Девочка в бурном море. Часть 2. Домой!

УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

— Антошка, — попросил Улаф неуверенно, — подари мне на память свою фотографию.

— Зачем?

— Как — зачем? Мы скоро расстанемся, и мне останется на память твоя фотокарточка.

— У меня есть, но совсем маленькая, я снималась в Швеции для маминых документов на самолет.

Антошка сбегала в каюту и принесла крохотную фотографию, которые делают для паспортов. С фотографии смотрела девчонка удивленными глазами, за оттопыренным ухом торчал большой бант.

— Напиши что-нибудь, — попросил Улаф.

Антошка вынула из кармана «вечную» ручку и написала: «Улафу от Антошки. Верни мне эту фотографию через 53 года».

Улаф прочитал и удивленно вскинул брови.

— Это зачем же вернуть и почему через пятьдесят три года?

— Так… — загадочно произнесла Антошка. — Так нужно.

— Хорошо, — покорно согласился Улаф.

Вид у Антошки был лукавый. Ей вспомнилась удивительная история, которую она наблюдала год назад. Коллонтай поручила ей переписать библиотеку в своем кабинете. Антошка сидела на полу, записывала в толстую тетрадь книги с нижней полки. Вот тогда это и произошло…

…Александра Михайловна работала за своим письменным столом. Через несколько минут должен прийти с визитом генеральный консул одной из стран, оккупированной гитлеровцами. Придет к ней с визитом, как к старшине дипломатического корпуса в Швеции.

В назначенное время порог кабинета переступил высокий старик. Представился. Александра Михайловна сразу завязывает разговор не о погоде, не о театрах, как принято на таком приеме, а о жгучем вопросе объединения сил против фашизма, о втором фронте, с открытием которого всё тянут союзники.

Затем, незаметно взглянув на часы, делает неуловимое, одной ей свойственное движение, означающее, что аудиенция закончена.

А старый консул медлит. У него еще личный вопрос. Он извлек из нагрудного кармана небольшую фотографию на плотном картоне, протянул ее Александре Михайловне.

Она поднесла к глазам лорнет.

— Как? Это моя фотография. Здесь мне лет шестнадцать-семнадцать, но у меня такой нет. Откуда она у вас?

Консул широко улыбнулся.

— О мадам, это было полвека назад, а точнее, пятьдесят три года назад. Ваш отец генерал Домонтович работал тогда в русском генеральном штабе. Я же был всего лишь адъютантом у нашего военного атташе. Вы иногда появлялись с вашим папа на балах.

— Это бывало редко, я уже тогда бежала от светской жизни.

— Да, я это знаю. А я бывал на каждом балу, искал вас. Имел дерзость посылать вам цветы, часами ходил возле вашего дома в надежде увидеть вас. Однажды вы с вашим отцом возвращались с бала. Это было уже под утро. Вы шли по набережной Невы и постукивали каблучками. Я следовал за вами на почтительном расстоянии. Затем я должен был уехать на родину вместе со своим военным атташе. Перед отъездом мне посчастливилось купить у фотографа этот ваш портрет.

— Удивительно! Я этого совсем не помню. Как давно это было, — звонко смеется Александра Михайловна.

— И сейчас, — продолжал консул, — когда мое правительство предложило мне пост генерального консула, я просил направить меня в Швецию, зная, что вы здесь. Я всю жизнь следил за вами. Читал ваши статьи и книги о рабочих, о социалистическом движении, ваши гневные памфлеты против войны. Не понимал вас. Когда узнал, что вы стали министром первого большевистского правительства, был страшно опечален. Мне казалось, что вам была уготована другая судьба. Увы, должен признаться, что в числе многих я не верил в прочность Советского государства. Сожалел о вас. А теперь пришел, чтобы низко поклониться вам и высказать свое восхищение и глубокую признательность вашему народу, который выносит чудовищную тяжесть, выносит на своих плечах судьбу всей нашей планеты. Ваша страна в этой войне отвоевывает право народов на мирную жизнь. Низкий поклон вам!

Консул склонил седую голову.

Александра Михайловна протянула ему руку.

— В большой жизни, дорогой консул, какие только дороги не перекрещиваются, какие только встречи не происходят!..

И сейчас, когда Антошка дрейфует в бурном море, в этот самый вечер шофер посольства везет Александру Михайловну в тихий загородный отель под Стокгольмом. После трудового, напряженного дня семидесятидвухлетний посол может позволить себе провести ночной отдых на свежем воздухе, на берегу залива. А здоровье сдает. После тяжелого приступа болезни безжизненно повисла левая рука. «Какое счастье, что не правая, — думает Александра Михайловна. — Без правой руки никак не обойтись». Есть документы, которые она не может диктовать, пишет только от руки и сама запечатывает конверты.

Шофер умело ведет машину по лесной дороге, огражденной высокими елями. Над заливом курится туман. На высокой скале приютился отель. Дорога к нему ведет серпантином.

Шофер затормозил машину. Помог послу выйти.

— Завтра приедете за мной, как всегда, в восемь часов утра, — говорит Александра Михайловна. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отвечает шофер.

Санаторий кажется безлюдным.

Александра Михайловна поднимается к себе в апартаменты, на бельэтаж.

Луна запуталась в двух высоких елях-близнецах, и по ковру пляшут причудливые тени.

Александра Михайловна, не снимая пальто, распахнула дверь на веранду, вдохнула полной грудью и с сожалением прикрыла дверь. Задернула тяжелые портьеры на окнах, включила в комнате свет. Подошла к зеркалу.

Очень бледна. Чуть-чуть пудры, тронула губы темно-розовым карандашом, поправила седую челку на высоком лбу.

В углу комнаты тикали часы-башня.

Есть еще время немного отдохнуть, собраться с мыслями…

Ровно в одиннадцать — стук в дверь.

Александра Михайловна устроила левую руку на подлокотнике кресла, выпрямила спину.

— Войдите!

В комнату вошел представитель трезвомыслящих и дальновидных политиков Финляндии.

Начались переговоры.

Что и говорить, переговоры тяжелые, мучительные. Порой казалось, что к соглашению прийти невозможно, что надо разойтись. Разойтись по домам и продолжать эту войну?

Нет.

Тяжелое молчание финна взрывала шутка Александры Михайловны. Глаза ее приобретали то стальной, холодный блеск, то доброжелательно искрились. Непреодолимые, казалось, препятствия, преграды разбивались такой убедительной логикой советского посла, что видавший виды финский политик вдруг расплывался в улыбке и поднимал руки вверх: сдаюсь!

Расходились, когда начинал брезжить рассвет.

Теперь три часа сна с открытой на террасу дверью, дышать, дышать свежим воздухом…

В восемь часов Александра Михайловна уже в вестибюле отеля. К подъезду подъехала машина.

— Доброе утро, Александра Михайловна, — распахивает дверцу автомобиля шофер.

— Доброе утро!

— Как спали? Хорошо ли отдохнули?

— Отлично.

И шофер понимает, что семидесятидвухлетнему послу очень нужно, просто необходимо отдыхать ночью на свежем воздухе, вдали от шумного Стокгольма, отдыхать после напряженного рабочего дня, отдыхать, как раненому бойцу.

Пройдет еще несколько месяцев, и утром 4 сентября 1944 года газеты и радио возвестят народам всего мира, что Финляндия порвала свой союз с фашистской Германией и подписала перемирие с Советским Союзом.

Эту победу завоевывают советские бойцы на фронтах, на суше, на море и в небе, и среди этих бойцов старый ветеран ленинской гвардии Александра Михайловна Коллонтай.

Александра Михайловна с великим удовлетворением посмотрит на карту Европы, окинет мысленным взглядом почти полуторатысячную линию советско-финского фронта, на котором еще за девять месяцев до капитуляции фашистской Германии наступит тишина, та особая тишина, которую благословляют люди. Советские дивизии отойдут на новые позиции против главного врага — германского фашизма.

Как дорога человеку каждая минута такой тишины, когда не рвутся снаряды, не воют сирены, не полыхают зарева пожарищ, когда слышен звоночек велосипеда на проселочной дороге, повизгивает пила лесоруба, журчит ручей…

Но это все впереди, а сейчас…

…А сейчас Улаф в фартуке и колпаке влетел в каюту к Антошке. Она кормила Джонни да так и застыла с ложкой в руках от удивления.

— Что случилось, Улаф?

Улаф сорвал с головы колпак и, низко склонившись, помахал им, словно в руках у него была шляпа д'Артаньяна.

— О прелестная фрекен Антошка, вы как-то выразили желание увидеть полярное сияние. Оно к вашим услугам, можете полюбоваться.

Антошка взвизгнула от радости. Столько дней идти по северным морям и не увидеть полярного сияния было бы обидно.

— Мы возьмем с собой Джонни, ему тоже будет интересно.

— Да, да, — торопил Улаф, — но сияние может так же внезапно исчезнуть, как и появилось, хотя я приказал ждать ваше сиятельство.

Антошка принялась одевать мальчика, которого уже клонило ко сну, и он стал капризничать, но, увидев, что Антошка весело смеется, смирился: раз смеется, значит, придумала для него что-то очень интересное.

Улаф помог Антошке взобраться по трапу наверх. Придерживая ее сзади под локоть, он на другой руке нес закутанного Джонни. Пароход порядком качало.

Антошка выскочила на палубу и ахнула. И Джонни что-то весело залопотал, протягивая руки к небу, как к ярко освещенной рождественской елке.

Горизонт отодвинулся, купол неба высоко поднялся, и из кромешной черноты спускался, колыхая широкими складками, гигантский занавес — легкий, яркий, трепещущий. По сиреневому фону лились голубые и золотистые струи. Нижний край занавеса то опускался и, казалось, готов нырнуть в море, то быстро вздергивался вверх, складки развевались, сиреневый цвет густел и превращался в темно-синий, и по нему пульсировали розоватые и всех оттенков сиреневые штрихи.

Внизу дул ледяной ветер, белые гребешки волн отражали игру красок, а там, наверху, казалось, легкий летний ветер распахивал над миром складки небесного занавеса.

Моряки, пробегая по палубе, тоже на минуту-другую задерживались, чтобы полюбоваться на чудесную картину, хотя она для них была не в диковинку и постоянное напряженное чувство опасности не очень-то располагало к созерцанию. Вышла из лазарета и Елизавета Карловна и, не замеченная детьми, прислонилась к переборке. С легкой грустью наблюдала она за ними.

Антошка совсем еще девчонка и радуется, как Джонни. И хорошо, что умеет радоваться, и Улаф хороший, славный юноша. А сейчас, кажется, переживает свою первую любовь и не умеет скрывать ее, а может быть, и сам еще не осознал.

Джонни сложил губы трубочкой и изо всех сил дул.

— Малыш думает, что это огромный мыльный пузырь, — рассмеялась Антошка. — Ты вглядись, Улаф, ведь точно такими же красками переливается мыльный пузырь.

Но Улаф не отрываясь любовался сиянием, отраженным в глазах Антошки. Они, как два маленьких зеркала, переливали синими, фиолетовыми и золотистыми отсветами. Улаф был счастлив, и ему казалось, что он сам вызвал волшебное свечение неба, чтобы подарить радость этой удивительной девочке, не похожей ни на одну другую.

— Ты смотри, Улаф, — теребила за рукав юношу Антошка, — мы в сказке. Смотри, смотри… Сейчас это уже похоже не на занавес, а на орган; ты видишь, как пульсируют звуки? Ты слышишь, как он торжественно звучит?

— Это гудит ветер и скрипят снасти, — отвечал Улаф, сам завороженный и зрелищем, и волнением Антошки.

— Орган замолк. И снова колышется занавес. Он прикреплен, наверно, к звездам! — шепчет Антошка.

Полярное сияние вспыхивало, разгоралось то ярче, то бледнело, нижний край сине-белой бахромы поднимался все выше, занавес разделился на несколько отдельных полос и медленно растворился во мраке.

— Чудо! — с восхищением воскликнула Антошка. — Спасибо тебе, Улаф.

Джонни вертел во все стороны головой и разочарованно разводил руками. Волшебная елка исчезла. Ночь стала еще чернее, гребни волн поднимались выше и, налетая на пароход, вдребезги разбивались, и брызги, замерзая в воздухе, горошинами сыпались на палубу.

— Мамочка, — Антошка заметила наконец Елизавету Карповну, — ты видела, видела это чудо?

— Да, волшебное зрелище, и есть в нем что-то зловещее…

— А по-моему, праздничное, радостное, — возразила Антошка.

— Иди укладывай Джонни и ложись сама, а я пойду в радиорубку: капитан позволил мне послушать последние известия из Москвы.

— Я буду тебя ждать.

— Если передадут что-нибудь особенное, я тебя разбужу.

— Спокойной ночи, — помахала Антошка Улафу.

— Спокойной ночи, — ответил Улаф.

Ему вдруг стало страшно. Зачем эта девчонка здесь? Зачем взяли ее на эту старую галошу и тащат по минным полям, словно испытывают судьбу. Она же ничего не понимает и даже не догадывается, почему у капитана за эти дни голова еще больше побелела. Матросы несут солдатскую службу. Улаф тоже солдат. Если бы он мог неотлучно быть рядом с Антошкой, то, в случае чего… А что, «в случае чего»? Напорись пароход на мину или попади в него торпеда, к небу взметнется пламя, рухнет вниз, и все…

Улаф чистил кастрюли в камбузе с ожесточением и был очень зол на себя: перед ним, как два маленьких светлых зеркала, светились глаза Антошки, и в них мерцали синие, голубые, золотистые блики…

Антошка лежала на кровати, обняв Джонни, и думала о том, что она, в сущности, пустой и лишний человек и ей не суждено совершить никакого подвига — неужто так и будет пассажиром в жизни.

А вдруг сейчас придет мама и скажет: война кончилась.

— Я не хочу, чтобы кончилась — кончилась без меня, — вслух сказала Антошка и ужаснулась. — Дура, идиотка, эгоистка!

Улаф думает, что ей нужны зрелища, развлечения. Он не понимает, что ей нужно быть скорее на родине. А может быть, капитан нарочно отстал, чтобы прибыть в Мурманск к концу войны: ведь конвой, наверно, уже подходит к Мурманску, а они плывут себе, как на прогулке.

В задраенные иллюминаторы бились ледяные брызги, пароход раскачивало все сильнее, противно трещали переборки. Антошка спустилась с подушки и уперлась пятками в спинку койки. Ударила волна, и Антошку вышвырнуло из койки, а за ней кувырком полетел Джонни и отчаянно закричал.

Антошка выждала момент, когда пароход выходил из крена, и, подхватив Джонни, уселась в кресло, привинченное к полу. Но и в кресле трудно было усидеть. Джонни заливался криком.

— У кошки боли, у акулы боли… — начала свою присказку Антошка, устраивая Джонни поудобнее, чтобы он меньше чувствовал качку.

Малыш вцепился в Антошкину косу, прильнул к ней, и сон сморил его.