшон, скрывающий верхнюю часть лица, нижняя тоже была скрыта – короткой бородой. Тэдзуми, скрипнув ножнами, выдвинул меч примерно до середины лезвия – фигура в капюшоне попятилась, и плащ распахнулся, приоткрывая одежду совершенно непонятного покроя.

Послышалось тревожное, но вежливое бормотание:

– Я не причиню вам никакого вреда, да и не способен на это. Клянусь! Я попал в ужасное положение и отчаянно нуждаюсь в помощи. И мне отчего-то подумалось, что вы человек добрый и хоть и молодой, но справедливый. Так уж мне показалось, когда я молился, прося у Бога помощи и увидев вас на дороге.

«Монах? – удивленно подумал Тэдзуми. – Что-то не похоже: небрит, одет, как горожанин, а одежда недешевая, но уж больно необычная. Кто же это?»

– Сними капюшон! – велел он нетерпеливо.

Человек, смиренно и печально вздохнув, откинул капюшон, и Тэдзуми от досады поморщился: «Как я сразу не догадался: южный варвар! Европеец!»

Худой, нескладно-высокий, заросший многодневной щетиной, незнакомец производил, тем не менее, странно двойственное впечатление: внешне – бессилия, но одновременно – решимости и силы, отражавшихся в его блестящих от волнения глазах.

– Португалец? Кто ты и что здесь делаешь?

Тэдзуми приготовился услышать новую порцию скорбных вздохов и какие-нибудь жалкие объяснения, но странный человек неожиданно приосанился, извлек откуда-то из недр своего ужасного одеяния увесистую книгу и поднес ее к носу Тэ д з уми.

– Я слуга Господа! – заявил он с пафосом.

– А-а, проповедник-христианин! – равнодушно констатировал Тэдзуми, с лязгом возвращая в ножны излишний в этой ситуации меч.

– Да, монах-францисканец! – с искренней радостью подтвердил незнакомец. – Я прибыл в ваш край, чтобы проповедовать слово Божье!

– Для чего и позвал меня сюда, в кусты? – уточнил Тэдзуми.

Толстая книга опустилась вниз, христианин пригорюнился:

– Надо признать, что вы правы, мой молодой друг. Не место здесь проповеди. Сейчас я прошу о помощи.

– Ага, значит, проповедь впереди, – не удержался от иронии Тэдзуми. – Но, знаешь ли, мне некогда, я тороплюсь. И вообще, ты здорово рискуешь, сообщая о себе первому встречному: вы, христиане, давно уже вне закона! И убей я тебя прямо сейчас, никто и допытываться не станет, куда ты делся. Если есть, кому допытываться. Ты не боишься?

– Не боюсь, – голос странного собеседника Тэдзуми стал мирен и спокоен, – я давно ничего не боюсь: христианин должен быть готов к смерти в любую минуту. И бояться нам должно не смерти, разрушающей лишь тело, а греха, убивающего душу.

– Греха? А что вы, христиане, называете грехом?

– Грех – отступление от того, что заповедано нам Небесным Отцом, нарушение Его законов, о чем наша совесть…

– Ну, понятно, – перебил Тэдзуми, – все это я слышал и от наших священников: не сходить с пути, предписанного Буддой, и не нарушать законов Небесного Дао. А о смерти мы, самураи, думаем то же: быть готовым к ней прямо с утра и в любую минуту. Все это не ново!

Францисканец открыл было рот, чтобы продолжить свою речь, и по глазам его было видно, что он страстно хочет внести уточнения и дополнения в только что сказанное, но Тэдзуми был неумолим:

– Я не собираюсь слушать! Повторю вопрос: чего ты от меня хочешь? Отвечай либо проваливай!

– У меня совсем нет денег, – торопливо заговорил монах, – я устал, ослаб от недоедания, а мне нужно добраться до какого-нибудь западного порта и попытаться отправиться домой.

– Если смерть не страшит тебя, зачем тебе спасаться? – искренне удивился Тэдзуми.

– Смерть и вправду не страшит меня, – терпеливо пояснил собеседник, – но и искать мне, христианину, ее не пристало! Я могу погибнуть здесь безо всякой пользы, а ведь жизнь – бесценный дар Бога! Другое дело, если придется защищать мою веру, тогда я непременно буду сражаться и готов погибнуть за Христа!

– Я уже слышал об этом человеке, хотя толком ничего не знаю. Но то, что ты погибнешь здесь, кажется весьма вероятным, ведь у тебя даже нет оружия!

– Вот мое «оружие» – Библия, слово Божье! – Францисканец опять поднес свою книгу к лицу Тэдзуми, трепетно, как святыню, сжимая ее грязными пальцами.

Тэдзуми деликатно (его учили почитать святыни, даже и не буддийские) отстранил Библию от своего лица. Этот человек, как ни странно, начинал нравиться ему. Если бы кто-нибудь попросил его обосновать эту неуместную симпатию, он мог бы сказать: «Этот человек кажется мне удивительно храбрым для своего незавидного положения. Он не страшится смерти, как самурай, несгибаемо уверен в своем Пути и беззаветно предан своему Богу. Для уважения мне не требуется больше ничего! Пусть он как христианин и объявлен вне закона приказом бакуфу».

В сердце Тэдзуми приказ правительства сёгуна вступил в явное противоречие с тем, чему его учили с детства. Например, уважать достойного противника. И он решил помочь.

– Вот этих денег, – он протянул христианину свой кошелек, – тебе вполне хватит, чтобы добраться до западного побережья и дождаться корабля из Европы. Они все же частенько наведываются в наши порты, несмотря на запрет правительства. Надеюсь, Небо будет милостивым к тебе: ты очень смелый человек, мне это понравилось.

Францисканец прижал к груди кошелек, глядя на Тэдзуми полными благодарности глазами. Его губы что-то беззвучно шептали, но под конец он произнес громко: «Амэн!» Это слово понравилось Тэдзуми, и он даже несколько раз, словно пробуя на вкус, повторил его – «Амэн» тепло и мягко угнездилось в душе. Тэдзуми улыбнулся: приятное слово.

Он повернулся, чтобы уйти, но францисканец вдруг доверительно проговорил:

– Меня зовут падре Луис. Я священник. Падре Луис Сантъяго.

– Ты не обязан был сообщать мне свое имя! Это может связать наши кармы крепче, чем нужно. К тому же мне нипочем не произнести, да и не запомнить твоего диковинного европейского имени.

Тэдзуми сделал вторую попытку уйти, но португалец схватил его за рукав кимоно:

– Подождите. Я все же хотел бы знать ваше имя!

– Зачем? – удивился Тэдзуми.

– Я буду молиться за вас!

– Какому же богу?

– Всевидящий и Всемогущий Бог един!

– Тогда поминай в молитве «того молодого человека на проселочной дороге», – улыбнулся Тэдзуми. – Если твой бог всевидящ, он видит нас сейчас и поймет, кого ты будешь иметь ввиду.

Полуденная медитация в заросшей зеленью лощине ручья принесла свои плоды. Тэдзуми уверился, что два на первый взгляд нелепых случая (с крестьянкой, спасенной им из реки, и христианином-монахом) и одно недоразумение (Тэдзуми имел в виду, отныне несколько пренебрежительно, Юки) – все, происшедшее за последние несколько месяцев, хотя и неслучайно, но никоим образом не говорит о том, что он-де мог отклониться от своего Пути и пропустить что-нибудь важное.

Тэдзуми размышлял несколько часов, оставаясь в полном уединении, неподвижности и тишине. Он сидел на каменистом берегу, прямо у воды, едва не касаясь ее сапогами. Было бы здорово устроиться над водой – на каком-нибудь упавшем дереве. Но такого не нашлось, а рубить растущее Тэдзуми поленился.

Ручеек звонко бежал по камням, заглушая птичий гомон, густая листва склоненных к воде ив служила навесом от солнца. В лощине было чуть душновато, но ровно настолько, чтобы даже помогать медитации.

Тэдзуми долго смотрел на бегущий меж камней неширокий, но упругий поток – занятие, которому он мог предаваться часами. Мысли постепенно умиротворялись ритмичным, будто пульсирующим бегом воды. И сознание, завороженное мерцающими солнечными бликами, привычно подчинилось неглубокому дыханию, внутренней сосредоточенности и твердому намерению Тэдзуми разрешить свои сомнения.

Осознание событий пришло не сразу, но пришло, несомненно, твердо: все, что им совершено – не напрасно. Смысл событий, правда, ускользал. Особенно в последней истории с монахом-христианином, в которой сквозила недосказанность, незавершенность. «Странные люди, как этот португалец, часто вмешиваются, самым бесцеремонным и опрометчивым образом, в чужую карму, – подумал Тэдзуми. – Посмотрю, – решил он, – не изменит ли свой ход моя жизнь».

Жаль, что у него нет наставника, чтобы растолковать происшедшее, а обращаться к астрологам или гадателям Тэдзуми не хотел. Он вспомнил, как отец говаривал: «Небесному Дао более угодно твое послушание, чем понимание. А понимание будет даровано – когда ты будешь готов. Если не понимаешь, как действовать, делай, как должно и смотри на знаки судьбы. Вселенная полна смыслов».

Тэдзуми больше не станет терзать себя сомнениями: если Небу будет угодно, оно «подскажет» ему, что делать. Надо лишь быть внимательным к знакам, тут и там рассыпанным предупредительной судьбой. И все же жаль, что наставника у него нет! Не поискать ли?..

Задав себе этот вопрос, Тэдзуми мысленно неожиданно вернулся в сад родного дома, где под сенью старой вишни он подобрал весной три лепестка, три вопроса судьбы… Теперь их осталось два. Возможно, один из них… О, Будда! Конечно! Как он не догадался раньше? «Найди наставника, Тэдзуми» – так ясно услышал он совет, подаваемый Свыше.

Тэдзуми отшагал долгие мили, многодневный путь остался позади. Впереди же – самое волнительное и ответственное: монастырь Мампукудзи. Двойственное чувство наполняло душу Тэдзуми. С одной стороны, обычная собранность и ответственность за выполняемое материнское поручение, с другой – ожидание чего-то необычного и, может быть, даже таинственного, что непременно должно с ним произойти. Это трепетное ожидание придавало обыденному ритуалу оттенок изящного, и почему-то грустного, очарования, каким дышит ничем непримечательное гончарное изделие, покрытое паутинкой древней патины…

Чем ближе к Киото, тем больше попадалось постоялых дворов. Тэдзуми не любил там останавливаться. И вовсе не из экономии, а лишь оттого, что духоте придорожных гостиниц с их извечным многолюдством и невыносимыми запахами он всегда предпочитал звездное небо над головой и шум ночного леса. Однако в конце пути, перед самой императорской столицей следовало все же остановиться в гостинице, чтобы навести порядок в одежде и воспользоваться баней-фуро.

Служанка с приятным проворством натаскала из колодца воды и развела огонь. Ждать почти совсем не пришлось. Она же забрала его одежду – повыбить дорожную пыль.

А Тэдзуми тем временем уже нежился в горячей воде фуро, которая стояла прямо у раскрытого в сад окна. Сидя в фуро, он мог видеть бегущие по небу белоснежные клочки облаков. Из сада мягко втекал запах разогретой полуденным солнцем листвы и, кажется, недавно скошенных где-то под окном трав. Посвистывал дрозд. Качалась и качалась перед глазами ветка с бесшумной листвой. Тэдзуми задремал…

Ему приснился удивительный сон. Будто пока он расслабленно сидел в горячей воде, под окно подошли и уселись на скамейку два пожилых путника и завели глубокомысленную беседу.

Сначала они рассуждали о прежних временах, когда нравы людей были чисты, а намерения высоки. Вслед за этим заговорили о современных молодых людях, которым, по их мнению, уже нет до нравственности никакого дела, и о том, что лишь заботами старшего поколения держится мир. А под конец неожиданно заспорили: что лучше всего способствует возвышению нравов – законы ли страны или наставления Будды вкупе с народными устоями и самурайскими традициями?

Тэдзуми так заинтересовал этот строгий и причудливый разговор, что он прилагал все усилия, чтобы не утерять его нити. Во сне он слушал во все уши, едва дыша и стараясь не плеснуть ненароком водой, чтобы не обнаружить своего присутствия. А также старался не проснуться, побыть в этом сне подольше в надежде, пусть и во сне, еще послушать мудрые речи.

– Устои самураев крепки и незыблемы, – настаивал первый путник, – ими руководствуется самая сильная и влиятельная часть общества. Следовательно, именно кодексу самураев, как наиболее приближенному к реальностям жизни, принадлежит честь и право судить о морали.

– Реальная жизнь или то, что ты под этим подразумеваешь, брат мой, – парировал второй, – это лишь эфемерное, быстропреходящее мгновение бытия! А религия говорит нам о жизни вечной, о колесе воплощений, о законах кармы, коим подчиняется весь подлунный мир. Значит, ей и должно судить о нравственности.

– В этом много истины, – соглашался первый. – Но согласись и ты, мой уважаемый собрат, что даже «эфемерное мгновение бытия» следует прожить с честью, совершая деяния добрые и избегая злых. А на этом пути опорой служат законы страны и самурайского сословия.

– Когда они не противоречат друг другу, – мягко, но с иронией заметил второй.

– Что ж, бывает и так…

– Не единственным ли мерилом совести послужат тогда непреходящие истины Неба и хранящие их народные традиции?

– В этом случае непременно послужат, брат мой. Позволю себе лишь напомнить, что оба мы – выходцы из самурайских родов, и не кодекс ли самурайской чести, всегда склоняющий его носителя лишь к достойным свершениям, помог нам обоим встать на путь поиска и обретения истины?

– В таком случае заключим нашу беседу согласием: земная жизнь, сколь ни коротка она и эфемерна, а может, именно потому, что она коротка и зыбка, нуждается в строгих ориентирах человеческих законов. Но, – второй торжественно возвысил голос, – но жизнь человека не будет стоить и гроша без ведения высшей, неземной, цели – достижения состояния вечного покоя, просветленности и блаженства по ту сторону Врат Бытия.

Они поговорили еще о чем-то важном (Тэдзуми, к своему огорчению, не разобрал), потом помолчали, при этом застучали четки, значит, это были монахи – добрые путники предались молитве…

…Сквозь дрему Тэдзуми показалось, что вода фуро уже порядком остыла, и надо было бы встать и вытереться насухо, но не хотелось разрушать это любопытное видение. Он не двинулся и был вознагражден…

…Старые монахи опять принялись за беседу. Тема поменялась: теперь они заговорили о своих наставниках. По их словам, выходило, что из-за общего падения нравов («Молодые самураи теперь больше интересуются именами актрис и гейш, чем историями о доблестях собственных предков!») их современники лишены искусных наставников.

– Небо не посылает учителя тому, кто не намерен учиться! – обосновал эту мысль первый.

– Несомненно, что искренне желающий обрести знание, непременно обретет и наставника, касается ли это заурядного ремесла или монашеского делания, – добавил другой. – Небо всегда заботится о стремящихся к знанию.

– Да-да, – подхватил его собеседник. – Я вспоминаю нашего наставника! Он одинаково искусно владел и мечом, даром что его левая рука была покалечена, и словом истины. Мы многому научились у него.

– Наш наставник был удивительным человеком. Никто не знал, откуда он пришел и куда исчез. Он, верно, уж достиг состояния Будды! Но перед моим взором он стоит как живой: высокий, худощавый, с приветливым добрым взглядом.

– Который мог быть при необходимости и очень строгим, – вставил первый.

– Еще каким строгим! А этот таинственный шрам на правой брови…

Они посидели еще немного. Но говорили всё о каких-то пустяках: о сложностях пути, о лености паломников. Один из них (Тэдзуми уже не разбирал, первый или второй) стал искать свои нефритовые четки, где-то забытые. Но его товарищ поторопил в путь:

– Не ищи, брат мой. Что ушло – ушло. Пусть они станут благословением тому, кто их найдет.

– И это верно, – согласился владелец утерянных четок.

Разговор их стал меркнуть, звуки угасали, будто дымно плыли на ветру, таяли, растворялись…

«Ну и сон!» Тэдзуми очнулся в полной темноте, а через мгновенье (он как ждал) в дверь постучалась служанка:

– Господин! Не нужно ли вам еще горячей воды?

– Нет, не нужно, – крикнул Тэдзуми в сторону двери.

Служанка отправилась восвояси.

В это мгновение взгляд Тэдзуми упал на подоконник – там лежал какой-то предмет. И почти тут же, хоть в комнате уже и царили сумерки, он понял, что это: четки. Нефритовые четки! Тэдзуми не верил своим глазам! Он окликнул удалявшуюся служанку, и та нехотя вернулась на его обеспокоенный зов. Не вставая из фуро, он указал ей на подоконник:

– Чьи это четки?

Сонно шаркая, она подошла к окну, выглянула наружу и, поворачивая голову вправо и влево, стала осматривать двор.

– Это, верно, четки тех двух старых монахов из Мампукудзи, что ушли с час назад. Теперь уж не догнать, – сокрушенно проговорила она наконец.

– Ступай себе. Не надо никого догонять, – Тэдзуми едва скрыл звенящую в голосе радость, а про себя добавил: «Это благословение! И оно принадлежит мне, как сказали сами монахи!»

Служанка уже сдвинула за собой створки дверей, и Тэдзуми стремительно поднялся из воды, чтобы поскорее одеться. Но в то же мгновение глупая служанка опять раздвинула створки – Тэдзуми едва успел прикрыться мочалкой – угодливо уточняя:

– Так господину ничего не нужно?

Стоя во весь рост, Тэдзуми взирал на нее молча, но весьма красноречиво. Она сдавленно пискнула, но, будто заколдованная, не отвела взгляда, а бестолково спросила:

– Господин… уже закончил… баню?

– Как видишь! – Он широко развел руки.

Она с визгом выскочила из комнаты, а Тэдзуми с хохотом швырнул мочалку ей вслед.

«Четки-благословение монахов из Мампукудзи, – все повторял Тэдзуми, словно не верил сам себе. – Я непременно должен разыскать их таинственного наставника! Судя по таким ярким приметам, как шрам на правой брови и покалеченная левая рука, это тот самый монах, который предсказал матушке мое рождение. Небо благосклонно ко мне, оно подает мне знак!»

Дорога до монастыря шла через Киото – резиденцию императора. Киото. Здесь все было не так, как в строгом самурайском Эдо. И очень красиво!

Тэдзуми хотел было посмотреть на императорскую столицу, прогуляться по его широким улицам, полюбоваться местными храмами, потолкаться среди местных жителей, но решил не задерживаться. Его непреодолимо тянуло вперед – и не столько «звал» сам монастырь, сколько то, что он уже назвал про себя (несомненно!) вторым заданием судьбы: найти наставника. Тэдзуми мечтал – того самого монаха со шрамом. Именно в таком наставнике, как верилось его сердцу, он и нуждался!

Комплекс монастыря Мампукудзи был огромен и роскошен. За день Тэдзуми успел обойти только его самые важные места. Правда, он подолгу задерживался в каждом, так как кроме обязательных для каждого паломника мероприятий (принести пожертвование, получить охранительные таблички, приобрести амулеты, заказать чтение сутр Будды) Тэдзуми присматривался к разным священникам и простым монахам и едва ли не каждого расспрашивал о старом монахе с покалеченной рукой и заметным шрамом на брови. Одни священнослужители молча пожимали плечами, другие вежливо советовали обратиться к старшим, третьи заводили никчемную пространную беседу, видимо, в расчете на пожертвование.

А один преклонных лет священник, внимательно выслушав Тэдзуми, как-то странно на него воззрился и так и смотрел молча, с удивлением и беспокойством во взоре. Тэдзуми счел за благо поскорее отойти от него. Он продолжил свой поиск, но священник, явно не на шутку растревоженный его расспросами, отчего-то последовал за ним. Тэдзуми не составило труда (даром что ли отец учил его разным воинским премудростям!) отследить боковым зрением это необычное «преследование». Он уже подумывал сделать обходной маневр вокруг пагоды с зелено-золотой крышей и объявиться ошеломляюще внезапно перед своим «преследователем», как тот сам вдруг решительно и, больше не прячась, направился к Тэдзуми.

– Послушайте, господин, и простите мое старческое любопытство, но отчего вы ищете того человека?

В его голосе было столько недоумения и даже тревоги, что Тэдзуми, не сомневаясь, рассказал ему историю своего рождения. Старый священник реагировал со все возрастающим волнением. Он потирал нос, вздыхал, дергал свои четки. Тэдзуми, думавший успокоить своего собеседника этим рассказом, неожиданно получил противоположный результат – теперь настала его очередь с тревогой задать вопрос:

– Что случилось, почтенный? Отчего вы так странно реагируете? Я просто ищу человека, старого человека. То есть я вполне допускаю, что он уже мог переселиться в мир иной. Я готов к такой новости. В ней не будет для меня ничего странного, хоть это было бы и весьма огорчительно! Скажите мне всё, что знаете.

– Сколько вам лет, господин? Не более двадцати пяти, я полагаю?

Тэдзуми кивнул. Покивал и священник. После чего снова вздохнул, погладил свою бритую голову и печально произнес:

– Дело в том, что тот, кого вы ищете, и о ком так точно рассказала ваша уважаемая матушка, умер.

Тэдзуми тоже вздохнул и огорченно кивнул.

– Но… умер-то он… лет за пять—семь, не меньше, до вашего рождения!

Мампукудзи остался далеко позади, Тэдзуми направлялся к дому. То потрясение, что пережил он в святом месте от разговора с пожилым священником, Тэдзуми оставил на ближайшем к Мампукудзи холме, с вершины которого прощался с монастырем. С монастырем и надеждой обрести наставника. Не наставника «вообще», а именно того, со шрамом, о ком старик-священник сообщил невероятное!

Тэдзуми не разочаровался в мечте и не разуверился в помощи Неба – просто принял происшедшее. Нерушимы основы всего происходящего, незыблемы законы кармы – всё, что с ним случается, случается по Высшему Промыслу. Высшему же Промыслу он оставил и необъяснимость услышанного: около тридцати лет назад умер человек, явившийся потом воочию его матери и предсказавший его, Тэдзуми, рождение.

А может, старый бонза что-то напутал с датами? Впрочем, даже если и так, человека-то уже нет, и когда бы он ни умер, искать его среди живых нет смысла…

Тэдзуми извлек из походной сумки завернутые в чистую бумагу оставшиеся два лепестка и положил, с легким волнением перед предстоящим расставанием, один из них на ладонь. Хотел дунуть, чтобы лепесток навсегда отлетел прочь, но не успел: легким порывом ветерка лепесток подняло вверх, еще и еще вверх, и он незаметно исчез, растворился сам собою в воздухе.

Матушка была абсолютно счастлива: ее сын совершил то паломничество, о котором она мечтала более двадцати лет. Всё, что Тэдзуми принес из монастыря (амулеты, несколько охранительных табличек, свитки с изречениями Будды, написанные размашистой свободной кистью – каллиграфия, которой особо славился Мампукудзи), она со всем тщанием и бережностью поместила в камидзу, место поклонения предкам. И долго сидела рядом на циновке, любуясь на свои «сокровища».

Тэдзуми тоже радовался, глядя, как лицо матери озаряет умиротворенная улыбка. Он не рассказал ей обо всех событиях, что произошли с ним в пути: она начнет озабоченно размышлять, призовет астролога, разволнуется. Тэдзуми не видел смысла посвящать стареющую матушку во все подробности. К тому же она не вполне здорова последнее время, хоть и держится стойко и даже выглядит идеально с самого утра – и одежда, и прическа, и замечательная улыбка на устах. «В прежние времена, – говаривала она, – люди не позволяли себе плохо выглядеть даже тогда, когда им предстояло умереть!» И он рассказал ей, как можно более цветисто, лишь о самом монастыре.

Лето истекало. В их саду рос единственный клен, но когда наступили праздничные дни любования осенними кленами, он не оплошал: со всей торжественностью, подобающей моменту, клен вспыхнул всеми оттенками красного – от нежно-алого до густо-багряного, – радуя взор.

Они поставили неподалеку от него переносной столик, положили новые циновки и устроили настоящее празднество – с тихой медитацией и изысканным угощением. Матушка даже велела подать особые палочки, из старинного лакированного футляра с нарисованной на крышке веточкой цветущей горной вишни. А кроме того, пригласила, хоть это и стоило немалых денег, гейшу с сямисэном. Гейша оказалась не очень-то привлекательна, да мягко говоря, и не юна, но когда зазвенели струны ее сямисэна, все поняли, отчего эта гейша так дорого стоит: ее инструмент звучал просто божественно!

Тэдзуми понимал, что такую торжественность заслужило не столько очарование клена, пусть он был воистину великолепен на этот раз, сколько его проводы в родовое поместье. Он должен был либо сменить там отца, либо, буде на то особое разрешение сёгуна, вернуться в Эдо вместе с ним не позднее зимы.

Все последнее время, прошедшее после паломничества, Тэдзуми провел весьма расслабленно: бродил по окрестностям, болтал с приятелями то в одном, то в другом чайном доме и даже посетил пару-тройку раз знакомых девушек в Ёсивара. Не сказать, что он и думать забыл о Юки, но мысли о ней теперь текли отвлеченно, безвкусно, как о прошлогодней простуде. И было неприятно лишь одно – что, если бы она согласилась вернуться с ним на родину?! О Будда, как тяжко он мог обременить в этом случае свою жизнь!

Дни, недели шли своим чередом, время не причиняло Тэдзуми беспокойства неотвратимостью своего течения. И в душе не горел нетерпеливый огонек ожидания знаков судьбы. Он делал, что мог: вставал ранним утром для ежедневной молитвы Будде и медитации, несколько раз заходил в храм, чтобы, совершив необременительный обряд, напомнить богам, как минимум, о своем присутствии, а кроме того – о некоторых своих желаниях. В общем, он чувствовал, что его совесть была чиста перед небесным Дао. И в конце концов, у него остался еще один, последний лепесток вишни. Это ли не залог надежды на будущий подарок судьбы и решение последней ее задачи?

В неделю отправления Тэдзуми из Эдо стояла сухая, замечательно солнечная погода. Невесомо-легко и тихо опадали первые пожелтевшие листья, серебрились в воздухе летучие паутинки, и как-то по-особому пахло осенней жухлой травой. Матушка сходила, как всегда, к гадателю-астрологу выяснить, который из предстоящих дней наиболее благоприятен для начала путешествия. Выпали понедельник и четверг, причем в понедельник звездами предлагался для выхода из дома лишь час Петуха. Тэдзуми не любил это время суток, да и не поздновато ли для начала похода? Он успеет дойти лишь до ближайшей заставы на выходе из города. И Тэдзуми отложил путешествие до четверга. К тому же Тэдзуми вдруг захотелось навестить их заимодавца, господина Хирохито. Самому захотелось! Не было смысла скрывать: Рёцимико уже давно волновала его сердце.

Тэдзуми зашел к ним к нескрываемой радости отца Рёцимико, где-то сразу после паломничества. Повод был преотличный: занести добрым знакомым («Друзьям, господин Тэдзуми, друзьям!» – исправлял господин Хирохито) небольшой сувенир из святых мест. Он выбрал для юной Рёцимико подарок со смыслом: на бумаге точно того же оттенка, что она сама обернула подаренный Тэдзуми цветок, он попросил писца в Мампукудзи начертать пару первых строф одного известного китайского поэта. Писец-монах поупирался для порядка, он-де не пишет светских посланий, а только изречения мудрецов и сутры, но в конце концов написал просимое. И написал очень изящно – на бумагу легли летящие энергичные иероглифы, особый почерк Мампукудзи. Тэдзуми умышленно продиктовал не весь стих, хотя писец немилосердно ворчал, что его работа при этом будет выглядеть незаконченной.

– Да-да, почтенный, именно незаконченной! Как раз это мне и нужно – незаконченный стих!

И Рёцимико не обманула его ожиданий: она прочла вслух начальные строфы, опустила свою головку и застенчиво проговорила:

– А окончание этого стихотворения воистину прекрасно.

И процитировала на память. Ее отец от волнения и удовольствия покрылся испариной, бросая на потенциального зятя горделивые взгляды. Тэдзуми не было никакого дела до горделивых чувств, распиравших отца, но он был счастлив, что Рёцимико оказалась такой эрудированной девушкой. Он наслаждался общением с ней: за все это время дочь господина Хирохито не сделала ни одного ложного жеста, не произнесла ни единого фальшивого слова. Эта девушка была сама искренность и чистота. И к тому же обладала нежнейшими лучезарными глазами и очаровательной улыбкой. А как она искренне смеялась! Тэдзуми не мог отказать себе в удовольствии постоянно смешить ее, только чтобы услышать этот негромкий, но такой чистый смех.

На прощание, уже готовый завести разговор, пусть и издалека, о своих чувствах, он спросил, стараясь поймать ее лучистый взгляд:

– Я не написал все стихотворение до конца, вы не сочли это проверкой, я надеюсь?

Она позволила ему поймать на мгновение свой взгляд – он был лукавым: «Я знаю, что ты проверял меня, Тэдзуми!» Но вслух произнесла, немного смущаясь:

– Пропущенная строка была самой красивой в этом стихотворении. И самой сердечной. Слова, что исходят из глубины сердца, трудно бывает доверить бумаге!

О, Будда! Как она была права! Тэдзуми вспомнил приторно-слащавые письма Юки, будто выполненные по трафарету. Для него ли одного? А он, тупица, пребывал в иллюзиях, что это было настоящим чувством!

– Это правда, истинных чувств бумаге не доверишь! А жаль, мне хотелось бы написать вам, но, как видно, вы не поверите мне, – с притворной печалью вздохнул Тэдзуми.

– О, господин Тэдзуми, как я могу не верить вам, вы же никогда не обманывали нас! – Милая поспешность и взволнованный взгляд выдали ее с головой: она хотела, чтобы он писал ей.

Тэдзуми коротко поклонился ее отцу:

– Если господин Хирохито позволит, я прислал бы небольшое письмо.

Конечно, ее отец не возражал, он не просто не возражал, а очень даже приветствовал такое сближение! Тэдзуми продолжил:

– Я поступлю так: выпишу для юной госпожи пару-тройку стихотворений из того китайского поэтического сборника, что составлял для себя. Таким образом я смогу обезопасить себя от подозрений в неискренности: ведь поэт всегда искренне выражает самое задушевное. И если не поверят мне, я стану кивать на автора!

Она засмеялась – рассыпались тихим звоном колокольчики:

– А я постараюсь угадать за поэтическими строками ваши собственные чувства, господин Тэдзуми.

– Постарайтесь, – со всей серьезностью ответил Тэдзуми и, уже не скрываясь, настойчиво ловил ее взор.

Было видно, что старый ростовщик мало что понял из этого диалога, но был счастлив просто от того, что самый желанный и доселе почти безнадежный кандидат в женихи его любимой младшей дочери Рёцимико так переменился к ней. Взор господина Хирохито светился надеждой на осуществление давней мечты – породниться с самурайским родом. Теперь Тэдзуми это не задевало. Что ж, если Небо сочло ростовщика достойным (как видно, много добрых деяний он совершил в прошлых жизнях) иметь столь прелестную и умную дочь и он справился как отец с таким щедрым даром Небес, правильно и достойно воспитав ее, может быть, даже отказывая себе во многом (хорошее образование стоит дорого!), значит, и Тэдзуми не пристало отворачиваться от дома, с которым явно пребывает благословение богов.

Можно сказать, что на этот раз Тэдзуми покидал Эдо в радужном настроении. Оттого ли, что в его сердце поселилось нежное чувство, оттого ли, что удалось выполнить наказ матери, или оттого, что хоть и не нашел он в Мампукудзи того необычного монаха со шрамом, зато Небо позволило убедиться, не утаило от него настоящей тайны! Мистического факта! А ведь в подлунном мире такое доверие богов не часто случается! Этот знак Судьбы Тэдзуми трактовал оптимистично: в будущем ему обещано нечто необычное – встреча, событие, новый человек… Неважно что. Нельзя не доверять Небесному Пути!

– О, господин Тэдзуми! Раз вы у меня в гостях, значит, вновь отправляетесь в свое поместье? – Лягушачий рот хозяина чайного дома растянулся в самой приветливой и радостной улыбке.

– Да-да, любезный, я стараюсь всегда посетить вашу уютную чайную перед дальней дорогой.

– И сегодня – как обычно? Немного саке и ваш любимый чай?

– Как обычно, любезный, как обычно…

Негромкий стук раздвижной двери, струящийся по комнате запах благовонных палочек, журчащая ручьем беседа посетителей – давняя традиция Тэдзуми перед выходом из Эдо: собраться с мыслями, попрощаться с городом.

Подавая чай после саке, хозяин хотел было сказать что-то Тэдзуми, но, видимо, вспомнив про нелюбовь своего постоянного клиента к разговорам, с видимым усилием сдержался. Тэдзуми на этот раз вдруг решил отступить от своего правила:

– Что нового и интересного произошло за последнее время?

Хозяин с большой охотой отозвался:

– Много интересного! – он кивнул в сторону прибитой к дверному косяку газеты «каварабан». – Гонец принес известия из западных провинций – землетрясения страшной силы! Корабли не могли пристать к берегу несколько дней. Еще – посол из императорской столицы к сёгуну. Описано всё: эскорт, празднество! Да, и самое интересное, только вообразите себе, женщинам отныне запрещено играть в театре кабуки!

– Что вы говорите, – безвкусно отозвался Тэдзуми, уже пожалевший, что ввязался в разговор. – Принесите мне «каварабан», я прочитаю прямо сейчас.

Чтобы не обижать хозяина чайной, он положил газету перед собой и некоторое время делал вид, что вчитывается в содержимое, но глаза его пробегали от сообщения к сообщению, не задерживаясь на подробностях. «Посол из Киото…», «Землетрясение…», «Театр кабуки…» Дальше, после более важных сообщений, раздел городской хроники и мелких происшествий: «Поющая статуя Будды», «Убийство гейши…» Циновка под Тэдзуми качнулась – он вгляделся в последнее сообщение: «В районе Ёсивара произошло скандальное происшествие: любовником убита гейша Юки Кобаяси». Всё. Никаких подробностей, больше ни слова. Тэдзуми закрыл глаза. Перед его мысленным взором одно за другим, меняясь со скоростью вращающегося зонта фокусника, пронеслись воспоминания: от детских игр у ручья до последнего – неприятной встречи в Ёсивара. Воспоминания пронеслись, оставив в сердце след печали и разочарования, и отлетели прочь, будто закрылась в его душе дверь, в которую некогда вошла Юки, вышла – и дверь эта захлопнулась за нею навсегда.

«Что ж, – вздохнул Тэдзуми прощально, – Путь Юки мог бы быть иным, но… она решила по-своему. Я мог бы сказать о ней так:

И снова – проселок за проселком, тропы и основная дорога, ночевки под открытым небом (как хорош оказался новый теплый плащ, подаренный старшей сестрой!) – мили пути оставались за спиной. Тэдзуми останавливался на отдых в известных ему местах. Но днем порой менял привычное направление, чтобы развеять рутину многомильной дистанции.

В один из дней он решил преодолеть небольшой отрезок пути по почти высохшему руслу неширокой речки. Сузившаяся до размеров ручейка, она чуть слышно журчала меж камней в ожидании осенних потоков. Большие дожди еще не начинались, и русло вполне сходило за дорогу. По обеим его сторонам густо росли деревья, их опавшая листва мягким рыжим ковром устлала землю. Лиственный «ковер» пружинил под сапогами и приятно скрадывал звуки. Горьковато и чуть сыро пахло прелью, грибами, пожухлой травой и, едва заметно, тянуло издалека дымком – приятный и немного грустный запах ушедшего лета.

Тэдзуми старался шагать бесшумно, не из осторожности (здесь нечего было опасаться), а просто ради тренировки, как учил его отец. Вдруг из-за поворота русла раздались какие-то звуки, прямо сказать, странные для этого места – не птичий пересвист, не шум воды и не голоса крестьян. Тэдзуми остановился и задержал дыхание, чтобы и оно не мешало вслушиваться. Потом прошел еще немного вперед и опять прислушался. До него долетело звучание то ли сямисэна, то ли бивы, ритмичное постукивание в маленькие барабаны и хлопки множества ладоней. «Представление в русле, – догадался Тэдзуми. – Балаганщики. Я слышал о таком, но пока еще не видел. Или бродячие сказители? Надо взглянуть». И он приблизился.

За поворотом сухого русла, там где оно вплотную приближалось к дороге, с которой Тэдзуми сошел после полудня, дейст вительно шло представление. Его разыгрывали две женщины, по виду смахивающие на монахинь. А еще две плечистые фигуры в женских одеждах, с щедро выбеленными лицами и вычурно подведенными глазами, подыгрывали им одна на биве, другая – на барабанчиках. Музыкантами были, как решил про себя Тэдзуми, все же мужчины, несмотря на их наряды.

Он попал, как видно, к самому началу, но зрителей набралось уже порядочно: несколько крестьян стояло чуть ли не вплотную к бродячим актерам, поодаль – более сдержанная группа горожан, на некотором отдалении сидели на повозках для путешествий женщины в довольно дорогих кимоно, прикрывающиеся от стеснения веерами, несколько воинов в одинаковых доспехах (возможно, отряд какого-нибудь богатого даймё) стояли с независимым видом, но представление смотрели, не отрываясь. И, съехав немного на обочину, заглядывая сверху вниз с крутого берега, из-за занавески своего шикарного экипажа украдкой выглядывала какая-то аристократка. Ее служанки конечно же с ее позволения, высыпали на берег поглазеть на балаганщиков.

Тэдзуми тоже решил присоединиться к зрителям и встал так, чтобы разом видеть всех, хотя бы искоса, и стал смотреть. Сначала он было решил, что этот импровизированный спектакль посвящен какой-то возвышенной поэтической теме, возможно даже религиозной, так как танцовщицы весьма походили на монахинь или, по крайней мере, изображали их.

Музыка играла размеренно и негромко, молодые танцовщицы двигались в ритме протяжной мелодии, как два лебедя в спокойной воде озера – будто скользя. Танец можно было назвать даже красивым. Они то поднимали неспешно руки, то, как крылья, разводили их в стороны, изящно обмахиваясь веерами. Совсем незаметно было движений ног, настолько плавно девушки переступали, меняясь в танце местами.

Экипаж богатой дамы стоял совсем близко от Тэдзуми, и он боковым зрением отметил движение: из-за занавески показалась рука и сделала знак служанке подойти. Та немедленно приблизилась, выслушала свою госпожу, что-то взяла у нее и вдруг направилась прямехонько к Тэдзуми. Он удивленно следил за ней взглядом.

– Господин, – служанка была мала ростом и смотрела на Тэдзуми снизу вверх, – позвольте передать вам записку от моей госпожи.

Тэдзуми взял. Пока он читал, девушка, отступив на пару шагов, ждала. Видимо, ей было дано такое указание.

Дама сама обращалась к нему, а записка гласила:

Оставалось еще много пустого места под последней строкой. Что это? Вызов на поэтическую дуэль или нечто иное? Тэдзуми не был силен ни в придворном этикете, ни тем более в интригах. Сумрачно взглянув на служанку, с самым смиренным видом стоящую рядом, он недовольно проворчал:

– Ну, и чего ты ждешь?

– Ответа, господин. – Она опустила глаза.

– Хорошо, жди.

Он уселся прямо на желтый лиственный покров и задумался: независимо от причин, побудивших эту аристократку обратить на него внимание, он должен оставаться вежливым и, по возможности, выказать сообразительность и расторопность. Поразмышляв непродолжительное время, Тэдзуми приписал на свободном месте записки:

Он не был доволен своим нескладным ответом, но слишком долгие размышления тоже были бы нехороши, они могли навести даму на мысль, что он неуч и простофиля, не знакомый с правилами хорошего тона, обязывающих ответить в максимально короткое время.

Но как он мог составить достойный ответ, если музыка «людей с русла» (как часто называли таких актеров) стала вдруг звучать все громче и громче, барабанчики уже не отмеряли ритм, а энергично навязывали его, неожиданно изменился и сам характер танца. Танцовщицы лихо отплясывали, уже вовсе не походя на монахинь, проделывая со своими руками нечто невообразимое – движения сделались если не прямо непристойными, то весьма чувственными. Зато толпа оживилась, и вот уже кто-то полез за кошельком.

Тэдзуми отдал записку и отвернулся, не желая знать, понравится ли его ответ. Но, как видно, ответ понравился, так как через короткое время прибежала та же служанка и деликатно покашляла за его спиной. Он обернулся.

– Не будет ли господин любезен, – витиевато выдала она, – подойти к моей госпоже?

«Скорее всего, – с неудовольствием подумал Тэдзуми, – какая-нибудь придворная фрейлина. Умирает от скуки долгого пути и решила поразвлечь себя пустой болтовней!» Но все же подошел и учтиво поздоровался. Дама откинула полог. Он ожидал увидеть молодую щеголиху – фрейлину императорского двора или скучающую супругу богатого землевладельца, не обременяющую себя положенными ей по рангу и воспитанию рамками приличий, – но обнаружил пожилую женщину с добрым открытым взглядом и приятной ясной улыбкой. Судя по обличию – дорогое лиловое кимоно, затканное изысканным узором из мелких серебряных листиков, роскошный веер старинной работы с черными лакированными планками, а причес ка хотя и серебрящаяся сединой, но аккуратно и искусно уложенная, – женщина была из очень богатого и высокого дома. Но в обращении оказалась проста и сердечна.

Для начала она, к удивлению Тэдзуми, искренне извинилась, что, возможно, отвлекла его от развлечения, необходимого порой во время долгого пути. Тэдзуми было стыдно сознаться, что он и в самом деле остановился, чтобы поглазеть на представление, и он, по-прежнему вежливо, ответил, что просто идет-де своей дорогой, а этот балаган – лишь досадная помеха на пути.

– Не стоит стесняться, юноша, – прозорливо улыбнулась его собеседница. – Я и сама велела вознице свернуть к обочине, чтобы немного развеяться. Итак, мой возраст – а я много старше вас – позволяет мне спросить без обиняков: вы шествуете один, без эскорта?

Хотя Тэдзуми пришлись по душе ее прямота и простой, даже задушевный тон, и более того – принесло необъяснимое облегчение, что хозяйка роскошного экипажа не молода, все же ему вовсе не хотелось здесь, на дороге, рассказывать о себе незнакомой, пусть на вид и порядочной женщине. И он ответил только:

– Я всегда так путешествую, уважаемая госпожа. Это мое правило. И я поступаю так с ведома и одобрения моего отца.

– О! – Ее брови удивленно приподнялись. – И вы не опасаетесь дорожных грабителей?

Пришла очередь удивиться Тэдзуми:

– Опасаюсь? Что дорожные грабители могут отнять у самурая? Жизнь? Кошелек? Что бы то ни было – для этого надо очень хорошо владеть мечом.

– А вы хорошо владеете мечом?

– Те, кто мог бы это засвидетельствовать, к сожалению, умолкли навек. – Это прозвучало немного напыщенно, и он сразу прибавил: – Но дело не в моем умении владеть мечом, а в убеждении, что на Пути воина нас ведет Небесное Дао.

– Замечательно! Вы, я вижу, храбрый воин. Но ведь и воин, если, конечно, он желает следовать пути просветления, не всякий раз, как только захочет, может лишить жизни человека. Хотя в нынешний век самураи часто убивают беззащитных простолюдинов, – она немного озабоченно задумалась, – только вчера мы были тому свидетелями на дороге. О, Будда!

– Я не убивал и не собираюсь убивать просто так кого попало. Мне известны законы истинного воина. Например, не осудят убийство из мести – но этому чувству настоящий воин не поддастся. Он должен также избегать глупых ссор, не терять хладнокровия и не позволять вовлечь себя в кровавую схватку необдуманно. Позволительно убить грабителя или разбойника, но они, как правило, плохие фехтовальщики, и мастер меча справится с ними, не убивая. Но как верный вассал я должен убить любого, включая себя, по приказу моего господина!

– А кому служит мой молодой собеседник? И как его зовут?

Он вежливо поклонился:

– Мое имя – Накаёри-но Тэдзуми. Я пока не представлен ко двору сёгуна, и у нашей семьи нет при дворе покровителей. Но мой отец верно служит сёгуну в ранге хатомото уже много лет.

– Мне известен один адъютант сёгуна, господин Кицуно. Вы очень похожи на него, молодой человек.

– Господин Накаёри-но Кицуно – мой отец.

– Что я слышу! – Дама протянула руку и мягко коснулась его локтя веером. – Мне посчастливилось, что я познакомилась с вами: мой муж, господин Араи Мисимэ, и ваш достопочтенный отец воевали под знаменами одного отряда!

– Тогда это мне посчастливилось, уважаемая госпожа, что я беседую здесь с вами! Ведь отец так много мне рассказывал о господине Араи Мисимэ! Не будет ли большой дерзостью с моей стороны, – Тэдзуми совершил самый почтительный и глубокий поклон, – передать с вами искреннее приветствие и наилучшие пожелания вашему супругу?

– Я непременно это сделаю. А вы извините меня за устроенное испытание, пусть мой возраст послужит мне прощением. Но все же я не напрасно заговорила с вами, юноша. Теперь мне есть что передать супругу, кроме ваших, без сомнения искренних, приветствий, а именно: все, что вы рассказали о себе, а я слушала с большим вниманием и интересом, тоже будет передано и, уверена, станет для вас хорошей рекомендацией при дворе. Можете на это рассчитывать!

Она закончила беседу, сославшись и на то, что ее время истекло, и на то, что представление стало вульгарным, и отбыла. Барабаны громыхали теперь во всю силу, заглушая жалкие потуги бивы изобразить хоть какую-то мелодию. Танцовщицы, на радость неиствующей толпе, вытворяли невесть что, ничуть не заботясь не только о ладе или красоте танца, но и просто о пристойности происходящего. Недовольные зрители (женщины и несколько горожан) разошлись, зато оставшиеся были в восторге. «Ну и безвкусица! – поморщился Тэдзуми. – Хватит!»

Сначала он хотел покинуть русло и выйти на дорогу, но потом вдруг решил, что экипаж его пожилой собеседницы едет довольно медленно, а значит, его самого, следующего тем же путем, слишком долго будет видно позади. Этого не хотелось, и он принудил себя пройти сквозь толпу, чтобы следовать дальше по пересохшему руслу. «Мили через две-три русло, скорее всего, перестанет повторять изгибы дороги, – решил он, – тогда и покину его».

В кустах, густо разросшихся на склоне иссохшего русла, спал какой-то человек. Тэдзуми увидел его сапог, беспечно выставленный наружу. Возможно, с обратной стороны, от дороги, спрятавшегося и не было видно, но он явно не продумал все до конца: обойди кто вокруг и встань на место, где стоял сейчас Тэдзуми, убежище сразу будет раскрыто.

Тэдзуми молча, рассуждая сам с собой, пожал плечами: «Мне-то что? Интересно, конечно, кто это и зачем прячется. Но ведь любопытство – дурное качество!» И он твердо зашагал дальше, правда, как учил отец, «оставив позади свои уши», то есть, внимательно прислушиваясь, не раздадутся ли за спиной подозрительные звуки. Предосторожность оказалась нелишней: он успел сделать лишь пару шагов, как за его спиной не то что зашуршали, а прямо-таки затрещали кусты. Услышал бы и глухой! Тэдзуми махом извлек меч из ножен и прыжком развернулся, выставив оружие вперед и приняв стойку «готовность к отпору». Человек, пытавшийся приблизиться к Тэдзуми со спины, с воплем отпрянул. Но и Тэдзуми издал вопль:

– Проклятие! Опять ты?!

Перед ним стоял тот самый монах-христианин, которому он несколько месяцев назад дал денег. Францисканец тоже узнал его. Правда, испытал при этом иные, чем Тэдзуми, чувства:

– Мой молодой друг! Как я рад видеть вас!

– Не могу сказать, что наша радость взаимна, – невежливо буркнул Тэдзуми, убирая меч в ножны, и, от досады повысив голос, снова воскликнул: – Если бы я пошел по дороге, за экипажем той госпожи, я бы не встретил тебя! О, Будда, что за выбор я сделал! Кстати, ты сам что здесь делаешь?

– Пробираюсь в направлении Киото, обходя по возможности населенные пункты, и дальше на запад.

– Не слишком же быстро ты пробираешься! – усмехнулся Тэдзуми.

– Да, обстоятельства не благоприятствуют мне, – признался францисканец и тут же спохватился: – За исключением встречи с вами, мой друг.

– Ты потерял много времени.

– Я сильно подзадержался, это правда, и все это время, можно сказать, я жил на ваши средства. Но думаю, не терял времени даром: за эти месяцы мне удалось – с Божьей помощью, разумеется, – раскрыть немало сердец к свету евангельских истин.

– Вот, значит, на что ушли мои деньги.

– Нет-нет! – Христианин даже испугался предположению Тэдзуми. – Я знаю, что некоторые мои несчастные собратья пользовались бедностью крестьян и подкупали их для обращения в новую веру, но, клянусь, я не подкупал никого! Слово истины само открывало сердца и умы!

– Знаешь, наш сёгун тоже не терял времени даром и издал еще один очень строгий указ относительно вас, христиан. Вы слишком активно стали совать нос во внутренние дела нашей страны. Кое-где крестьяне перестают выполнять свои обязанности и бунтуют.

– Мои собратья по вере, иезуиты, появились здесь первыми очень давно, много десятилетий назад. Их проповеди японцы слушали охотно и с большой почтительностью. Приходили даже буддистские священники! Но приходится признать, – францисканец сокрушенно вздохнул, – что иезуиты проявили слишком много ненужного рвения, вмешиваясь в политику и другие внутренние дела.

– Сначала иезуиты, потом францисканцы. Это что, секты? И похоже, меж вами нет согласия?

– Не секты, ордена-братства! Они выполняют различные задачи, служа одному, Единому, Богу. И хотя между людьми и правда бывает несогласие, но в главных вопросах мы едины.

– Как бы то ни было, указ сёгуна придется выполнить вам всем.

Францисканец немного помолчал и проговорил (нисколько не смутившись!), а в голосе его появились интонации, приятные Тэдзуми: твердость, уверенность в себе, бесстрастие:

– Нас, христиан, гонениями не устрашить. От грехопадения и доныне дьявол изводит род людской своими нападками и сеет вражду как между народами, так и меж отдельными людьми. Особенно он ополчается против тех, кто несет другим слово истины. Но нас не устрашить! Христиане – воины Христа.

Последние слова очень понравились Тэдзуми. Христиане – воины? С этим следует разобраться.

– Как, ты сказал, тебя зовут?

– Луис Сантъяго. Падре Луис Сантъяго.

– Первые звуки твоего имени мне не выговорить. Руис-сан?

– Ну, пусть будет Руис. К этому мне не привыкать: для вашего языка у меня неблагозвучное имя. Но я так и не знаю вашего имени.

– Накаёри-но Тэдзуми. Тэдзуми. Разрешаю тебе звать меня так.

– Рад познакомиться, Тэдзуми, – как ребенку, улыбнулся падре.

– Мне пора идти, так что на этом и расстанемся.

– Господь наш Иисус Христос да пребудет с тобой, мой друг!

– Кто этот Иисус, которого ты поминаешь?

– Он Бог!

– Ваш бог?

– Пока ты не знаешь, что и Твой!

– Мне он не нужен, с меня довольно наших богов, к которым я привык с детства.

– Вот именно! Твои убеждения – сущее детство!

– Но-но! – прикрикнул Тэдзуми. – Если ты только позволишь себе…

Он схватился за рукоять меча – падре Луис отпрянул.

– Что ты! Нет! Но если бы я мог рассказать об Этом Человеке, Иисусе Христе, для чего Он пришел в мир, ты бы, я верю, не отринул Его!

– Что это за человек, которого ты называешь богом? Ваше воплощение Будды?

– Да нет же! – Падре всплеснул руками, теряя самообладание. Тэдзуми еще раз лязгнул мечом. – Нет, – поспокойнее продолжил францисканец, – ни в коем случае. Он – Бог!

– Хм, то человек, то бог. Ты говоришь загадками. Ну-ка, присядем, ты в двух словах расскажешь мне о нем, раз уж мы опять встретились, а я не верю в случайности.

Францисканец с охотой начал. Торопясь и явно опасаясь, что его прервут, но все более вдохновляясь, он поведал Тэдзуми, что некогда Бог создал мир и все, что в нем, и человека – для счастья и любви. И поселил первого человека Адама и его жену Еву, прародителей человеческого рода, в самом дивном месте – в раю. Но пришел дьявол и нашептал Еве, что Бог обманывает их и скрывает самое интересное – плоды познания добра и зла. Ева поверила ему («Женщина, – хмыкнул Тэдзуми, – с ними вечно так!»), и люди проявили великое непослушание и нарушили запрет Бога («Как можно ослушаться своего господина!» – возмутился Тэдзуми). Они вкусили запретных плодов и увидели зло – и зло вошло в мир, неся с собою болезни, страдания, несправедливость и смерть. Человек, ведающий зло и не раскаивающийся в этом перед Небесным Отцом, не мог больше оставаться в раю.

Зла и страданий в мире становилось все больше, потому что многие люди продолжали слушать дьявола и свою пораженную грехом натуру. Но Бог, Который есть сама Любовь, сжалился над человеческим родом и, дабы уравновесить Добро и Зло, положил на весы мироздания Великую Жертву – Самого Себя. Он послал в мир Своего Сына – Иисуса Христа, чтобы всякий верующий в Него не погиб, но мог войти в жизнь вечную, вернуться обратно, к Своему Небесному Отцу, жаждущему спасения каждого от сетей дьявола.

– И что с ним произошло в мире, когда он воплотился? – спросил уже заинтересованный Тэдзуми.

– Не все поверили Ему. Чистые сердцем пошли за Ним, но те, кто обладал властью, испугались Его слов и велели распять Его на кресте.

– Он умер?

– Он умер, как и было предначертано свыше, за грехи всего мира ради спасения людей. Но на третий день, как и обещал, воскрес!

– Но все-таки сначала умер? – уточнил Тэдзуми.

– Да. Это было необходимой жертвой для искупления грехов людей.

– Умер. Так значит, он – человек.

– Человек?! – Францисканец возбужденно замахал руками перед носом Тэдзуми. – А как в таком случае, если б распяли человека, а их немало распинали в те времена, как, я спрашиваю, был бы искуплен весь – весь! – грех мира?!

Тэдзуми, отмахиваясь, тоже повысил голос:

– Я не могу каждый раз лязгать мечом вхолостую, как подросток, только чтобы успокоить тебя! Или ты возьмешь себя в руки, или мой меч когда-нибудь снесет тебе голову!

Падре Луис так смутился, что Тэдзуми примирительно проговорил:

– Мне было интересно тебя послушать. Но для начала довольно. Теперь я в общих чертах представляю, во что верят христиане. Не понимаю, правда, почему бакуфу издает против вас приказ за приказом? На мой взгляд, ничего особенного в вашем веровании нет. И много похожего на наше: Христос напоминает бога Амиду, Богородица – богиню Каннон.

– Я проповедовал много, но мне не единожды доводилось слышать это сравнение, – расстроился францисканец. – Грош цена мне как проповеднику, если я не смог объяснить главного: искупительной жертвы Сына Божьего и тайну Его Воскресения! Да к тому же, вы, японцы, кажется, более интересуетесь торговлей с Европой и новыми науками, чем Истиной.

– Что плохого в науках?

– Плохого нет. Но я-то не ученый, моя задача – донести до сердец истинную веру.

– Если Небу будет угодно, мы опять встретимся. – Тэдзуми встал, всем своим видом показывая, что прощается.

– Пути Божьи неисповедимы. Лишь Отцу Небесному ведом наш путь.

– Небесному… – рассеянно повторил Тэдзуми и, не задумываясь, пошутил: – Расскажешь мне об этом в следующий раз.

Они опять разошлись, каждый своей дорогой. Вернее, вперед и не оглядываясь зашагал один Тэдзуми, а францисканец остался стоять на месте. По крайней мере, Тэдзуми, хоть и вслушивался, не услышал звука его шагов, но, напротив, долго чувствовал на себе его пристальный взгляд, будто упиравшийся ему в спину.

Зимние вечера в обществе отца – они оставались, как в детстве, одним из самых больших удовольствий! Тэдзуми бродил по саду, беспроглядный сумрак которого пару дней назад рассеял первый снег, тонко и свеже хрустящий теперь под сапогами, и посматривал в сторону освещенных окон дома. Там, за плотно сдвинутыми дверями и закрытыми створками окон, у жаровни, полной раскаленных малиновых углей, он знал, сидит отец и чутко вслушивается в темноту за стенами дома, терпеливо поджидая сына.

Тэдзуми любил постоять в саду, искрившемся первым, самым свежим снегом, в молчании и тишине полюбоваться на колючее сияние зимних звезд, медленными шагами (чтобы снег хрустел тонко и певуче) подойти к родным окнам и, выждав пару мгновений, стукнуть в ставни. Отец не открывал окна, а тут же проходил к дверям и впускал его внутрь.

Свежий морозец сменялся на уют и тепло. Темно-синий сад с холодным, непорочно белым ковром снега – на малиново-желтый свет очага и упругость разогретых циновок. А пронзительная зимняя тишина рассыпалась веером приятнейших в мире звуков: шагов и покашливания отца, пения сверчка где-то в углу, потрескивания углей…

Вечерами Тэдзуми пересказывал отцу событие за событием, что произошли с ним за последние несколько месяцев. Он старался не приукрашивать своих историй, но все же сбивался порой на слишком эмоциональный лад. Так ведь было отчего! Столько всего произошло! Обычно отец слушал, молчаливо взирая на угли жаровни, и лишь по временам бросал внимательный взгляд на сына. В такие моменты он ловил в глазах отца искру неподдельного живого интереса, отчего нестерпимо хотелось присочинить хоть самую малость, лишь бы отец вот так смотрел на него, но Тэдзуми сдерживал себя.

Рассказ о спасении из реки незадачливой утопленницы и о дальнейших потугах старика отца устроить ее судьбу с молодым самураем рассмешил господина Кицуно. Он хохотал, похлопывая сына по плечу и утирая углы глаз. Скорбная же новость о гибели Юки не вызвала у него особых сокрушений. Господин Кицуно лишь покачал головой да по-особенному, как только он один умел, выразительно хмыкнул. Тэдзуми помолчал, закончив эту печальную часть своего повествования. Помолчал и отец.

С гораздо большим интересом отец слушал о паломничестве в Мампукудзи, роняя: «Ого… Странно, но… звезды что-то говорили мне об этом… Да-да!» – в той части рассказа, где Тэдзуми получил нефритовые четки-благословение. А когда Тэдзуми говорил о монахе, странном монахе… «Отец, он умер, когда меня и на свете-то не было!» Господин Кицуно горячо воскликнул: «Небывало! Удивительно, и это – хороший знак!» Тэдзуми пришел в полный восторг.

Рассказ о южном варваре Тэдзуми оставил напоследок. И вовсе не потому, что отец мог отругать его за помощь христианину, человеку, стоящему вне закона. Отец и сам легко поступился бы законом и указами бакуфу в пользу велений сердца и законам чести. Скорее наоборот – Тэдзуми последним выносил на суд отца то, в чем сам не сомневался: встретил человека в беде и помог ему. Что ж тут необычного? Тэдзуми едва затронул в своем рассказе то, что расспрашивал Руис-сана о его веровании. На этом хотел и закончить.

Но, выслушав сына, господин Кицуно глубоко задумался. Потом поскреб подбородок и спросил, причем в тоне сквозила совершенно непривычная для отца нерешительность:

– Хочешь ли ты знать, что я думаю об этом новом веровании или ты уже все решил для себя?

– Решил для себя? – изумился Тэдзуми. – Да я и не решал ничего, отец. Чужое верование, необычное, непонятное – что тут решать?

– Но оно заинтересовало тебя. Я это вижу ясно. И вижу лучше, чем ты сам. И теперь спрашиваю: нужно ли тебе мое мнение? – Голос отца построжал.

– Ваше мнение, отец, для меня, как всегда, ценно. Я хочу его услышать, – смиренно сложив руки на коленях, кивнул-поклонился Тэдзуми.

Отец удивил его. Так уже бывало, что он рассказывал о себе нечто, что приводило Тэдзуми в замешательство и восторг: какой-нибудь необычный или провидческий сон, какую-нибудь историю молодости, некоторые свои мысли, предназначенные не для всех, но с сыном он ими делился.

Отец сказал: «Думаю, сын, в прошлом воплощении я был христианином. Да. Не удивляйся. Почему я так думаю? Когда я встретился с христианами и услышал впервые об их Боге, о Христе, мне показалось, что они говорят о вещах, давно мне известных и близких. Я взял в руки их Священную книгу, Библию, открыл ее – и увидел текст, читанный мною, я твердо уверен, множество раз. Притом что ныне я не способен прочесть ни строчки. Вот что я могу рассказать о себе. Что-то говорит мне, что и тебе христианство не чуждо. Если сможешь, узнай о нем больше, присмотрись, подумай. Эта религия стоит внимания. Большего пока не скажу».

Тэдзуми достал из укромного отделения своей походной сумки уже изрядно помятый маленький бумажный сверток, отогнул уголки – в самом центре на грубом листе лежал последний лепесток прошлогодней вишни. Он совсем не пожелтел и лишь подсох, сохранив белизну и упругость. Лепесток стал похож на жемчужинку или, если перевернуть вогнутой стороной вниз, на маленькую молочно-белую раковинку.

Тэдзуми пристально смотрел на лепесток, а тот, казалось, изучает его. «Что ж, – Тэдзуми прикусил изнутри губу, – подожду. Ты ведь не торопишь меня?»

Лепесток не торопил.

Когда, влекомые весенним шалым ветром, опять закружились над садом вишневые лепестки, притворяясь прощальной снежной метелью, Тэдзуми стал собираться в Эдо. Зимой он жил в поместье почти совсем один, если не считать старой служанки и человека, занимавшегося кое-какими хозяйственными нуждами. Отец провел в столице остаток осени и почти всю зиму. На обратном пути из столицы в поместье господин Кицуно сильно простудился и так занемог, что к весне едва-едва стал приходить в себя. Тэдзуми жаль было покидать отца в столь неудачное время. Но остаться не приходилось и мечтать: ослушаться сёгуна было невозможно. И Тэдзуми собрался в путь сразу после праздника любования цветущей вишней…

На расстоянии дневного перехода, незадолго до того, как ему следовало устроиться на ночлег, Тэдзуми обнаружил, что оказался ровно на том месте, где год назад гнался по лесу за девушкой-крестьянкой. «Что с ней теперь? – с любопытством подумал Тэдзуми. – Судя по всем срокам, она уже давно родила своего младенца. Надеюсь, он жив и здоров. А вон тот самый речной косогор, вот тропинка, по которой я тащил ее, и поворот к деревне». Саму деревню не было видно за лесом, но если пройти немного вперед, буквально с полмили, то… Тэдзуми вдруг взбрело в голову что-нибудь узнать о несчастном семействе. Как-никак он вмешался в их судьбу. «Кстати, не подалась ли девчонка к христианам?»

Пока Тэдзуми вяло удивлялся собственному любопытству, его ноги уже свернули на убегавшую в глубь леса тропинку. Он еще пытался урезонить сам себя: «Зачем тебе это нужно? Остановись!» Но тем временем углублялся в лес. Какая-то глубинная потребность двигаться в этом направлении побеждала поверхностное нежелание отклоняться от дороги. «Ладно, – решил Тэдзуми, пасуя перед напором собственного намерения, но будто пытаясь компромиссно с ним договориться, – я лишь загляну, задам пару вопросов, может быть, оставлю немного денег, но тут же вернусь обратно!»

Повеселев и ободрившись от принятого решения, Тэдзуми зашагал быстрее. Деревня уже вот-вот должна была открыться из-за ближайшего или следующего поворота, как тишину леса огласили крики, и крики совсем не мирные! «Волшебное место! – В крови Тэдзуми закипела радость перед возможным приключением. – Надо бы впредь почаще сюда наведываться!» Он ускорил шаг до бега, но бежал почти бесшумно и, приблизившись, вгляделся в происходящее из-за дерева.

На открывшейся его взору небольшой поляне шла потасовка: человек в старом оборванном плаще и надвинутой на самые глаза соломенной, не по сезону, крестьянской шляпе отбивался палкой от четверых нападавших. Мечей у его противников не было. «Даже не ронины – крестьяне или обедневшие ремесленники: только они ходят без оружия». Четверка тоже была при дубинах и махала ими весьма напористо, желая, как видно, завладеть скудным имуществом одинокого путника, но тот из последних отчаянных сил бился не на шутку и, как мог, отражал почти все удары. Порой ему все же доставалось, и он охал от боли, но не сдавался и даже удваивал отпор, и тогда кое-кому из нападавших тоже приходилось несладко.

Тэдзуми тут же решил помочь этому отважному одиночке, тем более что «битва» была явно нечестна, ведь нападавшие приступали к нему не по очереди. Бились они, по правде говоря, бестолково, наскакивая всей гурьбой, толкаясь и мешая друг дружке, но кричали при этом весьма воинственно. В тот момент, когда они разом навалились на свою жертву и несчастный путник, застонав под градом ударов, упал на землю, Тэдзуми выскочил из засады с боевым кличем. Разбойники как по команде оглянулись и как по команде же присели при виде сверкнувшего в воздухе меча.

Не успели они и сообразить, что к чему, как Тэдзуми мечом (естественно, плашмя – не пачкать же об этих негодяев свое оружие!) уже вовсю лупил их по шеям и спинам. Один тут же скрылся, как заяц, затрещав кустами. Второй медленно осел на четвереньки и пополз в том же направлении. Тэдзуми отвесил ему сапогом под зад хорошего пинка, чтоб он полз проворнее. Третий от явного оторопения так и стоял разинув рот. А четвертый вдруг решил проявить неуместную храбрость и, рыча и скаля свои желтые зубы, замахнулся на Тэдзуми своей жалкой дубинкой. В это мгновение лежащий на земле обессиленный путник простонал нечто вроде (если Тэдзуми верно разобрал): «Только не убивай его, добрый человек!» Смысла в этих словах раззадоренный Тэдзуми не углядел, да и не некогда было размышлять – в ответ на опрометчивое движение разбойника он инстинктивно сделал выпад, и режущий, горизонтально направленный удар его меча со свистом снес дубинку почти до самой кисти противника. И тогда тот отбросил ненужный огрызок и, выпучив от страха свои глупые глаза, сбежал. Тэдзуми проулюлюкал ему вслед.

«Битва» казалась законченной, и следовало разобраться с жертвой и третьим разбойником, все это время пребывавшем в неподвижности. Но не успел Тэдзуми повернуться к распластанному на земле путнику, как последний из бездельников вдруг «ожил», но не кинулся спасаться, а тоже полез на Тэдзуми со своей дубиной. Совершенно машинально Тэдзуми отразил удар и, конечно, убил бы этого болвана, если б в последний миг не был остановлен очередной горячей мольбой избитого путника: «Не убивай!»

Что за ерунда?! Рука Тэдзуми не то чтобы дрогнула, но как бы не довела до конца свое движение и приостановила меч. Лишь его кончик остро скользнул по плечу противника. Ткань грязной одежды тут же лопнула, и в прорехе заалела глубокая рана. Негодяй, с криком зажав свое кровоточащее плечо, ринулся прочь. Тэдзуми присел перед пострадавшим, но тут же снова вскочил, застонав от ярости:

– Опять ты!!! Впору не убирать меч в ножны, а покончить заодно и с тобой! Может, тогда ты перестанешь попадаться у меня на пути?

Он явно горячился и сам осознавал это, но еще не остыл после потасовки и из-за внезапности встречи напрочь лишился учтивости.

Францисканец обессиленно развел руками:

– Обстоятельства складываются таким образом…

– Обстоятельства! – перебил Тэдзуми. – Каждый раз, бросая в воду камень, попадаю точно в центр круга!

– На что вы…

– Лучше уж теперь «ты»: мы, припоминаю, познакомились близко!

– Да-да, спасибо. Так на что ты намекаешь?

– Что тут намекать? Просто цитирую. – Тэдзуми вдруг совершенно успокоился. И не просто успокоился, а даже развеселился. – Это Кун Фу Цзы!

– А, великий Конфуций!

– Как, как ты его назвал?

– Конфуций – так произносят в Европе. Я понял: мои собственные действия или даже сама моя персона порождают эти обстоятельства.

Тэдзуми пожал плечами и стал вытирать меч о траву. Было ясно, что до деревни ему уже не добраться. Да и незачем, настрой внезапно иссяк. Точнее – пропал, как только Тэдзуми узнал францисканца.

– Я даже не спрашиваю, Руис-сан, как ты здесь оказался! Наверняка на то были особые причины. Твой бог ведет тебя по весьма причудливому пути. Сейчас меня гораздо больше интересует другое: зачем здесь оказался я сам?

– Вероятно, для того, чтобы спасти мою жалкую, никчемную жизнь, – смущенно улыбнулся священник. – Я очень тебе благодарен!

– Это было нетрудно, – отмахнулся Тэдзуми. – Но я подумал сейчас вот о чем: мне пришли на ум слова моего отца о вашей вере.

Францисканец заинтересованно взглянул на Тэдзуми и даже хотел было привстать, но, видно, его все-таки сильно изранили, потому что тут же охнул и тяжело осел на землю.

– Я осмотрю тебя, Руис-сан, – предложил Тэдзуми. – Думаю, они тебя здорово отходили своими дубинами.

Он присел рядом и стал осматривать пострадавшего. Аккуратно и старательно, но особо не церемонясь, прощупал его голову, спину и ребра (европеец поохивал, но терпел) – все было цело, о чем Тэдзуми и объявил. Но ушибы все же были сильны, требовался отдых, да и ссадины надо было обязательно перевязать.

Францисканец понурился:

– Я причиняю тебе столько хлопот!

– Да, много, – безжалостно подтвердил Тэдзуми. – Кстати, что ты там бормотал мне под руку, когда я разгонял тех паршивцев? Что-то вроде «Не убивай»? Или мне померещилось?

– Я просил за них, за их жизнь!

– Чем тебе так дорога их жизнь? Я имел право их убить!

– Жизни их принадлежат не нам, а Богу. Одна из десяти самых важных христианских заповедей гласит: не убивай!

– Никого? Никогда?

– Именно. К тому же у них не было оружия.

– Если я не могу воспользоваться мечом, зачем носить его при себе? А если не носить, как же мне оставаться в этом случае самураем? Ношение меча – самурайская привилегия!

Францисканец неожиданно улыбнулся:

– Насколько мне известно, а я провел немало лет на этой земле, настоящий мастер меча с легкостью побеждает, не лишая противника жизни. Мне, как христианину, приятно было узнать, что многие великие фехтовальщики одерживали верх, не убивая. И самураи высоко чтили их за мастерство. Да и учение Будды настаивает на уважении и охранении любой жизни!

– Что-то я не припомню, что великий Будда говорил о негодяях, покушающихся на мою жизнь, – буркнул Тэдзуми. – Вот что, – деловито решил он, развязывая свой плащ, – переночуем мы вместе, не оставлять же тебя одного в этой глуши. Я разведу костер, найдется и перекусить. – Он бодро хлопнул рукой по дорожной сумке-хоро. – Думаю, что отец одобрил бы мои намерения. И еще думаю, что пришло время: ты мне расскажешь обо всем, я имею ввиду ваши заповеди и законы, поподробнее. А то даже неудобно перед Небом, что сводит нас уже в третий раз!

Тэдзуми был на шаг от того, чтобы поверить священнику-христианину. Отчего? По какой таинственной причине? Для самого Тэдзуми это было малопонятно, почти необъяснимо. Но дело тут было не в том, что францисканец говорил ясно и убедительно, точно и ярко подбирая слова (для европейца он очень хорошо говорил по-японски). Тэдзуми слыхал речи и повдохновеннее. И не в том было дело, что падре Луис оказался не так прост, как казался с первого взгляда. Встречал Тэдзуми людей и позагадочнее.

Но им неожиданно овладело странное чувство, будто, как и отец, он давно знаком с тем, о чем рассказывал христианский священник. Рассказывал всю ночь, бесцеремонно понукаемый все новыми и новыми вопросами своего нетерпеливого собеседника, под утро уже роняя голову от переутомления. Вполне возможно, что за все миссионерство у падре Луиса не случалось столь продолжительной проповеди. Но он оставался, несмотря на усталость, выдержан и доброжелателен (и почти не косился на меч), растолковывая Тэдзуми основы своего вероучения.

Вначале Тэдзуми был просто покорен совпадениями в их учениях: стремиться к добру, избегать зла, творить благие дела и отвращаться от пороков, воспитывать в себе высокие качества и искоренять дурные.

Но, похоже, это не было для христиан главным – падре Луис, быстро наставив Тэдзуми в нравственных христианских требованиях, быстро перешел к другому.

Откуда-то из недр его бесформенного балахона была торжественно извлечена та самая, толстенная книжища, которой он еще в самую первую встречу с Тэдзуми потрясал перед его носом. Оказалось, что это – самая важная для христиан История: о сотворении мира и человека, об ужасном отступлении человека с его свободной волей от Бога – грехопадении, о мучительном ожидании пришествия обещанного Богом Спасителя и, наконец, Благая Весть о Нем.

Тэдзуми с волнением коснулся истертой кожаной обложки, провел кончиками пальцев по шероховатой теплой поверхности, осторожно приоткрыл первые страницы – поплыли перед глазами, наполняя сердце безотчетным трепетом и щемящей печалью, незнакомо-знакомые буквы…

– Это… латынь?

– Латынь. Откуда ты знаешь? Уже видел?

Тэдзуми промолчал, и падре не обратил внимания ни на его вопрос, ни на молчание в ответ.

Тэдзуми ждал, что францисканец начнет рассказывать о правилах и требованиях, ритуалах и обычаях, которые следует соблюдать, чтобы стать добрым христианином. Но, как видно, не это было главным. Падре Луис оговорил, что сейчас, мол, он очень устал и позже непременно расскажет и о ритуалах, и о таинствах, и быстро перешел к иному – к своему Богу: Его воплощению, подвигу Крестного пути, Распятию и, главное – Воскресению! Тэдзуми сразу уяснил себе, что Боговоплощение и Воскресение – это то, чем живут христиане и на что уповают в своей посмертной судьбе.

Еще ему очень понравилось про Крестный путь и Воскресение. В Божественной жертвенности за людей, грешных и несчастных Его созданий, было нечто непостижимое! Эта готовность Бога отдать Самого Себя во имя любви к людскому роду, недостойному ни этой Любви, ни такой Жертвы, но все же получившему и то, и другое, покорила сердце Тэдзуми. Только такому Богу и следует служить как самому главному, самому великому господину! Господину, который не оставит никогда ни своих сынов, ни своих рабов! Христиане так и называли своего Бога – Господь.

Францисканец, хоть и умирал от усталости, был страшно доволен тем, как его слушает этот молодой самурай.

– Вижу, твое сердце расположилось к Истине, – тихо и с умилением заметил он.

– Я, возможно, испытываю, – искренне признался Тэдзуми, – то же, что и мой отец: словно уже слышал обо всем этом когда-то. Очень-очень давно…

– Давно? Когда же?

– Может быть, в прошлой жизни, – предположил Тэдзуми.

Падре Луис горестно-досадливо всплеснул руками:

– Как не люблю я, когда вы твердите об этих ваших воплощениях!

– Что здесь не так? – смутился Тэдзуми.

– Этого нет! – заявил падре твердо. – Это сплошные выдумки! Ваших так называемых прошлых жизней просто нет!

– Нет? – опешил Тэдзуми.

– Ведь нет никаких доказательств! И никто ничего не помнит!

– Так уж «никто» и так уж «ничего»? – он не хотел ссориться.

– Вот ты сам что можешь рассказать о своей так называемой прошлой жизни?

– Я? Наверное, ничего. Но у меня всегда была никуда не годная память. Отец объясняет это тем, что в прошлом воплощении со мной могло произойти что-то ужасно неприятное, и я, верно, дал зарок – ничего не помнить, все забыть. Теперь, в медитациях, мелькают порой краткие разрозненные картинки – огонь, люди, чем-то, к слову, похожие на тебя, и опять огонь, облака…

– Ну, довольно, – бесцеремонно перебил францисканец. – Раз ничего не помнишь, так и не было ничего!

– Звучит как приговор, – улыбнулся Тэдзуми. – Мне остается лишь подчиниться. Но скажи мне, что с тобой было точно в этот день пять лет назад?

– Ну… – напрягся падре Луис, – дай-ка подумаю.

– А пятнадцать лет назад? А в седьмой день второго месяца твоего третьего года жизни?

– Ну-у, такое никто не помнит! – рассмеялся падре.

– Ты не помнишь этого дня, но ведь это не значит, что его и не было вовсе по причине твоей худой, как решето, памяти? Ты знаешь о нем из продолжения твоей сегодняшней жизни. Так и мы в теперешнем дне черпаем знаки, отметины, напоминания о прошлом воплощении. И еще в том, из чего мы сотканы: в наших желаниях, привычках, страхах, предпочтениях, мечтах – всему этому было начало, есть продолжение. Будет и конец…

– Тогда зачем вам Бог? – угрюмо проворчал францисканец. – Совершенствуйтесь, просветляйтесь самостоятельно жизнь за жизнью.

– А зачем – тебе? – парировал Тэдзуми. – Совершенствуйся день за днем, год за годом – не вижу разницы.

Падре Луис явно настроился на долгий спор и даже привстал с земли и что-то говорил про Страшный суд и загробную участь, но Тэдзуми решительно остановил его.

– Руис-сан, – поднял он руку, – послушай меня. Есть много путей, что ведут к вершинам просветления, множество врат – в небесные обители. Ты долго говорил, и мое сердце расположилось к твоему Богу. Ныне, если Он того захочет и даст знак, я стану служить Ему, сколько достанет у меня сил и сколько дней мне будет отпущено. В этой ли одной-единственной жизни или в следующих, если Он благоволит даровать мне их, желая, может быть, чтобы я еще для Него потрудился, еще и еще Ему послужил. И я стану тогда служить Ему – снова и снова! Прошу, не перебивай меня, это все, что я могу пока сказать о нашем с тобой разногласии. Я вижу, у тебя осталось совсем мало сил, а у меня есть еще уйма вопросов. Ответь мне хотя бы на пару.

В предрассветный час падре Луис, оставленный наконец в покое, крепко уснул, безмятежно раскинувшись на плаще Тэдзуми, как уснул бы доверчивый ребенок, опекаемый верной нянькой. А Тэдзуми так и сидел без сна рядом, оберегая сон человека, которого еще несколько часов назад считал если не врагом, то уж точно большой помехой в жизни. Теперь Тэдзуми думал по-другому. И если еще не принял всей глубиной души и не считал другом или наставником, то, по крайней мере, тем, кто, без сомнения, нуждается в его, Тэдзуми, защите и помощи.

Он достал и положил на ладонь третий, последний, лепесток вишни. В предрассветном молочном сумраке он лежал на грубой ладони самурая белоснежной жемчужиной и казался мистическим даром Неба. А может, и был им на самом деле.

Тэдзуми подбросил лепесток – тот мягко качнулся на ладони, но даже не оторвался от нее, а лишь перекатился ближе к основанию пальцев и окончательно утвердился на сгибе. Тэдзуми улыбнулся: знак Неба был более чем ясен!

Теперь следовало отдохнуть и выспаться: возможно, Тэдзуми придется сопроводить падре Луиса туда, куда тот укажет, скорее всего – на родину, в его варварскую европейскую страну. И без Тэдзуми ему живым туда не добраться. Еще следовало подумать, как сообщить об этом отцу. Впрочем, быть может, они с францисканцем и заглянут к господину Кицуно по дороге. Тэдзуми был уверен – отец не станет отговаривать сына от этого опасного предприятия. «Опасного, это точно!» – блаженно кивнул сам себе Тэдзуми, уже засыпая, но крепко сжимая меч.

Над головой гасли одна за другой звезды. В негустой листве зашуршал первый весенний дождь, влажно касаясь лица Тэдзуми. Но предрассветные птицы, нисколько не встревоженные редкими нежными каплями, не умолкали.